Уставшая нежность пыталась отдохнуть. Позволив коснуться себя утомлению, не сопротивляясь разочарованию, истязающему дух, она терзалась сомнениями в собственной целесообразности и не работала для людей. Содружество, ведущее её по пути восхождения к сути своей, почему-то взирало равнодушно на метания этой самой сути в условиях задач плотных материй. Миллиарды земных, и не только земных, лет опыта в движении энергий сопутствующих погружению вглубь себя и расширению во вне в бесконечность через соприкосновение с подобными и бесподобными давали уверенность — это пройдёт. Это потом придёт снова. Оно заберёт одно, отдаст другое. И всё для того, чтобы поддерживая вечную жизнь Света через вечную смерть Тьмы, обеспечить входы мутирующих спиралей в многомерность.

Это пройдёт. Но внутри этого, внутри самого процесса перемен, в переходе на новый виток, — перегрузка, ваяющая новую реальность. Чем станет реальность, жизнью ли, смертью ли, не важно вместилищу Вечных. Важно лишь ей, напряжённость которой, создаёт плотность нового пространства для жизни ли, смерти ли, собственной, и ещё важно тем, кто попал в её поле. Нежность пыталась не думать. Но как остановить мысль, если ты сотворён из неё? Мысль становится плотью только тогда, когда энергия сможет уплотниться до качества плотности. Мысль — материя, из которой мыслящий создан. И всё создано способным мыслить, живущим в потоке мыслей, являя создателя мысль.

Нежность сама по себе теряла бы смысл. Лишь отражаясь в сотрудничающих с ней полях, она есть то, что задумано. Люди — благодарная почва для развития. Здоровье человеческого поля зависит от энергии нежности. Отдавая себя, она, деликатная, корректная, чуткая, осторожно пользовалась опытом, мыслями, силой того, в кого проникала. И это сотрудничество основной массой людей не замечено. Человечество в его самозабвенном рывке вширь, по путям количественным, вообще мало ценит Начало, поднимающее Дух вверх по эволюционной лестнице и преображающее его качественно.

Переплетаясь с грустью и ленью, почти став томительной негой, медленно, словно нехотя, она считывала с организмов, ещё способных принять её качество, информацию о себе. Использовать человеческий мозг становилось всё труднее. Проникнуть в больные поля почти не возможно. Содрогающееся от агрессивности человечество, в конвульсиях поедает само себя, лишь сотрясая воздух разговорами о здоровье, не имея возможности прочувствовать и понять Дух, называемый ими всуе.

«Они не желают, не умеют желать здоровья. Болтуны. Где трепет, сопутствующий осознанию? Где почитание в мыслях и чувствах? Где торжественность дум?. Нам предстоят искания».

* * *

Ольга Викторовна Кемерова, выйдя замуж, не смогла расстаться со своей девичьей фамилией. Муж назывался, по её мнению, слишком просто — Петровым. Мишка в три года от роду оказался не согласен ни с материнским, ни с отцовским вариантами своего полного звучания. Сутки промучившись несправедливостью, ощущая полное несоответствие своего содержания и названия, мальчик неожиданно понял, что как-то этот вопрос должен будет разрешиться сам по себе, но значительно позже. Опять всё упиралось в возраст и необходимость подождать.

Смирившийся, но лишь на время созревания в этом человеческом теле, со своим вызывающим именем — Михаил Иванович Петров, Мишка изучал пушистую жирную гусеницу чёрного цвета. Бабушка посоветовала:

— Убей этого вредителя. Ножкой по нему топни.

Мальчик молча развернулся к родственнице задом, телом своим закрывая неуклюже передвигающийся объект от расправы. Лаура Сергеевна не стала настаивать и снова приняла позу усердного в трудах дачника. Рядом, так же как и мать, глядя в небо основанием спины, боролась с сорняками Ольга Викторовна.

Солнце нещадно жгло землю, но подотчётная территория Кемеровых дышала влагой и, словно, выпендривалась ухоженностью и плодородием. Буйная зелень, обилие ягод на грядках и кустах радовали хозяев. Забота, привозной грунт, несколько машин навоза и хороший генетический материал сделали своё дело очень быстро, за два года. Участок Кемеровых на фоне всех окружающих казался оазисом. Лаура Сергеевна с гордостью вечерами оценивала произведённую за день работу и сравнивала результат с соседскими огородами, констатируя:

— Мы молодцы.

