Утром, очнувшись от мандрагорова морока, Валентин обнаружил себя на полу в гостевом номере. Он был раздет догола и весь в синяках от женских укусов, что обнаружилось уже в ванной, когда он встал у напольного зеркала, отлитого в манере изысков ар-нуво: вода глубокого омута в раме из матовых жил остролиста, кувшинок и лилий, где отразился утопленник, похожий на Валентина.

Он принял контрастный душ.

Затем тщательно вычистил зубы, глубоко макая сырую зубную щетку в пороховой зубной порошок «Эдельвейс» в жестяной банке. А завершил выдворение дамских запахов с собственной кожи душистым паром одеколона «Царский вереск». Он понимал, что ночная встреча с пьяной двойняшкой сулила новое зло и яростно тискал тугую грушу пульверизатора.

Взяв полотенце, детектив подумал: «Кажется, я забыл что-то важное…» Но что именно, вспомнить не смог. Наступил третий день поиска роковых близнецов. Он ни шаг не приблизился к цели, а ситуация завинчивалась все глубже, как шуруп в стену.

Если верить словам Магды, сегодня ему предстоит встреча с собственным рыжим секретарем, которого он никогда не видел, только слышал взбучку, какую еще живой Клавиго устроил по мобиле своему помощнику. Теперь он (успешно ли?) выдал секретаря за самого архивиста, а себя обозвал всего лишь слугою профессора. Он был уверен, Магда передаст все услышанное папаше.

Что ж, он заранее примирился с вышвыриванием.

Осталось хотя бы вкусить блаженство последнего дня.

Валентин следовал распорядку.

Облачение в спортивный костюм.

Пробежка рысцой по дорожке из гравия в середке боскета.

Близняшки играли на крыше солярия в лаун-тенисс, обе в полосатых обтекающих пляжных костюмах и в соломенных шляпках от солнца. Обе призывно помахали гостю и послали по воздушному поцелую: живи, самец.

Сучки, высосали до донца мои ядра…

Тут-то он и вспомнил то важное, что забыл… когда, насытив сырую черную орхидею, Магдалина на карачках кайфа отползла по ковру и вскарабкалась на диван, она сказала, кутаясь в плед: «Имей в виду, урод, папа собирает людей для своей коллекции. Если ты ляжешь в масть, тебя ждет участь Фарро. Папа держит его при себе черт знает как долго, лет десять, а уйти отсюда без пропуска невозможно. За вход рупь, за выход — мильон».

Пробежав три петли по серпантину, Валентин повернул обратно.

Чу! — от входа в отель отъехал знакомый автомобиль с красными колесами. Ага! Прибыли новые гости.

— Новые гости? — спросил он скучающим голосом у портье за стойкой в холле, не очень рассчитывая на полный ответ.

— Извините, дон Клавиго, нам запрещено вступать с гостями в разговоры на посторонние темы…

Валентин поднялся к себе, на этот раз лифт работал.

В полдень, как обычно, явился костюмер; стала известна диспозиция застолья.

— Сегодня темой ужина будет Европа, — сказал Валерий Адонис. — Дресс-код — твидовый костюм, обувь из замши, цветная рубашка расстегнута у горла на две пуговицы, ведущий цвет — оранжевый, цвет заката Европы в духе Шпенглера…

— Видели новых гостей?

— Еще нет. Знаю, что приехал ваш ассистент. Но он вне дресс-кода. Ему костюм не нужен.

— Почему?

— Увидите.

После чего кутюрье удалился.

В паузе до вечернего застолья детектив предпринял новую попытку локации дома, тем более что это фактически поощрялось. Прогулялся по первому этажу, где слуги готовили к ужину стол, протирали до блеска бокалы, тарелки, вилки, ножи. При появлении вип-персоны они слегка цепенели, и детектив ускорял шаг. На кухне, куда он тоже сделал визит, три повара колдовали у огромной плиты. Старший кашевар любезно показал меню, где значились разные чудеса. Никаких люков в полу, никаких непонятных дверей он не обнаружил, все было открыто настежь, напоказ. Не вызвали подозрений ни второй этаж, ни третий, где располагались библиотека и галерея. Пентхауз, где проживал сам князь, был так же открыт глазам сквозь стеклянные стены, даже огромная ванна на бронзовых лапах гарпии была видна постороннему. Служанка как раз колдовала над краном, заполняя ванну горячей водой и подливая аромат из кувшина. Их глаза встретились. Девушка тут же встала у ванны по стойке смирно… вольно, вольно — махнул рукой вояжер. Прислуга была вышколена, как кордебалет. «Кордебалет?» — удивился внезапному слову Валентин. «Корд»? Как? Он не понимал, что оно означает, и вернулся в библиотеку, где отыскал словарь иностранных слов: кордебалет — танцовщики и танцовщицы, исполняющие… А! Он не стал дочитывать. Те, кто танцуют вокруг корифея, солиста, звезды. Все остальные слова на открытой странице он, к своему удивлению, знал: копигольдер, корволант, корда, кордегардия, кореопсис, кориум, корибант, корнпапир, кормофит, кордит, кордоба… И даже загадочный «корнцанг» — хирургические щипцы в форме ножниц с зазубринами на стальных ветвях для прочного захвата.

Захлопнув ненужный словник, Валентин сделал завершающую попытку отыскать убежище роковых близнецов и поднялся на самую верхотуру особняка, к астрономической площадке с телескопом. Детектив хотел еще раз оглядеть окрестности, но с моря вдруг наползло облако, и весь дом хозяина оказался накрыт чалмою тумана, пар теплой измороси был так густ, что ни моря, на пляжа, ни сосен вдоль берега, ни парка, ни башни для гостей не различить. Детектив зачем-то протянул перед собой руки, наблюдая, как кожу до самых локтей облепили крупные спелые капли. Пар на глазах конденсировался в дождь. Вдруг облако улетело, и Валентин потрясенно увидел столб радуги, которую прихотью атмосферы загнуло с неба прямо в цветник у пентхауса. Семицветный поток был так близок, что в него можно было вонзить руки, и он уже примерился тронуть радугу, как вдруг она откачнулась почти к горизонту, и уперлась дугой в даль, в гладь, в блеск Балтики, которая вновь открылась глазам человека во всем равнодушии штиля. Спускаясь на первый этаж, Валентин отметил про себя, что, когда летящая чайка влетела в радужный водопад, ее белизна никак не окрасилась, чайка осталась стерильно белой.

Тут его настигла фортепьянная музыка.

Она звучала в пустом холле, но за роялем не было пианиста. Валентин сделал опасливый шаг и увидел, как сами собой прогибаются клавиши на клавиатуре. «Ах, это же механическое пианино», — сказал он сам себе и машинально отметил, что звучит фортепьянная прелюдия Дебюсси под названием «Девушка с волосами цвета льна», но, прислушавшись, понял: нет, это прелюд «Звуки и ароматы реют в вечернем воздухе»… музыкальный пейзаж, романтический импресьон, туманная акварель небосклона, отраженная в зеркальной амальгаме горного озера.

Внезапно инструмент умолк, и наш детектив замер от тайного приступа паники: откуда он знает то, чего никогда не знал? В каких уголках памяти прятался до поры до времени дух знания музыки?

Неужели пыл мандрагоры до конца подчинил его разум?

На ужине в зал галереи собрались знакомые лица: князь в неизменной куртке с аппликацией из ледохода зеркал, гадкие лебеди — близняшки, всегда безмолвная пифия в полумаске с девочкой Катей для речи, толстомясый гений Фарро, два гота — портретист Гай и его подружка Катрин с неизменным фотоаппаратом, жестоковыйный беллетрист индюк Даниил, бравый статист Курт в форме солдата-связиста за столиком с рацией (гости из Хайфы уехали), плюс — внимание! — два новых лица. Человек лет тридцати в монашеской рясе, но с гребешком рыжего ирокеза на бритой голове (и это монах?) и бородатый господин славянской внешности во фраке с бабочкой. Чуть курносый нос и выпуклый эллинский лоб придавали ему сходство с бюстом Сократа, каким его изваял Гудон.

Валентин ждал, что князь начнет ужин с разоблачения его выдумки о том, что он всего лишь помощник профессора.

Но!

Но Магда, перехватила его у стола и делая вид, что целует в щеку, шепнула с насмешкой: «Не дрейфь, трус, я ничего сказала».

Что ж, сыщик перевел дух. Развязка снова отложена.

— Разрешите представить наших новых гостей, — начал князь внешне любезно, но Валентин вдруг почувствовал в его голосе скрытое раздражение и наитием детектива понял, что хозяина почему-то злит ирокез в рясе. «Как же быстро ты овладел повадками свиты, где главное — читать мысли в черепе босса», — подумал детектив. Но почему злит?

Между тем рыжий клоун ловко разыгрывал из себя ассистента.

Пару минут назад, узрев лжеКлавиго, он чуть ли не кинулся целовать его руки, хотя глаза его были красноречиво мертвы: кто ты, приятель?

Валентин тоже видел его первый раз в жизни.

— Я ведь думал — вам хана, — тараторил мертвоглазый монах, — машина перевернулась четыре раза. Четыре! Я ехал за вами, как было приказано. Я же говорил, Какаду рисковый водила. Кто гонит в дождь по серпантину? Ну, не дурень ли?

Валентин решительно не понимал, о чем идет речь.

— Когда я открыл машину, мозги дурачины лежали квашней на приборной доске, а вы не подавали никаких признаков жизни. Я думал, конец профессору. Вызвал «скорую». Приехали быстро. Тут все-таки не Россия. Врач сказал, что вы труп! Я помог ему погрузить груз на носилки и откатить к машине. Надо же, вы живы!

Он говорил демонстративно громко, чтобы князь все слышал.

— Профессор, — вмешался хозяин, — право такое чувство, что вы в ступоре. Обнимите ж своего ассистента. Он привез вашу драгоценную книгу…

Валентин похлопал лжеца по плечу.

Теперь их двое — близнецов обмана.

— Покажите ее, наконец, Ирокез! — сказал хозяин.

Рыжий запустил руку в складки сутаны, вытащил на свет из потайного кармана книжку формата ин октаво в темно-зеленом переплете и с поклоном установил ее на заранее приготовленный пюпитр справа от князя. Трио из домашнего оркестра — флейта, контрабас и скрипка исполнили свадебный марш Мендельсона.

Князь, пока звучала музыка, молитвенно расцеловал обложку и бегло пролистал страницы, вдыхая аромат старой, уставшей от тяжести букв золотистой бумаги.

— Наш мир, если верить Зогару, только комбинации литер на коже вселенной. А смысл этой сплошной татуировке придают только паузы, которые превращают водопад буквиц в слова. Вот почему любая книга священна, даже из самых ничтожных путеводителей. Тем более священна священная книга. Собрание букв, написанных без пробелов.

После чего пытливо посмотрел на лжеКлавиго.

— Сегодня я стал беднее ровно на одну мечту, но у меня странное чувство, господин Клавиго, скажите честно, вы узнали своего коллегу?

Князь начал свою обычную игру в кошки-мышки.

— Честно говоря, он стал выше ростом… — подал опасную реплику Валентин.

— А вы узнаете своего патрона, отец Ирокез?

— Вроде он, хотя не совсем похож… у патрона была родинка на губе, а у него нет, да и взгляд другой, — подхватил стиль обострения игры рыжий шулер. — Хотя да, это ведь вы, хозяин?

— Да, Сальвадор, это я.

Глаза лжеца округлились: разве мое имя Сальвадор?

— Папа, — подала голос Магда, — начни сегодня с пифии. Нужно вывести всех обманщиков на чистую воду.

— Хорошая мысль… Если обманщики есть, мы их разоблачим, но мы забыли о главном блюде, это господин Франк. Наш докладчик.

