Начало

  памятной встречи в Тильзите прошло пять лет. Подписывая на Немане мирный договор с Россией, Наполеон надеялся укрепить своё положение властелина в Европе. Однако его надежда не оправдалась. Россия по-прежнему сохраняла узы доверия с давними своими союзниками в ущерб интересам Франции.

А кроме того, произошёл непредвиденный конфликт с императором Александром. Расторгнув брак с законной женой Жозефиной, Наполеон при казал послу в России Коленкуру спешно заручиться договором о заключении брака с младшей сестрой Александра, великой княжной Анной Павловной.

— Да ей только четырнадцать лет! — возмутилась вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. — Пусть он подождёт.

Но не таков был император Франции, чтобы выслушивать поучения.

На торжественном приёме дипломатического корпуса в Париже он во всеуслышание обратился к русскому послу князю Куракину с гневной проповедью.

   — На что надеется ваш государь? — угрожающе произнёс он, требуя, чтоб Россия незамедлительно подписала выгодное для Франции соглашение.

Оробевший Куракин ответил, что он не имеет полномочий для подписания такого акта.

   — Нет полномочий? Так потребуйте себе эти полномочия! Я не хочу войны, я не могу восстановить Польшу, но вы сами хотите присоединения к России герцогства Варшавского и Данцига. Пока секретные документы вашего двора не станут открытыми, я не перестану увеличивать армию, стоящую в Германии!

Оправданий и объяснений Куракина Наполеон не принял. Заключая свою тираду, он заявил с угрозой:

   — Не знаю, разобью ли я вас, но мы будем драться!

И Наполеон направился к Неману, где была сосредоточена шестисоттысячная французская армия, для осуществления своей угрозы.

Весь день 11 июня кавалькада императора находилась в пути. От частых дождей дорога раскисла, лошади с трудом тянули кареты, колеса порой по ступицу вязли в грязи. Восседавшие на передках кучера хрипло покрикивали, хлестали кнутами.

Впереди маячили верховые головной охраны, а позади трусили всадники эскадронов Старой гвардии.

Дорога вела к реке, на противоположном берегу которой был город Ковно с русскими войсками.

В головной карете ехал Наполеон. Он, рассеянно слушая спутников, думал о предстоящем деле — войне, которую он не сегодня-завтра развяжет против недавней союзницы России. Коленкур попытался было отвлечь императора от тяжких мыслей, но получил оскорбительный для себя упрёк: тот назвал его русским.

   — Я не русский, мой император, я француз. И в России нёс службу по вашей воле, — ответил Коленкур с вымученной улыбкой.

   — Да-да. Я помню.

Наполеон снова погрузился в мысли о России, о бывшем союзнике императоре Александре, против которого он поведёт изготовленные к войне войска.

В сумерках кавалькада подъехала к глухому хутору. Вокруг кирпичные мызы, тёмные островерхие строения, у крыльца особняка с ярко освещёнными окнами застыл строй генералов и полковников.

   — Мой император, — вырос перед Наполеоном маршал Даву, — войска корпуса ждут вашего приказа, чтобы начать поход в Россию.

   — За этим дело не станет. Далеко ли до города?

   — До Немана одно лье, а Ковно по ту сторону.

   — Распорядитесь подать коней, поедем к реке...

   — Может, с дороги отдохнуть? — предложил было маршал, но тут же осёкся. — Кони будут.

   — Где сапёрный начальник?

   — Это генерал Аксо. Он здесь.

Наполеон недолюбливал маршала Даву, считал его претенциозным и самовлюблённым, не в меру хваставшим своими успехами.

Даву, как и Наполеон, окончил Парижскую военную школу. Встав на сторону революционной армии, он за восемь лет стал бригадным генералом. Начальствовал над кавалерией в египетской экспедиции Наполеона в 1799 году, потом принял командование корпусом и отличился в сражениях при Ульме, Аустерлице и Прейсиш-Эйлау. Теперь его корпус должен был первым перейти русскую границу и наступать на Вильно.

Из свиты вышел небольшого роста толстенький генерал.

   — Я Аксо, ваше величество.

Наполеон смерил его взглядом, как бы оценивая человека, ведавшего в корпусе инженерными делами.

   — Хочу знать, генерал, где вы наметили места переправы и каков порядок перехода войск через Неман?

   — Этим делом занят генерал Эльбе. У него всё готово, и он ждёт команды, чтобы приступить к наводке мостов.

   — Покажите мне эти места.

   — Мой император, сейчас ехать туда нет резона. Нужно выждать рассвета.

   — Убедили. — Наполеон обернулся к Даву: — Подождём до рассвета.

Рассвело, когда они выехали. Наполеон, его начальник штаба маршал Бертье, Даву и Аксо впереди, на небольшом удалении позади — свита. Свернув с дороги, они направились к реке по заросшему бурьяном бездорожью.

И тут произошёл неожиданный конфуз. Из-под ног коня Наполеона метнулся серый комок. Конь прыгнул в сторону, дико захрапел, а всадник, не удержавшись, вылетел из седла и беспомощно распластался на земле.

   — Мой император! — соскочив с коня, бросился к нему Бертье. — Что случилось? Вы не ушиблись?

Ухватив Наполеона под руки, Даву пытался его поднять.

Находившиеся поодаль генералы свиты замерли: они знали, что Наполеон был далеко не блестящим наездником, но такой пассаж с императором шокировал их.

Отряхивая пыль и потирая ушибленный локоть, Наполеон криво улыбался:

   — Чёрт бы побрал этого зайца.

   — Это дурная примета, — негромко произнёс кто-то из свиты.

   — Затеваемое дело может плохо кончиться, — послышалось в ответ.

Наполеон вскипел:

   — Замолчать!

Он повернулся к Даву:

   — Они-то зачем? Они мне не нужны!

   — Господа! Останьтесь здесь. Вас пригласят, если будете нужны, — распорядился Даву.

Прежде чем тронуться с места, Наполеон уже другим тоном проговорил:

   — На всякий случай дайте шинель. Не хочу, чтоб с той стороны меня узнали.

Шинель тотчас доставили. Для низкорослого императора она была великовата. Ему помогли надеть её. Рукава он подвернул, пуговицы не стал застёгивать.

У реки генерал Аксо указал, где будут установлены понтонные мосты. Их будет три, по ним войска должны перейти Неман. Аксо показал, каким путём колонны станут выдвигаться к мостам из леса, где сейчас сосредоточиваются войска.

   — Понтоны сейчас тоже в лесу, а сегодня, с наступлением темноты, их начнут подтаскивать, — объяснял он. — К рассвету все три моста установят. А перед тем мы высадим на противоположный берег батальон польских егерей, которые обезопасят работу сапёров. Лодки для них уже готовят.

Наполеон слушал, изредка прерывая Аксо вопросом.

   — Какой полк переправляется первым?

   — Дивизия генерала Морана.

   — Меня интересует не дивизия, а полк!

   — Тринадцатый пехотный, — виновато отдал честь генерал. — Первый его батальон переправится на лодках, остальные пройдут по мостам. Полк закрепит за собой плацдарм и обеспечит переход через Неман дивизии генерала Морана.

Наполеон удовлетворённо кивнул.

   — Переправу начать в предстоящую ночь. К утру корпус должен вступить в пределы России.

   — Будет выполнено, мой император! — ответствовал Аксо.

На рассвете 12 июня Наполеон с высоты прибрежной кручи наблюдал, как войска переходили реку.

Он стоял в своей излюбленной позе, сложив на груди руки, выставив ногу и надвинув на лоб треуголку. Позади находились ближайшие его помощники: Бертье, Мюрат, Даву, Ней, генералы, адъютанты. Они негромко переговаривались, чтобы не потревожить Великого.

По трём сооружённым мостам тек бесконечный людской поток. Шагала пехота, катила тяжеловесная артиллерия, выбивала дробь о настил мостов кавалерия. Один батальон сменялся другим, за полком вступал новый полк, а по протоптанным к мостам дорогам уже подходила очередная дивизия.

Завидев императора, солдаты восторженно кричали «виват», размахивали киверами. Шагали французы и австрийцы, пруссаки и поляки, испанцы и итальянцы, швейцарцы, баварцы, саксонцы. Шла непобедимая «двунадесят языц» армия, равной которой по силе не было в мире.

Перейдя Неман, войска сливались, словно ручьи, в колонны и шли по дороге на восток.

   — На Вильно! — слышались голоса. — Скоро будем в Вильно!.. И в Смоленске!.. И в Москве!..

Накануне Наполеон подписал приказ, который был доведён до войск:

«Солдаты! Вторая польская война начата. Первая кончилась во Фридлянде и Тильзите. В Тильзите Россия поклялась в вечном союзе с Францией и клялась вести войну с Англией. Она теперь нарушает свою клятву. Она не хочет дать никакого объяснения своего странного поведения, пока французские орлы не перейдут обратно через Рейн, оставляя на её волю наших союзников. Рок влечёт за собой Россию, рок её судьбы должен совершиться. Считает ли она нас уже выродившимися? Разве мы уже не аустерлицкие солдаты? Она ставит нас перед выбором: бесчестье или война. Выбор не может вызвать сомнений. Итак, пойдём вперёд, перейдём через Неман, внесём войну на её территорию. Вторая польская война будет славной для французского оружия, как и первая. Но мир, который мы заключим, будет обеспечен и положит конец гибельному влиянию, которое Россия уже 50 лет оказывает на дела Европы».

Никогда ещё не вторгалась на русскую землю сила, исчисляемая шестьюстами тысячами человек при полутора тысячах орудий. Им противостояла русская пограничная армия численностью двести тридцать тысяч защитников и девятьсот орудий. Она не смогла сдержать врага и отходила.

Всё, казалось, располагало французского полководца к доброму настроению: и ясное румяное утро, и успешно начатая переправа, и ликование солдат. Однако Наполеона не покидало необъяснимое и тревожное чувство. Оно вызывалось и досадными восклицаниями генералов, когда накануне он упал с коня, и многочисленными высказываниями приближённых в сомнительном успехе войны с Россией, и заклинаниями одного из его министров: «Император! Умоляю во имя Франции, во имя нашей славы, во имя вашей и нашей безопасности! Вложи те меч в ножны, вспомните о Карле Двенадцатом!»

«Несчастный! — мысленно ответил тогда Наполеон. — Я докажу, что французская армия не шведская. Кто устоит против неё, закалённой в грозных сражениях? И могут ли русские военачальники сравниться с моими многоопытными маршалами и генералами? В первом же сражении я нанесу поражение русской армии, а потом заставлю императора Александра подписать мир, который я, Наполеон, ему продиктую. Да, я знаю, что русская армия — грозная сила и одолеть её совсем непросто, но я готовился к войне, всё учёл и взвесил... Нет, я верю в свою звезду, верю в победу...»

С трудом пробившись на мосту через встречный людской поток, к холму, нахлёстывая коня, мчался всадник. Лихо соскочив, он подбежал к Наполеону:

   — Мой император! Рад доложить, что нами взят город Ковно! Взят без боя! В нём не было ни одного русского солдата!

   — Поздравляю, господа, с первой победой! — обратился Наполеон к свите. — Ковно пал, теперь очередь за Вильно.

   — Так мы дойдём и до Москвы, — сказал кто-то, чтобы сделать императору приятное.

   — Нет, до Москвы далеко. Мы разобьём русских ещё до Смоленска. Возможно, и ранее.

Имея превосходство в силах и учитывая разобщённость трёх русских западных армий, Наполеон свёл замысел разгрома сил неприятеля к частям. Прежде всего он решил разбить расположившуюся у Ковно и Вильно 1-ю армию генерала Барклая-де-Толли, потом нанести мощный удар по 2-й армии генерала Багратиона, открыв для победного марша решающее направление через Смоленск на Москву.

Генерал-лейтенант Николай Николаевич Раевский, вступив 31 марта 1811 года в должность командира 7-го пехотного корпуса, находился во 2-й Западной армии, которой командовал генерал Багратион.

Армия прикрывала минское направление, имея в своём составе 48 тысяч человек и 216 орудий. Находясь в пятистах километрах от 1-й армии, она уступала ей в боевой численности; армия Барклая имела 127 тысяч человек и 558 орудий.

О той обстановке, в которой пребывала 2-я армия и, в частности, 7-й пехотный корпус, дают представление письма генерала Николая Раевского, адресованные родному дядюшке по матери, графу Александру Николаевичу Самойлову. В своё время тот служил в армии, был генералом, в конце царствования Екатерины Второй его произвели в действительные тайные советники, он был также генерал-прокурором, государственным казначеем, членом Верховного совета.

Вот отрывки из писем Раевского.

«25 февраля. Радомысль

Через два дня моя дивизия и вся армия выступают в поход, я буду поблизости Ковеля, Волынской губернии, и вся армия, как сельдь в бочонке, на границе герцогства Варшавского.

Прошу Вас, милостивый государь дядюшка, писать ко мне в Дубну; проведя несколько дней в Житомире, я туда направлюсь. Повеление из Петербурга, ничего не объясняющее. Квартиры и маршруты присланы оттуда. Мы будем стоять так тесно, что скоро или вперёд пойдём, или нас принуждены будут распустить. Неожиданный поход чрезвычайно затруднителен войскам и мне. На продовольствие не прислано ни копейки, а получили только по январь: заготовили на мои собственные способы. Теперь всё оставляем и вновь надобно снабжаться — вот наше положение. О неприятеле известно, что через Одер не проходил...»

«12 апреля. Вельцы

...Движение армии нашей служит причиною отправления жены моей восвояси. Скажу Вам причину оному и что как у нас делается. Вам уже известно, что главная квартира Первой армии в Вильно, коей фланг примыкает к морю. На 500-й дистанции, нас разделяющей от неё, был корпус Эссена, в двух дивизиях состоящий, в Прусанах против Бреста, позади его болота непроходимые, — здравый рассудок всякому скажет, что неприятель, сосредоточив свой правый фланг, опрокинув слабый корпус Эссена, соединёнными силами может напасть на Первую армию прежде, нежели Вторая до половины дороги дойдёт к ней на помощь, превосходными силами истребить её может; но видно, что они или не готовы к войне, или не были хорошо о сём извещены, или также, будучи люди, ошиблись, не пользовались нашим невыгодным положением. Теперь есть известие, что несколько полков показались на правом берегу Вислы, и мы спешим исправить погрешности наши, до чего можно нас не допустить, буде они имеют сие намерение. Итак, корпус мой, Докторова и дивизия сводных гренадер Воронцова выступают, а другие выступили к Прусанам. Каменецкого корпус остаётся на месте и входит в состав армии Тормасова. Главная квартира, говорят, будет в Дубно.

С турками мир: Вам должно быть сие известно...»

«28 мая, на биваках близ Несвижа

...Неприятель начал свою переправу у Ковно и Олиты. Вместо того чтобы остановить его, Первая армия тотчас без выстрела отступила за Вильну. Князь Пётр Иванович (Багратион. — А.К.) получил тогда приказание подкрепить Платова, который был в Белом с восьмью казачьими полками. Платову же приказано ударить на их тыл. Сия слабая диверсия в то время, когда Главная армия ретируется, поставила нас в опасность быть отрезану. Князь о сём представил и предложил, буде угодно, хотя у нас оставалось не более тридцати тысяч, идти на Остроленку (мы тогда были в Волковишке, где была главная квартира польских войск) или ретироваться в Минск и оттуда соединиться с Главной армией. По первому предположению, мы, разбивши поляков, отступили бы к Торшасиву, а Главная армия тоже должна была действовать наступательно. Князь получил в ответ идти на Минск и оттоль стараться соединиться с Первой армией. Едва сделали мы несколько маршей, нам вдруг пишет государь, что он будет стоять в Свенцианах, чтобы шли на пролом корпуса Даву и с ним соединились. Мы уже начинали сходиться с французами, как вдруг получили от государя, что он отступает и что, как ему известно, против нас отражены превосходные силы в трёх колоннах, то чтоб и мы отступали. Мы хотели идти опять на Минск и направили туда наше шествие, но получили известие, что все дороги перерезаны неприятелем; продолжение сего направления лишало бы нас обозов и продовольствия. К величайшему нашему огорчению, получили мы известие, что государь предоставляет князю уже не искать с ним соединения, но действовать по его воле; почему мы следуем к Слуцку, а может, и к Бобруйску, где остановимся. Девятнадцать дней мы в движении без роздыхов. Не было марша менее сорока вёрст. Не потеряли ни повозки, ни человека. Берём реквизицию, поим и кормим людей. У меня в корпусе больных только семьдесят человек. Никогда все мы не хотели так драться, и конечно, имея пятьдесят тысяч, мы восьмидесяти не боимся. Итак, без выстрела отдали Польшу. Завтра государь с армией за Двиной. У нас вчерась первая была стычка. Три полка кавалерии насунулись на Платова. Платов их истребил. Начало прекрасное. Государь пишет, что все силы и сам Бонапарт устремится на нас. Я сему не верю, и мы не боимся. Если это так, то что ж делает Первая армия? Я боюсь прокламаций, чтобы не дал Наполеон вольностей народу, боюсь в нашем крае внутренних беспокойств. Матушка и жена, будучи одни, не будут знать, что делать...»

2-я армия начала переправу через Неман поздним вечером 22 июня. Был установлен следующий походный порядок. В авангард под начальством генерал-адъютанта Васильчикова вошли Ахтырский гусарский и один казачий полки, Сводная гренадерская дивизия, Нарвский пехотный и 5-й егерский полки и конноартиллерийская рота.

Главные силы должны были двигаться двумя эшелонами. Первый эшелон составили войска 7-го пехотного корпуса генерал-лейтенанта Раевского, второй эшелон — войска 8-го пехотного корпуса генерал-лейтенанта Бороздина. Во главе каждой колонны находилось по одной сапёрной роте для исправления дорог и мостов. Упустив время отхода 2-й армии, её бросились догонять корпус брата Наполеона Жерома и части корпуса Даву. Их силы намного превышали численность преследуемой ими армии Багратиона.

Первые бои в направлении отхода 2-й армии на Могилёв провели против французов и поляков отряды Платова и полковника Дорохова. По приказу они должны были прикрывать отход войск 1-й армии, однако превосходящими силами противника были оттеснены к югу и действовали в интересах 2-й армии.

26 июня французы решили отбросить отряд Платова, чтобы пробиться к основным силам армии генерала Багратиона. Схватка произошла близ местечка Мир. Завершилась она разгромом неприятеля. В донесении генералу Багратиону Платов писал:

«Поздравляю Ваше сиятельство с победой, и с победой редкою. Сильное сражение продолжалось часа четыре, грудь на грудь. Я приказал придвинуть гусар, драгун и егерей. Генерал-майор Кутейников подоспел с бригадою и ударил с правого фланга так, что из шести полков неприятельских едва ли останется одна душа или, быть может, несколько спасётся...

У нас урон невелик. Генерал-майор Иловайский получил две раны: сабельную в плечо легко и в правую ногу пулею, — но он докончил своё дело. Генерал-майор Васильчиков отлично с первым эскадроном ударил по неприятелю и удивительно храбро сражался; генерал Краснов в сей победе много способствовал... При самом начале сражения был приказ, чтобы казаки, лишившиеся лошадей, бились пешие, легко раненные не отдалялись бы и каждый бился бы до изнеможения сил. Мы должны, были показать врагам, что помышляем не о жизни, но о чести и славе России».

Вскоре отряд Платова ввязался в бой с польскими кавалеристами у селения Романово. Поляки понесли значительные потери. Поле и дорога были усеяны вражескими телами. В плен было взято семнадцать офицеров, более трёхсот пятидесяти нижних чинов.

В конце июня генерал Барклай-де-Толли принял решение миновать так называемый Дрисский лагерь и продолжить отход к Витебску. Преследуемая войсками Мюрата и Нея, 1-я армия всё далее и далее отходила от маршрута 2-й армии.

С потерей Минска армия Багратиона могла идти лишь на Бобруйск, и 5 июля она достигла этого города.

После поступления отряда Платова в подчинение Багратиона казачий отряд занял место в арьергарде, сменив 7-й пехотный корпус Раевского.

И тут на имя атамана Платова поступило распоряжение главнокомандующего 1-й армией генерала Барклая о незамедлительном поступлении казачьего отряда в состав 1-й армии.

Несуразность данного приказа не вызывала сомнения. Но Барклай был не только главнокомандующим 1-й армией, он был ещё и военным министром. Его приказ не мог быть невыполненным.

Багратион не выдержал.

   — Пишите мой ответ военному министру, — велел он начальнику штаба 2-й армии генералу Сен-При. — «Обстановка вынуждает задержать при вверенной мне армии донские войска до моего повеления. Багратион».

Не скрывая удивления, Сен-При покачал головой.

   — Письмо незамедлительно направить в штаб генерала Барклая, — распорядился Багратион. — А вам, Матвей Иванович, приказываю оставаться на месте.

Французскому корпусу маршала Даву удалось овладеть Могилёвом, где находилась главная переправа через Днепр. Другая переправа была южнее по реке, у Нового Быхова, там проходил маршрут 2-й армии. Чтобы воспользоваться ею, нужно было задержать французские войска маршала Даву в Могилёве. Тогда, переправившись через Днепр у Нового Быхова, войска армии Багратиона могли бы выйти к Смоленску и там соединиться с войсками 1-й армии.

7-му корпусу генерала Раевского было приказано занять оборону южнее Могилёва и своими действиями внушить французскому маршалу ложное представление, что здесь русские войска намерены дать решительное сражение. В подтверждение к южным подступам к Могилёву была выдвинута гренадерская дивизия генерала Воронцова.

Был инсценирован побег взятого ранее в плен французского майора, которому удалось услышать отдаваемое распоряжение одного из русских генералов на разгром у Могилёва войск Даву.

Тщеславный французский маршал решил выждать, чтобы в ближайший день окончательно разгромить у Могилёва русских, которых он преследовал около трёх недель.

 

У Смоленска

Около семи часов 11 июня авангард 7-го пехотного корпуса в составе 6-го и 42-го егерских полков решительно атаковал французские позиции у небольшой речушки Салтановки. Отбросив неприятельские сторожевые посты, егеря прорвались к мосту. За ним виднелись недалёкие избы деревни Салтановки.

   — Вперёд, братцы! — призывал солдат к броску командир полка Глебов.

Однако преодолеть небольшое простреливаемое ружейным огнём и артиллерии пространство было непросто. Кроме того, находившийся у деревни французский батальон перешёл в контратаку против горстки смельчаков и отбросил их за реку.

Наблюдая за этой ожесточённой схваткой, генерал Раевский понял, что у противника здесь имеются значительные силы и одолеть их нелегко. Более того, противник наверняка предпримет атаку против правого фланга корпуса и может, обойдя его, прорваться в тыл. К тому же было видно, что французские войска сосредоточиваются и слева, у деревни Фатово, где ведут бой части 26-й пехотной дивизии генерала Паскевича.

Примчался адъютант от генерала Багратиона.

