Последний год II столетия до н. э. запомнился не только победой над кимврами. Вновь напомнил о себе политический союзник Мария – Луций Апулей Сатурнин. В это время в Рим прибыли послы понтийского царя Митридата VI Евпатора. Сатурнин заявил, будто они дают взятки сенаторам, которые таким образом продают интересы Рима – совсем как во времена Югурты. Он подверг оскорблениям и самих послов. Недруги бывшего трибуна воспользовались его несдержанностью и подговорили понтийцев подать на него в суд. Обвинители-сенаторы были настроены очень сурово, и поговаривали, что дело может дойти до смертного приговора – впрочем, вряд ли обоснованно. Однако изгнание тоже вряд ли устроило бы Сатурнина – это означало серьезный удар по карьере, если вообще не крах всех надежд. Тогда он, облачившись в рубище, обратился к народу с мольбой о помощи и будто бы даже пал на колени, хватал людей за руки, обнимал их ноги и кричал, что становится жертвой несправедливости сенаторов, ибо его враги являются одновременно и обвинителями, и судьями. Большинство этих деталей, вероятно, присочинены врагами Сатурнина, но своей цели он достиг: простолюдины повалили в суд, члены которого не осмелились вынести обвинительный приговор любимцу толпы (Диодор. XXXVI.15).

Кто знает, может, именно под влиянием этих событий плебейский трибун Гай Сервилий Главция выступил с проектом судебного закона. В частности, он вновь предложил полностью укомплектовывать комиссии присяжных всадниками. Как уже говорилось, такой порядок установили по инициативе Гая Гракха и частично изменили в соответствии с законом Сервилия Цепиона в 106 году, когда половина присяжных опять стала назначаться из сенаторов. По всей видимости, проект Главции обрел силу закона (Цицерон. За Скавра 2d; За Рабирия. 20; Брут. 224; Асконий. 19).

Цицерон весьма нелицеприятно отзывается о Сервилии Главции: «человек самого низкого происхождения»; «он был самым бессовестным человеком на памяти людской, но оратором тонким, ловким и на редкость остроумным» (Брут. 224); «человек порочный, но остроумный» (За Рабирия Постума. 14). В 102 году, когда Метелл Нумидийский пытался вывести из сената Сатурнина, то же он пытался сделать и с Главцией, но столь же неудачно (см. выше). Конечно, и оценки Цицерона, и выпад Метелла обусловливались политическими причинами, а потому судить о подлинных недостатках Главции, равно как и Сатурнина, не так просто. Посмотрим, каковы были их действия, которые зачастую говорят куда больше, чем пространные характеристики.

Теперь оба политика выступили вместе. Аппиан сообщает, что во время выборов в плебейские трибуны председательствовавший на выборах Главция не возражал против вторичного избрания Сатурнина. Тот добился успеха, причем, как пишет Ливии, при поддержке Мария (Периоха 69). Это отнюдь не значит, что полководец привел на выборы своих ветеранов – вполне хватило бы и его устных выступлений в пользу Сатурнина. Сам Главция стал претором.

Однако речами дело не ограничилось. Некий Авл Нунний открыто поносил Сатурнина и Главцию и, как они опасались, мог помешать им в случае победы на выборах в трибуны (ГВ. I. 28. 127–128). Правда, он шел последним, поскольку остальные девять трибунов были избраны (Валерий Максим. IX. 7. 3). Тем не менее Сатурнин и Главция решили «подстраховаться» и организовали нападение на Нунния. Тот попытался спрятаться в каком-то из ближайших домов, но был там настигнут и убит. Ливии обвиняет в этом воинов – несомненно, марианских. Злые языки утверждали, будто затем избрали самого Сатурнина, причем голосовали рано утром, с участием одних лишь сторонников «демагога», поскольку большинство избирателей еще не явились. Это была очевидная ложь, призванная подчеркнуть незаконность выборов Сатурнина. Сам же Нунний, по уверению Аппиана, уже якобы выиграл выборы, что, однако, противоречит прочим источникам – историк явно передавал враждебные слухи (ГВ. I. 28. 127–128; см. также: Ливии. Периоха 69; Плутарх. Марий. 29.1; Валерий Максим. IX. 7. 3; Флор. III. 16. 12; О знаменитых мужах. 73.5; Орозий. V. 17. З).

Что же касается Мария, то он, по словам Плутарха, добивался шестого консульства так, как другие не борются и за первое. «Обхаживая для этого народ, он не только угождал толпе в ущерб достоинству и значению власти, но и старался быть мягким и снисходительным, вопреки собственной природе, лишенной этих свойств. Однако, как утверждают, честолюбие делало его робким на гражданском поприще, ропот толпы пугал его, присущие ему в битвах непоколебимость и стойкость покидали его в народном собрании, и любой мог хвалой или хулой заставить его воспрянуть или пасть духом» (Марий. 28.2). Правда, ни одного примера в доказательство этого тезиса Плутарх не приводит. Да и кто мог в те дни говорить колкости победителю кимвров? Всякий, кто осмелился бы на это, рисковал испытать на себе ярость толпы.

Но нетрудно понять, почему Марий усердно обхаживал народ: если прежние его консульства обусловливались военной необходимостью, то теперь она отпала. Чувствуя растущую оппозицию, полководец вновь прибег к помощи Сатурнина. Во многом благодаря этому он добился внушительного успеха: консулами стали не только он сам, но и его союзник Луций Валерий Флакк, которого недруги называли не коллегой, а подручным Мария. К тому же потерпел поражение давний недруг последнего, Метелл Нумидийский. Недоброжелатели говорили, будто арпинат повлиял на толпу с помощью своих воинов, а кроме того, щедро раздавал деньги (Плутарх. Марий. 28. 7–8; Ливии. Периоха 69).

Несомненно, ветераны Мария активно агитировали за своего полководца, но вряд ли они могли настолько запугать комиции, что те проголосовали не только за него, но и за ничем не примечательного Флакка. Все объяснялось просто – Марий пожинал плоды побед над германцами (Беллей Патеркул. П. 12. 6). Как именно льстил он народу, мы не знаем. Речь идет об обыкновенных предвыборных выступлениях, и было бы странно ожидать, что кандидат в консулы стал бы разговаривать с избирателями иначе. Рассказывают, что Сципион Назика «во время выборов в эдилы, по обычаю кандидатов очень крепко пожимая некоему крестьянину руку, загрубевшую от трудов, в шутку спросил, не имеет ли тот привычки ходить на руках. Эти слова, подхваченные теми, кто стоял рядом, услышал народ, что стало причиной поражения Сципиона: ведь все сельские трибы, сочтя, что он насмехается над их бедностью, обратили свой гнев против его злоречивого остроумия»*, наставительно заключает Валерий Максим (П. 7. 5). Такова ли была истинная причина поражения не в меру языкастого соискателя, не так уж важно – сказка ложь, да в ней намек.

Итак, Марий стал консулом в шестой раз. Позднее Саллюстий скажет, что во время Югуртинской войны впервые был дан отпор высокомерию знати (Югуртинская война. 5.1). Он почти прав, но со сдвигом на несколько лет: в войну нанесли удар лишь по Метеллам, а теперь, когда Марий стал раз за разом избираться в консулы, не давая занять эту должность нобилям, они стали раздражаться все больше. Конечно, аристократы признавали, что он – наилучшая кандидатура в условиях кимврского нашествия. Но это не значит, что они были в восторге от постоянных переизбраний Мария. Поэтому ему ставили каждое лыко в строку: он грубый, необразованный мужлан, который не знает ничего, кроме военного дела, и даже не владеет греческим, да и победы его раздуты: Югуртинскую войну выиграл Метелл, самого царя взял в плен Сулла, истинный победитель при Верцеллах – Катул. (Не смогли подыскать лишь того, кто выиграл за Мария битву при Аквах Секстиевых.) К тому же он якшается с грязными демагогами вроде Сатурнина.

Конечно, неотесанным солдафоном Марий не был – как-никак, он происходил из всаднической семьи и определенное образование получил, иначе просто не смог бы заниматься государственной деятельностью. Как уже упоминалось, Цицерон отмечал его осведомленность в истории и праве (За Бальба. 46–47). Правда, незнание греческого налагало на него в глазах рафинированных нобилей клеймо недоучки (вспомним, что за незнание французского помимо прочего дворяне презирали Аракчеева). Когда в начале I века в сенат прибыл в качестве родосского посла ритор Аполлоний Молон, он мог говорить без переводчика – все сенаторы его понимали (или притворялись, что понимали, не желая прослыть невеждами). Если бы не амбиции Мария, ему, конечно, простили бы пробел в образовании. Но спустить это выскочке, осмелившемуся пять раз подряд стать консулом? Как замечает Плутарх, такой чести удостаивался лишь герой древности Марк Валерий Корвин, «но у того между первым и шестым консульствами протекло сорок пять лет, а Марий после первого получил еще пять как единый дар судьбы» (Марий. 28.9).

Разговоры о присвоении Марием чужих успехов – это, конечно, обыкновенная пропагандистская «утка». Если применительно к Югуртинской войне еще можно было доказывать, что Метелл закончил бы ее не хуже Мария (но закончил все-таки Марий!), то победа над германцами была целиком его заслугой. Особенно это бросалось в глаза после позорных поражений, понесенных военачальниками-нобилями.

Несмотря на разговоры злопыхателей, год начинался для Мария удачно – сам он стал консулом, Сатурнин – плебейским трибуном, Главция – претором. Второй консул, Валерий Флакк, – их союзник. Это открывало широкие возможности, которыми члены коалиции не преминули воспользоваться. По-видимому, именно тогда Сатурнин предложил закон о снижении цен на хлеб, продававшийся городской бедноте (plebs urbana), до 5/б асса за модий. Городской квестор Сервилий Цепион, сын араузионского «героя», доказывал разорительность такой меры. Сенат постановил, что вынесение этого проекта на голосование будет рассматриваться как антигосударственное деяние. Другие трибуны также наложили вето на предложение Сатурнина. Его это, однако, не остановило. Тогда Сервилий Цепион со своими сторонниками из числа «лучших людей» явился в комиции, сломал мостки и опрокинул урны для голосования (Риторика для Геренния. I. 17; 21). Однако люди Сатурнина взяли верх и закон был принят.

Еще более жаркие страсти разгорелись вокруг другого проекта. Сатурнин предложил новый земельный закон. О разделе земель в Италии речи опять не шло. Предлагалось вывести колонии в Сицилию, Македонию, Ахайю. Отдельный проект предусматривал раздачу земель в Галлии, которые недавно занимали кимвры, а теперь они перешли в собственность римского народа. Каждому ветерану, как и в 103 году, предполагалось дать по сто югеров. Затраты на реализацию закона предполагалось покрыть за счет золота толозанского храма, а за отсутствием таковых – за счет денег, полученных от продажи имущества Цепиона, который это золото не уберег. Руководить реализацией аграрных мероприятий должен был Марий (Аппиан. ТВ. I. 29. 130; О знаменитых мужах. 73.5; Цицерон. За Бальба. 48–49).

