Ночное ЧП сломало привычный распорядок дня.

Единственное, что удалось, — почистить зубы зубным порошком.

Утренний портье попросил срочно пройти в дом к хозяину.

Привратник провел на второй этаж. Фон Боррис встретил его в домашней галерее у картины Арнольда Бёклина «Полифем, бросающий камень в корабль Одиссея».

Новинка была только что распакована и поставлена на подрамник.

Валентин хотел сразу объясниться, но князь перебил.

— Полюбуйтесь, Клавиго. Мой секретарь привез ее утром. Это великая работа Беклина. Ничуть не хуже «Острова мертвых».

Князь пребывал в самом прекрасном настроении.

— То самое полотно, какое вы купили позавчера на аукционе?

— Да. Нас было трое. Цена росла по вертикали. Торги шли всего четыре минуты. Я выложил два миллиона долларов и победил! Отличный провенанс. Почти сто лет картиной владела семья Тайлеров, чей прадед был дружен с самим художником и получил ее в подарок за неизвестную услугу. Восхищает общий порыв всех живописных прожилок. О, тот, кто умеет нарисовать гробовое молчание, сможет изобразить прибой.

Валентин легко понял, что фон Боррис сравнивает эпический трагизм острова мертвых — Элизиум смерти — с мускулистой энергией волны, поднявшей корабль Одиссея, и с живописным гневом слепого циклопа, схватившего в бешенстве обломок скалы — метнуть тяжесть крушения вдогонку матросам.

— В этой истории, — легко подхватил лжеКлавиго восторги хозяина, — меня всегда восхищает предусмотрительность Одиссея, когда он на вопрос циклопа: «Как твое имя?» — ответил: «Мое имя Никто»… И щит сработал. Когда на рев циклопа сбежались соседи…

— Такие же дурни циклопы, — подхватил хозяин, — и спросили: «Кто тебя обидел?» — «Никто!» — заорал Полифем…

Еще минуту назад Валентин не подозревал что, оказывается, читал Гомера и помнит в деталях ключевые моменты из «Одиссеи».

— Но, ваше сиятельство, я должен покаяться. Когда в номер ночью пришел ваш несчастный докладчик Кожев и…

— Почему несчастный? — изумился князь.

— Ну, как же… — сбился Валентин, собиравшийся все рассказать.

— Ах, вы решили, что он умер от свиста! — улыбнулся князь. — Но это я, я должен покаяться, дон Клавиго. Мы вас разыграли. Простите.

— Как разыграли?

— Очень просто. Поспорили с Кожевым. Он божился, что вы не тот, за кого себя выдаете. Не умеете читать чужую книгу. Мол, ее хозяин погиб от вашей руки. Короче, молол полную чепуху. Тогда я разрешил ему взять книгу. И поспорил, что вы легко прочитаете строчку, которую я заранее укажу.

— Но у него пошла горлом кровь. Да и свист я тоже слышал.

— Поверьте, мы вас разыграли. Я оказался прав, вы легко прочитали то место, которое я мазнул пальцем. Это я внушил буквам предложение о свисте. А вот чепуху о том, что он парижский Кожев, что ему аж сто одинадцать лет, что он зомби, чушь про мировое правительство, про омоложение банкиров и прочий бред это он выдумал сам.

— Так он жив?

— Разумеется. И вечером будет за ужином. Кстати, сегодня тема застолья звучит так: отрицание квантовой физики. Думаю, вам будет любопытно. Тем более что дискуссию будут вести два близнеца. Два брюнета. Оба белые.

Князь улыбался, но глаза его отливали холодным блеском.

«Он играет со мной в кошки-мышки, — подумал Валентин. — Он все знает, но почему, почему медлит с разоблачением?»

«Ему нужен чтец садов мандрагоры», — отчетливо прозвучал в голове голос молодой женщины.

Тут в галерею вошел прораб в каске строителя, держа в руках каску для князя (ах, вот почему он в комбинезоне), и Валентин поспешно ретировался.

«Эй, — обратился он мысленно к голосу девушки, — ты меня слышишь?»

И так еще пару раз.

Но голос мандрагоры не отвечал.

Валентин вернулся в номер и переоделся для спортивной пробежки: футболка, кеды, черные боксеры, бейсболка.

Подкрался к двери 20 номера, постучал.

В ответ тишина. И вдруг заметил записку в створе двери с надписью «Для Клавиго».

Открыл листок и прочел след карандаша:

«Не верь ему, я действительно умер!»

И подпись: Кожев.

Что за чертовщина: покойники записок не пишут.

Спустившись на первый этаж, спросил у портье:

— Мистер Кожев в номере?

— Нет, — портье оглянулся на ящички с ключами от комнат, убедиться, что ключ на месте. — Он предупредил, что вернется к ужину.

Обежав бассейн, где голышом купались Магда и Герда, а Катрин щелкала камерой гламурные позы двух русалок, Валентин пустился трусцой по велосипедной дорожке в сторону моря.

Медленный бег не мешал думать.

Он не знал, чему верить. «Розыгрыш? Что значит розыгрыш — из горла Кожева хлынула кровь, а когда я нащупал сонную артерию за ухом — это был труп. Мне ли не знать, как выглядит свежий покойник. Но откуда князь узнал о том, что я спрашивал про близнецов, про двух белых брюнетов? Это мог сказать только Кожев. Никаких жучков в оранжерее было, мой электронный опекун в кармане халата ни разу не пискнул. Объяснение только одно — все то же: эффект мандрагоры. Эта чертовщина позволяет князю незримо присутствовать. Он, конечно, услышал мои слова. Зачем приспичило спрашивать о близнецах, идиот! Ты на волосок от провала. Мандрагора уже знает твое настоящее имя».

«Валентин, тебя отсюда не выпустят».

Ноги сами понесли его к оранжерее.

Раскрытые настежь двери подсказали: садовник внутри.

Валентин не успел ничего спросить.

— Представляете, господин Клавиго, — Цезарь Череп колдовал над новеньким спиннером, — кто-то проник в оранжерею, повредил три корня на главной аллее и опрокинул прежний спиннер для вашего Палача. Всю систему разрушили! Два часа без воды… Аромат чуть не погиб!

Валентин изобразил тревогу, а сам незаметно оглядел почву.

— Тут уже подмели?

— Да, помощники чистили.

— Вы не заметили следов крови?

— Бог с вами. Какая еще кровь. Скажите, как состояние корня?

Валентин изобразил важность эксперта:

— Я думаю, пара часов без воды аромату не повредила. Может быть, это псы насвинячили?

— Нет. Псы боятся оранжереи. Вот ведь беда…

Понятно, что тела самого Кожева ни садовник, ни его помощники не видели. Все следы ночного вторжения, вместе с трупом, были убраны из святилища сразу после сигнала тревоги, если только… если только «труп» сам не встал на ноги и не явился к князю с докладом о моем поведении…

Неужели все-таки розыгрыш?

Валентин выбежал сквозь колоннаду балтийских сосен к берегу моря. Даль сверкала на солнце кожей Левиафана, по которой до горизонта разливались пенные лужи и гуляли белые барашки. Лето вступало в свои права силой свежего летнего бриза. Помахав рукой охране на сторожевой вышке (в ответ тоже лениво махнули), Валентин пробежал вдоль берега в сторону лифта Германа Геринга, но в лифт не зашел, а рысцой спустился по серпантину на пляж. Ни души. Пара катамаранов на гальке. Водный велосипед для детей. Зонтик от солнца и стойка с коктейлями, за которой дежурит пляжный лакей. При виде гостя он вскочил: чего изволите? Глотнув для бодрости мохито — «Белый ром с мятой и лаймом, только без сахара!», Валентин разделся до плавок, бодро взбежал на мол, осененный шагами декоративного акведука с финальной ногой, поставленной в конце пути, и устремился к купальной вышке. Там, у маленького причала, в бетонной нише охрана держит запасной морской скутер. Что ж, катер был на прежнем месте. Судя по аромату бензина, утром на скутере гоняли вдоль берега.

Охране не понравилось приближение гостя к точке возможного бегства, и оживший мегафон на сторожевой вышке сказал голосом Полифема: «Доктор Клавиго, сегодня штормит, вода мутная, много медуз, прыжки с вышки запрещены, вернитесь на берег, лучше позагорать».