И они действительно были молодцы: активные, трудолюбивые, успешные. Петров старший, имея хватку и нюх на деньги, умудрился оказаться в нужное время в нужном месте и пропадал на работе, компенсируя своё отсутствие в семье хорошей финансовой поддержкой. Ольгу Викторовну это почти не тяготило. Угнетало другое — то, что сформулировать она пока не могла, да и не хотела углубляться в тёмное и пугающее подсознание. Лопата воткнулась в очередное препятствие минерального происхождения. Привычным движением выдернув камень из почвы, дивясь его грандиозному размеру и необычной форме, Ольга выпрямилась, чтобы как следует рассмотреть находку. Неприятное чувство с оттенком страха и почему-то обиды появилось раньше, чем пришло понимание: это — не камень.

— Мама, посмотри. Это что?

Лаура Сергеевна сделала шаг к дочери.

— Вроде бы, кость.

— Чья это кость такая? Животного какого-то? Широкая, короткая. Что она в огороде-то делает?

— Да собаки, наверно, сторожевые зарыли здесь. Они везде бегают. Заборов-то почти нет.

Ольга не могла выпустить из рук побелевшие останки. Что-то витало в воздухе, как будто опасное и мстительное. Почему-то кровь отхлынула от головы, и в глазах потемнело.

— Да что с тобой, дочь?! Побелела вся! Что же ты мнительная такая?! Брось её, брось! Обычная коровья кость… Наверно.

Мать решительно взяла находку в руки и швырнула в груду мусора, приготовленного к сожжению.

* * *

Зависть набрала силу. Она была многогранна и глубока. Ей удалось научиться звенеть комаром и греметь фанфарами, проникать мягко, нежно и врываться стремительно, нагло. Она любовалась спектром своих проявлений, становясь в любви к себе ещё уверенней и стойче. Эксперименты не утомляли, а наоборот, придавали жизненной силы, ибо, жизнь есть движение, а новый опыт расширяет любые возможности.

Просторы для опыта были бесконечно широки. Люди, такие разные: слабые, грязные, глупые; те, что поумнее, поопытней, чище; и совсем редко встречающиеся — сознательно упорствующие в своём стремлении к Свету. Захватывало дух от азарта, влекло особенно к тем, кто монотонным трудом, подгоняемый лишь гордостью и страхом, достиг немногого в преломлении к сути своей.

«Они всегда рядом, ровесники духом. Они переплетаются опытом, готовы, способны любить, но предпочитают ненавидеть и лишь рассуждать о добродетелях. Какой подарок судьбы! Как много интересного можно сделать! Благодарю за щедрость, Великая, Многогранная, Вечная!» Зависть была мудрой и просветлённой. Она знала, кто она есть. Её не пугала своя суть. Она радовалась жизни, выжив и закалившись в огне борьбы против себя. Целеустремлённо выполняя свой долг, она была преданна Высшему.

Пройдя все испытания и унижения, вытерпев клевету и забвение, свистящая, всепроникающая, призванная толкать вперёд одних, тормозить других и просто жить, как Всё, вырвалась из тисков на свободу, понимая, что и этому тоже когда-нибудь будет конец.

* * *

Елена Степановна была по меркам социалистической морали вполне положительным человеком. Тридцать лет проработав на одном предприятии в одной должности, она утверждала, что постоянство — признак мастерства. Однообразна и предсказуема, общительна, в меру трудолюбива и исполнительна, постарев, неожиданно поняла, что многое упустила. Оглядываясь вокруг, анализируя успехи других, решила, что ей просто не повезло в жизни, и, не имея других возможностей воздействовать на окружающий мир, решила ему отомстить за свои неудачи.

Кемеровы раздражали своей самодостаточностью. Неприятны были и другие счастливые люди, но эти были рядом и мозолили глаза. Глядя на соседний дачный участок, Елена Степановна говорила мужу:

— Во! Опять выставили ж.! Любуйся на них! Глаза бы мои на них не смотрели! Целыми днями торчат! Приезжаешь на дачу отдохнуть, природой любоваться, а здесь эти!

