Раевский и Пушкин

авершение пребывания за границей было для генерала Раевского успешным. Командуя корпусом, он удостоился высочайшего благоволения Александра Первого за проведённый под Парижем смотр русским войскам. Там же император обронил, чтобы он собирался в скором времени на службу в России.

Вскоре Раевскому приказали сдать командование в Парижском гарнизоне генералу Воронцову, а самому ехать в Петербург. «Вроде бы назначаетесь командовать 3-м корпусом», — сообщили ему доверительно.

Своего преемника, генерал-лейтенанта Воронцова, Николай Николаевич знал ещё с давней поры — со встречи императоров в Тильзите в 1807 году. Тогда Воронцов командовал батальоном в гвардейском Преображенском полку, был подполковником. Ему приказали нести службу караула при Наполеоне.

— Охранять врага России? — вскипел он. — Не желаю! Передайте, что я болен и нести службу не могу.

Будучи сыном посла, он провёл детство в Англии, где получил достойное образование и воспитание. На всю жизнь в нём сохранилась свойственная англичанам чопорность.

При всех недостатках графа Воронцова называли человеком чести и долга. Когда его, раненного при Бородине, привезли в московский дом и он узнал, что из его родового имения прибыли подводы за имуществом, он распорядился погрузить на них раненых. Вместе с ним в его родовое имение Андреевское отбыли пятьдесят офицеров и триста раненых солдат.

А позже, в 1815 году, когда его корпус уходил из Франции в Россию, он оплатил из своих средств долги офицеров местному населению. Сумма оказалась немалой, почти полтора миллиона рублей. «Честь российского воина дороже любых денег!» — заявил он.

Необыкновенный по складу характера человек, Воронцов имел и необыкновенную жену, Елизавету Ксаверьевну Браницкую, приятную, умную женщину необычайной красоты.

Первая их встреча состоялась в Париже, на помолвке с дочерью графа Кочубея Натальей. Но там, увидев её дальнюю родственницу, Елизавету Браницкую, Воронцов влюбился в неё с первого взгляда.

Его отец пришёл в неистовство: «Как такое может быть! Это недопустимо! Тебе уже тридцать семь, а ей только двадцать». Но, рассмотрев портрет новой избранницы, не стал возражать, даже более: одобрил выбор сына.

Генерал Раевский вскоре распрощался с Воронцовыми, остававшимися во Франции, пожелав им успеха и скорейшего возвращения. Он прибыл в Петербург в феврале 1816 года. Там ему предложили в командование 3-й корпус.

   — Я прошёл всю Отечественную войну с седьмым корпусом, и просил бы ныне вручить его мне, — сказал он.

   — Вашу просьбу доложим императору, — ответили ему.

Возражений не последовало.

Вскоре Николай Николаевич переехал в Киев, вблизи которого дислоцировались дивизии корпуса.

В мае 1820 года он почувствовал недомогание, и в Петербурге ему разрешили отпуск для лечения на Кавказских Минеральных Водах и в Крыму.

На юг с Николаем Николаевичем из Петербурга выехал и его младший сын Николай — ротмистр лейб-гвардии гусарского полка, стоявшего в Царском Селе, врач генерал Рудыковский и две младшие дочери — четырнадцатилетняя Мария и девочка-подросток Софья. При детях находились гувернантка мисс Мятен и её компаньонка Анна Ивановна — крестница генерала, по национальности татарка.

Ехали в двух каретах, в одной из которых находился Раевский-старший с военным доктором. Минуя Москву, кареты держали путь на Екатеринослав, где генералу надо было дать последние указания своим помощникам.

В городе должен был встретиться со своим добрым приятелем поэтом Пушкиным и Николай Раевский-младший.

Он нашёл Пушкина в жалкой еврейской лачуге в предместье города. Небритый, бледный, худой, Пушкин в припадке малярии лежал на дощатой скамье. На Николая он произвёл удручающее впечатление.

Оказывается, по прибытии поэта в город выдался жаркий день, и он неосмотрительно решил выкупаться в Днепре.

Николаю не стоило труда уговорить отца взять с собой на Кавказ больного Пушкина. Николай Николаевич тут же написал ведавшему колониальными делами Новороссийского края генералу Инзову записку с просьбой не возражать против отъезда поэта Пушкина с ним на юг. Возражения, конечно, не последовало.

28 мая 1820 года две кареты и пароконная коляска с больным Пушкиным и его другом Николаем Раевским отправились в неблизкий путь. Впереди был Кавказ с Эльбрусом, Казбеком, сказочным пятигорьем.

На Кавказских Минеральных Водах, в Пятигорске, Раевские и Пушкин провели два месяца — с 5 июня до 5 августа, а затем выехали в Крым, где у родственника Раевского генерала Бороздина было имение. Путь их лежал по Кубани, потом из Тамани в Керчь, оттуда до Феодосии, а затем морем. Дом Бороздиных оказался недостроенным, и они поселились в Гурзуфе, в доме, принадлежавшем генералу Ришелье. Здесь Раевских ожидали жена Николая Николаевича и две его дочери — Екатерина и Елена. Пушкин прожил в Гурзуфе с 18 августа по 5 сентября.