Человек, посаженный на почетное место в конце стола напротив князя, привстал и поклонился.

— Член Римского клуба, наш гость из Москвы философ Гелий Франк. Автор книги «Новое похищение Европы». Политик, лидер русского отделения партии самоубийц. Я оплатил издание его книги в одном научном издательстве Лейпцига и заказал переводы на три языка: английский, французский, китайский. И думаю заказать перевод на хинди.

— Папа, пи-фи-я! — в один голос крикнули близняшки к недоумению гостя, который уже собрался выйти к импровизированной трибуне поставленной у головы стола. Он мало что понял в семейной перепалке.

Князь притормозил выход докладчика «извините, коллега» и дал отмашку для разоблачений.

— Дорогая провидица, сегодня начнем с вас. Извините, но мои дурехи хотят отведать эскалоп с кровью.

Дама в полумаске отвесила церемонный поклон, привычно достала из прически гнутую японскую шпильку, открыла ею зеркальный ящичек, двумя горстями опустила в пасть фортуны груду карточек, взятых из ящика, и властно крутанула барабан. Кукла Катя спрыгнула с высокого стула, важно подошла к барабану и, отодвинув заслонку, достала, честно-пречестно зажмурившись, наугад несколько карточек.

Зная уже снайперский глаз этой затеи, которая внешне казалась забавой для девочки, Валентин окаменел.

— Катя, сколько карточек ты достала? Четыре? Отдай их нашему Курту. Читай вслух, мой верный солдат!

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — отчеканил радист и, стоя по стойке смирно, приступил к церемониалу разоблачений:

— Написано… Тревога! Знак восклицания. В зону гармонии проник злоумышленник, запятая, выдающий себя за другое лицо, запятая, его цель найти среди нас парочку слабых духом людей и выманить их за линию обороны в Россию. Точка. С какой целью, пока непонятно. Точка. И хотя обманщик — профессионал маскировки, запятая, узнать его все-таки можно, запятая, потому что он напрямую причастен к секретному пособию для садовников мандрагоры, кавычки открываются, «Сад исполнения желаний». Кавычки закрыты. Точка.

— Это не я! — вскочил с места рыжий монах.

— Сядьте… — брезгливо сказал князь. — Читай дальше, Курт. Только опусти знаки препинания. Не тормози.

— Есть отставить чтение знаков препинания!

Курт взял новую карточку:

— Тут написано… Оракул видит еще одного шпиона. Это мужчина средних лет, выдающий себя за мертвеца. Он назвался чужим именем. Он склонен к суициду, его дед, отец, старший брат, дядя, тетка, жена и любовница свели счеты с жизнью. Вчера этот презренный шпик сам пережил приступ черной депрессии. Предлагаю дать ему кодовое имя Мертвец. Мертвец вооружен и очень опасен. Точка.

— Папа! Это он Мертвец! Он! — крикнули в один голос двойняшки, тыча пальцами на Валентина.

Князь, слушал рапорт Курта, откинувшись на спинку стула, закрыв глаза ладонью; в таком оцепенении он пребывал несколько долгих минут, после чего не открывая глаз, глухо сказал:

— Обманщику не поздоровится. Клянусь, он будет найден сегодня же, обезоружен, допрошен, наказан и приготовлен к изгнанию.

— Папа, не отпускай шпика, брось его собакам на мясо! — крикнула Герда.

— Пусть они отгрызут ему пенис! — крикнула Магда.

— Какие вы дуры, двойняшки, — сказал князь, открывая глаза и отрешенно глядя поверх голов. — Наша цель — победа над смертью. Наш образец — земля Эдема из Торы, окруженная райской стеной. Мой остров гармонии — близнец рая, в центре которого Древо познания добра и зла. А я, Виктор фон Боррис, кружу вокруг дерева и стараюсь стать близнецом Бога. Разве Бог убил Адама? Или прикончил Еву? Нет, они были пойманы за руку, разоблачены, унижены, изгнаны и обречены на страдания. Смерть там, за райской оградой. У нас никакой смерти нет. Потому повторяю, обманщикам повезло. Они будет наказаны, да, но, думаю, что они останутся живы, как живыми остались Адам и Ева, но! Восклицательный знак. Но, клянусь, запятая, я сделаю все для того, запятая, чтобы изгнание из Карантина гармонии было хуже, чем смерть… Многоточие.

— Это не я! Клянусь! Не я! — снова взвился монах-ирокез.

— Сказано: не клянитесь. Читали Книгу? — все сильнее досадовал князь и, сделав паузу, холодно объявил застолью: — Мы проверим Сальвадора на детекторе лжи. Курт! Читай дальше!

Валентин помертвел, он с трудом выдержал атаку Оракула: что ж, разоблачение снова отложено, осечка, но слова о самоубийстве подруги не умещались в голове. Как? Неужели Лала мертва? Когда он уезжал в розыск, она сильно хандрила, пару раз рыдала ночью, но не настолько же, чтобы сводить счеты с жизнью.

Он ходил по лезвию бритвы.

Если бы не появление монаха, ему бы не поздоровилось.

Он чувствовал клевки незримого жала.

Но жало было раздвоено и щупало жертву с двух разных сторон. Вот почему он раздвоился на двух злоумышленников, один выдал себя за другого, а другой был склонен к самоубийству, хотя это было одно и тоже лицо — частный питерский сыщик Валентин Драго.

Тайное Око почему-то никак не наведет резкость своих окуляров.

Но каков натиск увеличительной линзы! Разглядеть тайну семьи и сорвать все семь печатей проклятой тяги: дед, отец, старший брат, дядя… целый роковой список угадан копейка в копеечку, но Лала… Лала! Неужели это я заразил ее семейным проклятием…

Двойняшки огорченно показали Валентину два языка и тут же потеряли к нему интерес. Обличая, они хотели только развлечься… словить кайф от агонии кобеля. Так они всего лишь скучали.

— Вчера перед сном в 23.45, — чеканил Курт, — Катя из страха убила бабочку. Окно было раскрыто. Малая сатурния залетела в комнату на свет напольной лампы и стала кружить над абажуром. Тогда злая девчонка сняла с ног домашние тапочки, надела их на обе руки, и стала бегать у лампы, хлопать подошвами тапочек, стараясь убить летунью. Что и удалось через две с половиной минуты.

Кукла Катя закрыло лицо ладошками.

— Я не злая… это нечаянно…

Полумаска обняла ее плечи.

— Дорогая негодница, — вскипел внезапно фон Боррис из-за соринки в зенице Ока, — во-первых, убери ручки с лица, чтобы мы видели как тебе стыдно. (Нет! — замотала головой девочка.) Во-вторых, тебе было сказано, что на острове гармонии смерть запрещена. Ни бабочка, ни муравей, ни лягушонок, ни ящерица, ни птица, ни дерево, ни сад, ни дом, ни даже небо над нами не могут стать жертвой человеческой похоти убивать. Вспомни того мерзкого мальчишку, моего племянника, который смеха ради проткнул веткой пять живых лягух и смеялся, что несчастные земноводные дрыгают лапками. Мы сделали специальную чашу из оникса для его наказания. В нее вместилось семьдесятпять жаб, а семьдесятшестой жабой стал наш негодяй. Он просидел по горло среди жаб всю ночь и был доставлен в больницу, покрытый коростами. Клянусь, сто бородавок будут всю жизнь напоминать ему ту живодерню. В-третьих, ты будешь наказана и лишена чести вытаскивать карточки.

— Можно мне заступиться, ваше сиятельство, — сказал Валентин и рассказал, чему был свидетелем.

Его заступничество было принято с самым живым одобрением.

— Что ж, — кивнул босс. — Не хнычь! Если бабочка жива, а завтра мы это узнаем всенепременно, то твои слезы тебя оправдают. Хватит разоблачений, мы явно объелись секретами… Вот, мой дорогой докладчик, — повернулся хозяин к философу, — так мы тут и живем. Ссоры. Дрязги. Борьба самолюбий. Жадность. Интриги. Цезарь был прав, все деревни вокруг Рима — маленький Рим. Надеюсь, дорогой Гелий, вы не раздумали говорить?

— Я готов, если все тоже готовы.

— Тогда начинайте. Господин Франк, прошу.

Докладчик вышел из-за стола к кафедре. И вот что он сказал:

— Я благодарен князю за помощь в публикации моей монографии, «Новое похищение Европы», благодарен за внимание к моей давней статье — подумать только, пятнадцать лет прошло… — с которой началось наше знакомство и наша дружба. А особенно я благодарен гостеприимству его сиятельства. Только тут, прожив почти месяц в Хегевельде, на острове высшей гармонии имени Виктора фон Борриса, я не умом, а кожей почувствовал, каким образом красота порождает террор, как сгущаются карандашные метки пропорций на чертеже геометра в чешуйки дракона. На первый взгляд, идея Виктора фон Борриса сдвинуть время почти на сто лет назад слишком экстравагантна, чтобы быть плодотворной рабочей машиной для чувств и ума человека. Но оглянитесь, друзья. Мы действительно в 1927 году. В той фазе, где прилив ар-нуво достиг апогея, обернувшись в рациональную страсть Баухауза, и разбился в брызги об утес 33 года.

Баухауз, припомнил вдруг Валентин то, чего вроде бы помнить не мог… Да ведь так называлась школа архитекторов в немецком Веймаре, а руководил школой тот еще жук, Вальтер Гропиус, сухарь-очкарик, идолопоклонник рационализма, помешанный на культе прямых линий. В 33 году фашисты школу закрыли.

— Эти дребезги геометрии, — продолжил оратор, — вошли в сердца миллионов, как влетели осколки чертова зеркала в сердце Кая из сказки Андерсена. Для профана нет никакой связи между зеркалом и отражением в зеркале. Святая простота! Посмотрите на дом, построенный князем, как на систему зеркал, отражающих безумие мандрагоры. Дом князя — живая иллюстрация к моему тезису о превращении рационализма Европы в безумство вакханки. Гуляя вокруг особняка фон Борриса, я вижу воочию, что отвесная стеклянная стена в духе Корбюзье — это эрекция зеркала, восставшего фаллосом из пруда модерна кисти Джона Миллеса, в котором тонет Офелия. Тонет. В паутине ряски. С побегами остролиста в изголовье смерти. С пучком лютиков в правой руке…

Офелия, снова припомнил Валентин имя, которое профи сыска помнить не должен. Эту фифу разлюбил Гамлет в трагедии Шекспира, после того как сам же и заразил ее рефлексией Нового времени. До заражения депрессией ни Офелия, ни королева-мать не ведали, что совестно праздновать свадьбу или бежать на свидание, надев туфли, в которых шагали за гробом всего неделю назад. Выходит, чума стыда будет почище чумы бубонной? Выходит.

Эти мысли выскакивали в голове детектива неизвестно как и непонятно откуда, словно кузнечики на лугу из-под ног мальчика.

— Я восхищен, — продолжал Гелий Франк, — сколь искусно ваш реактор по производству чар мандрагоры вставлен вами, князь, в декорации ар-нуво. Вся флора и фауна здесь как ручная. Каждый шаг завораживает. Ваш стриженый бобриком боскет, как змей, выползает из лесной чащи германского духа, чтобы обвить голое тело молочной Гретхен. Обвить и уложить на ее рыжеволосое лоно. На эту заслонку для прискучившей кухни по выпеканию детей, узкую треугольную голову идеала.

Близняшки тут же кинулись, дурачась напоказ, обнюхивать свои лица, пальцы, запястья и уже собрались клюнуть носами подмышки друг друга, если б не стук княжеской вилки о бортик бокала: уймитесь, дурехи.