Если в 103 году законопроект Сатурнина не вызвал серьезного сопротивления, то теперь обстановка изменилась. И понятно почему. Дело было не только в нежелании верхушки «потакать» «черни». Нобилитет опасался дополнительного роста влияния Мария, который должен был руководить реализацией закона. Как скажет впоследствии Катон Младший, «не столько я боюсь раздела земель, сколько награды, которой потребуют за него эти совратители и потатчики народа» (Плутарх. Катон Младший. 31.7). Впрочем, даже если patres и не опасались возможной диктатуры Мария – она, по сути, уже имела место во время войны с германцами, – сама мысль о раздаче земли народу иначе как по инициативе сената обычно вызывала у большинства из них ярость. А когда обнищавшие крестьяне приходили в Рим и перебивались подачками патронов и случайными заработками, враги аграрных законов первыми выступали против снижения цен на хлеб для городских бедняков. Они сами создавали замкнутый круг, разорвать который можно было только с помощью насилия.

Законопроект Сатурнина утверждал новый принцип: если при Гракхах предполагалось наделение землей римских граждан, то теперь речь шла о воинах – если они гражданами не являлись, то при поселении в колонии становились таковыми. Чтобы предотвратить обструкцию со стороны сенаторов, Сатурнин предложил обязать их принести клятву на верность аграрному закону через пять дней после его принятия под угрозой изгнания и штрафа в 20 талантов. Комиции утвердили соответствующее решение. Затем Сатурнин назначил день для рассмотрения проекта в комициях и, как пишет Аппиан, разослал гонцов по деревням, чтобы на голосование явились селяне, наиболее заинтересованные в утверждении закона. Прежде всего трибун рассчитывал на ветеранов Мария (ГВ. 1.29.131–132).

Однако городская беднота, утверждает Аппиан, встретила закон отрицательно, ибо он был направлен на пользу италийским союзникам (ГВ. 1.29.132). Действительно, раздача земель не в самой Италии, а за ее пределами как нельзя больше устраивала союзников, ибо в этом случае их собственные земли под раздел не попадали. Кроме того, многие из них сами могли рассчитывать на получение участков, а также на получение прав римского гражданства (civitas Romano). Правда, если дарование союзникам земли в провинции никак не затрагивало городские низы, то вопрос о гражданстве задевал их самолюбие. И хотя Сатурнин, вероятно, снискал симпатии римских простолюдинов проведением хлебного закона, это не мешало им выступать против уступок италийцам.

При обсуждении законопроекта в комициях, разумеется, разгорелись жаркие споры. Нобили активно возражали против его утверждения. Когда в небе прогремел гром, чернь подняла крик, ибо это считалось дурным знамением, а стало быть, дальнейшие прения были невозможны. Однако Сатурнин, не растерявшись, с издевкой заметил: «Если вы не успокоитесь, то сейчас пойдет град» (Аппиан. ГВ. 1.30.133; О знаменитых мужах. 73.7). Строго говоря, он и не был обязан обращать внимание на гром, ибо знамением, которого у богов не испрашивали, разрешалось пренебречь (Плиний Старший. XXVIII.17). Однако не полагалось игнорировать возражения других трибунов, которые выступили против законопроекта Сатурнина. Но еще во время суда над Цепионом он показал, что и это для него не помеха – их, как и в тот раз, прогнали с ростр. Наконец недруги трибуна взялись за дубины. Сначала успех сопутствовал им, но затем людям Сатурнина удалось взять верх (Аппиан. ГВ. I. 30. 133–134).

Теперь оставалось добиться утверждения lex agraria (аграрного закона) сенатом – строго говоря, это была мера компромиссная, братья Гракхи обходились без нее. Правда, их печальная судьба свидетельствовала против такой практики. Сатурнин, за спиной которого стояли Марий и его ветераны, казалось бы, мог чувствовать себя уверенно. Но сам Марий, по-видимому, не хотел идти на разрыв с сенатом, в котором как консуляр занимал видное место. К тому же реализация закона при активном противодействии сената стала бы почти невозможной. Однако было ясно, что большинство patres не намерено утверждать аграрный закон. Марий заявил, что по доброй воле этого не сделает, ибо нельзя навязывать сенату какие бы то ни было решения, хорошие или дурные. Так же высказалось и большинство сенаторов (Плутарх. Марий. 29.2–5; Аппиан. ГВ. I. 30.135).

Но когда прошло пять дней и настал срок присяги, Марий созвал сенат и заявил, что народ добивается утверждения lex agraria, а потому лучше его не злить и принести требуемую клятву, но с оговоркой: повиноваться этому закону, когда он таковым станет, – намек на то, что он был принят насильственно и при дурных знамениях. Потом, когда селяне разойдутся, можно будет не признать столь сомнительное решение комиций (Плутарх. Марий. 29.6; Аппиан. ГВ. I. 30. 136). Несложно представить, что сказал бы Марий, если бы впоследствии его упрекнули в двуличии: обращать внимание на случайные знамения не обязательно, а что до насилия, то за дубины первыми взялись враги законопроекта.

Однако оправдываться не потребовалось, ибо всеобщее внимание отвлекла судьба Метелла Нумидийского. Марий первым принес присягу перед квесторами в храме Сатурна, где хранилась государственная казна. Прочие сенаторы, понимая, что сторонники Сатурнина не намерены шутить, поступили таким же образом. Против был лишь Метелл Нумидийский – злейший враг победителя Югурты, который понимал, что аграрный закон может лишь усилить влияние Мария. Он наотрез отказался присягать. «Дурной поступок, – заявил он друзьям, – это подлость; поступить хорошо, ничем при этом не рискуя, может всякий, но лишь доблестному мужу присуще поступать хорошо, невзирая на риск» (Плутарх. Марий. 29. 6–8; Аппиан. ТВ. I. 31. 137–138).

В принципе, конечно, отказ Метелла не имел значения для принятия закона. Однако дала о себе знать старая вражда. «У Мария не было в сенате худшего врага, чем человек, который восемь лет назад стремился помешать ему впервые стать консулом. Что же касается Сатурнина и Главции, то они не забыли, как Метелл, будучи цензором в 102 году, пытался лишить их сенаторского ранга». К тому же его удаление лишило бы противную сторону авторитетного лидера. Сатурнин послал служителя, который должен был удалить строптивца из сената. За него вступились другие трибуны. На сей раз Сатурнин не решился прямо проигнорировать их мнение, а вместе с Главцией начал разжигать гнев народа, говоря, что нуждающиеся так и не получат земли. В конце концов он предложил закон об изгнании Метелла, мотивируя это, очевидно, тем, что не может оставаться гражданином тот, кто не подчиняется законам. Сторонники Метелла готовы были защищать его с оружием в руках. Однако он посоветовал им разойтись и не начинать из-за него распрю: «Если дела пойдут лучше и народ одумается, я вернусь по его призыву, а если все останется по-прежнему, то лучше быть подальше». После этого Метелл удалился на Родос, а земельный закон вступил в силу (Плутарх. Марий. 29. 9-12; Аппиан. ТВ. I. 31–32; Ливии. Периоха 69; Флор. III. 16. 3–4; Орозий. V. 17. 4 и др.).

Итак, Сатурнин и Марий достигли успеха. Им удалось не просто провести аграрный закон и отправить в изгнание Метелла – они смогли объединить вокруг себя значительную часть сенаторов, всадников, простого народа, а также италийских союзников. Они имели поддержку в лице ветеранов. Иными словами, они достигли того, о чем только могли мечтать Гракхи, и даже большего. Сатурнин добился новых успехов – он в третий раз стал плебейским трибуном и провел на эту должность Луция Эквиция, перед тем брошенного в тюрьму по приказу Мария, но освобожденного толпой (Валерий Максим. III. 2. 18; IX. 7. 1; Аппиан. ТВ. I. 32. 141; 33. 146).

Однако дни реформаторов-экстремистов были сочтены. Произошло следующее. Главция решил баллотироваться на консульских выборах, хотя это было незаконно – требовалось соблюдение двухгодичного интервала между занятием должностей претора и консула. В итоге его кандидатуру отклонили {Цицерон. Брут. 224). Первым на высшую должность был избран Марк Антоний. Одним из претендентов на второе место являлся Авл Постумий Альбин (он в итоге и одержал победу), другим – Гай Меммий, тот самый, который в 112 году агитировал толпу против сторонников примирения с Югуртой. Его убили дубинами какие-то темные личности – как уверяли, люди Сатурнина и Главции (Аппиан. ГВ. I. 32. 142; III. 16. 5; О знаменитых мужах. 73.9; Орозий. V. 17. 5).

Не вполне понятна цель убийства, если его совершили Сатурнин и Главция – последнего все равно отстранили от участия в выборах, и гибель Меммия ему ничего не давала. И почему умертвили именно Меммия, а не другого кандидата, более знатного Альбина? К слову сказать, последний был весьма заинтересован в гибели Меммия, своего конкурента. К тому же один из Постумиев, консул 111 года Спурий, был осужден во время Югуртинской войны в ходе процессов, во многом инспирированных Меммием. Еще вероятнее причастность к случившемуся Скавра, враждовавшего с Меммием с тех же времен (Саллюстий. Югуртинская война. 32.1). Свалили же ответственность на Сатурнина, который, как считалось, в свое время организовал убийство Нунния. (В конце концов, заказчики могли заплатить за «операцию» кому-либо из людей трибуна, чтобы обвинение против последнего выглядело правдоподобнее.) Никакой возможности оправдаться ему не дали, и озвучить иную версию оказалось некому – все античные авторы воспроизвели мнение противников трибуна.

Что бы ни случилось в действительности, ответственными за случившееся объявили Сатурнина и Главцию. Если история с Нуннием не имела для них в свое время последствий, то теперь ситуация изменилась. Против «демагогов» сплотилась вся знать – «Октавии, Метеллы, Юлии, Кассии, Катоны, Помпеи», перечисляет Цицерон, и это далеко не все (За Рабирия. 21). Но самое главное – распался их союз с Марием. Вряд ли ему понравилась история с Эквицием, брошенным в тюрьму по его приказу и освобожденным толпой явно не без участия Сатурнина. Цицерон упоминает о том, что Главция, поначалу прославлявший победителя кимвров, теперь поносил его (Об ответах гаруспиков. 51). Марий в долгу не остался: именно он (или его коллега и союзник Валерий Флакк) отклонил на выборах кандидатуру Главции.

Но что вызвало такую перемену? «Марий испугался им самим вызванных демонов», – утверждал Моммзен. Сатурнин собирался идти явно дальше, чем того хотел победитель кимвров. Бесспорно, последний уж слишком сросся с сенатской средой, в которой занимал почетное место как консуляр. Пойти на разрыв с ней он, разумеется, не мог. Бесконечно лавировать между буйными «демагогами» и «порядочными» людьми – тоже. Половинчатая позиция навлекала на него неудовольствие обеих сторон. Очевидно, она-то и послужила причиной разногласий с Сатурнином и Главцией. Явно возникла опасность, что Сатурнин как опытный политик и организатор перехватит контроль над его ветеранами. Да и вообще популярность трибуна слишком возросла, и на ее фоне не столь уж блистала слава победителя кимвров. К тому же против «демагогов» помимо сенаторов выступили многие всадники, прежде превозносившие Главцию за судебный закон. Очевидно, буйства Сатурнина и его союзников причиняли слишком много беспокойства горожанам и мешали деловой активности. Разрыв стал неизбежен. Неприятность ситуации для Мария состояла в том, что отказ от союза с «демагогами» не обещал ему симпатий противной стороны – для большинства нобилей он оставался наглым выскочкой. Приходилось из двух зол выбирать меньшее.

