Несколько страниц

Корольков Андрей

«В стихотворениях Андрея Королькова чувствуешь внутреннюю силу духа. Иносказательный перевод — с происходящего в наболевшее и обратно. Он выплёскивает боль через стиль. Тоска, тоска об уходящем — и сразу всплеск. Желание срастись с природой, как с последней опорой. Потерять последнюю опору страшно. У него природа — единственное, что сотворено и на что он надеется опереться в нашей виртуальной жизни».

Елена Черникова, «Поэты настоящего времени»

Иллюстратор Дарья Обросова

Фотограф Сергей Немов

ISBN 978-5-4474-9563-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Не дёргайся. Всё будет хорошо. Кто начинал, тот и поставит точку. Когда тебя стирают в порошок, как все нормальные, переживаешь шок, но ты теряешь только оболочку, так хряпни за неё на посошок; и слава Богу, ежели пуста, а не пуста, опять же — слава Богу. Пусть отправляется. Не говорю, в дорогу: гроша не дам за эту недотрогу — сплошные уязвимые места; и первый встречный без ножа зарежет, и ссадины, фингалы, как с куста, и непонятно, кто кого содержит.

Деревянный рай

«Старая, пожившая деревня…»

Старая, пожившая деревня. Вечера дымящийся покров. Маются огромные деревья возле заколоченных дворов. Избы покосились, поредели, взгляд окон по-старчески потух; на молодок шпорится без дела тощий инкубаторский петух. Над рекой с названьем некичливым серебро ракитовой каймы. Изредка на чибисово «чьи вы?» я кричу: — Капустинские мы!

«В тени высокого обрыва…»

В тени высокого обрыва, как дирижабли невесомы, проходят медленные рыбы самоуверенно и сонно. Тепло желтеющая глина, ветвей недвижимые своды, многозначительно и длинно текут медлительные воды. Река тепла и бесконечна: тенистые деревья томно глядятся в реку, будто вечно не узнают или не помнят.

«А в углу этом тёмном могли бы стоять образа…»

А в углу этом тёмном могли бы стоять образа с негасимой лампадой: она не соперница свету, просто память о нём или, если подумать, слеза. Но икон и лампады в углу, разумеется, нету. В этом тёмном углу даже нет и, пардон, паука, ни ажурной его и тончайшей такой паутины… Паука с паутиною нет, надо думать, пока, потому что их там не хватает для полной картины.

«Молча курим. Угасает день…»

Молча курим. Угасает день. Вьются дыма сизые колечки. Выползает вечер на крылечки уютных деревень. Цепенеет деревянный рай, явно чуждый всяческого лиха. Господи! Как хорошо и тихо: ложись и помирай.

«Поскольку ночь, окно открыто в сад…»

Поскольку ночь, окно открыто в сад. Там дождь идёт. Нет, он уже — у цели. Там золотые яблоки висят. По крайней мере днём ещё висели. Поскольку ночь, не видно ни шиша… А то, что там, быть может, углядела одна отдельно взятая душа, в конечном счёте не меняет дела.

«Если дождь, я на эту дорогу смотрю из окна…»

Если дождь, я на эту дорогу смотрю из окна, на дорогу, идущую берегом странной реки: глубина такова, что рукою достанешь до дна, и везде перейдёшь даже не намочивши портки. Про портки я шучу. И когда-нибудь я дошучусь. И не до просторечий, а до настоящих забот, до потери сознанья и так называемых чувств. Но, конечно, не завтра. Возможно, и не через год. А сейчас — репетиция. Отрепетируем путь: вот дорога, река (переправа, естественно, вброд, никаких тебе лодок), а в небе какая-нибудь — за рекою над лесом — звезда. Или наоборот, над рекой. Но сейчас это просто вода, и неважно, звезда путеводная там или тут. Вот когда по дороге отправишься (ясно — куда), то — не то что свернуть — и споткнуться тебе не дадут.

«Две недели я валяю ваньку…»

Две недели я валяю ваньку, забываю адреса и лица, истопляю старенькую баньку, но уже не пьётся и не спится. Под горой, в каком-то буераке я нашёл избитую подкову. На горе насвистывают раки еженощно. Проку — никакого. От собак и огородных пугал что ни день, я вздрагиваю реже. Две недели обживаю угол, больше — пятый, нежели медвежий.

«На высоком речном берегу прозябает село…»

На высоком речном берегу прозябает село: если, скажем, от нечего делать на улицу выйдешь, то не станет тебе, как тому чудаку, весело, потому что гуляющих девок ты там не увидишь; а увидишь тропинку, ведущую прямо к реке, и пройдёшь по тропинке, и встанешь на тёплые камни, и почти что не целясь убьёшь комара на руке, постоишь и зачем-то потрогаешь воду руками. И по тёмной воде побегут золотые круги, на высоких ногах по воде побегут водомеры… Хорошо тебе тут — вот какие твои пироги. И такие дела. Если только не символы веры. Потому что тебя навсегда отпустили домой, о туда, где, опричь обветшалого дома и сада, комариного лета и белого снега зимой, больше нет ничего. А уже ничего и не надо.

«И ленива и не широка…»

И ленива и не широка (и почти что никак не зовут), замерзает простая река: очень холодно тут. Тут, полого упав от окна, стынет солнечный луч на полу, и все вещи нанизаны на ледяную иглу. Вот пока на сто вёрст — ни души, море времени, сколько ни трать, и пока не забыл, запиши в ледяную тетрадь, что идёт, почему и куда, что бежит себе дни напролёт. А в реке — ледяная вода, по закраинам — лёд…

«Вне зависимости от пола или в каких летах…»

Вне зависимости от пола или в каких летах, записной ли псих, мухи ли не обидит, — человек, смотрящий на воду, выглядит так, будто думает, что его не видят. Если думает. Что, вообще говоря, позор. Но и третий глаз, как и первые два, замылен, и река уносит… как что? Да как тот же сор, даже мелкую мысль, заблудившуюся среди извилин. Так учебник истории листает привычная пятерня: с упоением тем же, навязчивым или вящим, водный поток завораживает нас всеми тремя составляющими времени — прошлым, будущим и настоящим. Оттого и лицо в ладони упрятавший господин там, где ивы к воде опрометчиво льнут и никнут, у холодной реки засидевшийся до седин, так беспомощно озирается, когда окликнут.

«Как нормальные мужики …»

Как нормальные мужики — политикой или бабами, я, с чего ни начну, сколь угодно издалека, заканчиваю дождём, просёлком с его ухабами, а на заднем плане — река, о которой хотя и знаешь, куда течёт, но течёт ли вообще, ни за что не уловишь глазом. Тишина. И глухое «увы» — не в счёт, потому что накрывшиеся медным тазом планы на будущее посылают своё «увы» из небытия. И с некоторого момента странный запах прихваченной заморозками травы смешивается с дождём, тишиной и ещё с чем-то, что лежит на сердце, да и на той же душе, как на ветках и проводах изморозь или наледь, от чего охотно избавился бы уже, но чего не забыть и, тем более, не исправить.

«Если солнце стоит высоко, то тени…»

Если солнце стоит высоко, то тени, коротая время до заката дня, прячутся в листве деревьев (и других растений), а подует ветер — начинается беготня, перепрятки, шум, мельтешение, но под вечер тени вытягиваются, передразнивая дома, и сливаются, как слова иноземной речи, в нечто целое. Как тома запылённых книг на забитых донельзя полках, что не то что читать, но уже различать невмочь, ибо, будучи из, вообще-то, не самых стойких, устаю. А ещё: потому что ночь.

«Последняя капля, сорвавшаяся с края крыши…»

Последняя капля, сорвавшаяся с края крыши, падает на землю с хрестоматийным «кап», после чего становится намного тише, чем было до этого. Как будто кляп заделали и без того молчавшему человеку. У такого молчания даже не спросишь: ну? Чтобы отдых дать натруженным за день векам, закрываешь глаза и погружаешься в тишину, как в астральные дебри какой-нибудь лженауки, как скупой — в подземелья — рыцарь, а лучше — крот; и уже не понять: тишину нарушают звуки или — наоборот…

Круги на воде

«Он и в Африке — слон…»

Он и в Африке — слон, и, наверное, был на примете, (разумеется, бивни), короче: уснёшь на посту — непременно убьют, и душа, белоснежная в свете, не спеша отлетит и, клубясь, наберёт высоту; и среди облаков, и — легка, устремится на север, собирая незрелые звёзды во влажную горсть: только там и тогда пожинаешь и то, что не сеял, где луна тяжела и желта, как слоновая кость. И поэтому утром осенним, сырым и туманным над равниною русской пойдут затяжные дожди… Пошуруй хорошенько по книгам, углам и карманам, кое-что обретя, до сельпо до родного дойди. Перестала давать (тьфу ты, Господи — в долг!) продавщица младая в том сельпо, куда ты поспешаешь (опять же — селом), волоча сапоги и по Фрейду лениво гадая, отчего тебе ночью, к примеру, привиделся слон? А чего тут гадать? Уж и то хорошо, что не черти, ведь известно, что ты никогда не гнушался вина. Вот и выпей стакан. Закури. И подумай о смерти. А не хочешь, не пей: просто так посиди у окна.