Три недели, проведённые Пушкиным в Крыму, он посвятил отдыху и чтению.

В Пятигорске к семейству генерала Раевского присоединился и его старший сын — Александр, с которым Пушкин сошёлся очень близко. Это был отставной полковник. Получив на войне рану в ногу, он лечился целебными водами. Умный, начитанный, он, однако, имел трудный характер.

Раевский-старший писал о нём дочери Екатерине:

«С Александром живу в мире, но как он холоден! Я ищу в нём проявления любви, чувствительности и не нахожу их. Он не рассуждает, а спорит, и чем более он не прав, тем его тон становится неприятнее, даже до грубости. Мы условились с ним никогда не вступать ни в споры, ни в отвлечённую беседу. Не то чтобы я был им недоволен, но я не вижу с его стороны сердечного отношения. Что делать! Таков уж его характер, и нельзя ставить ему это в вину. У него ум наизнанку; он философствует о вещах, которых не понимает, и так мудрит, что всякий смысл испаряется...»

В лице Александра Раевского Пушкин приобрёл своенравного друга, которому позже посвятил стихотворение «Демон», изобличившее суть этого человека:

В 1823 году в Россию возвратился Воронцов. После встречи с императором Александром он получил высокий пост новороссийского генерал-губернатора и наместника Бессарабии.

Вскоре он посетил Кишинёв, где находилась канцелярия главного попечителя края, генерала Инзова.

   — А это наш поэт, коллежский секретарь Пушкин, — представил Инзов двадцатичетырёхлетнего чиновника канцелярии.

   — Он не ваш. Пушкин — поэт России, — ответил комплиментом Воронцов. За чёткой округлой фразой угадывался умный, образованный человек, понимающий собеседника. — О вас мне писали столичные друзья. Я удовлетворю, господин Пушкин, их просьбу и ваше желание.

   — Благодарю, ваше сиятельство. — Поэт вспыхнул румянцем, отвесил поклон.

   — Полагаю, что в вас я найду достойного помощника в моей канцелярии, в Одессе. — И Воронцов обратился к Инзову: — Надеюсь, Иван Никитич, задержки с переводом не произойдёт.

   — Совершенно верно. Распоряжение выполню незамедлительно.

   — А вы, Александр Сергеевич, по приезде в Одессу желанный гость моего дома. Я и жена будем рады видеть вас у себя.

   — Сочту за честь, — ответил Пушкин.

Встреча с Воронцовым окрылила его. Признаться, он потерял всякую надежду выбраться из надоевшего провинциального Кишинёва, который больше походил на большую станицу, знойную и пыльную, чем на город, каким именовался. Жизнь в нём проходила скучно, однообразно, с нудным пребыванием в канцелярии, застольях с одними и теми же друзьями да случайными мимолётными встречами с местными красавицами. Отрадой, занимающей ум и помыслы поэта, была поэзия. Часто засиживаясь допоздна, он утром являлся на службу утомлённым, и дела ему никак не давались.

О том да и о шумном бражничестве доносили строгому Инзову, которого боялись и уважали. Тот проявлял к поэту снисходительность. Журил, назидал, даже грозил и походил на доброго незлобивого дядьку, пестующего трудного ученика.

В Кишинёве Пушкин завершил «Кавказского пленника», «Гаврилиаду», «Бахчисарайский фонтан» и приступил к большому роману в стихах.

Здесь же он создал множество стихотворений, каждое из которых являлось маленьким шедевром.

Переезд в Одессу, в которой поэт бывал короткими наездами и куда приезжали артисты из Италии, где действовала опера, были клубы и ресторации, где жили его друзья, значил очень многое. Город был уголком цивилизации в этом заброшенном крае, не столь давно отвоёванном и присоединённом к России.

Конечно, возросшая из турецкого селения Хаджибей Одесса была не Петербургом и не Москвой, но она не была опостылевшим Кишинёвом. Её градоначальники Дерибас и Ришелье потрудились, чтобы придать городу у моря европейский облик.

Генерал Инзов не посмел задержать Пушкина, и вскоре тот уже писал брату Льву из Одессы восторженное письмо:

«Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни. ...Я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и, ей-богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе...»

На новом месте у поэта возникли новые увлечения. На этот раз предметом его обожания стала итальянка Амалия Ризнич. С ней Пушкин познакомился ещё весной во время краткого пребывания в Одессе. Она приехала из Италии вместе с мужем — крупным коммерсантом. Привыкшая к блеску и роскоши, Амалия устраивала в своём особняке вечера для избранных людей города. Пушкин сделался её постоянным гостем.

Там же, в гостиной итальянки, он встретил Александра Раевского. Теперь Александр служил при Воронцове адъютантом.

