Небесный путь высок и млечен, а свет — сомнителен и робок. Ты спишь. Во тьме сияют плечи, и чуть приподнят подбородок. И по туманам густотелым, ступая слышно, смело, грубо, идёт июль к твоей постели, подходит и целует в губы.

Там, над рекой, разлилась по горе роща огромных и шумных черёмух: светлая пыль на горячей коре, мелкие чёрные ягоды в кронах. Милая сердцу невинная лесть: за разговорами, так, между прочим, будем невкусные ягоды есть и притворимся, что вкусные очень.

Если вдруг закружится голова, ты возьми меня за руку и держись: там по пояс крапива, по колено — трава, по колено трава, и такая жизнь! Посмотри, как бел на ветвях налив, как совсем не ладится плач у плакучих, вообще-то, ив над рекой возле старых дач. Там луна — во весь месяц май, и сияет от зари до зари… Ты меня, пожалуйста, обнимай. Ты меня по имени назови.

Наступила весна на любимую — ёлы! — мозоль. Обыграть эту тему, пожалуй, достало бы клавиш, но в четвёртой октаве запала, по-моему, соль; наступила весна, и уже ничего не исправишь. Золотая моя, распеваются птахи в кустах: перелётные эти, похоже, и не улетали, и я знаю, что будет, естественно, в общих чертах, потому что апрель до сих пор уточняет детали. И темнеет земля, как от времени иконостас… Подбираю слова, междометьями дыры латая: если с первого взгляда любовь (или что там у нас?) — то ли может ещё приключиться, моя золотая! Нас спасает лишь то, что мы видим весну без прикрас и, увы, понимаем, что и во-вторых, и во-первых — за душой у весны только слякоть и мокрая грязь, а из ценного — только жемчужные бусы на вербах…

Не верю, надеюсь, прикидываю, гадаю и — должно быть, от нежности — схожу с ума: потому ли, что ты — красивая, молодая, или просто осень, а там — зима? Потому ли, что волосы — лёгкие, золотые и почти — о Господи! — голубые глаза, или просто падают золотом налитые листья и яблоки на землю и за? Или небо, разбавленное облаками, для меня освящает любой пустяк: и когда ты — вот так — разводишь руками или мне улыбаешься? Да, вот так. Или тайное вправду неисповедимо, потому что как же средь бела дня — то ли ты улыбаясь проходишь мимо, то ли жизнь проходит мимо меня?

— Который год? — Еще довольно рано… И берега туманные — пусты. Они назвали это жизнью, Анна, и спрашивают, счастлива ли ты? Никто не знает. Не утешить женщин. Проходит время. Врут, что не спеша. И вдруг до слёз в обыденные вещи влюбляется бессмертная душа. В простые вещи, это ли не странно? Июльский вечер. Или дождь прошёл. Над нами Бог. Они не знают, Анна. Всё хорошо. Всё будет хорошо.

Воздух утра морозен и тонок, как на стеклах узорочья след — просыпайся, красивый ребёнок тридцати приблизительных лет. Синева тонкостенная тает, и к рассвету часы семенят. Ничего, что уже рассветает: не стесняйся меня.

Мне нравятся твои повадки лисьи и в локонах прожилки серебра. Уходит время. Опадают листья. Как будто мало этого добра… Всё хорошо. Осенний вечер тает, и ветер, разметая семена, листает листья. Думаешь, читает? Да Бог с тобой. Какие письмена?.. Мне за тебя другая не ответит, но если только это добрый знак, я обещаю ничего не знать. Всё хорошо. Мне ничего не светит.

Шелестит сухая трава, и мы молча идём по ней; ты, конечно, была права, ты намного меня правей; прихожу, молясь и терпя, к пониманью простых вещей: если я забуду тебя, я забуду всё вообще. Не тому дорога длинна, кто стоит в начале пути; нужно молча выпить вина и на небе звезду найти. Это будет наша свеча, а подсвечники — облака. Ничего, что не горяча, безымянна и далека. Если я подолгу молчу, если пальцы грею в горсти, прислонись к моему плечу и — не знаю, за что — прости. Ты, конечно, была права, ты намного меня правей… Шелестит сухая трава, и мы молча идём по ней.

Да видал я ту степь: лучше ты мне постелешь постель, и подушки взобьёшь, и льняные разгладишь волокна; не скажу, что пора: просто двери упали с петель, и осеннее солнце косится в разбитые окна. О, осеннее солнце! Льняная бела простыня, и какие-то птицы летят и летят, улетая; не скажу, что пора: просто сердце болит у меня… Ты склонись надо мною в печали, моя золотая. Ты склонись надо мною: ещё далеко до греха, так же как до получки, до первого снега и Бога… Недоверчивый ветер разносит листвы вороха, добираясь до сути и чуть ли не до эпилога. Ты склонись надо мною и так поклонись миражу. Или прожита жизнь, или только прочитана в лицах? Если первое верно, я только тебе расскажу о летящих туда и, представь, улетающих птицах.

Если выйдешь из дому поутру, — облака пылят водяной пыльцой; но зачем стоять на таком ветру и зачем дождю подставлять лицо? По воде в пруду пробегает рябь, пробегает так, как по телу — дрожь… Что бы ты ни чувствовал, Божий раб, не тревожь хозяина, не тревожь. Так мы ближе к правде ещё на пядь (не узнали, если б не ветра свист); мы закрасим краской седую прядь, мы положим в книгу кленовый лист; пусть он в этой книге закончит путь — золочёный лист о пяти перстах, пусть у нас останется что-нибудь: не на память даже, а просто так… Помолись холодной ночной звезде, помолись да голоса не сорви, потому что осень — она везде, потому что осень у тебя в крови…