Что же происходило в Риме, пока Сулла воевал с Митридатом?

После его отъезда на Восток сторонники Мария начали уговаривать Цинну выступить за возвращение победителя кимвров из изгнания. Италийцы со своей стороны будто бы дали ему взятку в 300 талантов за то, чтобы он выступил за распределение новых граждан (cives novi) по всем 35 трибам. Даже если какието деньги консул и получил, вряд ли, конечно, его политическая позиция определялась столь меркантильными мотивами. Очевидно, он просто решил опереться в своей деятельности на италийцев, что могло принести (и принесло) немалые дивиденды. Это естественным образом вело его к союзу с марианцами, которые в прошлом году вместе с Сульпицием отстаивали то же решение. Они же, разумеется, стали выступать за возвращение из изгнания Мария и его сторонников (Annum. ГВ. I. 64. 287–288).

В конце концов Цинна выступил в комициях с предложением распределить новых граждан по трибам и вернуть изгнанников. Противников этого проекта возглавил его коллега Гней Октавий. Его, очевидно, в массе своей поддержал городской плебс, который, как и нобилитет, был против уступок италийцам. Большинство плебейских трибунов наложили вето на предложение Цинны. Его сторонники из числа италийцев, прибывшие в Рим с оружием, потребовали снятия вето. Сенат, по-видимому, издал senatusconsultum ultimum. Люди Октавия (по Аппиану, без приказа с его стороны) напали на них и учинили побоище. Аппиан уверяет, что, когда они одолели приверженцев Цинны, тот бросился бежать по городу, обещая рабам свободу. В конце концов ему пришлось скрыться из Рима. Сенат отстранил его от должности и назначил на его место фламина Юпитера Луция Корнелия Мерулу, не связанного ни с Суллой, ни с Цинной (ГВ. I. 64–65; см. также: Цицерон. Против Катилины. III. 24; За Сестия. 77; Филиппики. VIII. 7; Ливии. Периоха 79; Плутарх. Марий. 41. 1–2; Серторий. 4.8; Беллей Патеркул. П. 20. 2–3; Флор. III. 21. 10; Эксуперанций. 4. 22– 26Z).

Опальный консул обратился к войскам Аппия Клавдия, осаждавшим Нолу. Он заявил, что низложен незаконно, и призвал оказать ему поддержку. Солдаты Клавдия перешли на его сторону. Затем он начал объезжать италийские города, не без успеха уговаривая их помочь ему. Его армия начала расти. Сенат, в свою очередь, призвал на помощь легионы Помпея Страбона из Пицена, а затем и Метелла Пия, шурина Суллы, из Самния. Последнему было велено заключить мир с самнитами, но те выдвинули неприемлемые для римлян условия и лишили сенат своей поддержки. Что же касается Помпея, то он хотел, чтобы ему гарантировали вторичное избрание в консулы. Сенат и здесь проявил «принципиальность». В итоге командующий пиценской армией отказался от активных боевых действий и тем дал возможность Цинне набрать силу (Аппиан. ТВ. I. 65–66; Ливии. Периоха 79; Беллей Патеркул. П. 21. 2; Граний Лициниан. 20– 21F; Дион Кассий. XXX–XXXV. 102. 7).

Узнав о происшедшем, Марий, который тем временем успел побывать на Сицилии и затем высадился в Африке, переправился на остров Керкину, а оттуда в Италию. По дороге он набрал отряд в шесть тысяч добровольцев, в том числе, как говорили, и рабов. Цинна отправил ему приглашение присоединиться к нему – старый полководец пользовался огромным авторитетом и у римлян, и у италийцев, а потому лучше было сделать вид, что он лишь следует за законным консулом Цинной, а не идет возглавить все движение. Впрочем, Марий как будто и не стремился к первенству – он не принял знаков проконсульской власти, которые прислал ему Цинна, и подчеркнуто подчинился ему (Плутарх. Марий. 41.3-42.1; Аппиан. ГВ. I. 67. 305–307; Флор. III. 21. 10–11; Орозий. V. 19. 8).

Однако именно Марий взял на себя руководство операциями по блокаде Рима. Близлежащие города были захвачены, Вечный город наглухо отрезан от подвоза продовольствия. К осаждающим присоединились самниты, чьи условия Цинна принял. После нескольких сражений защитники Рима перешли к пассивной обороне. В их войсках началась эпидемия, от которой умерло, по данным античных авторов, 17 тысяч человек, в том числе и не спешивший воевать Помпеи Страбон. Его воины, ветераны Союзнической войны, не пожелали подчиняться бездарному консулу Октавию, а Метелл Пий, к которому они явились с просьбой принять их под свое начало, велел им возвращаться под командование консула. В итоге они перешли на сторону Цинны. Метелл признал последнего законным консулом, из-за чего Октавий обвинил его в измене. В ответ Метелл удалился из-под Рима, предоставив принципиального Октавия своей участи. Сенат вынужден был в этих условиях сдаться на милость Цинны, который обещал, что по его приказу не будет казнен ни один человек, но посоветовал Октавию удалиться из города во избежание трагических «недоразумений». После этого осаждающие вступили в Рим. Правда Марий отказался войти с ними, поскольку не было отменено решение о его изгнании, но Цинна через комиции быстро исправил это «упущение» (Плутарх. Марий. 42–43; Annum. ГВ. I. 67–70; Флор. III. 21. 12–13; Граний Лициниан. 18-24F; Дион Кассий. XXX–XXXV. 102. 9; Орозий. V. 19. 9-19).

Как и следовало ожидать, победители начали чинить расправу над неугодными. Одним из первых погиб Гней Октавий, отказавшийся бежать и спокойно восседавший в своем курульном кресле на Яникульском холме. Он явно подражал древним сенаторам, которые в 390 году ожидали вошедших в город галлов, сидя у собственных домов, и были ими перебиты – своего рода ритуальное самозаклание во имя спасения общины. Убил Октавия Гай Марций Цензорин – тот самый, что несколько лет назад угрожал Сулле судом.

Та же участь постигла и Гая Юлия Цезаря Страбона Вописка, неудачно претендовавшего на консулат в конце 89 года, а также героя Союзнической войны консула 90 года Луция Юлия Цезаря. Во избежание казни пришлось покончить с собой консуляру и триумфатору Публию Лицинию Крассу и его сыну, тогда как еще один его отпрыск, Марк Красе, будущий победитель Спартака и триумвир, сумел бежать. Бывший приятель Мария, выдающийся оратор Марк Антоний, спрятался у одного из своих клиентов, но раб гостеприимного хозяина проговорился об этом, и в убежище Антония нагрянули солдаты. По легенде, он так заворожил их своим красноречием, что они никак не решались исполнить жестокий приказ, пока не явился их командир, военный трибун Анний. Он недрогнувшей рукой убил оратора, отрубил ему голову и доставил ее обрадованному Марию. Погибли и другие, менее известные лица – Публий Корнелий Лентул, Атилий Серран, Марк Бебий, Гай Нумиторий. Головы убитых сенаторов выставлялись на рострах, пример чему подал Сулла, поступив так с головой Публия Сульпиция. Античные авторы особенно возмущаются бесчинствами бардиеев – «гвардии» Мария из числа бывших рабов. Они грабили и убивали своих господ и насиловали их жен и дочерей (Плутарх. Марий. 42–44; Annum. ГВ. I. 71–73; Беллей Патеркул. II. 22. 3; Флор. III. 21. 13–14; О знаменитых мужах. 69.1; – Евтропий. V. 7. 3; Эксуперанций. 4. 27Z; Орозий. V. 19. 19).

Свой успех Марий и Цинна закрепили «избранием» себя в консулы. Победитель кимвров мог радоваться: еще никто из римлян не был консулом семь раз! Однако он еще не насытил свою месть. В день его вступления в должность плебейский трибун Попилий Ленат сбросил со скалы трибуна минувшего года Секста Луцилия – очевидно, по указанию Мария (Ливии. Периоха 89; Плутарх. Марий. 45.3; Дион Кассий. XXX–XXXV. 102. 12 – без имени Луцилия).

Про Квинта Анхария рассказывали еще более жуткую историю: его «повалили наземь и пронзили мечами только потому, что Марий при встрече не ответил на его приветствие. С тех пор это стало служить как бы условным знаком: всех, кому Марий не отвечал на приветствие, убивали прямо на улицах, так что даже друзья, подходившие к нему, чтобы поздороваться с ним, были полны смятения и страха» (Плутарх. Марий. 43. 5–6; Флор. III. 21. 16). Аппиан же пишет, что Анхария зарезали после того, как тот подошел к Марию на Капитолии, надеясь примириться с ним, но был все же убит по его приказу (ГВ. I. 73. 337). Однако рассказ Плутарха настолько потрясает воображение, что именно его пересказывали потом историки Нового времени. Между тем он мало похож на истину. По-видимому, Анхария привели на Капитолий для совершения казни, и он просил Мария, явившегося для жертвоприношения по случаю вступления в должность консула, о помиловании. Тот не ответил, и несчастного умертвили. Остальное дорисовало богатое воображение Плутарха.

