В ПРАЗДНИК ЦВЕТУЩЕЙ ВИШНИ

Принцесса с длинным и труднопроизносимым именем Коноя Модзакура-химе шла с юга по всем островам Японии, и все газеты, даже самые солидные, каждый день печатали сводки о ее приближении. Волшебная принцесса, превращая на своем пути нежные бутоны в прекрасные цветы, пришла в Киото, в Нагоя и, наконец, в Токио. Наступил праздник цветущей вишни, самый красивый, самый веселый праздник цветов.

В матсури – в праздники – нечего и думать пригласить гейш, они нарасхват, поэтому пришлось это сделать заранее, за несколько дней, когда принцесса Коноя Модзакура-химе была еще далеко от столицы.

Доктор Зорге после долгих поисков нашел себе отдельный домик в тихом районе Акабу-ку на улице Нагасаки и покинул изрядно надоевшую гостиницу. Двухэтажный, почти игрушечный домик с традиционной энгава – крытой галереей вдоль стен – притулился рядом с просторным домом токийского аристократа. От такого соседства он казался еще меньше, еще невзрачнее. Пройти к домику можно было только узким переулком, таким тесным, что никакая машина и даже коляска рикши не могла бы протиснуться сквозь эту городскую расщелину. В проулке на бамбуковых шестах, как на веревках, висело белье; вместо мостовой посередине тянулся деревянный настил, покрытый слоем засохшей грязи. С улицы Нагасаки за деревьями и забором виднелась крыша домика да окна верхнего этажа. Это обстоятельство имело немаловажное значение при выборе доктором Зорге своей новой квартиры: он хотел иметь именно такое жилье – подальше от улицы, но чтобы окна были видны издалека.

Через дорогу, выше по улице, стоял дом полиции с железными решетками на окнах, дальше шли магазинчики, лавки, портняжная мастерская. Чередовались фонарики, вывески – обычный токийский пейзаж. Недалеко находилось советское посольство, и Рихард по дороге в центр часто проезжал мимо него. Дом стоял в глубине двора, ворота были открыты, но Зорге ни разу не бывал внутри этого дома. Немецкое посольство тоже находилось неподалеку.

После того как Зорге переселился на улицу Нагасаки, у него не раз уже собирались приятели, но он решил устроить официальное новоселье и приурочил его к празднику вишни.

Среди гостей был князь Альбрехт Урах – корреспондент «Фелькишер беобахтер», руководитель нацистской организации посольства и к тому же двоюродный брат бельгийского короля. Сплошной набор высоких титулов и постов! С помощью Ураха Рихард оформил свое вступление в партию и теперь на лацкане пиджака постоянно носил нацистский значок. Приехали Пауль Венекер – военно-морской атташе посольства, полицейский атташе Хуберт, другие работники посольства, знакомые корреспонденты, их жены. Были здесь также Ходзуми Одзаки, Иотоку Мияги, Бранко Вукелич, ради которых, собственно, доктор Зорге и затеял все это празднество.

Сначала поехали в парк Муиядзима любоваться цветущими вишнями, огромными, как старые сосны. Их вершины сплетались, образуя великолепный розоватый свод. Здесь, как условились, встретились с гейшами. Молодые женщины тоже были похожи на цветущие вишни в своих светлых кимоно, расшитых нежно-розовыми цветами. Потом, в праздник лотоса, они наденут белые кимоно, в сезон ирисов их праздничные наряды приобретут лиловые оттенки, затем цвета хризантем... Такова традиция, соблюдаемая тысячи лет.

Кавалькадой разноцветных машин вернулись на улицу Нагасаки, когда стало уже темнеть. Здесь всюду – над входными дверями, на окнах – в керамических вазах стояли вишневые ветви, еще не успевшие обронить лепестки. Батарея винных бутылок вызвала веселые возгласы. Щедрость хозяина великолепна! Пили много, бурно веселились и только за полночь начали расходиться. Расходились группами. Кто-то пытался разбудить Мияги, прикорнувшего в кресле, но попытки эти не удались. Он пьяно бормотал что-то и опять закрывал глаза.

Ушли гейши, они низко кланялись, касаясь ладонями своих колен, и – по старинному обычаю – их провожали до ворот с зажженными фонарями. Вот поднялись последние гости. Рихард, покачиваясь, вышел их проводить. Опершись на косяк и беспричинно смеясь, он неуверенно помахал им рукой, потом вошел в комнату, запер дверь. В квартире оставались четверо – Рихард Зорге, спящий Мияги и Вукелич с Одзаки, отставшие от гостей, чтобы выпить последнюю рюмку. Как по мановению жезла все они вдруг протрезвели. Зорге оглядел все закоулки дома и, не обнаружив ничего подозрительного, пригласил всех наверх. Маленький кабинет казался совсем тесным от множества книжных полок, поставленных вдоль стен. У окна на письменном столе, подобрав ноги, сидел на лотосе бронзовый Будда – копия Большого Будды из Камакура.

– Сегодня нам нужно поговорить, – сказал Зорге, – такая возможность вряд ли скоро представится еще раз. Надо распределить роли, уточнить задачи. – Рихард говорил тихо, будто раздумывая вслух. – Зачем мы здесь? – спросил он, задумчиво стиснув рукой подбородок, и сам ответил: – Чтобы бороться против войны, против агрессивных планов нацистской Германии, против японской военной клики. Это главное. Мы не враги Японии. Мы должны сделать все возможное и невозможное, чтобы устранить даже саму возможность войны между Японией и Советским Союзом. И мы должны выполнить эту благородную, возвышенную миссию. Я не боюсь употреблять таких слов...

– Вы правы, – взволнованно воскликнул Одзаки, – именно благородную! Вы очень правы, и хорошо, что вы сказали эти слова именно сейчас, сегодня, когда мы начинаем борьбу. Да, мы патриоты, мы не враги Японии! Пусть думают обо мне что угодно, – я чист перед собственной совестью. Вот моя рука, Рихард!

Он протянул руку Зорге, и она потонула в большущей ладони Рихарда. Сверху легла рука Вукелича, потом Мияги...

Зорге снова повторил товарищам, чего ждет от их группы Москва. Центр поручает им выяснить, собирается ли Япония совершить нападение на Советский Союз на маньчжурской границе. Готовит ли она свои сухопутные и морские силы для этого? Как складываются отношения между Японией и Германией после прихода Гитлера? Какова будет политика Японии по отношению к Китаю, к Англии, к Соединенным Штатам? Какие тайные силы движут японской политикой на международной арене, какова здесь роль военной, наиболее агрессивно настроенной, группировки? Переходит ли японская промышленность, вся экономика на военные рельсы?

Зорге одну за другой перечислил задачи, на которые требовалось дать ответ.

– Но прежде чем отвечать на поставленные вопросы, – сказал Зорге, – мы должны уяснить себе очень многое. Мы не должны быть только «почтовыми ящиками», пересыльными пунктами для чьих-то сообщений. Мы сами должны стать источниками информации, а для этого нам нужно досконально изучить обстановку, стать учеными, исследователями, настоящими специалистами в каждой области, которая привлекает наше внимание.

Еще раньше Зорге говорил с каждым в отдельности о его работе. Вот Ходзуми Одзаки – он специалист по Китаю, пользуется популярностью, уважением, доверием. Это даст ему возможность приблизиться к правящим кругам Японии. Он должен прежде всего добывать сведения о планах правительства, планах генерального штаба, военного министра. Конечно, это неимоверно трудно. Но все же Одзаки, такому видному обозревателю крупнейшей газеты, тут легче добиться успеха, чем кому-либо другому.

Мияги должен расширять и поддерживать свои связи с военными кругами, наблюдать за внутренней жизнью страны, собирать факты, обобщать, делать выводы.

