Бойко – Федорович, бывший сотрудник Кира по одесскому подполью, вошел в комнату следователя с независимым и развязным видом, широко распахнул дверь и плотно прикрыл ее за собой.

– Ну давай, что у тебя есть ко мне? – ворчливо заговорил он.

Он протянул майору Рощину руку, заговорил, как старый знакомый, хотя Рощин видел его впервые. Недовольно ворчал: незачем было, конечно, вытаскивать его из постели, присылать нарочных. Он и сам собирался зайти в Смерш, вот только отлежался бы немного. Ничего бы не случилось, если бы он пришел к следователю двумя днями позже.

Был Федорович в темно-синем приличном костюме, на голове серая кепка в черную крапинку. Снял ее небрежно и бросил на стул. Его шея была замотана марлевым бинтом, и поэтому казалось, что голова вырастает прямо из плеч.

Не дожидаясь вопросов следователя, сам начал подробно рассказывать хрипловатым густым баском о событиях, в которых принимал участие.

Когда началась война, Федорович приехал в Одессу и застрял здесь. Направили в распоряжение Бадаева уж перед самым уходом в подполье.

– В катакомбы отряд перешел за несколько дней до эвакуации города, – рассказывал Федорович. – Оккупанты вступили шестнадцатого октября, тут мы с ними первый раз и столкнулись. Возле катакомб прямо. С этого и начали воевать. Дали мы им жару! Врать не буду, человек пятьдесят положили, не меньше.

С майором Рощиным Федорович говорил доверительно-панибратским тоном, на «ты», обещал всякую помощь. Кто-кто, а он обстановку здесь знает.

Следуя своему методу, Рощин вначале не прерывал Федоровича – пусть выскажется. Об аресте Бадаева не спрашивал. Его несколько коробил покровительственный тон, усвоенный Бойко в разговоре, но майор внимательно слушал, ничем не выражая своего отношения.

Когда Федоровича направили в распоряжение Бадаева, стали готовиться к переходу в подполье. Сначала готовили базу на пивном заводе. После этого стали готовить переход в катакомбы, закладывали базы. Работы по горло, а тут город кругом обложили, бомбят, что ни каждый день. Работать стало еще труднее.

– Остались мы, как на острове, – рассказывал Федорович, – связь с Большой землей прервалась. С Москвой переговоры только по коротковолновому передатчику.

Назначили меня помощником к Бадаеву, но я попросился на рядовую работу, остался в городе. А что? Я никогда за должностью не гонюсь. Когда Бадаева арестовали, знаю, положение в отряде было тяжелое. Продукты на исходе, люди болеют. Фашисты шахты блокировали, связи нет – что делать? Тут и решили всех людей в Савранские леса выводить, километров за двести.

– Это было согласовано с Центром? – спросил следователь.

– Ну как тебе сказать, – Федорович замялся первый раз за время допроса, – чего не знаю, того не знаю… Да ты сейчас протокол не пиши, – вдруг предложил Федорович, – давай сперва между собой поговорим. Я тебе все это сам напишу.

– Хорошо, – как бы прослушав его предложение, прервал Рощин, – скажите, теперь, почему вы порвали с отрядом?

– А так…

Рощин пристально посмотрел на Федоровича, помолчал и вдруг резко спросил:

– Струсили, значит, решили дезертировать. Так?..

Федорович опешил, растерянно взглянул на следователя.

– Нет, – промолвил он наконец, – зря вы так думаете… Зря вы, товарищ следователь, даже обидно. Напрасно, выходит, зря хотел я жизни решиться – бинты еще не снял, а вы говорите такое…

Федорович быстро взял себя в руки, заговорил снова твердым и самоуверенным тоном. Рассказал, что радист Глушков ушел из катакомб в город, а еще раньше в город ушла его жена – Ася – немка. Не то чтобы жена: связались в подземелье и объявили, что женаты. Ушел и ушел. Встречу с ним назначили в Дюковском саду, но Глушков туда не пришел. Встретились с ним много спустя. Глушков оказался предателем, выдал его, Федоровича, сотрудникам гестапо. Арестовали их вместе с инженером Захариди, который делал радиопередатчик, а Глушков знал об этом.

– О Глушкове что знаю? – повторил Федорович вопрос следователя. – Подлец, каких мало! Пробу негде ставить… Доверили человеку, а он продал. Поверишь или нет, он же меня и арестовал, сукин сын… Случайно я только из сигуранцы вырвался.

Дело-то так было. Когда арестовали Бадаева, осталось у меня кое-что, в том числе и валюта, которую Бадаев из Москвы получил. Думаю, пригодится. Эта валюта меня потом и выручила.