— Князь Виктор, — продолжал невозмутимо оратор, словно не заметив подначки, — друзья, коллеги, я узнаю эманации Штука, Россетти, Сомова, Климта в сотнях деталей. Как чудесны ваши венценосные журавли, которых прогуливают утром по дорожкам две аккуратные немецкие девушки в платьях двадцатых годов. Как стильно смотрятся платья девушек, лишенные пошлой женственности, платья-рубашки для летчиц, для мотоциклисток пустыни Дакара… Посмотрите на этот зал, где мы сейчас ужинаем. В нем столкнулась геометрия Баухауза и тулово дракона. Череда зеркал в чешуе. Статуи работы Майоля. Рисунки порочного Обри Бердслея. Подлинники! Вот убедитесь! Нас окружают одни шедевры!

Оратор вооружил руку указующим жестом аукциониста.

— Деревянная коробка для сигар на столе из цветного стекла не просто коробка. Ее фирменный знак — скорлупа позолоченных грецких орехов на крышке. Это изделие фирмы Тиффани. Или головки наших проказниц в чалмах, видите, броши в форме лотоса, куда спикировал шершень из янтаря?

— Это работа Фуке, — в один голос заявили мартышки, вскочив из-за стола, и гордо, показали броши, приколотые к белому шелку.

Издали шершни казались каплями меда.

— Да, это именно Фуке! — подтвердил спец. — 1902 год. На последнем аукционе «Сотбис» они были проданы за двадцать семь тысяч евро.

— Каждая! — ввинтила Магдалина, лаская пальцем солнечный зайчик.

— Дорогой Гелий, как раз сегодня мне предстоит еще одна покупка, — заметил князь и скосил взор на ручные часы. — Вот-вот начнутся торги в Лондоне. Распродажа коллекции семьи Эссен. В зале торгов мой секретарь. Он свяжется по телефону.

Фуке, Фуке — вновь припомнил Валентин то, чего вроде бы никогда и не знал. Было два Фуке, один — министр при короле-солнце, отданный под суд за богатство, другой Фуке — полицмейстер Парижа времен Бонапарта. Третьего Фуке, ювелира, он не знал… Но как понимать слова князя про секретаря, как он может быть в Лондоне, если это был розыгрыш сучки Магды?

— Господа, я готов расцеловать все что вижу. Столовые приборы и подсвечники из позолоченной бронзы в форме кувшинок. Декоративная скатерть — пруд, затянутый зеленоватой ряской с жилками упавшего в воду папоротника. Здесь кувшинки подняли свои желтые рыльца из воды, здесь водяные лилии раскрыли свои снежные клювы. Свет — медный с оттенками персика. Свет во все небо над лесом, процеженный сквозь огромные стекла с пятнами витражей в духе Альфонса Мухи — ни одной прямой линии. Кажется, что феноменальный по краскам закат — тоже дело рук нашего гурмана. Свой вечер, а заодно и наш ужин Виктор фон Боррис украсил заходящим светилом. И смотрите: уже наготове луна, бледная и томная, как положено луне в стиле модерн… Я знаю, она выйдет в тот момент, когда наш певец исполнит новую арию. Дом как единое произведение искусства…

В любой тотальности, подумал Валентин, слишком много безумия… И вздрогнул: «Кто так думает в моей голове? Мандрагора? Корень Палач? Душа мертвеца профессора? Или мыслями захлестнула мой мозг шпиона вся оранжерея, которую оратор метко назвал реактором для производства мечты?» Присутствие новых мыслей скорее пугало, чем воодушевляло к соразмышлению с оратором.

— Особенно восхищает, князь, мемориальная комната Уильяма Морриса, точную копию которой вы создали на втором этаже. Кто не видел, советую заглянуть. Я бродил тут, как в тумане. Ведь именно в этой гостиной распустился опийный мак ар-нуво, тут роковой дурман достиг зрелости. Коробочка треснула, и маковые зерна полетели наружу. Отсюда по свету разнеслись мысли зачинщиков викторианского бунта Морриса и Рёскина: польза есть красота! Здесь родились дети бунтующей фразы. Европейцы: Данте Габриэль Россетти и Джойс, Бенито Муссолини и Морис Равель, Уэллс и Ницше, Гитлер и Шпеер, Роберт Колдевей и Вальтер Андре, Оскар Уайльд и Бердслей, Штук и Корбюзье. Граждане Российской империи: Дягилев и Бурлюк, Стравинский и Ленин, Маяковский и Кандинский, Троцкий и Сталин, Блюмкин и Коллонтай, Иофан и Татлин, Блок и Юсупов, Фаберже и Малевич. Все вместе слились во вдохновенный крестовый поход против уродства. Нет никого динамичней, чем дети фразы. Друзья, за сто лет до лозунга Рёскина из фразы Руссо «люди рождаются свободными и равными в правах» родилась французская колонна сторонников пользы и жеста: маркиз де Сад, Казот, Дантон, Делакруа, Робеспьер, Наполеон. Призраки этих людей, как дым от кальяна, орнаментом правды вились над моей головой, когда я бродил от предмета к предмету. Я пьянел от эмоций. Великий дом, где стартовал мировой марш. Того прообраза в Лондоне давно нет, дом погиб от немецких бомбардировок второй мировой войны.

— Дорогой философ, — воскликнул князь, — у нас еще 1927-ой! Дом целехонек.

— Да, целехонек! А когда Уильям и Джейн переехали — в 1878 году — дом был новехонек. Он стоял на берегу Темзы. Они окрестили его Кельм-скотт-хаус в память о своем сельском доме в Оксфордшире. Друзья, вы не поверите! Князь фон Боррис и его декораторы дотошно восстановили точный облик гостиной: голубые обои с птицами, восточный ковер во весь пол с орнаментом Рая, занавеси с изображениями павлинов и удавов, прямоугольную арку черного дерева, которую можно задернуть занавесом, шкаф для книг, где я обнаружил вчера редчайшее издание Данте. И самое удивительное — свет, свет из английских окон, он создает ту смесь смога, вокзала и пасмурных отблесков океана, которыми, как паром от паровозных труб, полон Лондон. Я забылся, я чуть не открыл окно, чтобы увидеть Темзу конца девятнадцатого века!

— И зря… там именно вид на Темзу с профилем Риджен-стрит на другом берегу и баркой для продажи угля, которая качается на воде у стенки причала. Причем вид панорамный.

— Не сомневаюсь, все именно так. Сколько денег вложено в этот мираж! Миллионы! Сколько нуворишей, спекулянтов и прочих шейхов раскошелилось, чтобы наш Просперо создал свой остров Гармонии. Ваша клиника стала местом чудес, территорией исключений, где по воле Рока отменяется смерть. Но чем больше красоты в этом доме, чем громогласней шум моря, тем тревожнее моя мысль. Почему эта дивная красота пользы шаг за шагом створожила стиль и породила террор? Всего через двенадцать лет Европа омоется кровью. И вот этот несчастный кусок восточной Пруссии станет последним трофеем новой троянской войны из-за Елены.

— Взгляд женщины обладает ужасной силой, — бросил князь.

— Истинно сказано, — набожно перекрестился монах-ирокез.

— Папа, взгляд ребенка сильнее, — заметила Магда.

— Особенно если это больной ребенок, — добавила Герда.

— Почему ты сказала и на меня посмотрела? — обиделась Кукла Катя.

— Оратор говорит о взгляде цивилизации, — вмешался наш Валентин.

— Вот именно! — благодарно кивнул оратор. — Я говорю о взгляде Европы на Азию. Самые сильные чары передаются через взгляд женщины, писал о картинах Россетти критик Фредерик Майерс. Кратко и точно. Добавлю только, что имя той женщины давно всем известно. Это Медуза Горгона.

— Не понимаю, куда вы клоните, дорогой оратор? — перебил князь.

— Я хочу есть, — вдруг сказал Фарро на ухо хозяину, но так громко, что все услышали.

— Хорошо. Тебе сейчас принесут…

— Чашку клубники со сливками. Можно?

— Сливки для дитятки, — распорядился хозяин.

— И мне тоже, — подняла руку Кукла Катя.

Все рассмеялись.

— Впрочем, — сказал хозяин, — не будем педантами. Если докладчик не против, начинаем наш ужин прямо сейчас.

— Не возражаю. Глоток вина смочит мое горло.

— Что ж, будем чавкать!

Князь дал отмашку. Идеальный механизм обслуживания заработал.

Старший повар объявил, что данный ужин — точный близнец ужина, данного господином Франсуа Миттераном, президентом Франции и его супругой в честь Его величества короля Иордании Хусейна ибн Талала и Ее величества Королевы Нур аль Хусейн 10 июля 1984 года, в посольстве Франции в Аммане.

Возникли быстрые тени слуг с подносами.

На ужин были поданы: бретонский омар с овощными шариками, запеченное седло альпинского барашка с зеленью и андалузский гарнир с лесными грибами. На десерт принесли плоские тарелки с французскими сырами на любой вкус, а к сырам подали фруктовое мороженое «Канталу» и вина: Рислинг Л. Бейер, 1979 года, Шато О’Батайе,1976 и шампанское Нобль Кюве де Лансон.

На угол кафедры был поставлен бокал вина и, смочив горло, философ продолжил под гул застолья:

— Итак, Медуза Горгона раскрыла глаза. Мертвая голова ожила. Почему?

Он сделал паузу.

— Загадка слишком тревожна, и ждет ответа…

Еще одна пауза.

— Как два космоса стали роиться? Как немецкий рой принял очертания свастики, а русский рой — контур звезды? И каким образом английский рой сумел сохранить суверенность пчелы? Вот в чем вопрос…

«Что благородней, духом покоряться пращам и стрелам яростной судьбы…»

Валентин машинально продолжил про себя спич Гамлета, но вовремя спохватился: он все меньше и удивлялся всплескам своей памяти, которую раздуло дыханием мандрагоры до размеров ночного облака среди звезд. Наслаждаясь вкусом барашка, запеченного с острыми травами, Валентин, вдруг с отвращением вспомнил свой обычный обед в «Макдоналдсе» напротив своего бюро в Питере. Как гадко ворочается во рту вязкая каша из хлеба и мяса, залитая слюнями майонеза, как приходится бумажной салфеткой оттирать руки после минутного перекуса… брр. Странное дело, но и Лала тоже угодила в этот переплет памяти, прежнюю тревогу сменило желание быстрее забыть тявканье Курта о том, что с ней случилась беда.