   — Командующий требует донести ему обстановку.

   — Передайте: «Неприятель остановился за рекой... Место у него крепкое. Я послал Паскевича, приказал обойти французов, а сам с Богом, грудью!»

По многим описаниям и документальным источникам бой у Салтановки происходил так.

По принятому генералом Раевским решению 26-й пехотной дивизии надлежало совершить по узкой лесной тропинке манёвр в сторону деревни Фатово и атаковать находившиеся там французские войска. Начало этой атаки должно было служить сигналом для перехода в наступление главных сил 7-го пехотного корпуса.

Дивизия вышла на задание одной колонной, имея впереди пехоты три артиллерийские батареи и в замыкании кавалерию. При подходе к деревне Фатово в лесу головные батальоны столкнулись с батальоном 85-го полка противника. Этот батальон предназначался для внезапного удара во фланг выдвигавшихся частей русских.

Обнаружив неприятеля, егеря открыли по нему залповый огонь из ружей, ударили также орудия. Французы в панике бежали. Но им на помощь подоспел батальон из 108-го полка. Оба подразделения залегли на южной окраине деревни Фатово.

В голове выдвигавшейся русской дивизии были подразделения Орловского и Нижегородского полков. Генерал Паскевич приказал им с ходу атаковать залёгшую неприятельскую цепь. Находившиеся в колонне двенадцать орудий спешно заняли огневые позиции и открыли по врагу ураганный огонь.

Скрытые французские резервы вынуждены были перейти в контратаку. Завязалась рукопашная схватка...

В это время обострилась обстановка в полосе наступления корпуса Раевского. Против Смоленского полка, одного из лучших в корпусе, противник сосредоточил превосходящие силы. Произошло кровопролитное сражение.

Решительный и опытный генерал понял, что наступил тот момент, который определяет исход схватки, и он оказался в гуще сражающихся.

   — Всем за мной! — скомандовал он.

   — А нам где быть? — вдруг вырос перед ним его старший сын — шестнадцатилетний Александр.

Рядом стоял и второй сын — одиннадцатилетний Николай.

   — Быть со мной! Не отставать ни на шаг!

Так и пошли они в атаку впереди Смоленского полка. Их догнал прапорщик, державший древко развёрнутого полкового знамени.

   — Позвольте мне взять знамя? — попросил его Александр.

   — Не отставайте, поручик, от генерала! — ответил тот юному воину. — Я и сам готов умереть со святыней.

После схватки Николай Николаевич спросил у младшего сына, Николая:

   — Знаешь ли ты, зачем я водил тебя против неприятеля?

   — Знаю, папа: для того, чтобы мы погибли вместе, — ответил Николенька.

От захваченных во время боя пленных Раевский узнал, что под Салтановкой маршал Даву сосредоточил до пяти дивизий, однако добиться успеха не смог.

Если потери корпуса Раевского составили 2548 человек, то корпус Даву потерял 4134 человека.

Докладывая Багратиону о результате этого боя, генерал Раевский сообщал:

«Единая храбрость и усердие российских войск могли избавить меня от истребления... толико превосходного неприятеля и в толико невыгодном для меня месте; я сам свидетель, как многие штаб-, обер- и унтер-офицеры, получа по две раны, перевязав оные, возвращались в сражение, как на пир. Не могу довольно не похвалить храбрость и искусство артиллеристов: в сей день все были герои...»

К числу отличившихся под Салтановкой относились сам генерал Раевский и оба его сына — Александр и Николай.

Позже участник Отечественной войны 1812 года и выдающийся русский поэт Василий Андреевич Жуковский в известной поэме «Певец во стане русских воинов» посвятил этому событию следующие строки:

Человек исключительной храбрости, Николай Николаевич обладал необыкновенной скромностью. Он не любил говорить об участии своих детей в деле под Салтановкой.

Объясняя опасность обстановки, он утверждал:

— В тот момент солдаты пятились, и я ободрял их. Со мной были адъютанты и ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило, на мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Вот и всё тут.

Наступление Смоленского полка в направлении Салтановки завершилось к ночи. По приказу Раевского войска 7-го пехотного корпуса отошли к Дашковке, стараясь ввести неприятеля в заблуждение относительно своих дальнейших действий. Ожидая атак, противник усиленно укреплял занимаемые позиции.

А тем временем главные силы 2-й армии начали переправу через Днепр по отстроенному там мосту. По нему переправился и корпус Раевского, составляя арьергард армии.

За проявленную в бою под Салтановкой храбрость 409 человек из состава 7-го пехотного корпуса были награждены.

23 июля армия Багратиона достигла Смоленска и заняла позиции на левом берегу Днепра, преграждая дорогу из Красного в Смоленск.

В Смоленске уже находилась 1-я армия генерала Барклая-де-Толли, и в городе произошло объединение двух армий. Замысел Наполеона, рассчитанный на уничтожение русской армии, был сорван.

Марш-манёвр 2-й Западной армии представлял собой замечательный пример в истории русского военного искусства. Отчитываясь о нём, генерал Багратион отмечал: «Быстроте маршей армии, во все времена делаемых по самым песчаным дорогам и болотистым местам с теми тягостями, которые на себе ныне люди имеют, и великий Суворов удивился бы».

Особая роль в отмеченном успехе принадлежала генералу Раевскому, чей 7-й пехотный корпус являлся ведущим звеном в армии.

После соединения двух армий создались благоприятные условия для перехода к наступательным действиям. Французские войска были разбросаны, часть их находилась на марше. Однако численность их в 183 тысячи человек превышала численность российских войск, имевших 110 тысяч человек.

Тогда же в Смоленске состоялось военное совещание, на котором было принято решение начать против французов наступательные действия.

В докладной записке императору Александру, направленной в Петербург, Барклай-де-Толли писал:

«Общим мнением решено было двинуться от Смоленска прямо к Рудне и оставить пред Смоленском сильный отряд пехоты с несколькими казачьими полками. Я согласился на сие решение потому, что оно принято было общим мнением, но с условием отнюдь не отходить от Смоленска более трёх переходов, ибо быстрым наступательным движением армия была бы приведена в затруднительнейшее положение, все выходы, полученные столь великим трудом, исчезли бы для нас. Я при сем заметил, что мы имели дело с предприимчивым полководцем, который не упустил бы случая обойти своего и тем исторгнуть победу... 26-го выступили обе армии к Ру дне... Но 27-го числа нашёл на квартире ген. Себастиани дневной приказ, удостоверивший нас, что неприятель известился о намерении нашем и отступил с умыслом...»

Не дремала и русская разведка. 3 августа она донесла, что неприятель со всеми силами переправился на левый берег Днепра и сломил сопротивление 27-й пехотной дивизии генерала Неверовского. Часть сил отошла к Смоленску. В качестве трофея французам досталось семь орудий.

— Семь орудий! — не скрывая возмущения, воскликнул Наполеон. — Я ожидал сообщения, что будут уничтожены все, кто сопротивлялся.

Учитывая удалённость 1-й армии от Смоленска на сорок километров, а 2-й армии — на тридцать километров, непосредственно защищать город назначили 7-й пехотный корпус генерала Раевского. Заняв боевые позиции в шести километрах от города, командир корпуса подчинил себе отходившие к Смоленску части.

А к городу уже спешили корпуса Нея, Мюрата и Даву. Прибыл и сам Наполеон, решивший во что бы то ни стало сломить сопротивление защитников Смоленска.

Предвидя штурм, генерал Раевский решил все свои войска сосредоточить в городе и в нём, используя крепостные строения, оказать врагу сопротивление. Позже он писал: «В ожидании дела я хотел уснуть, но признаюсь, что, несмотря на всю прошедшую ночь, проведённую на коне, не мог сомкнуть глаз: столько озабочивала меня важность моего поста, от сохранения которого столь многое или, лучше сказать, вся война зависела...»

Уверенность в успехе дела придало ему полученное от Багратиона распоряжение: «Друг мой! Я не иду, а бегу, желал бы иметь крылья, чтобы скорее соединиться с тобою. Держись. Бог тебе помощник...»

К вечеру прибыли на подкрепление четыре полка гренадер, они были направлены в резерв. А до того в распоряжение Раевского поступили кирасирская дивизия, полк драгун и полк улан. Кирасирскую дивизию он оставил на правом берегу Днепра, а драгун и улан расположил на левом фланге своей пехоты.

Перестрелка завязалась с утренней зарей. Неприятель повёл главные атаки на правый фланг оборонявшихся, примыкавший к левому берегу Днепра. Французы надеялись захватить там мост и воспретить отход русских войск по нему. Но все атаки были отражены с нанесением противнику значительных потерь огнём артиллерии и пехотой Орловского полка. Берег Днепра, особенно у моста, был завален сотнями трупов.

Однако, несмотря на убийственное поражение, неприятель продолжил безуспешные атаки.

Один из офицеров-адъютантов позже писал:

«Я выехал за Малаховские ворота, близ которых был построен редан. На валу лежал генерал Раевский, при коем находился его штаб. Он смотрел в поле на движения войск и посылал адъютантов с приказаниями. По миновании редана я увидел две дороги. Шагах в 200-х от правой стояли наши стрелки; на другой дороге, которая вела прямо, бы ли на расстоянии 1/4 версты от городской стены сарай, около коих происходил жаркий бой. Французы несколько раз покушались сараи сии взять на штыки; но наши люди, засевшие в них, отбивали атаку. Ружейная пальба была очень сильная...

Скоро затем неприятель открыл по городу огонь из орудий, и через голову мою стали летать ядра; тут пришла мне мысль о возможности быть раненным и оставленным на поле сражения... поехав назад рысью, я возвратился в город, где среди множества раненых пробрался в Королевскую крепость: так назывался небольшой старинный земляной форт с бастионами, который служил цитаделью и был занят пехотою с батарейною артиллериею. Взошед на вал, я следил за действием орудий и видел, как одно ядро удачно попало вкось фронта французской кавалерии, которая неслась в атаку. Часть эта смешалась и понеслась назад в беспорядке.

Вечером получено было приказание к отступлению, и во всём лагере поднялось многоголосное роптание».

Очевидцы рассказывали, что, когда полки генерала Дохтурова пришли на смену утомлённым воинам 7-го пехотного корпуса генерала Раевского, эти последние сказали: «Мы не устали, дайте нам биться, рады все умереть!»

Русские не уступали ни на шаг, дрались, как львы. Наполеон велел жечь город. Много лет спустя он вспоминал:

«Пятнадцатитысячному русскому отряду, случайно находившемуся в Смоленске, выпала честь защищать сей город в продолжение суток, что дало Барклаю-де-Толли время прибыть на следующий день. Если бы французская армия успела врасплох овладеть Смоленском, то она переправилась бы там через Днепр и атаковала бы в тыл русскую армию, в то время разделённую и шедшую в беспорядке. Сего решительного удара совершить не удалось».

Генерал Раевский видел боевые действия 26-й пехотной дивизии генерала Паскевича и велел офицерам штаба отправляться вместе с ним к отважному военачальнику. Подъехав к командному пункту Паскевича, он соскочил с коня и, не выслушав рапорта, обнял его:

— Спасибо, дорогой Иван Фёдорович! Сей победоносный день принадлежит нашей блестящей истории. Мы все, при помощи Всевышнего, спасли не только Смоленск, но гораздо более и драгоценнее — обе наши армии и дорогое наше общество! Благодарю всех, кто ныне находился под вашей командой!

В обороне Смоленска отличилась и 27-я пехотная дивизия генерала Неверовского, действовавшая в составе 7-го пехотного корпуса, которым командовал генерал Раевский.

На подступах к городу против неё выступал пятнадцатитысячный корпус кавалерии, возглавляемый маршалом Мюратом. Используя подвижность, французы обошли левый фланг русского отряда, намереваясь атаковать с тыла. Но находившийся там Харьковский драгунский полк первым бросился в атаку. Однако силы были неравны: на двенадцать вёрст, отражая неприятельские атаки, драгуны отошли по дороге в сторону Смоленска. Французам удалось захватить семь орудий, прикрывавший дивизию казачий полк был оттеснён. Не было ни артиллерии, ни кавалерии. Пехота действовала самостоятельно, будучи окружённой со всех сторон. Противник удвоил атаки в надежде сломить русский отряд, не допустив его к Смоленску.

Не добившись успеха, к генералу Неверовскому направили делегацию с предложением сдаться. Он отказался, заявив, что подчинённые скорее умрут, чем сдадут врагу оружие.

На пятой версте отхода был самый большой натиск французов. Неприятель ввёл в сражение новые полки, но и они не смогли добиться успеха. Драгуны отступали в плотном боевом строю, отражая атаки французской кавалерии.

На двенадцатой версте противник захватил подразделения прикрытия и колонну тыла.

   — Русские, сдавайтесь! — предлагал он, сблизившись с драгунами почти вплотную.

Но как сдаваться, если до Днепра остаётся меньше версты! Ушедшие ранее в тыл орудия дивизии заняли огневые позиции и открыли по неприятелю губительный огонь. Их поддержали орудия корпуса генерала Раевского.

Увидев близкий берег, воины 27-й пехотной дивизии генерала Неверовского закрепились у реки и стойко отражали наскоки французских кавалеристов.

Смоленск был первым русским городом, который французам приходилось штурмовать, и потому Наполеон хотел показать силу своей армии. Город выдержал удары града ядер: рушились здания, полыхали пожары, падали сражённые защитники. Но город не сдавался. Стойкость и мужество его защитников позволили выиграть время.

Барклай и на этот раз принял решение отступить. Определяя задачу на марш, он с невозмутимым спокойствием говорил:

   — У Валутиной Горы сражается с пехотой Нея отряд Тучкова третьего. Неприятель пытается его обойти и окружить. Этого нельзя допустить. У Заболотья действует конный отряд, который займёт там оборону и задержит противника.

На твёрдом и усталом лице Барклая залегли глубокие морщины. «На его плечах судьба всей России», — читалось во взглядах окруживших его генералов и офицеров.

Тяжёлой походкой он направился к поджидавшей его коляске.

Генерал Раевский хорошо знал генерал-майора Павла Алексеевича Тучкова, именуемого в документах Тучковым 3-м. Он слыл отважным и мужественным военачальником, под стать своим родным братьям. Старший брат — пятидесятитрёхлетний Николай Алексеевич, генерал-лейтенант, — командовал пехотным корпусом в армии Барклая; средний брат, Сергей Алексеевич, был дежурным генералом в Дунайской армии; Тучков 4-й, Александр Алексеевич, командовал бригадой.

Накануне начальник штаба 1-й армии генерал Ермолов назначил бригаду Тучкова 3-го в авангард направлявшихся к Днепру войск.

— По выходе на Московскую дорогу вам надлежит поворотить налево, в сторону Бредихина, — уточнил по карте Ермолов. — А казаков послать к Днепру, где Соловьёвская переправа. Следуйте строго по маршруту, не уклоняйтесь!

Всю ночь бригада находилась в пути, выбираясь просёлками на Московский большак, и утром достигла его. Предстояло повернуть влево, к Бредихину, как указал Ермолов, но что-то удержало генерала сделать это. Правее на Московской дороге располагалась деревня Лубино, за ней Латышино. Там наших войск не было, и вообще отсутствовало прикрытие. А именно там, вероятнее всего, ожидалось появление противника.

Как поступить? Повернув направо, он, Тучков 3-й, нарушит приказ командования, а следовать влево — значит подвергнуть угрозе главные силы. Ударом во фланг неприятель сомнёт идущий за авангардом корпус брата, Тучкова 1-го, и вынудит его ввязаться в сражение. Возникнет угроза и над всей армией. Обстановка диктовала отказаться от выполнения полученной задачи.

   — Головному дозору поворотить направо! — решился генерал и повёл авангард к Лубину.

Пройдя версты три за село, Тучков 3-й увидел высотку с несколькими избами. Рядом пролегала Московская дорога.

   — Как называется эта деревня? — спросил он у мужика.

   — Валутина Гора, — ответил тот.

Здесь генерал и решил занять оборону, чтобы задержать неприятеля. Расположив егерей по обе стороны дороги, он оставил в резерве пехотные полки и развернул артиллерию.

Едва солдаты изготовились, как появилась пехотная часть из корпуса Нея. Она с ходу атаковала позиции русских, но была отброшена огнём. Последовала вторая атака, перешедшая в рукопашную схватку. И снова позиции остались за русскими. Подошло подкрепление, и последовала третья атака. Лишь после четвёртой атаки, под угрозой охвата бригады с фланга, тучковцы отошли и закрепились на противоположном берегу речки Строгань.

Узнав об этом, Барклай направил к Валутиной Горе генерала Ермолова, поручив ему руководить сражением. Туда же помчались казачий отряд генерала Карпова и три гусарских полка, а затем последовал приказ и генералу Орлову-Денисову.

Его отряд прискакал к деревеньке Заболотье, находившейся неподалёку от Валутиной Горы, в разгар сражения.

Перед деревней распростёрлось широкое поле, посреди которого тянулась дорога. Залёгшая у неё французская пехота ударила по отряду залпами. Вблизи не было никакого укрытия. Оставалось либо отступить, либо решиться на атаку.

   — Пики к бою! — подал генерал команду и первым помчался в сторону неприятеля.

Вслед за лейб-казаками понеслись в атаку два других полка: лейб-уланский и бугский казачий. Французы были смяты и отброшены к лесу.

Наполеон, наблюдавший схватку из леса, пришёл в бешенство. Он приказал направить к дороге подходившую дивизию генерала Жюно, чтобы оттеснить русскую кавалерию и выйти к Валутиной Горе.

Однако сделать это было непросто. Спешившиеся казаки и уланы поражали огнём неприятеля, не позволяя тому приблизиться.

Наполеон подозвал адъютанта:

   — Передайте Жюно, что при таких успехах ему не носить маршальских эполет.

Выслушав адъютанта, мечтавший о маршальском звании генерал бросил в атаку все силы, которыми располагал.

Французы шли по кочковатой, покрытой мохом равнине, проваливаясь в трясину. Сзади их подгоняли командиры, а впереди по ним вели губительный огонь русские стрелки.

Русские стояли насмерть. Впрочем, отступать им было некуда: позади простиралось болото. Командир распорядился передать приказ: «Исход для нас один: одолеть врага или с честью умереть». Он не знал, что у Валутиной Горы французам удалось окружить бригаду Тучкова, а самого генерала пленить.

В сумерки в расположении отряда невесть откуда появился мужик.

   — Кто таков? Как сюда попал? — набросились на него солдаты.

   — Из Заболотья я. Местный.

   — Так тебя ж, дурака, подстрелят! Зачем пришёл?

   — Дак вас же выручать. Кругом-то твань!

   — Болота, что ли?

   — По-вашему — болота, а по-нашенски — твань. Без меня вам отсюда не выбраться.

   — И тебе известна дорога?

   — А то как же! Не знал бы, не пришёл.

Они начали отход в полной темноте. Дорога была тяжёлой, местами приходилось идти по зыбкой трясине. Лишь под утро отряд вышел из болот.

   — Ну, спасибо тебе, братец, за помощь. Спасибо за выручку, — благодарил мужика генерал. — Как же твоё имя?

   — Иваном звать. Иван Заболотнев. У нас тут все так прозываются... Заболотные.

 

Накануне Великой битвы

Вечером из Царёва Займища в штаб Раевского приехал командир 12-й пехотной дивизии генерал-майор Васильчиков.

   — Есть новость, — объявил он, входя к Николаю Николаевичу. — Прибыл новый главнокомандующий!

   — Кто же? Уж не Кутузов ли?

   — Он самый!

О необходимости замены Барклая-де-Толли говорили давно. Возмущались столь долгим отступлением и уклонением от генерального сражения. Высказывалось, что, мол, иноверцу Барклаю ничто русское не свято. Называли много кандидатов: и Беннигсена, и Багратиона, но более всего склонялись к назначению Кутузова.

И как ни уважал Раевский Барклая, однако симпатии к Кутузову брали верх. Он знал его ещё со службы в Екатеринославской армии Потёмкина и позже слышал о Кутузове лестные отзывы, как об умном и весьма осторожном военачальнике, который умеет в сражении выждать, чтобы в удобный момент ударить наверняка.

   — А видеть Кутузова не довелось?

   — Лицезрел, когда он вместе с Барклаем прикатил на квартиру. Тяжело ему будет: лет-то много, да и с тяжкими ранениями он.

Кутузову было под семьдесят, и не единожды он был ранен. Одна турецкая пуля пробила ему левый висок и вылетела в правый глаз, вторая, попав в щёку, вышла в шею. Поэт Державин по этому поводу писал: «Смерть сквозь главу его промчалась, но жизнь его цела осталась!»

   — А о сражении что говорят? — расспрашивал Раевский Васильчикова.

   — О нём тоже идут разговоры. Намерение такое, чтобы дать его в ближайшие дни. Толь уже носится с картами, что-то рассчитывает, рисует.

Полковник Толь исполнял должность главного квартирмейстера армии, ведавшего делами подготовки сражений.

   — Ну наконец-то, — вздохнул Николай Николаевич. — А для нас-то готов приказ?

   — Ермолов объявил, что завтра уйдём к Шевардину.

Ночь была неспокойной. Неприятель в нескольких местах пытался обойти выставленные пикеты, но каждый раз нарывался на дозоры, поднимал стрельбу.

К полудню авангард достиг Царёва Займища, где находился штаб 1-го Кавалерийского корпуса. Однако войск там не оказалось.

   — Все, все ушли, — сообщили жители. — С утра тронулись.

Вопреки намерению дать сражение вблизи Царёва Займища, Кутузов вдруг распорядился отступить.

   — Ну вот! И новый главнокомандующий боится Бунапарту, — слышалось в солдатских рядах. — Так, гляди, и до Москвы дойдём...

Умчавшись с адъютантом вперёд, командир кавалерийского полка полковник Доронин нашёл штаб корпуса в Гжатске.

   — Где генерал? — спросил он гусара, нёсшего от колодца воду.

   — А там вот, — кивнул тот на рубленую избу, подслеповато глядевшую тремя окнами.

Генерал Уваров встретил полковника Доронина официально. Выслушав рапорт, он, не приглашая сесть, степенно прошёлся из угла в угол. Кроме него, в комнате находился ещё незнакомый подполковник: худой, с жидкой чёлкой, носатый. С одного взгляда Доронин признал в нём иностранца.

   — Признаться, полковник, я доволен, что ваш полк прикомандирован к корпусу, — сказал Уваров.

Ему было лет сорок. Среднего роста, с шапкой чёрных волос, густыми бакенбардами, он выглядел по-гусарски щеголевато. Блестели начищенные сапоги, расшитый позументами мундир плотно облегал его сильное тело. Тонко позванивали серебряные шпоры.

   — Велики ли в полку потери?

   — Как им не быть? В каждом эскадроне по три четверти состава.

   — Тогда ваш полк в моём корпусе будет шестым. И ещё в корпусе имеется артиллерийская батарея о шести орудиях. Так что сил для победных действий достаточно.