Но странно: своего злейшего врага, проявившего черную неблагодарность, Квинта Лутация Катула, Марий тронуть не посмел. Цинна же не решился поднять руку на Луция Корнелия Мерулу, ставшего консулом вместо него. Обоих лишь вызвали в суд. Мария просили пощадить Катула, но он будто бы повторял: «Смерть ему». Катул удушил себя дымом от очага, а Мерула вскрыл себе вены (Цицерон. Тускуланские беседы. V. 56; Диодор. XXXVIII. 4. 2–3; Беллей Патеркул. П. 22. 4; Плутарх. Марий. 44.8; Флор. III. 21. 15–16; Аппиан. ГВ. I. 74. 341–343). Не вполне понятно, собирались ли Цинна и Марий казнить обоих – ничто не мешало им это сделать и без суда, да и вообще удивляет, что их не убили сразу, в первые дни после вступления марианцев в Рим.

Марий «отомстил всей своре аристократов, которая отравляла ему радость побед и подливала горечь к его поражениям. За каждый булавочный укол он мог отплатить ударом кинжала», – писал выдающийся немецкий историк Теодор Моммзен. Однако арпинат мстил не только за обиды былым врагам, но и за «предательство» прежним друзьям – Катулу, Антонию, Цезарям. Суллу объявили врагом римского народа. Его дом разрушили, имущество конфисковали, Метелла бежала в Грецию. Законы Суллы, разумеется, были отменены (Аппиан. ГВ. I. 73. 340; 77.351; 81.370 и др.).

Происшедшее повергло римскую элиту в шок. Античные авторы поносили Мария и Цинну за жестокость, перечисляли имена убитых, рассказывали подробности расправ. Возникает впечатление, что погибли тысячи людей. Однако это не так. Поражало не число убитых – при репрессиях после гибели Гая Гракха лишь по приговорам судов погибли три тысячи человек. Никогда еще террор не обрушивался на нобилитет и вопреки воле сената – одно это казалось кощунством. Жертвами расправ стало не менее пяти человек, в то или иное время облеченных консульской властью, – Гней Октавий, Луций Юлий Цезарь, Публий Лициний Красе, Квинт Лутаций Катул, Гней Корнелий Мерула и, возможно, Гай Атилий Серран. Если погибало несколько сот простолюдинов, это «наверху» никого не интересовало, но мужи консульского достоинства! Неудивительно, что имена Мария и Цинны были обречены в античной литературе на брань и поношение. Кроме того, сторонники Суллы были заинтересованы в преувеличении масштабов марианской резни, чтобы оправдать последующий сулланский террор. Но даже симпатизировавший Сулле Беллей Патеркул признавал: «Ничто не было бы более жестоким, чем эта победа [Мария], не последуй за ней вскоре сулланская» (П. 22. 1).

Следует заметить, что в сравнении с Суллой марианцы пока проигрывали: он ограничился расправой лишь с несколькими людьми и быстро прекратил бесчинства солдат, сейчас же произошло по-другому. Причем насилия творили вместе с прочими презренные рабы, а их жертвами становились иногда те же нобили.

Однако дни Мария были сочтены. Ему уже перевалило за семьдесят, а испытания последних месяцев могли бы сломить и более молодых. Пока шла борьба, старый полководец держался на нервах. Но когда все кончилось, силы стали покидать его; у старика начался плеврит. Говорили, что в последние дни жизни Марий бредил, ему мерещились сражения в Азии, куда он собирался идти походом. 13 (или 17) января 86 года его не стало (Плутарх. Марий. 45. 4-12; Ливии. Периоха 80).

Казалось бы, можно вздохнуть свободно – страшный старик, не думавший ни о чем, кроме мести, умер. Террор прекратился. Бесчинствовавших бардиеев по приказу Цинны окружили отряды Сертория – того самого, которому Сулла помешал стать плебейским трибуном – и без жалости перебили (Плутарх. Марий. 44.10; Серторий. 5.7; Аппиан. ГВ. I. 74. 344–345; Орозий. V. 19. 24).

Однако смерть Мария означала почти неминуемый разгром врагов Суллы, которых условно называют марианцами или циннанцами. Никто из их лидеров не мог на равных противостоять Сулле, и из-за отсутствия не только военных талантов (таковые, возможно, были, однако не проявились), но и должного авторитета. Но это станет ясно лишь четыре года спустя.

На похоронах Мария произошел крайне неприятный инцидент – Гай Флавий Фимбрия ранил Квинта Муция Сцеволу Понтифика, а потом грозился вызвать его в суд за то, что почтенный консуляр не принял меч всем телом (гладиаторский термин!) (Цицерон. За Росция. 33). Дело, по-видимому, удалось замять; почему «мальчишке» Фимбрии сошло с рук такое деяние, остается лишь догадываться – ведь присутствие в Риме такого уважаемого человека, как Сцевола, как бы легитимизировало режим, и подобные выходки могли обойтись марианцам недешево.

Хотя репрессии в начале 86 года прекратились, кое-кто из нобилей предпочел уехать к Сулле – Гай Антоний, Луций Манлий, Мунаций Планк, а также, возможно, Марк Теренций Варрон Лукулл, Марк Юний Силан, Гней Корнелий Долабелла, Публий Сервилий Ватия, Квинт Лутаций Катул – сын консула 102 года. Но многие предпочли отбыть в другие края: Метелл Пий – в Африку, Марк Красе (будущий триумвир) – в Испанию, Марк Цецилий Корнут – в Галлию. В любом случае, когда Беллей Патеркул утверждал, будто Рим покинули большинство нобилей, он явно ошибался. В Риме остались такие уважаемые люди, как Квинт Муций Сцевола (несмотря на покушение Фимбрии), Квинт Марций Филипп, Марк Перперна, Луций Валерий Флакк. Невзирая на резню, учиненную марианцами, отношение к Сулле лучше не стало, и вряд ли его в тот момент всерьез считали защитником дела знати. Все жаждали покоя, и циннанский режим его обеспечивал. Мирились даже с тем, что Цинна, подобно Марию, избирался в консулы год за годом – с 86-го по 84-й.

На место умершего Мария был избран Луций Валерий Флакк – родственник коллеги Мария по консулату 100 года, впоследствии принцепса сената. Именно он провел закон, призванный смягчить остроту долгового вопроса: разрешалось избавиться от долга, заплатив его четверть, причем не серебром, а медью (Саллюстий. О заговоре Катилины. 33.2). Беллей Патеркул назвал этот закон «позорнейшим» (II. 23. 2), отражая, очевидно, мнение финансистов. Другие же отзывались о нем благосклонно, считая его заботой о плебсе (Саллюстий. О заговоре Катилины. 33.2). К тому же он позволил государству выплатить значительную часть своих долгов (Цицерон. За Фонтея. 1). Хотя эта мера была достаточно суровой и вызвала возмущение кредиторов, она позволила хоть как-то сдвинуть долговой вопрос с мертвой точки. Конечно, финансисты получили лишь малую долю того, на что претендовали. Но, во-первых, они и без того достаточно наживались на ростовщических операциях, а во-вторых, получили хоть что-то, тогда как прежде им не платили ничего.

В то же время Цинна и его соратники взяли курс на стабилизацию денежного обращения, которое было дезорганизовано из-за массы недоброкачественных монет. Вскоре после установления нового режима заведовавшие чеканкой Луций и Гай Меммии наладили выпуск полноценной монеты. Кроме того, претор Марк Марий Гратидиан в 86 или 85 году издал эдикт о введении твердого курса денежного обращения, за что благодарные сограждане установили на многих улицах Рима его статуи, перед которыми жгли восковые светильники (Цицерон. Об обязанностях. III. 80; Плиний Старший. XXXIII. 132; XXXIV. 27; Сенека. О гневе. III. 18). Этот эдикт предотвращал дальнейшую девальвацию, что служило известной компенсацией финансистам за закон Валерия Флакка. Но он был выгоден и простым людям, которые получали жалованье в звонкой монете, – солдатам, наемным рабочим и т. д. Этим, очевидно, и объясняется чрезвычайная популярность Мария Гратидиана в Риме. Впоследствии, однако, он дорого заплатит за свой эдикт.