Античные авторы вслед за врагами полководца с удовольствием подчеркивали двуличие Мария, оказавшегося между молотом и наковальней. Вот любопытный рассказ на эту тему. «Когда ночью к нему пришли первые люди в государстве и стали убеждать его расправиться с Сатурнином, Марий тайком от них впустил через другую дверь самого Сатурнина и, солгав, что страдает расстройством желудка, под этим предлогом бегал через весь дом то к одним, то к другому, подзадоривая и подстрекая обе стороны друг против друга» (Плутарх. Марий. 30.3). «Все это, конечно, чистейшая выдумка, но характеризует поведение Мария с аристофановской меткостью».

Не является выдумкой, однако, предложение консулу со стороны лидеров сената совместно выступить против «бунтовщиков». Времени на раздумье у него почти не было. Мы не знаем, как протекал разговор. У Мария имелись вполне уважительные причины для отказа: бесспорных доказательств причастности Сатурнина к убийству Меммия нет, к тому же речь идет о плебейском трибуне, чья личность священна и неприкосновенна. Но главное: расправа с Сатурнином выставила бы Мария предателем по отношению к бывшему соратнику. Этого-то, очевидно, и добивались лидеры сената – тогда они смогли бы сполна насладиться унижением наглого «выскочки». Другое дело, что об этом также вслух не говорилось; формально речь шла, надо полагать, о предложении Марию стать еще раз спасителем отечества, на сей раз от внутреннего врага. Тогда он мог рассчитывать на примирение с вождями нобилитета.

Понимал ли победитель кимвров, что это ловушка и что уничтожение им Сатурнина не принесет ему пользы? А ведь в свое время консул 133 года Муций Сцевола отказался выступить против Тиберия Гракха, хотя его и назвали за это изменником (Плутарх. Тиберий Гракх. 19. 4–5; Валерий Максим. III. 2. 17). Почему бы не последовать его примеру? Но на это победитель при Верцеллах не решился. Сцевола был нобилем высшей пробы, с вереницей предков и большими связями, тогда как Марий ни тем, ни другим похвастаться не мог. Арпината могли просто запугать: если он не возглавит борьбу с Сатурнином, то назавтра ему не подадут руки в курии, рядом с ним никто не сядет, а его мнение не будет стоить и гроша. Не лучше ли стать вождем сената и народа и покарать по заслугам распоясавшихся «демагогов», которые к тому же слишком многое позволяют и в отношении самого Мария?

И еще одно обстоятельство. Если консул хотел предотвратить расправу над недавними соратниками, которая несмываемым пятном легла бы на его репутацию, то ему лучше всего было самому возглавить операцию против них. В этом случае он мог держать ситуацию под контролем. Решение было принято.

В итоге сенат издал чрезвычайное постановление, sena-tusconsultum ultimum (Цицерон. За Рабирия. 20; Против Каталины. I. 4; О знаменитых мужах. 73.10). Поразительно, но имя Главции, чье соперничество как будто стало причиной убийства Меммия, в нем не упоминалось (Цицерон. Против Каталины. III. 15). Впрочем, на такие мелочи никто внимания не обращал – нобили жаждали расправиться прежде всего с ненавистным Сатурнином. Принцепс сената Марк Скавр, отличный актер, устроил целый спектакль – он явился с оружием и призвал защищать свободу и законы (Валерий Максим. III. 2. 18). «Из храма Санка и из государственных арсеналов римского народа по распоряжению консула Гая Мария было роздано оружие» (Цицерон. За Рабирия. 20). Сатурнин созвал своих сторонников и даже будто бы обещал свободу рабам. Уверяли, что соратники называли его при этом царем – самое страшное обвинение в глазах сенаторов. Но силы были неравны. В сражении на форуме люди Сатурнина потерпели поражение и отступили на Капитолий.

Однако Марий приказал перерезать водопровод, и жажда заставила осажденных сдаться под честное слово. Консул перевел пленных в Гостилиеву курию и оставил там под охраной. Казалось, он избежал самого худшего – гибели бывших соратников.

Но Марий уже не контролировал ситуацию: группа сторонников сената ворвалась в курию и расправилась с арестованными. Правда, никто из участников «операции» не осмелился взять на себя ответственность за убийство трибуна – его убийцей объявили Сцеву, раба некоего Сервилия Квинта Кротона, который в награду получил свободу. (Голову погибшего, как говорили, показывал на пирах сенатор Гай Рабирий.) Там же погибли и другие сторонники Сатурнина – квестор Гай Сауфей и Квинт Лабиен. Главцию вытащили из дома одного из Клавдиев и также убили. Брат Сатурнина Гней Корнелий Долабелла, пытаясь спастись, бежал через овощной рынок, но его вместе с неким Луцием Гиганием настигли и также предали смерти. Погиб и Луций Эквиций. Дом Сатурнина разрушили, имущество «смутьянов» конфисковали (Цицерон. За Рабирия. 20 и ел.; Аппиан. ГВ. I. 32. 143-33. 146; Плутарх. Марий. 30. 2–5; Веллей Патеркул. П. 12. 6; Валерий Максим. VI. 3. 1с; Флор. III. 16. 5–7; О знаменитых мужах. 73. 10–12; Орозий. V. 17. 6-10).

Сенат мог праздновать победу: опасные бунтовщики усмирены, спокойствие восстановлено, выскочка-консул опозорен. Ведь он не только предал недавних союзников, но и совершил клятвопреступление, ибо обещал Сатурнину и его сторонникам неприкосновенность, а их перебили (Цицерон. За Рабирия. 28). Но дело было не только в репутации. Аграрный закон, за который столько бился Сатурнин и на который так рассчитывал Марий, остался лишь памятником права – сенат провалил его реализацию (Цицерон. За Бальба. 48). В 100 году в Цизальпинскую Галлию была выведена лишь одна колония Эпоредия (Веллей Патеркул. I. 15. 5). Мариева колония на Корсике, которая, как иногда считают, появилась после закона 100 года, могла возникнуть и раньше. В любом случае это была капля в море.

Но сенат играл с огнем. Ветераны Мария, не получив долгожданной земли, затаили злобу и мечтали о мести. К тому же сенат позволил себе слишком многое: был убит, как и в 133 году, плебейский трибун, Сатурнин, а также претор Главция и квестор Сауфей, хотя действующих магистратов, согласно закону, нельзя было не то что убить, но даже отдать под суд. «Дошло до того, – меланхолически замечает Аппиан, – что никого более уже не могли защитить ни свобода, ни демократический строй, ни законы, ни сан» (ГВ. I. 33. 146). Придет время, и многих из тех, кто глумился над трупами Сатурнина и его сторонников, постигнет подобная же участь. Они будут клясть Мария за жестокость и беззаконие, но вряд ли кто-то из них вспомнит, что он лишь идет по их стопам.

Однако все это было еще впереди, а сейчас начиналось десятилетие, которое кажется мирным на фоне предшествующих смут и кровавой гражданской войны, ожидающей Римское государство в ближайшем будущем. А пока Рим «приблизился к блаженному состоянию тех государств, которые вообще не имеют истории». История в это десятилетие, конечно, была – не было лишь историка, который взялся бы за подробный и детальный рассказ об этих годах. Дело в том, что «античных историков интересовали преимущественно кровопролития и смуты; а эта декада, до самого своего завершения, предоставляет мало образцов как того, так и другого». Тем не менее 90-е годы I века очень важны для судеб Римского государства. Именно в это время, столь плохо нам известное, вызревали события, которые в конце десятилетия приведут к грандиозному внутриполитическому кризису – Союзнической войне, а затем и к первой гражданской войне в истории Рима. В это же самое время на Востоке все более крепла Понтийская держава Митридата Евпатора, все чаще требовалось римское вмешательство в запутанные восточные дела. В итоге, как известно, Рим получил вдобавок к внутреннему кризису кризис внешний – Первую Митридатову войну.

Пока же в Риме один за другим идут громкие судебные процессы. В этом нет ничего необычного – римляне любили судиться: Катон Старший, например, последний раз в жизни выступил обвинителем в суде в возрасте девяноста лет (Плутарх. Катон Старший. 15). Процессы, более или менее громкие, происходили постоянно, и, наверное, все заметные римские политики бывали хотя бы раз в жизни кем-нибудь в чем-нибудь обвинены. Но обычно эта судебная борьба остается в тени более ярких событий; в нашем же случае таких событий нет; а раз нет событий – нет историков. Однако ситуация не совсем безнадежна благодаря сочинениям светоча римского красноречия – Марка Туллия Цицерона. Как известно, он много выступал в качестве судебного оратора, хорошо знал прецеденты и «судебную историю» Рима, неоднократно ссылался на знаменитые процессы прошлого. А наиболее острая борьба в те годы происходила как раз в судах – здесь сводили старые счеты, закрепляли достигнутую после разгрома «мятежа» Сатурнина победу, здесь обменивались ударами враждующие политические группировки.

Итак, Сатурнин погиб. Однако гибель «смутьяна» отнюдь не означала окончательного и бесповоротного краха его дела – во всяком случае, оставались в силе некоторые из его законов, в числе плебейских трибунов 99 года было как минимум двое его приверженцев, а Метелл Нумидийский пока еще оставался в изгнании. При таком политическом раскладе неудивительно, что первой жертвой возобновившейся борьбы стал персонаж, которому не доверяла ни та, ни другая сторона. Среди товарищей Сатурнина по должности был некий Публий Фурий, сын вольноотпущенника. В 102 году Метелл Нумидийский, будучи цензором, по неизвестным причинам отнял у него государственного коня, то есть исключил из всаднического сословия. Это послужило причиной жестокой ненависти Фурия к Метеллу (Дион Кассий. XXVIII. 95. 2).

Чтобы получить возможность отомстить, Фурий добился должности плебейского трибуна и активно содействовал изгнанию своего врага, а когда после гибели Сатурнина встал вопрос о возвращении Метелла из изгнания, он, опираясь на поддержку Мария, наложил на возвращение свое вето (Аппиан. ГВ. I. 33. 147; Орозий. V. 17. 11). Его не тронули даже мольбы сына Метелла, который просил его «в присутствии народа со слезами и земными поклонами» (Аппиан. ГВ. I. 33. 147). Все просьбы остались безрезультатными, и единственное, что Метелл-младший получил в результате – это своего рода моральную компенсацию, прозвище Пий (Pius), то есть Благочестивый, данное ему согражданами. Лучше всех отношение квиритов к поступку Метелла-сына выразил Валерий Максим: «Метелл Пий благодаря своей неколебимой любви к изгнаннику-отцу добился при помощи слез столь же славного прозвища, какого другие добиваются при помощи побед» (V. 2. 7)**. Прозвище действительно было славным: именно так, Благочестивым, именовался прародитель римлян Эней (и, кстати, среди прочего – тоже за любовь к отцу, которого он на своих плечах вынес из горящей Трои!). Поэтому поступок Метелла ставил его в один ряд с прославленными героями прошлого.