Бранко Вукелич уже сумел установить связи с корреспондентами, он будет собирать информацию от журналистов – англичан, французов, американцев – о политике западных стран, касающуюся дальневосточных проблем, особенно тех, которые связаны с перспективами советско-японских отношений.

На себя Зорге брал изучение связей нацистской Германии с японским правительством. Здесь, как в фокусе громадной невидимой линзы, сосредоточивались исходные линии международной политики, от которой зависело очень многое.

Спустя годы, когда выполнено было задание Центра и эта встреча разведчиков в праздник цветущей вишни стала воспоминанием, Рихард Зорге писал:

«Мое изучение Японии не ограничивалось изучением книг и журнальных статей. Прежде всего я должен упомянуть о своих встречах о Одзаки и Мияги, которые состояли не только в передаче и обсуждении тех или иных сведений. Часто какая-нибудь реальная и непосредственная задача, казавшаяся мне довольно трудной, представала в совершенно ином свете в результате удачно подсказанной аналогии, сходного явления, развивающегося в другой стране, или же уводила русло беседы в глубины японской истории. Мои встречи с Одзаки были просто бесценными в этом плане из-за его необычайно широкой эрудиции как в японской, так и всеобщей истории и политике. В результате именно с его помощью я получил ясное представление об исключительной и своеобразной роли военной верхушки в управлении государством или природе Генро – Тайного совета государственных деятелей при императоре, который хотя и не был предусмотрен в конституции, но на деле являлся наиболее влиятельным политическим органом Японии...

Никогда не смог бы я понять и японского искусства без Мияги. Наши встречи проходили на выставках и в музеях, и мы не видели ничего необычного в том, что обсуждение тех или иных вопросов нашей разведывательной работы или текущих политических событий отодвигалось на второй план экскурсами в область японского или китайского искусства...

Изучение страны имело немаловажное значение для моего положения как журналиста, так как без этих знаний мне было бы трудно подняться над уровнем среднего немецкого корреспондента, который считался не особенно высоким. Они позволили мне добиться того, что в Германии меня признали лучшим корреспондентом по Японии. Редактор «Франкфуртер цайтунг», в штате которого я числился, часто хвалил меня за то, что мои статьи поднимали мой международный престиж. Именно благодаря моему солидному положению, как журналиста, германский МИД предложил мне высокую официальную должность пресс-атташе... Вместе с тем моя журналистская слана влекла за собой бесчисленные просьбы о статьях от различных немецких периодических изданий, а «Франкфуртер цайтунг» и «Геополитика» настаивали, чтобы я как можно быстрее написал книгу о Японии...»

Все это Зорге написал позже, а тогда, весной тридцать четвертого года, все его помыслы были направлены на организацию своей группы. Политическая обстановка все усложнялась, и время не ждало.

В стране совершенно отчетливо проступали фашистские тенденции. Военщина рвалась к власти. Генералы все настойчивее тянулись к управлению государственным кораблем. Военный министр Араки потребовал от кабинета, чтобы вся государственная политика определялась правительством с участием военных кругов.

Это требование военщины Зорге связывал с другими явлениями, фактами. В минувшем году военные расходы в государственном бюджете так возросли, что пришлось исключить статьи экономической помощи разоренной японской деревне. В бюджете следующего года почти половина расходов падала на военные нужды. Морской флот и сухопутная армия требовали все новых ассигнований.

Рихард знал, что это такое – военный бюджет. Пушки делают для того, чтобы они стреляли. Куда они будут стрелять? В гитлеровской Германии тоже готовят военную машину, там утверждают, что пушки нужнее масла.

Военное министерство Японии издало брошюру, которая начиналась словами: «Война является отцом созидания и матерью культуры...»

Все это настораживало, требовало дополнительных исследований, изучения, глубокого анализа. Тем более что генерал Араки открыто заявил на совещании губернаторов:

«В проведении государственной политики Япония неизбежно должна столкнуться с Советским Союзом, поэтому Японии необходимо овладеть территориями Приморья, Забайкалья, Сибири...»

Эти слова стали известны Зорге.

Еще определеннее Араки написал в военном журнале:

«Монголия должна быть Монголией Востока... Вероятно, даже при распространении принципа Кондо – императорского пути – монгольская проблема станет гораздо большим препятствием, нежели проблема Маньчжурии. Однако, коль скоро могут появиться враги императорского пути, здесь необходимо ясно и прямо изложить наши позиции: нам надо отбросить этих врагов, кто бы они ни были».

Статья называлась «Миссия Японии в эпоху Сева». Сева – эпоха царствования современного императора Хирохито.

Весной генерал Араки ушел с поста военного министра, но вскоре сделался министром просвещения. Возникло бюро по вопросам идеологии, началось преследование интеллигенции – первый признак усиления реакции. Уволили профессора Такикава из Киотского университета. В знак протеста вместе с ним ушли сорок профессоров, доцентов, преподавателей. Но это ничего не изменило. К руководству наукой, культурой пришли солдафопы. Преследование интеллигенции продолжалось.

Зорге знал, к чему приводит наступление против интеллигенции, против рабочих организаций. В Германии тоже всем жанрам литературы предпочитали военные уставы. Было совершенно ясно: военизация страны принимала угрожающие масштабы.

Япония шла к войне. Усилилась активность кемпейтай. Японские контрразведчики стремились сохранить в тайне все, что было связано с подготовкой к войне. Уничтожали всякого, кто пытался дерзнуть приподнять завесу над государственными тайнами.

Вот почему в праздник цветущей вишни Зорге подробно говорил со своими друзьями о конспирации. Это было одним из главных условий успешной работы.

Рихарду Зорге конспиративная сторона работы представлялась так, как говорили еще там, в Москве: прежде всего, участники подполья ничем не должны вызывать подозрений в своей обычной жизни, в быту, в работе. Чтобы не привлечь внимания агентов кемпейтай, они не должны поддерживать никаких контактов с японскими коммунистами.

Каждый должен иметь кличку и в конспиративной работе нигде не называть свою настоящую фамилию: Одзаки стал «Отто», Вукелич – «Джиголо», Мияги – «Джо», Рихард остался «Рамзаем»...

Все записи могут вестись только на английском языке и должны немедленно уничтожаться, как только в них отпадает надобность. Каждый из четверки сам подберет себе нужных людей, но эти люди ничего не должны знать ни о ком из руководящей четверки...

Эти правила стали непреложным законом.

Благодаря строгой конспирации, дисциплине, которая всегда соблюдалась участниками организации, не было случая, чтобы по вине разведчиков была допущена какая-то оплошность. А между тем у одного только Ходзуми Одзаки было немало людей, на которых он опирался, – от старого, семидесятилетнего портного из самого модного токийского ателье до молодого, начинающего клерка из «Китайского института экономических проблем», под вывеской которого скрывалось японское разведывательное бюро.

Связь с Центром лежала, естественно, на самом Зорге. Здесь тоже вся переписка велась только по-английски и сразу же уничтожалась после каждого радиосеанса. Москву называли «Мюнхеном», Владивосток – «Висбаденом». Хабаровск, Шанхай, Кантон и другие города тоже имели свои зашифрованные названия. В радиопередачах, в переписке упоминались только клички и никогда – настоящие имена.

Работой связи в своей группе Зорге пока был недоволен. Технические неполадки часто нарушали радиопередачи, и накопленные материалы приходилось отправлять курьерами через Шанхай, Гонконг, что подвергало их дополнительному риску. Возможно, не исключено, что в нарушениях связи виноват был радист Бернгардт, не привыкший к такой сложной работе, и Рихард все чаще вспоминал Макса Клаузена.

Стрелка часов показывала далеко за полночь, а разведчики все еще продолжали свой разговор.

