I

В поселке было раннее утро. Почти еще ночь — конец осени, не рассвело. Я подумала об этом с восторгом, ведь наконец-то мне удастся увидеть рассвет, а потом и закат.

Восторг ненадолго унял тревожные мысли о том, есть ли у меня моральное право считать этот дом своим. Я решила, что поговорю с мамой, и там станет ясно. Если ее нет дома, то я найду ее, где бы она ни была, потому что этот вопрос не даст мне покоя.

Ну что ж, возможно, я возвращаюсь в дом Тигор в последний раз.

Я тихо вошла, сразу определив, что мама дома — просто по запаху замечательно уютной жизни, не изменившемуся со времен обласканного детства — но не стала даже заглядывать в ее комнату, чтобы, разбудив ненароком, не предстать перед ней в труднообъяснимом костюме и без дорожной сумки, без малого год назад спрятанной у меня в комнате. И без легенды. Братья ведь как-то объясняли ей мое отсутствие, наверное, даже передавали якобы от меня какие-то новости, то есть я как минимум должна быть в курсе, почему она дома, а папа — нет, как в старые времена. Что папы нет, я тоже поняла сразу, лишь войдя во двор и заметив замок на гараже. Машина запиралась, только если папа был в рейсе. Значит, мама одна. Добровольно отказаться от плавания она бы не смогла, стало быть, в нынешнем рейсе работы для океанолога не нашлось. Ну, не поссорились же они! При всей ее сумасшедшей любви к папе, в случае ссоры она не осталась бы в его доме даже на день, и он это знает, поэтому никогда всерьез с ней не ссорится — из любви или из благодарности, уж не знаю.

Размышляя о новой петле семейной хроники, я прокралась в свою комнату, включила свет и, войдя, замерла на пороге, словно замороженная. И даже не сразу смогла определить, что там так катастрофично изменилось, поскольку увидеть такое я не ожидала даже в самых неординарных предположениях. Что угодно могло случиться: и развод родителей, и гибель кого-то из семьи, и отставка папы, но это…

Рядом с письменным столом стояла детская кроватка. То есть, кроватка для малыша, с высокими решетками, бампером в персиковый рисунок и нависшей над обитателем каруселькой.

Протерев глаза и взяв себя в руки, я заглянула внутрь.

В кроватке спал туго спеленатый младенец. Совсем маленький, наверное, новорожденный. Обалдеть.

Я села на кровать и попыталась собрать в кучу разбежавшиеся мысли. Не получилось. Механически нащупала под кроватью спрятанный рюкзак и вытащила. Это оказался рюкзак Дениса. Засунула обратно. На кровати аккуратными стопочками пристроились пеленки, распашонки, чепчики и прочее детское барахлишко. Рядом на полу лежала надорванная упаковка одноразовых подгузников. По всему выходит: этот младенец теперь здесь живет. А я?

Успев подумать про конец моральных страданий и перебрав пару вариантов, куда бы отправиться на постоянное жительство, я распахнула дверцы шкафа. Моя одежда была на месте, так, как я ее оставила. Обрадовавшись, я торопливо сняла костюм космической бродяги и вообще все, что на мне было, и переоделась в домашние шорты с футболкой. Меня не выселили. Точно, на полках стоят мои книги и учебники вперемежку с моими же детскими игрушками. Уже легче.

Додумывать дальше я отправилась на кухню, чтобы не тревожить детский сон иллюминацией.

Да и чая захотелось горяченького.

А что? Маме всего сорок, почему бы и нет… Мы повырастали, дома появляемся редко, может быть, родителей одолел «синдром опустевшего гнезда»? Как странно все-таки воспринимается появление в семье еще одного ребенка — как сокрушение казавшейся надежной опоры, потрясение первооснов! Ничего, переживем. Если я за десять месяцев отсутствия стала в этом доме чужой, смогу прожить и в одиночку. На Острове, например, — там у меня и домик есть… От этой мысли стало грустно. Дело ведь не в доме, а в семье, близких людях, которые часть мира, благополучного и вечного, и не просто часть, а фундамент. Из моего мира и так была выбита одна свая — отец; мир, как бы я ни избегала думать об этом, пошатнулся.

Пока я готовила чай, в кухню заглянула незнакомая растрепанная девушка в ночной рубашке и окинула меня таким мрачным взглядом, что чайник в моей руке дернулся, и горячая струйка воды пролилась на тапок. Не сказав ни слова, девушка отшатнулась от двери и пошла дальше. Час от часу не легче. И кто это может быть? Едва ли знакомая, приехавшая отдохнуть на море: не сезон нынче, а судя по красным глазам и помятому лицу, она тут не отдыхает.

Судя по глазам и лицу, она мать ребенка, спящего в моей комнате. Кто она здесь?

На третьем глотке наивкуснейшего черного чая появился ответ: жена Ваньки, старшего папиного сына.