Вражда с Метеллом Нумидийским была единственной точкой соприкосновения интересов Фурия и Сатурнина.

Поэтому, осуществив свою месть, он не стал поддерживать мятежного трибуна и покинул ряды его сторонников (Дион Кассий. XXVIII. 95. З). Более того, после гибели Сатурнина он даже предлагал конфисковать в казну его имущество (Орозий. V. 17. 10). В результате он стал чужаком для обеих враждующих сторон: приверженцы погибшего Сатурнина рассматривали его как изменника, нобили не могли простить ему борьбу против возвращения Метелла.

В результате по окончании срока трибуната, в 99 году, он был привлечен к суду Публием Апулеем Децианом, судя по имени – представителем рода Дециев, усыновленным либо самим Сатурнином, либо кем-то из его родственников. Подробнее всех об этом процессе рассказывает Валерий Максим. По его словам, «П. Дециану, мужу безукоризненной честности, принесли погибель собственные слова: ведь, обвиняя перед рострами П. Фурия за порочнейшую жизнь и в какой-то части своей речи осмелившись упомянуть о смерти Сатурнина, он не только не добился осуждения по этому делу, но и сам получил наказание, предназначенное Фурию» (VIII. 1. Осужденные. 2)**. Дециану не помогло добиться успеха даже то «горячее одобрение со стороны честных людей», о котором упоминает Цицерон (В защиту Гая Рабирия. 24), – по-видимому, всякое напоминание о недавнем кровопролитии тогда было нежелательно и выглядело подозрительным. Однако, если преследование со стороны его бывших «товарищей по партии» и оказалось неудачным, Фурию все-таки не удалось избежать наказания. На этот раз удар был нанесен с противоположной стороны. Обвинителем выступил плебейский трибун Гай Канулей, поставивший Фурию в вину те помехи, которые он чинил возвращению Метелла Нумидийского. До судебного приговора, однако, дело не дошло – Фурия растерзала разъяренная толпа, состоявшая, видимо, из клиентов Метелла и его сторонников (Аппиан. ГВ. I. 33. 148; Дион Кассий. XXVIII. 95. 3).

Однако Фурий был, в сущности, фигурой, уже сыгравшей свою роль. Были персонажи и посерьезнее. Один из плебейских трибунов 99 года, Секст Тиций, выступил в качестве настоящего политического наследника Сатурнина. Т. Моммзен дает ему едкую характеристику: «Это был Алкивиад в карикатуре, более сильный в танцах и игре в мяч, чем в политике; главный талант его заключался в том, что он разбивал по ночам статуи богов на улицах». Эта характеристика очень пристрастна: Цицерон, правда, устами оратора Марка Антония характеризует его как «гражданина беспокойного и мятежного» (Об ораторе. П. 48), но в другом месте он говорит о нем как о человеке «весьма говорливом и довольно умном» (Брут. 225). В любом случае мы знаем о нем слишком мало, чтобы быть столь категоричными. Стоит вспомнить и то, что один из проведенных им законов – о назначении квесторов в провинции – продолжал действовать спустя четверть века после его принятия. Секрет скверной репутации Тиция кроется не в его политической бездарности, а в том, что он попытался провести аграрный закон, выдержанный в духе законов Сатурнина. Этой мерой он приобрел большую популярность у народа, чего нельзя сказать о верхах. Против законопроекта решительно выступили другие трибуны и консул Марк Антоний. Несмотря на их сопротивление, закон был принят, но тотчас же отменен решением коллегии авгуров как принятый вопреки праву (Цицерон. О законах. П. 31; Об ораторе. П. 48; Валерий Максим. VIII. 1. Осужденные. 3; Обсеквент. 46).

Еще одной атакой на победителей было привлечение к суду Луция Валерия Флакка, будущего консула 86 года, уже известным нам Апулеем Децианом (Цицерон. За Флакка. 77). Ни формулировка обвинения, ни исход дела нам неизвестны – но можно не сомневаться, что случайностью все это не было. Обвиняемый приходился двоюродным братом коллеге Мария по консульству 100 года, который активно участвовал в разгроме мятежа Сатурнина (Цицерон. За Рабирия. 27); похоже, здесь ведущую роль играло желание отомстить за смерть этого демагога. Таким образом, можно считать, что 99 год прошел в попытках приверженцев Сатурнина вернуть утраченные позиции. Однако все эти попытки ни к чему не привели, и следующий год был ознаменован полной победой правящей олигархии.

Своего рода прологом к этой победе была гибель от рук толпы Публия Фурия, о которой уже говорилось. Это было знаковое событие: погиб человек, который в общественном мнении являл собой одну из главных помех возвращению в Рим Метелла Нумидийского. Когда же прошли выборы консулов на 98 год, стало ясно, что Метелл будет возвращен из изгнания в ближайшем будущем. Консулами стали два человека, имевшие репутацию непоколебимых защитников status quo в государстве и борцов с демагогами, – Квинт Цецилий Метелл Непот, близкий родственник изгнанника, и Тит Дидий, который, как уже говорилось, несколькими годами ранее защищал на суде Цепиона-старшего и при этом подвергся насилию со стороны толпы.

То, что эти люди не замедлят вернуть Метелла, было очевидно для всех. Марий, не желая видеть торжества своего старого недруга, отправился на Восток, объявив, что делает это во исполнение своего старого обета, чтобы принести жертвы Великой Матери богов (Плутарх. Марий. 31.1). К тому, чем он занимался на Востоке, мы вернемся чуть позже; что касается Рима, здесь свершилось то, чего его противники добивались два года и что он не захотел видеть – по предложению плебейского трибуна Калидия было принято решение о возвращении Метелла Нумидийского (Валерий Максим. V. 2. 7; О знаменитых мужах. 62.3).

Сам Метелл в это время находился в Азии, в Траллах. Согласно традиции, письмо с известием о том, что он может вернуться в Рим, застало его в театре. Как рассказывает Валерий Максим, он «ушел из театра не раньше, чем закончилось представление, не выдал своей радости никому из сидевших вокруг, но сохранил в тайне [охватившее его] великое ликование» (IV. 1. 13)**. Когда он вернулся в Рим, ему не хватило дня для того, чтобы принять у ворот поздравления от всех встречавших его (Аппиан. ГВ. I. 33. 149). Если даже здесь есть некоторое преувеличение, верить рассказу о всеобщем ликовании (скорее даже демонстративном ликовании) можно. Важен был в данном случае не столько сам Метелл, сколько то, что его возвращение символизировало окончательную победу над приверженцами Сатурнина. Что касается «виновника торжества», то триумфальное возвращение из изгнания было последним событием его жизни, о котором мы знаем. Несмотря на то, что его возвращение потребовало таких титанических усилий, Метелл больше не вмешивался в политику и, видимо, вскоре умер. Была ли его смерть естественной? Цицерон утверждает: «Кв. Варий, человек негоднейший… убил Друза кинжалом, а Метелла – ядом» (О природе богов. III. 81). Какой подарок для историков, пылающих ненавистью к римским «демократам», – ведь «демократы стали искать спасения в союзе с убийцами и отравителями»! Но обвинения в убийстве политических противников были обычным делом в общественной жизни Рима. Так что верить здесь Цицерону на слово вряд ли стоит, тем более что и обвинение Квинта Бария в убийстве Друза, как мы увидим, вряд ли обоснованно.

Теперь настала очередь рассчитаться с теми, кто пытался продолжить дело Сатурнина. Как и возвращение Метелла, судебные процессы носили откровенно демонстративный характер. В 98 году к суду привлекли и Апулея Дециана, и Секста Тиция. Первый из них был обвинен в том, что сокрушался о смерти Сатурнина во время речи, которую держал против Публия Фурия (Цицерон. За Рабирия. 24; Валерий Максим. VIII. 1; Осужденные. 2). Он был признан виновным и отправлен в изгнание; в схолиях к Цицерону есть указание на то, что он отправился в Понт, где присоединился к Митридату Евпатору. Однако вероятность этого очень мала, и, скорее всего, обвинение Дециана в переходе на сторону непримиримого врага Рима является просто логическим заключением схолиаста на основе комментируемого им пассажа из речи Цицерона «За Флакка».

Что касается Тиция, то ему вменили в вину то, что он хранил у себя дома изображение Сатурнина (Цицерон. За Рабирия. 24–25; Валерий Максим. VIII. 1; Осужденные. 3). Как похоже это обвинение на те, которые в большом количестве знала наша недавняя история! Закрепляя победу, сторонники олигархии старались расправиться не только с людьми, но и с самой памятью о мятежном трибуне.

На 98 год приходится еще один знаменитый процесс. На сей раз удар был нанесен по старому сподвижнику Мария, его коллеге по консульству 101 года – Манию Аквилию. К сожалению, подробности этого дела нам неизвестны. Обвинителем выступил Луций Фуфий, оратор, о котором Цицерон оставил противоречивые свидетельства. С одной стороны, он осуждает его устами Марка Антония и Луция Красса, с другой – отмечает, что рвение Фуфия при обвинении Мания Аквилия снискало ему награду и известность (Об ораторе. П. 91; III. 50; Брут. 222; Об обязанностях. П. 50). Стоял ли кто-нибудь за ним, мы не знаем; но то, что Марий воспринял это обвинение как направленное лично против него, видно из того, что он счел необходимым обеспечить поддержку обвиняемому своим присутствием на процессе.

Защитником Аквилия был Марк Антоний. Цицерон рассказывает: «Я вспоминаю речь Марка Антония в суде над Манием Аквилием, – сколько было в ней силы, сколько внушительности! Так как был он оратором не только искусным, но и смелым, то, почти уже закончив речь, он вдруг схватил самого Мания Аквилия, вытащил его напоказ и разорвал на нем тунику, чтобы видели судьи и римский народ все рубцы от ран, принятых им прямо в грудь; а сам повел рассказ и о той ране в голову, которую Аквилий получил от вражеского вождя. Так и убедил он тех, кому предстояло вынести приговор, что не для того судьба вырвала у вражеских копий человека, который и сам не щадил себя, чтобы здесь на его долю выпала не народная хвала, а жестокость судей» (Против Верреса. П. 5. 3). Аквилий, несомненно, не был невинной жертвой, но искусство защитника сделало свое дело, и его оправдали.