В знак согласия он помахал рукой и повернул назад. Главное он разглядел: катер на месте, в укрывище на конце мола, все тот же морской скутер «Эксклюзив Актив 51 °Cabin». А завести его в нужный момент без ключа он сумеет. Эта модель ему хорошо знакома… полчаса лёта над волнами со скоростью 100 километров в час прочь от Заповедного берега — и его уже не достать. Правда, Герда говорила, что у охраны есть вертолет, но где же ангар? Где площадка для взлета?

Возможно, бежать придется уже сегодня, в крайнем случае, завтра: кольцо Хегевельда сжимается все плотней.

«Валентин, тебя отсюда не выпустят».

Твое имя уже раскрыто.

«Вертолетный ангар перед тобой», — сказал голос молодой незнакомки.

«Где?» — детектив завертел головой.

«То, что ты принял за склад».

Валентин отыскал глазами коробку, которую счел хранилищем.

«Ангар камуфлирован под склад для продуктов».

«А что внутри?»

«Два вертолета класса Геликоптер Евро. Скорость 250 км в час».

«Пока они взлетят, заяц убежит с капустного поля».

«Пилоты дежурят в кабинах. А в каждой капусте по капкану».

«Мда… Это ты свистела в оранжерее?»

«Нет…»

«Ты не ранена?»

«Нет, я умираю».

«Жаль».

«Вместе с тобой, милый».

На этом диалог с мандрагорой прервался.

Чтобы скоротать время, Валентин впервые заглянул днем в кинозал, где попросил показать хит своей юности — «Звездные войны». Но кино не сработало, юмор Лукаса не смешил, принцесса Лея казалась дурнушкой, тревога только усилилась.

А дресс-код — впервые за неделю свободный, то есть одевайтесь как вздумается — только усилил плохие предчувствия.

На ужин в гостиную собрались те же и тот. Сам князь, его бесстыжие двойняшки Магда и Герда, мрачный гениальный вулкан Фарро, пифия в маске за руку с Куклой, жилистый беллетрист Даниил с неизменным диктофоном, портретист Гай в робе художника с подружкой Катрин и ее фотоаппаратом и неизменный декоратор застолий костюмер Валерий Адонис. Входя в залу, Клавиго нос к носу столкнулся с Кожевым. Тот был живехонек, но, странное дело, словно бы не узнал ночного проводника в оранжерею и держал себя так, будто они не знакомы.

— Слава Богу, Феликс, вы живы…

— Вы тоже в курсе?

Оказалось, этот Кожев имел в виду не ночное ЧП, а небольшую аварию, которая случилась, когда он возвращался из аэропорта, где по просьбе князя встречал двух новых гостей Заповедного берега. Машина вдруг скатилась в кювет, и князь выслал замену. Хорошо, что авария случилась уже на подъезде к Заповедному берегу.

Тут-то наш герой заметил приезжих.

Надо же, близнецы. Два курчавых брюнета около тридцати лет, два типичных очкарика, которых ныне зовут ботанами. В принципе, они вполне соответствовали тем, кого он ищет, но ясное дело, они вовсе не те, кого ему заказали найти в Хегевельде.

Отметив, что вся свита в сборе, князь объявил:

— Господа, разрешите представить двух братьев, чьи имена скрыты под псевдонимами Брат Один и Брат Два из Швейцарии. Оба специалисты по критике квантовой физики. Оба участвуют в работе с коллайдером в Церне. И оба решительно разочаровались в базовых основаниях современной физики. Я поддержал издание их трактата «Отрицание дробности». Книга вышла месяц назад и уже вызвала шум в блогосфере. Переводы на пять языков заказаны. Думаю, совсем скоро книга станет научным бестселлером. Но начнем с десерта… Вначале маленькое шоу от нашего кутюрье. Мы соорудили ему этот подиум, поаплодируем костюмеру.

Аплодисменты не заставили себя ждать.

— Тема данного ужина, — вышел к подиуму Валерий Адонис, — для меня не очень понятна. Речь пойдет о невидимом, о микроскопических пылинках материи, о неких бозонах, кварках и прочих иголках квантовой физики в стоге вселенной, которые трудно вообразить. Вот почему я счел, что для костюма лучше подойдут прозрачные материалы: шелк, шифон, сетка и прочие мнимости. А для моих любимых моделей я предложил вуаль…

— Прошу!

Старый селадон явно холил свои заморочки.

Магда и Герда появились на подиуме в кафешантанных красных тарелках (шляпах), с которых свешивалась исполинская вуаль до колен. По сути, они были одеты только в туфли, плюс прозрачные трусики, плюс такие же легкомысленные туники да длинные чулки из дырчатого гипюра, пристегнутые к старомодному поясу в духе 20-х. Отделка стеклярусом. С опушкой из перьев. Эта устаревшая амуниция бабушек Пруссии намеренно не скрывала лобки, обритые наголо, где дерзко темнели стиснутые в полосу жабры любви. Зато груди были тщательно спрятаны в лифчиках из черного муслина.

Церемонно кривляясь, красотки в обнимку прошли туда и обратно.

Волк капал слюной от дефиле красных шапочек.

Аплодисменты.

— Фу, — сказала на весь зал благовоспитанная Кукла Катя, — девочкам нельзя показывать мальчикам писю.

Хохот и новая порция аплодисментов. Даже на лице отрешенного толстяка Фарро проступила полуулыбка.

— Господа, начну с одного объявления, — начал князь застолье. — Сегодня мы не будем спрашивать пифию о том, что случилось втайне от мира на нашем клочке высшей гармонии. Хватит разоблачать. Дышите свободно, преступники! Смакуйте свои грешки!

ЛжеКлавиго перевел дух. Капризы князя непредсказуемы, но час разоблачения, кажется, снова отложен.

— Пока все случается явно, — продолжил хозяин. — Ночью глупый кабан бежал из вольера, проник в оранжерею, раскидал копытами землю, разрыл рылом гнезда редких цветов и опрокинул спиннер гидропоники для уникального корня Палач и даже, выкатив плод, обгрыз мандрагору. Что ж, кабан был наказан. Из его головы сделано чучело, а туша жарится на вертеле для исторических блюд. А теперь слово докладчикам.

Первым за кафедру, сверкая блюдечками очков, встал Брат Один.

— Дамы и господа, — начал он, — сто лет назад европейская философия взяла паузу, не успевая осмысливать все новые и новые научные факты. Физики решили обойтись без философов и возвести на вершину уродца по имени факт, проверенный экспериментом. Мудрость скончалась, философия мертва! — заявил некий господин Хокинг в своей книге, которую почти издевательски, в пику метафизике назвал «Высший замысел». Вот эта книга, изданная 2010 году издательством Сиднея Харриса, на тарелках перед вами. Желающие могут отведать кусочек и даже ее съесть. Бумага обработана поваром по специальной методике. Режется легко столовым ножом. Вкус типа кисло-сладкой капусты… Так вот, в радостной эйфории автор сообщает нам в предисловии, что еще каких-то двадцать лет назад физики не до конца понимали реальность, но ура, сегодня наука готова предложить готовый ответ почти что на все важнейшие вопросы космологии. Завидная уверенность, если учесть, что еще каких-то двести лет назад трактат Коперника о том, что земля — надо же! — вращается вокруг солнца, официально считался ересью. И только в 1828 году Рим снял запрет на новую истину. Если учесть, что двадцать лет назад Марс считался в принципе обитаемым и только камеры американского зонда увидели правду — планета абсолютно мертва, и наполовину расколота бездонной пропастью Титаниус Часма.

Нам с братом трудно разделить оптимистическую уверенность господина Хокинга, что истина мироустройства установлена в его книжице толщиной в два пальца. Увы, в собственном глазу мы не видим бревна. Только что мир облетела сенсация: профессор Харминдер Дуа открыл неизвестную часть нашего глаза. Век за веком офтальмологи считали, что роговица состоит из пяти слоев. Из эпителия, слоя Боумэна, стромы, мембраны и эндотелия. И что же! Профессор открывает шестой слой роговицы. Оказывается между стромой и мембраной есть еще одна прочнейшая линза. Ее назвали слоем Дуа. Теперь придется переписывать все учебники офтальмологии!

Короче, рискнем предположить, что с учетом скорости появления все новых и новых открытий книга господина Хокинга «Высший смысл» устарела уже в тот момент, когда вышла в свет, а сейчас уже пованивает, как подгнившая смоква.