— Асюша! — прошелестело от двери.

Одна только интонация, с которой был произнесен шуршащий вариант моего имени, сказала все, и фундамент мира полностью восстановился, а мамины счастливые глаза заполнили его солнечным светом.

Я прыгнула ей на шею, в кои-то веки не боясь сбить с ног.

— Господи, какая ты худая! Мальчики сказали, что ты болеешь…

Умницы братцы! Почти угадали. Интересно, название болезни они придумали?

— Только не сказали, чем…

— Тропической лихорадкой, — брякнула я первое, что пришло на ум. — Все уже прошло.

Мама, как только что Командор, немного отстранилась, продолжая держать меня за бока, вернее, за ребра, словно пыталась разглядеть на просвет. Мой новый рост, про который она ничего не сказала, привел ее в смятение.

— Господи! — вдруг в ужасе повторила она. — А почему ты ничего не ешь? Чай один…

Мама не изменилась. Ничуть. Мир гармоничен и прочен.

— Не все можно, — это правда, — был страшный дисбиоз, а потом осложнение на желудок, — это ложь.

— А что врачи говорят? Все восстановится?

— Обязательно. Остался только период реабилитации: диета и физические нагрузки.

— Так ты больше не уедешь?

Какое это счастье — так легко различить надежду в этих словах. У меня есть дом!

— Уеду. Через месяц или два. А ты?

— Я дома на полгода, не меньше.

Она усадила меня за стол, будто не убедилась сейчас, что я вполне могу самостоятельно двигаться, налила чай для себя.

— Что-то случилось?

— Нет, программа, по которой я работала, закончилась, а новая еще не запущена. И вовремя. Ты уже познакомилась с племянничком?

Папина родовая карма продолжает работать. Девочкам в этой семье по-прежнему нет места. А было бы забавно…

— Не представился. Спал.

Мама хихикнула.

— Дмитрий, Митя. Только вчера зарегистрировали. Ваня с Мариной две недели ругались, не могли имя выбрать, в конце концов бросили жребий. Она — здесь, он — на экваторе.

Так, отлегло: теперь я знаю имя Ванькиной жены, а не то могла бы спалиться. Ведь должна же я была хоть раз услышать его от братьев, которые, наверное, и на свадьбе присутствовали!

— Я много пропустила, — осторожно заметила я.

— Не очень, — отмахнулась мама. — Свадьбы, как ты знаешь, не было, Иван привез Марину за два месяца до родов, тогда же и расписались. Потом уехал.

— А, тогда понятно, чего она такая злая.

Мама, наверное, из чувства солидарности со мной, ничего есть не стала, пила пустой чай. Поняв, что я видела Марину, она криво улыбнулась.

— Послеродовая депрессия во всей красе. Жуть. Хотя вообще-то человек она хороший, и Ваньку любит.

Мама огласила диагноз, но, я видела, к Марине она испытывала лишь самую каплю жалости. Ей самой была слишком знакома Маринина ситуация, с той, правда, разницей, что детей у нее в свое время оказалось больше, и так расклеиться она себе не позволила.

Интересно, как на мою депрессию подействует чужая? Надо заметить, мне уже стало намного веселее, и хотя все еще казалось, что ноги сжимают холодные пальцы смерти, но сердце, оживленное мощным импульсом страсти Командора, уже стремилось биться во всю силу. Нет, я от него не откажусь, уж слишком это симпатичный орган.

— Ей надо просто выспаться и отдохнуть, — продолжила я начатый разговор, допив чай. — Кстати, почему Митя спит в моей комнате?

— Марина поселилась в комнате Вани, и сначала кроватка стояла там же, — принялась объяснять мама, — но она просыпалась от каждого шороха, и мы решили поселить его отдельно, а твоя комната самая ближняя. Можно перенести кроватку обратно или в комнату младших. Все равно лучше не стало — она через каждые двадцать минут его проверяет.

Во мне шевельнулось непонятное недовольство.

— Нет, лучше пусть остается со мной, ей так будет спокойнее.

Мама снисходительно посмотрела на меня и рассмеялась.

— Ты попала под младенческое обаяние. Ничего, это с первым же воплем проходит.

— Посмотрим, — согласилась я.

Почему-то близость этого ребенка была мне нужна. От него веяло чем-то, противоположным недавно испытанной смерти, словно необъяснимое чудо начала жизни еще присутствовало в этом маленьком теле; словно он был пригоршней воды из волшебного источника, не утратившей еще магических свойств в человеческих руках.

Я задумалась об этом, а мама разглядывала меня.

— Ты так повзрослела, — тихо произнесла она. — Расскажи, что с тобой было.

Эти слова заставили меня вздрогнуть. Конечно, я собиралась ей рассказать, но не все. Она бы не выдержала такой информации, по крайней мере, сразу.

— Потом, ладно?

Но оказалось, что мама сделала из моего расслабленного состояния свои выводы:

— Мне кажется, ты влюбилась.