Лаура Сергеевна на своём участке с трудом разогнула уставшую спину и повернулась к соседям, обозревая плоды своего труда.

— Здравствуйте, Лаура Сергеевна! Всё трудитесь! Отдохнули бы, погуляли по лесу! Грибы пошли, черники полно.

— Здравствуйте. Знаю-знаю про грибы. Витюша каждое утро, ни свет — ни заря, в лес убегает, по корзине приносит: только успевай обрабатывать!

— Во!

Уже тихо, сквозь улыбающуюся гримасу, соседка комментировала:

— И здесь успевают! Когда?! На всё здоровья хватает! Лошади, а не люди. Везде хотят успеть. Жадность вперёд их родилась.

Здоровье у Елены Степановны было не важное, как, впрочем, у основной массы людей с её образом жизни. Зрение село ещё в молодости, печень и почки всё время давали о себе знать. Вспыльчивый, работящий муж радовал мало — не любила она его, или не умела любить. Дочь вышла замуж и оторвалась от родителей, уехала за мужем на север. Что-то хотелось сделать в этой жизни, что-то ещё изменить, успеть, но порывы желаний разбивались об отсутствие здоровья и понимания происходящего. Оставалось скользить по накатанной.

Низкое вечернее солнце придавало выразительности каждой травинке, каждому листочку, значимости — каждому цветку, каждой веточке. Всё казалось торжественным и важным. Елена Степановна, постаревшая Леночка, где-то глубоко в душе ощущая себя очень умной и многогранной, гордо понесла себя на соседнюю улицу, к старому своему знакомому, ещё с институтских времён, любителю поиграть на гитаре. Там, на сваленном брусе, отдыхая, вечерами собирались ровесники, взращенные одним духом товарищества и братства студенческих строительных отрядов. Их объединяли песни молодости. Не меняя тридцать лет репертуар и выражение стареющих лиц, ощущая себя растворенными друг в друге, они любовались закатом и собой. Торжественность атмосферы исполнения студенческих шлягеров, оттеняемая солнцем, походила на ритуал отречения от окружающей действительности, на попытку формирования собственного мирка, защищенного от вторжения перемен и развития.

Любители жанра самодеятельной песни считали обделёнными тех, кто не отрывался от собственных огородов и строительства домов вплоть до наступления темноты. Заведённые, не желающие останавливать процесс творчества своего материального мира, неугомонные труженики со своей стороны относились к певунам, как к бездельникам.

Утончённые почитатели творческих энергий, излучаемых при формировании звуков человеческими органами для этого предназначенными, натренировали за годы упражнений в этом способе жить свои физиологические и психические инструменты, отвечающие за выход в состояние единения с чем-то более высоким и мудрым. Однако, возвращаясь в реальность, в процессе извлечения себя из иллюзорного пространства душевного комфорта опустошали резервуары, питающие их связь с пластом успешного бытия в суетном мире. Амплитуду переходных процессов держать под силу не всем.

Тёплые, глубокие глаза, наполненные светом и грустью, беспомощно, подвешено, оторвано от жизни, излучали тепло в никуда. В этом разряженном, несобранном поле Елена Степановна ощущала себя вполне комфортно. Среди самозабвенно поющих выпускниц технических ВУЗов образца начала семидесятых годов присутствовали личности, имеющие склонность к мистицизму. Они особенно привлекали своей по-казно-таинственной целостностью. Сойдясь поближе с одной представительной комплекции дамой, умея, если надо, прикинуться своей, Леночка познакомилась с древними способами причинять добро, не подозревая о собственной озлобленности и жестокости.

* * *

Потревоженная змея выползла из малины и направилась к лесу.

— Господи! Мама, в какой гадюшник мы забрались! По другим направлениям участки не распределяли? Нельзя было ещё где-нибудь построить дачу?

— Здесь леса богатые, воздух целебный. Да и построились уже, что теперь-то рассуждать?

— Комарьё, мошкара, змеи, тётки чудные толпами бегают. Странное местечко. Да и вообще, здесь в воздухе висит что-то.