И все же зажмем нос, господа, и полистаем труд астрофизика, который, как написано в аннотации, самыми простыми словами объясняет принципы, которые управляют вселенной. Простые слова уже настораживают. Пожалуй, загадки мироздания так велики, что им к лицу только очень непростые словеса, ну да ладно, попробуем и мы говорить простыми словами.

Поставим краткий опыт максимального упрощения.

Итак, на базе физических экспериментов и рабочих придумок, называемых гипотезами, физики с помощью разных приборов, которые тоже устарели в миг своего рождения, создали исполинскую фикцию под названием квантовая реальность. Вот несколько примеров этой одиозной мистификации. Пример первый. На основании так называемого красного смещения спектра американский астроном Эдвард Хаббл…

— У него отличный стодюймовый телескоп в обсерватории Маунт-Вилсон в Калифорнии, — перебил князь.

— Я там был… Да, ваше сиятельство, телескоп первоклассный, и воздух там очень чистый, морской, хорош для наблюдений. Хаббл установил, что чем дальше галактики расположены от нас, тем быстрее скорость их убегания. На основании чего — повернув время вспять, что сделать под силу даже школьнику, — ученые умы пришли к теории Большого взрыва. Раз галактики разлетаются, значит, когда-то они находились в центре той катастрофы. Вычислить размеры космической бомбы-зародыша тоже удалось без труда. Выяснилось, что стартовый размер этой пра-пра-пра-вселенной равнялся одной миллиардной триллионной триллионной доли сантиметра.

Эту сумасшедшую плотность сжатия мироздания в точку назвали точкой сингулярности.

На вопросы, каким образом и как долго материя могла существовать в состоянии такой плотности, физики не отвечают. Считают эти вопросы лишними. Зато уверенно констатируют, что там, где все физические факторы достигли бесконечных величин, вдруг однажды бабахнуло — ба-ба-бах — грянул Большой взрыв, и за одно мгновение появилась практически вся наша вселенная. Как если бы монетка диметром в один сантиметр, пишет в своем опусе Стивен Хокинг, стала в десять миллионов раз шире нашей Галактики.

И случилось это событие по их расчетам 13,7 миллиардов лет назад.

Кукла подняла руку. Князь разрешил: «Говори».

Катя спрыгнула со стула на пол и звонко прочитала стишок:

Смех застолья, после чего оратор продолжил:

— Картина Большого взрыва — такой же большой дырявый таз. Прикладная физика не отвечает на главный вопрос любой философской мысли: для чего и почему он случился? Физика ограничивается только тем, что констатирует факт существования такого взрыва, апеллируя к тому, что любая форма объяснения этого факта изначально бессмысленна. Смею утверждать, что констатация этого взрыва лишена всякого смысла. Эта грандиозная волнующая картина ровно ничего не объясняет, а лишь служит вербальным обозначением для глупейшего факта: мол, раньше вселенная была совсем крохотная.

Предположим, она была микроскопической. Ну и что? Каждый из нас был микроном. Речь об утробе матери.

Оплодотворенная яйцеклетка вырастает в миллиарды раз. Изначальный комочек становится человеком. Сосет пальчик во мгле матки. Но мать, не зная подробностей, продолжает пить утренний кофе и готовится разродиться тем взрывом. Мать не ведает, что только одна живая клетка состоит из десяти триллионов молекул. А количество клеток зародыша растет ежесекундно. Она не управляет ни этими триллионами молекул, ни даже одной клеткой. Каждая молекула состоит из некого числа атомов, чьи размеры невообразимо малы. Если яблоко увеличить до размера земли, то атом по сравнению с планетой будет иметь как раз размер яблока. К человеку эти микроскопические нули не имеют никакого отношения. Роженица не управляет ни одним из атомов, из числа которых состоит сама или ее дитя. Собиранием молекул в ребенка занимается кто-то другой. И вот роды. Тихий взрыв. Дитя появилось на свет. Мать счастлива. Контур ее тела, место, которое мать занимала в комнате, в городе, в мире не распахнулось, не разлетелось в разные стороны. Точно так же вселенная не заметила вашего вселенского взрыва, господин Хокинг.

ЛжеКлавиго отрезал кусочек книги приготовленной поваром. Фуй, вкус этого блюда был почти отвратителен…

Между тем оратор продолжил:

— Даже после взрыва вселенная осталась точно такой же, какой была до рождения. Почему? Да потому, что пока мы внутри нашей вселенной, ее истинный размер для нас не имеет никакого значения. Пусть растягивается сколько угодно! Пусть множит складки размерности. Чашка на столе не выплеснет кофе на скатерть, даже если наша вселенная переживет за миллисекунду не один, а тридцать три Больших взрыва. Вес вселенной до взрыва — если его мысленно взвесить на космических весах — равен весу мироздания после него. Иначе физик должен стать каббалистом и поверить, что материя может набирать собственный вес из ничто.

Место, которое занимала та исходная крохотная точка и то исполинское место, какое она занимает сейчас, это одно и тоже место, и по местонахождению они равны друг другу, потому что никаких других запасных мест у вселенной нет. Иначе мы должны предположить множество мест, а это абсурд, ибо не стоит умножать сущности без необходимости, заметил когда-то Оккам.

Любое новое место рождается внутри изначального места, но не складывается друг с другом, не прирастает к нему вторым животом, а канет в просторе сущности места, каковая есть возможность прибыть. И это при-быть, это бытие прибытия в жизнь, заключено в титаническую оболочку сущего, в объятья призыва, где бытию абсолютно ничего не грозит.

Одним словом, Большой взрыв — научная абстракция. Фантазия курильщика опиума. Мироздание развивается иначе, чем многим кажется, и открытие Хаббла о расползании галактик свидетельствует совсем не о том, что думают господа физики. Кроме того, как нам не дано воочию увидеть округлость земли, пока мы не вышли за ее предел и не облетели на корабле «Союз-Аполлон», так и господину Хокингу невозможно увидеть, что происходит с нашей вселенной, пока он находится внутри системы, а не за ее пределами. И вывод физиков о расширении макрокосма всего лишь логическая ошибка, когда мы на основании свойств одного фрагмента распространяем без всяких оснований физику одной части мироздания на все исполинское целое.

Чем, по большому счету, теория появления мира из точки сингулярности отличается от идеи каббалиста Ицхака Лурии? Он учил, что Бог сотворил мир, освободив в себе место для мироздания, точку абсолютной пустоты, в которую затем снизошел творящим лучом света, каковой по мере схождения принял форму творящих сфирот и по силе обрушения вполне сопоставим с вашим большим взрывом, адепты наглядных пособий и игроки в лего.

Между тем, страхуясь от элементарных вопросов мысли, эту бессмысленную картину рождения вселенной из точки сингулярности физики сразу же окружили несколькими запретами: например, задавать вопрос о том, что было до Большого взрыва бессмысленно и некорректно, потому что это самое ОНО, мол, не имеет к нам никакого отношения.

Второй запрет. Говоря о Большом взрыве, физика не трогает даже мысленно самое-самое начало взрыва, потому что алхимия физиков — теория относительности Эйнштейна — в точке сингулярности, когда температура, плотность и кривизна мира были бесконечны, перестает действовать. Поэтому наши ученые исследует лишь первую фазу расширения вселенной — так называемую инфляцию, разрежение плотности. Размер вселенной, утверждают физики, на том этапе выражался лишь в так называемых планковских единицах, годных именно для сверхмалых величин. Поперечник этой микроскопической пылинки по современным расчетам составлял одну миллиардную триллионной триллионной доли сантиметра. Ну и что? Если эта пылинка была всем, что тогда существовало, то она и была полновесным мирозданием и своим размером — неважно каким — занимала все место мира, за пределами которого ничего другого и не было. Точно так и сейчас наша пылинка занимает весь мир.

Если разделение Аристотелем бытия на два состояния, на потенциальное и актуальное, имеет смысл, то сравнение двух этих состояний по качеству существования — полная чепуха. Из разделения вещей не следует сравнений. Эта вещь — человек, а это — лошадь. Как их сравнивать?

И все-таки, несмотря на запрет, мы рискнем задать физикам два вопроса.

— Три! — поправил Брат Два.

— Прошу, тебе слово.

Брат Один уступил кафедру брату и заодно передал ему собственные очки.

— Извините, я раскокал свои…

Близнец водрузил очки на законное место.

