Двое молча уставились на огонь и не смотрят на спящего под плащом; в изголовье топчется верный конь, будто в чём-то повинен, да не прощён. Пробегают сполохи по чёрным ветвям осин, над болотом туман, неподвижен и невесом: будь ты трижды ясный сокол и царский сын — не пойдёт тебе впрок богатырский сон. Занималось утро под стук подков, под шуршанье летящих из-под копыт камней; они стёрли алую кровь с клинков и уже не жалели своих коней. А коней за копыта хватала тень, не уйти от тени, как бы ни был лих, и когда от беглецов отступился день, эта тень догнала и накрыла их. А царевна в тереме не ждала беды, не поднять царевича одолень-травой: — Принеси ему, старый ворон, мёртвой воды, молодому накажи принести живой; за работу я вам, вороны, заплачу, обижать вас, чёрны вороны, не велю, дам в дорогу по медовому калачу, дам обоим по серебряному рублю.

Запирала дверь на тугой замок, образа завешивала, зелье своё варила, а потом, как выждала малый срок, с непутёвой дочерью говорила; говорила голосом не своим, отводила взгляд, подливала чаю: — Без него тебе будет лучше, чем было с ним, а ты, милая, лицо-то ополосни да поди вон в комнату да усни — полегчает.

Неизвестно, что думает путник, но не бывает, чтобы ветер то ли стонал, то ли даже всхлипывал… Это там — за забором, боярышником, вековыми липами, где и в ливень кромешный не сыщешь лужи, на простой скамейке под кривой рябиною плачет старая ведьма, потерявшая мужа нелюбимого. А любимого она давным-давно потеряла. Так давно, что практически всё забыла. Из приданого, помнится, только всего и было, что верблюжье с пододеяльником одеяло, но она своего первого, мало сказать — любила, но как зелья приворотного пригубила, да сама себе заклятие нашептала, растирая коренья чёрные в ступке медной. Только всё это бабья болтовня пустая, и не до, а после того, как его не стало, она стала ведьмой. Неизвестно, что думает путник, идущий своей дорогой, и о ведьме старой, и о её потерях, если и она одну с другой перепутала (а чего не перепутаешь в сумерках, как пепел, серых), но придя к обрыву по тропе пологой (миновала ночь, и — с трудом, но настало утро), видит путник с песчаной, размытой дождями кручи, как, с гнездовий своих укромных сорвавшись разом, мечутся по небу чёрные птицы, заслоняя тучи, будто потеряли разум.