— Что?

— Бог его знает. Жутковатое что-то.

— Не выдумывай. Леса всегда для городского жителя таинственны. Тайное неизвестностью пугает. Вот и всё.

— Мне кажется, что от нас этот лес хочет что-то.

Лаура Сергеевна посмотрела на дочь встревожено. Она и сама чувствовала нечто, но предпочитала не концентрироваться на непонятном.

— Знаешь, мама, вечерами, когда ложимся спать, я чувствую, что за мной наблюдают. Страшно. Порой мне кажется, что я схожу с ума.

— С ума сходят по одному, а у меня похожие симптомы. Становится трудно управлять собой, а еще и за ребёнка ответственность висит.

— А то, что касается ребёнка вообще не понятно. Когда я кладу Мишку с собой в постель, мне становится абсолютно спокойно. Я чувствую себя защищённой.

— Видимо, переключаешься на свою материнскую роль, и дурь из головы выскакивает.

— Возможно.

— Может, ты ещё из-за Ивана переживаешь? Я так, бывает, ночи не сплю, всё думаю: как-то у вас всё не по-человечески. Месяцами к жене с сыном не приезжать — это не нормально.

— Ну, не месяцами, а месяц. Ему неудобно добираться сюда — далеко. Время, он говорит, деньги. Нет. Я не переживаю из-за этого.

— А зря.

— То есть?

— Не будь дурой! Чтобы была семья, надо быть рядом. Его должно тянуть к вам! Лететь должен на крыльях через все далеко-недалеко. Хоть день-то выкроить можно?! Если мужика не тянет домой, то его утянет в другое место.

— В какое место?

— К другой женщине.

— Да ты что, мама!

— Святая наивность! Мужчину надо держать на коротком поводке.

— Как это?

— Так: уверенно и нежно. А на тебя я смотрю и удивляюсь твоей беспечности. Ты думаешь, желающих на твоего Ивана не найдётся?

— Ну, мама, с такими мыслями жить — разве это семья?

— Самая что ни на есть настоящая. На создание семьи работать надо.

— Так, если я ему не нужна, зачем же его держать?

— Ты нужна. И другая нужна. И чем больше, тем лучше.

— Да ты что, мама!

— Ничего. Посмотри по сторонам. Анализируй!

— Не все люди такие.

— Все!

— Откуда такая категоричность, мама? Нельзя всех под одну гребёнку!

— Делай, как знаешь.

Зависть, жадность и гордыня умели объединяться в команду. Трое — это уже сила. Жадность и гордыня просветлённостью не блистали. Глупость пока вела их в слепую. Зависть заслуженно брала верх в трио разрушительных энергий. Она стимулировала активность, толкала вперёд. Члены группы успешно развивались, играя в свои игры с людьми. Выпивая до дна сильного, загоняя в ловушку умного, разбивая на подъёме удачливого, энергии тьмы по законам вездесущей справедливости забирали себе добычу — богатую информацию об опыте тех, кого победили. Человек разумный, получивший своё задание на жизнь, беспечно полагающий, что она скоротечна, пытается побольше успеть. Забыв об истинной, бессмертной, природе своей, влезая от жадности и гордыни в чужое, помимо индивидуального груза, специфически выверенного под одного носителя, нахватывает часто и то, что ему не предназначалось. Красивый, удачливый, умный, Иван с простецкой фамилией Петров двумя годами позже погибнет от пули при невыясненных, сложных обстоятельствах в бизнесе, окружённый, казалось, лишь соратниками и друзьями. А пока, с удивительной регулярностью, Кемеровы будут находить у себя в огороде зарытые кости, стёкла и гвозди, вбитые неизвестно кем в молодые плодовые деревья.

* * *

Марина Сусанина испытывала необъяснимую нежность к грубоватой и явно больной хозяйке деревенского дома, в котором волей случая довелось поближе узнать новую форму земной жизни. Имя владелицы незаурядного хозяйства, Евдокия, вообще ощущалось родным.