— Зададим детский вопрос, — сказал Брат Два. — Воображению запретов пока нет, и господин Хокинг даже отметил это позволение словами, цитирую: «мы можем вообразить, что вселенных столько, сколько возможно». Так вот, перенесемся в сокровенную точку рождения, мысленно минуем ее. Остановимся за одну миллисекунду до взрыва и спросим, а где находилась сия волшебная точка сингулярности? Ведь как только мы оказались в прошлом нашего взрыва, она тут же исчезла из наших глаз, потому что перенеслась в будущее, которое еще не наступило.

— Августин Блаженный, — вмешался князь, — писал, что вопрос о том, что было до создания мира, если он был создан точное количество лет назад, не задаваем, и что для людей, кто все же задает подобные вопросы, Господь приготовил ад.

— Да, князь, Августин считал, что время было создано вместе с мирозданием. До начала начал никакого времени не было. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Я с этим согласен, и ад мне не грозит. Мой вопрос намного проще и глупее: господа, где располагалась ваша точка сингулярности? Или уж совсем просто: было ли у нее в принципе место? Место как место для проявления явления.

Для физиков этот вопрос абсурден: что значит где? Да нигде! Какая разница где? Когда нет самой вселенной, говорить о ее местонахождении глупо. И все-таки мы рискнем быть глупцами, потому что еще никто не отменял прозрение Аристотеля: любое явление состоит из двух фаз — потенции и актуальности. Действительность есть реализация некой возможности. И, следовательно, эту потенциальную точку мы должны поместить не в никуда, а в некое условное место рассвета. Поместить в то и туда, что предшествует эманации, или в бездну. Как видите, мысль ищет подходящее слово для этой рани пред-существования. Слово «бездна» есть и у египтян, и у ассирийцев, и у иудеев. Итак, для точки предстоящего взрыва нужна хотя бы «бездна». «Бездна» от никуда и ничего отличается всего лишь одним свойством: она является необходимым условием для реализации актуальности.

Что такое бездна, не очень понятно, но это сейчас не важно. Бездна то, что предшествует всему. Бездна! О существовании этой бездны согласным хором говорит вся мудрость мира.

Итак, пользуясь воображением, каковое не отменял даже господин Хокинг, мы помещаем эту потенциальную точку в ту самую бездну. И как только мы поместили ее в никуда и в нигде, как только мы совместили эти две половины одного условия в логический посыл, сразу становится ясно, что та самая бездна и есть та самая точка, в которой полностью разместилась точка начала за миллисекунду до взрыва. Ура!

Смотрим дальше. Миллисекунда прошла, за ней еще одна, прошло еще сто миллисекунд, а Большого взрыва не происходит. Но почему, черт возьми, ничего не взрывается? Почему? А потому что ни бездна размером с точку, ни точка размером с бездну не имеют места для проявления себя. Вот что значит это великое словно. Бездна есть то, у чего нет дна, нет места для днища, нет опоры, чтобы прибыть и пребывать.

Правда, о таком пустяке, как место, технари не очень задумываются. И все же, неохотно заметив эту неувязку, они поступили точно так же, как египтяне, которые, озарив бездну светом мысли и разглядев бесконечную безвидную водную гладь океана Нун, стали искать место опоры для бога, место для начала всего и — ага! — заметили первый холмик опоры, восставший из хаоса. Этот холмик, куда Амон твердо поставил ногу, ничем не хуже мысли Фридмана о начальном нуле или предположения Эйнштейна о том, что во времени должно существовать точка начала. Начало не удалось проигнорировать даже самому Хокингу, черт возьми, оно все-таки лучше, чем идиотическая идея о том, что мир существует вечно.

Между тем прошла уже тысяча миллисекунд, а взрыва все нет и нет. Почему? Потому что господин Хокинг и его друзья, согласившись, что начало у времени, видимо, все-таки должно быть, не позаботились хотя бы о самом маленьком местечке для размещения маленького Большого взрыва.

Что ж, возвращаемся снова туда, где мы мысленно стартовали за миллисекунду до рождения мира, для которого нужно место.

Спросим так: чем условная миллисекунда до Большого взрыва отличается от миллисекунды после большого взрыва, когда все стало меняться? Думаю, она ничем не отличалась. Но сказать так, не значит объяснить. Два разных ответа убивают друг друга, а три ответа убивают вопрос.

Ответы о месте отбили у места охоту себя объяснять. Место стало загадкой.

Увы, на сегодня эту невероятную проблему размещения несотворенной потенциальной вселенной смог пристойно объяснить только гениальный мистик. Речь об Арии, который…

— Который вот уже второй вечер у нас нау стах! — воскликнул князь.

— Неудивительно. Его гений отвечает на все, о чем спросишь…

— Вот именно. Его ответ на сущность смерти единственный, который отвечает… но простите мой пыл. Я перебил вас.

— И проблему размещения начала в бездне убедительно объяснил только он, лев истины. В терминах каббалы — а другой терминологии у него не могло быть — он предположил, что поскольку все то, что существовало, было простором божественной бренности, все во всем занимал Бог, то для начала надо было сотворить место для мира. Ари называет его цимцум или сокращение-удаление. То есть Творцу нужно было удалиться от некой точки для осуществления бытия. Уйти, чтобы вернуться в акте творения и откровения. Какая чарующая мощь и глубина!

— Мыслить надо гимнами! — воскликнул Виктор фон Боррис.

— Да, наш князь, гимнами и мольбой, — поддержали братья в один голос.

Оратор продолжил:

— Это разжимание раскрыло в бездне бездн точку опоры для вашей физики, господа. Эту же гениальную мысль, только более грубо излагает египетская ученость: место опоры есть холмик посреди океана, куда Творец поставил ноги, чтобы, мастурбируя, выбросить из восставшего фаллоса в бездну творящее семя…

— По сути это тот же Большой взрыв. Извержение из творящей точки космической праматерии… — ввинтил свою реплику Валентин.

Хозяин благосклонным кивком одобрил его бросок.

Докладчик тоже кивнул одобрительно.

— Вы скажете, фуй, египтяне, дети мумий, они же были глупы. Они были так же глупы, как сегодня умны наши физики. Но уже завтра о наших умниках скажут грядущие умники: какие они дураки, что за чушь теория Большого взрыва. Она такая же вонь в стойле, как скотный двор европейской мысли времен Средневековья.

Облако семени и газовые туманности инфляции — это разные ракурсы одной и той же человеческой мысли, которая на разных этапах — в терминах своего века — объясняет загадку бытия. Египет сказал: семя! Хаббл сказал: газовые туманности. А господин Хокинг, глядя на эти облака, воскликнул: «Если бы в диффузных облаках не было небольших зон разрежения и все было бы однородным, то вселенная имела бы другие физические значения, и нас бы не было».

То есть, по логике Хокинга, все возникло случайно. Не будь этих небольших зон разрежения, могло бы и ничего не быть. Кстати, говорит он об этом достаточно меланхолично… Тут я предоставляю слово своему второму я.

За кафедрой появился Брат Один и церемония с передачей очков повторилась.

— Хокинг, — сказал он, — с безразличием отмахнулся от существования случайности, которая не очень ему интересна. Ему важнее планковские величины. Между тем на объяснение феномена случайности, как и на идею появления места были брошены самые изощренные умы мира. Как случились роды случайности? Ведь случайность, по сути, отрицает весь мировой порядок, упраздняет причины и следствия, аннулирует итоги явлений и начала законов.

Признаем, что вещь и явление есть форма распоряжения порождающих жизнь законов. И вдруг выпадает вдруг! Случается случай! Случай разрешает случиться самой малейшей, самой ничтожной возможности…

Катя опять подняла руку и, не дожидаясь разрешения, протараторила:

— Миллиард обезьян, вслепую ударяя по клавишам пишущей машинки, хотя бы один раз в миллиард лет смогут напечатать «Войну и мир».

— Браво, — улыбнулся князь, — известный пример из теории вероятностей. Хорошо, что ты его помнишь, душка!

Близняшки, корча обезьяньи рожицы, стали изображать удары по клавишам незримого «Ремингтона».

Оратор продолжил:

— Породить случайность в потоке миллиарда распоряжений — головоломка не менее сложная, чем создание места для мира. И опять эту преграду смогла перепрыгнуть только мысль великого Ари, который предложил гениальную версию появления случайности. А именно, идею швират ха-келим, теорию разбиения сосудов. В самом упрощенном виде эта интеллектуальный рык льва выглядит так: место для мира приняло роды мира, как принимает чаша поток воды, чтобы заполниться смыслом и перестать быть пустотой, чтобы обрести свое место и предназначение. Правда, Ари говорит не о воде, а о потоке света, грянувшего с вершины с неуправляемым напором — неуправляемым! Я подчеркиваю это слово. Неуправляемый напор внутри водопада распоряжений.