Почему Марк Антоний, который, насколько нам известно, никак не был связан ни с Аквилием, ни с Марием, выступил защитником на этом процессе? Ответа на этот вопрос нет, но, возможно, он и на самом деле считал, что заслуги Аквилия перед народом перевешивают его прегрешения. Что касается Мария – то для него, как раз вследствие выступления Антония в качестве защитника, процесс Аквилия в определенном смысле стал этапным. Именно после этого он начал постепенно восстанавливать свое пошатнувшееся положение и приобретать новые связи внутри нобилитета. Вряд ли тот же Антоний был ему по сердцу, и трудно ожидать, что между ними могло возникнуть сотрудничество, основанное на взаимном доверии. Но жестокая политическая необходимость вынуждала его искать поддержку в среде правящей олигархии. Именно поэтому он женит своего сына на дочери Луция Красса, породнившись таким образом не только с ним, но через него – и с Муцием Сцеволой. Это, конечно, не означало его сотрудничества с Метеллами, но и вождем антиметелловской группировки в сенате он не был, да и вообще его в этот период вряд ли можно считать лидером какой-либо группировки.

Итак, к середине десятилетия напряжение в борьбе между группировками спало – pax domi foresque fuit (мир был дома и за пределами государства), как написал позже Юлий Обсеквент (гл. 50).

Что же делал в это неспокойное время наш герой? Его биография в 90-е годы полна загадок и белых пятен. Плутарх рассказывает: «Сулла думал, что достаточно уже прославил себя воинскими подвигами, чтобы выступить на государственном поприще, – сразу после похода он посвятил себя гражданским делам; он записался кандидатом в городские преторы, но при выборах потерпел неудачу. Виновницей тому была, по его мнению, чернь: зная дружбу его с Бокхом и ожидая – в случае, если он, прежде чем стать претором, займет должность эдила, – великолепной травли африканских зверей, она избрала преторами других соискателей, чтобы заставить его пройти через эдильскую должность» (Сулла. 5. 1–2).

Первый же вопрос, который встает перед нами, – как понимать выражение «сразу после похода», то есть когда именно Сулла предпринял попытку выставить свою кандидатуру на должность? Предлагалось три варианта: провал Суллы на выборах в преторы и претура датировались соответственно 95 и 93-м, 97 и 95-м, 99 и 97 годами. Наиболее вероятной представляется третья датировка. Следовательно, первая попытка Суллы приходится на 99 год, когда он мог быть избранным в предусмотренном законом возрасте (suo anno) и, в силу этого обстоятельства, имел все шансы на успех. Однако в том, что касается должности, на которую Сулла решил баллотироваться, Плутарх не вполне точен: он не мог выставить свою кандидатуру на должность городского претора, поскольку выбирали на должность претора вообще, а затем уже городской претор избирался из преуспевших кандидатов при помощи жребия. Как бы то ни было, выборы Сулла проиграл; однако обвинения в адрес черни как виновницы его неудачи вряд ли состоятельны, во всяком случае в той трактовке, в какой они содержатся в сочинении Плутарха. Скорее, его поражение объясняется политическими баталиями 99 года и попытками сторонников Сатурнина вернуть свое влияние, о которых шла речь выше. В таких условиях Сулле, представителю аристократического рода, не замеченному ни в малейшей симпатии к демагогам, конечно, не приходилось рассчитывать на победу – и именно здесь, по-видимому, сказала свое слово «чернь», о которой пишет Плутарх. С другой стороны, кое-кто из нобилей мог видеть в нем недавнего помощника ненавистного Мария. Интересно, пытался ли помочь Сулле его недавний командующий Катул, который многим был обязан ему? Сомнительно; учитывая, что в мемуарах Катул приписал успешные действия своих войск при Верцеллах исключительно себе, он был человеком не только нескромным, но и неблагодарным. Помощи от него ждать не приходилось.

Но вернемся к рассказу Плутарха. Допустим, что он понимает все правильно. Мог ли Сулла, потерпев поражение на выборах в преторы и идя навстречу пожеланиям толпы, выдвинуть свою кандидатуру в эдилы? По традиции эдилы избирались поочередно – в нечетные годы курульные, избиравшиеся первоначально только из патрицианских родов, в четные – плебейские. Принадлежа к патрицианскому роду Корнелиев, Сулла мог претендовать на должность курульного эдила – но в том случае, если бы он выставил свою кандидатуру в 102 году на 101-й, в 100 году на 99-й и т. д. Таким образом, на выборах 99 года Сулла в любом случае не мог выдвинуть свою кандидатуру в эдилы, а ранее он находился на театре боевых действий и уже только поэтому не мог участвовать в выборах. К счастью, должность эдила не входила в cursus honorum и не была обязательной для успешной политической карьеры. Выставляя свою кандидатуру в преторы, Сулла руководствовался точным расчетом: преторов было шестеро, а не двое, как курульных эдилов, и, соответственно, шанс быть избранным существенно увеличивался. Кроме того, если даже мы допустим, что Сулла вдруг решил избираться в эдилы – он ставил себя этим в невыгодное положение. Между эдилитетом и претурой должно было пройти два года, так что, избираясь эдилом в 99 году, Сулла откладывал бы следующую курульную должность до 96-го.

Наступил следующий год – и Сулла повторил попытку, на этот раз успешно. Какими средствами он добился должности – вопрос без ответа. Плутарх утверждает, что он расположил народ в свою пользу лестью и подкупом, и приводит в подтверждение этого следующий анекдот: «Цезарь, которому Сулла в гневе пригрозил употребить против него свою власть претора, издевательски ответил ему: "По праву ты почитаешь своей эту власть – разве ты не купил ее?”» (Сулла. 5.5). Однако подобные обвинения обычны для политической полемики самых разных времен и потому не могут быть восприняты слишком серьезно.

Из событий, связанных с претурой Суллы, известно, что он все-таки дал игры, которых ожидал от него народ. Как городской претор, он отвечал за устройство игр в честь Аполлона, которые устраивались ежегодно и именовались ludi Apollinares. Эти игры были впервые устроены в 212 году в соответствии с Марциевыми пророчествами, одно из которых гласило: «Если желаете, римляне, изгнать врага, эту чуму, издалека пришедшую, надо, думаю, посвятить Аполлону игры; да повторяются они ежегодно, Аполлону приятные» {Ливии. XXV. 12. 9). Игры эти, как уже говорилось, основал городской претор Публий Корнелий Сулла, предок нашего героя (Ливии. XXV. 12. 4; XXVII. 23. 5). Во время их проведения «зрители в венках молились и приносили обеты, матроны взывали к богам; народ угощался под открытым небом, двери были настежь и день этот отметили различными молебствиями» (Ливии. XXV. 12. 15).

Можно смело утверждать, что Сулла, когда давал эти игры спустя 115 лет после их учреждения, приложил все усилия, чтобы оказаться достойным своего предка. Действительно, как отмечает его современный биограф, он «получил возможность представить культ Аполлона в некотором роде как семейное дело и подтвердить предназначение рода Корнелия Суллы Руфина организовывать ludi Apollinares». Игры, устроенные Суллой, запомнились всем: для происходившей на них травли зверей Сулла, впервые в истории римских игр, выставил сотню самцов-львов («гривастых», как их называет древний автор), полученных от Бокха (Плиний Старший. VIII. 53). При этом, также впервые, во время травли львы были не привязаны и их приканчивали стрелки, присланные все тем же Бокхом (Сенека. О скоротечности жизни. 13.6).

После завершения срока своей магистратуры Сулла получил назначение на Восток, как обычно считается – в Киликию. Подчинение этой области Риму началось в самом конце II века и было тесно связано с борьбой против пиратов. Еще в 102 году ее получил в качестве провинции Марк Антоний (Ливии. Периоха 68; Цицерон. Об ораторе. I. 82, П. 2; Брут. 168; Юстин. Пролог к книге 39). Но под провинцией в данном случае подразумевалась не присоединенная к Риму область, а территория, на которой военачальник должен был вести боевые операции – именно так понимали слово «провинция» в прежние века. Мы не знаем, кто стал преемником Антония по должности и действовал в Киликии в 100-97 годах. Вероятнее всего, это был Сулла, именуемый в источниках претором Киликии (Аппиан. ГВ. I. 77. 350; Митридатика. 57.231; О знаменитых мужах. 75.4). Ему поручили вернуть на царство Ариобарзана (Ливии. Периоха 70; Плутарх. Сулла. 5.6).

Данное ему поручение было не из легких. Киликия была известна своими пиратами – настолько знаменитыми, что этноним «киликиец» у римлян стал обозначать пирата вообще. Расцвет пиратства в этом регионе начался примерно с середины II века и был связан с «ничтожеством царей, преемственно правивших Сирией и одновременно Киликией», как пишет Страбон. Вторым важным фактором была выгодность торговли рабами. «В особенности побуждал к насилиям приносивший огромные выгоды вывоз рабов; ибо поимка рабов производилась легко, а рынок, большой и богатый, находился не особенно далеко, а именно Делос, который был способен в один день принять и продать десятки тысяч рабов. Отсюда пошла даже поговорка: "Купец, приставай и выгружай корабль, все продано”. Причина этого в том, что после разрушения Карфагена и Коринфа римляне разбогатели и нуждались в большом числе рабов. Ввиду такой легкости сбыта пираты появились в огромном количестве, они сами охотились за добычей и продавали рабов», – описывает сложившуюся в Киликии ситуацию Страбон (XIV. 5. 2. С. 668–669).

Как правило, в отличие от знаменитых авантюристов Нового времени, античные «джентльмены удачи» безымянны. И все-таки имена некоторых из них до нас дошли. Так, Флор рассказывает: «При вожаке Исидоре они довольствовались ближайшим морем, расположенным между Критом, Киреной, Ахайей и заливом Малея, которое из-за награбленной добычи стали называть Золотым» (II. 41. 3). Несмотря на то, что Флор называет это море «ближайшим», достаточно взглянуть на карту, чтобы увидеть, сколь обширным был ареал пиратских подвигов Исидора. Конечно, до того момента, когда набеги пиратов станут бедствием и для Италии, причем даже в ближайших окрестностях Вечного города, должны были еще пройти долгие годы, но на Востоке с проблемой пиратства римлянам пришлось столкнуться почти сразу же после приобретения провинции Азия. Борьба с пиратами, а также с племенами разбойников-горцев была одной из главных задач Суллы в Киликии, и хотя источники на сей счет молчат; несомненно, что он вел такую борьбу до тех пор, пока не получил другое, гораздо более важное поручение. Оно было связано с противодействием набиравшему силу грозному врагу Рима – Митридату VI Евпатору, царю Понта.

Этот монарх, наделенный редкостными личными качествами, сочетавший в себе черты типичного восточного деспота и эллинскую образованность, производил неизгладимое впечатление как на современников, так и на потомков. Цицерон считал Митридата вторым полководцем после Александра (Учение академиков… 3). Беллей Патеркул говорил, что в ненависти к римлянам царь Понта был подобен Ганнибалу (II. 18. 1). Про него говорили, что он приучал тело к ядам, принимая противоядия, и владел 22 или даже 25 языками. Уверяли, будто телом Митридат был «крепок настолько, что до самого конца ездил верхом, мог кидать копья и проезжать в день тысячу стадий, меняя на известных расстояниях лошадей. Он правил колесницей, запряженной сразу шестнадцатью лошадьми» (Аппиан. Митридатика. 112. 550; 111. 537; Плиний Старший. XXV. 6; Авл Геллий. XVII. 17. 2; Орозий. VI. 5. 6 и др.).