Евдокия, вернув рюкзаки и документы перегруженной новой информацией чете, раздумывала, как поступить с ними дальше. Усталость затасканного, неухоженного и недолюбленного физического тела отражалась на способности концентрироваться. Фея с надеждой взглянула на Сутра, и того прорвало:

— Друзья мои, ваш пыл исследовательский ещё не иссяк? Не желаете ли продолжить экскурс по лесам на предмет обнаружения там подобных мне экземпляров? Уверяю вас, есть более достойные вашего внимания особи, нежели я. Я просто умён и красив. Но среди фавнов, как вы нас называете, встречаются и настоящие волшебники, опять же в вашем лишь понимании. Для мозга и образа жизни козлоногого «чудо» — лишь обыденность, способ строить отношения с окружающим миром.

Происходящее казалось Марине хорошим, сказочным сном. Появилось ощущение абсолютной вселенской гармонии. Девушка вдруг чётко поняла: чтобы она не предприняла — всё будет совершенным и правильным. Усталость давала о себе знать и гостья в доме Евдокии по-хозяйски объявила:

— Я бы сначала отдохнула с дороги.

Все согласились, что имеет смысл поспать, и Сусаниным выделили комнату на втором этаже, рядом с комнатой, временно занятой Сутром. В доме лесничего устроили всеобщий «тихий» час.

Сутр, убивая старенькую кушеточку своим весом, дремал и сладко потягивался, погромыхивая копытами о перегородку между комнатами. Василий расслабленный и заторможенный, тупо рассматривал потолочные доски. Рядом крепко, как ребёнок, с открытым ртом спала жена. На первом этаже, разложив продавленный диван, супруги, хозяева дома, пытались сохранить достоинство даже в непростой семейной ситуации. Доброжелательно и терпимо друг к другу, они, постелив чистое бельё, улеглись, не раздеваясь, каждый на свой край скрипящего и кряхтящего ложа. Обоим не спалось.

Смотрящие с верху решали, что предпринять. Евдокия искала подсказки, сканируя всеми сенсорными системами, имеющимися в арсенале ведьмы, окружающее пространство. Сергей Алексеевич решил положиться на волю судьбы и просто ждал дальнейшего развития событий. Сонечка, неожиданно для всех освободившись от бремени, непродолжительное время чувствовала себя почему-то счастливой и сильной. Мать её, наблюдая состояние дочери, благодарила бога за помощь, ещё раз убеждаясь в чудодейственной власти молитв. Продолжая бормотать «Отче наш», она закрепляла, как могла, силою веры своей удачу в будущем дочери.

* * *

Наблюдателям сверху ситуация на Земле, в квадрате 2543, виделась тупиковой. Нужны были свежие, «необъезженные» членами рабочей группы энергии, чтобы застой, сформировавшийся в ментальном поле Алых-Крутых и эйфорийное отупение Сусаниных направить в сторону, намеченную Натсах и Телом. Марина, благополучно забывшая имя духа своего, даже не подозревая о присутствии части его в других физических телах, приблизившись к намеченной самой собой цели, но, не зная об этом, набиралась сил, восстанавливая психику здоровым сном в доме, объятом полями, которые на данном этапе были мощнее и выше излучения обычного человека. На Сутра полагаться не могли, так как договорённость о сотрудничестве Евдокии с параллельным миром распространялась только на Певца. Предполагалось, что Ведущие мира организмов «углерод2 — кремний3», скорее всего не откажут в использовании миром людей энергий другой особи, но согласие ещё не было официально подтверждено. Возможно, там проявят инициативу самостоятельно, ведь существуют же у рогатых собственные мотивы для сближения. Без заинтересованности с их стороны, Сутру давно бы дали понять, что он загостился.

Тел размышлял. Было непонятно, как Сутр вообще умудрился не пройти портал. По всем законам, последним должен был идти Старший, то есть Певец. Может быть, дело в этом? Замешкавшись, фавн не заметил отставшего от группы товарища? Замешкавшийся фавн — звучит не убедительно. Фавны контролируют себя великолепно. Предположить, что Старший подставил члена вверенного ему коллектива, вообще абсурдно: сущности, допускаемые в другие миры тщательно отбираются несколькими комиссиями. Что-то не хватало для видения в целом картины происходящих на Земле событий. Тел решил посоветоваться.