Покров

Сегодня светлый праздник Покрова. Я торопливо собираю вещи: резной хомут и золотые клещи, берет на плешь и руки — в рукава. И вот — благоухающий подъезд, а там сосед, хронически поддатый, и на сакраментальное «куда ты?»: — Куда? Туда! В пределы неких мест! Где те же травы, те же дерева, не благо иго и весомо бремя, где точно так же истекает время и где сегодня праздник Покрова; где я, отнюдь не будучи здоров, вполне причастный времени и праху, почти сниму последнюю рубаху: уже сегодня упадёт покров! Ещё на мне никто не ставил крест (хотя идея в воздухе витала), но час назад меня уже не стало, уже я там, в пределах неких мест, где точно так же воют провода, и точно тот святый и крепкий Боже… Ребята — всё, решительно всё то же. Но снег ещё не тронут. Ни следа.

«Потеплело, и щепочка лезет на щепку…»

Потеплело, и щепочка лезет на щепку. Вот из лужи прохожего обдало… Я пойду в магазин и куплю себе кепку, и она мне пойдёт, как корове седло. Променяю все ваши на эту заботу, на рассвете покину родительский кров: как последний дурак, поплетусь на работу, где баклуши я бью и седлаю коров. А ведь, кажется, помню: какая-то лошадь (боевая, наверно… Конечно, она!) выносила меня на широкую площадь, и — здорово, ребята!.. А там — тишина. И с тех пор по дороге иду пригорюнясь, вечерами домой, на работу — с утра, всё по той, по которой прошла моя юность, не скажу, что давно, но давно бы пора; я киваю в ответ придорожному злаку, я не знал и не знаю, не быть или быть, я ещё не решил, покупать ли собаку: не уверен, что я её буду любить.

«Почему-то на ранней заре выгоняют коров…»

Почему-то на ранней заре выгоняют коров… Вот выходим и мы с председателем в чистое поле: — Как дела, литератор? — Спасибо. Конечно, здоров. Я вчера отпустил свою душу на волю. Как меня отпустили на волю марксизма тома, отпустила красавица из параллельного класса, как Его, наконец, отпустила кромешная тьма, отступившая после девятого часа; как метавшие жребий, пардон, воротили носы, недовольны весьма (как одеждой) лохмотьями теми, или, скажем, как мы без конца переводим часы, и нам голую задницу кажет прошедшее время. Дорогой председатель! Давай изопьём молока! Совершенный обломок совхозно-колхозного строя, изопьём по одной за того племенного быка и за красное солнце над тою зелёной горою! Дорогой председатель, моя отлетела душа, наливаются кровью неясные даты и числа, но, представь, и сейчас за душою моей ни гроша: только лёгкая тень наконец обретённого смысла.

«О, дорога от дома к метро по утрам…»

О, дорога от дома к метро по утрам, и, естественно, наоборот — вечерами, что едва ли подобна небесным дарам, (как иконе — лицо в позолоченной раме): на корявом асфальте скопление вод, фонари — не того, и довольно опасно, до беды и до слёз довела бы, да вот а потом-то куда? Совершенно не ясно. Потому что никто не глядит из окна, ни со стен крепостных, ни с каких колоколен, и, всего вероятней, не будет кина : как ни странно, механик действительно болен; а давно бы пора обратиться к врачу, потому что не только дороги раскисли, но привычная ноша невнятна плечу, а всего интересней — дурацкие мысли. а дорога пуста, будто песня без слов, когда просто мычишь за гармонью унылой, — ничего от себя, лишь основы основ: что-то вроде «спаси, сохрани и помилуй»…

«Горбатый мостик. Обводной канал…»

Горбатый мостик. Обводной канал… С чего-то злоба дня заговорила: подкинула сравненье, что перила горбатого моста черны, как нал. А я совсем не разбираюсь в нале, поскольку тёмен, как вода в канале, отчасти лыс и нищ не по летам: я даже в Турцию ни разу не летал, не говоря о Лондоне, Париже. Я много ездил. Но гораздо ближе. Лишь в этих водах отражаюсь я в придачу к облакам, растрёпанным, как вата. Плывёт какой-то водоросли прядь: не помню, что такое кисея, но и смотреть на это страшновато. Но то — смотреть, а ежели — нырять? Ныряют утки. Правда, не с моста. И для Москвы их тут довольно много. А справа, слева, поверху — дорога, и — бить начнут, не скажешь: красота! Но вот гранит ступеней — что скрижаль, над головой, почти что сразу, — небо. А главное, я тут ни разу не был, хотя сто раз, наверно, проезжал.

Питер

Сказать, что всё не так? Посетовать? Поныть, что вот опять сравнение — не в пользу? Что даже нимфы в Летнем встали в позу, чуть не порвав связующую нить: — Ты кто такой? Литейный стал прямей… Я по нему иду седой, усталый, и из-под закустившихся бровей высматриваю то, чего не стало, и по всему выходит, что — меня. А город что ж? Ему плюс-минус тридцать — плюс-минус ничего. Петрова пятерня, не то что б над, но — бывшею столицей простёртая, простёрта в никуда: чуть выше — небо, понизу — вода, в которой отражаются фасады. Ограда упомянутого сада блестит от сырости, сочащейся с небес, и под рукою подаётся дверца туда, где я бы мог оставить сердце… И я оставил сердце. Но не здесь.

«Улица имени Первого Мая…»

Улица имени Первого Мая… Как ни тужилось время, а всё на местах, и, наверное, та же Анюта хромая собирает пустые бутылки в кустах. Всё на месте, и крыть, разумеется, нечем: будто та же галдит во дворе детвора, даже если густой опускается вечер в неподдельную темень и сумрак двора, где и в жаркую пору жары не бывает, и — в любую погоду — домашний уют; мужики постепенно козла забивают и поэтому к ночи едва ли забьют… И всё так же, отставивши благоговейно заскорузлый мизинец, лицо к облакам поднимают покорные слуги портвейна, осушая гранёный Анютин стакан. Домино. Перезрелая вонь магазина. Завывают качели: не смазан крепёж. Время тянется, будто сырая резина, и к рукам прилипает, и не отскребёшь. Так и было. Но портит картину Анюта, никому не дававшая пить из горла, ведь она, из чего ни была бы согнута, — человек и, лет десять назад, померла.

«Я живу на отнюдь не Садовом кольце…»

Я живу на отнюдь не Садовом кольце, я французский язык изучаю; нехорошие тени лежат на лице: это я по Парижу скучаю. Сохну так, что как жив до сих пор, не понять, и хорошего в этом не вижу: мне бы только на евры рубли обменять, и я тут же рвану до Парижу. К их каштанам от этих дурных тополей и от лета, почившего в пухе. Зажирею. И стану настолько белей, что пиджак не сойдётся на брюхе. И потянет француженок пообнимать… Я за то — провалиться на месте — зарекусь их парижскую Божию мать поминать в неприличном контексте. Ведь и русскому сердцу Париж как des ailes, как — воистину — ложка к обеду… Ах, зачем вы так нервны, мадемуазель! Может, я вообще не приеду. Я — легко может статься — погиб на посту (entre nois: я стоял на защите). Где-ни-то-как-нибудь присобачьте плиту и чего-же-нибудь напишите: мол, такой-то откинулся, ёж его медь, но, увы, у себя во славянах, так как рылом не вышел валюту иметь, а равно и простых, деревянных; неизвестно, умел ли он сеять и жать или мыкался флагом на мачте, но считал, что над Сеною лучше лежать: веселее, а главное — мягче.

«Я кругами хожу. Я лечусь наложением рук…»

Я кругами хожу. Я лечусь наложением рук. Если мелочь — к слезам, то к чему снятся ихние баксы? Опишите мне время, и если получится круг, не сочтите за труд, перешлите картинку по факсу: там семнадцать мои. Остальные — неведомо где… — Подержите арбуз! — И прохожий разводит руками. Разведённые руки, как будто круги на воде, над которыми синь, чуть подёрнутая облаками. И прохожий идёт, разведёнными руки держа, по московским кругам, по садовым и литерным кольцам… И спросить бы ещё, да ушёл он далёко deja. Потому что француз. У него и фамилия — Гольцман. О московские кольца! Линючи на вас тополя! А возьмись убирать, так за те же семнадцать не свёз бы… Опускается пух на зыбучие камни Кремля и летит над рекою, где плавают красные звёзды. Опишите мне время, пока я иду по кольцу, или, как иногда говорят, окажите услугу, ибо мне одному неизвестно, к какому концу приближается время, бредя по такому же кругу.