– Я согласен с доктором Зорге, – сказал Одзаки, – мы должны сочетать конспирацию со знанием дела и умением анализировать факты. Нам нужно рисовое зерно, очищенное от половы. У людей, занимающих высокие посты, не должно возникать ни малейшего подозрения, что мы хотим что-нибудь выпытать у них. Наоборот, если создать впечатление, что знаешь гораздо больше, чем собеседник, он сам расскажет все, что знает. Это старый журналистский прием, но ведь журналисты тоже порой должны добывать информацию, как разведчики.

Я проверил это на своем опыте, – продолжал Одзаки. – Ко мне обращаются за консультацией по китайским проблемам, я отвечаю, высказываю свое мнение и при этом сам получаю очень много интересных сведений... Еще мне хотелось бы договориться о связи. Встречи журналистов не вызовут подозрения, но встречи с Мияги, – он положил руку на плечо художника, – покажутся странными. Я хочу предложить вот что: раз в неделю я буду присылать к вам, Мияги-сан, свою дочь на урок рисования. Тогда все станет на свои места – мы сможем спокойно с вами встречаться.

Зорге согласился с Одзаки. Наконец как будто бы все вопросы были решены. Каждый знал, что ему делать...

Вышли на улицу, когда занимался рассвет и контуры деревьев, крыши соседнего особняка уже четко вырисовывались в неясном токийском небе. Рихард стоял на крыльце и, опять покачиваясь как пьяный, махал приятелям розовой вишневой веткой.

Прошло еще несколько месяцев, наступило лето, знойное токийское лето – его не каждому европейцу по силам выдержать. Но Зорге оставался в городе. Лишь несколько раз выбирался он на берег моря к Эйгену Отту; тот поселился с семьей на взморье в селении Акия, километрах в сорока от Токио. Рядом находилась запретная зона, которая интересовала Зорге.

Эйген Отт всего несколько недель назад вернулся в Токио из Германии, приехал окрыленный успехом, обласканный Гитлером. Его отчет признали удачным. Отта назначили на должность военного атташе, а вскоре пришло сообщение, что ему присвоено звание полковника. Было много поздравительных телеграмм, в том числе от советника Гитлера полковника Йодля, от генералов фон Бека, Кейтеля и других. Теперь Эйген Отт круто полез в гору. К его карьере негласно был причастен Зорге – без него артиллерийский подполковник, заброшенный в японские казармы Нагоя, конечно, не смог бы представить такой отчет, не смог бы выйти «в люди». Эйген Отт помнил об этом и был глубоко признателен Зорге. Эйген и Рихард становились все большими друзьями.

Утром они пошли на прогулку, Отт попросил Зорге захватить с собой «лейку». Бродили долго, как-то незаметно оказались в запретной зоне. Много снимали. Зорге перезарядил «лейку», сунув в карман заснятую пленку, собирался снимать еще – редко ведь выпадает такая удача, – но вдруг на дороге со стороны Акия появились два жандарма и с ними человек в штатском.

– Кажется, мы с тобой попадаем в неприятное положение, – сказал Зорге, который первым заметил жандармов, вышедших из-за пригорка.

Засвечивать пленку на глазах у шпика было рискованно – это сразу вызовет подозрение, но и оставлять такие кадры, чтобы их проявили в полиции, тоже невозможно.

Жандармы были уже совсем близко.

– Послушай, – небрежно сказал Зорге, – у тебя ведь дипломатический иммунитет, положи в карман мою пленку и аппарат тоже, иначе так просто не выпутаться...

Незаметно он передал Отту заснятую кассету и аппарат – военный атташе пользовался дипломатической неприкосновенностью.

– Предъявите документы, – потребовал человек в штатском.

Зорге кивнул на Эйгена Отта. Тот показал свой дипломатический паспорт. Штатский внимательно прочитал, заулыбался и возвратил.

– Ваш паспорт, – повернулся он к Зорге.

– Он со мной, сотрудник посольства, – ответил за Рихарда Отт. – ...Можете идти.

– Благодарю вас, – несколько растерянно произнес штатский.

Жандармы ушли.

– Слушай, Эйген, – захохотал Зорге, – да я за тобой как за каменной стеной!.. Ты меня спас!..

– Так это ж моя вина, – возразил Отт. – В самом деле, пришлось бы тебе объясняться в полиции... А теперь пошли обедать. Ты сам проявляешь пленку?

– Нет, отдаю лаборанту.

– Эту кассету оставь мне. Снимки пригодятся.

– Пожалуйста, – беззаботно ответил Рихард.

Военный атташе и не предполагал, от каких неприятностей он избавил во время прогулки по берегу океана руководителя советской разведки в Японии.

Вечером, когда они играли на веранде в шахматы, полковник сказал:

– А ты и не представляешь, Рихард, какой я тебе приготовил сюрприз! Завтра обязательно приезжай в посольство к пяти часам. Больше ничего не скажу... Останешься доволен!

В академии японского генерального штаба, где шел прием по случаю выпуска нового отряда штабных офицеров, собрался цвет императорской армии. Кроме выпускников, которые держались несколько скованно и по привычке еще робели перед своими учителями, сюда приехали старые генералы, помнившие корейскую войну, русско-японскую кампанию, интервенцию в Сибири... Те, что помоложе, – обеспечивали «мукденский инцидент», продвигались во главе своих войск к границам Монголии, высаживались с десантами в Китае, располагались на Хейлудзяне – на Амуре, вдоль советских границ. Молодые и пожилые военные были одинаково самоуверенны. Все они вступили на императорский путь – Кондо, путь завоеваний далеких и близких земель, все исповедовали единый принцип своих далеких предков «Хакко Итио!»

Знающим древнюю книгу «Ниппон-секи» – историю Японии – дано знать рескрипт императора Дзимму, жившего больше тысячи лет тому назад: «Накроем весь мир одной крышей и сделаем его нашим домом».

Таков был завет божественного предка нации Ямато, живущей в Стране восходящего солнца.

Как раз об этом и рассказывал в машине доктор Зорге своему новому приятелю Эйгену Отту по пути на прием в академию генерального штаба. Среди приглашенных было всего несколько штатских, и среди них доктор Зорге. Об этом постарался полковник Отт, который приобретал все больший вес в Токио.

В академии собралось много военных, снискавших честь получить приглашение. Оставив в гардеробе свои мечи и фуражки, они проходили в конференц-зал и прежде всего кланялись портрету императора, изображенного на троне, в парадной одежде.

Когда входили в конференц-зал, Отт шепнул Рихарду:

– Сегодня я покажу тебе много интересного, только не отставай...

Гостей принимал начальник академии, совсем уже дряхлый генерал с лентой через плечо, увешанный орденами. Но и другие генералы не были обойдены вниманием императора Хирохито – орденов на всех было великое множество.

Полковник Отт и Рихард Зорге выделялись среди собравшихся своим ростом, каждый из них был на голову выше любого японского генерала. Церемонно раскланиваясь, они пробирались вперед, лавируя между группами военных. Подобострастный майор-порученец вел за собой полковника Отта, чтобы проводить и представить прибывшему на прием министру, сменившему генерала Араки. Он тоже был украшен лентой – наградой за выдающиеся заслуги. В зале находились начальник генерального штаба, военные советники, члены императорского военного совета, командующий флотом, его начальник штаба... Поклоны, улыбки, рукопожатия...

Майор-порученец куда-то исчез, и полковник Отт с доктором Зорге были предоставлены самим себе. Теперь уже Отт вел за собой Зорге и представлял его японским военным либо называл ему имена генералов, с которыми сам не был знаком. Некоторых из них Рихард уже знал, о других слышал, но многие были ему неизвестны.