Зашёл разговор о семье графа, его жене, Елизавете Ксаверьевне.

   — Ах, Пушкин, ты не представляешь, что это за женщина! На своём веку я видел многих, но такой прелести не встречал, — признался Раевский, и его холодное, неулыбчивое лицо неожиданно потеплело, в уголках тонких губ обозначилась улыбка. — В ней всё прекрасно! И лицо, и голос, и шея...

   — Похоже, Александр, ты в неё влюблён, — высказал догадку Пушкин.

   — Ты прав. — Лицо Раевского вновь стало холодным. — Не влюбиться в неё невозможно. Но я служу у графа. К тому же при мне и жена. Она у меня строгая. Это тебе, холостяку, всё доступно.

   — Знаю, знаю, — улыбнулся Пушкин. — Жена строга, а сам не сводишь глаз с итальянки. Я узрел...

   — Дай ты, Александр, к ней сам неравнодушен.

   — Я свободен, мне дозволительно.

Об Александре Раевском отзывались как о человеке недобром, чрезмерно любящем себя. Кроме того, слава Пушкина вызывала в нём зависть. Поэт же — искренний, доверчивый, с распахнутой душой — верил в доброту каждого.

В один из дней от графа Воронцова последовало приглашение.

   — В субботу состоится вечер, и мы надеемся видеть вас, — со свойственной ему учтивостью сказал он Пушкину.

Воронцовы стояли вблизи парадного входа, принимая гостей. Граф, как всегда, был в мундире, но на сей раз в парадном, с эполетами, с голубой через плечо лентой, на груди поблескивали ордена, тонко звенели медали. В нём, седовласом, с худощавым лицом аскета, на котором темнел рубец ранения, как бы объединялись мужество и ум, решительность воина и обходительность.

Рядом стояла она, Елизавета Ксаверьевна. Слегка припухлые губы обнажали в улыбке белые и плотные, словно жемчужины зубы, лучились бархатисто чёрные глаза. В ней действительно всё было прекрасно: и овал лица с небольшим выпуклым лбом, и длинная шея, и голос, грудной и певучий.

   — Мы очень рады видеть вас у себя, Александр Сергеевич. Я читала ваши стихи, и они меня покорили, — сказала графиня.

   — Весьма польщён, — ответил поэт, целуя руку женщины.

«Раевский прав: в такую женщину нельзя не влюбиться», — подумал он.

Весь вечер Пушкин не спускал с неё глаз, испытывая волнение. Казалось, она была неодолимым магнитом, притягивавшим его всего.

Александр Раевский, отведя приятеля в сторону, произнёс:

   — Я так и знал, Пушкин, что перед чарами графини тебе не устоять. Поздравляю. Если нужна будет помощь, призови, помогу. Я ведь в доме свой.

   — Тогда скажи графине, что я от неё без ума и ради неё готов на всё.

Вскоре меж Пушкиным и Елизаветой Ксаверьевной возникла любовь, глубокая, тайная, понятная только им двоим. Нет-нет, это было не очередное мимолётное увлечение, каких у молодого поэта было немало. Казалось, они оба потеряли голову. Но как ни оберегали они свои чувства, их отношения стали достоянием света. Да и неудивительно! Поэтический гений Пушкина привлекал внимание многих, в нём уже признавали первейшего пиита России. А за каждым шагом Елизаветы Ксаверьевны — супруги одного из влиятельнейших особ империи — следили десятки глаз её поклонниц и завистниц. Постарался и Александр Раевский, откровенно завидовавший успеху друга.

Нашлись поэты, которые, сочувствуя влюблённым, посвящали им такие шутливые строки:

Однажды Александр Раевский в кабинете начальника заявил:

   — Полагаю, ваше сиятельство, для пользы дела Пушкина надобно из канцелярии удалить.

Воронцов, конечно, понял смысл сказанного адъютантом, но пожелал слушать дальше.

   — Пушкин не очень старателен в делах, как я слышал. Он главным образом занимается стихоплётством, тем лишь и занят. Давеча признался в намерении просить увольнения со службы, чтобы совсем отдаться ремеслу. Говорит, что оно приносит более дохода, чем служба. На днях ему прислали из столицы две тысячи рублей за поэму о разбойниках. Это почти три его годовых жалованья.

   — Интересные новости вы говорите, полковник. Вы ведь с Пушкиным в приятельских отношениях, не так ли?

   — Так точно. Только долг службы для меня превыше всего.

   — Разумеется.

Александр Раевский давно собирался сообщить графу о Пушкине, о его отношении к Елизавете Ксаверьевне и ждал подходящего случая. Притворяясь приятелем, он сумел войти в доверие к открытому, бесхитростному поэту, даже помог ему сблизиться с графиней, но чувство зависти к Пушкину, его успеху не покидало самовлюблённого адъютанта, оно переросло в ревность и ненависть. Пушкин же по-прежнему верил ему.