«На простом языке слесарей по ремонту а/эм…»

На простом языке слесарей по ремонту а/эм о весне закричали грачи на высокой берёзе; вот и я выползаю из дома (неважно зачем), но, поднявши главу, замираю в немыслимой позе, потому что сугробы значительно выше колен, да и солнце в глаза, и любое движенье излишне. Вон горят колокольни уездного города N, а звонят ли к обедне, отсюда, конечно, не слышно. Да и видно-то плохо, поскольку сии города — на три четверти пьяные слёзы в гранёном стакане, и когда электрички уходят незнамо куда, остаются в округе всё те же грачи и цыгане. Этот необитаемый остров почти что ничей. Обитаем условно. И не исчисляема паства. Только солнце и снег. Нецензурные речи грачей. Ну, берёзы да избы. А в общем, пустое пространство.

«Это место — какой-нибудь северный порт…»

Это место — какой-нибудь северный порт, замечательный тем, что туда — прибывают и что там даже злые собаки не лают, потому что за всех отдувается норд; где прибой безразмерную тянет губу, хотя мог бы легко дотянуться руками до скалы, где старик, восседая на камне, не спеша починяет и чистит трубу. Там гуляет матросик, заведомо пьян со вчерашнего и на сегодня затарен. У причала гниёт «Академик Опарин» — Боже мой! Не первичный ли то океан?! Я к тому, что неплохо клюёт камбала на первичную (лучше протухлую) каплю… Разбирая на гнёзда канатную паклю, белокрылые чайки разводят ла-ла. И, конечно, сюда не летают грачи, а когда залетит вопросительный чибис, на вопросы его, отвратительно лыбясь, престарелый трубач отвечает: ничьи.

«Оплывают убогие свечи. Кадило — кадит…»

Оплывают убогие свечи. Кадило — кадит. Если так и пойдёт, я, наверное, руки умою: что же, Господи, Матерь Твоя на меня не глядит, а глядит на того, кто стоит у меня за спиною? Просвети меня, Боже, но там никого ещё нет: только луч золотой, только настежь открытые двери да на паперти две, им, конечно, по тысяче лет — я сужу по глазам — абсолютно глухие тетери. Если ж нет никого, то не нужен и круг на полу, и не нужно покой выкупать непосильным обетом, опускаться в купель, забиваться к Тебе под полу… Уведите Марию, и больше не будем об этом.

«Время чертит круги. Далеко завело…»

Время чертит круги. Далеко завело. В белотелой печи полыхает полено. То ли пух, то ли снег под окно намело… Отдохни у огня: там везде — по колено. Непростая зима раздаёт седину. Не длиннее и жизнь от обилия трещин… Потому что ты любишь чужую жену, обижаешь друзей и, естественно, женщин. Потому что твой крест — не отличия знак: мир тебя не корит, да и не сторонится… Время чертит круги, а ты этак и так расставляешь слова и листаешь страницы.

«Мимо тёщина дома без шуток пройду…»

Мимо тёщина дома без шуток пройду, прикрывая панамой небритую харю, и — возможно, к обеду — в зелёном пруду уловлю карася и в сметане зажарю. И воистину съем. И, добрея лицом, прихватив сигареты с нетопленой печки, из избы не спеша перейду на крыльцо, посижу, покурю на горячем крылечке. Это лучшая из климатических зон: даже если чего и пристанет к штиблетам, то не в нашей деревне. Тут чистый озон. По ночам и утрам. И особенно летом, когда бредит закатом убогая тень, отвлекая меня от досужего чтива, и, со стоном валясь на горячий плетень, на июльской жаре умирает крапива, и высокое небо ей ставит свечу: ввечеру отпоёт, на рассвете — разбудит. Отпустите меня! Я сейчас закричу… Я же вижу, что времени больше не будет. Отпустите меня, отпустите домой: я же явно постольку не пью, не киряю, чтобы так, ни с чего, чтобы… Боже Ты мой! Улови мою душу! А то я её потеряю.

Черёмуховая гора

«Небесный путь высок и млечен…»

Небесный путь высок и млечен, а свет — сомнителен и робок. Ты спишь. Во тьме сияют плечи, и чуть приподнят подбородок. И по туманам густотелым, ступая слышно, смело, грубо, идёт июль к твоей постели, подходит и целует в губы.

«Там, над рекой, разлилась по горе…»

Там, над рекой, разлилась по горе роща огромных и шумных черёмух: светлая пыль на горячей коре, мелкие чёрные ягоды в кронах. Милая сердцу невинная лесть: за разговорами, так, между прочим, будем невкусные ягоды есть и притворимся, что вкусные очень.

«Если вдруг закружится голова…»

Если вдруг закружится голова, ты возьми меня за руку и держись: там по пояс крапива, по колено — трава, по колено трава, и такая жизнь! Посмотри, как бел на ветвях налив, как совсем не ладится плач у плакучих, вообще-то, ив над рекой возле старых дач. Там луна — во весь месяц май, и сияет от зари до зари… Ты меня, пожалуйста, обнимай. Ты меня по имени назови.

«Наступила весна на любимую — ёлы! — мозоль…»

Наступила весна на любимую — ёлы! — мозоль. Обыграть эту тему, пожалуй, достало бы клавиш, но в четвёртой октаве запала, по-моему, соль; наступила весна, и уже ничего не исправишь. Золотая моя, распеваются птахи в кустах: перелётные эти, похоже, и не улетали, и я знаю, что будет, естественно, в общих чертах, потому что апрель до сих пор уточняет детали. И темнеет земля, как от времени иконостас… Подбираю слова, междометьями дыры латая: если с первого взгляда любовь (или что там у нас?) — то ли может ещё приключиться, моя золотая! Нас спасает лишь то, что мы видим весну без прикрас и, увы, понимаем, что и во-вторых, и во-первых — за душой у весны только слякоть и мокрая грязь, а из ценного — только жемчужные бусы на вербах…

«Не верю, надеюсь, прикидываю, гадаю…»

Не верю, надеюсь, прикидываю, гадаю и — должно быть, от нежности — схожу с ума: потому ли, что ты — красивая, молодая, или просто осень, а там — зима? Потому ли, что волосы — лёгкие, золотые и почти — о Господи! — голубые глаза, или просто падают золотом налитые листья и яблоки на землю и за? Или небо, разбавленное облаками, для меня освящает любой пустяк: и когда ты — вот так — разводишь руками или мне улыбаешься? Да, вот так. Или тайное вправду неисповедимо, потому что как же средь бела дня — то ли ты улыбаясь проходишь мимо, то ли жизнь проходит мимо меня?

А. Х.

— Который год? — Еще довольно рано… И берега туманные — пусты. Они назвали это жизнью, Анна, и спрашивают, счастлива ли ты? Никто не знает. Не утешить женщин. Проходит время. Врут, что не спеша. И вдруг до слёз в обыденные вещи влюбляется бессмертная душа. В простые вещи, это ли не странно? Июльский вечер. Или дождь прошёл. Над нами Бог. Они не знают, Анна. Всё хорошо. Всё будет хорошо.

«Воздух утра морозен и тонок…»

Воздух утра морозен и тонок, как на стеклах узорочья след — просыпайся, красивый ребёнок тридцати приблизительных лет. Синева тонкостенная тает, и к рассвету часы семенят. Ничего, что уже рассветает: не стесняйся меня.

Истолкование осени

Мне нравятся твои повадки лисьи и в локонах прожилки серебра. Уходит время. Опадают листья. Как будто мало этого добра… Всё хорошо. Осенний вечер тает, и ветер, разметая семена, листает листья. Думаешь, читает? Да Бог с тобой. Какие письмена?.. Мне за тебя другая не ответит, но если только это добрый знак, я обещаю ничего не знать. Всё хорошо. Мне ничего не светит.

«Шелестит сухая трава…»

Шелестит сухая трава, и мы молча идём по ней; ты, конечно, была права, ты намного меня правей; прихожу, молясь и терпя, к пониманью простых вещей: если я забуду тебя, я забуду всё вообще. Не тому дорога длинна, кто стоит в начале пути; нужно молча выпить вина и на небе звезду найти. Это будет наша свеча, а подсвечники — облака. Ничего, что не горяча, безымянна и далека. Если я подолгу молчу, если пальцы грею в горсти, прислонись к моему плечу и — не знаю, за что — прости. Ты, конечно, была права, ты намного меня правей… Шелестит сухая трава, и мы молча идём по ней.