   — Слышал, что главнокомандующий принял решение о генеральном сражении, — осторожно поинтересовался Доронин.

   — Совершенно верно. Скажу больше: уже избрано место, и вроде бы князь Кутузов выехал рекогносцировать его.

1-й кавалерийский корпус, следуя в колонне главных сил, составлял резерв Кутузова.

   — Вы незнакомы? — спросил Уваров и представил сидевшего за столом иностранца: — Квартирмейстер корпуса подполковник Клаузевиц, прошу любить и жаловать. А это полковник Доронин.

Имя Клаузевица среди военных кругов было известно. Закончив военное училище в Берлине, он участвовал в войне с Францией, затем служил в прусском генеральном штабе, где проявил себя теоретиком, глубоко мыслящим в делах организации армии. Позже преподавал стратегию и тактику в офицерском училище, писал статьи по вопросам ведения войны. В мае 1812 года он перешёл на службу в русскую армию.

   — Где сейчас находится полк? — спросил Уваров Доронина.

   — На марше, — ответил тот и щёлкнул крышкой часов. — Через час с четвертью будет на окраине Гжатска.

   — Я хотел бы его видеть. А вы, Карл Филиппович, не желали бы посмотреть?

   — Вас? Что? Посмотреть? О да! Яволь!

С небольшого курганчика на краю города они увидели вдали колонну кавалерии.

   — Вот и полк! — объявил Доронин, узнавая его по красным мундирам, в которые были облачены всадники.

Клаузевиц поспешно достал часы и хмыкнул.

   — Что, Карл Филиппович? Чему удивляетесь? — поглядел через плечо Уваров.

   — Пунктуалиш... Пунктуалиш... Зеер гут!

Стрелки часов показывали двенадцать.

Глядя на всадников, не верилось, что только вчера они имели жаркие схватки с врагом, а до того провели в боевых делах более двух месяцев. Выдавили лишь бинтовые повязки да выгоревшее под солнцем и наспех залатанное обмундирование.

Полк прошёл, и Уваров проследил за его последней шеренгой, по которой опытный начальник мог определить многое. Не напрасно командиры ставили в неё самых лучших, отборных всадников на добротных конях и в справном снаряжении.

   — Хороший полк, граф, — сказал Уваров. — Надеюсь, он и в сражении покажет себя превосходно.

   — Яволь, яволь, — сказал немец. — Так точно...

А тем временем к Бородину, где сосредоточивалась для генерального сражения русская армия, подходили резервы из глубины страны. Генерал от инфантерии Милорадович привёл к Гжатску шестнадцать тысяч пехотинцев, кавалеристов, артиллерию. Из Москвы прибыло двадцать тысяч ратников ополчения. Из Смоленского ополчения поступило семь тысяч. Все они горели желанием схватиться с наступающим к Москве врагом.

23 августа, когда на Бородинском поле шли спешные работы по оборудованию оборонительных позиций и войска занимали определённые планом сражения места, арьергард под начальством генерала Коновницына отходил к Колочскому монастырю. Основанный четыре века назад монастырь находился в восьми вёрстах от Бородина, у реки Колочи, откуда и брал своё название. Неподалёку от его высоких стен проходила главная дорога на Москву.

Готовясь к генеральному сражению на не совсем выгодной для русской армии местности, главнокомандующий рассчитывал восполнить её недостатки путём искусного использования войск и инженерных укреплений, но для этого нужно было выиграть время.

   — Арьергарду держаться до последнего! — приказал он Коновницыну через офицера. — Держать неприятеля до конца!

Не слишком многословный генерал ответил:

— Передайте главнокомандующему, что ни одна французская душа далее монастырских стен не пройдёт.

Генерал был человеком дела, понимал, что сил у него недостаточно, но верил в стойкость русских солдат, сознавал, что для успеха генерального сражения сделать такое необходимо, чего бы это ни стоило. За спиной — Москва.

Весь день 23 августа арьергард сдерживал врага на подступах к монастырю. Вначале схватка закипела у деревни Твердики, перед которой заняла позицию часть арьергарда. Французская пехота прямо из колонн перешла в атаку, намереваясь с ходу овладеть деревней. Но это не удалось. Сначала ей нанесли потери стрелковым огнём, потом решительным штыковым ударом отбросили назад.

Тогда французы выкатили пушки и открыли ураганный огонь. На деревню и засевших в ней русских стрелков обрушился шквал ядер. Запылали строения, от изб летели обломки, и вскоре на месте их остались торчащие печные трубы.

Попытки французов обойти фланги обороняющихся не приводили к успеху. Едва они начинали манёвр, как вырастали конные отряды генерала Сиверса и казачьего генерала Карпова. Они устремлялись на атакующих и обращали их в бегство.

Всё же к вечеру превосходящие силы неприятеля смогли потеснить русский арьергард к деревне Гриднево. До Колочского монастыря было рукой подать.

На рассвете французским кавалеристам удалось, обойти монастырь и выдержать горячую схватку.

Узнав о прорыве неприятеля в глубину расположения русских войск, главнокомандующий распорядился подчинить арьергарду 1-й кавалерийский корпус.

Вызвав полковника Доронина, генерал Уваров приказал:

   — Без промедления скачите с полком к Коновницыну. Арьергард испытывает нужду в резерве. Я с остальными следую вслед за вами.

Арьергард действительно попал в трудное положение.

В направлении Шевардина устремились главные силы французского корпуса Понятовского. Отряд Сиверса, отступая, продолжал драться в полукольце. Справа, где находился отряд генерала Крейца, неприятелю удалось окружить немногочисленные силы русских. Они с упорством дрались у деревни Глазово, и, если б не рискованная дерзость драгун Сибирского полка, вряд ли бы им удалось вырваться.

Генерала Коновницына полковник Доронин нашёл у Московской дороги. Избрав для наблюдения место у леса, тот стоял в окружении штабных. На его лице залегла усталость, было видно, что ночь он провёл без сна. Вслед за казачьим полком прибыл полк изюмских гусар.

   — Два полка — это хорошо, — произнёс Коновницын. — Надобно бы более. Полагаю, французы намерены выйти к деревне Валуево и оказаться в нашем тылу. Так что поспешайте.

Русские смогли опередить неприятеля. Едва французские гусары показались на опушке леса у Валуева, как полковник подал команду:

   — Лучшие рубаки, вперёд!

Из строя выехали удальцы, славившиеся не только отвагой, но и владением саблей.

   — Достаточно! — вскинул руку Доронин. — Эти со мной! Прочие эскадроны по флангам прикроют нас. За мной!

Схватка была короткой и жестокой. Три неприятельских эскадрона были истреблены.

Проведя рекогносцировку района предстоящего сражения, новый главнокомандующий, князь Кутузов, послал в Петербург донесение императору Александру. В нём он писал:

«Позиция, в которой я остановился при селе Бородине, в 12 вёрстах впереди Можайска, одна из наилучших, какую только на плоских местах найти можно.

Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить посредством искусства.

Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, в таком случае имею я большую надежду к победе; но ежели он, найдя мою позицию крепкою, маневрировать будет по дорогам, ведущим к Москве, тогда должен буду идти и стать позади Можайска, где все сии дороги сходятся. Касателъно неприятеля приметно уже несколько дней, что он стал чрезвычайно осторожен, и когда двигается вперёд, то сие, так сказать, ощупью.

Вчерашнего дня посланный от меня полковник, князь Кудашов, с 200 казаков всю конницу корпусов маршалов Даву и короля Неаполитанского заставил несколько часов сидеть на лошадях неподвижно. Вчера неприятель ни шагу вперёд движения не сделал. Сего дня казачьи наши форпосты от меня в 30 вёрстах, и боковые дороги наблюдаются весьма рачительно.

Корпус генерала Милорадовича прибыл ко вверенным мне армиям. Завтрашнего числа прибудет из Можайска Московское ополчение. Арьергардом командует ныне генерал Коновницын.

Важных дел в сём корпусе ещё не происходило, и неприятель удерживается в большом к нам по чтении».

Для предполагаемого сражения создавались четыре группировки, каждая из которых имела определённую задачу. На правом крыле от села Малое до деревни Горки располагался корпус 1-й армии, который должен был надёжно прикрыть кратчайший путь на Москву. Им командовал генерал Милорадович.

В центре от деревни Горки до батареи Раевского находился 6-й пехотный корпус генерала Дохтурова, а позади него — 3-й кавалерийский корпус. Они прикрывали Новую Смоленскую дорогу. Войсками правого крыла и центра командовал генерал Барклай-де-Толли.

Левое крыло, расположенное от высоты Курганной, где были орудия батареи Раевского, до деревни Утица, включая Семёновское с оборудованными поблизости от него флешами, состояло из войск 2-й армии и подчинялось генералу Багратиону. Войска прикрывали Старую Смоленскую дорогу. Здесь же находились и восемь казачьих полков генерала Карпова на случай обхода французами левого фланга русских.

Кроме того, за центром боевого порядка располагался сорокатысячный резерв.

Определив в дислокации задачи войскам, Кутузов писал в ней: «Полагаюсь на известную опытность главнокомандующих (Барклая и Багратиона. — А.К.) и потому представляю им делать соображения действий на поражение неприятеля. Возлагая все упование на помощь Всесильного и на храбрость и неустрашимость российских воинов, при счастливом отпоре неприятельских сил, дам собственное повеление на преследование его, для чего и ожидать буду беспрестанных рапортов о действиях, находясь за 6-м корпусом. При сем случае не излишним считаю представить гг. главнокомандующим, что резервы должны быть оберегаемы сколь можно долее, ибо тот генерал, который сохранил ещё резервы, не побеждён. На случай наступательного движения оное производить в сомкнутых колоннах к атаке, стрельбою отнюдь не заниматься, но действовать быстро холодным оружием. В интервалах между пехотными колоннами иметь некоторую часть кавалерии, также в колоннах, которые бы подкрепляли пехоту. На случай неудачного дела генералом Вестицким открыты несколько дорог, которые он гг. главнокомандующим укажет и коими армии должны отступать. Сей последний пункт единственно для сведения гг. главнокомандующих».

Кавалерийский корпус Уварова, как и казачий корпус Платова, находился в резерве 1-й армии. Их части располагались за правым крылом в Масловском лесу.

24 августа выдвигавшиеся по Новой Смоленской дороге основные силы великой армии во главе с Наполеоном подходили к деревне Шевардино. Идущая впереди разведка донесла:

   — Пути к основной русской позиции преграждает весьма возвышенный редут, расположенный в виде гигантского передового моста перед выходом на равнину.

   — Редутом овладеть! — последовала команда Наполеона.

Укрепление атаковали одновременно с трёх сторон: с юга дивизии Понятовского, с запада — мар шала Даву и с севера — кавалерия Мюрата. На редут и примыкающие к нему укрепления были брошены 30 тысяч солдат пехоты и 10 тысяч кавалерии.

Сражение продолжалось с переменным успехом до наступления темноты. Русские воины сопротивлялись с непередаваемым упорством и лишь глубокой ночью, теснимые превосходящими силами французов, вынуждены были отойти.

Один из участников ночного боя позже писал в письме: «Множество лежащих кучами трупов свидетельствовало об энергичном сопротивлении и об усилиях наших солдат. Особенно много убитых было во рвах и на внутренней стороне валов. На наружной их стороне лежали трупы французских солдат, которых во время приступа погибло ещё больше, чем русских гренадер на противоположном конце вала».

На рассвете в палатку Наполеона вошёл дежурный генерал Коленкур. Не смыкавший ночью глаз, он принимал донесения от сражавшихся у Шевардина. Там ни на минуту не стихал шум боя. Только под утро наступило затишье. Не спал и Наполеон.

   — Кто вошёл? — спросил он.

   — Генерал Коленкур, сир, — ответил тот. — Рад сообщить, что сражение закончилось. Редут — наш.

   — Сколько русских взято в плен?

   — Ни одного, сир.

Помолчав, Наполеон потянулся к стоявшей в изголовье лампе и прибавил света.

   — Разве Мюрат опоздал со своей кавалерией?

   — Нет, он вовремя вступил в сражение.

   — Так в чём причина? Неужели русские решили победить или умереть?

   — Похоже, что так, — дипломатично ответил Коленкур.

Наступило 25 августа. С утра Наполеон собирался выехать в Шевардино, на место сражения, но из Парижа примчался префект дворца императора Боссе. Он доставил папку с документами и кожаный футляр с рисованным портретом.

   — Примите, мой император, подарок незабвенной императрицы Марии Луизы, — торжественно с глубоким поклоном произнёс вельможа.

Раскрыв застёжки футляра, он извлёк заключённый в белую раму портрет мальчугана.

   — Этот портрет вашего сына, мой император, — продолжил префект. — Его рисовал Франсуа Жерар. Он совсем недурной художник и сумел до предела передать сходство.

Взяв в руки портрет, Наполеон, не скрывая, залюбовался им. Ему вспомнилось 20 марта прошлого года. В тот день молодая императрица должна была родить. Это немаловажное событие решили по воле императора отметить во французской столице орудийным салютом.

Во дворце все волновались. Кто будет? Сын или дочь? Решили, что если родится дочь, то залп прогремит двадцать один раз, а если долгожданный сын, наследник династии Бонапартов, то жителей Парижа оповестит сто один пушечный залп.

Орудия прогремели двадцать один раз... и смолкли.

«Дочь», — решили парижане. И тут же прогремело снова. «Двадцать два... Двадцать три...» — считали они. Последовал сто один выстрел в честь новорождённого наследника. Теперь его портрет разглядывал Наполеон у небольшой деревни Подмосковья Бородино.

   — Выставьте его на обозрение солдатам гвардии, — распорядился Великий.

Его ждали дела: завтра будет большой бой. От него зависит многое. А сегодня он должен к нему подготовиться.

У деревни Шевардино он внимательно осмотрел место вчерашнего сражения. Поднялся к редуту, заглянул в ров, где схватились в штыковой атаке его солдаты с защитниками укрепления. Следы побоища были свежи: пятна крови, обломанное оружие, искорёженные каски русских кирасир.

Покинув редут, Наполеон направился к недалёкому кургану. Обратившись к маршалу Бертье, он сказал:

   — Здесь будет командный пункт.

   — Да, сир. К утру он будет готов.

Сопровождавшая Наполеона свита проследовала к Колочскому монастырю. Они застали монахов в трапезной. Поговорив с ними, Наполеон попробовал щей. Ему принесли полную миску, и он с аппетитом поел, похвалив еду.

Потом он взобрался на колокольню и оттуда долго рассматривал в подзорную трубу русские позиции. Его внимание привлекли высоты, где находилось Бородино и проходила Новая Смоленская дорога. Укрепления там были сильные, особенно курган с артиллерийскими орудиями.

   — Что скажете, Бертье, относительно позиций русских? — спросил он начальника своего штаба.

   — Позиции, мой сир, крепкие. Прежде чем мы их взломаем, придётся много положить...

   — Без того, чтоб не положить, сражений не бывает, — недовольно произнёс Бонапарт. — Меня интересует другое. Видите ли вы в позициях слабое место?

   — Пока не нахожу, — неуверенно ответил Бертье.

   — А я нашёл. Ключ победы в сражении не на высотах, где Бородино, а южнее: у Семёновских флешей. Там, у Бородино, течёт Колоча, берега её круты и представляют собой труднопреодолимое препятствие, у Семёновских же флешей берега размыты, а сама река преодолима вброд. Здесь и должны быть наши главные силы. Ней, Даву, вы поняли?

   — Так точно, сир!

   — А кого же направим на Бородино? — вгляделся в карту Бертье.

   — Там будут войска Евгения Богарне и корпус Понятовского.

Находившиеся здесь пасынок Наполеона Евгений и польский генерал Понятовский шагнули вперёд.

   — Мой сир, — подал голос Даву, — дозвольте высказать. Прошу направить мой первый корпус с отрядом из корпуса Понятовского по Старой Смоленской дороге в тыл русскому воинству. Мы сумеем ночью пробиться глубоко в его расположение, овладеем редутами и к семи часам утра завершим раз гром неприятеля на его левом фланге.

Манёвр был дерзким и заманчивым. Всем присутствующим на колокольне военачальникам он не показался авантюрой. Они, и в том числе Наполеон, ценили боевые качества маршала, несмотря на его слабость: излишнее восхваление самого себя.

«А что?» — вопрошал взглядом Бертье. Он был склонен принять предложение Даву.

   — Нет, — после недолгого раздумья произнёс Наполеон. — Не станем рисковать ночным нападением. Мы добьёмся победы и в дневном сражении. А через шесть дней будем в Петербурге.

В то самое утро, когда Наполеон разглядывал с высокой колокольни русские позиции при Бородине, князь Кутузов в бревенчатой избе вглядывался в лежавшую пред ним карту с диспозицией войск на предстоящее сражение.

Его внимание привлёк левый фланг, где находились подчинённые Багратиону войска. Кончик карандаша, скользивший по карте, остановился у флешей, которые по замыслу должны были огнём орудий и засевшей в них пехоты рассечь боевой порядок французов и затормозить их продвижение.

   — Здесь, когда неприятель употребит свои последние резервы на левом фланге Багратиона, я пущу ему во фланг и тыл скрытые войска, — сказал Кутузов стоявшему пред ним офицеру штаба, устремив на того единственное око. — Вам понятен замысел?

   — Так точно, понятен, ваше высокопревосходительство, — отвечал капитан инженерной службы.

   — А если понятно, то немедленно отправляйтесь в третий пехотный корпус к генералу Тучкову и передайте ему мой приказ, чтобы он со своими войсками и московским ополчением скрытно расположились вот здесь. — Карандаш оставил на карте чёткий след — овал, где должны быть войска. — К вечеру они должны быть перемещены в новый район.

Не тратя времени, капитан поспешил к генералу Тучкову и передал ему приказ главнокомандующего Кутузова.

   — Выходит, корпус с ополчением будут находиться в засаде? — спросил Тучков.

   — Именно так.

   — Замысел понятен. К вечеру займём указанный рубеж.

Но вечером, когда войска заняли указанный Кутузовым новый район, офицер-инженер был свидетелем приезда к генералу Тучкову начальника штаба генерала Беннигсена.

Беннигсен имел право отдавать распоряжения подчинённым войскам от имени главнокомандующего. К нему подошёл командир ополченской бригады полковник Вуич. Он с жаром стал объяснять Беннигсену, что его бригада поставлена на жертву: пространство столь велико, что, пока они преодолеют его и дойдут до занимаемых войсками Багратиона флешей, неприятель уничтожит всю бригаду ополченцев.

Выслушав полковника, Беннигсен подозвал Тучкова:

   — Свой корпус и ополченцев переместите в прежний район, ближе к левому флангу войск Багратиона.

Генерал Тучков попытался объяснить ситуацию, но Беннигсен остался непреклонным:

   — Поступайте, как я приказываю.

Командиру корпуса пришлось подчиниться.

А Беннигсен не стал докладывать главнокомандующему об отмене его приказа.

Так и канул в вечность этот случай.

В тот же день у Кутузова был и казачий генерал Платов.

   — С чем, атаман, пожаловал? Не приглашал ведь тебя, и пока ты мне не надобен.

Казаков Платова он распорядился до времени держать в скрытности, в Масловском лесу, с намерением использовать их в деле в наиболее подходящий для успеха момент.

   — Позвольте, ваша светлость, доложить о случае, пустячном, но, полагаю, немаловажном для сражения.

   — Ну, докладывай, послушаю. Только на долгие разговоры, извини, времени нет.

Кутузов говорил с атаманом на «ты» по причине давнего, более сорокалетнего знакомства.

   — Не извольте беспокоиться, не задержу. Случай не со мной, а с казаком произошёл.

И Матвей Иванович рассказал обо всём слышанном от казака.

   — Так ты говоришь, что казак был в неприятельском расположении? За его левым крылом? И беспрепятственно туда проник? — выслушав Платова, переспросил Кутузов и склонил над картой седую голову.

Тяжело дыша, он вглядывался единственным глазом в то место на карте, где находилось за речкой селение Малое. Оно лежало на невидимой границе огромного поля предстоящего сражения. Далее на север за лесом протекала Москва-река.

   — Совершенно точно, ваша светлость, — ответил Матвей Иванович. — У селения Малое тот казак перебрался через Колочу, а потом скакал на заход, сиречь на запад.

Наступила пауза. Главнокомандующий уставился в карту и напряжённо думал. На виске, у красновато-сизого шрама, оставленного турецкой пулей, нервно пульсировала жилка. На втором виске, где та пуля вышла, тоже виднелся шрам. И ещё на большой голове был один.

«Вот уж кого Бог миловал. Две раны, обе в голову, обе смертельные», — отметил про себя Платов.

   — Так-так, — неопределённо сказал главнокомандующий и постучал в раздумье пальцем по столу. — Скажу тебе, Матвей Иванович, что случай сей утверждает задуманное мной. А ранее я замыслил ударить в разгар сражения конницей по левому неприятельскому крылу. Как раз там, где твой неразумный казак гонялся за зайцем. Вот какие бывают совпадения. А посему быть тебе, Матвей Иванович, в полной готовности к рейду в неприятельский тыл. Чтобы пошебуршить там возможно более да заставить неприятеля приковать к себе часть сил и тем самым облегчить участь нашего войска, которое будет действовать с фронта.

   — И когда же последует на сей рейд команда?

   — В разгар сражения. Как сложатся к тому выгодные обстоятельства. А для пущего удара присовокупим к делу и корпус Уварова. Твои казачки до утра пусть находятся в лесу, а потом переместим их на новое место. Оттуда и начнётся рейд. А казачьими полками надобно ударить вот куда.

Елозя по карте пальцем, фельдмаршал стал объяснять, как надо действовать казакам: куда пробиться, что атаковать, как предупредить ответный неприятельский удар, чтобы он не был для них неожиданным. И ещё Кутузов приказал нынешней ночью провести разведку и возвратиться на рассвете, потому что с утра начнётся генеральное сражение.

   — Дозоры нужно пустить веером. Правые крайние пусть прочешут местность до самой Москвы-реки, а левые — до Беззубова и далее, — объяснял фельдмаршал. — Туда, к Беззубову, пойдёт корпус генерала Уварова. Задачу ему поставлю днём. Сам же буду находиться на возвышенности у Горок. Оттуда сподручней наблюдать за сражением. Возникнет надобность, ищи меня там.

В тот день князь Кутузов встретился и с генералом Раевским.

Был поздний вечерний час, когда тот прибыл в главную квартиру командующего — бревенчатую избу в селе Бородино.

   — Надеюсь, вам понятна диспозиция наших войск на предстоящее сражение? — спросил Кутузов, поправляя чёрную повязку поверх пустой глазницы.

   — Так точно, известна...

Три дивизии 7-го пехотного корпуса — 12, 24 и 26-го — располагались в центре боевого порядка русских войск, занимая в гряде холмов главную высоту, именуемую Курганной.