   — Должен сообщить вашему сиятельству даже большее. — Раевский решил нанести решающий удар. — Речь идёт о Елизавете Ксаверьевне.

Граф вздрогнул, взгляд его остекленел.

   — Об их отношениях ходят... недобрые разговоры. Нельзя, ваше сиятельство, допускать, чтобы Пушкин оставался здесь. Я давно хотел сообщить вам об этом...

   — Не продолжайте, полковник. Идите. — Граф указал на дверь.

Воронцов догадывался о взаимных чувствах жены и Пушкина. Однако он сдерживал себя, старался отдалить поэта от дома. В одном из писем он писал:

«С Пушкиным я говорю не более четырёх часов в две недели: он боится меня, зная, что по первому слуху, который до меня об нём дойдёт, я его отошлю, и тогда уж никто не пожелает возиться с ним; я точно осведомлён, что он ведёт себя гораздо лучше и гораздо сдержанней в разговорах, чем это было при добряке Инзове... По всему, что я узнаю об нём, он весьма осторожен и сдержан в настоящее время, в противном случае я бы его отослал и лично был бы очень рад, так как не люблю его поведения...»

Теперь этот разговор с Александром Раевским.

Воронцов почувствовал нависшую над семьёй опасность. Его жена, с которой он состоит почти пять лет в законном священном браке, обманывает его, генерал-губернатора всего Юга России, отдаёт предпочтение находящемуся в его подчинении дерзкому поэту, бесшабашному человеку, гуляке!.. Такого он выдержать не мог.

На следующий день в Петербург было направлено письмо на имя графа Нессельроде, возглавлявшего ведомство иностранных дел. В письме Воронцов просил отозвать из Одессы поэта Пушкина по причине того, что он ничего не умеет делать, проводит время в совершенной лености, знается с молодыми людьми, «которые умножают самолюбие его, коего и без того он имеет много».

Судьба Пушкина была предрешена. Впрочем, это помогало поэту осуществить давнюю мечту: отойти от всех дел и отдаться любимой поэзии. Он уже закончил две большие главы «Евгения Онегина» и был полон других планов.

Исподволь зрел замысел новой поэмы. Она посвящена цыганам, с жизнью которых Пушкин познакомился, живя в Кишинёве. Поддавшись уговорам главы цыганского табора, он прожил у него немало дней. Остался потому, что у старика была красавица дочь Земфира.

Взглянула она на него своими глазищами — и обожгла, очаровала, чертовка! Не мог совладать с собой. Даже забыл о красавице гречанке Сандулаке, которая ждала его в Кишинёве. Более двух недель пробыл влюблённый поэт в таборе, живя в шатре рядом с Земфирой.

Однажды он проснулся, а её нет. «Не суетись, парень, — успокоили его. — Бежала твоя красавица с молодым цыганом». Он помчался вдогонку, но куда там, разве догонишь!.. Тем и кончилась его цыганская любовь.

Ну чем не сюжет для поэмы! Остаётся только воплотить пережитое в стихах. Для этого не понадобится много времени.

В конце мая три района Новороссии — Херсонский, Елизаветградский и Александрийский — постигла беда: налетела саранча. Для сбора сведений о причинённых потерях туда был направлен Пушкин. Он не соглашался ехать, но друзья уговорили. По возвращении вместо отчёта он написал четверостишие:

Это был своего рода вызов поэта начальнику. И тут же он подал прошение об отставке.

   — Возражения не будет, — сказал Воронцов.

Уезжал Пушкин из Одессы 30 июля. Накануне ему удалось увидеть Елизавету Ксаверьевну. Встреча была короткой, тайной.

   — Прощай, мой друг! Не забывай! Да хранит тебя Бог. — Скупым жестом она перекрестила его. — Ты будешь писать?

   — Непременно, — ответил он.

   — Дай свою руку... Нет, левую.

Нащупав в темноте его палец, она надела кольцо.

   — Что это? Зачем?

   — Молчи. Это талисман, на память. Клянись, что с ним не расстанешься.

Это был перстень с чёрным камнем, на котором искусный резчик выгравировал еврейскую надпись о верности. Потом Пушкин напишет:

   — Ну что, барин, поедем? — поглядывая в сторону ещё не взошедшего солнца, спросил Пушкина кучер.

   — Сейчас... сейчас...

В утренней тиши звонко били копыта о брусчатку. От моря веяло свежестью и доносился гул. Он хо тел оглянуться, посмотреть на то, что покидал, и, пересилив себя, не стал этого делать. Знал: всё осталось в прошлом.

Тогда же в дороге родились строки злой эпиграммы на Воронцова:

Она облетела Россию, но мало кому было известно письмо Пушкина, в котором он совсем по-иному относился к недавнему своему начальнику. В нём, в частности, он писал: «Вхожу в эти подробности, потому что дорожу мнением графа Воронцова, так же как и Вашим, как и мнением всякого честного человека.