— Друзья, вспомним события, окаменевшие под взглядом Горгоны в полосе двух важных для нас лет, от даты открытия концентрационного лагеря СЛОН на Соловках до начала строительства берлинского Жертвенника. В 1924 году искусство модерна начинает створаживать дух Европы в коллоидную массу моллюска. Андре Дерен написал свой шедевр «Арлекин и Пьеро», последний перл своего гения. Онеггер сочинил мрачную оперу «Царь Давид», а Кальман написал прелестную оперетку «Марица». Музы внушали: жизнь — это радость. Литература была в принципе с этим согласна. Опыт Джойса, писавшего элитарную симфонию шифра «Поминки по Финненгану», заметил только сам Джойс. Агата Кристи приступила к детективной серии об Эркюле Пуаро. Мы все убийцы, утверждала Агата. Коммунистка Коллонтай пишет книгу «Любовь пчел трудовых», а под Москвой на даче умирает демонический Ленин. При вскрытии обнаружено, что мозг вождя скукожился до размеров двух иссохших картофелин. Партия приняла решение скрыть отчет патологоанатома, но сохранить тело вождя навечно для очей мирового пролетариата. Это был не столько политический, сколько эстетический жест, точь-в-точь по формуле Рёскина: главное — жест, остальное в искусстве не имеет значения. Труп забальзамировали. Саркофаг с телом был установлен во временном деревянном мавзолее у стены Красной площади, где проходили парады. Вожди встали сапогами на крышку гроба. Так капище Мавсола вдруг получило атрибуты плоской геометрии Египта. Труп превращается в мумию; на языке египтян — мертвец оживает и ждет пищи. Ожидание пищи — суть любого идола. В это же самое время немецкие археологи Вальтер Андре и Роберт Кольвей, два великих дитяти немецкого югенстиля, находят в Сирийской пустыне развалины Вавилона, раскапывают ворота Иштар, дорогу процессий к Жертвеннику и принимают дьявольское решение вывезти все это в Германию. Грандиозный жест красоты и пользы! Неважно, что по этой дороге гнали скот и пленников к основанию вавилонской башни, гнали, чтобы залить свежей кровью чудовищный языческий зиккурат бога Бэла. Неважно, что ворота Иштар в стене Вавилона вели прямо к Дороге процессий. То есть это были врата ада. Неважно! Организуется Немецкое общество для перемещения найденных глыб. Планы Общества грандиозны. Откопанный Вавилон предполагают разместить в берлинском Пергамском музее, который был открыт еще в 1901 году. Его начали перестраивать. Первая мировая война и инфляция задержали постройку, но не отменили сам дух решения. Несмотря на все политические невзгоды, немцы с фанатичной энергией организовали надежную переправу фрагментов вавилонского капища сначала по морю на кораблях до Потсдама, затем по железной дороге до Берлина. Почти семь лет врата ада и обломки страшной дороги у подножия Вавилонской башни везли в Германию. И вот они здесь. Аплодисменты! Берлин готовится воскресить самый страшный жертвенник древнего мира, что и случится в 1930 году. Продолжаю. СССР установил дипломатические отношения с Англией, Испанией, Австрией и Норвегией. Политрук Фурманов написал роман о Чапаеве, где заявил, что смысл революции вырабатывает не народ, а вождь. Неясно чуя нашествие масс, Томас Манн завершил роман «Волшебная гора», где воспевал рефлексию и эгоизм индивида — лекарство от роя. Но тщетно! Фернан Леже уже снял экспериментальный фильм «Механический балет», а Андре Бретон выпустил Манифест сюрреализма, где впервые были оглашены права искажать реальность, как того пожелает художник. Очень важная точка в нашей истории: вещи только кажутся прочными, это вранье! Вещи и люди всего лишь наши сны. Эту идею преображения мира у подхватил Ле Корбюзье. Он сказал: дом — это машина для жилья. Следовательно, человек есть часть дома для работы социальной машины. В 1924 он создает проект Лучезарного города. По духу это город психлечебницы для исправления душевных фобий, масштабная территория вивисекции нравов и перевоспитания. Идеи Бретона и Корбюзье подхватил план Новой Москвы, советский город — улей для любви трудолюбивых пчел. Широкие дискуссии об онанизме в советской печати внушали советской молодежи: онанизм не порок, не дефект, он полезен, пока у рабочей молодежи в первую пятилетку временно нет времени для любви. Комсомолия, не стыдись эякуляции! Так началось всеобщее нашествие марсиан социальных планов. Оно совпало с первыми автоматическими линиями в Англии по обработке деталей машин. Резюме автоматики жестко: рабочий отправлен в отставку. Ты не гегемон, а шестеренка, пригрозила пролетариату английская буржуазия. Тем временем Китай и Советский Союз скрепя сердце признают друг друга, хотя красная Россия продолжает контролировать КВЖД и управлять Внешней Монголией. Сталин нехотя и угрюмо читает курс лекций «Основы ленинизма» в Комуниверситете, гласно объявляя себя наследником Ленина и заявляя права на руководство партией большевиков. Сформирован новый партийный лозунг: Сталин — это Ленин сегодня. Вождь есть Отец и Мать народа. Матка пчелиного роя сформировалась по лекалам любви трудовых пчел. Мумия Ильича оживает в копии Сталина. Теперь тело вождя — двойной саркофаг. Мумия может двигаться, говорить, писать, руководить, заниматься любовью, переваривать пищу, испражняться. Главная цель такого всплытия из смерти — восстановление языческого жертвенника для приема кровопролития. Цели Берлина и Москвы нежданно-негаданно совпадают. Тем временем советский поэт Чуковский в безумии трусости пишет сказку о «Мухе-цокотухе», вышучивая сакральную огласовку ЦК, и сказку в стихах «Тараканище» о тирании усатой мерзости, тайную пародию на усатого наследника мертвого Ленина. Тараканище в 1923 году прошел цензуру, а вот священный стык двух согласных ЦК опошлить не дали, книжка вышла под титлом «Мухина свадьба». В это же время создается московский литературный центр конструктивистов. Идеи Корбюзье о конструировании лучезарного мира находят адептов в России. Фантаст Беляев пишет роман «Голова профессора Доуэля», доказывая, что человек может быть разобран на части и оставаться полезным обществу, даже если от него осталась только голова. Так воскресла одна из шуток Дантона: наши враги — это говорящие попугаи, даже если им отрубить башку на гильотине, головы будут продолжать говорить глупости.

Продолжаю.

Временный деревянный Мавзолей вокруг тела вождя строится как саркофаг и трибуна для вождей революции, отныне одно всегда выдают за другое, а другое за третье. Кандинский пишет великую абстракцию «Композиция № 223» и тем самым подхватывает тезис сюрреализма — вещи, в том числе и человек, не имеют суверенных границ, это всего лишь лучи, тени, сны. Резюме этих усилий одно: границы можно легко нарушить. В Москве выходит книга Джона Рида «10 дней, которые потрясли мир», первый опыт фальсифицированной истории на глазах живых свидетелей лжи. Этой книгой был открыт путь к фальсификации процессов покаяния врагов народа. В те же годы первые опыты по пересадке обезьяньих желез вдохновляют стареющую элиту ВКП (б): твоя эрекция, товарищ, непременно будет восстановлена, а тело станет моложе. Ухтомский заканчивает труд «Доминанта как рабочий принцип нервных центров». Шаг за шагом формируется негласный заказ партии на управление нервной системой миллионов людей. Скульптор Алексеев создает первую в мире статую Ленина: тотем, призывающий пролетариев всех стран объединяться в борьбе с мировой буржуазией. Теперь наши будни — это война всех против всех как внутри, так и вовне. Человек объявляется трофеем революции, по образцу и подобию Французской революции периода Робеспьера: трофей революции должен быть готов к уделу трофея.

Машков создает плотоядный шедевр «Снедь московская», к которой на выставке подвесил реальный бублик, замаскировав нитку: обмана никто не заметил, зрение москвичей порядком не в фокусе. А Тышлер написал полотно «Цветодинамическое напряжение. Фас и профиль», парируя абстракционизм Кандинского. Нет, твердит он, любую бесформенность можно обвести контуром. Красный граф Алексей Толстой, напуганный культом подшипников, пишет пьесу о бунте машин, внушая читателям идею о том, что бунт машин станет апокалипсисом человечества.

Граф Толстой-два первым прозрел идею матрицы и терминатора.

Призрак бродит по Европе, призрак Франкенштейна, стонал он.

Но его предостережения были почти не замечены.

Книга Троцкого «Уроки Октября» бросает вызов Сталину в деле осмысления итогов революции. Октябрь — это зародыш великой пандемии, это этап, а никакой не итог, возражает великий троцкист верному сталинисту. Фридман в параллель вождям уточняет Эйнштейна: у вселенной есть разные измерения, закон для одного мироздания не закон для другого. Мейерхольд при жизни называет свой новый театр Театром Мейерхольда. Такое яканье не пришло в голову даже дуче — назвать Италию Муссолиния. Гаккель создает первый в мире магистральный паровоз. Открытие московского музея сталинской революции — еще один тезис против пандемии Троцкого. Революция кончилась победой, внушает вождь, и красная чума больше не нуждается в продолжении. Опубликована работа Ортеги-и-Гассета о дегуманизации общества. Его вывод — гуманизм, мутируя, порождает фантомы поведения общества в духе «Капричос» Гойи, пищей для дегуманизации становятся в первую очередь два человеческих чувства: чувство справедливости и чувство прекрасного. Короче, правда и пропорции проглочены в первую очередь. Естествоиспытатель Фриз размышляет о схожих проблемах, но уже в биологии, где как раз мутация позволяет виду выживать и где любые болезненные метаморфозы в итоге всегда позитивны. Эта роковая сумма идей биологии отменяет запрет на допрос миров, отныне Европа — тело, готовое для вивисекции идеалов. И внимание, господа, девятый вал ар-нуво, эта мечта красоты, наконец, добегает до береговой линии и разбивается вдребезги. Стиль превращается в рой мелких предметов, их уже не счесть. Это книги, журналы, заколки, обои, подсвечники, ванные комнаты, платья, шляпки, вагоны, заводы фирмы AG, мебель, витражи, изразцовая плитка, ковры, обивочная ткань и прочая фурнитура эстетической бури.

Следует взрыв. AUFBRUCH!

Черту мутаций европейского духа подводит недавний художник-дилетант, путчист из Мюнхена, национал-социалист Гитлер. В 1925 году он заканчивает в тюрьме свой трактат «Майн Кампф», «Моя борьба», где набрасывает контур новой роевой истории: без денег, без евреев, без культа пола, без рабов, без границ и без церкви. План вождя германского роя подхватывает тезис Рёскина о важности художественного жеста. Партия — это жест, а не смысл! Будущее задумывается исключительно как эстетическая утопия воинственных пчел. Пчела создана!

— Я дрессировщик пчел! — воскликнул князь, захваченный темой доклада.

— Не сомневаюсь! Ваш остров Просперо — это улей для мандрагоры.

— Тсс, — князь приложил палец к губам и прислушался к вечернему сумраку за стеной из стекла.

Вечер возлежал, как зверь с фосфорическими глазами.

— Кроме того… — продолжил докладчик…

— Кроме того, — взвился хозяин, встав во весь рост за столом и простирая руку с указательным пальцем в сторону оранжереи, — подобно пчелиной матке, моя жемчужина спрятана в оранжерее, а пчелы слизывают с ее тела пчелиную манну. В улье эта манна, сродни наркотику, передает миллиону рабочих пчел эйфорию оргазма. Мы копируем эту механику. Точно так же неощутимый аромат мандрагоры разносит по заповеднику «Хегевельд» эликсир расширения сознания.

— Да, здесь люди становятся лучше! — воскликнул оратор.

— Нет, Гелий, берите выше, — сказал фон Боррис, — здесь лучше становится Бог!

Повисла пауза.

Монах тайком перекрестил лоб.

— Продолжайте, мой друг, — и князь опустился в кресло.

Гелий Франк кивнул и продолжил:

— Друзья, о пчеле надо сказать отдельно. Рой пчел — это единый живой организм, где у отдельной особи нет никаких прав жить своей маленькой скучной пастью, нет, она захвачена общей целью и заворожено кружит над царицей, как кружит рой песка над Сахарой, завиваясь струей радости вокруг головы сфинкса. Острие этого роя везде и нигде, а хвост, точнее пуповина смерча, истекает из пчелиной матки. Трубы, которая ежеминутно выбрасывает из тулова тысячи пчелиных яиц. Трубу окружает сексуальная свита из горстки трутней, которые беспрерывно оплодотворяют алчное чрево. Эта модель при всей примитивности — точная копия цивилизации. Гермафродит фараон, гомосексуальное жречество и бесполая масса. Единица измерения этой структуры — особь для исполнения полета к цели. Эта классическая медоносная пчела. В применении к обществу, пчелой я называю лицо, которое обращено внутрь головы и смотрит на мир затылком, что делает выражение миллиона лиц одинаковыми. В России этот тип пчел представляло скопление пентаграмм (звезд), а в Германии — скопление свастик. По сравнению с пентаграммой свастика обладает большей сцепкой, типа липучек велькро на кроссовках.

Итак!