– Генерал Тодзио, – Отт указал на крупнолобого генерала с коротко подстриженными усами. – Представляет наиболее решительную группу военных...

– Командующий Квантунской армией генерал Хондзио... Говорят, получил повышение, будет императорским адъютантом...

– Это глава синтоистских общин в Маньчжурии генерал Таракасуки, – указал Отт на военного, который прошел мимо них. – Кроме того, он еще начальник полиции Квантунской армии.

– Вот принц Асаки, женат на дочери императора Мейдзи...

– А это генерал Доихара... Подойдем...

Так вот он, генерал Доихара Кендези! Рихард знал всю его подноготную – крупнейший японский разведчик, которого называют дальневосточным Лоуренсом. Сейчас он управляет японской разведывательной службой на континенте. Зорге узнал бы его сразу по фотографии, которую видел прежде, рассматривал, изучал. Перед ним стоял коротко, под машинку, остриженный невысокий генерал-майор с очень широким лбом и большими ушами. Нос луковицей – узкий у переносицы и очень широкий книзу. Крупный рот и бесцветные, приподнятые брови, бесстрастное, как у рыбы, выражение лица... На груди ордена «Священного сокровища» всех пяти степеней, ордена «Тигра», «Золотого коршуна», «Двойных лучей Восходящего солнца», какие-то еще...

«Да, разведка у них в почете...» – мелькнуло в голове Зорге. С помощью Отта он оказался в самой гуще японской военной касты. Вот они – хранители военных тайн, заговоров, которые он, Рихард Зорге, обязан раскрыть, обезвредить, предотвратить. Если бы только ему удалось это сделать!

Поздоровавшись, Доихара спросил по-немецки:

– На каком языке будем говорить?

– На монгольском, – шутливо ответил Рихард.

– Зюйте! – согласен! – сказал по-монгольски Доихара. – Сайн байну...

– Нет, нет, – воскликнул Зорге, – я предпочитаю китайский либо английский, а лучше всего немецкий.

– Ну что ж, давайте говорить на любом, – Доихара улыбнулся одним ртом, обнажив неровные зубы. Лицо его оставалось бесстрастным.

Они поговорили несколько минут и разошлись. Отт пригласил Доихара заехать в посольство. Видимо, они были на короткой ноге.

Когда отошли, Отт сказал:

– Этот человек говорит на тринадцати языках, в Китае он прожил пятнадцать лет...

Рихард выразил удивление, хотя все это отлично знал.

На этом приеме Зорге познакомился также с генералом Итагаки Сейсиро, разведчиком такого же высокого класса, как и Доихара. Если бы они знали, кого привел к ним в академию германский военный атташе полковник Отт!

Итагаки работал начальником штаба Квантунской армии и вместе с командующим Сигеру Хондзио прилетел в Токио, приурочив свою поездку к выпускному вечеру в академии генерального штаба. Существовал неписаный закон, по которому все воспитанники академии, пусть они закончили ее хоть сорок лет назад, раз в год собирались в ее стенах, а потом отправлялись в ресторан Акабано на Кодзимати, где в молодости офицеры проводили свободное время.

Для Рихарда Зорге генералы Итагаки и Доихара были людьми, которые уже самим своим появлением указывали направление политики японской военщины. Этакие лакмусовые бумажки. Оба они или один из них обязательно появлялись именно в тех местах, где намечалась агрессия, – в Маньчжурии, в Китае, на границах Монголии или советского Забайкалья. Организаторы международных провокаций, диверсий, политических убийств, интриг и заговоров, Итагаки и Доихара находились в авангарде самой реакционной военно-фашистской клики Японии. Зорге не был лично знаком с Итагаки, но заочно знал его давно и гораздо лучше, чем многие из собравшихся здесь на приеме в академии генерального штаба. И вот теперь генерал Итагаки стоял перед Зорге с застывшей улыбкой фарфоровой статуэтки, и на его бесстрастном лице ничего нельзя было прочитать. Недвижимы были широкие брови и плоские густые усы, будто наклеенные, сделанные из черной бумаги. Широкая переносица и прижатые уши, словно у лошади, готовой куснуть, дополняли облик Итагаки Сейсиро.

Разговора с Итагаки не получилось – все куда-то вдруг заторопились, и Рихард вместе с Оттом двинулся в толпе военных к выходу в сад. Ночь стояла теплая, душная, светила луна, и в этом призрачном свете люди казались плоскими, как тени в старом китайском театре. Перед зданием тянулась широкая полоса коротко подстриженного газона, а деревья отступили назад, только одна высокая криптомерия стояла на отшибе почти рядом с крыльцом. Под раскидистыми ветвями ее собралось много военных, которые развлекались тем, что старались достать рукой нижние ветви деревьев. При этом тени разбегались, подпрыгивали, вскидывая вверх руки, и со стороны это выглядело каким-то ритуальным шаманским танцем. Старые генералы, стоявшие на ступенях крыльца, снисходительно смотрели на молодых офицеров, но, когда кому-то удалось схватить зеленую ветку, не выдержали и закричали: «Банзаи!», «Хакко Итио!», «Хакко Итио!» Офицерская забава превратилась в военную демонстрацию приверженцев твердого курса и решительных мер в политике своей страны. Видно, здесь все были такими.

Отт приподнял обшлаг парадного мундира, посмотрел на циферблат – время приема, указанное в пригласительном билете, уже истекло, следовало прощаться. Полковник был пунктуален. Другие поступили так же. Расходились, воинственно поправляя фуражки, пристегивая на ходу мечи.

Встреча с генералами Итагаки Сейсиро и Доихара Кендези вызвала у Зорге много воспоминаний. Он знал их – генералов-разведчиков, носителей и проводников милитаристских идей, знал, что именно с ними предстоит ему вступить в тайное единоборство.

 

У ИСТОКОВ ВОЕННОГО ЗАГОВОРА

Если бы существовал электронный микроскоп времени, в него не трудно было бы разглядеть срез минувших событий во всех деталях и взаимных связях. Только время может показать, насколько далеки или близки были догадки, предположения, делавшиеся на основе косвенных фактов, граничат ли они с истиной, или поиск шел по ложному следу. В то время, когда события только назревали, в распоряжении доктора Зорге и его группы не было ни фантастического микроскопа времени, ни чудесного скальпеля, способного обнаружить зарождающуюся болезнь, поставить точный политический диагноз. Приходилось руководствоваться лишь разрозненными фактами, интуицией исследователя, догадками, основанными на глубоком анализе сопутствующих фактов, или непроверенными слухами.

Конечно, доктор Зорге не мог знать всего, что происходило в правительственных кабинетах Берлина или Токио, но время показало, как близко он находился к тайне при самом ее зарождении.

В январе 1935 года японский дипломат Тосио Сиратори отправил доверительное послание в Токио своему другу Арита, вершившему в то время политику министерства иностранных дел. Это был тот самый Сиратори, в прошлом сотрудник японского посольства в Берлине, который подписал рекомендательное письмо Зорге.

«Арита-такей! – писал Сиратори. – Сама судьба решила, что славяне и раса Ямато должны бороться друг с другом за главенство на Азиатском материке. Советская Россия должна разоружить Владивосток, вывести свои войска из Внешней Монголии, не оставив ни одного солдата в районе Байкала. Это должно быть нашим минимальным требованием. Сюда же включается передача нам Северного Сахалина по умеренной цене. В будущем нам надо также иметь в виду покупку приморских областей Сибири. Эти требования должны быть осуществлены со всей решительностью.

Я остро ощущаю сейчас, брат мой, необходимость решений со стороны кабинета относительно великих целей нашей дипломатии. Эта цель – решительный разрыв отношений с Советским Союзом».