Короче, случилось так, что чаши или сосуды не выдержали напора и разбились вдребезги. И тем самым роды мира пошли по своей прихоти… тсс… преисполнимся благоговением перед этим фиаско. Мироздание и предтеча Адам Кадмон, два великих близнеца бытия, получили свободу воли, а случайность хаоса вошла в плоть распоряжений, как вдохновенная радость случайного разброса игральных костей. Мир получил право быть самим собой и отпасть от сокрытого истока событий. Так лопается зерно, выпуская побег на волю случая…

— Платон называл чашу мира ситом Восприемницы.

— Да, то, что у Ари сосуды, у Платона названо сито, только дно платоновского сита не оборвалось от напора.

— Но у Хокинга, а я, признаюсь, отведал пару страниц его книги, — сказал князь, — совсем иное представление о том, когда вселенная стала пригодной для жизни.

— Об этом лучше скажет мой брат.

И они опять мило обменялись очками.

— Да, князь, у технарей другая точка зрения. Они считают, что несколько миллиардов лет вселенная была слишком горяча для появления каких-либо различий.

— То есть она была мертва, если называть вещи своими словами?

— Да. Двести миллионов лет она остывала и была, по мнению Хокинга и таких же, как он, теоретиков, не годна для жизни. Этот абсурдный технический тезис не выдерживает вопроса: скажите толком, как может появиться ненужное? Почему ваша раскаленная вселенная не годится для форм существования, о которых вы и не слышали? Когда горячо эскимосу, малайцу холодно. Между тем представить неизвестную нам жизнь раскаленной плазмы гораздо проще, чем объяснить появление первых ракообразных в теплых водах остывшей земли в архейскую эру.

Почему одно время удобно для жизни, а другое неудобно? Почему истина открыта Хокингу, но не открылась, например, Аристотелю, который — вот ведь глупец! — не поверил в мысль, понятную сегодня даже школьнику: человек состоит из атомов. Не может одушевленная вещь состоять из суммы неодушевленных предметов, рассмеялся Аристотель.

Наш тезис таков: глобальное научное знание кружит на месте, развивается только техника.

Еще античная философия предположила, что все вещи состоят из элементов, наподобие того, как слова состоят из букв. Они группируются по схожести и отличаются по различиям. Они — корни мира. И всего таких корней мира четыре: огонь, воздух, вода и земля. Аристотель добавил пятый — эфир, который наполняет космос.

А первым идею об атомарном строении мира выдвинул Демокрит.

Платон согласился с мнением Демокрита и предложил считать, в пределах вероятного, что вещи состоят из мельчайших частиц, которые имеют следующую форму — куб, тетраэдр, октаэдр и икосаэдр. Из кубиков собрана земля, из тетраэдров — огонь, из октаэдров — воздух, из икосаэдров — вода. А основой всех этих геометрических фигур Платон — внимание! — выбирает два треугольника, из которых можно собрать куб, тетраэдр, октаэдр и икосаэдр. Эта двойка существует только тогда, когда складывается в фигуры. Сами по себе они существовать не могут.

Они-то и есть основание мира.

Откровение Платона, при всей кажущейся наивности, абсолютно не нуждается в научном улучшении. Ничего принципиально другого придумать абсолютно невозможно, да и незачем.

По Платону, мир собран из элементарных треугольников.

Господин Хокинг спустя две с лишним тысячи лет после Платона утверждает, что основа мира — это кварки. Как известно, кварками американский физик Гелл-Манн назвал гипотетические простейшие структурные единицы материи, из которых построены все прочие элементарные частицы. С помощью кварков физики сумели внести некоторый порядок в огромное множество обнаруженных частиц. Но спрашивается, чем кварки Гелл-Манна лучше элементарных треугольников Платона? Обратите внимание на то, как царствует над квантовой физикой цифра три.

И треугольники Платона, и кварки Гелл-Мана не существуют самостоятельно. Как только правильные многогранники разрушаются, треугольники мгновенно же перестраиваются, образуя новые многогранники. Кварки тоже имеют смысл только как часть структуры более сложных частиц. Из кварков состоят протоны и нейтроны в ядре атома. Отдельный кварк не обнаружен. Каждый кварк существует только в группе из трех кварков.

Каждый треугольник Платона тоже имеет три вершины.

Как и свойства треугольников, свойства кварков подчиняются числу три. Существует всего три рода кварков. Электрический заряд кварка равен одной трети заряда электрона. А это минимальный электрический заряд в природе. Нечто вроде минимальной единицы Платона. Барионный заряд кварка так же равен одной трети. Что вам удалось добавить принципиального к прозрению Платона?

Гейзенберг, снимая шляпу перед Платоном, говорил, что Платон сводил материю к математическим формулам, но тем же самым занимается и современная физика. Дорфман полагал, что треугольники Платона одновременно материальны и субстанциональны, а сам Платон называл свои выкладки — внимание! — забавой.

— Да! — вскочил в припадке вдохновения Валентин и процитировал: «Тот, кто рассматривает по законам правдоподобия происхождение вещей, обретет в этом скромную и разумную забаву на всю жизнь». Читай диалог «Тимей».

«Но ты же его никогда не читал» — сказал он сам себе.

— Да, забава! — согласился с репликой лжеКлавиго оратор. — Треугольников Платона вполне достаточно для объяснения мира, как Торы достаточно для понимания Бога. Глупо и опасно писать вторую Тору. Забудем о кварках Гелл-Мана. Тора физиков написана в античной Греции. Прозрения Платона вполне хватит человечеству до конца времен. Однако физики, одержимые похотью экспериментальной проверки элементов материи, погрузили микромир в хаос. Они утверждают, что атом устроен по примеру солнечной системы: в центре ядро. вокруг вращается электрон.

Поиски все новых и новых подробностей превратились в кошмар. Барионы, мезоны, нейтрино, бозоны и прочая парящая в безднах бестолочь превратила материю в облако в штанах. Ясно, что проще не будет. Но! Но для лекарства от рака не требуется управлять бозонами, смерть не так глубока. Для управления огнем достаточно зажигалки. Мысль и практика — два разных стороны бытия.

Ничего не понимая в природе огня, дикарь легко поджаривал на костре добычу. Не зная толком ничего о луне, Галилей прекрасно рассматривал ее поверхность в телескоп. Вещи даны нам для угождения желаний, а как устроен паровоз, самолет, банкомат или смартфон не имеет никакого значения для истины. Технари пытаются увеличить спичку до размеров секвойи. Зачем, господин Хокинг? Увеличение и пересчет атомов — абсурд, как пересчет муравьев в муравейнике или веток на дереве. Увеличение показывает нам только, что мир состоит из порций любви. Пример тому — множество Бенуа Мандельброта. Вот вам готовый вид на мироздание! Еще один вид на два треугольника Платона.

Самый сложный математический объект, зафиксированный на дисплее, — множество Мандельброта. Он показывает, что Вселенная — эта пара из двух прильнувших к другу бездонных кругов в виде восьмерки, окруженных солнечной короной фрактальных узоров. Их цель — повторять самое себя. На всей глубине бесконечного погружения в корону наш взгляд найдет тысячи подобных восьмерок. Их можно с благоговением разглядывать, наслаждаться узорами, опускать взор все глубже, но искать новые смыслы в бездне напрасно: дно такое же, как оболочка. Уймись, физик, уймись, все на поверхности, перед глазами. Все! Точка!

Смысл человека, как и любой вещи, находится на поверхности явления. Даже если мы выясним, что есть еще миллиард частиц, составляющих ваши кварки, это не важно для кожи бытия. Взгляд вверх также легко довести до абсурда. Если земля и солнечная система еще имеют важность для нас, как родной город и родная страна, то больший масштаб снимает любые значение. Какой смысл в том, что галактика Туманность Андромеды к нам ближе, а галактика Волосы Вероники дальше? Что значит схожесть Крабовой туманности с крабом? Все исполинские дырявые тазы бессмысленны для бытия человека.

Технари считают, что мир выглядит как логическая система, где есть время, притяжение и расстояния, что у времени есть три фазы — прошлое, настоящее и будущее, что скорость света предельная величина, свыше которой быть ничего не может.

Но всего три метко брошенных камня не оставляют от этой напыщенной картины камня на камне.

