Он и в Африке — слон, и, наверное, был на примете, (разумеется, бивни), короче: уснёшь на посту — непременно убьют, и душа, белоснежная в свете, не спеша отлетит и, клубясь, наберёт высоту; и среди облаков, и — легка, устремится на север, собирая незрелые звёзды во влажную горсть: только там и тогда пожинаешь и то, что не сеял, где луна тяжела и желта, как слоновая кость. И поэтому утром осенним, сырым и туманным над равниною русской пойдут затяжные дожди… Пошуруй хорошенько по книгам, углам и карманам, кое-что обретя, до сельпо до родного дойди. Перестала давать (тьфу ты, Господи — в долг!) продавщица младая в том сельпо, куда ты поспешаешь (опять же — селом), волоча сапоги и по Фрейду лениво гадая, отчего тебе ночью, к примеру, привиделся слон? А чего тут гадать? Уж и то хорошо, что не черти, ведь известно, что ты никогда не гнушался вина. Вот и выпей стакан. Закури. И подумай о смерти. А не хочешь, не пей: просто так посиди у окна.

Сегодня светлый праздник Покрова. Я торопливо собираю вещи: резной хомут и золотые клещи, берет на плешь и руки — в рукава. И вот — благоухающий подъезд, а там сосед, хронически поддатый, и на сакраментальное «куда ты?»: — Куда? Туда! В пределы неких мест! Где те же травы, те же дерева, не благо иго и весомо бремя, где точно так же истекает время и где сегодня праздник Покрова; где я, отнюдь не будучи здоров, вполне причастный времени и праху, почти сниму последнюю рубаху: уже сегодня упадёт покров! Ещё на мне никто не ставил крест (хотя идея в воздухе витала), но час назад меня уже не стало, уже я там, в пределах неких мест, где точно так же воют провода, и точно тот святый и крепкий Боже… Ребята — всё, решительно всё то же. Но снег ещё не тронут. Ни следа.

Потеплело, и щепочка лезет на щепку. Вот из лужи прохожего обдало… Я пойду в магазин и куплю себе кепку, и она мне пойдёт, как корове седло. Променяю все ваши на эту заботу, на рассвете покину родительский кров: как последний дурак, поплетусь на работу, где баклуши я бью и седлаю коров. А ведь, кажется, помню: какая-то лошадь (боевая, наверно… Конечно, она!) выносила меня на широкую площадь, и — здорово, ребята!.. А там — тишина. И с тех пор по дороге иду пригорюнясь, вечерами домой, на работу — с утра, всё по той, по которой прошла моя юность, не скажу, что давно, но давно бы пора; я киваю в ответ придорожному злаку, я не знал и не знаю, не быть или быть, я ещё не решил, покупать ли собаку: не уверен, что я её буду любить.

Почему-то на ранней заре выгоняют коров… Вот выходим и мы с председателем в чистое поле: — Как дела, литератор? — Спасибо. Конечно, здоров. Я вчера отпустил свою душу на волю. Как меня отпустили на волю марксизма тома, отпустила красавица из параллельного класса, как Его, наконец, отпустила кромешная тьма, отступившая после девятого часа; как метавшие жребий, пардон, воротили носы, недовольны весьма (как одеждой) лохмотьями теми, или, скажем, как мы без конца переводим часы, и нам голую задницу кажет прошедшее время. Дорогой председатель! Давай изопьём молока! Совершенный обломок совхозно-колхозного строя, изопьём по одной за того племенного быка и за красное солнце над тою зелёной горою! Дорогой председатель, моя отлетела душа, наливаются кровью неясные даты и числа, но, представь, и сейчас за душою моей ни гроша: только лёгкая тень наконец обретённого смысла.

О, дорога от дома к метро по утрам, и, естественно, наоборот — вечерами, что едва ли подобна небесным дарам, (как иконе — лицо в позолоченной раме): на корявом асфальте скопление вод, фонари — не того, и довольно опасно, до беды и до слёз довела бы, да вот а потом-то куда? Совершенно не ясно. Потому что никто не глядит из окна, ни со стен крепостных, ни с каких колоколен, и, всего вероятней, не будет кина : как ни странно, механик действительно болен; а давно бы пора обратиться к врачу, потому что не только дороги раскисли, но привычная ноша невнятна плечу, а всего интересней — дурацкие мысли. а дорога пуста, будто песня без слов, когда просто мычишь за гармонью унылой, — ничего от себя, лишь основы основ: что-то вроде «спаси, сохрани и помилуй»…

