На свете ничего обычней нет обычного, как воздух, снегопада: летит, кружится, опадает снег, что иногда не очень-то и надо. Не прерывая начатую речь, естественно, о снеге и погоде, его небрежно смахивают с плеч, как прах и пыль. Ну или что-то вроде. А снег — он самый лучший из ковров, так ладно всё и соткано, и сшито: почти что Богородицын покров, почти что никакая, но — защита. И если всё хорошее пройдёт, а всё плохое — время перемелет, обычный снег на землю упадёт и скроет всё, но почему-то медлит и, медленно теряя высоту (а он иначе и не стал бы снегом), идёт и заполняет пустоту, царящую между землёй и небом.

Здесь обычному зеркалу стены и вещи — оправа, а хозяева — так, созерцатели новых ворот: если маятник явно качается слева направо, то его отражение — в точности наоборот. А зима за окном — почитай, нагишом — разметалась, и туда, то ли в даль, то ли попросту темень дорог, вслед за тем, что ушло, отправляется всё, что осталось: вот же узкая тень перевесилась через порог. А на улице минус. Везде — результат вычитаний: даже темень и даль арифметика сводит на нет. Было бремя легко, если сдача с уплаченных даней — эти строчки в блокноте да несколько мелких монет.

Там откроешь окно — не увидишь почти ничего, так что повода нет лишний раз подниматься с дивана; там какую-то шкуру скребёт одинокая скво неудобным обломком едва ли не обсидиана… И плывут облака. Пролетание диких гусей (уточню: в тишине) сообщает пейзажу расхожесть; даже если окно ты откроешь в обители сей, — отойдёшь от окна, потихоньку перхая и ёжась, ибо мир остывает, и здесь холода — по летам; ожидается тьма: не конец, но отсутствие света… Если дело к зиме. Но вполне вероятно, что там скоро кончится всё, а не только полярное лето.

Сегодня вторник. Всё без изменений. Возможно, осень. Кажется, она. Я не уверен. Я ищу знамений по эту сторону закрытого окна. Витиеватый дым от сигареты. Простая мебель. Приглушенный свет. И автор строк. И прочие предметы. В стакане что-то. А знамений нет. Дождя, к примеру. Западного ветра. Опавших листьев. Перелётных птиц. Да наугад из Ветхого Завета — о, через силу! — нескольких страниц… Косней греха, покуда не отпущен, но морща лоб и устремляя взгляд, тогда и там, где нарекли насущным обычный хлеб, который все едят, тогда и там, где всё без изменений, где нереален приглушённый свет, никто не видит никаких знамений, хотя, возможно, их и вправду нет.

Фамильный замок в стиле five o’cklok. Под сенью лип и, между прочим, вязов, где «о, мой Бог!» похоже на my dog… И граф предпочитает водолазов: для жителей различных берегов и здесь, как было сказано, под сенью, при их врождённой склонности к спасенью на водах, а случись, и от врагов, они полезны. В ожиданье Покрова хозяин замка пребывает в дрёме: он лично заготавливал дрова, четвероногий друг стоял на стрёме. А на просторах ёжились стога от холода и волновались птицы, а потому и нашему не спится землевладельцу двух десятых га… Вставайте, граф (затем, чтоб снова лечь), скажите другу «место!» (но не грубо), а чтобы поутру не врезать дуба, возьмите дров и протопите печь.

Снимали ночью, как хотели. Отсняли несколько кассет: так бесподобны были тени, так бесподобен лунный свет. А что луна смотрела зверем, как ведьма на веретено, то каждый третий был уверен, что это — самое оно; что дважды два — всегда четыре и в малом деле и в большом. И первых двух уговорили идти купаться нагишом. Кому метла, кому — кадило, кому коньяк, кому — вино; всё, что в ту ночь происходило, происходило, как в кино. Или по ящику. Но ящик смотреть им было бы невмочь: внезапно стала настоящей луной наполненная ночь. Дурной комар зудел над ухом, сквозь бурелом ломился лось; когда никто — ни сном ни духом, вот тут-то всё и началось…

Ни мерою не меря, не судя, не ведая параметров сосуда, блаженны уходящие в себя, несчастны выходящие оттуда. Преобладанье тёмного в душе, пустом шкафу, монашеском убранстве, в чухонского разлива шалаше, в истории и — вообще пространстве, преобладанье тёмного вокруг, и — что греха! — не видное воочью, роднит жемчужницу с пустым карманом брюк и влажный погреб с августовской ночью. Так голова бездомному кусту куда родней, чем та же грудь — наградам… Соединив Коломну и версту, ты ничего не обретаешь рядом, поскольку рядом будет полумрак и полутьма, и в закоулках мыши, и тёмный, но без этих полу-, зрак сосуда, упомянутого выше.