Еще одной проблемой, стоявшей перед новым режимом, были отношения с италийскими союзниками. Цинна добился их поддержки в обмен на обещание распределить их по 35 трибам, в результате чего они получили бы преобладание над «старыми» гражданами за счет численности. Настало время выполнять обязательства. Многие историки считали, что марианцы не спешили с этим, ибо число cives novi росло медленно, да и право голосования они получили лишь в 84 году. К тому же цензорами, которые должны были вносить новых граждан в списки, были Марк Перперна и Луций Марций Филипп. А Филипп, как известно, еще недавно яростно выступал против Друза с его планами даровать civitas Romana италийцам, и от него энтузиазма в таком деле ожидать не приходилось. Но косвенные данные позволяют заключить, что новый режим все же сдержал слово. Другое дело, что союзники на тот момент могли уже ожидать большего – введения своих представителей в сенат и даже избрания на высшие должности. Но здесь мы вступаем уже в область гипотез.

Новый режим подчеркивал единение Рима и Италии, а также наступление эры процветания. На монетах того времени мы видим похищение сабинянок – напоминание о слиянии римлян и сабинян; Януса – бога-«иммигранта», покровителя иноземцев; Феронию – сабинскую богиню свободы; Тита Тация, сабинского царя и соправителя Ромула – пример того, что и чужеземцы могут добиться в Риме высокого положения; четвертого римского царя Анка Марция, который, согласно легенде, даровал римское гражданство многим латинам; Викторию – олицетворение мира и согласия; Аполлона, воплощавшего в глазах италийцев мир, безопасность и культуру; Вакха, которого чеканили на своих монетах повстанцы во время Союзнической войны.

Самой трудной проблемой для нового правительства был Сулла. Руководители режима понимали, что нельзя дать ему самостоятельно победить Митридата – он вернется в Италию как спаситель отечества, тогда как циннанцам будет нечем подтвердить свое умение защищать Рим. Но чем кончилась экспедиция Валерия Флакка, мы уже знаем. Теперь удар обрушился на его, с позволения сказать, «преемника», Фимбрию – как говорили древние, недолго удерживается власть, добытая преступлением (Курций Руф. X. 1. 6). Сулла подступил к Фиатирам, где стояло войско неприятелей-римлян, и расположился в двух стадиях от него. Он потребовал от марианского полководца передать ему армию, которой он командует не по закону. Фимбрия не остался в долгу и с издевкой отвечал, что Сулла тоже командует не по закону. Воины Суллы стали окружать рвом лагерь фимбрианцев, которые начали перебегать на их сторону. Фимбрия созвал сходку и убеждал воинов не покидать его, но те заявили, что не будут воевать с согражданами, после чего он, как уверяет Аппиан, бросился им в ноги, чем вызвал еще большее отвращение.

Число перебежчиков выросло, и Фимбрия будто бы стал подкупать командиров, а затем собрал их и потребовал, чтобы подчиненные поклялись ему в верности. Самые преданные из их числа стали требовать поименного принесения клятвы. Но когда глашатай вызвал ближайшего помощника полководца, Нония, тот отказался присягать. Фимбрия обнажил меч и хотел убить непокорного, но со всех сторон поднялся крик, и полководец отказался от своего намерения. Он будто бы подослал во вражеский лагерь раба, соблазнив его деньгами и обещанием свободы, и приказал ему убить Суллу. Но раб выдал себя нерешительностью, был схвачен и во всем сознался. Тогда сулланцы стали поносить Фимбрию, называя его Афинионом – так звали вождя второго сицилийского восстания рабов. Он пытался вызвать Суллу на переговоры, но тот не явился сам, а прислал к нему Рутилия Руфа. Это, естественно, обидело Фимбрию. Он будто бы стал просить простить ему ошибки, совершенные по молодости лет, и Рутилий обещал ему беспрепятственный проход до побережья, если тот хочет отплыть из Азии. Тогда Фимбрия заявил, что «у него есть другая, лучшая дорога, удалился в Пергам и, войдя в храм Асклепия, поразил себя мечом, Так как этот удар был для него неудачен, он велел своему рабу прикончить его. Раб убил своего господина, а за господином и себя» (Аппиан. Митридатика. 59–60; Диодор. XXXVIII. 8. 4; Ливии. Периоха 83; Страбон. XIII. 8. 27; Веллей Патеркул. II. 24. 1; Плутарх. Сулла. 25. 1–3; О знаменитых мужах. 70.4; Орозий. VI. 2. 11).

Рассказ этот явно основан на свидетельствах недругов Фимбрии, а потому многие его детали вызывают сомнение. Выходит, что воины последнего исключительно по собственному почину стали перебегать на сторону Суллы. Аппиан не забывает упомянуть о том, что Фимбрия пытался подкупить своих воинов, но умалчивает об аналогичных действиях его врага (Митридатика. 59.242). Однако будущий диктатор неплохо умел агитировать вражеские войска, не гнушаясь и подкупом – с этим мы еще столкнемся. Очевидно, то же имело место и сейчас, но об этом источник Аппиана, дружественный Сулле, по понятным причинам упоминать не стал. Причем подкупать нужно было не все войско, а лишь наиболее авторитетных центурионов.

Очень подозрительно выглядит и рассказ о рабе, которого Фимбрия якобы подослал к вражескому военачальнику для его убийства. Доказательство таких намерений – одно лишь признание самого раба, который мог быть обычным перебежчиком, готовым наговорить на своего хозяина что угодно. Остается только удивляться, что современные историки продолжают всерьез воспринимать всю эту историю. И уж совсем трудно поверить, что гордый Фимбрия стал бы бросаться в ноги своим подчиненным – подобных примеров очернения врага пропаганда всех времен знает предостаточно.

Не все ясно и со смертью Фимбрии. Казалось бы, версия о его самоубийстве выглядит вполне логично. После измены армии он стал никем, а потому неудивительно, что при своем неукротимом характере он предпочел смерть позору. Сулла это прекрасно понял и отпустил неистового Фимбрию именно потому, что знал – для опозоренного мятежника все кончено. Он верно все рассчитал и сполна насладился его унижением.

Почему он покончил с собой в храме? Случай, прямо скажем, исключительный. Высказывалась мысль, что Сулла отпустил поверженного военачальника лишь для виду, а сам продолжал вести за ним слежку. Загнанный в угол Фимбрия пытался найти в храме убежище, однако понял, что ему не уйти, и покончил с собой. Иными словами, самоубийство было вынужденным. Но эта гипотеза имеет уязвимые места. У Плутарха говорится, что Фимбрия покончил с собой не в храме, а в лагере (Сулла. 25.3). Кроме того, у Аппиана он не просто отказывается бежать из Азии, но еще и говорит, что у него есть «лучшая дорога», то есть смерть. Вряд ли этот гордый и заслуживающий уважения ответ вымышлен – все античные авторы отзывались о Фимбрии дурно и приукрашивать его не стали бы. Да и вообще Сулле ни к чему было убивать совершенно не опасного для него Фимбрию. Время кровавых расправ наступит позже, после победы в Италии.

По словам Аппиана, Сулла разрешил похоронить тело самоубийцы его вольноотпущенникам, заметив, что не хочет подражать Марию и Цинне, которые лишали своих жертв погребения. О таком запрете Аппиан пишет и в другом месте (ГВ. I. 73. 338). Но рассказы о терроре марианцев восходят к сообщениям их врагов. Известно, что у Катула, злейшего врага Мария, могила была (Флор. III. 21. 26). Правда, его не казнили, а довели до самоубийства, но понятно, что для марианцев он все равно оставался врагом. Повидимому, в первые часы после расправы тела опасались подбирать, и создавалось впечатление, что умерщвленных запрещено хоронить. К тому же Цинна быстро начал налаживать отношения с сенатом, и в этих условиях невозможно представить себе, чтобы он не дал возможности предать погибших погребению.

Итак, войско, совсем недавно убившее прежнего командующего, ради того, чтобы получить нового, угодного ему, с легкостью предало и второго. В чем причина такого непостоянства? Дело, видимо, не в одном подкупе, хотя свою роль он, бесспорно, сыграл. Агитаторы Суллы могли напомнить воинам Фимбрии, что за убийство Валерия Флакка их в Риме ничего хорошего не ждет. А вот если перейти на сторону Суллы, который имеет немало шансов на победу в схватке с марианцами, то с них за содеянное никто не спросит. Кроме того, для фимбрианцев было куда почетнее служить под командованием проконсула, представителя знатной фамилии, явно превосходившего родовитостью «выскочку» Фимбрию. Да и для чего вообще нужно было сражаться с солдатами Суллы? Неизвестно еще, чья возьмет. Наконец сыграло свою роль то, что сулланские агитаторы оказались на высоте задачи и смогли доходчиво объяснить все это воинам Фимбрии, не забывая, очевидно, подкреплять слова звонкой монетой.