Камень первый: апория Зенона о стреле. Летящая стрела, взятая в каждый момент времени неподвижна, и ничем не отличается от стрелы, лежащей на земле, стало быть, движение невозможно. А раз так, следовательно, вся картина мироздания ложна

Камень второй: Нострадамус предсказал гибель короля Генриха II в поединке в 35 катрене за год до гибели короля на турнире.

Катя подняла руку и горячо, без всякого разрешения, перебила:

— Король сразился с шотландским графом молодым лейтенантом Габриэлем Монгомери. Оба держали в руке по копью. И сидели на конях. У короля был позолоченный шлем. При ударе в латы копье графа обломилось, и обломок проскочил через забрало, пронзил глаз короля и вышел из уха.

— Умница, — кивнул оратор, — так все и было по-написанному:

Валентин тоже поймал момент, чтобы вмешаться:

— Ваши доводы будут сильнее, если учесть, что катрен Нострадамуса был понят лишь после гибели короля, а вот королевский астролог Горико убеждал короля не участвовать в турнире из-за опасного расположения звезд. «Ваше величество, — сказал он, — вас могут поранить…»

Наш сыщик уже перестал удивляться приступам внезапной компетенции в том, чего он еще минуту назад не знал абсолютно.

— Спасибо. Два аргумента лучше одного! — подхватил близнец и продолжил, вскинув руки: — Из чего следует, что будущее событие на некоем расстоянии от настоящего уже формируется в близости выступа. В потенции, где, по идее, еще не случилось и выступает готовым из будущего. И отменить его невозможно, что не согласуется с божественным дозволением свободы воли и говорит нам, что не только вся физика технарей разрушена, но и метафизика метафизиков почти наверное развалилась. И только это самое почти наверное дает мне возможность выступать против технарей от ее лица.

Третий камень: господа технари утверждают, ссылаясь на теорию Эйнштейна, что скорость света 300 000 километров в секунду — предельна и быстрее нее не может быть ничего. Но как же быть с Большим взрывом, который вы сами и сочинили? Если учесть ваши выкладки, что нечто размером с монету за считанную секунду превратилась в облако плазмы шире галактики, то это баснословное расширение пятачка материи до астрономической величины уже будет больше скорости света.

Нет, кричит Хокинг, нет, постойте, прекрасно понимая опасность такого вопроса; и конструирует на ходу такой, например, ответ: разлет материи шел-де совместно с разверткой пространства, и этот факт, чур, не считается!

А если, чур-чур, считается?

Что это у вас, господа? Когда надо, свет неодолим, а когда не надо, сей скоростью предела можно и пренебречь… Так вот, господин Хокинг, скажу вам, не пройдет и дня, когда будет обнаружено нечто такое, что движется со скоростью большей скорости света, и вам придется все придумать заново.

— Можно мне, — оживился Кожев, до этого почти безучастный.

Князь только развел руками, словно не ожидал эмоций от зомби.

— Нет никакой гравитации, — встал Кожев. — Пользуясь разрешением князя, сегодня в аэропорту, где встречал двух наших докладчиков, я включил свой планшет и погулял в Интернете. Господа, вы не поверите. Новая порция фактов от космического телескопа «Хаббл»! Изучая область космического пространства в созвездии Гидры, Хаббл обнаружил, что единственная экзопланета, которая вращается вокруг солнечного карлика, TW HYA, удерживается на немыслимом расстоянии от звезды. Эта привязь растянута в космосе на дистанцию, которая в два раза превышает размер нашей солнечной системы. Притяжение на таком расстоянии априори не может действовать.

— Ура! — захлопал в ладоши хозяин. — Физика наших физиков перестала существовать.

Свита тут же подхватила аплодисменты.

Пользуясь паузой, оратор уступил кафедру своему напарнику.

Последовал прежний обмен очками.

— То ли еще будет, — подхватил настроение князя двойник. — Как написал Шекспир, есть многое на свете, мой Горацио, что и не снилось нашим мудрецам. Но продолжим наш огонь по тазам мудрецов. Понимая шаткость своих выкладок, наши умники предположили, что вселенная у нас не одна, а их бесконечное множество. И у каждой свои законы, и этим произволом воображения они наплевали на бритву Оккама, который заметил «нельзя умножать сущности помимо необходимости»!

Ах, у вас есть необходимость в мириадах исключений, что ж…

Создайте равное по силе возражение Оккаму. Хотя бы одно.

Или опровергните Аристотеля, который, глянув на теорию атомов, пожав плечами, сказал: не может одушевленная вещь быть составлена путем многократного умножения неодушевленных предметов. В какой миг количество незрячих песчинок переходит в качество, и пирамида песка начинает вдруг видеть верблюда? Как Ахиллу догнать черепаху, если прежде чем пробежать весь путь, надо пробежать его половину, затем половину оставшейся половины, и так далее до бесконечности.

Понятно, что в жизни догонит! Но объясните, как такое возможно!

Нет, мы еще дети, наша мысль бегает в коротких штанишках, мы изобретаем страшилки вроде большого фаллоса бога Атона, пальнувшего спермой. Так был создан мир, по мнению Мемфиской школы. Чем тайная космология жрецов, назвавших точкой начала облако спермы Атона, слабее гипотезы Большого взрыва современной физики?

Каждый шаг науки отменяет все предыдущее выкладки. Следовательно, мысль кружит на месте. В физике нет никакой истины кроме прикладного здравого смысла. С этим как раз все в порядке… Хиросима тому наглядный пример.

Итак, вся физическая картина мира неверна, это только набросок, каждому веку истина открыта в полном объеме.

Волк догнал и съел солнце…

Черная дыра, обладая массой…

Это два равенства.

Нет времен для дураков, и нет времен для умных, каждое время истинно. Жить внутри глупости будет абсурдом. Глупость Большого взрыва нейтрализована гением Ари или вот этим гениальным прозрением Хайдеггера об истине, которая есть не равенство субъекта с объектом, не уразумение, а раскрытость! И это не волхвование слов, а истина, которая будет брести с человечеством рядом, как посох в руке проводника сопровождает его путь через пустыню.

Итак, физики говорят, что солнце — это бессмысленный шар раскаленной плазмы, внутри которого вполне поместится орбита луны и чья масса выражается несусветной цифрой в квадрильон. По мнению физиков, солнце не ведает о том, что существует, потому что это всего лишь сгусток огня. Глупцы!

А мы говорим, что шар огня слишком идеален. В этой безупречности сферы нет никакого физического смысла. Следовательно, перед нами мыслящий шар, погруженный в идеальную жизнь. Жреческий термин «бог солнца, чье имя Атон», гораздо точнее передает сущность этого мыслящего Соляриса, который прекрасно видит нас, читает наши мысли, смотрит наши сны и замышляет наши судьбы. Мы всего лишь брызги его бытия. А он в свою очередь всего лишь финальная капля дождя у основания дерева сефирот, чья вершина, божественная Сфира Кетер, сама есть всего лишь «Малкут непроявленного» или, говоря грубым слогом, — грешная дыра Абсолюта, анус льва, задворки Сияния.

Они говорят, что прошлое никогда не вернется, потому что такого еще не было никогда. Глупцы! Никогда не говори никогда! Мы еще слишком молоды и просто не дожили до этого. Слоны Навуходоносора еще войдут на Бродвей и Красную площадь, и мы будем бессильны их напугать.

Они говорят, что Большой взрыв состоялся 13,7 миллионов лет назад, а мы говорим, что это было миллисекунду назад, но мы ничего не заметили, потому что находимся внутри феномена, а не вне него, и невозможно заметить, как растягивается (вместе с нами) вселенная. Для этого нужна какая-то другая вселенная.

На ночном небе все мы, при желании, легко увидим Кассиопею с туманностью Андромеды у вымени Кассиопеи под правым сосцом. А ведь это дымное пятнышко света от ближайшей галактики суммой в сто миллиардов звезд есть самый удаленный объект, каковой возможно увидеть невооруженным глазом. То есть наш взгляд преодолевает в один миг пространство объемом в парсеки, и это преодоление вполне сравнимо с масштабом увеличения при Большом взрыве — от монетки до диаметра целой галактики.

Я открыл глаза, мир благополучно взорвался, а чашка кофе даже не покачнулась.

Мир мерцает, говорят суфисты. Но кто заметит эти мерцания?