Если говорить о политическом синтоизме, письмо Сиратори было классическим примером традиционных агрессивных устремлений в японской континентальной политике. Сиратори почти дословно повторял абзацы, параграфы предложений дайренской конференции, которая проходила в последний год японской интервенции на советском Дальнем Востоке.

Сиратори неохотно уезжал на дипломатическую работу в Европу, он считал, что сейчас, когда вторжение в Маньчжурию заставило континентальную политику Японии обрести конкретные формы, он нужен здесь, в Токио. Прощаясь с друзьями, Сиратори самонадеянно говорил: «Если меня ушлют, трудно представить себе, что здесь может случиться...»

Сиратори считал себя глашатаем целеустремленной и традиционной агрессивной политики страны Ямато. Даже внешний вид Сиратори отражал фанатичность его характера: маленькое сухое лицо, прикрытое прозрачной ширмой очков, казалось только придатком его вздыбленной шевелюры.

Из далекой Скандинавии Тосио Сиратори пытался по возможности воздействовать на поведение своих единомышленников. Пребывая во втором эшелоне японских политических деятелей, он называл себя командиром заградительного отряда, готовым стрелять по своим, если они вздумают отступить с передовой линии континентальной политики.

Сиратори в самых решительных тонах предупреждал в своих посланиях министра Арита, что нельзя упускать момента. Он заклинал его воспользоваться германским предложением – заключить военный договор с Японией против Советской России. Внешне пусть он будет выглядеть как антикоминтерновский пакт.

«Советская Россия, – предостерегал Сиратори, – быстро идет в своем развитии. Ей потребуется меньше десяти лет, чтобы она стала мощной державой, с которой мы не сможем бороться. Чтобы навсегда уничтожить опасность со стороны России, необходимо сделать ее бессильной страной и контролировать ее естественные ресурсы. Но если основа коммунистического правительства окрепнет, антиреволюционное движение не сможет рассчитывать на легкий успех. Нужен антикоминтерновский пакт!»

Сиратори был хорошо посвящен в тайные события, происходившие в то время в Берлине.

К японскому военному атташе Хироси Осима пришел с частным визитом улыбчивый господин Гак – связной из восточного отдела германского министерства иностранных дел – и как бы случайно завел разговор о положении на Дальнем Востоке.

Он долго петлял вокруг да около, пока не сказал:

– У вас теперь общие границы с Советской Россией, господин военный атташе... Это и хорошо и плохо – прибавились новые заботы.

Осима согласился: конечно, забот много.

– Между прочим, – обаятельно заулыбался Гак (он научился улыбаться так, как это делают на Востоке), – у нашего министра родилась интересная идея – господин Риббентроп считает, что нам было бы целесообразно заключить теперь оборонительный союз для защиты от России. Может быть, после того как у вас возникли общие границы с Россией, Япония тоже будет в этом заинтересована. Все можно было бы сделать под видом совместной борьбы с коммунизмом...

На предложение Гака Осима пока не реагировал, – он не знал еще, как отнесутся к этому в японском генеральном штабе.

Через несколько месяцев вежливый Гак пригласил полковника Осима в гости. В гостях у господина Гака оказался и фон Риббентроп. Троппф по-немецки – простак. Министр и в самом деле любил прикидываться простачком. Хозяин всячески развлекал гостей, и только в конце вечера, когда Осима и Риббентроп оказались вдвоем у курительного столика, министр спросил:

– Вас не заинтересовала моя идея заключить оборонительный союз против коммунистической опасности?

На этот раз Осима был подготовлен к конкретному разговору, он получил нужные инструкции из генерального штаба.

– В военных кругах, – сказал он, – заинтересовались вашим предложением, господин министр. В Берлин мог бы приехать подполковник Вакамацу, чтобы детально изучить предложение. Мне тоже кажется, что для этого есть реальная основа.

Переговоры начались по военной линии. Подполковник Вакамацу, прибывший в Берлин, встречался с генералом фон Бломбергом и неофициально с фон Риббентропом. С ответным визитом в Токио намеревались отправить немецкую военную группу под видом авиационной делегации. Именно о приезде этой группы германских офицеров в японской столице бродили неясные слухи.

Художник Мияги рассказывал Рихарду:

– Вы знаете, Зорге-сан, вчера один штабной офицер из военно-воздушных сил сказал мне, что скоро ему придется принимать гостей из Германии, приезжает делегация каких-то летчиков...

Слова Мияги заинтересовали Зорге: в Токио поговаривали, будто между Японией и Германией ведутся какие-то военные переговоры. Может быть, приезд немецких летчиков как-то связан с этими слухами? Фраза, оброненная японским майором, привлекла внимание разведчиков. Но пока здесь не было ничего конкретного. Тайна оставалась тайной, и ее надо было раскрыть.

Примерно в то же время – летом 1935 года – Рихарду Зорге представилась возможность побывать дома, в Советском Союзе, – единственная возможность за все годы его работы в Японии. Рамзая вызывали в Москву для личной встречи с руководителями Центра, чтобы уточнить и обсудить новые проблемы, возникшие в связи с обострением международной обстановки.

В Советский Союз Зорге ехал долго – через Соединенные Штаты и Канаду, чтобы, затерявшись на далеких меридианах планеты, незаметно приехать в Москву.

И снова Большой Знаменский переулок, входная дверь, распахнувшаяся под жужжание зуммера. Приветливая секретарша Наташа. Кабинет начальника военной разведки. В кабинете все по-старому, как два года назад, – голый письменный стол без единой бумажки, с громоздким чернильным прибором посередине, большой несгораемый шкаф в углу, два кресла, стратегическая карта, прикрытая серо-голубой шторой. Все было как прежде, только из-за стола навстречу Зорге поднялся не Берзин, а комкор Урицкий – черноволосый, смуглый человек лет сорока с умными карими глазами. Рихард знал его раньше, но очень мало.

– А где же...

– Ян Карлович на Далеком Востоке, – прервал его Урицкий. – Вы не знали? Сейчас Дальний Восток для нас – пост номер один, конечно исключая Германию. Наш Старик, как всегда, на главном направлении...

Зорге только сейчас узнал об изменениях в руководстве Центром, о том, что Старик – Ян Карлович Берзин, его наставник и добрый товарищ, – вот уже несколько месяцев работал заместителем командующего Особой Краснознаменной Дальневосточной армией, находился где-то рядом с Рихардом, недалеко от Японии.

– Теперь Яна Карловича замещаю я. Очень рад, что вы, Рихард, появились в Москве.

В словах Урицкого, в его интонации Зорге ощутил будто бы извиняющиеся нотки. Может, только показалось, но это как-то сразу расположило его к комкору. Конечно, Урицкий совсем не похож на Старика, но манера Урицкого говорить, слушать, чуточку подавшись вперед, чем-то напоминала Рихарду Берзина.

Новый начальник разведки был родственником того Урицкого, который вместе с Лениным участвовал в Октябрьском перевороте и погиб от руки террориста-эсера, возглавляя Петроградскую Чрезвычайную комиссию.

– Ну, как работается? – спросил Урицкий.

Рихард заговорил о связях, установленных в Токио, рассказал о полковнике Отте и князе Урахе, о других работниках посольства и о своих планах использовать эти связи в интересах дела.

– Так ведь это как раз то, что нам нужно! – воскликнул Урицкий. – Стать доверенным человеком военного атташе – уже одно это сулит отличные перспективы! Вам обязательно нужно давать что-то немцам, они до конца должны увериться, что вы работаете на них.

– Я так и делаю – даю Отту второстепенную информацию или ту, которая не имеет для нас значения...

Первая встреча в разведуправлении была короткая – Семен Петрович торопился на заседание Военного совета. Условились продолжить разговор вечером на квартире Урицкого.