«Да видал я ту степь…»

Да видал я ту степь: лучше ты мне постелешь постель, и подушки взобьёшь, и льняные разгладишь волокна; не скажу, что пора: просто двери упали с петель, и осеннее солнце косится в разбитые окна. О, осеннее солнце! Льняная бела простыня, и какие-то птицы летят и летят, улетая; не скажу, что пора: просто сердце болит у меня… Ты склонись надо мною в печали, моя золотая. Ты склонись надо мною: ещё далеко до греха, так же как до получки, до первого снега и Бога… Недоверчивый ветер разносит листвы вороха, добираясь до сути и чуть ли не до эпилога. Ты склонись надо мною и так поклонись миражу. Или прожита жизнь, или только прочитана в лицах? Если первое верно, я только тебе расскажу о летящих туда и, представь, улетающих птицах.

«Если выйдешь из дому поутру, …»

Если выйдешь из дому поутру, — облака пылят водяной пыльцой; но зачем стоять на таком ветру и зачем дождю подставлять лицо? По воде в пруду пробегает рябь, пробегает так, как по телу — дрожь… Что бы ты ни чувствовал, Божий раб, не тревожь хозяина, не тревожь. Так мы ближе к правде ещё на пядь (не узнали, если б не ветра свист); мы закрасим краской седую прядь, мы положим в книгу кленовый лист; пусть он в этой книге закончит путь — золочёный лист о пяти перстах, пусть у нас останется что-нибудь: не на память даже, а просто так… Помолись холодной ночной звезде, помолись да голоса не сорви, потому что осень — она везде, потому что осень у тебя в крови…

Теория отражения

Снег

На свете ничего обычней нет обычного, как воздух, снегопада: летит, кружится, опадает снег, что иногда не очень-то и надо. Не прерывая начатую речь, естественно, о снеге и погоде, его небрежно смахивают с плеч, как прах и пыль. Ну или что-то вроде. А снег — он самый лучший из ковров, так ладно всё и соткано, и сшито: почти что Богородицын покров, почти что никакая, но — защита. И если всё хорошее пройдёт, а всё плохое — время перемелет, обычный снег на землю упадёт и скроет всё, но почему-то медлит и, медленно теряя высоту (а он иначе и не стал бы снегом), идёт и заполняет пустоту, царящую между землёй и небом.

«Здесь обычному зеркалу стены и вещи — оправа…»

Здесь обычному зеркалу стены и вещи — оправа, а хозяева — так, созерцатели новых ворот: если маятник явно качается слева направо, то его отражение — в точности наоборот. А зима за окном — почитай, нагишом — разметалась, и туда, то ли в даль, то ли попросту темень дорог, вслед за тем, что ушло, отправляется всё, что осталось: вот же узкая тень перевесилась через порог. А на улице минус. Везде — результат вычитаний: даже темень и даль арифметика сводит на нет. Было бремя легко, если сдача с уплаченных даней — эти строчки в блокноте да несколько мелких монет.

«Там откроешь окно — не увидишь почти ничего…»

Там откроешь окно — не увидишь почти ничего, так что повода нет лишний раз подниматься с дивана; там какую-то шкуру скребёт одинокая скво неудобным обломком едва ли не обсидиана… И плывут облака. Пролетание диких гусей (уточню: в тишине) сообщает пейзажу расхожесть; даже если окно ты откроешь в обители сей, — отойдёшь от окна, потихоньку перхая и ёжась, ибо мир остывает, и здесь холода — по летам; ожидается тьма: не конец, но отсутствие света… Если дело к зиме. Но вполне вероятно, что там скоро кончится всё, а не только полярное лето.

«Сегодня вторник. Всё без изменений…»

Сегодня вторник. Всё без изменений. Возможно, осень. Кажется, она. Я не уверен. Я ищу знамений по эту сторону закрытого окна. Витиеватый дым от сигареты. Простая мебель. Приглушенный свет. И автор строк. И прочие предметы. В стакане что-то. А знамений нет. Дождя, к примеру. Западного ветра. Опавших листьев. Перелётных птиц. Да наугад из Ветхого Завета — о, через силу! — нескольких страниц… Косней греха, покуда не отпущен, но морща лоб и устремляя взгляд, тогда и там, где нарекли насущным обычный хлеб, который все едят, тогда и там, где всё без изменений, где нереален приглушённый свет, никто не видит никаких знамений, хотя, возможно, их и вправду нет.

«Фамильный замок в стиле five o’cklok…»

Фамильный замок в стиле five o’cklok. Под сенью лип и, между прочим, вязов, где «о, мой Бог!» похоже на my dog… И граф предпочитает водолазов: для жителей различных берегов и здесь, как было сказано, под сенью, при их врождённой склонности к спасенью на водах, а случись, и от врагов, они полезны. В ожиданье Покрова хозяин замка пребывает в дрёме: он лично заготавливал дрова, четвероногий друг стоял на стрёме. А на просторах ёжились стога от холода и волновались птицы, а потому и нашему не спится землевладельцу двух десятых га… Вставайте, граф (затем, чтоб снова лечь), скажите другу «место!» (но не грубо), а чтобы поутру не врезать дуба, возьмите дров и протопите печь.

Кино

Снимали ночью, как хотели. Отсняли несколько кассет: так бесподобны были тени, так бесподобен лунный свет. А что луна смотрела зверем, как ведьма на веретено, то каждый третий был уверен, что это — самое оно; что дважды два — всегда четыре и в малом деле и в большом. И первых двух уговорили идти купаться нагишом. Кому метла, кому — кадило, кому коньяк, кому — вино; всё, что в ту ночь происходило, происходило, как в кино. Или по ящику. Но ящик смотреть им было бы невмочь: внезапно стала настоящей луной наполненная ночь. Дурной комар зудел над ухом, сквозь бурелом ломился лось; когда никто — ни сном ни духом, вот тут-то всё и началось…

«Ни мерою не меря, не судя…»

Ни мерою не меря, не судя, не ведая параметров сосуда, блаженны уходящие в себя, несчастны выходящие оттуда. Преобладанье тёмного в душе, пустом шкафу, монашеском убранстве, в чухонского разлива шалаше, в истории и — вообще пространстве, преобладанье тёмного вокруг, и — что греха! — не видное воочью, роднит жемчужницу с пустым карманом брюк и влажный погреб с августовской ночью. Так голова бездомному кусту куда родней, чем та же грудь — наградам… Соединив Коломну и версту, ты ничего не обретаешь рядом, поскольку рядом будет полумрак и полутьма, и в закоулках мыши, и тёмный, но без этих полу-, зрак сосуда, упомянутого выше.

Ялта. Пляж

Осмеянная грубым мужичьём белела телом нимфа на заборе, кричали чайки, не поймёшь о чём, и Боря всё не выходил из моря; а в море уходили корабли неторопливо, тихими стопами, и постепенно таяли вдали, как тает снег и рафинад в стакане, поскольку море тёплое у ног, и дальше — там, за горизонтом — тоже, где полуголый средиземный Бог вздыхает — о! И выдыхает — Боже! Зане жара, и в голове кисель: что было мыслей, рухнули на старте. О корабли, грядущие отсель туда, докуда и лаптя̀ по карте не наберётся: этакая близь! Почти как узнику — связующие узы. Гортани — крик. И даже камню — слизь на этом камне сохнущей медузы.

«Бредя по пояс в водах золотых…»

Бредя по пояс в водах золотых, где дно — не дно, а почитай что берег; как не к нему — во имя всех святых, обеих Индий или же Америк — стремясь, но продолжая разговор с попутчиком, увы, неразличимым, поскольку в рясе с некоторых пор по только Богу ведомым причинам… Проста причинно-следственная связь: за что, про что — ан воздано сторицей. О, губернатор и почти что князь одним тобой угаданных провинций, — иссякла даль, притихли Небеса, и корабли — как лебеди в затоне… И всё невнятней ваши голоса, подобно знакам на твоей ладони.

«Где был, что пил, текло ли по усам…»

Где был, что пил, текло ли по усам, в каких тавернах искушал патрона, — но если жив, — угоден небесам, поскольку жив. И не вставая с трона, избраннику укажет за моря благой Господь, покуда за морями избранник не откинет якоря, не загремит вослед за якорями, молясь об указующем персте, о свете здешнем, мороке наружном, где, может быть, распятый на Кресте простит и то распятому на Южном, что наяву окаменевших скул не разомкнул бы кортик абордажный… Мой адмирал! Кому кормить акул, а также где — воистину неважно.