Сулла не только превратил Фимбрию в ничто, но и воспользовался его именем, чтобы унять волнения в собственной армии. Дело в том, что воины будущего диктатора были недовольны Дарданским миром – царь смог уйти с награбленными в римских владениях сокровищами домой, не ответив за массовые убийства римлян в 88 году (Плутарх. Сулла. 24.7; Граний Лициниан. 26F). К тому же солдаты были недовольны тем, что им не придется теперь пограбить богатые города Азии, на что они явно рассчитывали. Оправдываясь, Сулла заявил, что Митридат мог объединиться с Фимбрией, а с двумя такими противниками совладать не удалось бы (Плутарх. Сулла. 24.7). Даже симпатизирующие Сулле историки признают это ложью, причем гнусной вдвойне, ибо именно Фимбрия, презрев политическую вражду, предлагал Лукуллу вместе пленить понтийского царя. Чем это кончилось, известно.

Теперь настало время наказать отступников и вознаградить за верность союзников в Азии и Греции. Разумеется, покарать греческие города, поддержавшие Митридата, можно было очень жестоко, но доводить дело до крайности было не в интересах самого Суллы. Конечно, наиболее одиозные персонажи были казнены; но главным наказанием являлся все-таки денежный штраф – предстояла война с марианцами, которая, как было ясно, потребует огромных расходов. Поэтому наказанием, наложенным на провинцию в целом, стала выплата огромной суммы в 20 тысяч талантов (Плутарх. Сулла. 25.4; Лукулл. 4.1; 20.4). Ранее исследователями, склонными подчеркивать беспощадность римской политики, эта цифра принималась как размер только военной контрибуции, и к ней прибавляли еще столько же – денежные выплаты находившимся на постое солдатам за шесть месяцев. Однако это, конечно, преувеличение: войска Суллы явно не находились на зимних квартирах в течение полугода, а кроме того неизвестно точно, какое число воинов получило эту плату. В любом случае постоем были обременены в первую очередь наиболее виновные перед римлянами общины, так что говорить о том, что тяжесть этой повинности легла на провинцию в целом, не приходится. Скорее, эти 20 тысяч талантов включали в себя контрибуцию и налог за пять прошедших лет (соответственно 8 и 12 тысяч талантов). Как справедливо отмечалось, такой размер контрибуции не кажется слишком большим, особенно если учесть, что Митридат требовал 2 тысячи талантов с одних только хиосцев.

Налагая на провинцию эти выплаты, Сулла счел нужным обосновать свои действия перед теми, на кого налагалось наказание. Он приказал, чтобы к нему в Эфес со всех городов явились влиятельные граждане, и произнес перед ними речь, которую передает Аппиан. Конечно, она воспроизводит то, что сказал Сулла, далеко не буквально, но в общем и целом ее содержание следует признать достоверным. В первую очередь, как водится, Сулла напомнил эллинам о тех благодеяниях, которые они получили от римлян, – ведь даже когда они поддержали мятеж Аристоника и боролись с Римом четыре года, они не были наказаны и за 24 года «дошли до высокой степени благосостояния и блеска как в жизни и привычках частного обихода, так и в государственных учреждениях»; однако вследствие такого продолжительного мира и роскоши жизни они вновь обнаглели и поддержали Митридата. Конечно, за это их уже постигла кара – убийства и конфискации, которые произвел в их городах понтийский царь («так что вы сразу можете видеть на себе и сравнивать, чье покровительство вы предпочли бы»), а некоторых покарали и римляне – «но нужно возложить ответственность за все содеянное и на вас всех сообща… Но да не придут никогда на мысль римлянам ни такие нечестивые избиения, ни безумные конфискации или подстрекательства к восстанию рабов, или другие варварские поступки». «Щадя племя и имя эллинов и их славу в Азии, ради столь дорогого для римлян своего доброго имени», Сулла предписал немедленно внести налоги за пять лет и уплатить военные расходы, которые уже произведены и которые еще будут. Распределить эти новые подати по городам Сулла брался лично, а на тех, кто их не внесет, обещал наложить наказание как на врагов (Аппиан. Митридатика. 62).

Эта речь была выдержана во вполне традиционном для римских политиков духе. Примерно в таком же духе будет говорить через сорок лет триумвир Марк Антоний, тоже объявляя эллинам Азии о наложенных на них денежных взысканиях. Всякий раз, когда вставал вопрос о деньгах, эллины оказывались в чем-нибудь виноваты, и только милостью римлян объяснялось то, что они не были «наказаны по заслугам». При этом аппетиты все росли, и со временем сумма, взысканная Суллой, действительно стала казаться скромной.

Для сбора этой суммы вся Азия была разделена на 44 податных округа. Это не значит, что Сулла покусился на «святое» – отменил введенную в Азии Гаем Гракхом для сбора налогов откупную систему. Вряд ли Сулла был так неосторожен, чтобы отдалить от себя публиканов путем рассчитанной атаки на их финансовые интересы. С другой стороны, сбор денег при помощи римских публиканов в 84 году был просто невозможен – на Востоке купеческие компании понесли тяжелые потери во время резни 88 года, а в Риме их капиталы контролировали враги Суллы. Таким образом, из сбора контрибуции их исключила необходимость, а не политика.

Сбор контрибуции был для городов очень обременительным. «Города, не имея средств и занимая под огромные проценты, стали закладывать ростовщикам кто театры, кто гимнасии, кто свои укрепления и гавани и всякое другое общественное достояние. Так были собраны и доставлены Сулле деньги, и несчастьями была исполнена Азия до предела: на ее берега совершенно открыто нападали многочисленные разбойничьи шайки, что напоминало скорее военные походы, чем разбойничьи налеты» (Аппиан. Митридатика. 63. 261–262). Конечно, высказываемое дальше Аппианом предположение, что Сулла, желая еще сильнее наказать греков, сознательно не вел борьбу с разбойниками, несостоятельно, да Аппиан и сам это понимал и потому дальше указал и более реальную причину – он торопился в Рим для борьбы со своими противниками. Что же до откупной системы, то после временной приостановки из-за войны она уже в 70-х годах вновь действовала вполне исправно.

Кроме наложенной на Азию денежной подати, города, которые особенно провинились перед римлянами, получили на постой солдат, причем на очень тяжелых условиях. «Было указано, что домохозяин обязан ежедневно выдавать своему постояльцу по четыре тетрадрахмы и кормить обедом его самого и его друзей, сколько бы тому ни вздумалось привести, а центурион получал пятьдесят драхм в день и одежду – отдельно для дома и для улицы» (Плутарх. Сулла. 25. 4–5). Смысл этой меры в наказании не просто «предателей»-греков, а именно частных лиц, поскольку контрибуции оплачивали из общественных средств – недаром Аппиан пишет, что городам приходилось закладывать театры и гимнасии. Если бы богачи раскошелились, то на такие меры идти не пришлось бы. И чтобы состоятельная верхушка, отвечавшая за позицию своих общин в ходе войны, не радовалась легкой жизни, Сулла «пожаловал» ее постоем солдат.

Судьба каждого конкретного города была тесно связана с его позицией в период военных действий, и те из них, которые активно поддержали Митридата, не могли рассчитывать на снисхождение, даже если они приняли участие в антимитридатовском движении в конце войны. Список городов, наказанных за союз с Митридатом, не столь уж велик – во всяком случае, не больше списка награжденных городов; кроме того, следует отметить, что все эти города были наказаны в соответствии с римскими понятиями о справедливости – их вина была несомненной. В целом порядок в провинции был восстановлен сравнительно быстро; во всяком случае, после отбытия Суллы из Азии сопротивляться продолжала только Митилена, но этот город, выдав Мания Аквилия Митридату, не мог надеяться на пощаду.

Провинившихся городов, видимо, было недостаточно для размещения всей армии – как кажется, на зимних квартирах находились не все воины Суллы. Тацит рассказывает любопытный эпизод, имевший место более века спустя. Когда города Азии спорили между собой, в каком именно из них следует возвести храм императора Тиберия, и дело это рассматривалось в сенате, представители Смирны ссылались, среди прочего, на то, что когда войско Суллы «из-за суровой зимы и отсутствия теплой одежды оказалось в бедственном положении и об этом было сообщено в народном собрании, все присутствующие на нем сбросили свое платье и отослали его нашим легионам» (Анналы. IV. 56). Весь контекст этого рассказа говорит в пользу того, что воины находились не на постое в городе, а в полевом лагере – вряд ли иначе они бы так страдали от холода. Это делается понятным, если учесть, что Смирна не запятнала себя в годы войны с Митридатом, будучи занята его войсками, и подняла против него восстание при первом удобном случае (Орозий. VI. 2. 8). К тому же именно в ней жил Публий Рутилий Руф, которого Сулла высоко ценил. Так что город этот, который Цицерон называет «древнейшим и вернейшим союзником римского народа» (Филиппики. XI. 2. 5), не нес тягот постоя, и его помощь римлянам была добровольным актом. Между прочим, даже спустя сто лет эта услуга, видимо, была признана весомой, и сенаторы, вынося решение о храме, из всех городов предпочли Смирну.