– Это здесь, рядом, за Каменным мостом. Надеюсь, вы не забыли Москву...

Вечером Рихард появился в квартире Семена Петровича.

– Ну, теперь рассказывайте подробнее... Будем говорить по-немецки? Вам это легче.

– Нет, нет! – воскликнул Зорге. – Только по-русски. За последние два года я не произнес, кажется, ни одного русского слова. Так можно забыть язык.

Рихард начал с того, что его больше всего волновало, – с упорных слухов о предстоящих переговорах немецкой военной делегации в японском генеральном штабе. Урицкий записывал что-то для памяти, переспрашивал, уточнял, интересовался деталями. Потом заговорили о положении в Маньчжурии, и Рихард высказал свою точку зрения.

– Военные круги в Японии, – говорил он, – определенно усиливают влияние на политику правительства. Я сообщал об этом раньше. Страна идет к фашизму, конечно своеобразному, отличному от немецкого, но такому же агрессивному и авантюристичному, для меня это ясно. Выход Квантунской армии к нашим дальневосточным границам усилил эти тенденции. В Северной Маньчжурии происходит большое военное строительство.

– Да, мы это знаем и по другим источникам, – согласился Урицкий. – Обстановка тревожная. Японцы ведут традиционную политику экспансии, имея в виду наш Дальний Восток.

– Эту политику я называю политическим синтоизмом.

– Правильный термин... Сложностью обстановки и вызвано, в частности, назначение Яна Карловича Берзина в Дальневосточную армию. Но мы все еще мало знаем о планах наших вероятных противников. – Урицкий задумался, потом спросил Зорге: – Скажите, Рихард, а не смогли бы вы побывать в Маньчжурии? Конечно, если только это возможно.

– Попробую.

Зорге снова заговорил о своей группе «Рамзай». За это время ее удалось скомплектовать. Слабым звеном остается только радиосвязь, которая часто подводит. Зорге сказал Урицкому:

– Я очень вас прошу, Семен Петрович, пошлите ко мне радистом Макса Клаузена, с ним я работал в Шанхае. Иначе могут быть перебои связи с Центром.

– Какие у вас еще просьбы?

– Как будто никаких...

– В таком случае давайте условимся: заканчивайте дела в управлении и на месяц поезжайте отдохнуть на юг. На больший срок, к сожалению, нельзя. Согласны?.. Радиста попробуем разыскать до вашего отъезда. Наш разговор будем считать предварительным – подробнее доложите в отделе, а затем встретимся еще раз. На мой взгляд, вы работали отлично, Рихард. Будем думать о перспективах, так сказать, о направлении главного удара... А теперь пошли ужинать! Небось стосковались по русской кухне?! Надеюсь, вас устроит селедка с разварной картошкой!..

Комкор Урицкий, с которым Зорге познакомился ближе, относился к поколению людей, сформировавшихся в революционные годы. Они были однолетки – начальник военной разведки и руководитель группы «Рамзай», действовавшей на Дальнем Востоке. Люди одного поколения, одной эпохи, одних устремлений, идей и убежденности. Семен Урицкий детство провел в Одессе, начинал жизнь с казенного училища, с работы на побегушках у знакомого аптекаря. Жил в семье своего дяди Урицкого и в семнадцать лет, не без его влияния, стал большевиком-подпольщиком. В двадцать лет, примерно в то же самое время, когда Зорге служил в германском пехотном полку, Семена призвали в русскую армию – рядовым Стародубского драгунского полка. Они находились по разные стороны русско-германского фронта.

Февраль семнадцатого года застал Семена в Одессе. Потом Красная гвардия и бесчисленные фронты гражданской войны: Царицын, Крым, Украина.

В двадцать пять лет Урицкий командовал кавалерийской бригадой, в двадцать семь – закончил Академию Генерального штаба, часто отрываясь от лекций по неотложным делам – то на подавление Кронштадтского мятежа, то на другие боевые задания. Несколько лет он провел за границей на такой же работе, как Зорге. Позже командовал корпусом, был на штабной, на командной работе и в сорок лет, став опытным военачальником, вернулся на разведывательную работу.

В этот приезд Рихард не раз встречался с Семеном Петровичем и проникался все большей симпатией к нему. Центр был удовлетворен докладом Зорге. Группа «Рамзай» все основательнее внедрялась в милитаристской Японии, в стране, где ни разу не удавалось задержаться надолго ни одному разведчику, не вызывая подозрений у всевидящей кемпейтай – имперской контрразведки. Но если вначале перед Рамзаем и его группой ставилась первоочередная задача – наблюдать за военно-политическим, экономическим положением на Дальнем Востоке, чтобы своевременно разгадать планы японских милитаристов, то теперь задания усложнялись. По мере расширения взаимных связей двух тяготевших друг к другу агрессивных стран – Японии и Германии – перед группой Зорге были поставлены новые сложные задачи. Возник вопрос – нельзя ли из Токио наблюдать за деятельностью германских фашистских политиков? Пусть Япония станет как бы «наблюдательной вышкой» для дозорных из группы Рамзая...

Вот об этом снова и снова говорил комкор Урицкий с разведчиком, приехавшим из Японии.

Недели через полторы в Москве появился Макс Клаузен. После работы в Китае он считал себя демобилизованным и занялся мирным трудом. Он жил в то время под Саратовом, в маленьком городке Красный Кут, работал трактористом под другой фамилией и перестал думать о разведывательной работе. Обзавелись хозяйством, получили корову, Анна развела кур, кроликов. Жили они в маленьком домике, окруженном тенистым садом. Что еще нужно для спокойной, счастливой жизни?! В машинно-тракторной станции Макс был на хорошем счету, получал премии. Жил в достатке. Единственное, что напоминало Максу о его прежней профессии, это увлечение радиосвязью. Что-то мурлыча себе под нос, он в свободные вечера мастерил передатчики, ставил их на тракторы, работающие на отдаленных полях. Радиосвязь действовала километров на пятьдесят. Конечно, это не Владивосток, но для одной МТС было вполне достаточно.

И вот нежданно-негаданно Клаузен получил вызов в Москву. Сначала он заупрямился, но вторая, более категоричная телеграмма в горвоенкомат заставила поехать. Телеграмма была за подписью Ворошилова. Кто бы мог подумать, что рядового тракториста вызывает к себе нарком обороны!.. И все же Макс Клаузен ехал в Москву с намерением не соглашаться ни на какую работу – хватит! Он так и сказал Анне: «От добра добра не ищут – будем жить здесь. Ты меня знаешь».

И первым, кого встретил Макс в разведуправлении, был Зорге. Макс с удивлением посмотрел на приятеля:

– Откуда ты?

– Приехал за тобой...

– Вот оно что! А я-то думаю, кто ж это про меня вспомнил.

– Так как, соленый моряк, поедем?

Клаузен по привычке потер ладонью крепкую шею.

– С тобой, Рихард, хоть на край света. – Он не знал даже, куда зовет его Зорге.

В тот день Урицкий пригласил домой Зорге и Макса.

– Ну, как решаем? – спросил Урицкий.

– Ехать так ехать, – ответил Макс. – Продам корову, и можно трогаться...

Все рассмеялись.

– Вот и хорошо! Поговорим о делах. Имейте в виду, товарищи, вы – разведчики мира. Знаете, Клаузен, куда надо ехать?

– Нет, Рихард не говорил.

– В Японию. Вы сделаете все, что необходимо, чтобы предотвратить войну между Советским Союзом и Японией, предотвратить, – раздельно и по слогам повторил Урицкий. – Понятно? Ну, а что касается вашего отпуска, Рихард, придется отложить... на лучшие времена. Вам немедленно надо выезжать обратно. Клаузен приедет за вами следом.