Находившийся на левом фланге 1-й армии корпус Раевского прикрывал одновременно и фланг армии Багратиона. К тому же через Курганную высоту пролегала дорога от Семёновских флешей к селу Бородину, выходящая далее к Новой Смоленской дороге. Нетрудно было определить, что именно тут и будет нанесён главный удар французских войск.

Именно это Раевский, набравшись смелости, и высказал главнокомандующему.

   — Вы правы, — одобрил тот. — Курганная высота является главным узлом всей обороны наших войск. От стойкости находящихся на высоте войск зависит устойчивость обороны. Высота есть главный ключ к ней. А потому ваша задача, генерал, создать на высоте и примыкающих к ней склонах недоступные для пехоты Нея и кавалерии Мюрата позиции. Здесь нужно расположить нашу главную ударную силу — артиллерию.

   — Оборудовать огневые позиции для батарей? — спросил Раевский.

   — Нет, не для батарей, а для всех имеющихся в корпусе орудий. Сколько их у вас?

Решение Кутузова было для генерала неожиданным. Никогда ещё не приходилось сосредоточивать в одном месте столько орудий! У него в корпусе и дивизии было более двухсот стволов, и все орудия установить в одном районе?

   — Да, на Курганной высоте и вблизи её нужно установить все двести орудий. На этот счёт мной уже даны указания Барклаю, Ермолову, артиллерийскому начальнику Кайсарову. К утру все орудия должны быть на огневых позициях и находиться в полной готовности для стрельбы. А батарею для краткости назовём вашим именем: батарея Раевского.

Минуя штаб, Николай Николаевич направился к высоте Курганной, чтобы решить на месте полученные от главнокомандующего указания.

Однако там уже полным ходом шла работа. Горели костры, освещая солдат, готовящих огневые позиции для орудий, укрытия для расчётов и рвы.

Заметив генерала, к нему устремился полковник Богданов, ведавший инженерными работами. Он доложил, что для главной восемнадцатиорудийной батареи позиция подготовлена, показал высокий бруствер для укрытия, ров, который рыли прибывшие для помощи ополченцы, подъездной путь для орудий.

   — Всё это хорошо, — одобрил генерал. — Но сделано мало. Перед позицией нужно отрыть незаметные волчьи ямы, чтоб сдержать кавалерию, когда она начнёт атаку. И ещё надо подготовить места для других батарей.

   — Сколько же их будет? — озадачился полковник Богданов.

   — Много. Не менее двадцати. Впрочем, генерал Кайсаров внесёт ясность.

К ним направлялся моложавого вида генерал-майор, возглавлявший артиллерию.

Он внимательно выслушал генерала Раевского и стал объяснять, как лучше расположить на высоте многие орудия, которые уже прибывали на боевые места. Расставить тяжёлые орудия артиллеристам помогали прибывшие ополченцы.

До полуночи Раевский находился на высоте, давал последние указания командирам дивизий и полков, забыв о своём отдыхе перед сражением.

Войска тоже задолго начали готовиться к сражению: прочистили стволы ружей и пистолетов, навострили сабли, артиллеристы подготовили орудия к стрельбе. Используя затишье, мылись, стирали бельё, портянки, чистили и латали амуницию, словно собираясь на торжественный парад.

Настроение у всех было благостное, даже крикуны, избегая осуждения товарищей, сдерживали себя.

   — Когда телом чист, умирать легче, — говорили солдаты, облачаясь в чистое бельё.

Многие вешали на шею вместе с крестиком ладанку с горсткой родной земли.

   — Неужто собрался умирать? — спрашивали их. — А как же быть с Парижем? Непременно сможем в нём побывать.

   — Человек предполагает, а вот Бог располагает. Прежде чем в Париже быть, надобно не пустить в Престольную хранца.

   — Не пустим, — отвечали храбрецы.

   — А бельё чистое надобно не только для могилы, — утверждал казак Буданов из полка Доронина.

Потеряв в схватке, когда брали языка, зубы, он вовсю шепелявил. Чтобы не вызывать насмешек, ему нужно было бы молчать, но усмирить свою страсть к разговорам он не мог.

   — Вот, помнится, под Гутштайном был случай. При Конькове мы тогда находились. Царство ему небесное. — Буданов перекрестился. — Еду, значица, я от одного хуторка — глядь, а в будыльях что-то виднеется.

   — В каких будыльях? — возразили ему. — Там их сроду не бывало, не растут там будылья.

   — Ну не будылья, значица, трава такая навроде будыльев, ажно по пояс. Поглядел, а там — ребятёнок, совсем малой. Ножками едва сучит и чуток попискивает. А трохи подале — баба мёртвая, мать, значица, ребятёнка. Сошёл я зараз с коня, взял ребятёнка. Не бросать же невинную душу помирать! Отъехал подале, держу на руке. А тельце-то у него нежное, кожица тонюсенькая, аж вся светится, и трётся он ею об шерстянку чекменя. Остановил я коня, слез, стащил с себя исподнюю рубашку. Накануне только надел. Завернул в неё ребятёнка и повёз. Чистая рубаха, значица, пригодилась вместо пелёнки.

Ночь была по-осеннему тёмной. С бархатного неба ярко светили, перемигиваясь, крупные звёзды. От горевшего костра слышались голоса людей, сухой треск пожираемого огнём дерева и порой чувствовался острый запах дыма.

Как ни привычен был Николай Николаевич к полевому ночлегу, но сон на этот раз не шёл: будоражили мысли о предстоящем сражении. Знал, что оно будет трудным, что к вечеру определённо многих недосчитаются, возможно, что и к нему самому судьба не будет благосклонной. Ну что ж! Чему быть, того не миновать! Только бы остановить врага, не пустить его далее, к Москве!

Не справившись с обуревавшими мыслями, Раевский поднялся. С буркой на плечах направился к костру, где дремали вестовые от полков. Завидев его, двое поднялись было, но он махнул рукой: лежите, мол.

   — Что не спите? — спросил он, присаживаясь.

   — За огнём бдю, — ответил один с побитым рябинками лицом. — А ему вот не спится.

   — A-а, Гаврила Тимаков, — узнал Раевский второго, рыжебородого ефрейтора. — О чём ведёте разговор?

   — О всяком, ваше превосходительство. Думки разные одолевают, — признался Тимаков.

Николай Николаевич помолчал, лишь понятливо покачал головой: у самого такое.

   — Сказывают, ваше превосходительство, у Бунапарты войска тьма, будто саранчи в туче.

   — Испугались?

   — Мы-то что? Мы пужатые. Чего нам пужаться? Пусть он, Бунапарта треклятый, страшится.

   — Сил действительно у французов много, да и у нас их в достатке. И новый командующий достойный.

   — Кутузов-то? — спросил рябоватый. — Солдаты промеж себя говорят, что хитрущий дюже он, Кутузов-то, не ровня Барклаю.

   — Само собой, — отозвался Тимаков. — Тот же немецких кровей, куда ж ему! А Кутузов — свой, россиянин. Его, слыхал, даже Бунапарта сторонится...

 

Бородино

Кутузов выехал из деревни Татариново в Горки, откуда наметил управлять сражением, ещё до того, как первый луч солнца позолотил купол бородинской церкви. Горки находились на возвышенности, удобной для наблюдения. Он уже был на ней три дня назад, когда проводил рекогносцировку. Теперь деревни не было, осталась лишь одна изба для работы штабных, прочие строения разобрали, употребив брёвна для артиллерийских сооружений.

Михаил Илларионович неторопливо слез с коляски, прошёл немного вперёд и вгляделся в затянутую прозрачным туманом даль. Справа, за рекой Колочей, скрывалась деревенька Малая, прямо виднелись домишки Бородина, золотился купол церкви. Через Бородино тянулась дорога на Москву — новая дорога. Левее дороги оборонялся 7-й корпус Раевского. На его позиции возвышалась высота Курганная, где располагались артиллерийские батареи. Батарея, по замыслу Кутузова, должна была в сражении выполнять роль огневого утёса, о который разбились бы мощные волны наступающей французской армии.

Разглядывая местность, Кутузов старался закрепить её в памяти, а также расположенные на ней войска, чтобы потом, когда начнётся сражение и всё затянется дымом, можно было, по коротким донесениям штабных и адъютантов, ясно представлять происходящее и принимать безошибочные решения.

Южнее Курганной высоты находилась деревня Семёновское, а неподалёку от неё флеши на двадцати четырёх орудиях. Флеши и подступы к деревне защищали 2-я сводно-гренадерская дивизия Воронцова и 27-я пехотная дивизия Неверовского. Далее, в лесу, тянулась скрытая от глаз старая дорога на Москву, которую прикрывали 3-й корпус Тучкова и донские казаки Карпова.

   — Может, присядете, ваше сиятельство? — предложил полковник Толь.

Адъютант Кутузова поднёс скамеечку.

   — Багратион меня беспокоит, — отмахнувшись, сказал Кутузов. — Непременно туда ударит Наполеон. Особливо нужно следить за той флешью...

Раскалывая утреннюю тишину, гулко прогремел со стороны Шевардина пушечный выстрел. Он раскатился над холмами, речкой, лесом, отозвался многократным эхом и нехотя затих. Тотчас на французской стороне послышалась пальба, и у Бородина, и в самой деревне, и у дальнего Семёновского, и на флешах взметнулась земля от разрыва ядер. Сразу же отозвались русские орудия. Сражение началось.

Предвидение Кутузова сбылось: главный удар Наполеон наносил по левому крылу русского боевого построения, по флешам у Семёновского, названным Багратионовыми. Одновременно корпус Богарне атаковал лежавшее на правом крыле Бородино. Там французам удалось в первой же атаке захватить деревню и выйти к Колоче, где они встретили упорное сопротивление русских полков. Продвинуться далее они не смогли.

Первая атака, предпринятая маршалом Даву против Багратионовых флешей, не увенчалась успехом. Приблизившись к укреплениям, французы встретили залпы картечи и откатились назад, бросая убитых и раненых.

К отступившим прискакал возбуждённый маршал.

   — За мной! — крикнул он и бросил своих пехотинцев во вторую атаку.

На его глазах тяжело ранило генерала Компана.

Падали от русского огня солдаты, но Даву упрямо вёл подчинённых на флеши.

   — Не отставать! — кричал он.

Осколком взорвавшегося ядра под ним сбило лошадь, сам он был контужен.

   — Ещё вперёд! — повторял маршал.

Но перед ним вдруг выросла русская цепь. Солдаты со штыками наперевес бросились в контратаку. Их вёл неустрашимый генерал Неверовский. Уволакивая контуженого маршала, французы снова отступили.

От Кутузова ничто не ускользало: ни штурм Багратионовых флешей, ни бой у Бородина, ни незримая отсюда схватка корпуса Тучкова с французами.

   — Карлуша, — подозвал он помощника, полковника Толя, — распорядись послать князю усиление. Направь туда дивизию Коновницына. И Раевский пусть примет левее. Ещё надобно подтянуть корпус Багговута.

Разрабатывавший диспозицию полковник Толь с полуслова понимал главнокомандующего.

В девять часов утра последовала третья атака на Багратионовы флеши. Теперь на них уже наступал и корпус маршала Нея. На одном участке неприятелю удалось ворваться в укрепление. Казалось, участь его была решена, но раненый генерал Воронцов повёл своих гренадер в штыки, и те выбили французов.

В четвёртой атаке действовала уже и конница Мюрата. Защищённые броней кирасиры прорвались к орудиям, но подоспели русские конники и солдаты-пехотинцы из дивизий Неверовского и Воронцова. Они снова выбили врага.

Сражение кипело и в Семёновском, и у батареи Раевского, на Курганной высоте и в деревне Утица. На старой дороге отражал атаки превосходящих сил корпус генерала Тучкова. Сам Тучков пал. В восьмой атаке на флеши тяжело ранило Багратиона. Был контужен Ермолов.

Не считаясь с потерями, французы теснили левый фланг русских, чтобы прорваться в тыл их армии и выйти к новой дороге, преградив путь отхода к Москве.

Кутузов осознавал всю сложность положения. Он знал, что Наполеон не из тех, кто останавливается на полпути. Этот для достижения победы пойдёт на всё, даже бросит свой последний резерв. Кстати, в дело ещё не вводилась гвардия — ни Молодая, ни Старая. Если он на это решится...

   — Сейчас мы поставим банки, — произнёс вдруг Кутузов и подозвал генерала Уварова.

   — Что твои гусары, граф? В готовности ли?

   — Так точно! — Щеголеватый Уваров щёлкнул каблуками.

   — Пройдись с ними к Беззубову, вон туда. — Кутузов рукой указал в сторону правого крыла, где темнела лесная опушка. — О задаче я вчера высказался. Правее будет действовать с казаками Платов. Вам надобно забраться в неприятельский тыл, да поглубже!

Понять замысел Кутузова было нетрудно. Этот рейд должен был стать для французов полной неожиданностью. Упоенный атаками Наполеон никак не ждал от неприятеля наступательных действий, тем более появления в своём тылу русских конников. А удивить — значит победить, так говорил ещё Суворов. Принятое Кутузовым решение было единственным, отвечающим обстановке решением, благодаря которому у Наполеона должна быть вырвана в этом сражении победа.

Кутузов наблюдал, как Уваров сбежал с высоты, вскочил на коня и в сопровождении адъютантов помчался к Масловскому лесу.

Наблюдая с высоты командного пункта происходящее сражение, генерал Раевский видел, а когда видеть не удавалось, то угадывал всю жестокость происходящего.

Первая атака, какую пришлось выдержать солдатам корпуса Раевского, произошла около девяти часов утра. Прикрываясь зарослями кустарника и оврагом, французы приблизились к передовым укреплениям, занимаемым егерями. Оттеснив их, французские батальоны рванулись вперёд, к вершине высоты Курганной. Завязалась отчаянная рукопашная схватка. В пробитую французами брешь устремились кавалеристы.

   — Эй, орудия! Лафетники! Выручай! Пали! — истошными голосами кричали засевшие в недалёкой траншее егеря. — Да стреляй же!

К орудию рванулся капитан-артиллерист.

   — Заряжай! — закричал он хриплым голосом. — Наводи! Картечью!

Одно за другим с разрушительным звоном ударили по атакующим два орудия.

   — Ещё огонь! — скомандовал офицер, и ещё ударили два орудия.

Картечь разорвалась в самой гуще атакующих. На земле оказалось с десяток лошадей. Возле них появились раненые всадники.

Снова последовал орудийный залп. По французам били соседние батареи. Разрывы их ядер тоже были удачными.

Атаки следовали одна за другой, вся высота Курганная утонула в облаках пороховых разрывов. Её склоны с траншеями, рвами, укрытиями и прочими заграждениями представляли чудовищно искорёженную труднопреодолимую местность.

После жестокого боя восемь неприятельских батальонов были отброшены с большими для них потерями.

Вторая атака последовала через час. Ей предшествовал сильный огонь французской артиллерии по высоте. Теперь в атаку пошла дивизия неприятельской пехоты. Под мощным артиллерийским огнём сопровождения французам удалось прорваться к вершине Курганной высоты и захватить находившуюся там восемнадцатиорудийную батарею.

Раевскому с горсткой находившихся при нём храбрецов выпало биться в окружении.

На помощь пришли воины соседних дивизий: 12-й пехотной Васильчикова и 26-й пехотной Паскевича. Нанося удары по прорвавшемуся противнику с флангов, они помогли в атаке сводному отряду трёх полков, возглавляемому генералом Ермоловым.

Высокую отвагу и мужество показал в том бою двадцативосьмилетний генерал артиллерии Кутайсов. Умело управляя огнём артиллерии, он нанёс противнику серьёзное поражение, вынудив его отступить.

В полдень, когда сражение продолжалось уже более шести часов, в бою за Курганную высоту отличилась 24-я пехотная дивизия генерала Лихачёва, подчинённая генералу Раевскому.

Лихачёв вместе с пятнадцатью офицерами штаба был захвачен в плен в битве за Курганную высоту.

Докладывая о результатах боя, один из генералов Наполеона сказал ему:

   — Нам удалось взять в плен русского генерала.

   — Русский генерал? Кто он? В каком чине?

   — Генерал-лейтенант. Он командовал дивизией.

   — Где его схватили? Он ранен?

   — Его взяли на батарее Курганной. Сражался вместе с солдатами. Он едва держится на ногах. У него шестнадцать ранений.

   — Я хочу его видеть.

Седой генерал, по-стариковски склонив голову, сидел на скамье у бревенчатой стены. Лицо у него было в крови, он держал в руках бинт. Эполета висела на плече, держась на нитке. Пуговицы были оторваны, а в лопнувшем шве мундира проглядывали клочья ваты.

   — Как ваше имя, генерал? — спросил Наполеон.

Продолжая сидеть, тот взглянул на французского императора усталым и безразличным взглядом.

   — Генерал Лихачёв, — ответил он наконец и приложил бинт к окровавленной голове.

   — Где вы дрались?

   — На батарее Раевского.

   — Раевского? Это где же такая?

   — Мой император, она находится на высоте Курганной, — пояснил маршал Бертье.

Выслушав его, Наполеон отступил и окинул раненого долгим взглядом.

   — Генерал, уважая вашу храбрость, я возвращаю вам оружие. — Император перевёл взгляд на Бертье. — Подайте шпагу генерала.

О, Наполеон был артистом, умевшим превосходно играть роль Великого.

Взяв в обе руки оружие, он великодушно протянул его Лихачёву. Тот, бросив взгляд на шпагу, покачал головой.

   — Что же вы не берёте, генерал? — повысил голос Наполеон.

   — Это не моё оружие, — усталым голосом ответил Лихачёв.

   — Уберите его! — произнёс в гневе Наполеон.

К полной неожиданности всех, кто находился в избе, Лихачёв поднялся.

   — Русский генерал чужое оружие в руки не берёт, — сказал он по-французски.

Наполеон посмотрел на него в упор и, ничего не ответив, направился к выходу.

Кровавое сражение продолжалось уже за полдень. Отоомные жертвы несли и русские войска и французы, ни одна из сторон не имела зримого успеха. Маршалы слали к Наполеону гонцов с просьбой ввести в сражение Молодую и Старую гвардии, последний резерв. Только эти надёжные войска, испытавшие ранее жестокие сражения, могли добиться долгожданного перелома в битве.

И Наполеон сдался. Приказал: «Гвардию — в бой!» Он был уверен в ожидаемом успехе ветеранских полков. Знал, что они сломят сопротивление русских полков, обороняющих высоту Курганную. Именно эта высота, которую защищали воины генерала Раевского, стояла на пути к победе.

Вдали показались с десяток всадников, несущихся аллюром. Они мчались к месту нахождения императора. Наполеон узнал в переднем своего приёмного сына, Евгения Богарне.

Соскочив с коня, он чуть ли не бегом направился к Наполеону.

   — Там против моего корпуса и обозов... казаки! Они крушат всё!

Решение пришло моментально.

   — Бертье! Гвардию оставить на месте! Атаки прекратить! А я — туда! — указал Наполеон сторону левого фланга своих войск.

Вскочив на коня, он помчался к опасному участку.

Всего полчаса назад шесть полков кавалерийского корпуса генерала Уварова и девять казачьих полков Платова растеклись по долине двумя лавами. Колочу они одолели с ходу, словно и не было преграды с крутыми берегами и вязким дном. Дальше лошади несли всадников к лежавшей в глубине неприятельского расположения деревне Беззубово.

Кроме своего лейб-казачьего полка, в подчинении Орлова-Денисова были ещё лейб-гусарский и полк Доронина. Перед рекой Война на их пути выросли пехотные каре. Шеренги угрожающе ощетинились штыками. Обойдя неприятеля с фланга, конники вынудили его отойти. Ведя частую стрельбу и соблюдая порядок, французы отступали к плотине у пруда. Там занимали боевые позиции два орудия.

Громыхнули орудийные выстрелы, ядра пролетели над головой и упали позади казачьего строя. Новые ядра угодили прямо в цель.

Путь к Беззубову лежал через плотину, по которой перебегали последние французские солдаты, а у деревни уже маячили всадники. Вглядевшись, полковник Доронин распознал в них казаков. Платовцы! Они уже неслись дальше, заходя глубже в неприятельский тыл, а навстречу им двигались французские войска.

Орлов-Денисов бросился к казакам.

   — Донцы! Станичники! Там, у деревни дерутся наши земляки! Им нужна помощь! За мной!

Вырвав из ножен саблю, генерал повернул коня к плотине, увлекая за собой всадников. Послышались крики:

   — Руби супостатов!

   — Ату их! Коли!

Лава устремилась к плотине. По ней ударили из орудий, захлопали частые ружейные выстрелы, но ничто не могло сдержать казачий порыв.

— Ура-а! Ура-а! — неслось отчаянное из сотен глоток.

Несколько казаков, оберегая генерала, обогнали его и первыми прорвались к плотине. Пустив в ход пики, они на ходу поражали бежавших прочь французов.

Через плотину удалось прорваться лишь полку лейб-казаков. На последовавший за ним гусарский полк обрушился такой огонь, что передних всадников сдуло с седел словно ветром. Остальные поворотили, не решаясь испытывать судьбу.

Орлов-Денисов издали увидел Платова и поскакал к нему.

   — Всё видел, Василий! Действуй вот с ними, — указал Платов на удалявшихся в неприятельский тыл всадников.

В разгар схватки Орлов-Денисов услышал испуганный голос ординарца:

   — Вашество!.. Берегитесь!..

Бросив взгляд в сторону, Орлов-Денисов увидел французского солдата. Тот палил в него из ружья. Генерал рванул узду, пытаясь бросить коня в сторону, но перед глазами вдруг мелькнул красный мундир, перехваченный ремнём. Всадник вдруг сник и стал валиться. Падал и француз, поражённый чьей-то пикой.

К вечеру небо нахмурилось, пошёл дождь. Он продолжался и тогда, когда поступил приказ на отход.

Долгими и печальными колоннами двигались войска на Можайск. Их прикрывал арьергард из полков Раевского.

Ночью на одном из привалов Николай Николаевич услышал разговор солдат:

   — Знать, не одолели Бунапарту, ежели отходим.

   — Это он нас не одолел, — возразил глухой голос.

   — Неужто теперь сдадим Москву?

   — Чего буровишь! Неможно сдать Первопрестольную!

   — Как же неможно?.. Эх, лучше б мне остаться под Бородином!

   — Да не терзай ты душу, и так горько! Только помни, мы ещё в Париже побываем...

Думал ли этот безвестный солдат, что его слона станут вещими. Пройдёт немного времени, и русские войска вступят в Париж. И первыми войдут во французскую столицу полки генерала Раевского.

Несмотря на отход, сражение у Бородина оценили как победу русской армии. Наполеоновская сила понесла столь большие потери, что её боеспособность существенно пала. Это в таком-то отдалении от Франции! Из Петербурга последовал указ о производстве Михаила Илларионовича Кутузова в фельдмаршалы...

Выбрав свободную минуту, Николай Николаевич написал жене письмо. В нём он извещал её, что сражение было жестоким, кровопролитным, но Богу было угодно, чтобы он остался жив. Баталия же с Бонапартом выиграна.