Те города, которые пострадали за свою верность римлянам, Сулла вознаградил восстановлением их свободы и рядом привилегий. В их число, основываясь на нынешнем состоянии источников, можно включить следующие пункты: Илион, острова Хиос и Родос, федерацию ликийских городов, Магнесию на Сипиле, Табы, Стратоникею, остров Кос, Термесс, Лампсак, Аполлонию в Лидии, Алабанду, Метрополис.

Чтобы лучше представить, как и за что Сулла награждал города Азии, обратимся к самой обширной надписи, относящейся к этим событиям – сенатусконсульту о Стратоникее (81 год). Этот документ содержит ряд привилегий, которые, по представлению Суллы, получили жители Стратоникеи Карийской. Кроме возобновления старинного союза с Римом, эти привилегии включали в себя право пользоваться теми законами, которые существовали в полисе до начала войны, утверждение всех постановлений, сделанных в ходе войны и всех пожалований, сделанных городу Суллой, предоставление права убежища (асилии) храму Гекаты, поручение следующим наместникам Азии позаботиться о восстановлении утраченной жителями города собственности, освобождение плененных в ходе войны горожан, ряд почетных привилегий для стратоникейских послов в Риме.

За что получил город этот впечатляющий список привилегий? Ответ содержится в первых же строках документа: «Известно нам, что вы и ваши предки поступали по всей справедливости по отношению к нашей гегемонии, и во всяческом положении искренно сохраняя верность по отношению к нам в войне с Митридатом, первыми в Азии вступили в борьбу с ним». Далее в декрете неоднократно упоминается набор качеств, которые стратоникейцы хранили в отношении римского народа: они «дружбу, верность и благорасположение к римскому народу всегда соблюдали до конца, и в мирное, и в военное время», поднялись на борьбу с Митридатом «первыми в Азии» и «наихрабрейше противостояли силам и мощи царя», а также оказали помощь римлянам воинами, провизией и большими тратами общественных средств; в целом поведение стратоникейцев в этой войне определяется как «величие духа». Митридат в этом документе обвиняется в том, что он «жесточайше тиранил Азию», а стратоникейцы сражались «за города Азии и Эллады»**.

Подобного же рода характеристики поведения полиса и характера войны присутствуют и в других документах этого времени – сенатусконсультах о Табах и фасосцах. Материал надписей замечательным образом совпадает в характеристиках и оценках событий, и это не может быть простой случайностью. Конечно, общность стилистических оборотов в приведенных текстах легко объяснима официально-риторическим стилем этих памятников, но при этом важно помнить, что «стиль отражает устойчивую систему взглядов, “систему фраз", которая гораздо шире, чем то или иное произведение, созданное в данном стиле. Семантика стиля… вскрывает всё мировоззрение целиком… Целью стилистического анализа должна стать система взглядов, породившая систему фраз». Если придерживаться достаточно традиционного взгляда, согласно которому сущность римской политики составляло беспощадное господство, то риторическое оформление сенатусконсультов будет признано в лучшем случае лицемерием. Но при этом забывают провести очень важное разделение – между завоеванием и управлением. Известный испанский философ Хосе ОртегаиГассет писал по этому поводу: «Стабильное и нормальное отношение между людьми, которое называется правлением, никогда не основано на применении силы… Наполеон напал на Испанию, оккупировал ее на некоторое время, но он не правил в Испании ни одного дня. Так случилось именно потому, что за ним стояла сила – сила, но не более того. Не следует смешивать понятия “агрессия", “нападение" и “правление”. Правление – это нормальное осуществление власти. Прочной будет лишь та власть, которая опирается на поддержку общественного мнения… Любая смена власти, любая смена правящих сил есть не что иное, как смена мнений».

Именно такая «смена мнений» происходит на Востоке в период Первой Митридатовой войны. Сулла не просто возвращает под власть Рима отпавшие города Азии – он еще и демонстрирует, что союз с Республикой гораздо выгоднее, чем война. На фоне общего разорения территорий, где шли боевые действия, привилегии, полученные верными союзниками Рима, выглядели особенно весомо. «Эти и подобные пожалования в Азии должны были значить много для того, чтобы побудить восточные города к осознанию железной власти Рима над их будущим и его готовности вознаградить их лояльность». Урок, который азиатские эллины получили от Суллы, не был напрасным – когда спустя десять с небольшим лет Митридат вновь вторгнется в римскую провинцию, сопротивление ему окажет первый же большой город, который он встретит. Еще могущественный, не добитый Суллой в военном отношении, Митридат бесповоротно проиграл ему политически. Вся его дальнейшая борьба была лишь затянувшейся агонией.

Итак, самые неотложные дела на Востоке были завершены. Можно было возвращаться в Италию. Осада непокорной Митилены и сбор дани были поручены Лукуллу, которому в итоге так и не довелось участвовать в гражданской войне. Как силы, которые должны были обеспечить на Востоке порядок, были оставлены два легиона, которые достались Сулле от Фимбрии и которые в дальнейшем по его имени называли фимбрианцами. Когда на Восток прибыл для борьбы с Митридатом Луций Лициний Лукулл, эти легионы перешли под его командование. В лице фимбрианцев Лукулл получил под свое командование людей, которые совмещали в себе дух профессиональных солдат с авантюрными наклонностями. В дальнейшем это роковым образом сказалось на судьбе самого Лукулла: во время похода на Артаксату (Арташат), столицу Армении, фимбрианцы подняли мятеж и не дали ему довершить разгром армянского царя. Однако их дальнейшие смуты не должны заслонять очевидного: это были очень боеспособные подразделения, и если Сулла не взял их с собой в Италию, то только потому, что нельзя было доверять легионам, которые предали одного командующего и допустили смерть другого.

Упорядочив дела в провинции, Сулла переправился в Грецию. Весной 84 года он «отплыл из Эфеса со всеми кораблями и на третий день вошел в гавань Пирея» (Плутарх. Сулла. 26.1). В Греции он провел год. Здесь, когда он находился в Афинах, его стал мучить недуг, «болезненное оцепенение и тяжесть в ногах – то, что Страбон называет „детским лепетом подагры“. Перебравшись из-за этого в Эдепс, он лечился теплыми водами и развлекался, проводя время в обществе актеров» (Плутарх. Сулла. 26. 4–5). Видимо, эта болезнь, а не только переговоры, которые он вел с римским правительством, задержала его в Греции на такой длительный срок.

Ко времени этого лечения относится эпизод, который исторически малозначителен, но хорошо демонстрирует ту репутацию, которую Сулла имел в Элладе. Плутарх рассказывает: «Раз, когда он прогуливался по берегу моря, какие-то рыбаки поднесли ему несколько великолепных рыб. Узнав, что рыбаки из Галей, Сулла, обрадованный подарком, спросил: “Так кто-то из галейцев еще жив?” (Преследуя врага после победы при Орхомене, Сулла разрушил сразу три беотийских города – Анфедон, Ларимну и Галею.) У рыбаков от ужаса отнялся язык, но Сулла, улыбнувшись, разрешил им удалиться, не страшась за будущее: дескать, заступники, с которыми они к нему пришли, неплохи и заслуживают внимания» (Сулла. 26. 3–4). Бедные рыбаки понимали: наигранное удивление Суллы может обернуться тем, что он прикажет вырезать остатки их сограждан, начав, разумеется, с них самих.

Находясь в Афинах, Сулла принял посвящение в Элевсинские мистерии. Посвящение это, конечно, было почетным – вряд ли от Суллы потребовалось проходить обычную сложную подготовку. Видимо, посвящение в популярные эллинские мистерии составляло часть той идеологической подготовки к войне, которую вел Сулла. Разумеется, посвященный – человек особый, выделяющийся из числа других смертных, любимый богами. Так как, как будет показано далее, в своих воинах Сулла все-таки сомневался, может быть, это был один из способов укрепить у войска веру в него и в божественную предопределенность того, что ему предстояло совершить. Кроме того, желание римского полководца, не так давно преподавшего суровый урок всей Элладе, должно было несколько сгладить то впечатление, которое вызвали все совершенные им жестокости.