Двадцатые годы прошлого века — это время окончательного формирования новой мозговой сцепки. Прежде такие пандемии летающей саранчи или лавины термитов существовали только у насекомых. В строгом смысле эта сверхличность есть сумма трех агрегатных состояний: гусеница, куколка, бабочка. Каждая часть безмозгла напрочь отрезана от другой. Лишь вместе они являют собой единство — полет. Всем понятно?

— Нет, — сказала Магда.

— Нет, — поддакнула Герда.

— Чего тут не понять, — вмешался Валентин, — оргазм превращает двоих в одно существо, а свальный грех склеивает в одно существо десяток особей.

— Не в существо, дон Клавиго, — вступил фон Боррис, — а в вещество!

— Отличное уточнение, — кивнул докладчик, — брак людей с идеологией склеивает массы в лавину. Князь, ваше сиятельство, дамы и господа! Маленькое отступление. Вчера в кинозале на пятьдесят мест, в северном крыле дома, я посмотрел фильм из замечательной кинотеки князя: фильмы студии УФА, так называемый горный фильм Арнольда Фанка «Охота на лис в Энгадине». Фильм о лыжном кроссе в горах. Снят в 1923 году. Только спорт тут ни при чем. Это поэма о страстной любви к высоте. Документальный фон картины потрясает, мастерство оператора за минувшие сто лет не устарело, оно на высоте, простите мне невольный каламбур. Всякий кто хоть раз увидел немецкую горную сагу, запомнит ее до конца жизни: безмолвие снежных вершин, громадье глетчеров на фоне темного неба, течение облаков, похожих горы, стекло сталактитов, ледяные чертоги победы и главное — они, новые немцы, фанатики альпинизма, штурмовики вершин, откуда можно кинуть презрительный взгляд вниз, на поросячье болото. Скоро, скоро штурмовики высекут фасциями этих свиней. Фасция — это прут, фашина — пучок связанных прутьев в форме цилиндра, фашизм — братство прутьев для бичевания филистерских жоп. Члены этого братства альпинистов — зародыш лавины. Вот что я называю пчелой: лавину подобий, схваченных одной целью.

Но продолжим хронику лет.

Одновременно с написанием «Майн Кампф» проходит первая выставка сюрреалистов в Париже. Ее кредо: здравый смысл — помеха свободе творчества, потому право разумности необходимо ограничить. Корбюзье завершает план города для излечения общества от эгоизма, где человек встраивается в единое целое как элемент каркаса железобетонных конструкций.

С этим европейским кредо согласен и XIV съезд компартии в Москве, который переименовал РКП (б) в ВКП (б). Теперь русский железобетон уложен в основание башни великого Всесоюза. На съезде принято решение о всеобщем начальном образовании. Школа исправит умы единоличников. Бухарин обратился с призывом к крестьянству: мужики и бабы, обогащайтесь, не боясь репрессий! В этой исторической точке русские, сильные задним умом, окончательно раскусывают, что их подозрения верны, народовластие — миф, что они, мужики и бабы, пойдут на растопку исторического локомотива. Вывод народа — парадокс — ушел не в политический протест, а вылился во всенародную мутацию труда, а именно в тотальную имитацию работы и культ алиби перед Богом: Господи Иисусе, глянь, мы тут не при делах.

Наступает эра похмелья, пора тошноты и вымывания яда из жил, которая займет в России больше ста лет.

Тем временем, случилось самоубийство Есенина, первого советского денди, но взамен возникает русский дендизм — комсомол и его погонщик — Союз воинствующих безбожников. Все комсомольцы надели кепки, как Маяковский, и тенниски, как Гарри Купер. На фоне городской голытьбы кепка и тенниска — булыжник франта. Проходят первые массовые акции-молитвы комсомольского дендизма в дни Пасхи: Мария родила комсомольца!

Петроград переименован в город памяти Ленина — Ленинград, и отныне, по логике египетских правил обретения имен, месторасположение города становится местом имени смерти. По сути, отныне имя города Ленина это Смертеград, Могилгород, Кладбищенск… Придумайте сами вариации на эту же тему. Вскоре имя будет оправдано — в годы блокады здесь умрут от голода миллион горожан, но пока светит солнце победы. Маяковский едет в Америку, а вернувшись, пишет очерк «Мое открытие Америки», где находит новое мировое зло — тягу больших денег. Мораль поэта проста: наша мечта — мир без американских денег и без Америки. Советский павильон архитектора Мельникова из лучей бетона на выставке декоративного искусства наглядно демонстрирует кошелькам Европы: старый свет безнадежно устарел и вышел из моды, как кокотки Парижа. Кокотки? Да они же воняют, молвит молодая Коко Шанель, и ее слова молнией мчат по Парижу: слышали, наш бомонд сопрел. Энергия советских конструкций в стиле локомотив угрожает Старому свету войной. Эйзенштейн создает еще один шедевр новой эстетики — фильм «Броненосец Потемкин», который разом перечеркивает все ухищрения европейского кино и Голливуда. Все ваше искусство — хлам! Русские строят первые цельнометаллические самолеты и проектируют пистолет-автомат, предназначенный увеличить убойную мощь офицера и комиссара в боях против буржуев. В Крыму открывается первый всесоюзный пионерлагерь «Артек», здесь передовые школьники получают опыт руководства обычными детьми на местах. Эту линию воспитания лодырей, неучей, жадин и двоечников подхватывает первая радиогазета для детворы «Пионерская зорька».

Тем временем наискосок от Кремля начато строительство Образцового Дома для Счастья с общественными столовыми, с фабрикой-кухней, с кинотеатром. Москвичи строят дом Равенства, где в квартирах нет кухни, где свободные от быта люди насладятся досугом. Все точь-в-точь, как задумано первым идеологом пчелиных утопий Уильямом Моррисом: жить внутри цели! В то же самое время Бела Барток пишет гениальное возражение на европейский культ перемен — музыку к балету «Чудесный мандарин». Его мандарина невозможно убить, он всегда воскресает. Так на поле идей появилось возражение пчеле — будь круглым, как мандарин, катайся из угла в угол, скатывайся по склону, выпадай из руки, только не живи в рукаве — внутри цели. Милн сочиняет обворожительную сказку «Вини Пух и все-все-все», он говорит читателям: право жить есть и у лакомок, а мед принадлежит тем, кто ходит в гости утром, а вовсе не вечером, как положено, а пчелы весьма негостеприимные и неправильные создания. Шредингер открывает основы квантовой механики. Оказывается, законы физики внутри материи работают не так, как наверху. Тем самым мир превращается во флуктуации пустоты, в серию зевков вакуума, во вселенную, которая не имеет никакого знания о том, что мы существуем. Клеткам плевать на то, что из них состоит человек, молекулам все равно, есть ли на свете какие-то клетки, атомы носятся по орбитам, не ведая, что из них собраны какие-то люди, а мезонам, бозонам, кваркам и прочим тварям вообще неведома цель Ноева Ковчега, который качается на волнах потопа. Отныне тайна — самый бессмысленный факт в научной истории, а смысл тайны выключен из бытия, как люстра под куполом зала…

— И эти брызги научной слюны по стенкам явлений они называют знанием! — расхохотался князь.

— Вот именно! — благодарно кивнул оратор. — Но я, с вашего позволения, продолжу. В согласии с квантовой механикой Шредингера начинает развиваться наука незримого, например, радиобиология — опыты по воздействию радиоволнами на пчел, обезьян, солдат и рабочих. Оказывается, смена частот и интенсивности излучателя способны превратить рой пчел в радиоуправляемую бомбу, заставить стаю обезьян подавить панику и охотиться на змей, полк солдат врага — разоружиться, а цех рабочих — усилить коэффициент полезного действия. Единственный минус — пчелы жалят ученых, обезьяны давятся змеями, пленные сходят с ума, а рабочие падают замертво за станками.

На верхнем этаже советской власти формируется оппозиция. Это сплошь вожди партии: Каменев, Троцкий, Радек, Пятаков и другие партийные мандарины. Они хотят выпасть из рукава тирана и раскатиться подальше по лону природы. Главный тезис оппортунистов: идеи Октябрьской революции преданы новыми бюрократами. Но вожди заранее не озаботились обеспечить права возражений. В стране, где СЛОН забит до отказа и где срочно принят на перспективу насилия план создания ГУЛАГа, не может быть места для неправильных пчел. Следует полный разгром бунтовщиков на пленуме ЦК партии и принятие тезиса Сталина о построении социализма в одной отдельно взятой стране, что Маркс считал галиматьей и ахинеей. Сталин начинает выстраивать партию по средневековой римской модели «Три Па»: папа, паства, палач (инквизиция). Для учета и пересчета тварей, взятых на борт Ковчега «социализм», устраивается первая Всесоюзная перепись населения. На борту судна 150 миллионов человек, такое количество грозит качеству мысли.

Филонов в самый разгар плаванья пишет картину «Животные», где у зверья от морской качки проступают самые человечьи лица, а Маршак пишет стихотворение «Багаж», где иронизирует над линеарностью фактов. Оказывается, даже самый строгий подсчет — фикция. В финале вычислений вместо маленькой собачонки всегда окажется оплошка, подстава — лохматая безродная псина.

Как мы видим сегодня, из дальней дали двадцать первые века, часть створоженной территории Европы и России кое-где сопротивлялась нашествию растиражированных копий и чаще интуитивно, чем осмысленно огрызалась, проводила линии обороны. Вот почему так важна идея стебля, реализация трассы для импульса. Стебель, связь, нейрон создают сетку эластичной коры головного мозга. Штепсель тут не сработает.

Ужас перед прямой линией явил читателю красный граф Алексей Толстой в романе «Гиперболоид инженера Гарина». Империя Гарина — зловещая карикатура на любую утопию, сотканную из лучей. «Нельзя погасить луну, лунатики партии», — внушал Борис Пильняк в «Повести непогашенной луны». Булгаков высмеивал идею создания нового человека из подручного материала, например из народа-богоносца или бездомной собаки, которую накорми, обучи, поставь на ноги, пропиши в собственной квартире, дай партбилет, дай должность с наганом… все равно она будет гоняться за кошками и засирать мрамор в подъездах. Пересмешнику с Патриарших прудов Олеша вторил в романе «Зависть», который открывает легендарная сцена: коммунист пускает газы в клозете. «Сокращайся моя кишка, сокращайся» — напевает красный директор завода по производству колбасы.

Тем временем Пудовкин снимает научно-популярный фильм «Механика головного мозга», доказывая, что мозг — биологическая машина по производству правильных пчел. А Вернадский приходит к идее ноосферы, которая станет результатом всепланетарной деятельности человека. Сила цивилизации будет сравнима с геологическими сдвигами, а научная мысль продемонстрирует силу эволюции. Вернадский проник в важный секрет мироздания: бытие — это вихри субатомных частиц под дуновеньями смысла, и чем они мельче, чем просторнее пустота, тем меньше физики, тем надежнее сила самума, из которого ветер цивилизации мгновенно ваяет историю.

Верная, но опасная мысль!