Вызревание угрозы со стороны Митридата римляне, поглощенные большими внешними войнами и внутренними смутами, проглядели. Митридат унаследовал понтийский престол около 120 года после смерти отца, Митридата V Эвергета. Считается, что этот монарх серьезно воспринимал свои обязанности в качестве «друга и союзника римского народа», хотя в то же время не забывал и об интересах собственного царства, при каждом удобном случае округляя свои владения и расширяя сферу влияния. Митридат Евпатор унаследовал после отца царство, в которое входили собственно Понт, часть Пафлагонии и южное побережье Черного моря с богатыми греческими городами. Митридат начал расширять свои владения, действуя, как и его отец, преимущественно дипломатическими методами и присоединяя территории, на которые у него были какие-либо законные права. Видимо, первым объектом экспансии стала Малая Армения (Софена), которую, как принято считать, он получил по завещанию (Страбон. XII. 3. 28. С. 555). Затем к Понту были присоединены Колхида, Боспор, Херсонес, Ольвия и Тира. По всей видимости, вскоре после этого в сферу влияния державы Митридата попадают и западнопонтийские города – Томы, Истрия, Каллатис и др. Итогом явилось создание обширной державы, со всех сторон окружавшей Понт Эвксинский, который стал «внутренним морем» Понтийского царства.

Митридат обычно старался найти законный предлог для территориальных приобретений, будь то завещание в его пользу, обращение к нему за помощью и т. д. Кроме того, предметом его вожделений долгое время были земли, не слишком связанные с Римом; посему их захват понтийским царем не беспокоил сенат. Следует учесть и тяжелые войны, которые вели римляне в конце II века. На этом фоне «первое вмешательство Евпатора в дела соседей казалось не более чем незначительным инцидентом». Предоставленный самому себе, Митридат мог без особых опасений заниматься расширением своих владений.

Ситуация кардинальным образом меняется, как только Митридат направляет свою экспансию в регион, находившийся в сфере римских интересов. Здесь римляне старались не допустить усиления одних царств за счет других. Поэтому Митридату пришлось искать союзника, который разделил бы с ним риск неудач и плоды побед. Таким союзником стал царь Вифинии Никомед III. Объектом их совместных действий стала Пафлагония, которую они поделили между собой примерно в 108/107 году. Как и ранее, притязания Митридата выглядели законно (что он старательно подчеркивал) – имелось завещание, по которому эту область получил его отец (Юстин. XXXIV. 4. 5; XXXVIII. 5. 4–6, 7. 10).

После захвата части Пафлагонии Митридат обращает взоры на Каппадокию, в дела которой, впрочем, он вмешивался и ранее. В 117/116 году был вероломно убит царь Каппадокии Ариарат VI. На период малолетства его сына регентство получила Лаодика, сестра Митридата и жена покойного царя. Ответственность за это убийство Юстин возлагает на каппадокийского вельможу Гордия, действовавшего якобы по наущению Митридата (XXXVIII. 1. 1). Это вполне может быть правдой, а может, и нет – Митридат во время убийства был еще слишком юн, чтобы вынашивать планы, которые ему приписываются. Во всяком случае, оставшаяся без царя страна представляла лакомый кусок, и в нее вторгся бывший союзник Митридата, вифинский царь Никомед III.

У Никомеда не было никаких оснований притязать на Каппадокию, и потому его вторжение носило откровенно разбойный характер; сыновья Ариарата VI были лишены своих законных прав, а власть Никомеда над Каппадокией удерживалась при помощи оставленных им там гарнизонов. Митридат немедленно отреагировал на этот акт агрессии: он отправил войско, которое изгнало захватчиков. Таким образом, создавалось впечатление, что справедливость была на стороне Митридата, выступавшего в поддержку законного наследника против узурпатора. Однако здесь события приняли неожиданный оборот: чтобы создать видимость прав на каппадокийский престол, Никомед заключил с царицей тайное соглашение и вступил с ней в брак (Юстин. XXXVIII. 1. 4–5). Теперь Митридату пришлось бороться и с родной сестрой, но это его не остановило – Лаодика вместе с вифинцами была изгнана из страны.

Итак, царем Каппадокии был провозглашен Ариарат VII Филометор, человек еще молодой, но тем не менее не захотевший быть игрушкой в руках Митридата. Независимость от Митридата он продемонстрировал практически сразу же, отказавшись вернуть из изгнания убийцу своего отца Гордия и приготовившись, если потребуется, к вооруженной борьбе. Митридат, не решившись на открытое сражение, вступил в переговоры и собственноручно убил племянника при личном свидании с ним. После этого подлого убийства он посадил на каппадокийский трон послушного правителя – им стал один из его сыновей, принявший имя Ариарата IX. Реальная власть при этом, по-видимому, принадлежала наместникам Митридата, своим произволом вызвавшим ненависть каппадокийцев. Они восстали и изгнали чужеземцев и поставленного ими царя (Юстин. XXXVIII. 1, 7 ел.; 2. 1; Мемнон. 30.1). Эти события и кратковременное управление страной Ариаратом VIII, братом убитого царя, послужили поводом для новой понтийской интервенции, вернувшей власть сыну Митридата.

Именно с этого момента начинается непосредственное вовлечение в конфликт Рима – развитие событий, которое спустя десятилетие вылилось в Первую Митридатову войну. Нельзя сказать, что Рим совсем не реагировал на развитие событий на Востоке. Еще после раздела Пафлагонии между Митридатом и Никомедом сенат направил на Восток посольство, которое потребовало вернуть пафлагонцам их прежнее положение (Юстин. XXXVII. 4. 4). Агрессоры проигнорировали это требование (причем особенно нагло держал себя не Митридат, а Никомед), но сенат не предпринял против них никаких мер – возможно, под действием взяток (Диодор. XXXVI. 15. 1), если только посольство от Митридата в Рим имело своим предметом пафлагонский вопрос.

Затем, как уже говорилось, на Восток отправился Гай Марий. Плутарх утверждает, что отправился он в эту поездку среди прочего и в надежде подстрекнуть Митридата к войне с Римом – победитель кимвров надеялся получить в ней командование, покрыть себя новыми лаврами и укрепить свое пошатнувшееся политическое положение. «Поэтому, хотя Митридат принял его любезно и почтительно, Марий не смягчился и не стал уступчивее, но сказал царю: „Либо постарайся накопить больше сил, чем у римлян, либо молчи и делай, что тебе приказывают“, – и этим поверг в страх Митридата, часто слышавшего язык римлян, но впервые узнавшего, какова бывает откровенность их речей» (Плутарх. Марий. 31. 3–5).

Этот рассказ неоднократно привлекал к себе внимание исследователей, которые вполне справедливо указывают на то, что трактовка этой поездки Плутархом довольно наивна. Действительно, вряд ли можно было рассчитывать возбудить войну одними словами, не располагая при этом армией, да и трудно было сомневаться в том, что Митридат не решится на конфликт. С другой стороны, если Марий отправился в поездку всего лишь для того, чтобы не видеть возвращения Метелла в Рим, отдаленное царство Каппадокия было достаточно странным убежищем. Это царство на протяжении ряда лет было «горячей точкой». Учитывая, что уже вскоре после миссии Мария сенат переходит к решительным действиям против Митридата в этом регионе, можно предположить, что его поездка носила инспекционный характер и он должен был на месте ознакомиться с обстановкой. Таким образом, личные цели Мария совпадали здесь с интересами государства. Эта поездка, чем бы ни руководствовался лично Марий, имела далеко идущие последствия для анатолийской политики Рима, определив отношение к Митридату и его притязаниям и побудив к более активным действиям против его происков в Каппадокии.

Тем временем и сам Митридат, может быть, приняв во внимание совет Мария, посчитал необходимым оправдать свои действия в глазах римлян, тем более что в Риме уже находились домогавшийся каппадокийского престола самозванец и бывшая регентша Лаодика, признавшая этого самозванца своим сыном. Посольство Митридата в Рим возглавил Гордий, регент при малолетнем Ариарате IX. Однако сенат на этот раз проявил твердость, и оба претендента остались ни с чем. Более того, им было приказано очистить захваченные территории: Митридату – Каппадокию, а Никомеду – Пафлагонию (Юстин. XXXVIII. 1. 10; 2. 4–7).

Сразу после решения сената по каппадокийскому вопросу начались неожиданности. Согласно рассказу Юстина, сенат предоставил Каппадокии свободу, но «каппадокийцы» (видимо, имеется в виду в первую очередь местная знать) просили восстановить у них монархию; получив разрешение сената, они избрали царем Ариобарзана, принадлежавшего к местному аристократическому роду (XXXVIII. 2. 8; см. также: Страбон. XII. 2. 11. С. 540). Исследователи по большей части считают, что, если Ариарат IX был посажен Митридатом на каппадокийский трон примерно в 101/100 году, то избрание Ариобарзана следует отнести к 96/95 году. Однако далее начинаются разногласия. Долгое время считалось, что Ариобарзана сразу после воцарения изгнали из царства, он бежал в Рим и был восстановлен на троне пропретором Луцием Корнелием Суллой в 92 году. Но, как выяснилось, дело обстояло несколько сложнее. К моменту римского вмешательства в Каппадокии боролись за власть две группировки – пропонтийская во главе с Ариаратом IX и Гордием и романофильская во главе с Ариобарзаном. Верх на выборах, в какой бы форме они ни проходили, одержали приверженцы Ариобарзана, причем он был утвержден сенатом. Однако Гордий не подчинился, и Ариобарзану пришлось бежать. При этом нет нужды считать, что неудачливый царь отправился прямо в Рим – скорее, он нашел убежище в римской провинции.

Здесь для Суллы и настало время действовать. Плутарх пишет: «После претуры Суллу посылают в Каппадокию, как было объявлено, чтобы вернуть туда Ариобарзана, а на деле – чтобы обуздать Митридата, который стал не в меру предприимчив и чуть ли не вдвое увеличил свое могущество и державу. Войско, которое Сулла привел с собой, было невелико, но с помощью ревностных союзников он, перебив много каппадокийцев и еще больше пришедших им на подмогу армян, изгнал Гордия и водворил на царство Ариобарзана» (Сулла. 5. 6–7).

Этот рассказ демонстрирует, что Плутарх довольно плохо понимал политическую ситуацию времени восточного командования Суллы. Во всяком случае, его противопоставление «как было объявлено» и «на деле» не имеет никакой ценности, поскольку обуздать Митридата в тех условиях и означало пресечь его попытки утвердить свое влияние в Каппадокии. Гораздо интереснее другое: кто были эти пришедшие на помощь Гордию армяне? Именно их присутствие на стороне каппадокийцев является одним из основных аргументов в пользу того, чтобы датировать командование Суллы 92 годом. Армяне, с которыми сражался Сулла, могли прийти только из царства Тиграна, связи которого с Митридатом и Гордием сомнений не вызывают; а раз так – событие это не могло иметь место ранее 95 года, когда Тигран Великий, до этого бывший заложником при парфянском дворе, стал царем Армении (Юстин. XXXVIII. 3. 1; Страбон. XI. 14. 15. С. 532). Но сразу же после прихода к власти он был занят покорением Софены, поэтому следует признать маловероятным его вмешательство в это время еще и в каппадокийские дела; лишь к 92 году он укрепился у власти настолько, что смог послать помощь Гордию.