Как-то я этому Аргиру и говорю – есть, мол, у меня родственник в Одессе. Человек богатый, мог бы меня взять на поруки под хороший залог. Вижу, Аргир заинтересовался. В другой раз он уже сам об этом заговорил. «Если хотите, – сказал, – можно подумать насчет залога». – «А какой залог?» – спрашиваю. «Двенадцать тысяч германских марок, но прошу держать наш разговор в полном секрете».

Прошло какое-то время, я опять за свое. Так, мол, и так, германских марок у меня нету, а другую валюту достать могу. Есть у меня спрятанные деньги. Глаза у него загорелись. «Ладно, говорит Аргир, но ставлю одно условие – о деньгах ни одна душа не должна знать. Иначе…» Он на меня так посмотрел и в воздухе пальцем крест нарисовал: в случае чего, значит, уничтожит в два счета. «Зачем, говорю, болтать, только чтобы все было по-честному». – «Об этом не сомневайтесь, отвечает. Даю вам честное слово офицера румынской армии».

Так и сговорились. Поехали к тайнику, взяли деньги. А через неделю освободил он меня, взял только расписку, что буду ходить в полицию отмечаться.

Какое-то время жил открыто, потом скрылся. Связи искал, не нашел. Собрался уходить из Одессы, опять посадили. Это уже было недавно. Аргир зашел в камеру и предупредил, что немцы требуют передать меня к ним. А что такое гестапо, известно. Лучше самому наложить на себя руки. Так и решил.

Держали меня в одиночке при сигуранце. Раз утром Харитон пришел: «Собирайся, говорит, с вещами». Я уже знаю, куда. Харитон только вышел, я к притолоке, там у меня лезвие бритвы было спрятано. Выхватил, как полосну – хотел сонную артерию перерезать. Харитон увидел меня в крови, поднял тревогу, бросился отбирать бритву. Я уж, видно, без памяти тогда был. Очнулся в больнице.

Лежу неделю, другую, и все время часовой у моей палаты стоит. Раз мне посчастливилось. Позвали часового обедать, а я тут же из палаты на улицу. Так и скрылся. А через неделю наши пришли. Хотел сразу пойти, но сил не было. Через день-два повязку сниму. В замотанном виде не хотел сюда идти.

Майор Рощин закончил писать показания свидетеля, предложил ему прочитать их и подписать.

– Брось ты формалистикой заниматься! – недовольно воскликнул Федорович. – Кому это надо!.. Ну, изволь, верю на слово. Давай подпишу.

Но все же Федорович до конца прослушал протокольную запись своих показаний.

– Формализм так формализм, – говорил он, подписывая листы протокола. – Не нами заведено, не нам и отменять писанину. Где еще расписаться?

Федорович поднялся, намереваясь уйти.

– Я должен задержать вас до получения санкции прокурора на арест, – холодно сказал Рощин,

– Знаешь законы, майор! – усмехнулся Федорович. Он был спокоен, уверенный, что следователь ничего не знает о его недавнем прошлом.

Следствие продолжалось, и майор Рощин допрашивал все новых и новых свидетелей. Так, в его рабочей комнате появилась еще одна подпольщица – Тереза Карловна Степанченко, немка из колонистов, жена радиотехника, ушедшего в армию. Состояла она в другой подпольной организации, созданной обкомом партии. Арестовали ее одновременно с Федоровичем и товарищем мужа – инженером Захариди.

С Петром Бойко Тереза Карловна была знакома недолго, знала только, что он связан с катакомбистами, через него хотели связаться с Москвой – говорили, будто у него был шифр. Считала человеком надежным, стойким. Когда сидели в тюрьме, Тереза Карловна передала ему записку. Просто хотела подбодрить, поддержать. Всего несколько слов: «Петя, будь предан Родине до конца».

Какой же ужас охватил ее, когда она узнала о предательстве Бойко – Федоровича!

Терезу Карловну допрашивал следователь сигуранцы – все тот же Харитон. Перед ним на столе лежала какая-то папка. Следователя вызвали, и арестованная осталась одна. Тереза Карловна поднялась с табурета, увидела надпись на папке: «Петр Бойко». У женщины в мыслях не было подозревать, она просто хотела заглянуть в папку, может, удастся что-то узнать и предостеречь Петра… Боялась только – как бы не вошел следователь.

Открыв папку, Тереза Карловна прежде всего увидела свою записку, которую несколько дней назад написала Петру Бойко… Ее бросило в жар. Мелькнула мысль – может быть, перехватили. Потом, это было самое ужасное, увидела еще одну записку, нет, не записку – заявление самого Бойко, написанное на одной странице и адресованное генералу Георгиу – военному коменданту Одессы. Тереза Карловна успела пробежать только первые строки – за дверью послышались шаги, и она поспешила сесть на место. Женщина была ошеломлена прочитанным. Бойко униженно писал румынскому генералу: «Я признаю, что работал на советы, но я еще молод, хочу жить, хочу быть полезен вам и вместе с вами строить новую Европу».