– Что ж, долг есть долг, – грустно улыбнулся Зорге. – Я готов, Семен Петрович. Мы – люди пути далекого...

– Да, именно так – люди пути далекого! – Комкор горячо пожал руку разведчику.

В разговоре один на один Урицкий еще сказал:

– Запомните, Рихард, задача номер один – знать о переговорах Берлина с Токио. И второе – следить за обстановкой в Маньчжурии. Остальное – по вашему усмотрению.

И вот торопливое прощанье с друзьями, последние напутствия... Дорога в Канаду, в Штаты, старый паспорт, сохранивший силу, потому что в Москву Рихард выехал под другой фамилией...

Приезд доктора Зорге в Соединенные Штаты совпал с газетной шумихой, вызванной предстоящим воздушным рейсом из Америки в Токио. Рихард подумал, – а что, если в Японию полететь самолетом? Разведчику не обязательно быть постоянно в тени. Быть самим собой – это лучшая маскировка. Задача предстояла сложная, но Рихард начал действовать – как-никак, он все же корреспондент влиятельной «Франкфуртер цайтунг»...

– Пит, я не хочу, чтобы ты улетал, – сказала Джейн.

– Но почему, девочка? – спросил Пит, хотя уже знал, к чему она клонит. Такие разговоры повторялись каждый раз перед отлетом.

Они сидели в баре филадельфийского аэропорта с низкими потолками и громадным, во всю стену, окном, за которым теснились самолеты. Желтый бензозаправщик поил горючим «Дуглас», на котором Пит должен был лететь в Сан-Франциско. Он летел пассажиром, что бывало с ним редко.

– Мне надоело, что ты постоянно куда-то улетаешь.

– Зато я привезу много денег, и мы наконец поженимся

– Оставь, Пит! Я не хочу стать вдовой еще раньше того, как мы обвенчаемся!

Джейн была раздражена и говорила глупости. При чем тут вдова? Пит тоже рассердился.

– Ну, чем я виноват, что я летчик! Тебе надо бы было найти пивовара или шофера такси.

– Не остроумно!.. Летчики тоже бывают разные. Твой приятель Билл летает на линии, как шофер, возит почту. После работы каждый день дома. Разве это плохо?

– Где же мне взять такую работу?

– А зачем ты сам лезешь куда не надо? Я всегда умираю от страха, переживаю за тебя, когда ты в воздухе проводишь эти дурацкие испытания. Мне это надоело!

Пит почувствовал: они вот-вот могут поссориться. Ему этого не хотелось.

– Пожалуй, я выпью еще виски, – сказал он, чтобы переменить разговор. – Ты будешь что-нибудь пить?

– Сок со льдом и немного джину. Совсем немного.

Пит поднял руку, к столику подошла кельнерша, одетая, как стюардесса, – в короткой юбочке, синей кофте с погонами и авиационной пилотке. Пит заказал напитки. Над столом мягко жужжал электрический вентилятор. Поток воздуха легко шевелил волосы Джейн – нежные, тонкие шелковинки и совсем светлые, почти такого же цвета, как недопитый сок ананаса в ее стакане. Маленькие агатовые глаза с короткими бровями глядели растерянно, скорее сердито. И вся ее гибкая фигурка, сейчас такая напряженная, красивые удлиненные пальцы, нервно барабанящие по столу, выражали сдерживаемую ярость, протест против неудачной своей судьбы.

– Послушай, Джейн, – он захотел ее успокоить, – ведь это почти обычный рейс. Смотри – вот здесь Сан-Франциско, здесь Гонолулу, – он чертил ногтем на салфетке маршрут предстоящего полета. – А отсюда рукой подать до Токио. Всего каких-нибудь шесть тысяч миль... Мы, как по камушкам, перескочим через этот ручей...

– Шесть тысяч миль и все время над океаном, – возразила Джейн.

– Ну и что? У всех будут спасательные пояса и даже порошок, который отгоняет акул... Тебе кажется страшно потому, что это первый рейс. Поверь мне, в Японию скоро будут летать так же просто, как из Филадельфии в Сан-Франциско. Я стану работать на этой линии, как шофер пригородного омнибуса. – Пит положил руку на пальцы Джейн, они перестали выбивать нервную бесшумную дробь.

– Пит, обещай мне, что ты переменишь профессию, пусть это будет последний раз. – Она подняла на него глаза, в которых была мольба. – Я так измучилась жить в постоянном страхе. Ведь я люблю тебя, Пит...

В глазах у нее стояли слезы. Пит решил подойти с другой стороны.

– Не всем везет сразу, – сказал он, – ты знаешь Чарльза Линдберга, мы вместе с ним учились в летной школе. Сначала он тоже брался за любую работу, был воздушным циркачом, испытателем, возил почту и вдруг стал миллионером! Перелетел без посадки в Европу и стал знаменитым, теперь купается в долларах.

– Я не завидую ему, твоему Линдбергу, Пит. Ты же знаешь, что шайка гангстеров украла у него сына. Я бы на его месте отдала им любой выкуп. Теперь его Анна несчастная женщина, я представляю себе, что пережила она, когда бандиты в отместку прислали ей отрубленные пальчики ее ребенка... Это ужасно, ужасно! – Джейн закрыла лицо руками.

Пит подумал – зачем он заговорил о Линдберге. В самом деле, национальный герой Америки собирается теперь бежать из Штатов в Англию, где надеется, что вымогатели не достанут его. Чарльз не нашел защиты в своей стране... Нет, зря он заговорил с Джейн о Чарльзе Линдберге.

Джейн осторожно, чтобы не размазать тушь на ресницах, прикоснулась платком к глазам.

– Мне не нужно, Пит, ни славы, ни денег, только будь со мной рядом. Я так измучена!.. – Такого приступа страха, как сейчас, у Джейн никогда не было.

– Что с тобой, Джейн? Повторяю, это обыкновенный рейс, я даже лечу в нем не пилотом, а бортмехаником, почти как пассажир.

Он не сказал, что летчиком его просто не взяли, потому что не было вакансий.

– Тем более, – сказала Джейн, – ты даже не сможешь применить свое искусство. Нет, нет, то, что ты получишь, это только плата за страх... Знаешь что, – вдруг решительно сказала она, – я полечу с тобой в Сан-Франциско.

– Но зачем?

– Не хочу с тобой расставаться... Потом... Потом – у нас скоро будет ребенок... Понял ты меня наконец?!

Пит даже раскрыл рот от изумления.

– Так что ж ты мне об этом не говорила!.. В самом деле – полетим. И знаешь что, в Сан-Франциско мы обвенчаемся. Нечего ждать, когда мы разбогатеем!.. Но как же с твоей работой?

А Джейн же улыбалась. До сих пор она не знала – и это тревожило ее, – как Пит отнесется к тайне, которую она ему сообщила. Значит, он тоже рад...

– Я позвоню на завод, скажу, что приду в понедельник, завтра уже суббота, мне разрешат.

Джейн работала копировщицей в техническом бюро на авиационном заводе под Филадельфией. Там и познакомилась с Питом, безработным летчиком-испытателем.

На самолет в Сан-Франциско уже объявили посадку. До отлета оставалось пятнадцать минут. Пит торопливо расплатился с кельнершей и побежал за билетом, а Джейн пошла звонить по телефону. Встретились они у выхода и с последними пассажирами поднялись в самолет. Через несколько часов они были на побережье Тихого океана.

Гидросамолет, отправлявшийся первым, рекламным рейсом из Соединенных Штатов в Японию, улетал вечером следующего дня. С утра Пит занимался делами, проверял моторы, систему управления, подачу горючего, заполнял какие-то карты, а после полудня встретился в отеле с Джейн. Она была в белом подвенечном платье, которое успела купить в магазине, и вернулась в отель перед самым приездом Пита. В свидетели взяли летчиков, улетавших в Японию, и прямо из мэрии вернулись к самолету.