После гибели Багратиона в командование 2-й армией вступил генерал Дохтуров. В рапорте ему генерал Раевский сообщил об одном эпизоде сражения за высоту Курганную, которую оборонял 7-й пехотный корпус:

«...Неприятель, устроив в глазах наших всю свою армию, так сказать, в одну колонну, шёл прямо на фронт наш; подойдя же к оному, сильные колонны отделились с левого его фланга, пошли прямо на редут и, несмотря на сильный картечный огонь моих орудий, без выстрела головы оных перелезли через бруствер. В то же самое время с правого моего фланга генерал-майор Паскевич с полками атаковал штыками в левый фланг неприятеля, за редутом находящегося. Генерал-майор Васильчиков то же самое учинил на их правый фланг, а генерал-майор Ермолов, взяв батальон егерей полков, приведённых полковником Вуичем, ударил в штыки прямо на редут, где, истребив всех, в нём находящихся, взял генерала, ведущего колонны, в плен. Генерал-майоры Васильчиков и Паскевич опрокинули в мгновение ока неприятельские колонны и гнали оные до кустарников столь сильно, что едва ли кто из них спасся. Более действия моего корпуса описать остаётся мне в двух словах, что по истреблении неприятеля, возвратясь в свои места, держался в оных до тех пор против повторных атак неприятеля, пока убитыми и ранеными приведён был в совершенное ничтожество и уже редут мой занял г. генерал-майор Лихачёв...»

 

В Москве

Сражение продолжалось допоздна. Особенно долго пальба доносилась от высоты Курганной, через которую пролегала дорога к деревням Горки и Бородино и где сражались полки 7-го пехотного корпуса Раевского. Там стрельба продолжалась всю ночь и затихла лишь к утру. И тогда же неспешно стали отходить к Москве русские войска.

Удерживая ключевую высоту, полки генерала Раевского перемешались, сражались небольшими безымянными отрядами, которыми командовали храбрейшие офицеры, унтеры, а то и просто рядовые.

После сражения генерал Раевский говорил: «Корпус мой был так рассеян, что даже по окончании битвы я едва мог собрать 700 человек. На другом день я имел также не более 15 000».

Потери в сражении понесли обе стороны. В русской армии они составили 44 тысячи человек, у французов из 135 тысяч числившихся под ружьём были исключены 58 тысяч.

В рядах отступавших русских войск слышалось:

   — Неужто отдадим неприятелю Москву?

   — Никак того не может быть, — доносились возражения. — Кутузов обещал устроить Наполеону ещё одну головомойку.

О судьбе Москвы ещё не было принято решения ни высшим генералитетом, ни самим главнокомандующим Кутузовым. Впрочем, к одному решению он склонялся всё более и более, однако его нужно было утвердить на военном совете.

Наконец он объявил главному квартирмейстеру армии полковнику Толю:

   — Надобно первого сентября в деревне Фили устроить военный совет. Предупредите приглашённых генералов.

Деревня Фили находилась неподалёку от окраины Москвы и состояла из нескольких убогих рубленых изб.

   — Кого предупредить? И на какой час?

   — Часам к четырём пополудни. А пригласить надобно... Барклая да Беннигсена, Дохтурова — нынешнего командующего армией, Ермолова да Коновницына, Остерман-Толстого...

   — А Раевского?

   — Его непременно. Как же без него?.. И самому быть. И моего адъютанта полковника Кайсарова...

К назначенному времени все генералы, кроме Беннигсена и Раевского, чьи войска находились в арьергарде, явились с опозданием. До их прибытия совет не начинали.

Кутузов сидел в кресле у стола, размышляя над картой, распластанной на большом столе. Возле него находились полковники Толь и Кайсаров.

Беннигсен, а вслед за ним и Раевский прибыли лишь в пять вечера и сразу же перешли к делу.

Спор разгорелся между Беннигсеном и Барклаем. Начальник главного штаба настаивал на необходимости сражения перед Москвой, Барклай выступал против. Ссылаясь на потери, он утверждал, что последнее сражение может погубить армию, а с ней и мощь России.

Горячий, недолюбливавший Барклая, Ермолов выступал на стороне Беннигсена, но запротестовал Остерман-Толстой.

Николай Николаевич сидел за столом и наблюдал за спорящими генералами. Ему вспомнился Багратион. Он, конечно же, высказался бы за очередное сражение. Его всегда поддерживал Раевский. Но сейчас он никак не согласился бы с ним. Его спросили:

   — А каково ваше решение, Николай Николаевич?

Он твёрдо ответил:

   — Я за то, чтобы армию сохранить, а потом, собрав силы, разгромить Наполеона.

Решающее слово было за Кутузовым. Сознавая всю ответственность за сдачу Москвы Наполеону, он, однако ж, заявил, что с потерей Москвы не потеряна Россия и сохранена армия, которая должна разделаться с врагом, добиться его уничтожения в пределах России.

   — А потому приказываю отступить.

На рассвете сентябрьского утра русская армия начала движение по улицам Москвы. К вечеру её главные силы находились уже в полутора десятках вёрст к востоку от столицы.

После заседания в Филях Раевский не стал задерживаться в штабе и направился в арьергард. Тут ом встретил генерала Винценгероде. Австриец по происхождению, тот большую часть военной службы провёл в русской армии, вместе с Суворовым участвовал в Итальянском походе, отличился в Аустерлицком сражении. Был несколько раз ранен, картечная пуля прострелила ему ногу, и он хромал. Ныне он командовал войсками, прикрывавшими петербургское направление.

   — Мой друг! — обратился Винценгероде к Николаю Николаевичу. — Генерал Беннигсен приказал находящийся у вас лейб-казачий полк графа Орлова-Денисова подчинить мне.

   — Возражать не буду, если на то будет приказ.

   — Приказ есть. Его подтвердят. Но нельзя терять время. Орлов-Денисов должен немедленно ехать в Петербург — вручить важный документ императору.

   — Тотчас же направлю, — пообещал Раевский.

Генералу Орлову-Денисову Винценгероде приказал:

   — Вам надлежит, граф, отправиться в Петербург. Немедленно. Передать пакет от главнокомандующего. Он пишет о своих планах на дальнейшее ведение войны. Пакет вручите графу Аракчееву.

Алексей Андреевич Аракчеев, в прошлом военный министр, ныне ведал военными делами в Государственном совете и пользовался большим влиянием при дворе.

   — И ещё, граф, — продолжил Винценгероде, — в дороге никому не сообщать, что сдали Москву. О сём можно распространяться после императорского слова.

Не заезжая в полк, Василий Васильевич Орлов-Денисов вместе с казаком Буслаевым помчался в Петербург.

Ехали на перекладных, меняя вне очереди на станциях лошадей. Не доезжая до Клина, на почтовой станции Подсолнечная генерала обступили крестьяне.

   — Дошли слухи, будто в Белокаменной хранцузы. Неужто отдали её, родимую? Скажи нам, господин хороший, не утаивай правды.

Генерал вспомнил строгий приказ Винценгероде.

   — Тяжело армии, мужики, неприятель силён Чтобы сдержать его, нужно большое войско.

   — А мы-то на что! Аль непригодны? Сами в ополчение просимся. Готовы не то что с ружьём и топором, а с дубьём да кольём выступить. Лишь голос подай!

Пять дней тому назад, когда армия подходила к Москве, Василия Васильевича разыскал управляющий его имением. Это имение перешло к владельцу после смерти тестя. Управляющий спрашивал у него разрешения вступить крестьянам в ополчение, чтобы бить неприятеля на дорогах. Мог ли он отказать!

   — Вооружай их, Северьяныч, чем сподобится, — сказал Орлов-Денисов управляющему. — А ушедших мужиков пока бабы заменят в хозяйстве.

   — Ну, значица, барин, так тому и быть, — с благодарностью ответил управляющий и перекрестился.

Узнав о том, Михаил Илларионович Кутузов с чувством пожал Василию Васильевичу руку и сказал: «Спасибо, генерал, спасибо и мужикам твоим, не побоявшимся выступить против супостата».

   — Ещё слыхали, барин, — продолжали расспрашивать крестьяне, — будто при Бородине сражение было страшное. Много в нём душ солдатских полегло. Правда ли это?

   — Правда, мужики. Сам был в нём.

   — И уцелел?..

Утром третьих суток вестники достигли Петер бурга и подкатили прямо к департаменту.

Уклонившись от расспросов, Орлов-Денисов потребовал встречи с Аракчеевым.

   — Дайте пакет, — поднялся тот из-за стола.

Во внешности этого человека не было ничего такого, что соответствовало бы той недоброй молве, какая сложилась о нём в народе: «притеснитель», «властелин». За столом стоял человек в строгом мундире, среднего роста, сухощавый, с курчавыми, сильно поседевшими волосами. Вот только взгляд — холодный и суровый, из-под густых нависших бровей — словно обжигал.

   — Сдали Москву... Отдали Первопрестольную. — Он тяжко вздохнул, перекрестился и уставился на Василия Васильевича. — Когда сие произошло?

   — Со второго на третье сентября.

   — Ах, Кутузов, Кутузов...

   — Я слышал, ваше сиятельство, что так решил генералитет.

Аракчеев помолчал.

   — Сказывали ли кому здесь о случившемся?

   — Ни с кем не встречался, к вам прямо с дороги.

Через минуту и казак Буслаев был в кабинете.

   — Находиться обоим здесь. Не выходить, — сухо бросил Аракчеев и, взяв со стола доставленное графом письмо, быстро вышел.

Казак застыл у двери, в недоумении разглядывая огромный кабинет со строгим порядком расположения в нём стульев и кресел, со стопками разложенных на столе бумаг.

   — Не приходилось бывать в таких апартаментах? — спросил его Василий Васильевич.

   — Никак нет. А видать, сей генерал суров до порядка.

   — Да. Этого у него не отнимешь.

Аракчеев отсутствовал недолго. Он вошёл с озабоченным лицом, на ходу махнул рукой казаку, чтобы вышел. Заняв место за столом, объявил:

   — Сейчас же, генерал, возвращайтесь к армии. До почтовой станции вас будут сопровождать, а далее домчат перекладные. Предупреждаю: о том, что Москва сдана неприятелю, никто не должен знать. Потребуйте неукоснительного молчания и от своего казака. И сами следите за ним. От черни всего можно ожидать, когда она узнает о поражении армии. Народ подл, того и гляди, взбунтуется.

Под негласной охраной чиновника из департамента Орлов-Денисов и Буслаев доехали до почтовой станции, там их усадили в первую карету и отправили назад, к Москве.

В ночь на 2 сентября главные силы русской армии миновали Поклонную гору и прошли через Москву. За ними по пятам следовали передовые отряды Мюрата. Ворвавшись в город, они распространились в нём, отрезав некоторые русские части от главных сил.

А в полдень к Поклонной горе подкатила свита Наполеона. Уставший, ещё не оправившийся от пережитой битвы, он ехал вначале в карете и, только подъезжая к Москве, пересел на коня.

Высоту называли Поклонной потому, что идущие в город богомольцы, поднявшись на неё, совершали поклонение московским святыням.

День стоял ясный, солнечный. Купола сорока сороков церквей сияли золотом.

   — Москва! Москва! — послышались голоси подъехавших французов. Они бросились вперёд, чтобы лучше лицезреть дома недалёкой Дорогомиловской слободы, скрытой кирпичной городской стеной. В её широкие ворота нескончаемым потоком вливались французские войска.

   — Вот она, Москва! Наша победа и конец войны! — торжественно произнёс Наполеон, окружённый маршалами.

   — Виват! Виват! — посыпались восклицания. Слава Наполеону!

Кто-то сообщил, что Москва оставлена жителями;

выехали не только чиновники города, но и его простые обыватели от мала до велика, захватив скарб.

— Дикари! — пренебрежительно процедил Наполеон.

Он представил, как ловкие журналисты высмеют его в Берлине, Вене и даже в Париже: «Делегация должна быть! Должна!»

И её собрали из каких-то иностранных торгашей с десятком простолюдинов сомнительной внешности. Испугавшись, что пришёл их конец, они что-то говорили вперемешку с увещеваниями и мольбами. Никогда они не находились в такой близости от высоких военных чинов, да ещё из Франции.

Это был тяжёлый удар по самолюбию Наполеона, понимавшего, что перед ним разыгрывается фарс. Сев на коня, он прервал эту комедию.

В ожидании привычной церемонии вручения от поверженного города ключей Наполеон пребывал в добром настроении. Сколько уж раз приходилось ему делать это, и каждый раз он испытывал сладостные минуты щекочущего самолюбия. В этой церемонии, когда к его стопам склонялись головы совсем не слабых мужей, проявлялась сила, власть, величие победителя. А победителем был он, Наполеон!

Сколько в его жизни было поверженных городов! Да что там городов! Вся Европа у его ног! Не сломлены лишь Великобритания да Россия, но теперь конец упорству русских уже близок. Он верит, что скоро, очень скоро Россия признает его могущество. И первый акт в этом произойдёт с минуты на минуту, когда ему вручат ключи от древней златоглавой Москвы.

Наполеон мысленно отрепетировал свою роль. Не делая ни шагу навстречу и не скрывая своего торжества, он примет свою привычную позу, в которой выражено его величие. Таким его привыкли изображать художники. Скрестив на груди руки и твёрдо выставив ногу, он с холодной маской на лице выслушает извинительные слова побеждённых. Конечно, это будет прикрытый мнимым благородством жалкий просительный лепет. Он не прервёт его, терпеливо дослушает, а приняв ключ, небрежно передаст его Мортье. Начальника Молодой гвардии он намерен назначить московским генерал-губернатором. Потом он, возможно, одарит жаждущих его милости москвичей немногими словами, в которых прозвучит назидательный упрёк и снисходительное прощение.

Таким мыслям предавался Великий, глядя с высоты на Москву. Подле стояла свита во главе с верным Бертье. Следя за всемогущим, генералы и маршалы бросали нетерпеливые взгляды в сторону ворот, откуда должна была появиться делегация. Прошло уже сорок минут, а делегации всё не было.

   — В чём дело, Бертье? — спросил Наполеон маршала. — Где Дюронель?

Генерал Дюронель был назначен комендантом Москвы и должен был отвечать за предстоящую процедуру.

   — Он в городе. Я только что послал к нему третьего вестового офицера.

   — А где Мюрат? Что сообщает он?

   — Король тоже в городе... Видимо, произошла досадная оплошность...

Наполеон не стал слушать. Демонстративно повернувшись к маршалу спиной, он устремил взгляд на город, лежавший в туманной дымке осеннего дня. Сверкали золотом купола соборов и церквей, в одном месте поднималось чёрное облако пожара. А в ворота заставы всё продолжали втягиваться колонны войск.

Наконец из ворот вырвался всадник и намётом помчался к горе. Подъехав, он протянул Бертье донесение:

   — От генерала Дюронеля.

   — Что там? — насторожился Наполеон.

   — Дюронель сообщает, что не мог найти русскую делегацию, вероятно, её нет.

Наполеон молча уставился на Бертье.

   — Как это понимать?

   — Нужно подождать, что донесёт Мюрат.

Однако примчавшийся вскоре от него офицер рассеял сомнения: церемонии с ключами не будет, нет никакой делегации московского муниципалитета.

   — Варвары! Скифы! — сквозь зубы процедил Наполеон.

Взглянув на Москву, он увидел, как в южной её стороне вырвались густые клубы дыма и взметнулись языки пламени.

Ночь Наполеон провёл в придорожном трактире. За обоями шуршали тараканы, беспокоили клопы, наутро он встал в дурном расположении духа и с твёрдой решимостью ехать в Кремль.

Утром ему сообщили, что в городе возникли пожары, которые некому тушить.

Москва горела. С вечера заполыхала Солянка, потом — Китай-город, загорелись дома за Яузским мостом, и над городом нависла чёрная туча дыма. Пожар уже опустошил Немецкую слободку, свирепствовал на Покровке. Огонь возникал там, где хозяйничали предавшиеся грабежам пришельцы.

По дороге к Москве внимание Наполеона привлёк прохожий. Остановив коня, Наполеон спросил:

   — Кто ты?

   — Французский книгопродавец Рисе.

   — A-а, стало быть, мой подданный?

   — Да, но я давнишний житель Москвы.

   — Где Растопчин?

Граф Растопчин командовал войсками московского гарнизона.

   — Он выехал.

   — Скажи, где московское городское правительство?

   — Магистрат? Так и он выехал.

   — Кто же остался?

   — Никого нет из русских.

Книгопродавец Рисе готов был поклясться.

   — Этого не может быть, — проговорил Наполеон и в сердцах ударил плетью коня.

Наполеона поразила пустота и безмолвие улиц. Не было восторженной людской толпы, которую он видел в ранее покорённых им городах и которую он ожидал увидеть в Москве. Слышался гул огненного пламени, рвавшегося ввысь бешеными языками, треск дерева, грохот рушившихся строений.

Сопровождаемый свитой, Наполеон проехал по улицам к Кремлю, так и не встретив ни одной живой души. Лишь у Красной площади, неподалёку от огромного здания Гостиного двора, он заметил французских солдат с тюками награбленного. Он хотел высказать недовольство находившемуся в свите Мортье, но понял, что это бессмысленно: грабежи не прекратишь. Солдаты и начальники считали грабёж законным делом, платой за трудный поход и пролитую в сражениях кровь.

Огонь подступал к Кремлю. Из опасения, что пожар перенесётся через стену, Наполеон приказал Мортье, чтобы он использовал для тушения пожаров свою гвардию. К вечеру огонь удалось несколько унять. Но ночью вдруг задул сильный ветер, и утром Москва представляла собой бушующее мо ре огня. Пылала Пречистенка, Арбат, Остоженка, Тверская. Пламя объяло Замоскворечье. Подхватывая головешки и космы огня, ветер переносил их через реку, метал на Кремль. Расположенные на крышах кремлёвских зданий гвардейцы Мортье с трудом гасили их.

Наполеон то и дело подходил к окнам, молча взирал на разбушевавшуюся стихию. При виде близкого огня его охватывала нескрываемая тревога. Бывавшие с ним в боевых переделках приближённые не видели его таким раздражённым. И Мюрат, и Богарне, и Бертье стали уговаривать его покинуть Кремль. И он сдался.

Вот как описывал бегство недавнего завоевателя из Кремля его адъютант Сегюр:

«Мы были окружены целым морем пламени; оно угрожало всем воротам, ведущим из Кремля. Первые попытки выйти из него были неудачны. Наконец найден был под горою выход к Москве-реке. Наполеон вышел через него из Кремля со своей свитой и Старой гвардией. Подойдя ближе к пожару, мы не решались войти в эти волны огненного моря. Те, которые успели несколько познакомиться с городом, не узнавали улиц, исчезавших в дыму и развалинах. Однако же надо было решиться на что-нибудь, так как с каждым мгновением пожар усиливался всё более и более вокруг нас. Одна узкая извилистая улица казалась более входом, нежели выходом из этого ада. Император пешком, не колеблясь, пошёл вперёд по этой улице. Он шёл среди треска пылающих домов, при грохоте разрушавшихся сводов, среди падавших вокруг него горящих брёвен и раскалённых кровельных листов железа. Груды обломков затрудняли его путь. Пламя, высоко поднимавшееся над крышами, силою ветра наклонялось над нашими головами. Мы шли по огненной земле, под огненным небом, между огненных стен. Сильный жар жёг наши глаза, но мы не могли закрыть их и должны были пристально смотреть вперёд. Удушливый воздух, горячий пепел и вырывавшееся отовсюду пламя спирали наше дыхание, короткое, сухое, стеснённое и подавляемое дымом. Мы обжигали руки, стараясь защитить лицо от страшного жара, и сбрасывали с себя искры, осыпавшие и прожигавшие платья. В этом-то ужасном положении проводник наш сбился с пути. Здесь кончилась бы наша жизнь, исполненная треволнений, если бы случайное обстоятельство не вывело императора Наполеона из этого грозного положения».

Их заметили грабившие дома французские солдаты из корпусов Даву и Нея. Они и вывели свиту к Москве-реке у Дорогомиловского моста. Измученные и потрясённые пережитым, французы лишь к ночи добрались до Петровского дворца. Там была назначена главная квартира.

Много позже, в 1850 году, русский поэт Н.С. Соколов описал переживания Наполеона, находившегося в Кремле. Вот это стихотворение:

Начиная с 5 сентября над Москвой стал лить сильный дождь. Он несколько притушил пожары, но совсем их не погасил. Когда Наполеон возвращался из Петровского дворца в Кремль, над городом стелился дым, тлели обуглившиеся остатки строений на пожарищах.

Повсюду в уцелевших зданиях располагались французские солдаты, бульвары приспособили под отдых лошадей. Горели костры, в которые бросали всё уцелевшее в домах.

Многие были пьяны и в пьяном угаре делили меж собой награбленное. На одной из площадей судили слепого старика, обвинив его в поджоге. В назидание свидетелям его тут же повесили.

Вскоре на стенах домов и досках объявлений появились афишки, в которых французских солдат предупреждали, что каждый, кого уличат в грабеже, будет предан военному суду по всей строгости законов. Но эта угроза была бессильна: грабежи и насилия продолжались.

В загородном дворце, пережидая пожар, Наполеон находился четыре дня. Это было для него тягостное время. Овладев столицей России, он оказался в ней в положении узника того, с кем вёл войну.

Потеряв в сражениях значительную часть своих сил, армия и с овладением Москвой продолжала таять.

Выезжавшие за фуражом в окрестности Москвы отряды подвергались нападению казаков и местных партизан. Расправа с пленными становилась всё ожесточённее. От недостатка корма лошади падали сотнями. Кавалерийские части превращались в пехотные. Лишалась конной тяги и артиллерия. В Москве не прекращались грабежи. В армии росло воровство, насилие. Дальнейшее пребывание в городе угрожало окончательным разложением армии.

Ещё в начале войны некоторые генералы осторожно высказывали опасения неудачи в далёком походе на Москву. Однако Наполеон им не внял. Он не любил отказываться от задуманного.

Начиная войну, он был уверен, что она продлится недолго: первый бой станет её концом. План сражения в районе Дрисского лагеря, составленный прусским горе-теоретиком Фулем, был ему известен. Он знал его порочность и готов был в первой же схватке разгромить русскую армию. Однако сражение у Дриссы не состоялось. Неожиданно Барклай-де-Толли отвёл армию к Витебску, и тогда Наполеон послал Александру своё первое письмо.

В нём он писал: всё произошедшее доселе «не вяжется с характером Вашего величества и личным уважением, которое Вы мне подчас выказывали... Ещё когда я переправился через Мемель, я хотел послать к вам адъютанта, как всегда делал во время военных кампаний». Когда Александр не пожелал принять посланного гонца, «я понял, — писал Наполеон, — что незримое Провидение, чью силу и господство я признаю, должно решить исход этой кампании, как, впрочем, и многих предыдущих... Мне не остаётся ничего другого, как закончить это письмо просьбой помнить, что я по-прежнему неизменен в своей симпатии к Вам».