Тереза Карловна не утверждала, что помнит эти строки дословно, но она уверена, что содержание их именно такое. А в конце письма теми же чернилами, вероятно рукой Бойко, была нарисована ласточка, несущая в клюве немецкий «Железный крест».

Заявление довольно большое. Что еще там было написано, она не знает, но эта ласточка на письме предателя в конце убила Терезу Карловну. Что может быть страшнее циничного, сентиментального и лебезящего предателя!

Тереза Карловна Степанченко сидела перед майором Рощиным, взволнованная собственным рассказом. Она вновь переживала момент крушения веры в человека, которого считала непререкаемым авторитетом. Ведь ей и товарищам он казался… Да что говорить!.. И вот – ласточка с «Железным крестом» в клюве.

Майор Рощин снова вызвал к себе Федоровича.

Как и в первый раз, тот вошел в комнату широкой развалкой и первый протянул руку следователю.

– Опять пожар? – спросил он хрипловатым баском. – Все контриков ловишь. Удается? Говорю тебе – без меня не обойтись…

Рощин предложил ему сесть и, глядя на него в упор, спросил:

– Вы умеете рисовать?

– То есть как? – непонимающе поднял брови Федорович. – Когда-то рисовал, в детстве…

Майор Рощин протянул ему лист бумаги и карандаш.

– Нарисуйте мне летящую ласточку.

– Да ты что, всерьез? – Федорович держался развязно и панибратски.

– Да, всерьез… И чтобы в клюве она держала гитлеровский «Железный крест»… Вы поняли меня, Федорович?

Лицо предателя стало серым, потом по щекам пошли красные пятна, на лбу выступили бисерные капельки пота. Его мысль напряженно работала: «Значит, кончено. Майор все знает… И это письмо военному коменданту. Проклятая ласточка! Как он добыл документы из сигуранцы? Значит, в прятки играть нечего. Иначе… Нет, Федорович не станет упорствовать».

– Поняли о чем я говорю? – спросил еще раз следователь.

– Да, понял, – выдохнул Федорович,

– Будете давать показания?

– Буду.

Следователь приготовил бумагу, взглянул на часы.

– В чем вы признаете себя виновным? – спросил он.

– Виновным?.. Пиши. Я тебе продиктую. Пиши…

Он заговорил злобно, яростно:

– Я, Федорович (кличка Бойко, Петр Бойко), признаю себя виновным в том, что, будучи оставлен в тылу противника выдал врагу известные мне государственные тайны. Дальнейшее запирательство считаю бессмысленным. Готов давать правдивые показания… Записал? – спросил, переждав, Федорович. – Давай подпишу протокол, чтобы отступать мне было некуда.

Теперь не отмотаешься, Петр Бойко! Все! – с каким-то злорадством сказал он самому себе. – Крышка!.. Пиши дальше, майор, пока я не передумал… Хочешь знать, почему я спутался с гестапо и с сигуранцей?.. Изволь – хотел жить! Не хотел, чтоб меня били. Я сам все скажу, все подпишу… А потом, сам понимаешь – чистосердечное признание, то да се, смягчение вины и все прочее… Так-то вот, майор… Ну, а теперь слушай.

Допрос длился долго. Вероятно, уже близилось утро, но так ли это, Рощин не знал – черные бумажные шторы не пропускали дневного света. Следователь посмотрел на часы.

– На сегодня довольно, – сказал он. – Вызову еще раз.

Когда арестованного увели, Рощин устало потянулся, подошел к окну, откинул плотную бумажную штору. Наступал день. Майор вернулся к столу, достал клеенчатую тетрадь, записал:

«Бойко – Федорович. Долгий допрос. Он уверен, что следствие располагает трофейными документами. Если бы это было так! Какой растленный человек: румынская сигуранца готовила его на оседание в нашем тылу после того, как советские войска освободят Одессу. Должен был отлежаться в больнице. И его попытка к самоубийству – сплошная ложь, инсценировка по приказу все того же Курерару.

Отдельно для памяти: выяснить судьбу парашютиста Панасенко, отправленного на связь с Полковником. Что в гестапо и в сигуранце знали о Полковнике?»

Последнюю фразу майор Рощин подчеркнул дважды. Эта линия следствия имела для него особое значение. Он запер дела в сейф, захлопнул за собой дверь, толкнул ее раз-другой, проверяя, заперта ли она – чекистская привычка!