Ученые по-разному пытались разрешить эти трудности. Некоторые из них считали, что Сулла столкнулся лишь с небольшими передовыми отрядами Тиграна, а затем в мемуарах, послуживших источником для Плутарха, преувеличил свои успехи в борьбе с армянскими войсками и их численность. Но, может быть, армяне в рассказе Плутарха были не воинами Тиграна, а наемниками, которых понтийский стратег Архелай навербовал в соседней Софене? Или они являлись уроженцами Малой Армении, которая находилась под властью Митридата и военные контингенты из которой несли службу даже в отдаленных от ее территории районах Понтийской державы? Не послал ли Митридат какие-то подразделения из Малой Армении, организованные по этническому принципу, на помощь своему сыну и Гордию?

Наконец, еще одно возможное решение: Сулла оставался на Востоке не один год, а несколько, вплоть до 93 или 92 года. Ведь Сулла, вернувшись в Рим, мог выставить свою кандидатуру в консулы на 94 год, но не сделал этого. Почему? Может, он просто не собирался претендовать на высшую должность в государстве? Но честолюбия ему было не занимать, да и возраст позволял – положенные 43 года ему уже исполнились. Может, он боялся не выдержать конкуренции с более влиятельными соперниками? Однако вряд ли положение было столь безнадежным, что умевший и любивший рисковать Сулла не попытал бы счастья хотя бы раз. Вероятнее, что он просто не имел возможности выставить свою кандидатуру из-за отсутствия в городе.

Второй аргумент в пользу этой гипотезы связан с расстановкой сил на Востоке. Если Сулла вернулся в Рим в 95 году, то Ариобарзан получил слишком большую мирную передышку – вряд ли Митридат и Тигран дали бы ему спокойно править целых пять лет, если бы их не сдерживало присутствие Суллы с войском, пусть небольшим, но все-таки римским. Что касается возможности такого развития событий, то существует целый ряд относящихся к этому времени примеров, когда наместники удерживали свою провинцию в течение нескольких лет. «На этой стадии Киликия, в отличие от Сицилии и Азии, была в первую очередь и прежде всего военной provincia, где любой командир мог ожидать постоянной борьбы с пиратами. Для этой provincia ежегодная преемственность не была ни необходимой (она не была достаточно богатой), ни желательной (по крайней мере, когда там находился способный командир), ни – на этой стадии административной истории Рима – удобной».

Во время пребывания Суллы в Каппадокии произошло еще одно событие, важность которого никто в те времена не понял, – Сулла встретился с парфянским посольством и тем самым положил начало отношениям двух мировых держав. Вновь предоставим слово Плутарху: «Когда Сулла стоял у Евфрата, к нему явился парфянин Оробаз, посол царя Арсака. До тех пор оба народа еще не соприкасались друг с другом; видимо, счастью своему Сулла обязан и тем, что первым из римлян, к кому обратились парфяне с просьбой о союзе и дружбе, оказался именно он. Рассказывают, что Сулла поставил три кресла – одно для Ариобарзана, другое для Оробаза, третье для себя – и во время переговоров сидел посередине. Оробаза парфянский царь за это впоследствии казнил, а Суллу одни хвалили за то, что он унизил варваров, а другие хулили за наглость и непомерное тщеславие» (Сулла. 5.8–9).

Этот рассказ порождает множество вопросов. Прежде всего: почему прибыло парфянское посольство? Были ли парфяне представителями мирного государства, не стремящегося к экспансии, а римляне агрессорами? Какие вопросы должно было решить посольство? Чем закончилась миссия Оробаза? Прямых ответов на них в источниках нет.

Думается, что встреча эта была неизбежной «в силу встречного направления удара – Рима на Восток, Парфии на Запад». Парфянские властители в те времена думали о захвате не только Вавилонии или Месопотамии. Их целью были, говоря словами Тацита, «древние границы персов» (Анналы. VI. 31), иначе говоря, берега Черного и Эгейского морей. Но почему посольство прибыло именно сейчас? Вероятнее всего, парфянский посол прибыл для изучения ситуации в Каппадокии на месте – «и обнаружил, что на границах Парфянской империи объявилась новая держава». Ситуация в этом случае выглядит следующим образом.

Прибывшее на Евфрат посольство имело целью встречу не с римским магистратом, а с представителями тех сил в Каппадокии (будь то Ариобарзан или кто-либо еще), которые противостояли Гордию. Основания для такой встречи были вескими – за спиной Гордия стоял Тигран II Армянский, рост амбиций которого представлял для Парфии если и не прямую угрозу, то предмет некоторого беспокойства. Вполне естественно, что глава такой миссии, встретив в районе, куда он был направлен, представителя государства, отношений с которым доселе не было, постарался выяснить, друг перед ним или враг. Сулла же, со своей стороны, приняв участие во встрече Ариобарзана и парфянского посла, продемонстрировал, кто является истинным хозяином в Каппадокии. Может быть, именно это допущение постороннего, «северного варвара», на переговоры, которые должны были вестись между царями, и было тем умалением достоинства парфянского властителя, за которое Оробаз, если верить Плутарху, заплатил головой?

Какой итог имели эти переговоры? Действительно ли Сулла «провел настоящий раздел мира»? Во всяком случае, формального договора между двумя империями заключено не было за отсутствием необходимости. К действиям Тиграна римляне проявляли мало интереса, в каппадокийские дела, куда они были вовлечены, парфяне не вмешивались, а «граница по Евфрату» в это время существует только в воображении современных историков – вдоль великой реки располагались государства, сохранявшие независимость (по крайней мере, формально), и никто тогда не мог предвидеть аннексии Помпеем Сирии и переноса границы вплотную к рубежам Парфянской державы. Итак, формальный договор заключать было незачем из-за отсутствия спорных проблем или общих интересов. Именно поэтому нет ни малейшего намека на обсуждение проблемы в сенате и ратификацию договора. Вместе с тем Парфянское царство рассматривалось в дальнейшем как невраждебное Риму. Между двумя государствами установилась «дружба» в тогдашнем политическом смысле – неформальные отношения, не связанные с заключением договора и принятием на себя каких-либо обязательств, кроме обязательства не предпринимать против своего «друга» враждебных действий. Именно таким отношениям, как нам кажется, более всего соответствует имеющаяся у нас скудная информация о встрече Суллы с парфянским посольством. Прибыв в Рим, он, несомненно, должен был поставить сенат в известность об этой встрече, только и всего. Формальный договор был делом будущего.

Что касается отношения к этому договору в Риме, то тех, кто одобрял поведение Суллы, было гораздо больше, чем его хулителей. Прошли те времена, когда эллинистические монархи могли мнить себя равными Риму. Рим помнил, как склонился перед откровенной грубостью римского посла Гая Попилия Лената сирийский царь Антиох IV, которому было предложено дать ответ, не выходя из очерченного на земле круга (Ливии. XLV. 12. 5). В Риме видели, как униженно держался вифинский царь Прусий, даже назвавший себя однажды «вольноотпущенником римского народа» (Полибий. XXX. 19. 1–7). Разумеется, к парфянскому царю отношение было такое же, ставшее уже привычным, – как к младшему партнеру; иначе и не мог вести себя римский магистрат, не умаляя «достоинства римского народа». Что касается тех, кто осуждал поведение Суллы, то они, несомненно, делали это не из принципиальных соображений, а из личной вражды. Как известно, римские политики (да и не только римские) имели обыкновение обвинять своих противников во всех смертных грехах, не заботясь о том, справедливо обвинение или нет. Объектом таких обвинений и стал Сулла, а Плутарх донес до нас память о них.

На Востоке случился еще один эпизод. Согласно Плутарху, среди спутников Оробаза был некий халдей, «который, посмотрев в лицо Сулле и познакомившись с движениями его духа и тела – не мельком, но, изучив их природу согласно с правилами своей науки, – сказал, что человек этот непременно достигнет самого высокого положения, да и сейчас приходится удивляться, как он терпит над собой чью-то власть» (Сулла. 5. 10–11). Видимо, эта история была достаточно широко известна. Во всяком случае, Беллей Патеркул, довольно скупой на подробности, тоже рассказывает, что во время встречи с парфянами «некие маги определили по родимым пятнам на его теле, что его будущая жизнь и посмертная память достойны богов» (П. 24. 3). Источником рассказа об этом пророчестве являются, конечно, мемуары самого Суллы. Вероятно, какое-то предсказание действительно было. Он интерпретировал его «в свете доминирующего – можно сказать, почти навязчивого – мнения, которое имел о себе, а именно что он обладает felicitas (счастьем)», независимо от того, имел ли он такие представления уже ранее или они впервые были внушены ему только сейчас этим безымянным прорицателем-халдеем.

Возвращаясь в Рим, Сулла имел все основания гордиться: в очень трудных условиях он провел блестящую военную кампанию, победоносно решил поставленную перед ним задачу да к тому же еще впервые вступил в контакт с неизвестным дотоле государством! При таких успехах будущее, несомненно, рисовалось ему в радужных тонах. Но этим мечтам суждено было разбиться о прозу жизни. Цицерон рассказывал о себе, что после своей квестуры на Сицилии он, пребывая в уверенности, что Рим полон славою его имени и деяний, спросил у своего приятеля, как оценивают его деятельность на острове. В ответ оратор услышал: «Погоди-ка, Цицерон, а где же ты был в последнее время?» (За Планция. 64; см. также: Плутарх. Цицерон. 6.3). Примерно в таком же положении оказался и Сулла. Вечный город жил своей жизнью, и ему было мало дела до блестящих успехов одного из наместников.

Что же происходило тем временем в Риме?

В 95 году вновь начинаются громкие судебные процессы. Первой их жертвой чуть не стал Квинт Сервилий Цепион-младший. Как уже говорилось, он активно сопротивлялся закону Сатурнина о ценах на хлеб, и теперь ему это припомнили. Его насильственные действия в те горячие дни были расценены как оскорбление величия римского народа, и он был привлечен к ответственности (Риторика для Геренния. I. 17; II 21). Его обвинителем выступал «самый красноречивый из тех, кто жил за стенами нашего города», – Тит Бетуций Бар из Аскула (Цицерон. Брут. 169). Разумеется, patres не могли отдать его на растерзание, хотя его защита и не может похвастаться таким перечнем знатных людей, как защита его отца. Ответ на речь Бетуция для Цепиона составил Луций Элий Стилон, «человек выдающийся, один из достойнейших римских всадников, на редкость начитанный в греческой и латинской литературе». Защитную речь на суде произнес Луций Красе, хотя она оказалась не очень убедительной, будучи «слишком длинна для похвальной речи при защите и коротка для обычной судебной» (Цицерон. Брут. 162; 169; 205–206, 162). Тем не менее Цепион был оправдан всадническим судом, поскольку его дело не затрагивало интересов всадников.