Точно так же незаметны нам эти спорадические вспышки творения, каковые происходят с мирозданием со скоростью той самой ноль секунды… Так, взрываясь и сжимаясь обратно в точку творения, мир стоит на месте…

Чем мы можем доказать нашу версию? А ничем! Гипотеза Большого взрыва, как известно, тоже всего лишь версия, раздувание одного единственного факта о разбегании галактик.

Все физические законы неверны. Мысль всегда лишь кружит вокруг истины и питается ее блеском. Кеплер, например, полагал, что планеты способны воспринимать смысл мироздания и осознанно следуют по круговым орбитам. Эту неопровержимую гениальную мысль господин Хокинг приводит в своей книжке как еще один пример глупости и заблуждений человечьего мозга. Но скажите, Стива, как объяснить, что если бы земля располагалась к солнцу на миллион километров ближе или дальше — ничтожная величина, то океаны испарились бы или замерзли, и земля была пуста? Зачем вокруг солнца вращаются странные пылинки, каковые оно заливает светом? Не умнее ли предположить, что эти комки осознанно отдалены от звезды, а само солнце и планеты представляют собой таинственный чертеж смысла, а не картину полнейшей бессмыслицы?

Почему мы предполагаем наличие робкой смутной мысли у одуванчика, и не можем робко и смутно предположить, что шар вещества массой в сотни раз больше земли не обладает хотя бы одной паршивой извилиной и, погруженный в феноменальный мир существования мыслящего вещества, подражая Богу, поглощенный задачами, какие не снились нашим мудрецам, захваченный умственными построениями на периферии сияния, сдерживает свой жар, иначе ему будет нечем заняться.

Суть солнца — продление бытия, роды места, обладание временем солнечной системы и поддержание ирреальных законов, эманация производство божественных сущностей.

Кто соблюдает равенство количества протонов количеству электронов с точностью до 10 в минус 35-й степени процентов — тридцать пять нулей после запятой? Без этой точности существование вселенной невозможно.

Самое простое, что приходит в голову при взгляде на солнце, — догадка, что в эру Египта земля была плоской. Атон и Амон были богами плоскатии, как позднее Зевс богом Олимпа. Угождение глупостям бытия — суть сотворения мира. Атомы появились в тот миг, когда их придумал старик Демокрит.

— Браво! — захлопал в ладоши князь. — Именно этим озабочена моя территория, она опекает мечты, угождает прихотям обитателей!

— Поэтому вы наше солнце! — воскликнул докладчик.

И стол льстиво зааплодировал.

— В свете сказанного о законах угоды, положенных в основание мира, гениальна мысль Анаксимандра: «Откуда вещи приходят, туда же они и должны вернуться, ибо должны платить пени за свое бесчинство». Пени! — хохочет Хокинг, упрекая Анаксимандра в том, что для объяснения физических законов тот пользуется словарем юриста. Как бы ни иронизировал господин Хокинг, качество суда как судящего суждения о пределах и проведении границ заложено во всякой вещи, поскольку вещь желает оставаться тем, что она есть, то есть оставаться в своих границах.

— Он же паралитик в коляске! — крикнула Кукла. — Мне его жалко.

— Катя, его состояние вне обсуждения! — пригрозил князь.

— Анаксимандр создал складку в просторе незримого, где существовал Элизиум. Смысл человека по высшему счету — питать космос воображением, коего нет у Бога, потому что все, что он вообразит, тут же исполнится. Потому Творец сам себе поставил запрет по имени Человек. Иначе в человеке нет никакого смысла! Вспомним слова Иова: человек полагает предел Тьме.

Как мы видим, каждое новое время говорит свое: Израиль отменяет Мемфис, Кант отвергает Творца, Уоллес критикует Дарвина. Еще полвека — и отбросят Эйнштейна. Вот почему важно вырвать мир из рук технарей, которые готовы под любой новый факт переиродить Ирода и поставить все с ног на голову.

Еще двадцать лет назад, говорит Хокинг, мы ничего не понимали, новая картина мира наконец-то все ставит на место.

Это умножение глупости.

Нужно выделять из хаоса версий суспензию тайны. Она одна может быть предметом для размышлений. Кто мы? В чем суть реальности? Как понять мир, в котором мы оказались? И почему оказались? Откуда все взялось? Почему мы существуем? Почему набор законов такой, а не другой? Истинный путь один — умножение тайн, благоговение перед Тайной и созерцание ее без вульгарных попыток ее объяснить. Важнее стать равным с ней, насладиться ее существованием. Покончим с похотью поиска и…

Докладчики сели за стол.

— Браво! От современной физики не осталось ничего, кроме треугольников Платона, — подвел черту князь и внезапно устремил на лжеКлавиго свой дьявольский взор. Покосился в сторону пифии, которая туже кивнула, давая знак, что готова соответствовать любому распоряжению.

Сыщик встрепенулся.

— И хотя я уже отменил решение спрашивать пифию, — начал задумчиво князь, — но я волен и передумать.

Он взял кошмарную паузу.

— Не знаю, стоит ли сегодня устраивать сеанс всеведения и узнавать маленькие грешки наших гостей, а вдруг я и сам обмишурюсь… Что там у нас, дорогая Кассандра?

Пифия закрыла глаза и опустила руку в серебряных кольцах на голову девочки. Катя — прыг со стула — и звонко:

— Сегодня обнаружено три маленьких недоразумения, один грешок и одно преступление…

— Преступление? О-очень интересно!

И вдруг князь створожился и потерял интерес к собственной прихоти.

— Что ж, тем более отложим его на завтра, пусть преступник помучается. А ты, мой негодник, — князь погрозил пальцем Фарро, — тоже будешь наказан исключением из правил. Обойдешься без аплодисментов. Ты меня порядочно вчера напугал, бедокур. Господа, сегодня бельканто не будет.

Толстяк безразлично тряхнул гривою в знак согласия.

— Что ж, — раздул ноздри хозяин, — я слышу, как аппетитно пахнет из кухни, кажется, нас ждут спаржа и артишоки.

Когда пифия голосом Куклы объявила о преступлении, Валентин сжался в боевую пружину. Он был готов ко всему: бежать, молчать, кричать, отрицать, защищаться, но обошлось. Капризен тигр, капризен.

Следуя распорядку, к гостям вышел повар:

— Дамы и господа! Наш ужин один в один повторит ужин, данный господином Жаком Шираком, президентом Франции, и его супругой в честь Ее Величества Королевы Елизаветы II и его Королевского Высочества Принца Филиппа, Герцога Эдинбургского. Ужин был дан в посольстве Франции в Лондоне, в четверг, 16 мая 1996 года.

Будут предложены: ландский паштет из гусиной печенки, фуа-гра в желе из сотерна, жаркое из седла барашка «Ренессанс», спаржа и артишоки на пару. Также сыр. На десерт хрустящее печенье с глазурью и лесными орехами.

И, наконец, вина: Шато д’Икем 1992 года, Магнум Шато Леовиль Лаз Каз 1975 года и шампанское Дом Периньон 1988 года.

Размышляя, о каком преступлении могла говорить пифия, Валентин вернулся в номер, разделся, готовясь уснуть, но для начала прислушался. Где визитер, который каждую ночь нарушает его сон? Кто он на этот раз? Прошло две минуты, пять, десять, но было тихо. Он с облегчением лег, и только-только закрыл глаза, в дверь постучали.

Меньше всего он ожидал увидеть то, что увидел.

На пороге стояла пифия в ночном халате, держа за руку девочку, но впервые старуха была без полумаски, маску надела на лоб шалунья Катя. Лицо пифии казалось знакомым. Боже… у нее было лицо немолодой Марлен Дитрих, когда — наитие мандрагоры! — она снималась в своем последнем фильме «Прекрасный бедный жиголо». В роли баронессы… Старая райская птица, которая любит молодых щенков типа Дэвида Боуи.

— Вот, — Катя протянула плотную карточку, — за то, что ты меня выручил, мы отдаем тебе твой жребий, прочти.

Валентин растерянно взял карточку и посмотрел на пифию.

Как все понимать? Пифия молчала, словно набрала в рот воды.

— Я ее рот, — важно сказала девочка, — она же немая.

Пифия кивнула в знак согласия, и обе повернулись спиной, уходя влево по коридору, где сигналила открытая дверь номера.

Девочка обернулась и строго сказала:

— Беги до ужина.

Валентин поднес картонку к глазам и прочел:

«Сообщение о совершенном и намеченном преступлении!