Первыми эту идею на практике реализовали вожди: люди — песок в динамо-трубе, стальные опилки, которые роем влюбленных иголок облепят сильный магнит. Система супер-магнитов ускорит превращение общества в идеальное облако космической саранчи, которая, к примеру, легко преодолеет бездну от земли до луны и затопит лунные кратеры блеском многомиллионной порхающей стали. Центральный телеграф архитектора Рерберга, построенный за два года — 1925–1927 — в центре Москвы обеспечит связь правительства с лунным десантом мировой революции. Первыми заметил на Луне трупные пятна великий немец Хайдеггер. В 1927 году выходит в свет его эпохальный труд «Бытие и время». Мы, говорит он граду и миру, существа, вброшенные в судьбу без ясных на то оснований и потому наш смысл в проживании временности своего проблеска вдоль горизонта событий. Единственное приемлемое объяснение этому парадоксу дал еще Анаксимандр, который сказал: откуда вещи берут свое происхождение, туда же они должны сойти по необходимости, ибо должны они платить пени и быть осуждены за свою несправедливость сообразно порядку времени. Этот общепринятый перевод с древнегреческого Хайдеггер уточняет: откуда вещи берут свое происхождение, туда же должны сойти по необходимости вдоль употребления, потому что они придают чин и также угоду одно другому в преодолении бесчинства. Здесь две сложности. «Вдоль употребления» — это философский эвфемизм слова «жизнь», каковая представляет собой существование в рамках судьбы от рождения и до смерти, а это и есть линия, где есть начало и конец, вдоль которой тебя влечет неведомая сила, которая тебя вызвала из бездны… зачем? А затем чтобы вещи вступили в иерархию отношений, придавая друг другу чин, значение и прочие роли, делясь друг с другом чувствами, доставляя угоду любви, радости, сопричастности в противовес беспорядку и хаосу, который царил до появления вещей, являя собой сутолоку бесчинства (не почитания рангов).

Объяснив существо и цель появления вещей как рождение порядка из тьмы над бездной и проявления порядка в гуще хаоса, ни сам Анаксимандр и никто другой не объяснил нам, почему мы рождаемся внутри этой задачи. Почему, придав чин друг другу и поделившись малым угождением с близкими, тут же уходим обратно в глубь вечной смерти?

Эта временность, сказал Хайдеггер, есть душа нашей жизни. Внутреннее проживание этой тревоги и есть человек. Это переживание и есть личность. Априорные формы личности — забота, тревога и страх, сумма этих тревог — бытие человека, бытие-в-мире. Лишь чувствуя себя постоянно перед лицом смерти, человек в состоянии, говорит философ, увидеть значимость и наполненность каждого мгновения жизни и освободиться — внимание! — от идолов общественного бытия.

Что ж, с этой черты Европа взяла передышку, которая длилась весь блаженный мечтательный год, когда все мы красовались перед взглядом зеркала смерти. Первые звуковые фильмы, Морис Равель по заказу дилетантки-танцовщицы-миллионерши Иды Рубинштейн сочиняет «Болеро», бретельки на платьях становятся тоньше и длиннее, в моду входит томный слоу-фокс, время нежится в ванной, смерть прихорашивается, она помолодела, напудрила щеки, красит губы алой помадой, вся власть — у моды.

— Позвольте! — взлетел с места костюмер Валерий Адонис. — Магда! Герда!

Близняшки выбежали на подиум.

Валентин не успел заметить, когда они переделись. Они просто сбросили на пол свои пелеринки?

Теперь это две бестии-летчицы в шлемах с защитными стеклами.

— Все подражают стилю Чикаго. Вместо длинных волос утопленницы — короткая стрижка. Теперь идеал красоты — Камилла Хорн. Ангел-мотоциклистка. Юбка укорочена. Девушка с оголенными руками может показаться на улице. Закурить. Зайти в ресторан. На пляже купальник в обтяжку. Зонт выброшен. Пляжные кабинки без крыш. Стиль — худоба. В моде глубокое декольте: у девушек больше нет вымени. Она — стриженый мальчик. Талия занижена до линии бедер. Корсет выброшен.

Близняшки сбросили корсеты, надетые поверх рубашек.

— Пик популярности у рубашки. Два шва по бокам и пояс. Алле!

Он бросил перчатки.

— Алле!

Шляпки сменили два шлема.

— Перчатки длиной до локтя! Шляпка — сеть русалки из крупного жемчуга. На губах яркая помада с оттенком винной вишни. И сигарета, вставленная в длинный мундштук. Долой постель, в моде секс на бегу, в телефонном бюро, в кабинете, с телефонной трубкой в руке. У нас все!

Аплодисменты.

Близняшки счастливо плюхаются за стол. Матильда показывает лжеКлавиго язык.

— Я тоже закончил! — объявляет докладчик.

Аплодисменты.

И пауза.

Слуга, причаливший к уху патрона, быстро шепчет, и князь тут же озвучивает новость о покупке картины Бёклина «Нападении циклопа на корабль Посейдона».

Новая волна льстивых хлопков.

— Может быть, есть вопросы, ваше сиятельство? — сказал Франк.

— У меня нет. Но думаю, будут реплики… вот первая.

Жест указал на Кутюрье.

Кутюрье: Господин Франк, почему Зигфрид, всадник на белом коне, никогда не узнает своего отражения в воде — «там не я, там дракон сидящий на дереве!»? Почему русский Иван узнает свою физию в зеркале, почему он знает, что он наполовину чудовище?

Автор: Об этом моя книга.

Князь: Европа — это мозг и душа планеты. Извилистая береговая линия Ойкумены, окружив Средиземное море, создала купель цивилизации. Египет, Иудея, Эллада и Рим. И отражение: Британия, Германия, Галлия. И отражение отражений: Византия, Туретчина, Польша и Русь. На картах мира Европа занимает господствующее положение. На карте китайской лучшее место было бы у Поднебесной. Вот почему фраза Руссо: люди рождаются свободными и равными в правах, породила две революции: французскую и русскую. А из фразы Уильяма Морриса: нет ничего менее пригодного для жизни, чем неудавшийся мир, вырос тоталитаризм. Наступило время сражения эстетики, а не политики и не экономики. Ленин и Маркс ошибались.

Кутюрье: Что ж, Европа — ум мира, только здесь береговая линия трех морей: Средиземного, Черного и Балтийского создает контур складок, как в головном мозге. Вот почему отсюда идут исторические импульсы мировой машины. Вот почему наш дорогой князь основал здесь остров Гармонии.

Князь: Я думаю, что и большевики, и национал-социалисты, и фашисты в Италии были не партиями в классическом виде, а формами политического декаданса. Тут движитель не экономика, не рабство рабочих на фабриках. Тут эстетика! Жест. Безусловно, это экспрессионизм политической воли. А рядом — корчи лунатиков. Двенадцатитоновая музыка Шенберга. Жутики Кафки. Картины Кокошки. Трактат Витгенштейна. Оды гомосексуализму.

В сумме это волна социалистических опиатов.

Теоретик фашизма Габриэле Д’Аннунцио любил упасть на пол и кричать: дайте мне есть, дайте мне есть! И так пятьдесят раз, пока его дамы не кидались кормить, кто манной кашей, кто манюркой. Гитлер создавал свою партию в духе немецкого югендстиля: свастика, красный круг на белом фоне, римские орлы, римский жест вскинутой руки: аве, цезарь, идущие на смерть, приветствуют тебя… Никто не заметил, что партия фюрера создавалась по закону вышивки. Мюнхенский путч реально начался раньше, в 1894 году, когда Герман Обрист перевез свою мастерскую вышивки из Флоренции в Мюнхен. Это всего лишь тотальная вышивка игольчатой свастикой по гобелену истории. Русские еще раньше создали свое полотно вышивки — крестиком. И обмакнули белую ткань в первый ручеек крови, текущий из мальчика. Я о гемофилии наследного принца Алексея. Вот начало кумача на знаменах большевиков — гемофилия империи. Этот жест независимо от русских воспроизвел молодой прерафаэлит Джон Миллес. Я о полотне «Христос в плотницкой мастерской Иосифа». Мальчик поранил руку о гвоздь. Струйка крови с ладони капает на пол.

— Да, князь! — подхватил докладчик. — А какой был ор, какая ругань. «Таймс» писала: идея поместить святое семейство рядом с самыми омерзительными вещами в мастерской плотника вульгарна. А точность изображения обстановки отвратительна. И подпись критика — Чарльз Диккенс.

— Культ пролитой крови кружил головы декадентам. А какая тяга вождей к маленьким девочкам! Когда Сталин спас из реки тонущую девочку Наденьку Аллилуеву, он поклялся: вырастет, женюсь. И сдержал свое слово. Его будущей жене было тогда шесть лет. А для разрешения брака Бухарина с несовершеннолетней Анечкой Лариной понадобилось решение Политбюро.

— Серп и молот, символ страны. — это же пенис в зубах Лолиты!

Князь кивнул на реплику кутюрье.

— «Лолита» еще не написана, — вступились за точность близняшки.

— У девочек пениса нет, — веско заметила Кукла Катя и получила легкий подзатыльник от пифии.

Все рассмеялись.

— В сумме, — продолжил Франк, — эта масса жестов складывается в стратегию тотального напряжения. Хаос — главный враг всякой системы. Вот почему так важна предельная упорядоченность всех грозовых молний, гроза по-немецки — это огненная расческа параллельных прямых над Европой. Мания философии — культ языка. На смену брюхастой теории Дарвина пришла новая логика — анализ языка, потому что ученые поняли: наблюдатель влияет на наблюдение. Ату его! Вся наука — оттиски научного языка. Вот откуда гармония олимпиады и ВДНХ, шизоидная жестокость террора, гримаса напряженного страдания в корчах свастики и укусах звезды… Что ж, в чем смысл гнутой линии ар-нуво? Она должна выпрямиться из завитка — стать прямой линией конструктивизма. Чем прямее пружина, тем сильнее удар, — подвел черту докладчик.

— А что наши важные молчуны… у вас есть хоть пара мыслишек? — спросил князь. — Мой художник? Мой фотограф? Наконец, вы, мой биограф?

— Ваше сиятельство, — пробубнил привычную отговорку беллетрист с индюшачьей шеей, — я атеист и агностик. Мы не играем в ваши игры.

— Что ж, надеюсь, вам есть хотя бы о чем молчать…

Князь взял щеточку и стукнул по гонгу.

— Но пора, пора дорогие гости, отведать музыкальный десерт и расходиться по комнатам. Скоро полночь, будем прощаться. Фарро, к роялю!

Безучастный и вялый певец, оставив в покое пару черных шаров из агата, которые он отрешенно раскатывал по скатерти, нехотя встал, раскланялся, чуть оживая и колыхая тушей обжоры, прошел к роялю, где его уже поджидал пианист, вынырнувший из боковой двери. Они пошептались. Фарро положил пухлое тесто (ладонь) на рояль, призвал на помощь батистовый платок из кармана… Стало тихо.

В чаще леса, за стеной из стекла робко показался золотой рог Оберона — краешек луны. Прозвучали первые такты. Вдохновенный певец запел арию Ариоданта (меццо-сопрано) из оперы Генделя «Ариодант». Еще минуту назад несчастный принц в глубине темного леса стенал от измены любимой Гиневры, как вдруг увидел в чаще своего соперника, албанского герцога Полинессо (контр-тенор). Негодяй как раз собрался прикончить подругу Гиневры Далинду, которая, переодевшись, выдала себя за принцессу. Только тут Ариодант понимает, что был обманут коварным албанцем, что Гиневра чиста и невинна, что он снова может любить.

«О счастье, моя любовь…»

Певец начала с невероятного одновременного пения на два голоса. Казалось, что на шее Фарро замерли призраком Сирина сразу две головы и два певческих рта! Два голоса сплетались в вокальное волхвование, от которого у всех перехватило дух. Как такое чудо возможно? Или мы все околдованы сном в летнюю ночь? Или мы сами поем вместе с кумиром?

Невероятным голосом, полурыдая от счастья, сотрясаясь всем телом, вещий любовник луны пел о том, что свет побеждает тьму, что чистота остается нетронутой и что счастье в подлунном мире все же возможно. А вот и луна целиком выкатывается в просвет меж двух контуров ночи, озарить палладина потоком лунного молока. Певец превращается в белого лебедя, лебедь бежит по ночной воде, хлопая крыльями, чтобы обнять луну. Взлетает — все выше и выше… финал.

«О счастье, наша любовь воскресла из пепла…»

Аплодисменты, крики восторга. Близняшки в слезах.