Горбатый мостик. Обводной канал… С чего-то злоба дня заговорила: подкинула сравненье, что перила горбатого моста черны, как нал. А я совсем не разбираюсь в нале, поскольку тёмен, как вода в канале, отчасти лыс и нищ не по летам: я даже в Турцию ни разу не летал, не говоря о Лондоне, Париже. Я много ездил. Но гораздо ближе. Лишь в этих водах отражаюсь я в придачу к облакам, растрёпанным, как вата. Плывёт какой-то водоросли прядь: не помню, что такое кисея, но и смотреть на это страшновато. Но то — смотреть, а ежели — нырять? Ныряют утки. Правда, не с моста. И для Москвы их тут довольно много. А справа, слева, поверху — дорога, и — бить начнут, не скажешь: красота! Но вот гранит ступеней — что скрижаль, над головой, почти что сразу, — небо. А главное, я тут ни разу не был, хотя сто раз, наверно, проезжал.

Сказать, что всё не так? Посетовать? Поныть, что вот опять сравнение — не в пользу? Что даже нимфы в Летнем встали в позу, чуть не порвав связующую нить: — Ты кто такой? Литейный стал прямей… Я по нему иду седой, усталый, и из-под закустившихся бровей высматриваю то, чего не стало, и по всему выходит, что — меня. А город что ж? Ему плюс-минус тридцать — плюс-минус ничего. Петрова пятерня, не то что б над, но — бывшею столицей простёртая, простёрта в никуда: чуть выше — небо, понизу — вода, в которой отражаются фасады. Ограда упомянутого сада блестит от сырости, сочащейся с небес, и под рукою подаётся дверца туда, где я бы мог оставить сердце… И я оставил сердце. Но не здесь.

Улица имени Первого Мая… Как ни тужилось время, а всё на местах, и, наверное, та же Анюта хромая собирает пустые бутылки в кустах. Всё на месте, и крыть, разумеется, нечем: будто та же галдит во дворе детвора, даже если густой опускается вечер в неподдельную темень и сумрак двора, где и в жаркую пору жары не бывает, и — в любую погоду — домашний уют; мужики постепенно козла забивают и поэтому к ночи едва ли забьют… И всё так же, отставивши благоговейно заскорузлый мизинец, лицо к облакам поднимают покорные слуги портвейна, осушая гранёный Анютин стакан. Домино. Перезрелая вонь магазина. Завывают качели: не смазан крепёж. Время тянется, будто сырая резина, и к рукам прилипает, и не отскребёшь. Так и было. Но портит картину Анюта, никому не дававшая пить из горла, ведь она, из чего ни была бы согнута, — человек и, лет десять назад, померла.

Я живу на отнюдь не Садовом кольце, я французский язык изучаю; нехорошие тени лежат на лице: это я по Парижу скучаю. Сохну так, что как жив до сих пор, не понять, и хорошего в этом не вижу: мне бы только на  евры рубли обменять, и я тут же рвану до Парижу. К их каштанам от этих дурных тополей и от лета, почившего в пухе. Зажирею. И стану настолько белей, что пиджак не сойдётся на брюхе. И потянет француженок пообнимать… Я за то — провалиться на месте — зарекусь их парижскую Божию мать поминать в неприличном контексте. Ведь и русскому сердцу Париж как des ailes, как — воистину — ложка к обеду… Ах, зачем вы так нервны, мадемуазель! Может, я вообще не приеду. Я — легко может статься — погиб на посту (entre nois: я стоял на защите). Где-ни-то-как-нибудь присобачьте плиту и чего-же-нибудь напишите: мол, такой-то откинулся, ёж его медь, но, увы, у себя во славянах, так как рылом не вышел валюту иметь, а равно и простых, деревянных; неизвестно, умел ли он сеять и жать или мыкался флагом на мачте, но считал, что над Сеною лучше лежать: веселее, а главное — мягче.