Это письмо осталось без ответа. Тогда из Смоленска Наполеон вновь послал к Александру гонца. Тот отказался передать письмо, но признался, у него есть брат, который служит в главном штабе русских.

— Вы окажете мне любезность, — сказал нарочному Наполеон, — если ваш брат доведёт через великого князя до императора Александра моё самое большое желание — заключить мир.

Генерал Бонапарт никого не просил. Он был выше этого. Но предчувствие затаившейся угрозы вынудило его просить, вопреки привычке, после смоленской неудачи.

Находясь в Кремле, Наполеон узнал о нахождении в Москве начальника Московского воспитательного дома генерал-майора Тутолмина. Вызвав своего подчинённого генерал-интенданта Дюма, Наполеон приказал пригласить того в Кремль для беседы. Он долго говорил с генералом о жестоком, варварском способе ведения русскими войны, о бесцельности сожжения Москвы, спросил, не смеет ли тот просить его о чём-нибудь. Тутолмин высказал желание послать донесение о состоянии вверенного ему воспитательного дома его покровительнице — императрице.

Услышав это, Наполеон поспешил воспользоваться данным случаем для осуществления своего скрытого замысла.

   — Вы можете послать донесение, — произнёс он, — и я прошу вас написать при этом императору Александру, которого я уважаю по-прежнему, что я желаю мира. Донесение доставит в Петербург ваш чиновник, который возвратится с ответом императора. Я прикажу провести вашего гонца через наши форпосты.

Наполеон явно рассчитывал на установление не посредственной связи с Александром.

   — Я подумаю о вашем предложении, — сказал в конце беседы генерал Тутолмин, ставя под сомнение выполнение плана французского завоевателя.

Там же, в Кремле, Наполеону сообщили, что отставной капитан гвардии Яковлев желает получить пропуск для выезда из Москвы его семьи, прислуги и крестьян.

   — Пригласите. Я с ним поговорю.

Он принял капитана в тронном зале. Вначале вы сказал возмущение по поводу московского пожара и опустошения страны бесцельной войной.

   — Надо наконец закончить кровопролитие, пора нам помириться... Мне нечего делать в России... Если император Александр желает мира, то ему только стоит известить меня об этом: я пошлю одного из моих адъютантов, Нарбона или Лористона. Мир немедленно будет заключён. Но если он желает продолжать войну, то и я буду продолжать. Тогда мы пойдём на Петербург, и этот город испытает участь Москвы.

Наполеон пообещал капитану пропуск на выезд из Москвы, если тот, устроив свои дела, отправится в Петербург.

   — Но к императору меня не пустят, — заявил Яковлев.

   — А вы обратитесь к обер-гофмаршалу Толстому. Он человек порядочный. Или же велите камердинеру доложить о вас императору, а может, и сами постараетесь увидеть его во время ежедневной прогулки.

   — Нет, нет! Это невыполнимо. К императору меня не допустят, — повторил капитан.

   — Тогда я напишу царю письмо и поручу вам его передать.

В тот же вечер Наполеон написал письмо императору Александру.

«Государь, брат мой... Великолепной красавицы Москвы больше нет... Это деяние отвратительно и бесполезно. Вы хотели лишить меня источников снабжения армии? Но они находились в погребах, куда огонь не добрался. Разве допустимо разрушить один из красивейших городов мира, создававшийся веками, ради столь ничтожной цели! Из гуманных соображений и в интересах Вашего величества и этого великого города я взял его под свою опеку, когда русская армия его покинула. Следовало бы по крайней мере оставить там органы власти и полиции, как было в Берлине и Мадриде и дважды в Вене. Так поступила Франция и в Милане, когда туда вошёл Суворов. Невероятно, чтобы Вы сами, с Вашими принципами и с Вашей душой дали согласие на эти мерзости, недостойные великого народа и его властителя.

Увезя пожарные насосы, оставили в городе 150 пушек... Я пошёл войной на Ваше величество, не тая на Вас злобы. Несколько строк от Вас до либо после последнего сражения остановили бы моё продвижение, ради Вас я даже захотел бы избежать вступления в Москву... Если в Вас осталось хоть что-то от прежних дружеских чувств ко мне, Вы воспримете это письмо с приязнью. Во всяком случае, Вы должны быть благодарны мне за то, что я ставлю Вас в известность о происшедшем».

Прошло две недели, но Наполеон не получил на своё письмо никакого ответа. Тогда он решил искать мир другим путём.

Как вспоминал генерал его свиты Коленкур, в сентябре Наполеон предложил ему попытаться ехать в Петербург. Генерал отказался, заявив, что эта миссия совершенно бесполезна.

«Видя, что ему не удастся меня уговорить, император сказал:

   — Ладно. Отправляйтесь тогда в штаб фельдмаршала Кутузова.

Я ответил, что эта поездка увенчалась бы не большим успехом. Я добавил ещё, что Александр не подпишет мира в своей столице; так как этот шаг с нашей стороны оказался бы безрезультатным, то целесообразнее не делать его.

Император резко повернулся ко мне спиной и сказал:

   — Хорошо. Я пошлю Лористона. Ему достанется честь заключить мир и спасти корону нашего друга Александра».

Лористон также сделал попытку отказаться от щекотливого поручения. Раздражённый Наполеон воскликнул:

   — Я желаю мира! Мне нужен мир! Отправляйтесь же немедленно в русский лагерь!

Свидание Лористона и Кутузова состоялось на другой же день, 23 сентября, в Тарутинском лагере. В письме Кутузову Наполеон писал:

«Князь Кутузов! Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных делах. Хочу, чтобы Ваша светлость поверила тому, что он Вам скажет, особенно когда он выразит Вам чувства уважения и особого внимания, которые я с давних пор питаю к Вам. Не смея сказать ничего другого этим письмом, молю Всевышнего, чтобы он хранил Вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом. Наполеон».

В главной квартире русской армии, где посланца принял Кутузов, Лористон начал с того, чтобы произвести обмен военнопленными и запретить жестокости русских партизан в отношении французских солдат.

На это предложение Кутузов ответил отказом. Он заявил, что первый раз в жизни слышит жалобы на горячую любовь целого народа к своему отечеству, народа, защищающего родину от чужеземного врага.

На предложение о заключении мира русский военачальник также ответил отказом. Он заметил, что не русские начали войну, для них она только начинается. «Я буду проклят потомством, если во мне будут видеть какого бы то ни было соглашателя, потому что таково теперешнее настроение моего народа».

Надежды Наполеона на заключение мира не оправдались.

 

Разгром Мюрата

Русская армия отступала. Нескончаемым потоком шли от Москвы по дорогам на Рязань сильно поредевшие полки и дивизии. Преследуя, за ними двигались кавалерийские отряды Мюрата.

У Боровского перевоза армия переправилась через Москву-реку и, неожиданно свернув с Рязанской дороги, пошла в сторону Подольска. А двум прикрывавшим отход армии казачьим полкам последовал приказ продолжать двигаться к Рязани.

— Главное, полковник, сильней пыли, — передал полковнику Ефремову генерал Милорадович волю главнокомандующего. — Своим движением вы должны увести неприятеля подалее к Рязани. Справишься — честь тебе и слава.

До самых Бронниц не подозревавший хитрости Мюрат гнался за разъездами, полагая, что непременно настигнет русскую армию и нанесёт ей поражение. Но за Бронницами отступавшие вдруг исчезли. Были — и нет! Не стало их.

Мюрат выслал разведку к Рязани и направил дозоры на фланги, приказав найти главные силы русских. Однако поиски были безуспешными.

Две недели Наполеон находился в полном неведении, куда могли скрыться русские войска. Такого с ним никогда не случалось. Стотысячная армия словно провалилась!

А она в это время сосредоточилась у Тарутина. Своим манёвром она заняла угрожающее местоположение относительно находившихся в Москве и её окрестностях французских сил. Русские отрезали им доступ в не разорённые войной южные области, откуда к армии поступало не только людское пополнение, но и снабжение всем необходимым.

В Тарутине войска встали лагерем, занимая выгодные позиции. С фронта они прикрывались рекой Нарой, имевшей высокие крутые берега, за которыми в удалении расположились передовые посты. Они закрепились на небольшой речке Чернишной, притоке Нары.

1 октября генерал Орлов-Денисов выехал с ординарцем Полосухиным на правый фланг передовой линии, где его лейб-казаки несли охрану.

День выдался тёплый, солнечный, в воздухе лениво плавали серебристые паутинки. Генералу вдруг вспомнилось, как год назад в такую же осеннюю пору он проводил свой отпуск в родной станице Черкасской. Он сидел у Дона и думал о своей жизни, беспокойно-тревожной, с бессонными ночами, долгими походами, частыми сражениями. Такой жизнью жили его дед и отец, и такая же судьба уготована каждому казаку, стражу земли Русской...

«Курлы-курлы» — донеслось с неба. В белесоватой голубизне плыл журавлиный косяк.

   — К нашим краям летят, — поглядел на птиц из-под ладони Полосухин. — Через неделю-другую над Доном пролетят.

   — Пролетят, — согласился генерал.

Они миновали Спасское, по мосту перебрались на левый берег Нары и взяли направление к видневшемуся вдали перелеску. Их встретил сотник Урюпинский, бородатый, с быстрыми глазами. Сам он был с Хопра и фамилию носил по названию родной станицы Урюпинской.

   — На аванпостах тихо, и никаких происшествиев не случилось, — держа ладонь у папахи, доложил он.

В сторожевом охранении было создано три линии. В передовой дозорные попарно дежурили в течение суток. В версте от первой линии была вторая. Там также несли круглосуточное дежурство. А в третьей линии располагались резервные подразделения.

   — Неужто за сутки так ничего и не было? — усомнился генерал. — А что неприятель?

   — А он далече. Видать, сидит и боится сблизиться. Это уж точно. Вчера мы с Тимохой Токмаковым углубились в лес до самого Хоросина-села, ни души не повстречали.

   — Кто разрешил? Почему проявили самоуправство? — нахмурил брови генерал.

   — Виноват. Извините за необдуманность. Хотел только дойти до леса, поглядеть хранцуза поближе, да потом азарт захватил: дай, думаю, выясню, где хранцуз нечистый скрывается.

   — И где же он?

   — Так мы его не видели! Рыскали-рыскали по лесу и даже к опушке подбирались — нигде нет!

   — Ну-ка, ну-ка, — возбудился генерал и полез в сумку за бумагой с вычерченным на ней расположением аванпостов и неприятельских частей. — Покажи-ка, сотник, как ехали, где были.

Урюпинский, столкнув со лба папаху, склонился над планом и засопел: в таких делах он был не очень горазд.

   — Вначале, значица, мы выехали отсель и потрусили вот сюды, — ткнул он пальцем в угол обозначенного на бумаге леса. — А оттель пошли лесом в сторону хранца. Ехали версты две, а может и более. Хоросино-село правей нас и чуток позади оказалось. Тут мы повстречали девчонок малых, те бродили по грибы, с лукошками. Я их, значица, расспросил о том о сём, поинтересовался насчёт хранца. Заходили, гутарят, а сейчас в селе никого. Тогда решили ехать мы через лес, на опушку, авось там его найдём...

   — Доехали до опушки?

   — Не-е. Не стали испытывать судьбу, поехали назад. Так никого и не повстречали.

Генерал, уставившись в план, о чём-то размышлял. Потом перевёл взгляд на лес, всмотрелся в холмистую равнину.

   — Послушай, сотник, а если сейчас поедем, проведёшь по тем местам?

   — Где был вчера? А то как же!

   — Тогда мигом собирайся, поедем. И дозорного с собой бери.

   — Токмакова? Он дежурит, но я подмену вышлю. А ещё надобно с десяток прихватить. Не дай Бог, на хранца наскочим.

   — Хорошо, давай команду на сбор.

   — Сей момент... А бережёного Бог бережёт.

Вскоре прибыл в полной форме шустрый Токмаков, за ним восемь верховых гвардейцев во главе с урядником Бутовым.

   — Поехали! — скомандовал генерал, и все направились к лесу.

Возвратились они к вечеру, уставшие, голодные, возбуждённые от удачно проведённой разведки. Проехав по вчерашнему маршруту, они не встретили ни одного француза, хотя до неприятельского расположения оставалось не более полуверсты. Не иначе как французы боялись заходить в лес. Поблагодарив подчинённых за службу, генерал поспешил в Леташевку, где находилась квартира главнокомандующего Кутузова.

Первого, кого Василий Васильевич встретил в селе, был полковник Толь. Едва он повёл рассказ о поездке, как полковник насторожился.

   — Продолжайте, граф, это очень интересно. — Он развернул карту и стал следить по ней, отмечая карандашом путь, который проделал Орлов-Денисов. — И ни одного французского разъезда не повстречали? И какие на сей счёт ваши соображения?

   — Надобно учинить диверсию против неприятельского фланга, воспользоваться оплошностью врага и внезапно напасть на него. Непременно добьёмся виктории. Поручите мне это дело и дайте полков поболее, пять, а может, и шесть. Их сейчас вон сколько с Дона прибыло! Целых двадцать шесть! Матвей Иванович Платов определённо сие дело одобрит.

Толь молча слушал, покусывая губу, думал своё.

   — Резон есть, только у Мюрата сила немалая: до тридцати тысяч на позиции да артиллерии сколько! — наконец сказал он. — Тут нужен основательный удар, а для этого и силы значительные. Нужно доложить главнокомандующему. Полагаю, Михаил Илларионович замысел одобрит.

Подошёл начальник главного штаба генерал Беннигсен. С утра, после того как он прочитал адресованное ему письмо самого императора, генерал был не в духе. Александр объявил ему из Петербурга строгий выговор за то, что он посмел встретиться на передовых позициях с Мюратом и вступить с ним в переговоры. Разговор не выходил за пределы личных отношений, однако Мюрат был врагом, и русский генерал не должен был терять своего достоинства.

Увидев Орлова-Денисова, Беннигсен вскинул бровь.

   — С чем прибыли, граф? Как будто у нас к вам не было дела.

   — Генерал только что вернулся из разведки, привёз новости чрезвычайной важности, — ответил за него Толь и не без умысла добавил: — Мы как раз собирались доложить вам о них.

   — Новости? Что-нибудь важное?

   — Совершенно верно. Прошу выслушать.

Толь стал докладывать сообщение Орлова-Денисова. Сухое, деревянное лицо Беннигсена оставалось неподвижным.

   — Вот у нас и возникла мысль внезапно напасть на Мюрата с одновременным ударом на его фланг и тыл.

   — Думать надо, думать, — неопределённо ответил Беннигсен. — Это прерогатива главнокомандующего. Ему доложите. С моей стороны возражений нет. Если возложат на меня ответственность, приму командование.

Толь без труда разгадал смысл высказанного хитроумным ганноверцем: конечно же, он одобряет дело и готов его возглавить, но предлагать главнокомандующему, с которым не ладит, не станет.

Михаил Илларионович слушал Толя без особого, казалось, интереса. Сидел в кресле, положив на стол пухлые старческие руки и поглядывая единственным оком на карту с вычерченными цветными знаками. Когда полковник кончил, Кутузов помедлил с ответом, потом произнёс:

   — В диспозиции, Карлуша, необходимо учесть реальные силы французов. Они велики. А потому, чтобы добиться успеха, нужно предусмотреть внезапность нападения. В ней, во внезапности, скрыта победа. Наступать нужно по всему фронту неприятельской позиции, а главный удар нанести в левый фланг. Сюда направь Орлова-Денисова и дай ему десять казачьих полков, да ещё присовокупи армейский корпус кавалерии. И артиллерией обеспечь.

   — Может, дать роту донской артиллерии?

   — Пусть так. В диспозиции предусмотри, чтобы этот Орлов забрался подалее в тыл французам. Он сделает. — Кутузов словно бы убеждал в том самого себя. — Орлов генерал лихой и надёжный. Только чтоб в диспозиции всё было согласовано да точно выполнено.

   — Кому же сие предприятие поручить? — спросил Толь.

Кутузов вздохнул: «Конечно, с этим бы делом блестяще справился Багратион, но нет Петра Ивановича. И умный Барклай, ссылаясь на болезнь, уезжает из армии на излечение. Остаётся Беннигсен...»

   — Пусть Леонтий Леонтьевич возглавит... Ты же, Карлуша, тщательно распиши диспозицию, но прежде сам побывай на том месте, особливо где будут наступать главные силы. И после того пиши диспозицию. Наступать надобно не поздней пятого октября. Передай мою волю Беннигсену.

4 октября войска не были готовы к выступлению. К тому же Беннигсен написал в дополнение к основной диспозиции ещё свою и внёс путаницу. В отряд Орлова-Денисова, кроме десяти казачьих полков и кавалерийского корпуса Меллера-Закомельского, состоящего из четырёх полков, он включил также пехотный полк.

   — А егеря-то зачем? Известно ведь, что конный пешему не товарищ! — возмутился Василий Васильевич.

   — Тут есть ещё один заковыристый пунктик. — Подполковник Мирошников держал в руках беннигсеновское дополнение к диспозиции. — Вот послушайте: «По достижении деревни Стремилово отряду остановиться и ждать выхода пехотных корпусов из леса и начала их действия против неприятеля». А ежели они опоздают и придут после рассвета? Тогда всё предприятие рушится...

   — Ладно, Иван Степанович, будем поступать, как велено, — припечатал ладонью о стол генерал. — Объяви всем: завтра повечеру, как стемнеет, тронемся. Распиши порядок движения и сообщи об этом каждому начальнику. Эскадрон Чеботарёва держать в голове, он будет подручным, для разных дел.

Надвигались осенние сумерки, когда командир казачьей бригады генерал Греков доложил Орлову-Денисову о готовности. Отдельно донёс о своих гусарах Меллер-Закомельский. Сын генерал-аншефа и барон, он считал ниже своего достоинства подчиняться казачьему генералу из ополчения, каким был Греков.

Вперёд уже ускакал с дозором сотенный Урюпинский. Он должен был вести разведку и выставлять на маршрутах «маяки», чтобы главная колонна не сбилась с пути. Колонну вёл сам Орлов-Денисов.

Перед выходом казаки проверили подгонку снаряжения и конскую сбрую, чтобы не делать лишнего шума. Но разве его избежишь! Мерно били о мягкую землю копыта, храпели кони. Порой что-то лязгало и поскрипывало в колёсах пушек. Запряжённые парным цугом сильные кони неторопливо тащили орудия и зарядные ящики. В батарее донской артиллерии было шесть орудий. Командовал ими войсковой старшина Кирпичев. За артиллерией следовала колонна гусар, замыкал отряд казачий полк Карпа Шамшева.

Ночь выдалась тихой, тёмной. «Хорошо бы дождь пошёл или задул ветер», — пожелал Василий Васильевич. Дорога тянулась правее леса, за которым находились французы. Он ясно представил неприятельское расположение по обе стороны большого Рязановского оврага. На левом, ближнем к лесу фланге, у деревни Тетеринки, занимали позиции полки Себастиани, в центре стоял корпус Понятовского, а на правом фланге, против которого должен был наступать корпус Милорадовича, сосредоточились силы дивизии Клапареда и кавалерия Сен-Жермена.

Все эти французские войска следовало атаковать с фронта пехотными корпусами Багговута, Дохтурова и Остермана-Толстого. Атака была намечена на рассвет.

До него было ещё часа два, когда отряд достиг назначенного диспозицией рубежа атаки. Вдали в расположении неприятеля мерцали костры.

— Вон там, на косогоре, — полки Себастиани. Местность пред нами ровная, небольшие овраги подалее. Нападение будем учинять отсюда, от леса, и наступать вдоль дороги, минуя деревню Дмитровскую, — объяснил генерал Орлов-Денисов. — Готовность к семи утра, как подойдёт корпус генерала Багговута. Егерям скрытно выдвинуться к оврагу, что у Дмитровской, и быть в готовности отразить нападение французской кавалерии. Батарее же продвигаться по дороге.

Не успели командиры разъехаться к полкам, как из тьмы выплыли два всадника, а меж ними пеший.

   — Кто таковские? — окликнули их.

   — Дозорный Токмаков с пленным французом.

Пленного подвели к генералу Орлову-Денисову.

Он что-то быстро заговорил, задёргал руками.

   — Так вы поляк? — определил генерал. — Развяжите ему руки! Где схватили?

   — Неподалёку от деревни, — ответил Токмаков. — Гутарит, вроде бы к нам шёл, в лес. Сотник Урюпинский приказал доставить его к вам.

   — Я полек, полек, — тыкал себя в грудь пленный, хотя на нём была форма французского улана.

Толмач, понимающий по-польски, переводил несвязную и торопливую речь унтер-офицера из корпуса Понятовского.

   — Он говорит, что бежал к нам, русским, чтобы отомстить несправедливому начальнику. Сам он французов ненавидит и готов нам помочь схватить самого Мюрата. Квартира маршала неподалёку от того места, где стоял его полк.

   — Он знает, где находится Мюрат? — переспросил Орлов-Денисов.

   — Так точно, и может нам помочь его изловить... — повторил толмач. — Ежели дадут сто человек, то непременно схватят.

   — Неужели так сказал? — не поверил генерал.

   — Да-да, я это сделаю, — начал уверять поляк. — Мюрат будет в ваших руках!

   — Василий Васильевич, дозвольте мне отправиться, — попросил генерал Греков. — Подвернётся ли ещё такой случай!

Орлов-Денисов сам понимал, что захватить Мюрата — соблазн велик. А если поляк подослан и действует с умыслом?

   — Послушай, если ты исполнишь обещание, получишь сто червонцев, но, если ты лжёшь, велю повесить! Разумеешь?

Поляк и без переводчика понял генерала, ударил кулаком себя в грудь и упал на колени.

   — Ладно! Рискнём, — обратился Орлов-Денисов к Грекову. — Бери, друг, свой и Ребрикова полк и марш-марш за Мюратом!

Пока генерал Греков ставил задачу войсковому старшине Василию Ребрикову да вытягивались полки, тьма дрогнула, стало светать.

   — Ну где же пехота? — волновался Орлов-Денисов.

По диспозиции его отряд должен был атаковать французов одновременно с корпусом Багговута. Пехоте следовало уничтожить неприятеля в Тетерниках, а кавалерии, обходя деревню, обрушиться на врага с фланга.

Примчался дозорный, ранее посланный к месту сосредоточения корпуса, и доложил, что войск там не обнаружил, ни одной живой души.

   — Ах, чтоб тебя! Ведь если пехота не подойдёт до рассвета, французский лагерь пробудится, отпадёт и внезапность нападения. Нарушится весь план, и ушедшие за Мюратом полки обнаружат себя раньше времени...

Орлов-Денисов поглядел в сторону французского расположения: ему показалось, что там уже появились люди. Поздно, определённо поздно!

— Полосухин! — кликнул он ординарца. — Скачи к генералу Грекову, пусть немедленно возвращается!