Осмеянная грубым мужичьём белела телом нимфа на заборе, кричали чайки, не поймёшь о чём, и Боря всё не выходил из моря; а в море уходили корабли неторопливо, тихими стопами, и постепенно таяли вдали, как тает снег и рафинад в стакане, поскольку море тёплое у ног, и дальше — там, за горизонтом — тоже, где полуголый средиземный Бог вздыхает — о! И выдыхает — Боже! Зане жара, и в голове кисель: что было мыслей, рухнули на старте. О корабли, грядущие отсель туда, докуда и  лаптя̀ по карте не наберётся: этакая близь! Почти как узнику — связующие узы. Гортани — крик. И даже камню — слизь на этом камне сохнущей медузы.

Бредя по пояс в водах золотых, где дно — не дно, а почитай что берег; как не к нему — во имя всех святых, обеих Индий или же Америк — стремясь, но продолжая разговор с попутчиком, увы, неразличимым, поскольку в рясе с некоторых пор по только Богу ведомым причинам… Проста причинно-следственная связь: за что, про что — ан воздано сторицей. О, губернатор и почти что князь одним тобой угаданных провинций, — иссякла даль, притихли Небеса, и корабли — как лебеди в затоне… И всё невнятней ваши голоса, подобно знакам на твоей ладони.

Где был, что пил, текло ли по усам, в каких тавернах искушал патрона, — но если жив, — угоден небесам, поскольку жив. И не вставая с трона, избраннику укажет за моря благой Господь, покуда за морями избранник не откинет якоря, не загремит вослед за якорями, молясь об указующем персте, о свете здешнем, мороке наружном, где, может быть, распятый на Кресте простит и то распятому на Южном, что наяву окаменевших скул не разомкнул бы кортик абордажный… Мой адмирал! Кому кормить акул, а также где — воистину неважно.

Боже мой, я уже и стакан проношу мимо рта. Пролетев мимо денег. Но, будучи частью улова, соблазнюсь о Тебе или просто скажу — суета, по хорошей привычке замну нехорошее слово? Вообще я легко нахожу, что б такое замять, по какой бы дороге уйти, но откуда — не знаю. Как неясно — куда. Ясно — денег придётся занять. И ещё говорят, будто виза нужна выездная. А на кой мне она? Я по жизни такой выездной… Жалко, что выездные не значатся в списке Нагорном и не мы унаследуем Землю. А этой весной мы оставили всё и едва различимы на чёрном… Потому что в бреду избеганья звезды и судьбы даже мы, потеряв, не спасли свои нищие души, и когда наш Небесный вторично нагрянет сюды , Он и нам надерёт наши неразличимые уши.

Но дважды не войти. Да и простому глазу река невнятна: нечем зацепить. По-всякому, получится не сразу. Скорее не получится. Как пить. И было-то едва ли по колено: вошёл и вышел. Вот и всё, кажись. Присел на узловатое полено… Что это было? Говорят, что жизнь. А с ней нельзя без фотоаппарата (поскольку она даже не река), чтобы надолго: скажем — на века. Не всё же — от зарплаты до зарплаты! И не фотограф, а фотографиня, которой от рождения дано, чтобы графине было всё равно, чудак с гитарой, муха ли в графине; и чтоб она всегда была права, и чтоб была красива, но не слишком, ловила свет, скакала, как мальчишка, и презирала громкие слова; была такой, каких наперечёт, а время, нервы и т. п. — не в счёт, ведь есть лишь то, что выхватила вспышка, а остальное пусть себе течёт.

На двери дубовой — стальной засов. На столе — еда. На дворе — погода. Лучший календарь — циферблат часов, ежели стоят с …надцатого года: половина третьего, значит — март, середина, то есть, некоего марта; разложи на счастье колоду карт, — не пойдут часы и не ляжет карта. А река ли это, и каких времён, разберутся после: когда утонешь. Эти вещи не знают своих имён и только вздрагивают, если тронешь.