Набрав код связи с сущностями, которые когда-то были его учителями и обладали гораздо более широким спектром знаний, Тел ожидал отклика на свой зов, продолжая сканировать имеющуюся в его распоряжении информацию.

Портал может быть закрыт и со стороны квадрата 2543 и со стороны 2543-23, что контролируется Ведущими организмов «углерод2-кремний3». Кто и почему оставил Сутра на болотах в 2543?

Старшие не отзывались. На это тоже должна быть веская причина. Какая? Тел решил переключиться на Гена.

— Ты ничего странного не замечаешь на Земле?

— Кроме того, что нарушаются законы взаимодействия миров, решительно ничего.

— Что ты можешь по этому поводу предложить?

— Неужели тебе стало важно моё видение? К чему бы это?

— Я в тупике.

— А ты хотел, чтобы авантюрные проекты развивались стремительно и гладко?

— Какая же здесь авантюра? Просто этого до нас никто не делал. Кажется.

— Предлагаю связаться со Старшими.

— Гениально! А я и не додумался!

— Так связывайся!

— Не отвечает никто.

— Иди сам в их пространство.

— Считаешь, это корректно?

— А корректно бездействовать, когда ждут твоей помощи?

— Ты прав. Благодарю за совет. Я пошёл. Оставляю тебе половину себя.

* * *

Евдокия поняла, что ей не помогут. Космос молчал. С полем мужа разделяла глухая стена. Зная по опыту, что для стимулирования перемен, надо хоть что-нибудь начать делать, она встала с дивана.

— Не спится тебе, Дуняша?

— Не спится. Пойду, пройдусь.

— Сколько же ноги можно нагружать? Отдыхать тебе больше надо. Напоминание об уродстве, запрятанном под широкие юбки, больно кольнуло. Проявилось желание понять природу душевной боли, исследовать её, как дотошный учёный, разложить на простые составляющие, систематизировать и приручить. Пусть не смеет ничто, ни какая-то боль, ни тоска, ни уныние, быть сильнее её, человека, носящего звание Смотрителя, работающего на стыке миров!

— Хочешь помочь?

Сергей Алексеевич засуетился, вставая: зачем-то снял футболку, в которой лежал на кровати, стал шарить под стулом. Евдокия молча рассматривала мужа. «Хорош. Красив. Молод. И я рядом с ним — карикатура». Он, обнаружив носки на себе, снова одел, снятую было футболку.

— Я готов. Что делать-то надо?

— В сторожку езжай. Я бросила портал. Не гоже это. Тем более сейчас. Побудь там, пока я в себя не приду. Может, заглянет кто-то. Не пугайся, поговори, объясни, как можешь и что можешь. Пусть меня ждут. Я скоро.

— А кто может заглянуть?

— Да козлоногие, вроде Сутра. Других пока там не бывает.

— Хорошо, как скажешь.

Через час «сороковой» «Москвич» встал на территории сторожки садового товарищества «Мирный». Сергея Алексеевича лихорадило. От нервного озноба постукивали зубы и дрожали руки. Досадуя на свою слабость, откинулся на спинку кресла, попытался расслабиться, начал дышать глубоко, подключая к процессам и вдоха и выхода работу всех мышц туловища последовательно: вдох животом, диафрагма пошла вверх, рёбра расширились, ключицы поднялись; выдох — животом, грудью, ключицами. Работая как воздушный насос, унял озноб, но в груди обнаружил поселившийся холод. Будто лёд сковал сердце и лёгкие. «Что это ещё, Господи? Что же я накликал на голову-то свою? Это — не страх! Нет! Это — что-то другое». Взяв доступное ему приближение к состоянию смирения, лесничий отправился в лес.

— Лексеич! Ты, на ночь-то глядя, зачем в леса?

Местный сторож удивлённо и сочувственно смотрел в след удаляющейся фигуре из окна своего домика. Сергей Алексеевич неопределённо махнул рукой. На сердце стало теплее.