Что касается новых насилий, грабежей и жестокостей, то о них мы ничего для этого времени не знаем. Думается, что Сулла на этот раз не очень запятнал себя ими – наказания были наложены еще зимой 86/85 года, виновные наказаны – чего же больше? Деньги в его казну поступали из Азии, и немалые. Что касается Греции, то с нее в это время контрибуций, видимо, не взималось. Да и взять, скорее всего, было уже нечего – ведь храмовые сокровища Сулла вычистил еще во время своей первой кампании.

Иное дело – вывоз культурных ценностей. Уж здесь интеллектуал и эстет Сулла развернулся в полной мере. Согласно рассказу Плутарха, «он забрал себе библиотеку теосца Апелликона, в которой были почти все сочинения Аристотеля и Феофраста, тогда еще мало кому известные. Когда библиотека была доставлена в Рим, грамматик Тираннион, как рассказывают, многое привел в порядок, а родосец Андроник, получив от Тиранниона копии привезенных книг, обнародовал их и составил указатели, которыми пользуются и поныне» (Сулла. 26. 1–2). По словам Плиния Старшего, он также вывез из Афин в Италию мраморные колонны, предназначенные для храма Зевса Олимпийского, с тем чтобы украсить ими храм Юпитера Капитолийского (XXXVI. 45). Лукиан добавляет к этому, что Сулла увез в Рим картину Зевксиса, изображающую семейство кентавров, – и он же проливает свет на судьбу всех этих памятников искусства: они погибли во время кораблекрушения у Малейского мыса (Зевксис. 3).

Еще одна деталь, связанная с пребыванием Суллы в Греции, – это его дружба с молодым Титом Помпонием, который в дальнейшем получит прозвище Аттик и станет ближайшим другом Цицерона. «Сулла… заехал в Афины и в течение всего пребывания там держал при себе Помпония, очаровавшись изящными манерами и ученостью молодого человека» (Корнелий Непот. Помпоний Аттик. 4. 1–2). В дальнейшем Сулла предлагал Помпонию сопровождать его в походе на Италию, но осторожный юноша (сумевший благодаря этой осторожности не только выжить в эпоху гражданских войн, но и ни с кем не поссориться, хотя его друзьями одновременно бывали такие заклятые враги, как, например, Цицерон и Марк Антоний) отказался: «Не зови меня в поход против тех, из-за кого я покинул Италию, дабы не поднять на тебя оружие».

Не забывал Сулла и о собственно римских делах. В конце 85 года он отправил в Рим письмо, где перечислял свои подвиги в Азии, как поступали полководцы, завершившие крупную кампанию. Он делал вид, указывает при этом Аппиан, будто не замечает, что объявлен врагом отечества (Митридатика. 60.249). В послании говорилось о быстрой победе над понтийским царем, о подчинении Греции, Македонии, Ионии, Азии, об истреблении 160 тысяч врагов, о том, что он запер понтийского царя в его изначальных владениях (Аппиан. ТВ. I. 76. 347). Между тем, если исходить из интересов Рима, хвалиться Сулле было нечем – он так и не отомстил за римлян, убитых Митридатом в Азии во время резни 88 года, а его подчиненный Лукулл дал царю уйти, хотя Фимбрия предлагал реальную возможность уничтожить властителя Понта. Но об этом Сулла предпочел умолчать. Умолчал он и о том, почему не отсылает в Рим контрибуцию, полученную от Митридата, что подобало бы сделать не самозваному, а законному проконсулу римского народа.

Своим письмом Сулла давал понять, что считает изданный против него декрет недействительным. Это был прямой вызов циннанскому режиму. И его лидеры приняли меры: начали проводить воинские наборы, ремонтировать корабли сицилийского флота, заготавливать продовольствие и деньги. Они призывали италийцев готовиться к войне, ведь именно из-за их гражданских прав все и началось (Аппиан. ТВ. I. 76. 348–349; Ливии. Периоха 83).

Вскоре Сулла отправил сенату еще одно послание. В нем будущий диктатор перечислял все свои заслуги, начиная с Югуртинской и кончая Митридатовой войной. «Перечисление всех кампаний, в которых он участвовал, имело целью показать не только то, как велики его заслуги перед Римом – много больше, чем, например, у Цинны, – но и заставить людей задуматься: почему они считают власть командующего, которой он обладает, менее законной, чем та, что была у него прежде, тем более что теперь он достиг куда более впечатляющих успехов».

Однако полководец хвалился не только одержанными победами, но и тем, что дал приют у себя тем, кто бежал из Рима от марианцев. В награду же, высокомерно продолжал Сулла, недруги объявили его врагом отечества, разрушили его дом, убили друзей, а жена и дети еле спаслись бегством. Теперь он явится на помощь Риму и отомстит негодяям за все содеянное. Но к прочим гражданам, в том числе и недавно ставшим таковыми италийцам, добавлял будущий диктатор, он никаких претензий не имеет (Аппиан. ТВ. I. 77. 350–352; Ливии. Периоха 83).

Письмо Суллы произвело в Риме шок. Город обуял страх (Аппиан. ТВ. I. 77. 353). Если до сих пор еще оставалась какая-то тень надежды на мирный исход, теперь и она исчезала – опальный проконсул объявлял циннанцам войну. И его уверения в том, что он не держит зла на большинство сограждан, мало кого убеждали. В 1565 году Иван Грозный тоже будет уверять посадских людей, что у него «гневу на них и опалы никоторыя нет».

Сенат, разумеется, не желал войны. Если занять сейчас сторону Суллы, то не жди добра от Цинны. Если наоборот – то можно лишиться головы или, по крайней мере, карьеры в случае победы проконсула-бунтовщика. Patres решили попробовать усидеть на двух стульях. Озвучивая их мнение, принцепс сената Луций Валерий Флакк выступил с речью о необходимости направить к Сулле послов. Если ему нужна личная безопасность, то пусть он сообщит об этом сенату – видимо, предполагалось, что он должен прибыть в Рим на переговоры. Цинне же было пока приказано приостановить военные приготовления. Тот обещал, но по отъезде послов продолжил подготовку к боевым действиям (Аппиан. ГВ. I. 77. 353–354; Ливии. Периоха 83).

Суллу такой вариант вполне устраивал. И дело не в том, будто он хотел договориться с противниками мирным путем. Отнюдь. Он собирался вести войну на уничтожение, но в этом случае необходимо было ослабить врага. В данном случае – вбить клин между циннанцами и сенатом, что ему и удалось. Правда, ответ patres показывал, что многого от них не добьешься – опальному проконсулу, в сущности, предлагали просто положиться на милость сената, как то было еще с Гаем Гракхом. Но ведь предложение можно и отвергнуть – диктовать условия сенат не мог.

Между тем Цинна и Карбон обеспечили свое переизбрание в консулы на следующий 84 год и вскоре приступили к более активным действиям: не дожидаясь установления навигации, они начали переправу через Адриатическое море из Анконы в Либурнию (Аппиан. ГВ. I. 77. 354). По-видимому, Цинна собирался возобновить операции против иллирийских племен, чтобы закалить новобранцев и вселить в них уверенность в себе, а затем выступить против Суллы в Греции и разгромить его совместно с армией Луция Сципиона, также действовавшей тогда в Иллирии.

Однако этим планам не суждено было осуществиться. Хотя Цинна и не был неопытным в военном деле человеком, он допустил серьезный просчет. Мало того что против Суллы бросили новобранцев, не видевших необходимости в войне и боявшихся грозных сулланских ветеранов, их отправили через бурное море. Правда, первому отряду удалось доплыть до балканского берега, но второй попал в шторм, и те, кто спасся, разбежались по домам, заявив, что сражаться с согражданами не будут. Возмущенный Цинна прибыл в Анкону, чтобы вразумить воинов – в конце концов, в большинстве своем это были италийцы, чьи права он отстаивал, а Сулла признавать не хотел. Однако солдаты явно не хотели сражаться. Когда консул шел через толпу, один из его ликторов ударил воина, загораживавшего ему дорогу. Тот в долгу не остался. Цинна велел схватить смутьяна. Поднялся крик, в командующего полетели камни, а те, кто стоял рядом, обнажили мечи и прикончили его {Аппиан. ГВ. I. 78. 355–357; см. также: Ливии. Периоха 83; Беллей Патеркул. П. 24. 5; О знаменитых мужах. 69.4; Эксуперанций. 4.29Z; Орозий. V. 19. 24).