Тишина по округе не бродит, не стучит клюкой, просто молча стоит которую ночь подряд; иногда её называют мёртвой, не думая, что говорят: так ведь мало кто не боится её такой; не с того ль в камышах у реки надрывается птица выпь, камыши заполошно шепчутся только бы не молчать? Даже наша сука прячет щенков, как волчицы прячут своих волчат, а сама порывается лаять, скулить и выть; за окном ни забора не видно, ни старых лип, в тишину и ночь упакованных с головы до пят… Половицы в доме с утра не скрипели, но вот — скрипят. Да и мы разговариваем громче, чем следует или могли б…

За окном по наружному жестяному подоконнику капель стук. Если звёзды — в утешение астроному, то мне же в утешение — этот звук. Влажно всё: влажен сигаретный пепел, влажны шорохи и, естественно, голоса; взглядом — ну, никак — не попаду куда метил, как не щурю, влажные же, глаза. Вы не то подумали. Просто от напряженья. Если в серое марево вглядываешься отсель, то, с грехом пополам, улавливаешь движенье, но сказать уверенно, что улавливаешь ли цель, невозможно. И если мерить лужи сам, допустим, без зонтика, но в плаще, выйдешь на улицу, то не стало б хуже. На душе. На сердце. И вообще. Ну не то чтоб хуже, а так — ни Богу свечка, ни кочерга, кому — поминать не буду: нельзя помногу, то есть часто и к ночи. И по уму: если двигаться медленно и осторожно, избегая грязи и скользких тем, и уйдя навек возвратиться можно. Но уже другим. Неизвестно — кем. И поэтому… в общем, пока не понял, что там ноет (и ноет ли?) у тебя в груди, посиди, поумничай — на кухне ли, на балконе ль, но один на улицу не ходи.

Её пра-пра-пра зажигала в гаремах Сарданапала; её пра- промышляла на улице, мать вылезала из торта; а после второго — и окончательного — аборта и сама она трахалась с кем попало. Говорила: любовь. И бросалась в объятья этих гадов, как бросаются головою в омут; но и худшие из них для неё — в абсолютных нетях, а о лучших вообще никто ничего не помнит. Он же, изнурённый невниманьем к своей персоне, много лет безуспешно пытался расправить плечи; десять из них он провёл на зоне. В два захода. И понял: по второму — легче. Когда слизывал кровь с костяшек, вправляя выбитый палец, и уже не спиной к стене, а как все нормальные люди стоя, кожа рук, натянутая, как на кольца пялец, саднила страшно, но он говорил: пустое… Как сказал «пустое», аккуратно роняя набок, но прямо на элитного английского дога, догова хозяина (даже не из-за бабок), и его наконец засадили совсем надолго. А одна описала всё это. Хотела Пулитцера. Охмуряла жюри. Выстраивала отношения. Но только фонарь заглядывал к ней в окна с улицы, как какое-нибудь ископаемое длинношеее. И герой с героиней, и сама авторесса, кои изводили друг друга, ступая по голым нервам, ну, во-первых, искали, во-вторых — не нашли покоя: о последнем догадывались, но и не подозревали о первом.

Интересно: когда описываешь видимое, как бы точно и грамотно ни подбирал слова, всё равно описание не стоит выеденного. Будто в тёмном лесу сова, ухаешь в ночь, а ночь отвечает эхом, как причина следствию. Если это знак, нужно быть совой, чтобы не подавиться смехом, чтобы в этом удвоении не узнать тавтологию, свойственную всякому отражению. Перед зеркалом (как ни за что бы не сделал ёж) бреясь и совершая соответствующие движения, вообще ничего интересного не узнаёшь о себе. И не потому, что зеркало что-то скрывает или, допустим, врёт и любить ему не за что, да и некого, а тебя — особенно: ровно наоборот. И пускай не на шею, а только на стены вешаясь, зеркала и т. п. нам несут — ну, знаю — весть из оттуда, о том, что, вообще-то, любая внешность — это всё, что есть. Отражение мира — ему же подачка, ссуда. Да и дело верней, если двое на одного. Хорошо бы ещё, чтобы ты не терял рассудок, потому что куда ж тебе без него?