В ответ на это в суде была предпринята контратака, причем обвинение тоже апеллировало к событиям восьмилетней давности и приписывало обвиняемому то же самое преступление, в котором пытались уличить Цепиона. Речь шла о Гае Норбане, который в 103 году вел активную атаку на Цепиона-старшего с применением насильственных действий. Теперь ему были вменены в вину насилие и пренебрежение трибунским вето (Цицерон. Об ораторе. П. 107–109, 197–199; Валерий Максим. VIII. 5. 2). Обвинителями выступили молодой Публий Сульпиций и почтенный уже к тому времени Марк Эмилий Скавр (Цицерон. Об ораторе. П. 89; 107–109; 203; Об обязанностях. П. 49; Апулей. Апология. 66; Валерий Максим. VIII. 5. 2). Совершенно неожиданно для лучших граждан в защиту этого, по выражению Цицерона, «мятежного и ни к чему не пригодного гражданина» (Об обязанностях. П. 49) выступил известный оратор Марк Антоний. Это делается понятным, если вспомнить, что Норбан в свое время был квестором Антония и его защита была непреложным долгом последнего («Ведь он, по завету предков, должен быть мне вместо сына», – говорит Антоний в диалоге Цицерона «Об ораторе» (П. 200), даже если и не была ему по сердцу. Во всяком случае, неудача судебного преследования и оправдание Норбана отнюдь не помешали Антонию сохранить добрые отношения с его главным обвинителем, Публием Сульпицием.

Вероятно, можно согласиться с утверждением, что эти процессы показали неэффективность старых методов политической борьбы при помощи судебных обвинений: какой в них оставался смысл, если приговор можно было предвидеть с самого начала? Именно это побудило правящую олигархию вновь заговорить о судебной реформе; непосредственным предлогом здесь послужило знаменитое дело Публия Рутилия Руфа. Началось оно с наместничества в Азии великого понтифика Квинта Муция Сцеволы (консула 95 года), легатом которого был Рутилий. Об этом наместничестве сохранились самые восторженные отзывы примерно такого характера: «Немалой была и блестящая слава Кв. Сцеволы, коллеги Л. Красса по консулату, управлявшего Азией столь безупречно и столь твердо, что сенат своим декретом объявил впредь Сцеволу образцом и нормой исполнения служебных обязанностей для отправляющихся в эту провинцию магистратов» (Валерий Максим. VIII. 15. 6)**. Нелишне добавить, что это «безупречное управление» длилось всего девять месяцев (Цицерон. Письма к Аттику. V. 17. 5), после чего Сцевола отбыл в Рим, оставив дела на попечение Рутилия Руфа. Однако он успел сделать очень многое, издав, в частности, тщательно продуманный эдикт, в котором, среди прочего, гарантировал грекам суд по их собственным законам в тех делах, которые не касаются римлян (Цицерон. Письма к Аттику. VI. 1. 15).

Сцевола был образцово-показательным наместником, а потому пресекал злоупотребления, которые позволяли себе в провинции римские публиканы и их агенты, что навлекло на него особую ярость вовлеченного в деловые операции всадничества. Однако сам он избежал преследования по причинам, которые остаются неясными. Скорее всего, его спасло не только высокое положение, на которое, как правило, всё списывают. Во-первых, высокое положение само по себе не давало гарантий от осуждения, а во-вторых, таковым мог похвастаться и Рутилий – не рядовой сенатор, а консуляр. И все же он был более удобной мишенью, чем куда более знатный Сцевола. Возможно, дело в том, что последний всего лишь подготовил и издал эдикт, а его практическое осуществление выпало на долю Рутилия. Всадники же на его примере хотели продемонстрировать свою власть в судах тем, кто не хотел с ними считаться.

Своего они добились – дело Рутилия действительно стало «образцом» и вошло в поговорку, но как символ неправого суда и осуждения невиновного. Обвинителем выступил некий Апиций, про которого говорили, что он превзошел мотовством целый свет (Афиней. IV 168d). Обычно считают, что таким образом наносился удар по одной из основных фигур в группировке Метеллов, но уже давно отмечено, что эта группировка применительно к 90-м годам является фикцией, изобретением современных историков – в это время на политической арене нет ни одного сколько-нибудь заметного Метелла. Рутилий в этом смысле был одинокой фигурой: его старый патрон, Метелл Нумидийский, с которым он делил тяготы кампании против Югурты, сошел с политической арены, а завести новые связи с представителями наиболее влиятельных семей он, видимо, не смог. Поэтому в суде его защищали всего два человека – Муций Сцевола и его собственный юный племянник Гай Аврелий Котта. Сам Рутилий Руф, подражая Сократу, не стал умолять судей о снисхождении и прибегать к риторическим ухищрениям, одеваться в рубище, приводить на суд рыдающих родственников, как делали многие, а просто изложил аргументы в свою защиту (Цицерон. Об ораторе. I. 228–229). Но в любом случае приговор был предрешен: Рутилия признали виновным и приговорили к конфискации имущества и изгнанию (Цицерон. О природе богов. III. 80; 86; Сенека. О провидении. 3. 4, 7; Дион Кассий. XXVIII. 97. 2–3). Таким образом, это был первый обвинительный приговор, вынесенный всадническим судом за длительное время.

Это было странное изгнание: Рутилий отправился в ту самую провинцию, за «вымогательства» в которой его привлекли к суду, – и там ему организовали пышную встречу, так что в итоге, как замечает Дион Кассий, полученные дары принесли ему еще большее состояние, чем то, которое было у него конфисковано. Сначала он обосновался в Митилене на Лесбосе, где и пережил учиненную Митридатом в 88 году резню его соотечественников. Затем Рутилий перебрался в Смирну, где и провел остаток жизни, не выказывая никакого стремления вернуться в Рим (XXVIII. 97. 4; см. также: Валерий Максим. П. 10. 5; Цицерон. За Рабирия Постума. 27).

Дело Рутилия Руфа окончательно разрушило то хрупкое согласие между всадниками и лидерами сената, которое, как кажется, на время установилось после гибели Сатурнина. Как впоследствии напишет Цицерон, «суды были в руках всаднического сословия, и после осуждения П. Рутилия никто не казался столь невинным, чтобы их не бояться» (За Скавра. 2)**. Удивляться этому страху не приходится: под судом оказался сам принцепс сената Марк Эмилий Скавр, обвинителем которого выступил Квинт Сервилий Цепион. Причиной была, согласно Асконию, какая-то «ненависть из-за посольства в Азию»; возможно, основанием для этой ненависти были слухи о том, что Скавр получил взятку от Митридата. Дело, правда, закончилось ничем – Скавр выдвинул против Цепиона встречное обвинение, которое должно было рассматриваться раньше его собственного дела (Цицерон. За Скавра. 2; Асконий. 21 С; Валерий Максим. III. 7. 8). Результатом было то, что patres почувствовали свою уязвимость перед всадническими судами, и вновь серьезно встал вопрос о судебной реформе.

Вот в такой обстановке оказался вернувшийся с Востока Сулла – причем нет особой разницы, произошло это в 95 или 91 году: в первом случае он оказывался в эпицентре борьбы, развернувшейся вокруг процессов Цепиона и Норбана, во втором – в нервозной обстановке, сложившейся после осуждения Рутилия и судебных нападок на Скавра. Он и сам едва не попал под суд. «По возвращении Суллы в Рим Цензорин обвинил его во взяточничестве, потому что из дружественного и союзного царства он вернулся с большой суммой денег, собранной вопреки закону», – сообщает наш основной источник, Плутарх (Сулла. 5.12). Кто такой был этот Цензорин и почему он выдвинул обвинение?

Гай Марций Цензорин принадлежал к одной из наиболее известных плебейских семей, которая претендовала на происхождение от царей Нумы Помпилия и Анка Марция. Первый представитель этой семьи, за историчность которого можно ручаться, Гай Марций Рутул, был четырежды консулом (357, 352, 344, 342 годы), а также первым плебеем, назначенным на должность диктатора (356 год) и избранным цензором (351 год) – именно за это его потомки получили когномен Цензорины. Однако времена менялись, и некогда знатный род пришел в упадок. Последний Цензорин получил консульскую и цензорскую должности более чем за полвека до нашего персонажа (в 149 и 147 годах); дядя Цензорина, выдвинувшего обвинение против Суллы, был коллегой Гая Гракха по трибунату и, вероятно, разделил его судьбу. Обвинитель Суллы был еще молод: известно, что он был монетным триумвиром где-то в первой половине восьмидесятых, а должность эту обычно занимали молодые люди в самом начале их политической карьеры. Таким образом, выступление против Суллы, скорее всего, было первой политической акцией молодого человека. Иногда предполагают, что за его спиной стоял Марий, однако это допущение вовсе не обязательно: Цензорин мог увидеть в преследовании Суллы прекрасную возможность для саморекламы, столь важной для римских политиков в начале их карьеры.

Однако дальнейшее было полной неожиданностью: Цензорин не явился в суд и отказался от обвинения (Плутарх. Сулла. 5.12). Почему он это сделал? Потратил ли Сулла на то, чтобы заставить Цензорина замолчать, часть полученных от Ариобарзана денег? Или у обвинителя не было свидетелей, которые бы подтвердили его обвинение, хотя при этом он все-таки достиг того, чего хотел – Сулла был полностью дискредитирован и выбыл из политики на четыре года. Имело ли преследование целью не допустить Суллу к консульским выборам на 91 год и было замято (возможно, под действием подкупа со стороны Суллы), как только миновали избирательные комиции? Все это вполне вероятно, но, увы, недоказуемо.

Возможен и еще один ответ, основанный на том, что мы знаем о характере Цензорина. Цицерон пишет: «Гай Цензорин, довольно сведущий в греческой словесности, излагал свои мысли с легкостью и исполнял свои речи с приятностью, но был ленив и ненавидел суд» (Брут. 237). Может быть, как раз в этой «лени и ненависти к суду» и заключается разгадка? «Он был молодым человеком. У него было много времени. Если понадобится – другие удобные случаи позволили бы ему использовать суд как ступеньку в своей карьере».

Итак, суд не состоялся. До крайности маловероятно, чтобы выдвинутые Цензорином обвинения могли отвратить Суллу от политической карьеры. Стоит вспомнить, что привлеченный к суду в 95 году Норбан стал претором в 90-м, а судимый в один год с ним Цепион – еще в 92 или 91 году. Но это были люди, против которых выдвигались очень серьезные обвинения, которые прошли через судебный процесс, но не обладали такой верой в свою счастливую звезду, какой обладал Сулла. Если их карьере судебные процессы не были помехой – могло ли помешать Сулле обвинение, не доведенное до суда? И Сулла вновь окунается в политическую жизнь столицы, где тем временем происходят очень важные события.