Плутарх иначе описывает происшедшее. По его словам, поначалу в армии Цинны среди прочих находился молодой Помпеи, будущий противник Цезаря. Однако, испугавшись каких-то обвинений, выдвинутых против него, он тайком покинул лагерь. По лагерю пронесся слух, «будто Цинна велел убить юношу. Тогда старые враги и ненавистники Цинны подняли против него восстание. Цинна бежал, но был схвачен каким-то центурионом, преследовавшим его с обнаженным мечом. Припав к ногам врага, Цинна протянул ему свой драгоценный перстень с печаткой, а тот с жестокой издевкой ответил: „Я пришел сюда не скреплять печатью договор, а убить нечестивого и беззаконного тирана“. С этими словами он убил Цинну» (Помпеи. 5).

Этот рассказ чрезвычайно интересен, хотя и порождает много вопросов. Почему, например, войско забеспокоилось о судьбе Помпея? Откуда у юноши взялась такая популярность? Такое, однако, вполне возможно: Анкона, где произошел бунт, находилась на севере Пицена – области, где отец Помпея имел владения и пользовался огромным влиянием, многие местные жители были его клиентами. Оттуда могли быть набраны многие солдаты и офицеры армии Цинны, которой предстояло воевать против Суллы. Они, разумеется, переносили уважение к Помпею Страбону на его сына (Плутарх. Помпеи. 6.1).

И все же сомнительно, что молодой Помпеи распространял слухи о своей смерти, чтобы подлить масла в огонь. А вот подговаривать солдат не сражаться за Цинну и разойтись по домам Помпеи вполне мог и сам подал пример, дезертировав из лагеря. Такое поведение вполне объяснимо: в 87 году он вместе с отцом сражался под Римом против Цинны, который подсылал к ним убийц. К тому же недавно молодого человека привлекали к суду еще за грехи отца, обвинявшегося в хищении государственных денег. И хотя Помпеи смог оправдаться, получив поддержку от таких влиятельных людей, как Гней Папирий Карбон и Луций Марций Филипп, чувствовал себя при циннанском режиме он явно неуютно.

Так или иначе, Цинна погиб. Его убийство было импульсивным, но не бессмысленным актом, как иногда считается. Глава режима стал жертвой собственной опрометчивости. Как писал о нем Беллей Патеркул, «о нем можно сказать, что он дерзнул на то, на что не осмелился бы ни один благонамеренный, а также совершил то, чего не смог бы сделать иначе как храбрейший. Он был опрометчив в решениях, но в деле – истинный муж» (П. 24. 5). Враги Суллы лишились еще одного вождя – пусть и не столь авторитетного и талантливого, как Марий, но все же достаточно влиятельного и признанного политическими силами Рима и Италии. Его коллега по консулату Карбон оказался в щекотливом положении. Плебейские трибуны звали его в Вечный город для проведения выборов консула-суффекта взамен погибшего Цинны, но он, естественно, предпочитал оставаться на вершине власти один. Осмелевшие трибуны стали угрожать лишить его власти. Карбон, не желая ссориться с сенатом, приехал, наконец, в Рим, но отложил выборы под предлогом неблагоприятных знамений. Затем молния ударила в храмы Луны и Цереры, и авгуры перенесли выборы на день летнего солнцестояния. По-видимому, в дальнейшем вопрос о назначении консула-суффекта не поднимался, и Карбон до конца года оставался единственным консулом (Аппиан. ГВ. I. 78. 358–359; Ливии. Периоха 83; Беллей Патеркул. П. 24. 5).

Как видим, гибель Цинны привела лишь к недолгому политическому кризису, который был сравнительно легко преодолен. Несмотря на разногласия с сенатом и трибунами, хаоса удалось избежать. Но интересно и другое. Античные авторы часто называли правление марианцев тиранией. Но трибуны повели себя с Карбоном как с обычным магистратом – потребовали провести довыборы и угрожали лишить его должности. Он, правда, уклонился от этого, но и не наказал дерзких трибунов, когда они сложили с себя власть. Все это мало напоминает тиранию.

Тем временем в Рим прибыли послы от Суллы. Источники по-разному описывают его ответ сенату. По словам Аппиана, опальный проконсул заявлял, что никогда не станет другом людей, совершивших такие преступления (то есть марианцев), но если государство предоставит им возможность спастись, он возражать не будет. Что же до безопасности, то и ему, и тем, кто нашел приют в его лагере, ее обеспечит войско Суллы. Полководец также требовал признать за ним его проконсульскую власть, должность авгура, прежнее имущество и т. д. (ГВ. I. 79. 360–361). В сокращенном же изложении Ливия сообщается лишь о том, что Сулла ограничился просьбой об амнистии изгнанникам (Периоха 84).

Таким образом, проконсул поиздевался над «великодушным» предложением сената изложить пожелания относительно его безопасности – таковую, мол, ему гарантирует собственная армия. Но не вполне ясно, зачем он завел речь о марианцах, другом которым быть не желает, – ведь на сей счет в послании сената ничего не говорилось. Зато говорилось в первом письме самого Суллы. Остается полагать, что он откровенно провоцировал марианцев, не слишком заботясь о примирении. Нередко считается, что проконсул готов был пойти на амнистию своих врагов. Но Аппиан пишет лишь об их «спасении», а не о безнаказанности, что правильнее понимать как намек на изгнание, дающее возможность избавиться от смертной казни. Такое право предоставлял римским гражданам закон Порция. Понятно, что подобный оборот марианцев не устраивал. Да и ультимативный тон в послании сенату выглядел совершенно недопустимо. Недаром впоследствии Катон Младший скажет, что хотел бы умереть прежде, чем государство примет условия кого-либо из граждан (Беллей Патеркул. П. 49. 3).

Что же касается Ливия, то его версия чрезвычайно выгодна для Суллы и изображает его как миротворца, пекущегося отнюдь не о себе. Любопытно, что речь идет об изгнанниках вообще, а он лично не упомянут, хотя и входил в их число. Сомневаться в таком пожелании проконсула причин нет, но то, что Ливии умолчал о других его требованиях, сомнений не вызывает. К тому же в нашем распоряжении не полный текст его труда, а лишь сокращенное изложение.

Итак, Сулла открыто грозил войной «до победного конца», войной на уничтожение, не предлагая никакой средней линии. Но, действуя с позиции силы, он ничего не терял: схватка была в любом случае неизбежна. Правда, угрозы в адрес марианцев слишком уж ясно давали понять, что Сулла и не стремится к миру. Стоило ли так рисковать? Ведь колеблющиеся могли из страха перед резней сплотиться вокруг его врагов. Однако только что взбунтовавшиеся воины убили Цинну, и проконсул мог решить, что большинство и так не станет воевать против него. Как покажет будущее, особой ошибки в этом не было. В любом случае миротворцем Суллу считать не приходится.

Сенат рассмотрел требования самозваного проконсула и пришел к решению о роспуске армий обеих сторон. Ливии уверяет, что имелись в виду прежде всего войска Карбона (Периоха 84). Но проигрывал от такого решения тот, чьи легионы были сильнее, то есть Сулла, а потому решение сената подразумевало в первую очередь его, а не марианцев. Это был своего рода ответ на похвальбу Суллы тем, что безопасность ему обеспечивает армия. Тем самым его власть проконсула аннулировалась не только юридически (это сделали уже давно), но и фактически. Об удовлетворении требований Суллы речи не шло, он по-прежнему оставался врагом. Ему опять предлагалось положиться на милость сената.

Это решение было вполне в духе сенатского большинства – точно такое же постановление будет принято им накануне гражданской войны между Цезарем и Помпеем (Аппиан. ТВ. П. 30). Однако ни одна из сторон не собиралась выполнять его. Сулла ясно дал понять, что мириться не собирается. Конечно, если бы Карбон поддержал решение сената, то выставил бы будущего диктатора поджигателем войны. Однако в этом случае он потратил бы немало времени на повторный сбор войска. К тому же снова вступать в армию италийцы и не захотели бы. Их настроения беспокоили консула. Он начал было брать заложников в италийских городах, но, естественно, натолкнулся на сопротивление. В Плаценции (совр. Пьяченца), например, местный магистрат Кастриций прямо отказался предоставлять ему заложников (Валерий Максим. VI. 2. 10). В конце концов сенат принял постановление прекратить подобные акции. Тогда же, продолжая реализовывать программу уравнения в правах римлян и италийцев, он даровал последним ius suffragii – право голоса. По 35 трибам были распределены получившие civitas Romana вольноотпущенники (Ливии. Периоха 84). Все эти меры Ливии приписывает исключительно воле patres, но вполне вероятно, что их инициировал сам Карбон для успокоения умов в Италии.

Понять озабоченность консула можно – после кошмара Союзнической войны италийцы явно не хотели без крайней нужды вновь браться за оружие. К тому же Сулла заявил, что не имеет к ним претензий, а это можно было понять как обещание сохранить за ними права римского гражданства и распределение по всем 35 трибам. И хотя настороженность и даже враждебность по отношению к нему сохранялась, она все же носила «платонический» характер.