От нахлынувшей нежности у меня потемнело в глазах. Как же мне повезло, что она стала моей мамой! Как чудесно было бы рассказать ей о своих чувствах, чужих обещаниях, взгляде, полном сокровищ и первобытной силы… Чьем?

Мама попыталась подтолкнуть меня к откровенности:

— Ты знаешь, где сейчас Денис?

— Во Владивостоке, — ответила я. — Он сегодня позвонит Ирине Вячеславовне.

Мама смотрела удивленно. Да уж! Где мы и где Владивосток…

— У него то же самое, что у меня, но он решил пройти курс реабилитации в клинике, а я дома. Нет, мам, в него я не влюбилась.

Почему-то мой ответ маму удовлетворил. Помолчав, она сказала:

— Летом какой-то мальчик тебя искал. Спрашивал у соседей.

У меня внутри все напряглось. Наверное, я даже внешне сжалась, потому что мама поспешила уточнить:

— Он сказал, что его зовут Герман Соколов.

— Сокол, — машинально поправила я. И, кажется, выдала себя с головой.

Мама встала из-за стола и снова включила чайник.

— Что же тебе можно есть? — озабоченно спросила она.

— Да у меня на первую неделю с собой специальные коктейли, — уняв дрожь в пальцах, попыталась я ее успокоить, — а потом буду есть все.

— Ну, травяные-то чаи можно? — мама перебирала в открытом шкафчике жестяные банки и холщовые мешочки.

— Ага, — почти не услышав вопроса, отозвалась я.

Герман меня искал, даже спрашивал у соседей. Он что, все-таки..?

Наверное, он изменился за год, и теперь уже стал совсем взрослым… Взрослым мужчиной. Даже страшно представить: у него и раньше в каждом движении было столько силы и уверенности, в глазах столько глубокого и быстрого ума… А я целых девять месяцев была мертвой. Никакого развития.

Мама насыпала что-то в заварочный чайник, залила это кипятком и накрыла крышкой. Снова села напротив меня, положив руки перед собой.

— Этот мальчик произвел сильное впечатление на Софью Аркадьевну. Она просто сияла, когда про него рассказывала: серьезный такой, высокий, крепкий. И видно, что очень встревоженный.

Тут во мне проснулось прежнее раздражение к Герману. Встревоженный! Не захотел верить и не верил, просто меня отталкивал! Я решила закрыть тему:

— Это, мам, сложный персонаж. Если бы ты сама его видела, то поняла бы.

Мама погрустнела. Она и так все отлично поняла. В воцарившемся на кухне молчании я уловила, что мы с ней чувствуем одно и то же. Значит, я все же — человеческая женщина.

Молчание прервалось появлением Марины. Она выглядела не такой мрачной, как пятнадцать минут назад, будто за это время успела рассмотреть ситуацию с моим появлением под другим углом.

— Спит? — спросила мама.

— Угу, — вяло кивнула она и пристроилась с угла стола.

Ее присутствие не располагало к откровенности, и, чтобы не молчать, а завести разговор на нейтральную тему, я чуть не поинтересовалась, давно ли дома были братья, но вовремя спохватилась. Проблему тишины решила Марина. Прищурясь, словно защищая глаза от ветра, она сказала:

— Ваня говорил про тебя, что ты, вроде, экстрасенс…

То есть он это так называет, да? Я кивнула, не вдаваясь в подробности. Не рассказывать же ей, в самом деле, что мне с десяток раз выносили приговор «Ведьма», и я на полном серьезе таковой себя считала, а бегство с эшафота стало моим любимым видом спорта.

— Ты мне поможешь с Митюшей? — продолжила Марина. Быстро глянула на меня, вновь отвела взгляд и объяснила: — Я постоянно за него боюсь. У меня, понимаешь, была тяжелая беременность: угроза выкидыша и все такое. В общем, я не могу избавиться от мысли, что с ним может что-нибудь случиться. Синдром внезапной смерти, например. Ты ведь можешь с этим справиться?

Я снова кивнула.

— Он нормальный ребенок. Если бы у него была какая-то опасная патология, я бы заметила. Оставь его в моей комнате и больше ни о чем не волнуйся.

Она слабо улыбнулась, ненадолго испытав облегчение.

— Что это за кольцо у тебя? — вдруг заметила мама.

Ой, и правда. Надо будет замаскировать вживленный мне в кожу Черным Командором камень под перстень, а то он выглядит странно. Я, оказывается, уже успела привыкнуть к нему и совсем его не чувствую. Хотя, Черный добился своего: всякий раз, натыкаясь на камень взглядом, я вспоминаю о Старшем брате с деспотическими наклонностями и непредсказуемым нравом.

— Красивое, да? — чтобы не придумывать обстоятельства приобретения камня, спросила я.

Мама снисходительно улыбнулась. Такие большие украшения не в ее вкусе.