Повторяю здесь то, что уже известно графу Михаилу Семёновичу: если бы я хотел служить, то никогда бы не выбрал себе другого начальника, кроме его сиятельства; но, чувствуя свою совершенную неспособность, я уже отказался от всех выгод службы и от всякой надежды на дальнейшие успехи в оной».

Переписка Пушкина и Елизаветы Ксаверьевны продолжалась недолго. В начале 1825 года он получил от неё последнее письмо. Что она писала — неизвестно, но послание навеяло на поэта грустные мысли. Плодом их стало волнующее «Сожжённое письмо»:

Вскоре после отъезда Пушкина Воронцов предложил Александру Раевскому подать в отставку, лишив его адъютантства.

В октябре 1825 года у Воронцовых родилась дочь Софья. «Доброжелатели» — были такие и в те старые времена — настойчиво искали сходства ребёнка с Пушкиным. Девочка действительно имела сходство... только не с Пушкиным, а со своей бабкой, доводившейся племянницей светлейшему князю Григорию Александровичу Потёмкину.

В октябре 1830 года на пороге приближающейся свадьбы, прощаясь с прежними увлечениями, Пушкин написал последнее стихотворение, посвящённое Воронцовой:

На этом можно было и закончить рассказ о влюблённых, если бы не письма, которыми они обменялись много лет спустя.

В Одессе готовилось издание альманаха «Подарок бедным», и Елизавета Ксаверьевна просила Пушкина принять в нём участие. «Не знаю, — писала она, — могу ли я Вам писать и как будет принято моё письмо: с улыбкой или с тем тоскливым видом, когда по первым словам письма ищут внизу страницы подписи надоедливого корреспондента... Простите моё обращение к прошлому: воспоминание есть богатство старости, и Ваша знакомая придаёт большую цену своему богатству...»

Пушкин ответил:

«Графиня,

Вот несколько сцен из трагедии, которую я имел намерение написать. Я хотел положить к Вашим ногам что-либо менее несовершенное; к несчастью, я уже распорядился всеми моими рукописями, но предпочёл провиниться перед публикой, чем ослушаться Ваших приказаний.

Осмелюсь ли, графиня, сказать Вам о том мгновении счастья, которое я испытал, получив Ваше письмо, при одной мысли, что Вы не совсем забыли самого преданного из Ваших рабов?

Остаюсь с уважением, графиня,

Вашим нижайшим и покорнейшим слугой.

Александр Пушкин.

5 марта 1834.

Петербург».

Такова история двух любящих сердец, страница жизни великого Пушкина и семьи генерала Раевского.

 

Декабрь 1825-го

Осень 1824 года была для генерала Раевского тяжёлой, безрадостной. Нелёгкие ранения и невзгоды многих сражений дали о себе знать. По его прошению он был уволен в бессрочный отпуск до излечения болезни. Но события следующего года, отразившиеся на судьбах членов его семьи, обострили её.

Всё началось осенью 1825 года в далёком от столицы российской империи Таганроге, где пребывал Александр Первый.

По желанию болезненной императрицы Елизаветы Алексеевны царствующая чета решила провести зиму на юге, в Таганроге. Ехать в Италию и на германские тёплые воды они наотрез отказались. Балтийскую непогоду с острыми ветрами, холодом, изморозью женщина переносила с трудом.

Прежде чем попасть в Приазовье, император решил совершить непродолжительную инспекторскую поездку по Крыму. Он не любил засиживаться на одном месте, в северной столице, не баловал приближённых вниманием. Казалось, он тяготился окружавшей его роскошью и строгим этикетом двора и стремился удалиться от них, пренебрегая путевыми неудобствами и непогодой, непролазными российскими дорогами и случайностью жилья. Он словно бы искал уединения в длительных поездках.

В Крыму стояли очаровательные дни уходящей осени. После пребывания у князя Воронцова в Алупке император провёл инспекторскую проверку морского экипажа в Севастополе, затем греческого батальона в Балаклаве, побывал в Георгиевском монастыре. Оттуда он снова направился в Севастополь, ознакомился с укреплениями на северной стороне. Потом были Бахчисарай, Евпатория, селение Знаменское, где дислоцировалась артиллерийская бригада. В Перекопе император посетил солдатский госпиталь, там лежали заразные больные. Неизвестно где, то ли от посещения больных, то ли от выпитого натурального сока, может, от пребывания на холодном ветру, когда погода вдруг изменилась, а Александр оставался в одном мундире верхом на лошади в сопровождении единственного казака, но там, в Крыму, он почувствовал нездоровье.

Вечером 5 ноября царский кортеж достиг наконец Таганрога. Императрица ждала супруга, и потому этот южный городок с населением всего в семь тысяч жителей казался ему ещё более желанным. Своим приближённым он сказал тогда:

   — Избрав Таганрог местопребыванием для моей жены, мы поступаем в высшей степени благоразумно.