Марианцы развернули активную антисулланскую пропаганду. Напоминали о том, что четыре года тому назад Сулла совершил неслыханное дело – взял Рим штурмом. Теперь же у него на уме отнюдь не мысли об исправлении дел в государстве, а конфискации и убийства, причем пострадать могут отнюдь не одни вожди, но и тысячи простых граждан, которых обвинят в поддержке марианцев (Аппиан. ТВ. I. 81–82). Если Сулла чеканил на монетах изображение Венеры Победительницы (Venus Victrix), то его враги противопоставляли этому образ Венеры Прародительницы (Venus Genetrix) и Венеры Плодоносной (Venus Frutis). Общественное мнение Рима и Италии в целом было на стороне марианцев, ибо недобрые намерения Суллы были очевидны, как и то, что именно он является инициатором гражданской войны (Аппиан. ТВ. I. 82. 374–375).

«Партия мира», рупором которой был принцепс сената Валерий Флакк, умолкла. И дело тут, скорее всего, не в запугиваниях со стороны группировки Карбона. Просто patres поняли, что примирение невозможно и надо ждать первых результатов борьбы, чтобы решить, чью сторону лучше принять. Однако они все же издали senatusconsultum ultimum, предоставлявший консулам чрезвычайные полномочия в борьбе с Суллой (Эксуперанций. 7. 43Z).

Консулами на 83 год были избраны представители совершенно различных групп правящего класса – знатнейший сенатор Луций Корнелий Сципион Азиаген и «новый человек» Гай Норбан. Сципион недавно воевал в Иллирии и нанес поражение воинственным племенам скордисков (Аппиан. Иллирийские войны. 5. 13–14). В условиях надвигавшейся войны это имело немалое значение. Его коллега Норбан обладал куда более ограниченным военным опытом, но был абсолютно благонадежен в политическом отношении. Он был, видимо, первым римским гражданином в своем роду и в 103 году, как уже говорилось, выступал обвинителем «героя» араузионского разгрома Сервилия Цепиона. Сципион в этом отношении занимал противоположную позицию: процесс Цепиона был инспирирован во многом Сатурнином, а Сципион выступил против Сатурнина в 100 году (Цицерон. За Рабирия. 21). Но сейчас это не имело значения, поскольку Сципион готов был сражаться с Суллой (Аппиан. ТВ. I. 82. 373).

Что же касается Карбона, то мы не знаем, почему он не стал консулом 83 года – то ли не хватило влияния, то ли он решил, что в данный момент лучше уступить место другим. Он сделался проконсулом Цизальпинской Галлии и в целом сохранял политические позиции. Карбон еще вернется на вершину власти, но совсем ненадолго – чтобы с ее высот низвергнуться в небытие.

Обстановка для марианцев осложнялась тем, что стали проявлять активность враги режима, засевшие в провинциях. В Африке начал действовать Метелл Пий, ушедший туда накануне падения Рима в 87 году. Похоже, он заключил секретное соглашение с марианцами, поскольку почти три года мирно пребывал в провинции, никем не тревожимый, и сам как будто вел себя лояльно. Любопытно, что никого из Метеллов, родственников Суллы и давних врагов Мария, во время резни 87–86 годов не тронули. В 84 году, однако, Метелл вступил в бой с наместником Африки Гаем Фабием Адрианом, но потерпел поражение и был изгнан из провинции (Ливии. Периоха 84). Вскоре он открыто объявил себя приверженцем Суллы, сторонники которого начали присоединяться к нему (Дион Кассий. XXX–XXXV. 102). Однако когда именно это случилось – до высадки Суллы в Италии или после, – мы не знаем.

Будущий триумвир Марк Красе, скрывавшийся восемь месяцев в Южной Испании, набрал отряд в 2500 человек и разграбил Малаку (совр. Малага). Поддержки местного населения он, очевидно, не получил, вот-вот могли появиться войска марианцев, и Красе отплыл в Африку и присоединился к Метеллу. Однако позднее он поссорился с ним и отправился к Сулле (Плутарх. Красе. 6. 1–2).

Таким образом, первые атаки неприятеля оказались неудачными, но и уничтожить союзников Суллы также не удалось. Метелл Пий сам по себе опасности пока не представлял: но кто знает, как вырастет его войско в будущем? Но и сделать с ним что-либо тоже было трудно, поскольку Лигурийские горы давали ему надежное прибежище.

Античные писатели рассказывают о знамениях, предвещавших гражданскую войну: в этрусском городе Клузии женщина родила змею, которую бросили в реку, но пресмыкающееся уплыло против течения; разрешился от бремени мул; случилось землетрясение; рухнуло несколько храмов (Аппиан. ТВ. I. 83. 377; Обсеквент. 57). Вспоминали, наверное, и о давнем предсказании о том, что Рим будет порабощен армией, которая явится с Востока, из тех краев, где восходит солнце (Флегон. Удивительное. 32). Именно оттуда и собирался идти на Рим Сулла.

Хотя Сулла и хвалился преданностью армии, которая обеспечит безопасность и ему, и беглецам из Рима, он не был уверен, что солдаты пойдут за ним воевать против отечества. Проконсул опасался, «как бы они, достигнув Италии, не разбрелись по своим городам. Но воины по собственному почину принесли клятву не расходиться и самовольно не чинить в Италии никаких насилий. Затем, видя, что Сулла нуждается в больших деньгах, устроили сбор пожертвований и вносили каждый по своим возможностям. Сулла, правда, не принял пожертвований, но похвалил своих людей за усердие» (Плутарх. Сулла. 27. 5–6).

Рассказ этот очень любопытен. Нечто подобное рассказывает о Цезаре Светоний: «Когда началась гражданская война, все центурионы всех легионов предложили ему снарядить по всаднику из своих сбережений, а солдаты обещали ему служить добровольно, без пайка» (Юлий. 68.1). Во время той же войны Цезарь сам занял у военных трибунов и центурионов и распределил эти деньги между воинами. В итоге «он выиграл вдвойне: займом привязал к себе центурионов, а щедростью купил расположение солдат» (Цезарь. Записки о гражданской войне. I. 39. 4).

Воины Суллы проявили такую же преданность своему полководцу. Но по собственной ли инициативе они действовали? Думается, что здесь Сулла, не зря вращавшийся в театральной среде, разыграл отличный спектакль. Средств у него, конечно, хватало, иначе бы он не стал отказываться от денег, предложенных солдатами. Почему же те решили, что у него трудности с финансами? Ответ прост: потому что Сулла сам создал такое впечатление. Для чего? Чтобы испытать верность воинов. Действовал он, надо думать, через центурионов, которые блестяще организовали эту демонстрацию солдатской преданности.

И все же, как следует из мемуаров Суллы, он продолжал испытывать сомнения в надежности своих легионеров (Плутарх. Сулла. 27.11). Казалось бы, все вполне логично: перед ним огромные силы врага, Италия на стороне марианцев, войско и впрямь может не проявить должной твердости. Но уж слишком любил диктатор порисоваться в своих не слишком правдивых воспоминаниях. Вспомним, как он изображал собственные колебания перед походом на Рим, хотя в реальности действовал чрезвычайно решительно. То же и здесь: воины готовы поставить на карту свои сбережения, которые в случае неудачи не будут возмещены, а Сулла пишет о каких-то их сомнениях. Нет, просто он любил театр, любил драматические эффекты, а что может быть более захватывающим, чем нарисованная им картина? Врагов во много раз больше, собственные солдаты охвачены сомнениями, денег не хватает, но доблестный полководец, верящий в счастливую звезду и благоволение богов, все равно смело бросается в бой и побеждает вопреки всему!

Силы сторон были впечатляющи. В распоряжении консудов находилось не меньше 100 тысяч воинов; к этому, видимо, надо добавить и отряды других военачальников, например Карбона. К тому же выжидали своего часа самниты, которые в решающий момент выставят десятки тысяч бойцов. Сулла мог противопоставить им не менее 40 тысяч закаленных в боях ветеранов (Аппиан. ТВ. I. 79. 363). К тому же в Лигурии находился отряд Метелла, который в скором времени превратится в настоящее войско. Марианцы располагали серьезным перевесом, но нужно было еще реализовать его. Сулла был бесспорным вождем антимарианской группировки, держал свои силы в кулаке, его солдаты были преданы ему, умели воевать куда лучше неприятельских новобранцев и точно знали, за что сражаются. Ничем этим противники Суллы похвастаться не могли. Однако на их стороне была вся Италия. Их воины тоже кое-что умели, а кто не умел – получал шанс быстро научиться. Оставалось выяснить, кто использует свой шанс лучше.