Пусть считает, что это просто безделушка, при помощи которой я, как всякая нормальная девчонка-подросток, пытаюсь продемонстрировать свою исключительную индивидуальность. Кстати, придется еще немного поиграть в подростка, на сей раз благодаря Белому Старшему:

— Мам, я из всего выросла…

Снисходительная улыбка стала озабоченной.

— Да! Сегодня же купим тебе новую одежду. Я тут такой костюм видела…

Из моей комнаты донесся заливистый вопль, и Марина мгновенно исчезла.

 

II

Не зря мне не хотелось идти в магазин. Это вполне могло подождать, тем более что долго пребывать в нынешних кошмарных габаритах я не собиралась, и одежду все равно выбрала на два размера больше, стало быть, могла бы подождать недельку. Тогда бы не встретилась с Ириной Вячеславовной, мамой Дениса.

Она вместе с Леной вошла в отдел, когда мама уже расплачивалась за наши покупки, и спрятаться я не успела. А она узнала меня сразу, несмотря на худобу и непривычный рост.

— Ты здесь?! — дрожащим голосом, будто возмущаясь, сказала она.

Я растерялась. Она не должна быть такой обеспокоенной. Куда делось хладнокровие, с которым нас всегда ждали наши матери? Ирина Вячеславовна исхудала почти до моего состояния, и даже под глазами у нее появились странные нервные пятна. Чего она от меня хочет, было ясно без слов.

— Разве Денис вам еще не звонил? — быстро спросила я.

Лена, изображая облегчение, закатила глаза, а Ирина Вячеславовна будто не поняла смысла того, что я сказала.

— Нет, — после паузы недоверчиво ответила она. — А где он?

Черт, он не позвонил. Ему нынешнему не было никакого дела до переживаний его матери. Конечно, он мог не позвонить по другой причине — например, считая ее все еще замороченной, но искать оправдания было бесполезно. Он не позвонил, потому что просто о ней не подумал. Как же мне теперь говорить про Владивосток?

— В реабилитационном центре, — осторожно сказала я.

— Что с ним?! — крикнула она.

Девушка-продавец замерла и посмотрела на нас с интересом. Консультанты других отделов обернулись в нашу сторону.

— Приходите к нам сегодня, — торопливо предложила мама. — Ася все тебе расскажет.

— Он в порядке, не волнуйтесь, — как можно убедительнее пробормотала я, выходя из отдела.

— Что-то с ней не то в последнее время, — беззаботно сказала мне мама, явно считая, что для такого состояния подруги повода нет.

Вот ведь… Правду, значит, говорят про материнское сердце, которое чувствует беду. Беда случилась. По моей вине.

Надо как-то облегчить ее страдания.

Дома я сделала единственное, что могла: нашла в Сети номер телефона отделения Даниила Егоровича и набрала его, как только раздался звонок в дверь.

Он был на месте, словно этого ждал. Может быть, и ждал — неосознанно, под воздействием моего сильного желания, чтобы в нужное время выйти на связь. Неразвитая, в зачаточном состоянии, способность направлять события у меня явно есть. На нее я и надеялась.

Я спросила, появился ли в больнице Денис. Даниил Егорович ответил «да» таким голосом, что все его медицинские эмоции по этому поводу стали ясны. Догадываюсь, в какие условия Денис его поставил: ни анализов, ни записей, и личное наблюдение заведующего.

— Ты ведь его видела? — осторожно спросил он.

— Дистрофия, — подтвердила я непроизнесенный вердикт.

— И еще…

Даниил Егорович сделал паузу. Ему хотелось обсудить состояние Дениса со мной, но он стремился соблюсти при этом врачебную этику.

— Крутой депресняк, — в психиатрических терминах я никогда не разбиралась.

Сам Денис назвал это «бездушие».

«Мы — люди! — крикнул он мне в лицо. — Чтобы мы жили, недостаточно „запустить“ наши тела! Когда мы умираем, их покидают души! Что вы натворили?!» Вспышка отчаянного гнева, несвойственная прежнему Денису, продолжалась недолго. Тут же он впал в какую-то подавленную рассеянность, уставился невидящими глазами вдаль и потрясенно прошептал: «Понимаешь, там ничего нет… Совсем ничего…» Больше он мне не сказал ни слова. Я лишь ловила обрывки его мыслей, беспомощных и беззащитных, повергших в крутой депресняк и меня саму.

Люди привыкли верить в загробную жизнь. Даже те, кто не верит в бога и смеется над заповедями. Даже те, кому безразлично собственное посмертное существование — они, теряя любимых, в надежде на встречу в загробном мире легче переживают утрату. Денис никогда не был религиозным, он лишь увлекался мифами, а все, что связано с традиционной церковью, просто высмеивал. И, тем не менее, верил… В ответ на мое предположение, что, возможно, ему всего-навсего не запомнилось путешествие души от смерти до воскрешения, он только презрительно фыркнул.