Крытая коляска подкатила прямо к калитке ограды, за которой начиналась дорожка ко входу в особняк. Жители города называли его домом, некогда построенным богатым греком-купцом, но с прибытием в него царя и его свиты он стал вдруг дворцом.

Едва экипажи подъехали ко дворцу, как лакеи и казаки охраны проворно и дружно подвезли дорожные сани, корзины, коробки.

Поддерживаемый князем Волконским, император вошёл в дом.

   — Как вы себя чувствуете, ваше величество? — справился доктор Виллие.

   — Не совсем я здоров, Яков Васильевич, чувствую лихорадку. Но уверен, всё пройдёт.

   — Я тоже не сомневаюсь, ваше величество, — подбодрил больного опытный царский эскулап. — Сейчас, после ужина, мы займёмся вами.

Но от ужина государь отказался, попросил только любимого барбарисового сока, а выпив, лёг в постель. Елизавету Алексеевну он попросил не беспокоить.

   — Скажите, что устал с дороги.

В своих чувствах Александр проявлял к ней сдержанность и даже сухость, но за последнее время он весьма изменился. В этом императрица видела Божье веление и милость судьбы.

Озабоченный врач Виллие пристроился поблизости от комнаты императора, потребовав в случае чего разбудить его немедленно.

Шли дни, но здоровье больного не улучшалось, он угасал в полном сознании от необъяснимой и нераспознанной врачами болезни. Не помогали ни примочки и микстуры, ни порошки и пиявки, ни другие снадобья, которыми пользовал опытный Виллие. Подозрения были различны: и брюшной тиф, и последствия ушиба ноги конём полкового командира на смотру в прошлом году, и простудное воспаление.

Чувствуя приближающийся конец, больной согласился пригласить соборного протоиерея для исповедования, причащения и соборования.

А 19 ноября российский император отошёл в вечность. В Петербург полетела депеша с печальной вестью. Многих, знавших пристрастие императора к поездкам, его кончина в провинциальном закутке не удивила, она казалась им совсем не случайной.

Всю жизнь провёл в дороге

И умер в Таганроге.

   — Попечение над телом императора пусть возьмёт казачий генерал Орлов-Денисов, — пожелала убитая горем императрица. — Он всю жизнь охранял государя, пусть послужит ему в последний раз.

Генерал-адъютант граф Орлов-Денисов всю Отечественную войну, а потом и в заграничном походе командовал лейб-гвардии казачьим полком, нёсшим личную охрану Александра. Полк в марте 1814 года при торжественном церемониале первым вошёл в поверженную французскую столицу.

Внешность командира как бы служила эталоном мужества и красоты российского воина. Высокий, статный, с решительным волевым лицом, в нём безошибочно угадывался военачальник. Дед его по матери, генерал Фёдор Петрович Денисов, был первым на Дону графом, человеком необыкновенной отваги, отмеченный девятнадцатью или двадцатью ранениями. Он и передал внуку графский титул. А отец, Василий Петрович Орлов, был до Платова донским атаманом.

Однажды Орлов-Денисов пришёл на раут в партикулярном платье. Увидев генерала в непривычном костюме, Александр с удивлением оглядел его.

— Граф, камзол не по вам. Я запрещаю вам облачаться в подобное. Отныне извольте носить только мундир.

Даже будучи в отставке, генерал не посмел нарушить указание императора. Он словно ожидал вызова, когда казачий офицер прискакал в его имение под Харьковом. В депеше говорилось, что он немедленно должен прибыть в Таганрог, чтобы сопровождать усопшего государя в Петербург.

В Таганрог прискакали и казаки с Дона для дежурства и сопровождения бальзамированного тела в дороге к столице.

Печальная процессия тронулась с места через шесть недель после кончины императора, 29 декабря.

Путь был долгим, и пролегал он через Харьков, Курск, Орел, Тулу. 3 февраля траурный кортеж достиг Москвы. Похороны же состоялись 3 марта. Они были многолюдными. Тело поместили в усыпальницу собора в Петропавловской крепости, в ряду гробниц российских императоров.

А через три месяца состоялось захоронение императрицы Елизаветы Алексеевны. Она заболела по пути из Таганрога в столицу и в июне в Белёве скончалась.

Пока тело почившего императора везли в столицу, там произошло событие, потрясшее устои власти. Наследником Александра считался брат его, Константин, но он давно уже отрёкся от прав на престол. Это почему-то хранилось в тайне. Императором должен был стать следующий по порядку брат — Николай.

Войска сначала были приведены к присяге Константину, и Николай сам присягнул ему; потом стали приводить к присяге Николаю. Члены тайного общества решили воспользоваться получившимся недоразумением и путём военного переворота достичь ограничения или даже свержения самодержавия. Они внушили войскам, что Константин устранён насильно, и 14 декабря вывели их на Сенатскую площадь, протестуя против Николая.