«Боже мой, я уже и стакан проношу мимо рта…»

Боже мой, я уже и стакан проношу мимо рта. Пролетев мимо денег. Но, будучи частью улова, соблазнюсь о Тебе или просто скажу — суета, по хорошей привычке замну нехорошее слово? Вообще я легко нахожу, что б такое замять, по какой бы дороге уйти, но откуда — не знаю. Как неясно — куда. Ясно — денег придётся занять. И ещё говорят, будто виза нужна выездная. А на кой мне она? Я по жизни такой выездной… Жалко, что выездные не значатся в списке Нагорном и не мы унаследуем Землю. А этой весной мы оставили всё и едва различимы на чёрном… Потому что в бреду избеганья звезды и судьбы даже мы, потеряв, не спасли свои нищие души, и когда наш Небесный вторично нагрянет сюды , Он и нам надерёт наши неразличимые уши.

«Но дважды не войти. Да и простому глазу…»

Но дважды не войти. Да и простому глазу река невнятна: нечем зацепить. По-всякому, получится не сразу. Скорее не получится. Как пить. И было-то едва ли по колено: вошёл и вышел. Вот и всё, кажись. Присел на узловатое полено… Что это было? Говорят, что жизнь. А с ней нельзя без фотоаппарата (поскольку она даже не река), чтобы надолго: скажем — на века. Не всё же — от зарплаты до зарплаты! И не фотограф, а фотографиня, которой от рождения дано, чтобы графине было всё равно, чудак с гитарой, муха ли в графине; и чтоб она всегда была права, и чтоб была красива, но не слишком, ловила свет, скакала, как мальчишка, и презирала громкие слова; была такой, каких наперечёт, а время, нервы и т. п. — не в счёт, ведь есть лишь то, что выхватила вспышка, а остальное пусть себе течёт.

«На двери дубовой — стальной засов…»

На двери дубовой — стальной засов. На столе — еда. На дворе — погода. Лучший календарь — циферблат часов, ежели стоят с …надцатого года: половина третьего, значит — март, середина, то есть, некоего марта; разложи на счастье колоду карт, — не пойдут часы и не ляжет карта. А река ли это, и каких времён, разберутся после: когда утонешь. Эти вещи не знают своих имён и только вздрагивают, если тронешь.

«Тишина по округе не бродит, не стучит клюкой…»

Тишина по округе не бродит, не стучит клюкой, просто молча стоит которую ночь подряд; иногда её называют мёртвой, не думая, что говорят: так ведь мало кто не боится её такой; не с того ль в камышах у реки надрывается птица выпь, камыши заполошно шепчутся только бы не молчать? Даже наша сука прячет щенков, как волчицы прячут своих волчат, а сама порывается лаять, скулить и выть; за окном ни забора не видно, ни старых лип, в тишину и ночь упакованных с головы до пят… Половицы в доме с утра не скрипели, но вот — скрипят. Да и мы разговариваем громче, чем следует или могли б…

Дождь

За окном по наружному жестяному подоконнику капель стук. Если звёзды — в утешение астроному, то мне же в утешение — этот звук. Влажно всё: влажен сигаретный пепел, влажны шорохи и, естественно, голоса; взглядом — ну, никак — не попаду куда метил, как не щурю, влажные же, глаза. Вы не то подумали. Просто от напряженья. Если в серое марево вглядываешься отсель, то, с грехом пополам, улавливаешь движенье, но сказать уверенно, что улавливаешь ли цель, невозможно. И если мерить лужи сам, допустим, без зонтика, но в плаще, выйдешь на улицу, то не стало б хуже. На душе. На сердце. И вообще. Ну не то чтоб хуже, а так — ни Богу свечка, ни кочерга, кому — поминать не буду: нельзя помногу, то есть часто и к ночи. И по уму: если двигаться медленно и осторожно, избегая грязи и скользких тем, и уйдя навек возвратиться можно. Но уже другим. Неизвестно — кем. И поэтому… в общем, пока не понял, что там ноет (и ноет ли?) у тебя в груди, посиди, поумничай — на кухне ли, на балконе ль, но один на улицу не ходи.

«Её пра-пра-пра зажигала в гаремах Сарданапала…»

Её пра-пра-пра зажигала в гаремах Сарданапала; её пра- промышляла на улице, мать вылезала из торта; а после второго — и окончательного — аборта и сама она трахалась с кем попало. Говорила: любовь. И бросалась в объятья этих гадов, как бросаются головою в омут; но и худшие из них для неё — в абсолютных нетях, а о лучших вообще никто ничего не помнит. Он же, изнурённый невниманьем к своей персоне, много лет безуспешно пытался расправить плечи; десять из них он провёл на зоне. В два захода. И понял: по второму — легче. Когда слизывал кровь с костяшек, вправляя выбитый палец, и уже не спиной к стене, а как все нормальные люди стоя, кожа рук, натянутая, как на кольца пялец, саднила страшно, но он говорил: пустое… Как сказал «пустое», аккуратно роняя набок, но прямо на элитного английского дога, догова хозяина (даже не из-за бабок), и его наконец засадили совсем надолго. А одна описала всё это. Хотела Пулитцера. Охмуряла жюри. Выстраивала отношения. Но только фонарь заглядывал к ней в окна с улицы, как какое-нибудь ископаемое длинношеее. И герой с героиней, и сама авторесса, кои изводили друг друга, ступая по голым нервам, ну, во-первых, искали, во-вторых — не нашли покоя: о последнем догадывались, но и не подозревали о первом.

«Интересно: когда описываешь видимое…»

Интересно: когда описываешь видимое, как бы точно и грамотно ни подбирал слова, всё равно описание не стоит выеденного. Будто в тёмном лесу сова, ухаешь в ночь, а ночь отвечает эхом, как причина следствию. Если это знак, нужно быть совой, чтобы не подавиться смехом, чтобы в этом удвоении не узнать тавтологию, свойственную всякому отражению. Перед зеркалом (как ни за что бы не сделал ёж) бреясь и совершая соответствующие движения, вообще ничего интересного не узнаёшь о себе. И не потому, что зеркало что-то скрывает или, допустим, врёт и любить ему не за что, да и некого, а тебя — особенно: ровно наоборот. И пускай не на шею, а только на стены вешаясь, зеркала и т. п. нам несут — ну, знаю — весть из оттуда, о том, что, вообще-то, любая внешность — это всё, что есть. Отражение мира — ему же подачка, ссуда. Да и дело верней, если двое на одного. Хорошо бы ещё, чтобы ты не терял рассудок, потому что куда ж тебе без него?

Славяне

Русским боярам, а особо ростовскому боярину Александру (Алёше Поповичу) посвящается.

Веретено

Ты вертись, веретено — нитка тянется в окно, нитка тянется на небо прямо к Боженьке в терём; мы присядем под ракитку, Ванька, Манька да Никитка, поднесите квасу-хлеба — скоморошину споём. Как боярышня Алёна не сурьмлёна, не белёна, ан — пригожа да бела, всех в заботу привела… Мать и Боженьку молила, и Алёнушку корила, мать Алёнке говорила: — Ты, Алёнушка, гляди! Выходи хоть за любого, за хромого, за рябого, а за этого Алёшку ты, Алёна, не ходи. Мало молвить — парень смелый, да удалый, да умелый, уж калики про Алёшу песни славные поют, а не много будет ладу, да любови, да услады: на Успение Алёшу злы татарове убьют… Не ходите под венец, а кто слушал — молодец… Дёрнет Боженька за нитку — тут и сказочке конец.

Погоня

Богатырская удаль опять не туда завела… На рассветном ветру покачнулись высокие травы, заводного коня догнала золотая стрела да и клюнула в жилу, повыше коленки, на правой. Выноси, Белолобый! Какой я тебе господин?! Нынче воля твоя да — на толику — Божия воля. Ты хорош на ходу, но теперь ты остался один, — будь неладно оно, расширокое чистое поле… Не по чину, боярин, ходил по чужие костры без людей за спиной, без помощников слева и справа. Аль не ведал и так, что их острые сабли остры? Али мало забот и мала богатырская слава? Пропотел оберег, что в вощёную кожу зашит, а и конь захрипел и не раз уже хлюпнул утробой, и стрела прилетела в закинутый за спину щит. Заскучала душа. Нам уже не уйти, Белолобый… Ах, боярин! Глаза ль застелил тебе пот? Вот и видится мир, будто сквозь слюдяное оконце! Ростовчане твои, степнякам отрезая отход, по широкой дуге на погоню заходят от солнца.

«Как на княжьем на дворе…»

Как на княжьем на дворе о заутренней поре княжьи отроки сидят, на боярина глядят. — Это что за пироги? Я вам дам «не с той ноги»! Красны девки на уме? Злато-серебро в суме? Али кони на ходу? Али справа на виду? Шевелитесь, вашу мать! Будет вам повоевать…

«Глянь из терема высокого…»

Глянь из терема высокого: не на плаху, не на суд — твоего ли ясна сокола окровавлена несут в подкольчужнике распоротом да на чистое крыльцо; опадают кудри золотом на нездешнее лицо. Заслепило красно солнышко — в ушко ниточку не вдеть… Выходи-ка ты, Алёнушка, на Алёшу поглядеть.