Чего-то важного, какой-то человеческой основы он и вправду лишился. Он уже не был ни сильным, ни свободным. Ему было очень плохо, и я, чувствуя это, ничем помочь не могла. Я не могла лечить тоску — а именно она была его проблемой. И он бы не принял от меня помощи.

Денис теперь меня ненавидел.

За что — сам не знал, но объяснял себе, что из-за меня он потерял душу: «Она хочет сказать, что я малодушно впал в истерику от своего вида… Это не мало-душие, а без-душие!», — думал он, исходя коричневым эфиром.

Первое, что я почувствовала — обида. Такая резкая и болезная, что даже ожгла лицо, словно пощечина. Ведь он сам! Он сам забрал половину проклятия — поэтому умер; и он сам говорил, что не собирается умирать — поэтому его воскресили! Он пытается переложить на меня ответственность за свои решения! Будто я могла знать, что он так изменится и пожалеет об этом.

Но обида исчезла, уступив место душеразъедающей вине. Я виновата. Я не использовала возможность забрать проклятие обратно, и этим обрекла его на смерть. Не нужно было уважать его волю, не нужно было легкомысленно думать, что простой смертный в силах противостоять богу. Я могла — я должна была. Любое чужое решение умереть — неправильное. Больше никогда размышлять не буду.

Но от этого обещания самой себе легче не стало. Немного облегчало мою жгучую боль осознание того, что это все же — Денис, что он жив, а что он уже не мой — так что теперь?

Командор незаметно подпитывал его своей энергией, и через какое-то время Денис стал хотя бы спокойным. Но не прежним. Далеко не прежним.

— Ася, что с ним случилось? Он не говорит, но мне нужно знать. И он не дает провести обследование.

Я звонила из своей комнаты. После этого вопроса Даниила Егоровича я непроизвольно встала с подоконника и сделала два нервных шага. Митя сквозь деревянную решетку кроватки проследил за мной глазами. Все хорошо.

— Он перенес клиническую смерть. А обследование вам ничего не даст, потому что…

Может быть, я не права, выдавая его тайны, но это уже и не важно — все равно Денис меня ненавидит.

— …ему заменили кровь на искусственную, и нормальным человеческим показателям она не соответствует. У него вообще мало что соответствует.

Как и следовало ожидать, телефонная трубка ответила продолжительным молчанием. Даниил Егорович знаком со мной и Командором, поэтому он поверит. Еще немного — и поверит.

— Понятно, — донеслось, наконец, из Владивостока. — Ребята в курсе?

— Нет, — я действительно так думала. Командор умеет хранить тайны, когда считает нужным. — Он далеко? Его мама здесь, она очень волнуется.

— Недалеко, — рассеянно ответил Даниил Егорович. — Сейчас я спущусь к нему на этаж и передам трубку.

Я Мите сунула погремушку и вышла из комнаты — пока отец Тима шел к Денису, я шла к Ирине Вячеславовне. Его глухое раздраженное «Да?» я услышала уже в двух шагах от нее и сразу отдала ей телефон. Мне с ним не о чем говорить, а она… может быть, ее тревога и любовь хоть чуть-чуть ему помогут?

Я не слушала их разговор и, чтобы ее, такую страшную от горя, не видеть, ушла на кухню, где мама с Мариной готовили ужин.

— Спит? — дежурно спросила Марина.

— Проснулся, — дежурно ответила я.

Мама поймала ее за рукав.

— Не кричит же! Сиди спокойно.

Напряженная до дрожи, Марина села на краешек стула. В ту же минуту из моей комнаты донесся вопль.

Как Марина разминулась в дверях с Ириной Вячеславовной, я не поняла. По всему видать, она прошла сквозь нее, но обе этого даже не заметили.

— Сказал, что все в порядке, — Ирина Вячеславовна вертела в руках молчавшую трубку. — Но приедет домой не раньше, чем через месяц.

Она села на скамью у плиты, подперла кулаком щеку и замерла.

Вот свинья, и ей нахамил.

Вошла Лена, остановилась в проеме. Она переводила глаза с меня на свою маму, старательно, хотя и немного фальшиво, изображая драматичный интерес. На самом деле она уже поняла главное — Денис жив — и лицедействовала только из сочувствия к матери. Я рассматривала ее с нарастающей тоской: она изменилась за год. Повзрослела. Неужели так же сильно изменились все, и никого, как прежде, знакомого, у меня не осталось?

Ирине Вячеславовне с каждой секундой становилось лучше. Это было даже видно и ощутимо по окружавшим ее эмоциям. Наконец, она обратилась ко мне:

— А почему он… такой?

Я пожала плечами.

— Не привык, что вы за него беспокоитесь, вот и не звонил.

Она, подумав, кивнула, а потом спросила снова:

— Нет, он какой-то… расстроенный.

Пришлось встать и повернуться кругом, чтобы она заметила.