Я кругами хожу. Я лечусь наложением рук. Если мелочь — к слезам, то к чему снятся ихние баксы? Опишите мне время, и если получится круг, не сочтите за труд, перешлите картинку по факсу: там семнадцать мои. Остальные — неведомо где… — Подержите арбуз! — И прохожий разводит руками. Разведённые руки, как будто круги на воде, над которыми синь, чуть подёрнутая облаками. И прохожий идёт, разведёнными руки держа, по московским кругам, по садовым и литерным кольцам… И спросить бы ещё, да ушёл он далёко deja. Потому что француз. У него и фамилия — Гольцман. О московские кольца! Линючи на вас тополя! А возьмись убирать, так за те же семнадцать не свёз бы… Опускается пух на зыбучие камни Кремля и летит над рекою, где плавают красные звёзды. Опишите мне время, пока я иду по кольцу, или, как иногда говорят, окажите услугу, ибо мне одному неизвестно, к какому концу приближается время, бредя по такому же кругу.

На простом языке слесарей по ремонту а/эм о весне закричали грачи на высокой берёзе; вот и я выползаю из дома (неважно зачем), но, поднявши главу, замираю в немыслимой позе, потому что сугробы значительно выше колен, да и солнце в глаза, и любое движенье излишне. Вон горят колокольни уездного города N, а звонят ли к обедне, отсюда, конечно, не слышно. Да и видно-то плохо, поскольку сии города — на три четверти пьяные слёзы в гранёном стакане, и когда электрички уходят незнамо куда, остаются в округе всё те же грачи и цыгане. Этот необитаемый остров почти что ничей. Обитаем условно. И не исчисляема паства. Только солнце и снег. Нецензурные речи грачей. Ну, берёзы да избы. А в общем, пустое пространство.

Это место — какой-нибудь северный порт, замечательный тем, что туда — прибывают и что там даже злые собаки не лают, потому что за всех отдувается норд; где прибой безразмерную тянет губу, хотя мог бы легко дотянуться руками до скалы, где старик, восседая на камне, не спеша починяет и чистит трубу. Там гуляет матросик, заведомо пьян со вчерашнего и на сегодня затарен. У причала гниёт «Академик Опарин» — Боже мой! Не первичный ли то океан?! Я к тому, что неплохо клюёт камбала на первичную (лучше протухлую) каплю… Разбирая на гнёзда канатную паклю, белокрылые чайки разводят ла-ла. И, конечно, сюда не летают грачи, а когда залетит вопросительный чибис, на вопросы его, отвратительно лыбясь, престарелый трубач отвечает: ничьи.

Оплывают убогие свечи. Кадило — кадит. Если так и пойдёт, я, наверное, руки умою: что же, Господи, Матерь Твоя на меня не глядит, а глядит на того, кто стоит у меня за спиною? Просвети меня, Боже, но там никого ещё нет: только луч золотой, только настежь открытые двери да на паперти две, им, конечно, по тысяче лет — я сужу по глазам — абсолютно глухие тетери. Если ж нет никого, то не нужен и круг на полу, и не нужно покой выкупать непосильным обетом, опускаться в купель, забиваться к Тебе под полу… Уведите Марию, и больше не будем об этом.

Время чертит круги. Далеко завело. В белотелой печи полыхает полено. То ли пух, то ли снег под окно намело… Отдохни у огня: там везде — по колено. Непростая зима раздаёт седину. Не длиннее и жизнь от обилия трещин… Потому что ты любишь чужую жену, обижаешь друзей и, естественно, женщин. Потому что твой крест — не отличия знак: мир тебя не корит, да и не сторонится… Время чертит круги, а ты этак и так расставляешь слова и листаешь страницы.

Мимо тёщина дома без шуток пройду, прикрывая панамой небритую харю, и — возможно, к обеду — в зелёном пруду уловлю карася и в сметане зажарю. И воистину съем. И, добрея лицом, прихватив сигареты с нетопленой печки, из избы не спеша перейду на крыльцо, посижу, покурю на горячем крылечке. Это лучшая из климатических зон: даже если чего и пристанет к штиблетам, то не в нашей деревне. Тут чистый озон. По ночам и утрам. И особенно летом, когда бредит закатом убогая тень, отвлекая меня от досужего чтива, и, со стоном валясь на горячий плетень, на июльской жаре умирает крапива, и высокое небо ей ставит свечу: ввечеру отпоёт, на рассвете — разбудит. Отпустите меня! Я сейчас закричу… Я же вижу, что времени больше не будет. Отпустите меня, отпустите домой: я же явно постольку не пью, не киряю, чтобы так, ни с чего, чтобы… Боже Ты мой! Улови мою душу! А то я её потеряю.