Гость, который выдает себя за профессора Клавиго, — частный сыщик из Петербурга Валентин Драго. На его совести смерть архивариуса в мотеле. Цель, с которой преступник проник на частную территорию клиники «Хегевельд», — поиски двух близнецов по заказу Оскара Янкеля. Итогом заказа станет убийство Фарро. До злодеяния осталось меньше суток».

Валентин похолодел. Князь был без ума от певца. Гений с гривой Бетховена был главным сокровищем его эксцентричной жизни. Наверное, и любовником… Можно себе представить ярость сентиментального тигра, когда эта карточка будет прочитана, уж он-то сумеет отомстить, живым не уйти.

Валентин кинулся за пифией и Куклой; девочка уже закрывала дверь.

— Катя, постой. Ты можешь завтра вытащить другую карту?

— Все карточки в колесе одинаковые. Ты сам обманщик.

И дверь закрылась.

Бежать! И немедля.

Валентин с первого дня был мысленно готов к мгновенному бегству и заранее все продумал. Он надел шорты, бейсболку, спортивные кеды, затолкал в спортивную сумку полотенце, лекарства, пульт к машине, оставленной на платной стоянке у мотеля, деньги, затыренный швейцарский нож, глянул на часы — 00. 55 мин. Первая цель — любым способом выйти из кольца мандрагоры. Вплавь. Пешком. Как получится. Машина никак не годилась. Слишком заметно, да и все автомобили заперты в гараже. Море — надежней. Нужно уплыть по дуге как можно дальше от охраняемой бухточки с пляжем и лифтом Германа Геринга и уйти за пределы периметра. Лучшее — угнать скутер. Уже несколько раз, мысленно обшаривая его облаком мандрагоры, лжеКлавиго видел, что охрана обычно не вынимает ключ зажигания на пульте. Он молнией долетит до морского порта в Калининграде. А там ищи-свищи. Сложнее уходить пешком через парк, окруженный периметром охраны. Надо преодолеть дорогу от гостевого отеля до клиники, затем от клиники до шлагбаума перед въездом на территорию защищаемой зоны. Тут беглец должен каким-то чудом обойти КПП, а дальше… А дальше рукой подать до стоянки машин у мотеля «Шоколад», где поджидает хозяина новенький «Опель» с пистолетом ПМ в тайничке. Два часа гонки до аэропорта Калининграда. Что дальше? Дальше — небо!

— Эй, — позвал он мысленно глас мандрагоры.

Но книга не отвечала. Это был плохой знак.

Спустившись к ночному портье, Валентин спросил: — Можно ли ночью поплавать в море?

— Разумеется, можно, — ответил портье. — Желания гостей князя неукоснительно исполняются. Только я должен предупредить охрану — они включат свет на берегу.

— А ваши проклятые собаки?

— Я позвоню на псарню. Алло…

С псами оказалось труднее, шесть пинчеров уже отпущены в парк, но остальные еще в вольерах.

Портье передал трубку псарю, тот посоветовал взять на стойке администратора тревожный свисток: — Если что — свистите, и псы вас окружат, но не тронут. Сейчас на воле только суки, они очень умны и всех гостей знают в лицо. Тем более вас, профессор.

Валентин взял проклятый свисток, вышел на дорожку и привычной рысцой побежал в сторону моря. Первые пинчеры показались тогда, когда он спустился на лифте Геринга к пляжу и помахал рукой в сторону сторожевой вышки: я тут, братцы!

Пляж был озарен светом пяти прожекторов. Беглец свистнул в волшебный свисток. Погоня разом застопорилась. Псы черными силуэтами злобы выстроились на кромке обрыва и караулили каждый шаг. Четыре суки из шести на фоне огромного звездного неба. невесомого и прозрачного в дни белых ночей. Мегафон ожил: «Приятно поплавать, господин Клавиго! На море штиль! Только холодно». Продолжая имитировать чудака иностранца, Валентин прежней трусцой выбежал на мол, идущий от берега в море. Сделал демонстративную разминку: отжался раз десять, попрыгал на месте, после чего потрусил к концу мола, где ожидал увидеть в бетонном боксе патрульный катер, но катера не было. Тут вновь ожил мегафон: «Господин Клавиго, что вы ищете? Может быть, катер? Так он туточки». И раздался молодой смех злорадства. Действительно, катер стоял у причала.

Продолжая разыгрывать чудака, Валентин в ответ голосу помахал рукой: типа плохо понимаю по-русски. Поставил сумку на самый край, чтобы было удобно подхватить рукою, разделся и нырнул с нижней ступеньки в воду. Брр… едва ли можно в такой воде, даже на редкость теплого мая, поплавать пятнадцать минут… и стремительно поплыл к скутеру.

На вышке заметили его прыжок, но тут же потеряли чудака из виду. Пока опускали луч прожектора в воду (на что пловец и рассчитывал), он сумел проплыть треть расстояния до причала. Холод и страх бегства придавали сил. Когда же пятно света скакнуло к воде, нашаривая пловца, Валентин набрал воздуха и ушел под воду, контролируя ожоги луча по воде, вынырнул, когда луч ушел в сторону, и, наконец, подплыл к бетонным сваям причала. Катер был причален канатом к металлической лесенке и был затянут чехлом, но когда Валентин отстегнул правый край брезента и мощным рывком взобрался на скутер, обнаружилось главное: ключ зажигания был на месте. Один поворот — и мотор взревет рычанием льва. Но! Но датчик топлива показывал нуль, в баке ни капли бензина. Может быть, есть хотя бы канистра?

Тут раздались голоса над головой, два качка из охраны оторвали жопу от кресел и вышли из будки к причалу. «Куда ж он пропал, сука?» — «Утонул». — «Не надо бла-бла, за гостей на пляже отвечает наша команда. Посвети на скутер. Ты, что ли, не зачехлил машину?» — «Не помню, вроде задраил». Качок спрыгнул с лесенки в катер. (Пловец мерз в воде, держась руками за леер вдоль борта) «Вытащи ключ». — «Зачем? Мы же слили бензин». — «Команда была вытащить глиссер в док, а мы? Я доложил: босс, подъемник заклинило. Он тогда велел топить лодку на хер, а мы? Отбрехались». — «Завтра князь передумает, велит поднимать. У него в башке ветер». — «Ключ вытащил?» — «Да». — «Волоки на всякий-какий канистру» (Загремело гулким железом по дну). «Айда, бегом. Где ж этот хер?»

Пловец уже плыл обратно на мол.

Подслушанный разговор обнажил ситуацию. «Охрана приведена в состояние тревоги. Катер должен был стоять в доке на суше. Но из-за чего шухер? Неужели из-за меня?»

Вернувшись к молу, Валентин выбрался наверх по лесенке из воды и сразу попал в луч прожектора. Помахал рукой. «Все о’кей, мистер Клавиго?» — спросил мегафон. Он показал кружок из двух пальцев: полный о’кей. Лязгая зубами, влез в кеды и, подхватив сумку с одеждой, побежал обратно к берегу. Луч не отставал, хотя пляж был залит огнями. Проклятые псы, заметив бегущего (по лезвию бритвы), кинулись по кромке берега к выходу из подъемника, а охрана назло вырубила свет на пляже, когда он еще не добежал к входной двери лифта. И все же ночь была слишком светла, чтобы беглец мог заблудиться. Луна нежилась ярким сиянием софита.

В просторной комнате лифта пловец перевел дыхание, обтер мокрое тело, глотнул виски из мини-бара, затем поднялся наверх вместе с комнатой, диваном и зеркалом. Открыв дверь, Валентин достал свисток. Псы уже караулили беглеца снаружи. Все шесть ярых сук. Мелодичная рулада вмиг усмирила их ярость. Пинчеры, тяжело дыша от возбуждения, опустились на землю, оскалив клыки и трепеща языками. Только когда он быстро прошел мимо, самки нехотя встали и побрели за жертвой полукольцом загона, пока он не вернулся в дом для гостей.

Белую ночь разбавил прилив рассвета.

Первая попытка сорвалась; лжеКлавиго наполнил ванну горячей водой, добавил жидкое мыло из флакона и погрузился по горло в блаженную теплоту 1927 года. Ужин еще нескоро, дружище, схватка не проиграна, сделай паузу, скушай твикс, как внушает реклама шоколадных батончиков начала ХХI века.

— Вот именно, — проснулся в голове глас мандрагоры. — У тебя в запасе почти сто лет.

— Я думал, ты умерла, — ответил сыщик призраку книги.

— Только вместе с тобой.