— Он выглядит так же, как я. Его это очень злит. Мы оба перенесли тяжелую болезнь.

Она опять кивнула, и ее глаза потемнели.

— Я чувствовала, что ему плохо.

— Ты выглядишь супер! — не удержавшись, с завистью прошептала Лена.

— Да ну! — возмущенно воскликнула мама.

А в Ирине Владиславовне уже проснулся животный инстинкт матери, защищающей потомство, очень хорошо мне знакомый:

— Как же за вами недоглядели?! А правильно ли вас лечили?! Почему родителей не известили?

Кроме прочего, у нее есть серьезный недостаток — она юрист. Слишком хорошо знает, кто и что ей должен. Пришлось выкручиваться, стараясь не слишком погрешить против истины.

— Мы сами виноваты — полезли, куда не надо, нарушили все инструкции. Лечили — не знаю, но мы живы и осложнений у нас теперь нет. Известить сначала возможности не было, а потом одни думали, что известили другие и наоборот.

Договорив, я испугалась, что она потребует адрес нашего так называемого «спортивного лагеря», дабы высказать его «руководству» все, что думается, но зря. Наведенная Командором заморочка все еще работала, и выяснять такие подробности ей в голову не пришло.

На всякий случай я выскользнула из кухни в большую комнату. Лена, немного погодя, вышла за мной. Она-то знала истинное положение вещей и жаждала жареных фактов.

— Где вы были? — шепотом спросила она, и ее глаза при этом нескромно блеснули.

Черта с два ей действительно важно, где мы провели столько времени. Она не сомневается, что в каком-нибудь наколдованном мирке, а эта сфера ей принципиально неинтересна: путешествия Дениса и других парней она считает забавной причудой типа охоты, рыбалки или парашютного спорта, а мои приключения — просто дурью инфантильной девицы, не развившейся до нормальной девушки. Поэтому я ничего не ответила, давая понять, что жду следующего вопроса. Он последовал практически мгновенно:

— У вас что-то было?

— Не-а, — сразу отозвалась я.

Лена с недоверчивой ухмылкой изучала мое лицо. Признаки лжи, при должной проницательности, она смогла бы на нем обнаружить — ведь у нас с Денисом много чего «было», но она спрашивала не о том… И тут моя совесть чиста.

— А-а-а, — наконец, разочарованно протянула она и даже слегка рассердилась.

Неужели так сильно хотела? Или ждала, что я начну оправдываться?

— Когда собираешься на Остров?

Теперь не было смысла темнить.

— Когда позовут. Когда придет «Мистификатор».

Лена понимающе кивнула и отвернулась, о чем-то раздумывая.

— А как у вас с Лешкой? — спросила я, чтобы не показаться невежливой.

Она, разумеется, напустила на себя таинственный вид, и, ритмично передернув плечами, провела пальцем по крышке старого бабушкиного пианино.

— Думаю, мы расстанемся…

Не удивила. Если Алешка не решил порвать с Островом, что вряд ли, то у них нет ничего общего. Подождав от меня вопросов и восклицаний, Лена продолжила уже в виде размышления:

— Все ведь расстаются… Всё меняется.

Это были не просто слова — это был укол. Я должна была забеспокоиться.

И я забеспокоилась:

— О чем ты?

Она особенно загадочно, с оттенком сочувствия, улыбнулась и туманно ответила:

— Приедешь на Остров — увидишь.

Выспрашивать дальше я посчитала ниже своего достоинства, но тут же поняла, что укол оказался ядовитым: противное беспокойство больше меня не покидало. И когда Лена с Ириной Вячеславовной ушли, я тоскливо пыталась подготовить себя к тому, что увижу на Острове, оставшемся без Капитана-Командора.

Но до этого было еще далеко — месяц или два, пока мое тело не примет менее жуткий объем.

 

III

И мы зажили вместе, три женщины и младенец, деля общие заботы и наслаждаясь относительным покоем. Раз в два-три дня я звонила Даниилу Егоровичу, и однажды по его тону поняла, что Денис не выдержал и все ему рассказал. Ну, ладно, может быть, так лучше. Лишь бы Даниил Егорович не рассказал все сыну — так не хочется, чтобы островитяне изменили ко мне отношение.

На третью ночь моего пребывания дома Марина перестала лунатить и наведываться ко мне в комнату по причине «подозрительной тишины» в ней, когда я продемонстрировала, что даже во сне могу контролировать состояние Мити.

О том, что сон мне особо не нужен, я умолчала.

Наверное, Командор, живя на Острове, тоже очень мало спал. Наверное, поэтому он успевал очень много. Наверное, он не понимал, почему его подопечные не способны обходиться без сна…

А у меня сон просто вошел в дурную привычку, от которой сейчас, начиная в прямом смысле новую жизнь, самое время избавиться. Усыпив Митю и Марину, я уходила лазать по скалам и плавать в ледяном неприветливом море — такая физическая нагрузка была идеальной для истощенных мышц — а потом погружалась в учебники, чтобы рассчитаться со школой за полтора учебных года и забыть о ней насовсем.