Певец остывает, вязнет в юдоли, отходит от рояля, опускается исполинской жопой на хрустнувший стул и опять безучастно принимается катать свои черные яйца по скатерти. И Валентин опять был готов его разорвать за безразличие к тому потрясению, какое он только что вызвал.

Возвращаясь в номер, Валентин размышлял о новых угрозах. О словах Виктора фон Борриса: расправа ждет каждого, кто обманул хозяина. О странном поведении рыжего малого в рясе монаха. О всеведении пифии. О семейной тяге рода Драго к самоубийству и словам оракула о Лале. (Уехать немедленно, добраться до машины на автостоянке перед мотелем, достать мобильник из тайничка и позвонить в Питер: алло, Лала ты жива?)

Валентин с особой опаской поднялся на второй этаж, боясь, что приступ самоубийства повторится на роковой лестнице, но… но незримый капкан не захлопнул прозрачные зубы. Наш герой благополучно миновал точку ужаса и вышел в пустой коридор с ковровой дорожкой вдоль спящих дверей. Торопливо прошел к себе в номер. Быстро лег, собираясь уснуть.

Покачавшись над бездной, люлька Гипноса причалила к напольной лампе — куб уютного света на витой ножке. На этой летней лужайке посреди ночи Валентин, наконец-то, уснул, но только-только сон набрал всеми фибрами в легкие сна бал сновидений, как в дверь постучали.

Спящий проснулся, накинул халат самурая и, затягивая пояс, открыл высокую дверь. На пороге стоял рыжий монах-ирокез с голубыми глазами и горбатым носищем Данте.

— Не пугайтесь, ради Бога, не пугайтесь, — сказал монах словами Германна, — я пришел к вам не по своей воле.

— Говори, — сказал Валентин. — Только короче. Я уже засыпал.

— Я пришел к тебе не по своей воле, — повторил монах, переходя на «ты», — а по воле хозяина.

— Какого хозяина?

— Сеньора Клавиго.

— Что за чушь… он жив?

— Нет, он убит. Убит корнем мандрагоры. Ты же сам все видел. У садовников это называется — подавился корнем.

— Каких садовников?

— Слушай, ты меня все время перебиваешь. А у меня едва-едва полчаса, тут же все прочитывается, прослушивается, просматривается. Короче, слушай. Я не знаю, кто ты и что тут делаешь. Ты назвался Клавиго. Ты выдал себя за профессора, но меньше всего я собираюсь выводить тебя на чистую воду. Это дело его сиятельства, будь он проклят. Так вот, знай, мой покойный патрон — владелец единственной в мире книги «Сад исполнения желаний». Это средневековый трактат монаха-мистика Павы Тосканского, который достиг необычайных успехов в разведении мандрагоры. До него она росла только в лесах и не поддавалась искусственному уходу. Эту рукопись искали четыреста лет, но только Клавиго нашел трактат Павы в библиотеке Ватикана, где работал архивистом, и украл ее, прости Господи его прегрешение (монах перекрестил лоб), потому что сделать копию с этой чертовой книги нельзя, она почти что живая и часто меняет обличья.

— Как живая?

— Как человек. Точнее, как спящая женщина. Но и во сне у нее свой характер и норов. А если она просыпается, то издает крик. То есть общаться с ней нужно очень осторожно. О том, что Клавиго нашел «Сад исполнения желаний», стало известно братству садовников мандрагоры. Есть такой вполне легальный клуб типа клуба собаководов. А так как они все чокнутые, Клавиго получил множество приватных предложений продать книгу. Лет пять он отказывался, но недавно его дочь разбилась на машине, повредила позвоночник и теперь инвалид в коляске. А у нее трое малышей. Короче, понадобились деньги. Клавиго выставил книгу на тайный аукцион садовников. Больше всех предложил князь. Клавиго получил аванс и повез книгу новому владельцу. В понедельник он прилетел чартерным рейсом из Рима через Варшаву в Калининград…

— Ты можешь короче, Сальвадор?

— Я Винченцо. Когда вы пересеклись в баре мотеля, дон Клавиго сразу же позвонил мне в Рим. Вы были похожи, как две капли воды, несмотря на разницу в возрасте. Он был жутко напуган.

— Это я видел, он что-то орал по мобиле.

— Он сказал, что встретил двойника, который лет на двадцать его моложе. А это значит, что книга проснулась.

— Как проснулась?

— Долго объяснять. Если коротко — она принялась производить глюки. Ну, как если б тебе вкололи двойную дозу дури. И профессор не мог понять, ты реально его двойник или ему только кажется.

— Твой босс при мне выпил в баре три фужера «Отвертки». Есть такой крутой микст. Его подают бармены, когда хотят свалить с ног клиентуру. Крыша могла поехать без всякой мистики.

— У него был трезвый голос, но, повторяю, он был напуган.

— Почему?

— По правилам садовников мандрагоры, встреча с двойником крайне опасна и чаще всего грозит садовнику смертью.

— Чертовщина.

— Вот именно. Ты думаешь, я говорю с тобой по-русски?

— Нет, по-немецки.

— Ха-ха-ха… — тихо рассмеялся монах — я знаю только итальянский и немного шлепаю на английском. Это влияние мандрагоры. В оранжерее князя растет полтысячи коллекционных корней для вентиляции зоны. Корни рассажены по схеме каре и в сумме образуют силовую систему увеличения сознания. Ты, наверное, сам заметил, что поумнел раза в два, а то и в три.

— Эффект мандрагоры!

— Да. Но успокойся, дружище. Как только вернешься домой, сознание вернется в привычные рамки, и ты поглупеешь. Эти ароматы и прочие эманации корня что-то вроде ЛСД в воздухе. Все, кто приехал сюда, считай, сидят на игле, только без ломки. Думаю, что беспрецедентный эффект клиники князя тоже связан с этим же действием.

— Хватит лекций. Зачем ты пришел?

— Так вот, господин самозванец, ты в ловушке. А я должен тебе помочь.

— Что значит должен? Я вижу тебя первый раз в жизни, Винченцо.

— Так мне велел хозяин.

— С того света?

— Считай как хочешь… но он тебя ни в чем не винит.

— Еще бы! Когда я услышал крик и вбежал в номер, профессор уже был мертв.

— Это она тебя позвала, мандрагора. Но мы ушли в сторону. Профессор сказал, что ему крышка, книга проснулась. Сказал, что он спрячет ее в условленном месте. Он объяснил, в каком. Если мандрагора меня прикончит, сказал хозяин, не жди моих похорон. Пулей лети в Россию, передай книгу заказчику и проследи, чтобы весь остаток был перечислен на счет дочери. Я прилетел. Добрался до места. Нашел в тайнике книгу. И тогда он снова вышел на связь…

— Снова с того света?

— Твоя ирония неуместна. Это тонкие вещи.

— Извини, парень, я слегка не в себе… говори дальше.

— Так вот, о профессоре. Часть его сознания неотчетливо хранится теперь в корне Палач, в той стеклянной кастрюле, в проклятой оранжерее. Князь думает по неведению, что у корня мужское имя, а между тем «палач» — имя женское. Профессор внушил мне следующее: мой двойник, сказал он, один детектив из Петербурга.

— И это все?

— Да, все. С какой целью он проник в зону, мандрагора молчит. Но ты темная лошадка.

— Да, я тут без приглашения, только не надо брякать об этом, — мрачно сказал Валентин.

Он был раздосадован тем, что его секрет уже пустышка во рту чужака, который не знает ни русского, ни английского, а общается с ним — черт возьми! — с помощью какого-то каре мандрагоры…

— Когда князь узнает — а он узнает, что ты сыщик, тебе конец. Пока он думает, что шпион — я, но завтра я пройду через детектор лжи (Винченцо перекрестился), и все подозрения падут на тебя.

Монах оглянулся на дверь и сказал:

— Отсюда нельзя уйти.

Затем вообще перешел на шепот:

— Ты же видишь, это абсолютный сумасброд. Да, он гений, но он ненормальный. Дуче заповедного леса Хегевельд! Фон барон! Он же задумал, психопат, превратить свой гектар в копию Рая, а самому стать близнецом Бога. Его клуб бывших самоубийц задумал новую версию мира.

Монах округлил глаза:

— Слышал, как он сказанул: у меня Бог становится лучше…

Он перекрестил лоб.

— Гореть ему в аду!

— Но ведь он лечит безнадежных больных, — сказал Валентин.

— То же самое говорил профессор. Слово в слово: раз он поднимает людей из гроба, значит, ему дано свыше и Господь держит гордеца на руках, как младенца.

Монах вздохнул:

— Зачем Богу любить гордеца? Нам неведомо. Бог не отвечает глупцам. Не любопытствуй, предупреждает Ездра.

— Логично… Что ты предлагаешь?

— Не я предлагаю, а мой хозяин. Профессор велел сказать, что прощает твой маскарад, что искушение было слишком велико, когда ты увидел на снимке в паспорте собственное лицо. Эврика, вот пропуск в запретную зону. Кроме того, внушил мой хозяин, раз это случилось при участии мандрагоры, значит, все совпадения не случайны. И гроза, и деревья поперек дороги, и остановка в мотеле, и ваша встреча в баре, и сходство.

Монах припал к самому уху нашего детектива:

— У тебя есть только одно средство уцелеть в лапах этого черта — правильно читать книгу. Профессор велел передать секрет чтения. Держи первую страничку, я переписал специально для тебя десять строк.

Валентин взял лист бумаги и развернул.

Первая строчка выглядела так:

7??+№№»+===ЕНЁ!!///&__+JDSALО№№::::^^^ —;

Плюс еще девять строчек такой же бессмыслицы, идущих уступами абракадабры до нижнего края страницы.

— Бред сивой кобылы…

— На первый взгляд, заумь, но это не заумь. Завтра князь наверняка предложит прочесть, что здесь написано. Всего в книге двадцать две страницы такой же сплошной головоломки. Закорючки, буквы, цифры, треугольники, рисунки, вся эта абракадабра почти живая, значки вдруг срастаются, образуются новые буквы; читать ее можно только в состоянии транса.

— Как шаман?

— Вроде… так под кайфом поют рэп черные парни. Вот держи, это «Шлем Мандрагоры».

Монах вручил Валентину короткий овальный футляр из дерева.

С одного конца футляр был закрыт янтарной защелкой.

— Открой.

— Ты и открой.

— Мне нельзя. Небезопасно. Это твое.

Валентин открыл футляр, внутри ничего не просматривалось. Он опрокинул горлышко на ладонь и почувствовал холодную ткань. В руку выпал ароматный, но абсолютно пустой мешочек из синего шелка с затянутой шнуром горловиной. Размером с шапочку для душа.

— Что это?

— Это капюшон садовника. На языке братства его называют «Шлем Мандрагоры». Ткань настояна на вытяжках корня и обладает особенным свойством. Внешне все просто: капюшон надевается на голову до самого горла и затягивается снизу шнуром. Шлем погружает посвященного в транс.

— Это опасно?

— Профан, скорее всего, сыграет в ящик, но тебе ничего не грозит.

— Ты уверен?

— Только так ты сможешь читать книгу.

— С чего ты решил, что я посвященный?

— Это мнение профессора. Я лично думаю, что ты профан и чужак, но ему там виднее. Я подчиняюсь воле учителя.

— Если я темная лошадка, то почему он решил мне помочь с того света?

— Не знаю. Он сказал, что ты жених его дочери.

— Что за чушь?

— Парень, не грузи, а? Спрашивай сам у корня. Иногда дочерью профессор звал книгу. Так что можно понять его слова не так в лоб. Ты жених книги. Я уполномочен отдать тебе шлем Мандрагоры. И только. Шлем у тебя. Баста! Пока у тебя на голове эта штука, ты сможешь читать книгу, за которую князь заплатил огромную сумму. Кроме тебя, ее больше никто прочесть не сможет. Раз так, значит, пока ты будешь читать, с твоей головы, дружище, не упадет ни один волос.