Боярин

Государь заповедного леса, и светлой реки, и заречных лугов, где волнуются сочные травы, почитай на заре и едва натянувши портки, он гремел по хоромам, верша и наказ и управу. И таков его слух — не упустит хулы и молвы; и для гневного слова уста и для тихой молитвы; по тому, как у отрока сходит стрела с тетивы, он читает исход только-только начавшейся битвы. Богатырь и хозяин. С неявной усмешкой в глазах. А и на руку скор и почти что всегда осторожен; не несёт он победу — везёт на широких возах, иногда и меча не извлекши из ножен. Сколько сбито подков по дорогам, о Господи мой! Через Матерь Твою из оврагов и хлябей вылазя… Дольше жизни — в седле. Но опять — по дороге домой, и опять — под тяжёлую руку великого князя. Но подвинутся в памяти Дикое поле, и Дон, и плешины пожарищ среди ковылей Лукоморья, когда явится взору давно ожидаемый дом, свежеструганый тын и дощатая кровля подворья. Молодая боярыня к пыльному стремени льнёт. Отворяй ворота! И холопы склоняются немо… А на княжьем пиру из ковша проливается мёд, как донская вода через край золочёного шлема.

Алёша Попович

То не с левой руки кто-то в белом в лицо заглянул, и не белая птица взвилась, зазывая и плача: просто вымахал плечи и снова замах затянул — берегись, богатырь! От тебя отвернулась удача. Отвернулась удача: уже не качнуться весам, если мерные чаши упали с петель перетёртых… Среди тех, кто остался в живых, объявился бы сам. Среди мёртвых искали — устали искать среди мёртвых. Ай, не в ту же ли ночь, да у полной луны на виду он проехал по стремя в траве и туманах зыбучих при плаще и оружье, и только коня в поводу вёл какой-то старик в полустлевших лаптях и онучах и посконной рубахе. А дальше не видели, как — прежде чем петухи прокричали своё кукареку — неживой поводырь бросил в воду зелёный пятак, и они не спеша перешли через тёмную реку.

Витязь на распутье

…там были упомянуты холмы, на тёмном камне дремлющая птица, деревья, проступавшие из тьмы, и идолов бледнеющие лица, незнамо чьих; шёл перечень ко дну, к тому концу, когда немеют руки… Поскольку нарушало б тишину само упоминание о звуке, нигде не упомянута стрела, почти на треть окрашенная кровью: когда б дорога дальше повела, то повела бы, как поводят бровью…

«Мы не сами сочиняли …»

Мы не сами сочиняли — мы от дедов переняли, да подумали, что сказка не готовая; ан за то, что мы приврали, нам по шее надавали: а не врите про Алёшу, непутёвые…

Краткое содержание

Орест

Закончилась Троянская война, и самый главный грек по возвращенье мгновенно был зарублен топором в своей купальне. Крови было много: на плиты пола хлынула волна, залив каверны, трещины и щели. Происходило это во втором тысячелетье до: у Зевса (Бога) пылилось по шкафам поменьше дел, чем, скажем так, при нынешней запарке. Но кончилась война, убийство — снова грех, кровь — кровь. Несчастная Электра ушла в себя. Избрав иной удел, (с того ли, что у греков очень жарко), Орест зарезал мать, наделав, ну, прорех своим мечом, длиною в четверть метра, в её роскошном теле. Поделом. Но вышел суд: мечом ли, топором ли прикончил мать, допустим, за отца, — не тот расклад, чтоб раздавать медали, но делать что? Вмешался Аполлон: — Вы мне всё дело чуть не запороли! Кто тут вообще от имени истца? Помялись… и Ореста оправдали.

Сага о Нибелунгах

Пусть не пострел и не везде поспел, и с этим делом у тебя фигово, чтоб уложить красавицу в постель, не посылай вместо себя другого. Едва ли Гюнтер думал чем-нибудь, когда отправил Зигфрида на ложе к милашке Брю (а там — обводы, грудь!). Остался Зи доволен. Брю же — тоже. По паспорту — Брунхильда. Начались проблемы (что, вообще-то, не кончались): Кримхильда с Зигфридом почти что развелись, а Гюнтер и Брунхильда обвенчались. Но всё, что начинается на «ё», согласно заведённому порядку, чревато тем, что чьё-нибудь копьё втыкается герою под лопатку. Резня была важнейшей из утех, ребята не читали разных этик, и эти дружно вырезали тех, те постепенно вырезали этих, как резали б свиней или коров: всё было им не поперёк натуры, а — вдоль. И мы легко увидим кровь, вглядевшись в основание культуры.

Гамлет

Был молод. Ни усов, ни бороды. В покоях пахло морем, а не щами: у моря жил. Боялся ли воды, об этом нам Вильям не сообщает. Но точно не боялся темноты: считал, что это тот же свет, с изнанки. Был прост в общении. Со многими на «ты». В довольно мрачном королевском замке, где чайки сплошь уделали карниз, донжон и стены, башни, скаты кровли, принц не боялся призраков и крыс и совершенно не боялся крови. Хоть и в кошмарной атмосфере рос, он был во лбу семи, примерно, пядей, и не боялся материнских слёз, и называл её супруга дядей. А между прочим, тот убил отца (не своего, а — нашего героя) и непосредственно из брачного венца соорудил корону. Той порою принц размышлял, читал, баклуши бил; впустую кучу времени потратив, Офелию Полоньевну любил, как не любили б сорок тысяч братьев; ещё — театр. Сторонник антреприз, играл и сам. Но наиграл не много. И говорили же: — Побойтесь Бога, принц… Принц отвечал, что не боится Бога.

Три сказки

«Двое молча уставились на огонь…»

Двое молча уставились на огонь и не смотрят на спящего под плащом; в изголовье топчется верный конь, будто в чём-то повинен, да не прощён. Пробегают сполохи по чёрным ветвям осин, над болотом туман, неподвижен и невесом: будь ты трижды ясный сокол и царский сын — не пойдёт тебе впрок богатырский сон. Занималось утро под стук подков, под шуршанье летящих из-под копыт камней; они стёрли алую кровь с клинков и уже не жалели своих коней. А коней за копыта хватала тень, не уйти от тени, как бы ни был лих, и когда от беглецов отступился день, эта тень догнала и накрыла их. А царевна в тереме не ждала беды, не поднять царевича одолень-травой: — Принеси ему, старый ворон, мёртвой воды, молодому накажи принести живой; за работу я вам, вороны, заплачу, обижать вас, чёрны вороны, не велю, дам в дорогу по медовому калачу, дам обоим по серебряному рублю.

Ведьма

Запирала дверь на тугой замок, образа завешивала, зелье своё варила, а потом, как выждала малый срок, с непутёвой дочерью говорила; говорила голосом не своим, отводила взгляд, подливала чаю: — Без него тебе будет лучше, чем было с ним, а ты, милая, лицо-то ополосни да поди вон в комнату да усни — полегчает.

«Неизвестно, что думает путник, но не бывает…»

Неизвестно, что думает путник, но не бывает, чтобы ветер то ли стонал, то ли даже всхлипывал… Это там — за забором, боярышником, вековыми липами, где и в ливень кромешный не сыщешь лужи, на простой скамейке под кривой рябиною плачет старая ведьма, потерявшая мужа нелюбимого. А любимого она давным-давно потеряла. Так давно, что практически всё забыла. Из приданого, помнится, только всего и было, что верблюжье с пододеяльником одеяло, но она своего первого, мало сказать — любила, но как зелья приворотного пригубила, да сама себе заклятие нашептала, растирая коренья чёрные в ступке медной. Только всё это бабья болтовня пустая, и не до, а после того, как его не стало, она стала ведьмой. Неизвестно, что думает путник, идущий своей дорогой, и о ведьме старой, и о её потерях, если и она одну с другой перепутала (а чего не перепутаешь в сумерках, как пепел, серых), но придя к обрыву по тропе пологой (миновала ночь, и — с трудом, но настало утро), видит путник с песчаной, размытой дождями кручи, как, с гнездовий своих укромных сорвавшись разом, мечутся по небу чёрные птицы, заслоняя тучи, будто потеряли разум.

Прошедшее время

«Если вывернуть наизнанку…»

Если вывернуть наизнанку вековую мечту человечества, мечта и с изнанки окажется красной: так сочно пропитана кровью.