Регулярно отдыхающая, Марина оказалась разумной и веселой девушкой, и в наш с мамой маленький мир она вписалась великолепно. Это было время тихого счастья.

Однако же я должна была поставить его под угрозу.

Как-то вечером мы все на кухне готовили ужин, и даже Митя был с нами — лежал, обложенный пеленками, на столе и ловил мамин локон. Глядя на него, Марина вдруг сказала:

— А вот бы он был не один… Мне, если честно, так хотелось двойню. Мальчика и девочку.

Мама, чистившая в этот момент рыбу, стоя к нам спиной, довольно рассмеялась, а я решила, что подходящий момент настал и возразила грубоватым тоном самоуверенного подростка:

— Для девочки ты папу неправильно выбрала. В этой семье дочки не родятся.

— Почему? — естественно, удивилась Марина. — А ты?

— А я не родная, — легко, как давно известный и обыденный факт, сообщила я. — Меня мама удочерила.

Мамина спина замерла, словно закаменела, хотя руки продолжали водить ножом по рыбе. Марина опустила глаза и погрустнела. Ну, вот сейчас я и увижу типичную реакцию общества на приемышей.

Не увидела. Немного помолчав, Марина тихо сказала:

— Надо же. Я тоже удочеренная…

И мы совершенно одинаковым испытующим взглядом посмотрели друг на друга. А потом рассмеялись с облегчением, словно у обеих с плеч свалился не тяжелый, но надоевший груз тайны. Марину прорвало. Она рассказала, что попала в семью из детского дома в солидном пятилетнем возрасте и долго, до самого переезда в другой район большого города, ощущала на себе унизительное какое-то внимание, нескромные шепотки на тему: «Ничего-ничего, очень скоро они увидят, во что вляпались. У детдомовки кто родители? Алкаши, бездельники — и она такой станет! Еще взвоют» Всё это здорово испортило ей детство. Она ненавидела уверенную сытую глупость тех, кто так говорил, и мечтала, чтобы их довольные морды вытянулись от стыда и удивления, поэтому спокойно ей не жилось никогда. Она изо всех сил училась в двух школах, обычной и музыкальной, чрезмерно занималась каким-то спортом, взяла на себя половину домашней работы и душила свои детские мечты о красивых игрушках, стесняясь о чем-либо попросить. И постоянно считала себя «плохим ребенком», все равно что «бракованным товаром». Новые родители ею гордились, хотя не понимали, чего ей стоили ее достижения. Однажды в школе одноклассницы попытались спровоцировать ее взять чужие деньги, и, когда это не получилось, инсценировали кражу — просто «чтобы все увидели, какая она на самом деле» — и у нее случился жестокий нервный срыв. Тогда родители и решили сменить район, тем более, что переезжать новая мама любила. Это отчасти помогло, но Марина все равно была уверена, что пока она приемыш — она «плохая». В Ваньку, выпускника академии, собирающегося после ее окончания уехать далеко и навсегда, она влюбилась семнадцати лет от роду, так, словно он был единственным мужчиной на Земле, способным освободить ее из темницы. Темницы собственного комплекса неполноценности. Устоять перед таким отчаянным обожанием он не смог.

Об этом Марина рассказала уже со смехом, такой неподражаемой самоиронией, что мама перестала украдкой утирать ресницы, и у меня создалось впечатление счастливого конца, увенчавшего жестокую сказку. Ей очень нужно было кому-нибудь высказаться. А я решила, что своим опытом поделюсь с ней потом, наедине.

Когда Марина ушла купать Митю, мама села за стол напротив меня. Я сделала дурашливо-виноватое лицо, ожидая, что будет.

— Давно ты знаешь? — спросила она.

— Нет. Недавно просто впала в такое состояние, в котором вспомнила все с момента своего… появления. Как попала в больницу, как увидела там тебя… даже теток из отдела опеки и суд вспомнила.

Мама кивнула, видимо, решив, что «состояние» было вызвано «тропической лихорадкой».

— У меня никогда не было повода сомневаться в том, что ты — моя мама, — добавила я.

На ее губах появилась растерянная улыбка.

— И… как ты к этому относишься? — наконец, спросила она.

На миг все слова вылетели у меня из головы. Разве она не видит?

— Как к самому большому везению в жизни, — все же честно ответила я.

Мама молчала. Мое новое сердце не среагировало на адреналин и продолжало биться тихо, но лоб покрылся испариной.

А она? Как она сама теперь относится к своему давнишнему порыву?

Посудомоечная машина остановилась, холодильник замолчал, и на кухне воцарилась абсолютная тишина. Если бы я захотела прислушаться, чтобы потренировать слух Перворожденной, я бы, конечно, различила очень много звуков, но мне была дорога эта тишина — тишина, в которой мама думала обо мне.