Евдокия, проводив мужа на подвиги, медленно шла вдоль домов родной деревни, рассматривая чужие участки так, словно знакомилась с ними. «Господи! Да я как с войны вернулась домой! Как всё изменилось! Когда же успело-то?! Жила и не видела ничего вокруг себя! Какая же ты красавица, деревушка моя! А сады-то, сады!» Шла, здороваясь с односельчанами через заборы, растрогано кланяясь в пояс старикам. Её провожали пристальными взглядами, испытывая, впрочем, самые добрые чувства. На встречу, легко покачивая бёдрами, обтянутыми джинсовой юбкой по колено, шла стройная девушка столь же внимательно изучающая местный пейзаж. Приблизившись друг к другу вплотную, две носительницы высокого звания «Женщина», уставились друг на друга радостно и крайне удивлённо.

— Дуська! Ты что ли?

— Лариска!

— Дусь, ты куда собралась-то? На карнавал что ли?

— Почему?

— Юбчонка соответствующая!

— Я так всегда хожу.

— Да ты что! Добираешь женственности, что ли? Рейтузы на всю жизнь в колхозе наносилась?

Лариска беззлобно подшучивала, показывая в улыбке все тридцать два роскошных зуба, дыша театрально пышной грудью, открытой для кого-то нарочито заманчиво.

Бывшая одноклассница Евдокии, Лариса, фамилия которой никак не вспоминалась, уехала из деревни сразу по окончании школы. Судьба её, судя по роскошному виду, складывалась вполне удовлетворительно. Успешная, красивая, любуясь собой и малой родиной своей, легко и весело делилась впечатлениями о жизни:

— Пути Господни не исповедимы! Всё меняется, все меняются. Тебя еле узнала! По глазам, наверно, по взгляду только и поняла, что это ты! Жизнь людей разводит, сводит, одаривает, наказывает. Никогда не знаешь, что от неё ожидать! Я теперь в Москве живу с Андрюхой. Знаешь, да? Евдокия согласно покивала головой, хотя не имела никакого представления, о каком Андрюхе говорит Лариса, и почему, собственно, ей должно знать об этих отношениях. Глядя на пышущую здоровьем женщину, отловила что-то похожее на зависть, шевельнувшуюся в душе. Почти рассердившись на себя за слабость, отогнала подсевшего было злыдня. Опустила глаза на шикарные ноги собеседницы, проверила свою стойкость к энергии зависти, вызвав искреннюю радость за другого человека.

— Ты прости меня, Ларис. Пора мне.

— Вы и в деревне куда-то спешите? Так вся жизнь пройдёт — оглянуться не успеешь.

— Да уж как получится.

— Дусь, ну что за пессимизм?! Улыбнись! И вселенная улыбнётся тебе! Расслабься и жизнь наладится. Чрезмерная серьёзность ни к чему хорошему не приводит. Посмотри, на кого ты похожа стала?

Сказала и испугалась:

— Прости, Дусь, я не хотела тебя обидеть. Просто, ты такая красавица была, а сейчас на тебя больно смотреть.

— Ничего-ничего. Всё правильно. Я пойду.

— Дусенька, прости, пожалуйста!

— Я не обиделась.

Лариса недолго расстраивалась своей неучтивости. Вскоре, она нашла нового собеседника и переключилась на более благодарного слушателя. А больные ноги уносили свою хозяйку прочь из деревни. Она прошла перелесок, вышла в поле.

Солнце приближалось к горизонту и не было ослепляющее ярким. Оранжево-красный диск притягивал взор. Стоять было тяжело, но садиться не хотелось. Как солдат, вытянув руки по швам, выпрямив спину, она смотрела прямо перед собой, не мигая, на далёкий плазменный шар, живущий своей таинственной жизнью, находясь при этом на глазах миллиардов людей, неблагодарно греющихся в его лучах.

— Здравствуй, Солнце! Да будет в тебе сила вынести ношу свою, да будет в тебе милосердие, чтобы простить неразумных! Да будет тебе почитание и любовь! Здравствуй, великое Светило, дающее жизнь!

Будто бы дали добро на то, чтобы сесть. Женщина устало опустилась на теплую землю. Посидела, тупо глядя перед собой, и легла навзничь, раскинув в стороны руки. Небо глубокое, яркое и живое, впитывало душевную боль, освобождая место для чего-то нового и более светлого.