Восставший лейб-гвардии Московский полк во главе с братьями Александром и Михаилом Бестужевыми выстроился в каре у памятника Петру Первому. К ним присоединились матросы гвардейского морского экипажа и личный состав лейб-гвардии Гренадерского полка. Всего было около трёх тысяч солдат и матросов при тридцати офицерах.

Обращение духовенства к восставшим успеха не имело. Пытался уговорить солдат вернуться в казармы и генерал-губернатор Петербурга Милорадович, однако офицер Каховский смертельно его ранил.

Ожидали «диктатора» восставших, полковника князя Трубецкого, но он так и не появился.

Опасаясь, чтобы волнение не передалось черни, Николай отдал приказ применить артиллерию, стрелять по восставшим картечью.

Восстание было подавлено, началась расправа. Царский суд приговорил к виселице Пестеля, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина, Каховского и Рылеева.

Более 120 активных участников были сосланы в Сибирь, ещё больше разжалованы в солдаты и отправлены на Кавказ, под пули горцев.

В числе декабристов оказались и зятья Николая Николаевича Раевского. Мужем старшей дочери, Екатерины, был генерал Михаил Орлов, чья дивизия располагалась в Киевской губернии, неподалёку от имения Каменка, которым владела Екатерина Николаевна Раевская-Давыдова — мать генерала Николая Николаевича Раевского. Орлов был членом тайного общества «Союз благоденствия», затем Южного общества декабристов. В Каменку нередко для совещания наезжали будущие декабристы.

Мужем младшей дочери, Марии Раевской, был Сергей Волконский, князь, генерал-майор. Их помолвка состоялась осенью 1814 года.

Пока продолжалось следствие, оба генерала пребывали в заключении.

Арестовали и сыновей генерала Раевского, Александра и Николая.

Старший, Александр, служил в управлении генерал-губернатора Новороссийского края Воронцова и был уволен из армии в чине полковника.

Николай Раевский, младший сын Николая Николаевича, участвовал в Отечественной войне, в тринадцать лет был подпоручиком. Он находился с отцом и при Бородине, и под Смоленском, и дошёл до Парижа. В конце 1814 года он получил назначение в лейб-гвардии Гусарский полк, расквартированный в Царском Селе. Военная служба бросала его в разные концы России. С 1816 года он был в должности командира Нижегородского драгунского полка, которым когда-то командовал его отец.

Братьев в Петропавловской крепости держали недолго. Их вдвоём вызвали в Зимний дворец к самому императору Николаю первому.

Оглядев братьев Раевских, он заключил:

— Следственная комиссия разобрала ваше дело: к тайному обществу вы не принадлежали. И почему это отец ваш, прославленный генерал, заступается за отпетых негодяев — Орлова и Волконского? Если Орлов ещё заслуживает снисхождения, то Волконский наказан в полной мере.

Генералы Орлов и Волконский были в числе руководителей восстания. Но Орлова избавил от Сибири его брат — душитель декабристов. Волконский же испил чашу страданий до конца. Его осудили к двадцатилетним каторжным работам, лишив княжеского титула, состояния, гражданских прав, и приговорили к пожизненной ссылке.

Узнав о том, Мария Раевская решила ехать за мужем. Она продала свои бриллианты, заплатила некоторые долги мужа и написала письмо государю. Тот ответил ей: сочувствуя её горю, он советовал ей не пускаться в далёкий неведомый путь.

Категорически был против её поездки отец, Николай Николаевич Раевский. Она писала:

«Необходимо было, однако же, ему сказать, что я его покидаю и назначаю его опекуном своего бедного ребёнка, которого мне не позволили взять с собой. Я показала ему письмо его величества; тогда мой бедный отец, не владея более собой, поднял кулаки над моей головой и вскричал: «Я тебя прокляну, если ты через год не вернёшься!» Я ничего не ответила, бросилась на кушетку.

Я покидала Москву скрепя сердце, но не падая духом; со мной были только человек и горничная... Ехала день и ночь, не останавливаясь и не обедая нигде, я просто пила чай там, где находился самовар, мне подавали в кибитку кусок хлеба, или что попало, или же стакан молока, и этим всё ограничивалось. Однажды в лесу я обогнала цепь каторжников, они шли по пояс в снегу, так как зимний путь ещё не был проложен, они производили отталкивающее впечатление своей грязью и нищетой. Я себя спрашивала: «Неужели Сергей такой же истощённый, обросший бородой и с нечёсаными волосами?»

А в феврале 1828 года умер внук Николая Николаевича Раевского, которого дочь Маша оставила ему на воспитание. Это был очередной удар по сердцу старого воина. Тяжело переживая несчастье, генерал обратился к Пушкину, чтобы тот написал эпитафию. Поэт выполнил его просьбу:

Внука Николеньку так и похоронили без матери. Мария Николаевна, находясь при муже в Сибири, в районе Нерчинских рудников, не решилась на дальнюю дорогу. Она прислала свой портрет: моложавое, прекрасное, безмерно усталое лицо. Генерал Раевский поставил портрет в изголовье. Перед смертью он сказал: «Вот самая удивительная женщина, которую я знал».