— Знаешь, — вдруг сказала она. — Я долго не могла отделаться от чувства вины перед тобой. Я ведь бессовестно присвоила себе сокровище, которому кто-нибудь другой, возможно, дал бы гораздо больше заботы и любви. Ты знаешь, я ведь поступила так не из жалости, а от жадности… Я видела, что ты — чудо, и не понимала, почему этого не видят остальные. Я просто очень хотела, чтобы ты была у меня. Обладать чудом.

Ни в новой жизни, ни в прежней я не была настолько счастлива. Знать, что мама ни на секунду не пожалела о том, что удочерила меня, было даже круче, чем знать о своей принадлежности к исключительной расе. Может быть, я не погибла бы без ее опеки, но такой, какая сейчас, я стала благодаря ей. Ее любовь и нежность — часть моей сущности, которую даже смерти оказалось не под силу уничтожить.

— А мальчики? Знают? — встрепенулась она.

Я помотала головой.

— Не было возможности рассказать. Но это нужно, правда?

Мама немного подумала.

— Как хочешь.

— Хочу. Я уже знаю, тайну хранить больше не нужно. Обманывать их дальше — неправильно. В их-то жизни я на птичьих правах, они меня в нее не звали. И даже находиться в этом доме — доме чужого мне человека — я не должна.

Мама вздрогнула.

— За отца не волнуйся. Он не принял тебя только формально…

— Формально — это очень много! — не удержавшись, перебила я. — Как бы он не был со мной связан, эта связь не защищается законом ни от кого! Его мать может выгнать меня отсюда, и, если бы с тобой хоть что-то случилось, я бы угодила в детский дом. Это мелочно звучит…

— Ну что ты такое говоришь! — запротестовала мама с не очень уверенным возмущением. — Он бы тебя не бросил…

Потом глубоко вздохнула и призналась:

— Но в остальном ты права. И, если честно, я всегда на него за это обижалась. Я не желала, чтобы тебе хоть за что-то пришлось его благодарить, раз он не захотел сделать самое главное.

Я опять вспомнила эпизод в магазине детской одежды, когда она не позволила ему оплатить выбранное мной платье, и кивнула. Я не должна обижаться, ведь он не обязан был меня удочерять, и у него была причина: по родовым убеждениям, дочь он считал позором, — но мама усыновила его детей (всех!) а я как-то раз спасла жизнь одному из них, и если это не равноценно — что тогда вообще имеет цену?

И он прав, и мы с мамой тоже. Я не скажу ей сейчас, что, вновь покинув этот дом, я уже не захочу сюда вернуться. Это последнее наше время вместе, когда мы живем, как одна семья, мать и дочь. В следующий раз я просто приду к ней в гости. Когда ее мужа не будет дома.

— Ваньке пусть он сам скажет, — устало вырвалось у меня. — А с остальными я поговорю, когда выдастся подходящий момент.

 

IV

После Нового года, едва я сдала последний перед выпуском экзамен и прибавила последний запланированный сантиметр, приехал Тим.

Войдя в дом, он вежливо поздоровался с мамой и Мариной, а потом в три шага пересек прихожую и крепко обнял меня, чего прежде с ним не случалось. На пороге остановились братья.

Обняв его в ответ, я заметила, что слишком сильно стесняться своего роста мне не придется — Тим за год вытянулся сантиметров на пятнадцать, а ведь он и раньше был выше среднего. Наверное, так вымахало большинство островитян, и мое преображение в глаза не бросится.

— Мы соскучились, — сказал он.

— Я тоже, — искренне ответила я. И, чтобы мама не перепутала его с кем-то другим, представила: — Мама, Марина, это Тим. Он у нас капитан.

Тим отпустил меня и лучезарно улыбнулся.

— Командор приказал два месяца тебя не беспокоить, и, поверь, эти два месяца многим дорого обошлись.

— Ты ее забираешь? — грустно спросила мама, силясь ответно улыбнуться. Тим, главную суть которого она мгновенно поняла, уже стал ей близок.

— Меняю на четверых сильных и здоровых парней, — в шутку возразил он.

— Неравноценная замена! — капризно заявила Марина.

Она не скрывала досады.

— Ну вот еще! — сориентировался Алёшка. — Ты же не знаешь, какие из нас воспитатели маленьких детей!

— Догадываюсь! — Марина разревелась. — Митю не надо воспитывать!

— Ладно, не будем, — примирительно пообещал Димка. — Всё, как скажешь. И подгузники поменяем, и убаюкаем, и с ложечки покормим. Только не кричи.

Марина остолбенела, уставившись на новую родню широко распахнутыми глазами. Конечно — ведь в ее представления о подростках они вряд ли вписывались.

А я — действительно по ним соскучилась.

…Но теперь мне что-то мешало просто сказать им об этом.