Стрелка часов медленно ползла по циферблату. Полки выстроились и ждали сигнала к атаке. Волнение людей передалось и коням: они нетерпеливо перебирали ногами, вздрагивали и хрипели.

Прискакал Греков.

   — Почему назад?

   — Поздно, генерал. Полкам занять места в боевом строю. Начнём атаку, не ожидая пехоты. Бог с ним, с Мюратом.

Орлов-Денисов понимал, что в случае неудачи вся вина падёт на него. Но делать было нечего: отряду придётся нападать, не ожидая подхода корпуса Багговута. Скупым движением руки он осенил себя крестом и вполголоса скомандовал:

   — Вперё-ёд!

Растянувшись в широкий фронт, с опушки вынеслась конная лава. Убыстряя бег, кони неслись в сторону склона, где ещё догорали костры.

Первыми достигли неприятельского лагеря находившиеся на левом фланге гусары. Захваченные врасплох французские уланы небольшими группами отбивались от русских конников. Многие были полураздеты, без коней. На помощь им поспешили всадники из лежавшей за оврагом деревни Тетерники. Оттуда же громыхнула пушка. Ядро упало с недолётом и поразило своих же улан.

Казаки Грекова, не ввязываясь в схватку, пронеслись дальше, стремясь вырваться к дороге, что пролегала из Тарутина на север, к Спас-Купле. По всадникам открыли слева беспорядочную стрельбу из ружей, но это не смогло сдержать лавину. Скакавшие впереди заметили скопище повозок.

   — Обоз, братцы! Всё наше!

Охота пошебаршить в чужом добре была у казаков в крови. Брали мелочь: в суму много не положишь, но привычка не отпускала. Из вспоротых чемоданов, саков, узлов грудами вываливалось содержимое.

   — Ах, сучьи дети! Совсем обезголовились! Бери артиллерию, а не обоз! — носились среди телег начальники и без разбора хлестали плетьми.

Наступавшая справа лава Иловайского наскочила на артиллерийский парк. Стоявшие в строгом порядке орудия с зарядными ящиками образовали длинный ряд. Из находившихся неподалёку землянок и укрытий к орудиям бежали полураздетые артиллеристы. Завидев всадников, они открыли по ним беспорядочную стрельбу из ружей. Пули снесли с седел нескольких передних верховых, однако скакавшие за ними врубились в толпу и вовсю работали саблями.

К предполагаемой стоянке Мюрата направили эскадрон Чеботарёва. Рядом с командиром под его строгим присмотром скакал захваченный поляк.

Левее лавы загромыхали орудия. Орлов-Денисов понял, что это бьют неприятельские орудия, он даже увидел расположенную вдали на открытом месте батарею. Вглядевшись в подзорную трубу, различил повёрнутые в сторону русских орудия. Они стреляли по лесу, из которого должен был наступать корпус Багговута. Так и есть! От леса шли к французскому лагерю колонны войска.

   — Слава богу, наконец-то подоспели, — проговорил подполковник Мирошников. — Теперь нам будет легче.

Но легче не стало. Первым же ядром был смертельно поражён генерал Багговут, и это отразилось вначале на управлении, а потом и на войске. Атаку пехота произвела недружно, без согласованности, неприятелю удалось отразить её.

Вслед за первым корпусом в сражение вступил второй, генерала Остермана-Толстого. Хотя неприятель и оказывал сопротивление, но его боевые порядки дрогнули.

«Пора дать дело и артиллеристам», — определил Орлов-Денисов и послал за войсковым старшиной Кирпичевым. Тот примчался без промедления.

   — Батарея к развёртыванию готова, — доложил он.

   — Разворачивай немедля и отсекай неприятеля ядрами, чтоб не ударил нам во фланг.

   — Понял! Разрешите выполнять? — Не ожидая ответа, войсковой старшина помчался к батарее.

Мюрат безмятежно спал, когда в предрассветной ночи прогремели орудия. Дежурный генерал насторожился, послал офицера послушать и выяснить, откуда доносится гром да кто стреляет.

Офицер прислушался — выстрелы доносились с левого фланга, где находилась дивизия Понятовского.

   — Ну что там? — поспешил вслед за офицером генерал.

   — Наверное, дозор неприятельский отгоняют. Ишь как бьют!

   — Мигом на коня! Узнать, в чём дело, и назад, чтобы доложить маршалу!

Пальба меж тем усиливалась, она растеклась по всему фронту, в неё влилась ружейная перестрелка. Не ожидая возвращения гонца и прибытия с передовой линии посыльных, дежурный генерал поспешил к Мюрату.

   — На левом фланге затевается дело. Пушки вовсю палят, и ружейная перестрелка вспыхнула.

   — Коня! Лагерю тревога!

Всегда требовательный к своему виду, Мюрат сейчас выскочил из избы в мундире, небрежно на брошенном поверх нательной рубахи. Он услышал и оружейные выстрелы и стрельбу из ружей и сразу определил, что и где происходит.

   — Так это же у Себастиани!

   — Теперь и там, а ранее началось у Понятовского, — объяснил дежурный генерал.

Прискакал верховой от Понятовского.

   — Казаки напали! Заходят нам в тыл! Захватили орудия и обоз!

Подоспел гонец и от Себастиани.

   — Русская пехота ворвалась на позицию. Продвигается в расположение. Генерал велел доложить, что неприятельские силы велики!

Мюрат понял всю серьёзность обстановки. Кольнула сознание мысль о разведке, о необходимости посылки её не только на фланг, в леса, но и к Тарутину, к главным силам русских. Прозевал! И сторожевое охранение следовало иметь более надёжное, ведь лес подступал почти вплотную к позициям корпуса Понятовского. Теперь приходится расплачиваться за упущения.

   — Играть всем отход! Немедленно! Отступать на Спас-Куплю!

Вскочив на коня, Мюрат бросился к ближайшему бивуаку кавалеристов. За ним помчались офицеры штаба, адъютанты. Увидев метавшихся в панике гусар, маршал скомандовал:

   — Всем ко мне! Живо! Сюда!

К нему подскакали такие же, как и он, полураздетые и перепуганные люди.

   — Стройся!

Все бросились выполнять команду маршала. Заметив офицера, он приказал:

   — Ваш эскадрон, капитан? Командуйте! Вперёд, на русских!

Капитан повёл гусар к месту нападения.

А Мюрат меж тем уже летел к другому бивуаку, собирая вокруг себя подавленных паникой кавалеристов. Когда их набралось с сотню, он сам повёл их туда, где слышалась пальба.

Стоявший рядом с Чеботарёвым поляк вдруг придержал коня и всмотрелся вдаль. Сейчас он напоминал гончую в стойке, заприметившую неподалёку добычу. Вытянув руку в сторону французских всадников, поляк воскликнул:

   — Мюрат!.. Мюрат!..

Но бывалому воину было достаточно и услышанного. Пришпорив коня, он полетел на французских кавалеристов.

Орлов-Денисов тоже узнал в полуодетом всаднике Мюрата. Он не однажды видел его в Тильзите, когда пять лет назад императоры заключали мир. Черноволосый, порывистый в движениях, с решительным лицом — в нём сразу угадывался отважный боец.

Мюрат видел, как к нему, устрашающе выставив пики, мчались казаки. Но это его не испугало. С обнажённым клинком он бросился на рыжебородого казака. Тот увернулся, выставил пику и ткнул ею Мюрата.

Маршал почувствовал тупой удар в бедро и с трудом удержался на коне. Он получил бы ещё удар, если б не подоспел на помощь какой-то майор с полусотней всадников. Заслонив собой маршала, майор сразу бросился на бородача.

   — Вот тебе! — рубанул он, высекая на металле пики сноп искр.

   — Вы ранены, мой маршал! — услышал Мюрат голос адъютанта. — Вам нужно уйти...

Придерживая Мюрата, адъютант повернул коней назад.

Лишь ускакав от места схватки на безопасное удаление, маршал почувствовал слабость и боль в бедре, перед глазами стлался туман.

Это было первое ранение безудержно отважного военачальника. Никогда за двадцать два года службы он не получил даже царапины. А уж в каких только переделках он не побывал! В Итальянском походе отличился в жестокой битве при Маренго, в сражении при Вертингене он со своей кавалерией пленил шестнадцатитысячную австрийскую армию во главе с её командующим, показал себя под Аустерлицем, Иеной, Эрфуртом, Прейсиш-Эйлау, Фридляндом.

Сын трактирщика, он в двадцать пять лет стал генералом, в тридцать три — маршалом Франции, королём Неаполитанским. «Баловнем победы» называли его. Он был правой рукой Наполеона, и тот говорил, что Мюрат превосходит храбростью всех на свете, в поле настоящий рыцарь и что нет на свете генерала, более способного к командованию кавалерией.

И вот здесь, у малоизвестного местечка Тарутино, безудержный и непобедимый маршал терпит поражение! Первое в своей победной жизни...

Судьбе было так угодно, что это поражение стало переломным в его биографии, всё потом пойдёт кувырком, от этого местечка Тарутино до итальянского берега Калабрии, куда он попадёт через три года ненастным сентябрьским утром 1815 года.

Тогда, спасаясь от преследователей, Мюрат с небольшим отрядом в двести пятьдесят человек отплыл на нескольких кораблях от берегов Франции в надежде утвердить себя королём Неаполитанским. Но, на его несчастье, в море разразилась буря, корабли разметало, и он высадился с немногими сподвижниками, потерявшими веру в своего императора.

В первой же деревне его схватили.

   — Я Мюрат, король Неаполитанский, — возмутился он действиями местных властей.

   — Вы — Мюрат? Тот самый, что был помощником Наполеона? Маршал?

   — Совершенно верно.

   — В таком случае нам крупно повезло. Вы-то нам и нужны.

Его тут же предали австрийскому военно-полевому суду. Процесс продолжался четверть часа: трибунал вынес смертный приговор. Мюрата вывели за околицу деревни.

   — Виват...

Он не успел закончить: прогремел залп, и маршала не стало...

Но это будет потом, а сейчас его корпус и он вместе с ним бежали к небольшому местечку Спас-Купля на Московской дороге, спасаясь от казаков.

Французы понесли значительные потери: более двух с половиной тысяч убитыми и ранеными, тысяча пленных и среди них генерал Дери. Были захвачены тридцать восемь исправных орудий, сорок зарядных ящиков, в руки русских попал весь обоз, в том числе и личный обоз Мюрата. Это была первая победа русских войск над французской армией, положившая начало изгнанию оккупантов из пределов России.

Докладывая о сражении императору, Кутузов писал:

«Победа сия решалась действием правого фланга, то есть десятью казачьими полками под командою генерал-адъютанта графа Орлова-Денисова, четырёх полков кавалерии под командою генерал-адъютанта барона Меллера-Закомельского, бывших казакам в подкрепление, 2, 3 и 4-м пехотными корпусами».

В полдень 6 октября Наполеон проводил смотр находившихся в Москве войск. Он стоял на возвышении, а перед ним, отбивая шаг, проходили полки за полками.

   — Да здравствует император! — кричали им, и из плотных шеренг неслось:

   — Вива-ат! Вива-ат!

Внушительно стучали о булыжную мостовую башмаки, солдаты вытягивали затянутые в мундиры груди, старались показать бравую молодцеватость. Но Наполеон опытным глазом примечал, что шагавшие были далеко не теми солдатами, которые переходили Неман четыре месяца назад: и выправка не та, и строгость равнения отсутствовала, и сила духа утрачена.

За время пребывания в Москве армию словно подменили: её разъедал тлетворный микроб мародёрства, насилия, пьянства. Не проходило дня, чтобы не заседал суд и не выносил строгий приговор. Но, несмотря на это, грабежи и нарушения воинского порядка не прекращались...

   — Слава непобедимому императору!

   — Вива-ат!

Нет, Наполеон не чувствовал себя победителем. Он находился в положении незадачливого охотника, сумевшего вцепиться зверю в загривок, но не смеющего его прикончить. Пошёл уже второй месяц пребывания в Москве, но каждый день лишь усложнял положение.

Если бы заключить перемирие. Если бы добиться его... Любой ценой... Наполеон посылал русскому императору предложения, писал письма, но безрезультатно: ответ не приходил.

Узнав недавно о том, что какой-то русский офицер просит разрешения на выезд из Москвы, Наполеон приказал доставить того к нему.

   — Вы собираетесь покинуть Москву? — спросил он офицера.

   — Да, сударь, — отвечал тот так, словно пред ним был обычный смертный.

   — Вы получите пропуск, но с тем условием, что обещаете прежде быть в Петербурге.

   — Туда мне незачем ехать.

   — Но мне это нужно! — повысил голос Наполеон. — Мне, императору Франции! Надеюсь, вы понимаете, кто с вами говорит!

   — Конечно, сударь.

   — Так вот, представитесь Александру и передадите ему моё желание заключить с Россией мир. Если он желает мира, а он не может не желать его, то ему нужно только известить меня об этом. Мир будет немедленно заключён...

   — А если не пожелает?

   — Какой же он болван! — обратился Наполеон к Бертье. — Не ваше это дело!

   — Но такого обещания я дать вам не могу. У меня нет права на аудиенцию с царём, — возразил офицер.

   — Хорошо. Я не настаиваю на аудиенции. Я напишу письмо, и вы должны в Петербурге передать его по назначению. Это вас устраивает?

   — Это приемлемо, — согласился наконец офицер.

Через полчаса ему вручили пропуск и письмо Наполеона императору Александру. В письме Наполеон писал: «Простая записочка от Вас прежде или после последнего сражения остановила бы моё движение, и, чтобы угодить Вам, я пожертвовал бы выгодою вступить в Москву. Если Вы, Ваше величество, хотя отчасти сохраняете прежние ко мне чувства, то Вы благосклонно прочтёте это письмо».

Прошло немало времени, а ответа из Петербурга так и не поступило...

Всё это вспомнил Наполеон, проводя смотр своей армии.

А он между тем продолжался. Пехоту сменила кавалерия, наполнив воздух звонким цокотом копыт. Проходили в красочном одеянии гусары.

   — Слава императору!..

К Бертье обратился взволнованный офицер, он что-то сказал. Бертье поспешил к Наполеону.

   — Ваше величество, прошу выслушать.

Он доложил то, что поведал ему офицер.

   — Что-о? Мюрат ранен?

   — Не только это. Его войска отступили и понос ли большие потери. Оставили русским тридцать восемь орудий.

   — Бертье! Слушайте внимательно и немедленно доведите до войск мой приказ. Завтра мы выступаем, идём назад. Маршрут — через Калугу, и горе тому, кто встанет на моём пути.

В тот же день Наполеон имел разговор с Мортье, начальником Молодой гвардии.

   — Мы покидаем Москву, — сказал император. — А вы с гвардией остаётесь.

Лицо у невозмутимого маршала дрогнуло, и это не ускользнуло от Наполеона.

   — Вы с гвардией остаётесь, — повторил он. — И уйдёте из Москвы, когда её уничтожите. Сжечь магазины и склады, разрушить казармы. Захваченное в арсенале оружие привести в негодность. Кремль тоже разрушить. И уничтожить собор на площади...

   — Ваше величество... — хотел что-то спросить маршал, но Наполеон не дал ему говорить.

   — Взрывать, поджигать всё, что только можно. Чем больше нанесёте ущерба, тем лучше.

   — Я сделаю, как вы повелеваете, — обещал Мортье.

Полки Молодой гвардии, насчитывающей около десяти тысяч человек, располагались в Кремле и окрестностях. Собрав начальников, маршал передал приказ императора. На следующий день команды подрывников и поджигателей приступили к чёрному делу.

Вновь вспыхнули пожары, загремели по всему городу взрывы. Стучали заступы у Кремлёвской стены, где сооружались подкопы для мин. Катили бочки к храмам.

   — Что же вы делаете, проклятые? — возмущались горожане. — Есть ли у вас совесть?

Генерал Винценгероде, чей отряд прикрывал дорогу на Петербург, узнав об отходе французов из Москвы, приказал авангарду немедленно перейти в наступление. Авангард состоял из казачьих полков, и командовал им Иловайский 12-й.

Было уже темно, казаки собирались отойти ко сну, но в приказе говорилось, чтобы полки были подняты и без промедления атаковали неприятеля, занимавшего Химки.

Василий Дмитриевич Иловайский сделал это перед рассветом. Не ожидавшие нападения французы не смогли оказать упорное сопротивление. Уцелевшие от казачьих пик и сабель солдаты и офицеры, восклицая спасительное «пардон», вскинули руки.

Продолжая наступление, авангард уже достиг Петровского дворца, когда его атаковали французские конники. Их численность превосходила численность авангарда, но казаки не дрогнули. Они не только отразили удар, но и сами обрушились на врага с фланга и заставили его бежать.

Наблюдавший эту схватку генерал Винценгероде не сдержал своего восхищения дерзостью и удалью казаков.

   — До сего дня я считал лучшей конницей венгерскую, но теперь понял, что ошибался. Никто не может сравниться с казаками.

Петровский дворец находился недалеко от Москвы, и до слуха вдруг долетели глухие взрывы. Они неслись со стороны города.

   — Что такое? Что там происходит? — недоумевали казаки.

К городу выслали дозоры, чтобы схватить сведущего языка. Вскоре доставили француза и горожанина.

   — Взрывают, супостаты, дворцы и храмы, жгут почём зря Белокаменную, — сообщил беглец из Москвы. — Кремль норовят разрушить.

Пленный француз из Молодой гвардии подтвердил сообщение.

Услышав об этом, генерал Винценгероде пришёл в ярость.

   — Это варварство, так могут поступать лишь вандалы! Я сейчас же отправлюсь к Мортье и потребую прекратить разрушение города!

Вместе с адъютантом, ротмистром Нарышкиным, и казаками охраны он поскакал в сторону Москвы.

Уверенный в своей правоте, он добрался до начальника гвардии Мортье.

   — Маршал, я требую прекратить безумие, какое творят ваши солдаты! Это недопустимо правилами войны! Вы оскверняете не только творение рук человеческих, но и свою честь!

   — Кто вы такой? Как понимать ваше появление?

   — Я действую от имени армии. Я её представитель и веду разговор как парламентёр.

   — Ну уж нет! Вы не можете быть парламентёром. Где ваш трубач? Где флаг? Он должен быть при вас. Вы не соблюли надлежащих условий.

   — Маршал, если взлетит в Москве хоть одна церковь, я прикажу повесить находящихся в моём отряде французских пленных.

   — Вы не сможете это сделать, генерал. С сей минуты вы и сопровождающий вас офицер — пленные французской армии. Извольте сложить оружие!

   — Но это вопреки правилам! — возмутился русский генерал.

   — О правах потом. Сейчас я вынужден отослать вас как военнопленных к императору.

Узнав о пленении Винценгероде, Наполеон приказал отправить его во Францию, чтобы там судить. Как преступников, под конвоем, генерала и ротмистра Нарышкина повезли в Минск.

Первыми в Москву ворвались казаки Василия Дмитриевича Иловайского на рассвете 9 октября. Лил холодный осенний дождь. Горели подожжённые французскими солдатами дома, и по улицам расползалась ядовитая гарь.

   — К Кремлю!

Генерал направил туда передовую сотню.

Он знал, что там ставка Мортье и опасность более всего угрожает зданиям, находящимся в центре города.

Казаки были у реки, когда прогремел оглушительный взрыв. Он словно расколол землю. В лицо ударила воздушная волна. Послышался тяжкий грохот обвала, зазвенели посыпавшиеся из окон стёкла. Вслед за этим донеслись истошные крики людей.

И снова прогремело... А потом ещё и ещё... Взрывы доносились со стороны Кремля.

Несмотря на дождь и ранний час, на улицах показались люди. Они шарахались в подъезды домов и переулки, заслышав стук копыт. Однако, увидев своих, казаков, спешили вслед за ними.

По мере приближения к Кремлю картина разрушений становилась всё ужаснее. Теперь уже взрывы были не отдалёнными, а близкими. Видно было, как за высокой кремлёвской стеной бушевали языки пламени и всё небо занимало огненное зарево.

Угловая башня от взрыва покосилась, вторая, с Никольскими воротами, наполовину разрушилась.

   — Вот они! Вот! Держи их! — раздавались голоса людей вслед убегающим в Кремль французам поджигателям.

Из выходящих на Красную площадь улиц высыпали толпы французских солдат. Они открыли по казакам и горожанам стрельбу.

   — Шашки наголо! — последовала команда.

Из Кремля тоже открыли огонь. Несколько человек в толпе горожан оказались ранеными.

Ничто не могло сдержать казаков. Расправившись с неприятельской бандой, они через Спасские ворота ворвались в Кремль. Следом за ними туда же прибежали горожане. В их руках были колья, ружья, топоры.

Открывшаяся пред ними картина поразила всех.

   — Боже мой!.. Боже мой!.. Что натворили! — произнёс Василий Дмитриевич и перекрестился.

Темнело пустыми глазницами окон сгоревшее здание дворца. В таком же состоянии были и соборы.

   — Уничтожить всю нечисть! Изничтожить до конца! — не сдерживая себя, командовал генерал.

Пребывание Наполеона оставило о себе чёрную память. Были взорваны Арсенал, часть кремлёвской стены, Водовзводная, Петровская и частично Никольская и Боровицкая башни. Большинство каменных зданий города оказались разрушенными, три четверти деревянных строений сгорело.

Вместе с пожаром были преднамеренно уничтожены в госпиталях Москвы около пятнадцати тысяч русских раненых. Один из очевидцев писал: «Кудринский вдовий дом сгорел 13 сентября, во вторник, от зажигателъства французов, которые, видя, что в том доме раненых русских было около 3000 человек, стреляли в оный горючими веществами, и сколько смотритель Мирицкий ни просил варваров сих о пощаде, до 700 раненых наших в оном сгорело; имевшие силы выбежали и кой-куда разбрелись...»

На третий день после вступления в Москву отряда Иловайского в Страстном монастыре — единственном храме, который французы не успели разграбить и осквернить, — состоялось торжественное богослужение по случаю изгнания врага из города.

А Винценгероде в Париж не попал. Казаки из Молдавской армии Чичагова, шедшей к Березине, заметили на дороге кавалькаду из двух колясок и полутора десятков верховых.

   — Ну-ка, Тимоха, определи, кто в ейных колясках, — приказал урядник дальнозоркому казаку.

Тот вгляделся:

   — Никак французы везут наших! Кажись, там генерал!

С гиком вылетела сотня из укрытия и в четверть часа разделалась с охраной, освободив пленных. Казаки были из полка Степана Дмитриевича Иловайского 8-го.

 

К Неману

11 октября шедшая в авангарде французской армии дивизия Дельзона подошла к Малоярославцу. Город возвышался на холме за рекой Лужей и казался неприступной крепостью, которой нужно было овладеть. От города шла дорога на юг, к Калуге, где находились огромные русские склады и были сосредоточены запасы для армии. Дивизии Дельзона предстояло овладеть городом, а потом пробиться к Калуге. Таков был приказ Наполеона.