Судьбы сыновей Раевского были различны. После декабрьских событий 1825 года Александр продолжил службу в Одессе, у Воронцова, затем был выслан в Полтаву. В 1834 году ему разрешили поселиться в Москве, там он женился, однако вскоре жена умерла, оставив ему дочь. В 1868 году он уехал в Ниццу, где и скончался.

Иначе сложилась судьба младшего сына, Николая. Не покидая воинской службы, он продолжал её на Кавказе. В 1839 году получил чин генерал-лейтенанта, до 1841 года был начальником Черноморской береговой линии. По выходе в отставку жил в имении в Воронежской губернии. Умер в 1843 году.

Болезнь долго подбиралась к Николаю Николаевичу Раевскому-старшему — к этому достойному человеку, герою Отечественной войны, сильному и мужественному на полях сражений, вызывавшему уважение и уверенность в победе у подчинённых, которых вёл за собой, и неуверенность в успехе у врагов.

Недуг вынудил его покинуть столичный Петербург, где он был избран членом Государственного совета, и отправиться к дорогому уголку, в котором прошло его детство, в поместье в селе Болтышки Киевской губернии.

Уходил из жизни он тяжело, но и на смертном одре не терял твёрдости духа. «Ни единого злобного слова не вырвалось из уст его, ни единым вздохом, ни единым стенанием не порадовал он честолюбивую посредственность, всегда готовую наслаждаться страданием человека по мере его достоинства. Испытание ужасное! Несколько лет продолжалось оно неослабно», — писал после последней встречи с умиравшим Денис Давыдов.

14 сентября 1829 года отмечали день рождения Николая Николаевича: ему исполнилось 58 лет.

Ему напомнили о том, и он только улыбнулся. В этот день он непременно посетил бы луг у тихой речушки, и лесную опушку, и поле со звенящими колосьями. Но увы! Силы иссякли.

Через два дня его не стало. Он ушёл навсегда, навечно оставив людям память о своих ратных делах во имя родины, любимой России. Не без основания он говорил: «Я век мой жил и служил без интриг, без милостивцев; ни к каким партиям не приставал и не отставал ни от кого из своих товарищей».

По просьбе жены покойного, Софьи Алексеевны, о назначении ей пенсии Пушкин обратился к генералу Бенкендорфу:

«Весьма не вовремя приходится мне прибегнуть к благосклонности Вашего превосходительства, но меня обязывает к тому священный долг. Узами дружбы и благодарности связан я с семейством, которое ныне находится в очень несчастном положении: вдова Раевского обратилась ко мне с просьбой замолвить за неё слово перед теми, кто может донести её голос до царского престола. То, что выбор её пал на меня, само по себе уже свидетельствует, до какой степени она лишена друзей, всяких надежд и помощи. Половина семейств находится в изгнании, другая — накануне полного разорения. Доходов едва хватает на уплату процентов по громадному долгу. Г-жа Раевская ходатайствует о назначении ей пенсии в размере полного жалованья покойного мужа с тем, чтобы, пенсия эта перешла дочерям в случае её смерти. Это будет достаточно, чтобы спасти её от нищеты. Прибегая к Вашему превосходительству, я надеюсь судьбой вдовы героя 1812 года, — великого человека, жизнь которого была столь блестяща, а кончина так печальна, — заинтересовать скорее воина, чем министра, и доброго и отзывчивого человека скорее, чем государственного мужа».

К хлопотам Пушкина присоединился влиятельный в России Алексей Петрович Ермолов. В войне против Наполеона Раевский и Ермолов были соперничавшие сподвижники. Ермолов просил проявить к вдове следующие милости: простить триста тысяч рублей ассигнациями казённого долга, а взнос ещё пятисот тысяч рублей, которые должен её покойный муж, разложить на весьма продолжительные сроки. Просьбы Пушкина и Ермолова удовлетворили. Пенсия вдове была назначена.

В память грядущему потомству о тяжкой године Отечественной войны и в благодарность тем, кто спас Россию от нашествия французских полчищ, было решено создать в Москве храм Христа Спасителя.

Его строительство продолжалось около пятнадцати лет. Открытие грандиозного сооружения состоялось 26 мая 1883 года в присутствии императора Александра Третьего.

В храме нашли место описания сражений войны и имена отличившихся героев. Среди них удостоился высокой чести генерал лейб-кавалерии Николай Николаевич Раевский.

Герой Отечественной войны Денис Давыдов писал о нём:

«Я ищу верного друга, твёрдого в бедствиях жизни, равнодушного к походам и высокому сану, им заслуженному, и довольствующегося единым миром своей совести, словом, я ищу человека и вижу одного — искусного генерала Раевского».

Он был в Смоленске щит,

В Париже — меч России.