«Провидец одержим…»

Провидец одержим потусторонним ражем, и влажны лбы стоящих у стены. Земля сыра. Новорождённый влажен. Вода темна. А дни — не сочтены. Как не дано конца, так передано страха: за вычетом тюрьмы — останется сума; ты перечти в уме метаморфозы праха, и перечень один сведёт тебя с ума.

«Облака проносятся по небу так быстро…»

Облака проносятся по небу так быстро, что кажется — дома заваливаются набок. Не хватает набата. Но если учесть крылатых, от которых небо уже не в крапинку, но — в заплатах, то сошёл бы и выстрел. А кирпичных подводит привычка, навык стояния смирно. И по той же причине в лицах прохожих — ничего примечательного. А это объясняется ещё и тем, что настало лето: не в обеих, как говаривали в старину, столицах, а вообще и повсюду. И тянется. И уже достало. Кстати: домам, чтобы взлететь на воздух, нужна причина тонны на две-четыре; четыре — это, чтобы совсем не стало, чтобы в бывшей твоей квартире даже пыль не останавливалась бы на отдых, продолжая оседать, опускаться ниже на листву, газоны, на те же лица, и люди торопливо смахивали бы её руками, потому что совершенно невозможно остановиться, когда собираешь, разбрасываешь и вновь собираешь камни.

«Недостаток света мешает видеть…»

Недостаток света мешает видеть и вообще смотреть, а избыток света издавна не присущ баракам; что касается двадцатого века, его первая и вторая треть покрыты точно таким же мраком, и его природа такова, что, когда мычишь, ткнувшись лицом туда, где положено быть подушке, керосиновая лампа по прозвищу «летучая мышь» — в том же бараке, блиндаже, теплушке — силится, а не может заменить лампаду или свечу, без которых неловко беседовать с Господом Богом, а в таких потёмках и жертве, и палачу и любовь, и надежда, и вера выходят боком.

«Если сдёрнули одеяло и говорят — вставай…»

Если сдёрнули одеяло и говорят — вставай, если больно глазам от одних только бликов на прохорях, значит, всё в порядке и это ещё не рай; в худшем случае ты застрял в дверях. Если ночью просыпаешься в холодном поту и с трудом, и не вдруг, понимаешь, что это — ты, значит, ты ещё по эту сторону, а не по ту хорошо известной тебе черты. А «по собственному» со скрипом дают расчёт, и — то просто тянется, а то — вьётся нить. Это значит, что долго тебе ещё будет негде голову приклонить.

Журавли

Как однажды заметил один мой знакомый таксидермист, глядя на меня оценивающе и довольно пристально: для того, кому пуля предназначена, её свист был бы выше по тону, чем для того, кто выстрелил, если б время кто-нибудь отмотал назад, но поскольку волне присвоена форма клина, первый может хоть что-то вразумительное сказать только о пуле, пролетевшей мимо. В остальных же случаях можно в ту сторону и не смотреть, и не рвать на себе рубаху, не суетиться: ничего сверхъестественного — простая смерть, и никто не превращается ни в какую птицу, чтобы после живых окликать. Уходящим не до того (хоть на чей-то слух и звучало б довольно мило). Им дано не более мига, разумеется одного, чтобы покинуть пределы этого мира. Между жизнью и смертью пространства и времени нет, и никто уходя ни в каких небесах не маячит, потому что та скорость, с которой от нас удаляется свет, по сравнению с этой ничего не значит. Даже если душа задубела, как тот прошлогодний жмых, разве жалко для ближнего лишнего аха, оха? Просто, когда мёртвые за чем-нибудь окликают живых, это всегда заканчивается очень плохо. И они уходят. Не то чтобы без следа, но, какие бы журавли ни пролетали мимо, у живых восприятие мира смещается навсегда в сторону пустоты. И потеря — невосполнима.

«Не смогли донести…»

Не смогли донести. С полверсты протащили волоком. Да и сами попадали. Но старшего откачали. Приходил в сознание, но смотрел почему-то волком. До войны за ним такого не замечали. До войны — и когда припирало — ползком не ползали, не таращились в ночь цвета ружейной черни; до войны, на которой гражданские черви-козыри, никакие тебе не козыри, а просто — черви. До войны в горах, где источники пахнут серой, где глаза у смерти скорее черны, чем узки, и где даже Бог, справедливый и милосердный, притворяется, что не понимает по-русски; где старшой уминал сухпаёк, запивая пылью, если что и ценил, то — последний патрон в обойме; не любил салаг за то, что они тупые, и за то, что нянчился, как дурак, с обоими. А когда привезли в медицинскую богадельню на броне бэтээра (хромого, тряского), всё, что он сказал осмысленно и членораздельно: — Кто просил вас, идиотов, меня вытаскивать?

«Предостаточно света от одной свечи…»

Предостаточно света от одной свечи, чтобы Богородице заглянуть в глаза: помолись, посетуй да похлопочи, а иначе на кой они, эти образа? Как пробьют часы и настанет тишь, не успеешь помянуть даже мать свою, не успеешь оглянуться, как уже сидишь не в своей палате, а в чужом раю, перед всеми присными обелён, а замки-щеколды за спиною — щёлк, покрывала, скатерти — чистый лён, а исподнее — стопроцентный шелк, и никто сюда ни разу не опоздал, хотя это, по-хорошему, и не езда, просто как-то сразу — большой вокзал, где толпятся бесконечные поезда, куда ты и прибыл-то, как не весь, подозрительно задёшево, за пятак; маета на сердце, потому что здесь, как и было сказано, всё не так. Пока трубы тужатся на все лады, загляни, как бы нечаянно, под перрон: там гниют запретные, блин, плоды, понадкусанные со всех сторон, и никто не знает никаких «назад», вместо курева — просроченный фимиам; даже те, кому не по фигу главный ад, с удовольствием вернулись бы в филиал, где на деньги падки не одни вожди, а невинно убиенными — пруды пруди, где неделями осенние идут дожди, ничего не светит, но всё-таки — впереди; по-над реками — серебряные ключи от пресветлой Пасхи до Покрова… Не проси, не нервничай, не хлопочи, потому что это — одни слова.

«Мы пока что не вписаны в энциклопедии…»

Мы пока что не вписаны в энциклопедии, обелиски украшены не нашими именами, и поэтому мы, чтобы разыграть трагедию, полагаемся больше на воображение, чем на воспоминания. Если что-то в жизни и видели, то — по ящику. Ну, тонули в Баренцевом: ничего страшного. Правда, крысы с корабля бежали по-настоящему, так они о трагедиях знают побольше нашего. Никогда не замерзали насмерть: мы просто мёрзли. Никогда не косились на ближнего, озверев от голода. Если падали мордой в снег, то всегда почему-то возле палатки, избы, да чуть ли не в центре города. Никогда ни за что с нас не брали чрезмерной платы, и мы резали вены редко, считай, по праздникам; но потом — палата, озабоченные эскулапы: — Это как же тебя, такого красивого, угораздило?..

«Молодая зима, как опасны твои повороты…»

Молодая зима, как опасны твои повороты: небольшой недогляд — и душа оборвётся внутри. Подходи, дорогой, посмотри, хороши ли ворота, хорошенько на них посмотри. И послышится «бе-е…» И привидятся белые снеги. И пустая дорога проляжет отсюда — туда: то ли белая ночь, то ли белые волны Онеги, то ли у ключаря невозможно бела борода? Но нельзя не заметить — на север уводит дорога, и немногие вещи могли бы казаться странней, но и дети, и взрослые знают: оттудова ближе до Бога в невесёлой и странной и северной нашей стране. Что нам полураспад или звёзды в утробе колодца, если сказано «бе» и понятно, что паству пасут. Поутру мимо нас проносили вчерашнее солнце: мы ему не чета, хрена с два они нас понесут.

«У иных что ни дом …»

У иных что ни дом — неприличные граффити на фасаде, в непотребных трущобах они коротают суровые зимы, митингуют-бастуют, смущая младенцев наивом. Хорошо бы ещё, чтоб, бросаясь на шею, бросались не сзади, вообще — не тянули кота и резину, перед тем как войти, не кричали: откройте — свои, мол. Потому что — свои. И свои обошли, обложили. Если, скажем, пробьёшься с боями, то выйдешь к своим же, где в ответ на вопрос, почему и за что задержали, объяснят: вы, товарищ, неправильно жили, нужно было проблемы страны принимать-таки к сердцу поближе. А потом расстреляют у насыпи за гаражами.

Неупиваемая чаша

«Отовсюду, всегда приходится возвращаться…»

Отовсюду, всегда приходится возвращаться и сидеть без света, уставясь в стену, убаюкивая своё несчастье вариациями на тему: ничего, мол, особенного не случилось, не надо грязи, ничего не поделаешь, так не делай, разве это впервые с тобою, разве это ты в том зеркале отражаешься, совершенно белый? Можешь просто выпить. А можешь — чаю. В гордом одиночестве. Не плакаться же прилюдно: что-то привлекательное есть в отчаянии, если оно абсолютно. В этом смысле оно чем-то напоминает Бога. В худшем случае оно с ним — одно и то же. И неважно, кого или что ты имеешь в виду в итоге, цедя сквозь зубы, шепча или восклицая: — Боже!