Вечером полки Дельзона отбросили от реки отряд горожан, выступивший против них, и ворвались в Малоярославец. Но на рассвете их атаковали русские солдаты. Сломив сопротивление французов, они завязали на улицах бои. Это были части корпуса генерала Дохтурова.

— Неприятеля выбить и город удержать! — потребовал от генерала Кутузов.

Он разгадал намерение Наполеона и тут же отдал приказ генералу Раевскому немедленно выступить к Малоярославцу. 7-й пехотный корпус после сражения у Бородина совсем недавно пополнился личным составом, имел некомплект вооружения и боеприпасов. Однако обстановка не терпела промедления. В течение ночи 12-я пехотная дивизия Васильчикова и 26-я дивизия Паскевича совершили труднейший марш и в четырнадцать ноль-ноль 12 октября с ходу вступили в бой. В течение часа они очистили город от противника. Но Наполеон ввёл в сражение ещё две пехотные дивизии из корпуса маршала Даву, которые по наведённому мосту через реку Лужу ворвались в город.

Войска генералов Дохтурова и Раевского оставили Малоярославец и заняли позиции южнее города, откуда корпус Раевского и подошедший 8-й пехотный корпус генерала Бороздина предприняли новую атаку, переросшую в яростную схватку. Дрались штыками, клинками, прикладами, кулаками, душили друг друга. На стороне неприятельских полков действовали отборные солдаты-ветераны наполеоновской гвардии. В рядах русских частей были молодые солдаты недавнего призыва, впервые вступившие в бой. Русские парни, воспитанники генерала Раевского, ни в чём не уступали противнику. Трижды город переходил из рук в руки. В одной из схваток был убит французский генерал Дельзон. Сражение в городе продолжалось восемнадцать часов. С каждой стороны в нём участвовало до двадцати пяти тысяч человек, потери составили немалые: у французов они были пять тысяч человек, у русских — три тысячи.

Один из французских генералов заявил Наполеону, что «для подобного предприятия нет мощи даже у гвардии».

   — А каков неприятель? — потребовал ответа Наполеон.

   — Разве не видели мы поля последней битвы, не заметили того неистовства, с которым русские ополченцы, едва вооружённые и обмундированные, шли на верную смерть?

Что же делать?

Отступать по известной нам дороге к Неману, и как можно скорее, как можно поспешнее, — отвечал генерал.

Под Малоярославец прибыл Кутузов.

   — Без генерального сражения неприятелю не быть в Калуге, — полный решимости, произнёс он.

Поспешил к городу и Наполеон. Расположившись в небольшом селе Гродня, он до глубокой ночи раздумывал, какое решение принять. Давать генеральное сражение он не осмеливался. Утром, перед рассветом, он выехал к городу, чтобы на месте решить окончательно.

Наполеон и свита были у опушки рощи, в двухстах саженях от дороги, когда словно из-под земли выросли всадники. С пиками наперевес они неслись прямо к дороге, где тянулась колонна французской артиллерии.

Охрана отстала, рядом с Наполеоном находились начальник штаба французской армии маршал Бертье, командующий гвардейской кавалерией маршал Бессьер и ещё несколько генералов.

   — Это же казаки, — бледнея, признал Бессьер всадников и обнажил саблю.

Остальные сделали то же.

Гудела под копытами коней скованная морозом земля. Тускло поблескивали стальные острия пик. Всадники подступали всё ближе и ближе.

Это была бригада казачьего ополчения, посланная накануне Платовым. Её вёл генерал Иловайский 3-й. Имея приказ громить на дорогах неприятельские колонны, генерал решил напасть прежде на двигавшуюся колонну артиллерии, и всё внимание нападавших было устремлено к дороге.

Конная лава пронеслась вблизи свиты французского императора. Один из скакавших ткнул пикой всадника, выехавшего навстречу с саблей, и тот замертво упал с лошади.

   — Иван, не отставай! — послышался голос из лавы, и всадник с пикой, даже не оглянувшись на поражённого, помчался вслед за товарищами.

В тот день французы потеряли одиннадцать орудий. Сознавая, что был в шаге от опасности, Наполеон стал носить при себе пузырёк с сильнейшим ядом: на случай, если угодит в руки русских.

14 октября он повелел своей армии отступить от Малоярославца. Она повернула на разорённую Смоленскую дорогу, по которой летом шла к Москве.

Вдогонку ему направили сильный отряд Милорадовича и казаков Платова, начали преследование и главные силы, в составе которых находился корпус Раевского. Рванулись вглубь вражеского расположения и партизанские отряды.

По дороге от Гжатска до Смоленска должен был действовать отряд Дениса Давыдова, от Можайска до Гжатска — генерала Дорохова, у Можайска — капитана Фигнера.

Первым, кто подал голос за создание партизанских отрядов в неприятельском тылу, был офицер штаба 2-й армии Денис Давыдов. Доводясь родственником Николаю Николаевичу Раевскому, он поделился с ним задуманным.

   — Мысль полезная, но ещё не проверенная. Обратись за поддержкой к Петру Ивановичу Багратиону. Он наверняка даст дельное решение.

Генерал Раевский не ошибся: выслушав офицера, Багратион пообещал доложить о том главнокомандующему. Михаил Илларионович Кутузов приказал создать такой лёгкий отряд из кавалеристов Ахтырского гусарского полка, где служил офицер Давыдов, и казачьего полка Платова. Всего численностью сто пятьдесят человек.

Первое дело отряда было столь успешным, что Кутузов велел представить ему командира-храбреца. Когда он увидел перед собой невысокого, с дерзким взглядом офицера, то не удержался: обнял и воскликнул:

   — Ах, какой же молодец! Столько французов уложил!

И приказал для малой войны создать ещё подобные отряды.

В конце сентября, когда отряд Дениса Давыдова действовал вблизи Смоленска, командир узнал, что совсем неподалёку находится 7-й пехотный корпус, а штаб его и сам генерал-лейтенант Раевский — в ближней деревне.

Николай Николаевич заканчивал совещание, когда дверь распахнулась и на пороге появился незнакомый офицер в полевой заснеженной форме и с громким постукиванием сабли о пол.

Сидевшие против командира корпуса генералы бросили на вошедшего недовольные взгляды, удивлённо посмотрели и офицеры. Николай Николаевич же оборвал себя на полуслове, всплеснул руками и поднялся. В следующий миг он обнял вошедшего, расцеловал.

   — Извините, господа, за сию вольность, — проговорил он, обращаясь к находившимся в доме. — Это мой добрый и очень близкий родственник... Прошу тебя, Денис Васильевич, минуту-другую переждать. Мы кончаем деловой разговор.

Узнав, что вошедший — сводный брат генерала и что он и есть легендарный партизанский командир Денис Давыдов, его обступили. Посыпались вопросы.

   — Мы утром закончили операцию. О её результатах донесли в главную квартиру, самому Михаилу Илларионовичу Кутузову.

   — Стоило ли о том беспокоить главнокомандующего? — скрывая иронию, спросил командир дивизии генерал Паскевич.

   — Нас обязали доносить о всех делах, — ответил Денис Давыдов.

   — И каковы же результаты дела?

   — Нами разгромлен французский отряд во главе с генералом, взято в плен шестьдесят офицеров и две тысячи рядовых.

   — О-о! Об этом, конечно же, главнокомандующему нужно доносить!

А тогда в партизанском отряде Давыдова произошло вот что. Накануне разведка сообщила, что в селе Белкине, находящемся близ Ельни, сосредоточился французский отряд.

Объявив о том командирам соседних отрядов Сеславину и Фигнеру, руководство отряда решило напасть на неприятеля и уничтожить его. Однако, поразмыслив, сочли, что рассчитывать на успех нельзя: у французов две тысячи человек, а партизан вдвое меньше. Решили сообщить командиру лейб-гвардейского отряда, чтобы он, взяв партизан под своё начало, совместными силами разгромил неприятеля.

Командир лейб-гвардейцев не стал возражать.

   — А кто командует французами? — поинтересовался он у прибывшего от партизан поручика.

   — Какой-то генерал... Как его?.. Кажется, Ожеро.

   — Ожеро? Вот выпал случай разделаться с ним!

Оказывается, несколько дней назад, после сражения у Малоярославца, лейб-гвардейцы имели стычку с бригадой генерала Ожеро. Тогда отряд калужских ополченцев перекрыл ей путь отступления. Силы были неравны, и калужане попали в окружение. Их бы всех уничтожили, если б не лейб-гвардейцы. Они бросились на выручку и смели бы французов, но те скрылись в лесу.

   — Ожеро теперь мы не упустим, — сказал командир и написал Денису Давыдову о скором прибытии к партизанам.

Удалось установить, что в ближайших сёлах находятся французские гарнизоны.

   — Прежде всего нужно перекрыть дороги к ним, изолировать их от Ляхова, — решили партизаны.

Туда были направлены отряды Давыдова и Фигнера. Главные же силы начали наступление на французскую бригаду.

Вспыхнула ожесточённая перестрелка. Поняв, что деревню не удержать, генерал Ожеро попытался прорваться к селу, где находилась французская часть полковника Барага-Дилье. Однако эту попытку пресекли партизаны Давыдова. Они заставили неприятеля отойти назад.

На требование прекратить сопротивление и сдать оружие генерал Ожеро ответил отказом.

   — Как вы можете предлагать такое французскому генералу, к тому же брату маршала! — возмущённо заявил он.

Его брат действительно был маршалом наполеоновской армии и прославил своё имя военными победами.

   — Не желает подобру, заставим силой, — решили партизаны и приказали подготовить к делу резерв.

Они поняли, что Ожеро надеется на ночь и помощь соседей. И действительно, помощь не заставила себя ждать: из Долгомостья показались облачённые в броню кирасиры.

   — Латники! — передалось по гвардейской цепи.

Кирасиры были серьёзным противником для русских, вооружённых лёгким оружием. Однако гвардейцы научились одолевать такого врага: били пикой в голову. Получив удар, оглушённый всадник валился с седла, а на земле в своих железных доспехах он становился неповоротливым и беспомощным.

На помощь подоспели казачьи полки. Нанеся кирасирам поражение, они обратили их в бегство.

После этого Ляхово было атаковано всеми силами. Несдобровать бы французам от разгорячённых схваткой гвардейцев и партизан, если бы Ожеро не выкинул белый флаг.

Генералы и офицеры вскоре разошлись. Николай Николаевич и Денис Давыдов остались одни. Заговорили о своих делах.

   — А где Саша? Где Николенька? — спросил Денис.

   — Александр в своём Нижегородском драгунском полку. Прапорщик. Командует взводом.

   — Сколько же ему?

   — Уже семнадцать. А Николеньку на днях я в Каменку направил, пусть с маменькой побудет. Он лихорадку где-то подхватил.

   — А где Лев?

   — Левушку, брата твоего, к Дмитрию Сергеевичу Дохтурову послал. Там он под надёжным взглядом пребывает.

Они уже было собрались сесть за стол, как примчался связной.

   — Господина подполковника Давыдова срочно требует главнокомандующий! — сообщил он.

Следить за действиями партизан генералу Раевскому не довелось, а наблюдать казачью уловку пришлось.

В авангарде корпуса находилось пять казачьих полков: Иловайского 2-го и Иловайского 5-го, полковника Грекова, офицера Киселёва и лейб-гвардейцы Чернозубова.

Предстояло упредить противника на переправе и напасть на него на противоположном берегу.

   — Французы уже начали переправу, — донёс разведывательный дозор.

   — Вентель бы им поставить, — предложил генерал Иловайский 5-й.

   — Вентель? — спросил Раевский. — Это что за хитрость такая?

   — Это наша казачья уловка. Вроде западни. Вот только бы скорей француз переправлялся, — ответил генерал.

Иловайский стал по карте объяснять, что и как нужно сделать:

   — Вашим егерям надобно занять оборону у берега, и постарайтесь подолее держать там неприятеля, да заодно заставьте его свернуть на просёлок, где мы станем его ждать. А уж далее наша забота.

   — Согласен! По местам! — поднялся Раевский. — Не будем терять время.

Иловайский не сдержал улыбки.

   — Легко с вами воевать, Николай Николаевич. Чем и любы мне.

   — Ладно, комплименты потом. Сейчас — задело.

Выехав к дороге, Иловайский начал разъяснять командирам план действия.

   — Кто-то должен пойти навстречу французам, на приманку, — оглядел офицеров Николай Васильевич.

   — Дозвольте мне с эскадроном, — вызвался Чернозубов.

   — Может, пошлём наших казаков? Они привычны к этому, посноровистей, — предложил Киселёв.

   — Как это «наших», войсковой старшина! — возразил Чернозубов. — А мои гвардейцы не казаки, что ль?

   — Ладно, быть по сему, — согласился генерал. — От твоих лейб-казаков требуется притворным отступлением выманить на себя неприятельскую конницу, чтобы она оторвалась подалее от пехоты и артиллерии. Но так, чтобы передних малость попридержать: пусть неприятеля соберётся поболее.

Оживлённо разговаривая, французы проехали мимо того места, где находился генерал с лейб-казаками, стали спускаться к мосту и скрылись из глаз. А главная колонна меж тем приближалась. Впереди ехали несколько верховых, и нетрудно было догадаться, что это были начальники, а за ними, соблюдая порядок, шагали в строю егеря.

«Только б не было кавалерии», — пожелал Иловайский. Он знал, что успех тогда будет не столь значительным. Но нет, из-за гребня гряды продолжали появляться подразделения пехоты, а потом показались и артиллерийские упряжки с орудиями и зарядными ящиками. Получалось всё, как предвидел генерал. Не зря он предупреждал о возможности нападения на артиллерию.

Миновав речку, дозорные поднялись по склону, исчезли, и ехавшие в голове колонны всадники вступили на мост. Генерал Раевский взглянул на часы: стрелки показывали девять.

   — Давай! — скомандовал он Иловайскому.

Ротмистр Чеботарёв метнул гранату. Прогремел взрыв. Из леса за дорогой вынеслась казачья лава, возглавляемая Грековым. Всадники врезались в пехотный строй, орудуя пиками и саблями. Французы тем не менее не дрогнули: одни открыли по казакам стрельбу, другие сбились в группы и отбивались ружьями и палашами, часть бросилась к лесу, но оттуда выскочили конники Киселёва.

Возникла схватка и у моста. Первая сотня полка Иловайского 5-го атаковала голову колонны, остальные казаки растеклись вдоль дороги, расправляясь с неприятельскими солдатами. Сражение кипело и у батареи, на которую тоже напали казаки. Артиллеристы бились отчаянно, но силы были неравны. Казаки отбили пять орудий, поворотив их с дороги, погнали к лесу. Остальные французы уносились прочь кто куда.

Таким был устроенный казаками вентель.

После разгрома у Ляхова бригады генерала Ожеро отряд Орлова-Денисова действовал совместно с партизанами Давыдова, Фигнера и Сеславина.

По приказу фельдмаршала Кутузова отряд направился по южной дороге, выводящей к городу Красный. У села Пронино дозоры обнаружили большой неприятельский отряд и продовольственные склады. В результате нападения и непродолжительной схватки удалось пленить тысячу триста человек, захватить более тысячи лошадей, предназначенных для артиллерийских частей, овладеть складами.

У Красного, в местечке Червонное, отряд Орлова-Денисова и партизаны ночью напали на польский отряд Понятовского, двигавшийся было с утра на Могилёв, и почти весь его разгромили.

2 ноября отряд соединился с авангардом генерала Милорадовича, а наутро следующего дня у города Красный русские войска сумели отрезать от главных сил противника его замыкающую часть. Французы оказались в ловушке: справа находился незамерзающий ещё Днепр, слева — глухие леса. Перед ними на дороге закрепились части генерала Милорадовича с сильной артиллерией.

Первая попытка французов прорвать оборону успехом не увенчалась, а вторую атаку они не успели провести. Отряд Орлова-Денисова, скрытно обойдя неприятельское расположение, обрушился на врага с фланга. Нападение было столь внезапным, что он не сумел оказать организованное сопротивление и бежал. В течение двухдневного сражения казакам удалось захватить более двух тысяч пленных, среди которых оказались генералы Альмерас, Вюрт и Дюфуа. Трофеями стали и одиннадцать орудий, отбитых в результате налёта лихих всадников.

А зима уже вступила в свои права. Недавно тихая, совсем как во Франции, осень сменилась студёной погодой, небо затянули тяжёлые хмурые облака, завьюжило, повалил снег.

Непривычные к такой погоде французы надевали на себя всё, что попадало под руку и могло спасти от холода. Многие лошади от бескормицы пали, и драгуны, уланы, кирасиры, даже лихие гусары брели пешком по заснеженной дороге, кутались в конские попоны, ворованные из крестьянских изб лоскутные одеяла, женские платки и шали, мужичьи тулупы и понёвы. Всё шло в ход.

Французы шли, забыв о воинской дисциплине и правилах, с одной лишь мыслью добраться к вечеру до тёплого ночлега, но деревни на пути были уже разорёнными, а сохранившиеся избы не могли всем дать укрытие, и многим приходилось долгую ночь пребывать у костра, без сна, отдыха и горячей еды.

«Когда же кончится этот ад! Скорей бы граница! Неман! Поскорей бы из этой России!» — такие мысли владели теми, кто полгода назад с бравым видом победителей маршировали на восток, к Москве.

Но страшнее русской зимы были летучие отряды русских, состоявшие в своём большинстве из казачьих частей. Они почти беспрерывно кружили вокруг отступающих, внезапно налетали на французские колонны, сметали их с пути, загоняли в леса, где нередко таились партизаны близлежащих деревень.

После сражения у Красного генерал Раевский занемог. Два дня он крепился, не поддавался болезни, но она всё же одолела его.

   — Вам бы отлежаться, — советовали ближайшие помощники Николая Николаевича. — Надобно сообщить светлейшему. Он распорядится...

   — Не сметь! — возражал генерал. — Не тот час, чтобы беспокоить Михаила Илларионовича по пустякам. Всё пройдёт.

А потом ему доставили почту, в том числе и от любезного дядюшки, графа Александра Николаевича Самойлова. Привыкший к точности и исполнительности, он в тот же вечер написал ответ. В нём сообщил о ратных делах и, между прочим, прописал о своём недомогании. Наутро он вручил конверт фельдъегерю, приказав не медлить с доставкой.

   — Как можно, ваше высокопревосходительство! Доставим без задержки, — отвечал седовласый унтер.

Но болезнь у генерала Раевского не проходила, и, узнав о ней, главнокомандующий распорядился направить к больному армейского доктора Виллие.

   — Постарайтесь поставить его на ноги как можно скорей, — потребовал он. — Такой генерал сейчас дороже золота.

Вместе с Виллие поехал и генерал Бороздин. Они застали Николая Николаевича лежащим в жару. Тепла в уцелевшей избе не было, сквозило.

   — Свалила, проклятая, — с виноватой улыбкой сказал больной.

На его лице выступил нездоровый румянец, ко лбу колечками липли волосы.

   — Чему быть, того не миновать, — успокоил его доктор. — Все под Богом ходим.

Осмотрев больного, он заключил:

   — Неделю, а может, полторы придётся полежать под присмотром. Собирайтесь, поедем...

   — Куда? А отряд?

   — А вот Михаил Иванович его примет, — кивнул доктор на Бороздина. — Так приказал главнокомандующий.

   — Ладно, — тяжко вздохнул Николай Николаевич. — Сейчас созову начальство...

   — Никаких собраний! Передавайте командование — и дело с концом, — запротестовал доктор.

Появился Мирошников. Он тоже принял сторону Виллие:

   — Всё, что надобно будет, я разъясню, а вам нужно скорей избавиться от хвори.

На больного натянули полушубок, валенки, запахнули ещё и бурку. В карету с ним сел Виллие. Сопровождала их охрана из казаков.

Они выбрали путь в объезд главной дороги. Кони шли резво, легко скользили полозья кареты, под ними безумолчно шуршал снег. Не проехали и половину пути, когда ездовой вдруг затормозил. Отворив дверцу, он тревожно сообщил:

   — Никак французы! Идут по дороге прямо на нас!

Доктор побледнел, застыл в углу.

   — Сколько их? — спросил Раевский.

   — Цельная колонна! Сотни две, а может, и более! Что делать прикажете?

   — Поезжай!.. Их главного пригласи. Скажи, что генерал требует.

Послышались голоса, и карету окружили французские солдаты. Распахнулась дверца, заглянул какой-то начальник.

   — Заходите, заходите! Я везу больного! — преодолев оцепенение, сказал по-французски Виллие, и офицер послушно протиснулся внутрь кареты.

С первого взгляда нельзя было определить, кто он такой: на голове треух, на плечах драная шуба. Лишь голубые форменные штаны да сапоги со шпорами выдавали в нём кавалерийского офицера.

   — Капитан Лафонтье, — произнёс он простуженным голосом.

   — Капитан! — заявил вдруг больной. — Я генерал. Мой отряд в получасе отсюда. Встреча с ним не обещает вам добра. Надеюсь, понятно? Обещаю сохранить жизнь, если немедленно сложите оружие.

   — Я посоветуюсь...

   — Вы начальник, вам решать, как поступить.

Раевский выставил из-под бурки пистолет.

   — Пусть будет плен! — воскликнул француз. — Мы сдаёмся.

Через несколько дней Николая Николаевича доставили для излечения в родное поместье Каменку, близ Киева.

Уход и забота жены и близких благостно сказались на состоянии больного. Дело пошло на поправку. В поместье был и любезный дядюшка Александр Николаевич.

Однажды, когда Раевский уже заговорил о возвращении в армию, чтобы продолжать сражаться против Наполеона, Александр Николаевич подал ему письмо.

   — Прочитай, Николай, и ты поймёшь, кто выручил тебя из беды.

С волнением тот развернул лощёную бумагу и прочёл:

«Милостивый, государь мой, граф Александр Николаевич!

По письму Вашего сиятельства от 11-го сего месяца о болезни г. генерал-лейтенанта Раевского доводил я до сведения государя императора, и его Величество Высочайше указать соизволили позволить ему прибыть в Киев до выздоровления. Уверения Вашего сиятельства касательно невозможности прибыть ему к армии напрасны; я знаю его за усерднейшего слугу монарху и ревностного сына Отечеству, который без крайности не потеряет и минуты, предстоящей к пользе общему плану, и потому уверен, что в настоящее время г. Раевскому Киев столь же тягостен, сколько всегда приятно ему быть на поле славы. И мне более не остаётся, как сожалеть о временной потере столь известного по храбрым делам своим генерала. С истинным почитанием в таковой же преданности честь имею быть, милостивый государь мой, Вашего сиятельства всепокорнейший слуга

Князь Михайло К. Смоленский,

г. Плоцк».

— Теперь ты знаешь, кто спас тебя от хвори. Письмо можешь взять и беречь его... — произнёс граф Самойлов.

Николай Николаевич поспешил с отъездом.