— А когда прочитаю?

— А ты не спеши. Кто бы ты ни был, князь будет беречь чтеца, как зеницу ока.

Монах встал.

— Мне пора. Охрана уже засекла — меня нет в номере.

Два заговорщика прислушались к ночной тишине.

Дом для гостей забылся глубоким сном.

Валентин приоткрыл дверь, и только когда монах уже почти выскользнул наружу, притормозил рукой за рукав, и задал мучающий вопрос:

— Послушай, Винченцо, ты не слышал о парочке парней-близнецов, которых, по слухам, князь прячет в Хегевельде?

— Первый раз слышу.

— А профессор что-нибудь знал?

Монах отрицательно покачал головой.

И уже уходя, он вдруг прильнул к уху сыщика и шепнул:

— Князь считает, что книга садовника Мандрагоры — это рецепт приготовления Бога. Он чокнутый. Берегись!

Валентин закрыл дверь.

«Ну и ну, ваше сиятельство, не надорвитесь…»

Сбросил самурайский халат на диван… хотел уже, наконец, улечься в постель, как вдруг в голове его отчетливо прозвучал чужой голос:

«Эй, парень, спроси-ка у книги».

Валентин узнал: это был голос профессора из Турина.

«Как спросить?» — молча ответил он.

«Очень просто, надень капюшон».

Валентин помял в руках капюшон, потом, поколебавшись, надел на голову и чуть-чуть подтянул кончики двух шнуров слева и справа, затягивая горловину. Шлем мандрагоры был в самый раз, а сизый шелк так тонок, что Валентин прекрасно видел сквозь паутинную дымку синевы стол с футляром стоймя…

Он взял в руки страницу монаха и легко прочел первую строчку:

«Я должна тебя полюбить…»

Как сие понимать?

И хотя закорючки сложились в слова, смысла никак не прибавилось.

Вторая строчка прочиталась так же легко и так же бессмысленно:

«Центр равновесия в точке солнечного сплетения. Можно идти».

— Эй, — сказал в полголоса Валентин, — где их искать?

В ответ на вопрос — тишина.

— Эй… — хотел повторить свой вопрос и вдруг мысленно ответил себе самому. — Бумага не слышит, а видит, вопрос надо написать.

Он отложил листок.

Ткань, обнявшая голову и лицо, была надушена ароматом лесного ландыша с привкусом дудника из дачного детства. Наш герой вдруг почувствовал сильное желание встать на подоконник и раскрыть створки… Осторожней, приказал он себе, но тут же с волнением махнул исполинским шагом гимнаста на широкий подоконник высокого окна, толкнул створки и свободно шагнул из номера босой ногой на балюстраду, идущую вокруг гостевого дома.

Его ноги прочно держались на узкой опоре. Он посмотрел вниз с высоты третьего этажа. Чувство равновесия — идеально!

Ах, так вот что значат слова центр равновесия в точке солнечного сплетения. Это термин канатоходцев. Пока центр тяжести в сердцевине души, ты легко балансируешь на канате. Ты можешь идти взад и вперед! Можешь поворачиваться на носке и на пятке. Ты идеальная марионетка, которую когда-то описал Генрих фон Клейст. Достаточно управлять центром тяжести — все остальные движения и рук и ног будут балансировать сами собой, как маятники.

Шлем мандрагоры в разы укрупняет эмоции.

Майская ночь.

Валентин стал другим.

Его переживания удивительны и не испытаны прежде.

Его мысли необъяснимы для частного сыщика Драго.

Их объем, высоту и захват не сравнить с поиском мертвецов Питера.

Звездное небо вогнуто игольчатым шатром звездочета. Луна в чисто английском духе — клубок сновидений опия над лесом шекспировской путаницы. По спиральному обошел спящую башню отеля. Ребра, разделявшие лоджии, никак не мешали гимнасту. Держась левой рукой за перемычку, он подводил стопу к самой стене и, переместив правую ногу, совершал вслепую опасный прыжок, метя носком балетной ноги в продолжение карниза. Окна открывали вид на тайны гостей: пифия в спальне расчесывает волосы засыпающей девочке. Встрепенувшись, Кукла подбегает к стеклу и пишет пальчиком закорюку. Валентин легко читает сквозь волшебную кисею смысл печального завитка:

«Я очень, очень хочу домой…»

Еще два пируэта на высоте и он видит, как эротоманки-близняшки упоенно ласкают друг друга на ковре в гостиной, а обученный для любви доберман, нервно повизгивая, караулит пахучую страсть. Сторожевой пес первым почуял свидетеля и оглянулся, рыча. Но Валентин уже шагнул дальше, мимо окон, глядящих в полумрак кинозала, мимо пещеры спящего казино, мимо биллиардной, где призрак толстяка играл в шары сам с собой. Тень почуяла взгляд лунатика и стала вглядываться в ночную тьму за стеклом. Это же Геринг! — ахнул наш сыщик. Маршал был одет в парадный мундир, полы расстегнуты, видна звезда алмазов на галстуке у подбородка… «Если наши взгляды сойдутся, — встревожился Валентин, — мне несдобровать». Мимо! Дальше! Он вышел на площадку солярия, к началу декоративного акведука, который шагал циркулем мага к особняку фон Борриса, упираясь арками то в гостевой дом, то в клинику, то в сосновый лесок на гребне у пляжа. Упоенный собственной мощью, без малейшего колебания, в порыве сомнамбулических сил Валентин бесстрашно перемахнул ограждение, шагнул с карниза на декоративную аркаду акведука и легко пошел к дому князя на высоте тридцати метров по узкой стальной полосе шириной едва ли в ладонь.

Валентин шел быстро и прочно, наслаждаясь фантастическим чувством балансировки, шагая по узкой полосе, словно по земле, шел, сдерживая восторг и любуясь фантастическим блеском ребристой пустыни (море!) и объемом головокружения света вокруг луны. Его обнаружили сторожевые псы: сначала заметили странное движение в воде бассейна, вгляделись в отражение и разом подняли морды. Умные твари! Пока он шел к дому хозяина, сбежалась вся десятиглавая стая, злобно взлаивая от возбуждения. Реакция псов заставила Валентина сконцентрировать центр тяжести и раскинуть для равновесия руки крестом. Тут на самый кончик среднего пальца правой руки вдруг спикировала из прохлады ночная сатурния и, уцепившись лапками, сложила крылья. Бабочка была пьяна от глотков мандрагоры. Гимнаст зашатался. Псы застонали, предвкушая добычу. Остановившись, Валентин начал играть пальцами, чтобы спугнуть летунью. Бабочка заработала крыльями, но продолжала цепляться за палец. Турбулентный ветерок от пухлого тельца окончательно сбил настройку баланса и, спасаясь от падения, Валентин отчаянными прыжками лунатика помчался к той точке, в которой акведук сливался с крышей особняка. Психея взмыла вверх, канатоходец добежал.

Уф!

Валентин с бьющимся сердцем бесшумно прошел вдоль стеклянной стены. Завернув за угол, увидел приоткрытую дверь и призраком силы вошел внутрь двухэтажного кабинета… Тишина, полумрак, запах кожаных переплетов… Он оказался на внутренней галерее, в окружении книжных шкафов. Единственное пятно света — зеленая лампа на рабочем столе хозяина. В кругу света страницы раскрытой книги. Свесившись с перил, он легко прочел верхнюю строчку:

«Начальник тюрьмы не видит ничего в руке его, потому что Ашем с ним, и в том, что он делает, Ашем дает удачу».

Это была строчка из Пятикнижия Моше, из главы о Йосэфэ в тюрьме египетской. Князь перечитывал историю Иосифа и его братьев. Возбужденный победой над тяжестью, Валентин запрыгнул с ковровой дорожки на лаковые перильца и дерзко прошагал по ним до угла, повернул, сделал еще несколько победных шагов на высоте, вышел из противоположной двери и в эйфории восторга вновь запрыгнул на полосу акведука, идущего лучом к берегу моря. Он прошел над стоянкой машин внутри неприступной ограды из металлической сетки с камерами слежения, прошел над стеклянной крышей оранжереи, любуясь близкими макушками пальм… только тут его воздушный путь снова засекли верные псы, которым он даже погрозил с высоты пальцем. Доберманы прекрасно прочитали этот насмешливый жест канатоходца и залаяли от бессилия. Стальная полоса уходила стрелой в вершины сосен, Валентин замедлил свой ход, потому что ветки могли скинуть пересмешника вниз, и перешел на стреноженный шаг, сторожа глазами препоны. Но ветки оказались подрезаны, и он вновь помчался над полянками хвои (крона сосны), как вдруг заметил внизу в лабиринте стриженого боскета стальное яйцо… Точнее, сооружение в виде полусферы, уложенной на квадратное основание. Он замер. Вот так штука… что это? Конха! — влетел в голову архитектурный термин. Яйцеголовый объект молчал, сливаясь с землей. Обсерватория? Охотничий домик в стиле хай-тек? Раковина для уединения рака-отшельника? И почему он не замечал сие сооружение раньше? Однако шум моря манил все сильней. Валентин снова раскинул руки для прочности шага и вышел по стальной полосе в морскую высь над краем обрыва. Увидел свою тень — скошенным иксом — на глади бетонного мола и замер — распятием на кресте — в последней точке пути, там, где акведук упирался отвесной стальной ногой в морскую рябь из лунной чешуи.

Здесь высота достигла сорока метров.

Эй, Хегевельд! Смирно!

Малый маяк на краю пирса, где качался морской глиссер охраны, ответил алыми вспышками Морзе: есть смирно!

Казалось, что можно упасть только вверх и взлететь еще выше.

Казалось, что протяни руку — и коснешься луны.

Падение с такой высоты не оставляло никаких шансов безумцу. Чайка, повисшая в воздухе, сторожила глазом явление человека в небе. Еще чуть-чуть, и она попробует сесть на голову, прочитал он опасную думку глупой обжоры и, сконцентрировав взгляд, увидел смутный контур ее пищевода, колыхание легких, пульсацию сердца, пунктир позвоночника… эта картина птичьего нутра была его душе и удивительна, и отвратительна.

Тут собаки гурьбой скатились с обрыва на пляж и с лязгом когтей по гальке помчались в сторону мола. Чайка резко ушла вверх, а Валентин, развернувшись (самый опасный момент для гимнаста), устремился обратно, набирая скорость, оставляя позади пляж, лифт маршала-самоубийцы, кромку берега в корнях сосны, минуя сферический дом на земле… Вот тут-то он и заметил, что сфера наполнена ровным гулом сияния, словно кто-то внутри зажег свет. Электрический пар озарил круговую стену из тиса.

Эй! — екнуло сердце сыщика: а не это ли истинное пристанище роковых близнецов? Он замер, примериваясь, как бы спуститься на землю. Держась за опору стальной арки, что он бы сделал это в два счета, если бы не проклятые псы, которые опять обнаружили путь небесного соглядатая и, окружив опору, по которой он собирался соскользнуть вниз, возбужденным рычанием упредили его намерение. Тут в полусфере погас свет. Обитатели тайника явно услышали сумятицу собак, подошли к окну, но свет внутри мешал разглядеть, что творится снаружи, тогда и нажали на выключатель.

Валентин вернулся в отель, чуть ли не пьяный от своей лунной пробежки по стальной паутине над Заповедным берегом.

Его взгляд упал на листочек, оставленный монахом.

Там было написано:

«Зачем ты согнал меня с пальца?»

Стянув с головы шлем мандрагоры и спрятав оболочку в пенал, он тут же рухнул на постель и забылся тревожным сном…