О Вере

Обзовите меня какими-нибудь словами, удавите меня на моём же шарфике, затравите слонами в Центральной Африке, но это уже не скорость, не ускорение, а какая-то депортация; это как за час на катере от Нижнего до Ростова, когда начисто отсутствует сила трения, а не то что шлюзы, плотины, надолбы, и неважно: на похороны или на танцы; будто длится один нескончаемый день творения, когда первые пять совершенно бессмысленны без шестого; за такое браться такому, как я, простому даже нечего и пытаться (понимаю — пора бы, и — каюсь — надо бы); так могли бы действовать хитрые какие-нибудь коренья, колдовские снадобья, а она это делает из обычной речи; получается, как с медицинскими цацками из нержавеющего железа: если сразу не убивают, то, как ни странно, лечат, а не плач Ярославны в Игоревом Путивле, но я вновь нахожу у себя эти слёзные, извиняюсь, железы, которые мне ещё в советской армии ампутировали, и на сколько-то лет мне действительно стало легче. Она делает это из слов. Из того, что не вечно — вещно, осязаемо, зримо… ну, менее или более: если сразу потянешься к вечному, то — чёрта лысого. А она — живая, красивая, молодая женщина, и не просто носится со своей головною болью, но ещё и качественно её описывает. И, глядишь, потихонечку отпускает, и уже ничем — о Господи! — ни свёрлами, ни тисками, и тупая игла возвращается — ну, не знаю — в ножны, и (тупой же) дятел в висках не тюкает, не стучится, и ты веришь, что ничего непоправимого не случится, несмотря на то что это в принципе невозможно.

«Ты бы снова стоял на вахте, прямой и гордый…»

Ты бы снова стоял на вахте, прямой и гордый, всё б тебе, салаге, было на том корвете любо, а потом валялся бы в койке с разбитой мордой и кусал бы, будь они целы, губы. А потом случилось бы снова и то, другое: ты вернулся бы в город, местами такой ухоженный, где оставил, как думалось, самое дорогое, но опять не нашёл бы ничего похожего. А потом становился бы всё спокойнее год от года, только зыркал бы белками на ближнего, как шахтёр в забое, и опять полюбил бы подолгу смотреть на воду, потому что без этой любви ты не стал бы самим собою. А желанье вернуться назад, как прилипчивая зараза, комплекс почтового голубя и, такого же, дилижанса. Ну зачем эту жизнь проживать по второму разу?.. Попроси, чтобы тебе не давали шанса.

«Это как наступить на отсутствующую ступень…»

Это как наступить на отсутствующую ступень лестницы, утонувшей в коммунальных потёмках, где не видно не то что ступеней, а даже стен, то ли тоже отсутствующих, то ли настолько тонких, что и тьма по эту сторону и ночь по ту — на одно лицо, без особых примет, не говоря о пробах, и когда промахиваешься, даже если целился в пустоту, это — промах. Или как, напротив, средь бела дня подойти к окну и на полном серьёзе, но якобы ради смеха, в непонятную сторону света растерянным пальцем ткнуть и туда уехать: мимо карты, вообще — географии, без следа, чтобы даже на глине сырой не маячил ботинка оттиск, максимально надолго, желательно — навсегда. Или хотя бы в отпуск.

«Если слышишь такое, беги принимать пострѝг…»

Если слышишь такое, беги принимать пострѝг, отъедаться какой-нибудь трын-травой; когда в полночь над лесом разносится птичий крик, обрывается лисий лай, обрывается волчий вой, и матёрый роняет морду в листву, в росу, поднимается дыбом свалявшийся на загривке мех. Даже леший вздрагивает от птичьего крика в ночном лесу, потому что нервы — они у всех.

«Если, скажем, гулял…»

Если, скажем, гулял, то не сразу ответишь где, ибо каждый шаг приводил к перемене места; даже Тот, Кто умел аки по суху по воде и вообще был слеплен из другого теста, то и дело оказываясь то тут, то там, в основном совершенно посуху, а не аки, будто шёл за кем-то, как привязанный, по пятам, как за Ним ходили женщины, и собаки, и другие такие же, склонные к перемене мест и готовые верить Ему в мелочах, в деталях, потому что пустыня вокруг или, лучше сказать, окрест, потому что ближние всё-таки ближе дальних; так и шёл бы, гадая, что бы этакое учинить, сокрушаясь о дальних, без разницы — ночь ли, день ли, если б самый продвинутый, как впоследствии выяснилось, ученик не решил проблему за смешные деньги.

«Просто пыль…»

Просто пыль… Эту пыль на дорогу Сизифы свозили тачками. И стоглазый Аргус в такой пыли не засёк бы цели. Даже ястреб не видит за пылью ни знамени, ни хорунжего. Это топает сброд, абсолютные неудачники. Это мало похоже на армию или войско: там на хрен десятых, а значит, и хрен же целых — вообще способных держать оружие. Их броня эфемерней пыли и мягче воска. Невозможно понять, кто из них тяжело ли, легко ли ранен. И какое к чертям, говоря по-солдатски, знамя: если б только не пыль, и они бы, конечно, знали, что сложили головы на поле брани. Но когда следы покрываются слоем пыли толщиною в палец за время меньшее, чем историку нужно, чтобы выкурить сигарету, это значит, что, как сказал бы Колумб, приплыли; впрочем, в этом деле много чего намешано: перемешаны даты, надгробные знаки, плиты, в летописных скрижалях «не бысть ничтоже» ни в какое лето, и кому бы то ни было — даже не до молитвы; что ещё не кануло, то, естественно, канет в Лету, потому что мы уступили забвению поле битвы.

«Не похоже, что путь …»

Не похоже, что путь — ну хоть сколько-нибудь — кремнист. А вот ночь тиха, Боже мой, как она тиха… И на самой нервной осине не дрогнет лист, будто если дрогнет, недолго и до греха. Если ночь тиха, и за меньшее заметут, так что лучше не рассказывать никому, почему-зачем оказался тут или что на сердце, на совести, на кону; ничего такого, что исповеди сродни: не добьёшься толку ни катаньем, ни мытьём, потому что ночь разговаривает с людьми только в самых крайних случаях, мать её; потому что ночь — это время дурных примет, и все кошки серы, а серые — сплошь черны, и луна на ветке, что твой золотой ранет, и глаза у страха такой же величины.

«Всё Моё — Твоё. Принимай — владей…»

Всё Моё — Твоё. Принимай — владей. Вот Тебе ещё за пазуху опреснок. Походи-ка, потолкайся среди людей, поразведай, что там делается, Сынок. А за то, что глотал по дорогам пыль и с последним отребьем делил постой, что попало ел, с кем попало пил, эту землю Я назову Святой. Я там звёзды развесил. Хорошо ль висят? По закону ли пастыри паству свою пасут? Непременно загляни в Гефсиманский сад, а потом, из Гефсиманского, на скорый суд. А уж дальше не заблудишься, отведут, по три раза отрекутся уже к утру; попытаются записывать, но Я тут как тут: присмотрю, поправлю, вымараю, сотру. Просто так ничто не делается даже и для своих, у Меня же — исключительно баш на баш. Потому и не минует ни Тебя, ни их Моя самая неупиваемая из чаш.

Ястреб

Это всё восходящий — или как его там? — поток воздуха, набитого запахами по самое не могу: трав, перегретой земли, плодов её и даров, беспокойной реки и водорослей, гниющих на берегу, и когда-то скотных, а ныне пустых дворов да древесного дыма не то понюшка, не то глоток, — всё годится в дело, идёт в зачёт; а земля для него — с носовой (не к столу бы сказать) платок. Даже меньше. И вся умещается в его зрачок. Небеса к нему благосклонны. Но не более, чем к другим: что с того, что он ближе к тому, что над, чем к тому, что под? Просто зная дело каждым пером, скрывающим нежный пух, каждым сухожилием, как тетива, тугим, он парит на своих широченных двух, где смотрящих снизу мгновенно прошиб бы холодный пот, навсегда бы перехватило дух. Иногда он кричит. Потому что его гортань то ли Господом самим заточена под этот звук, то ли это игра природы, каприз, подвох (или там у них, как на зоне, через стеночку перестук?), но когда в такой вышине и в такую рань, что в рассветных сумерках — нечто невнятное на часах, ястреб делает долгий, глубокий вдох и кричит… То в едва пробудившихся небесах его крик — это первое, что слышит Бог.