Среди провожающих у самого барьера стояла высокая, стройная девушка в белом подвенечном платье с букетом красных роз. Она стала предметом внимания многочисленных фоторепортеров, нацеливших в нее свои объективы. В толпе кто-то сказал:

– Это ловко придумали такой трюк с невестой, для фирмы отличная реклама...

На другой день в газетах появилась фотография Джейн – с поднятой рукой, в которой она держала букет цветов.

«Миссис Джейн Флеминг, – говорилось в подписи под фотографией, – провожает в полет своего мужа, бортмеханика Питера Флеминга, с которым она обвенчалась за час сорок пять минут перед началом первого воздушного рейса Соединенные Штаты – Япония».

В первый рейс, соединявший Штаты с японскими островами, полетели главным образом журналисты. Среди них был корреспондент влиятельной немецкой газеты «Франкфуртер цайтунг» – Рихард Зорге.

 

КАНАДЕЦ ИЗ МОНРЕАЛЯ

Мистер Файф, канадец из Монреаля, поселился в Лондонской гостинице, выходившей фасадом на зеленый бульвар, буйно заросший деревьями, сквозь которые просвечивала теплая синева моря. В Одессе стояла тропическая жара, канадец изнемогал от зноя, и его безукоризненно чистый воротничок быстро темнел от пота. Трижды в день приходилось менять сорочку. Гостиница была старая, с громоздкой мебелью, тяжелой деревянной кроватью посреди комнаты и плотными, малинового цвета, коврами. От этой душной купеческой обстановки в номере казалось еще жарче. Днем мистер Файф по нескольку раз погружался в прохладную широкую ванну, тщательно причесывал щеткой непросохшие волосы, менял сорочку, а через полчаса снова обливался потом.

К вечеру иностранец спускался обедать в маленький внутренний дворик под сенью раскидистых платанов, потом шел на бульвар в кафе «Лето», расположенное рядом с широкой лестницей, ведущей в порт, к морю. Здесь было прохладно, столики под разноцветными тентами стояли вдоль балюстрады над крутым обрывом. Канадец усаживался так, чтобы видеть море, не замиравший и ночью порт. Сюда, сквозь городской шум, доносился лязг и грохот якорных цепей, лебедок, гудки пароходов, нервные свистки лоцманов. Зеленые, рубиновые звезды, вспыхивая и угасая, будто подмигивали канадцу. Он наслаждался наступившей прохладой, тянул холодное пиво и задумчиво созерцал жизнь порта.

Мистер Файф, промышленник средней руки, возвращался из туристской поездки по Советскому Союзу. Он побывал в Ленинграде, Москве, Киеве и через Одессу отправлялся в Канаду. Билет до Пирея, где мистер Файф намеревался пересесть на океанский лайнер, уже лежал в бумажнике, но пароход уходил через несколько дней, и иностранец томился в вынужденном безделье.

Наконец пришло время отъезда. Туристу подали черный лакированный «Линкольн», погрузили его чемоданы, и мистер Файф отправился на морской вокзал. Пароход с белыми, как накрахмаленный воротничок, палубными надстройками и красным околышем с серпом и молотом на трубе стоял у пирса.

В зале ожидания оставалось все меньше людей, пассажиры, получив паспорта, уходили на корабль.

Канадец ждал, попыхивая сигарой, но его будто забыли. Он несколько раз подходил к окошечку, где сидел молодой пограничник, называл свою фамилию, но сотрудник контрольно-пропускного пункта, извиняясь, просил его подождать еще несколько минут.

Пароход дал два гудка, зал опустел. Мистер Файф снова подошел к окошку. Его пригласили почему-то пройти внутрь.

– Где вы получали визу на въезд в Советский Союз? – спросил дежурный, разглядывая паспорт мистера Файфа.

– В Вене, – ответил канадец, – в советском консульстве.

– Но в Вене нет советского консула с такой фамилией, – возразил дежурный.

– Я этого не знаю, в моем паспорте стоит виза.

– Ваш паспорт не в порядке, мы не можем вас выпустить.

Мистер Файф в раздумье потер рукой шею. М-да!..

Оказывается, прямая между двумя точками служит кратчайшим расстоянием только в учебнике геометрии... Положение неожиданно осложнилось. Мистер Файф попросил, чтобы ему разрешили пойти к начальнику контрольно-пропускного пункта. Когда он остался наедине с капитаном-пограничником, за окном прозвучала тройная сирена уходящего парохода.

Канадец еще раз выразил свое возмущение. Капитан развел руками:

– Я ничего не могу сделать, господин Файф, граница закрыта, пароход выходит на рейд. – И снова та же фраза: – Ваш паспорт не в порядке.

Тогда мистер Файф перешел на русский язык и сказал:

– Видите ли, товарищ капитан, моя фамилия другая, не та, что указана в паспорте. Я Клаузен, Макс Клаузен, еду по специальному заданию. Прошу вас связаться с комкором Урицким...

Капитан никак не выразил удивления. На границе бывает всякое.

– В таком случае, товарищ Клаузен, возвращайтесь в гостиницу, – сказал он. – У меня нет никаких указаний относительно вас. Ждите. Известим вас, как только получим указания из Москвы...

И снова «мистер Файф» изнывал в гостиничной духоте. Потом выяснилось: дело было совсем не в фамилии мифического советского консула в Австрии, Клаузен никогда не бывал в Вене. Пограничники обнаружили иной дефект в паспорте канадского туриста. На последней странице наклейка, на которой стояла сургучная печать, была сдвинута на какие-то доли миллиметра. Это и вызвало подозрение. Очевидно, техник, изготовлявший паспорт, не совсем точно поставил наклейку на место.

Так или иначе Максу Клаузену пришлось возвращаться обратно в Москву. Прошло уже три недели, как Рихард Зорге уехал в Японию, а радист все еще ждал, когда подготовят документы для другого маршрута.

Прошло еще около месяца, и на этот раз уже другой иностранный турист, уже другой национальности, под другим именем выехал из Ленинграда в Хельсинки. Оттуда направился в Стокгольм и через несколько дней самолетом прибыл в Амстердам. Впервые за много лет Клаузен пролетел над родными местами – над островом Нордстронт на Фризском архипелаге.

Прямо с аэродрома он зашел в бельгийское консульство за транзитной визой и, получив ее, выехал в Париж. Там он порвал свой паспорт, достал из чемодана другой, поехал в Вену, потом обратно во Францию и, запутав следы, взял билет на морской экспресс «Лафайет», уходивший из Гавра в Соединенные Штаты.

Но и на этом еще не кончились приключения недавнего тракториста. Уже в океане, рассматривая свой новый паспорт на имя Ганемана, Макс с тревогой обнаружил, что одна из страничек начала выцветать. Вместе с этой страничкой бледнел и Клаузен, в предвидении встречи с эмигрантскими властями в нью-йоркском порту.

Но все обошлось благополучно. Офицер из эмигрантского бюро небрежно взял паспорт, мельком перелистал его, посмотрел на транзитную визу.

– Сколько имеете денег? – спросил он.

– Восемьсот долларов.

– Сколько времени намерены пребыть в Штатах?

– Дня три.

– С такими деньгами можно бы погулять и подольше.

– Не могу, кончается отпуск. К сожалению, в субботу должен быть в Монреале.

– О'кей! Желаю успеха!... – Офицер поставил штамп и отдал Клаузену паспорт.

«Пронесло!» – подумал Макс и спустился по трапу. Он распорядился, чтобы его багаж доставили в ближайший отель, где он рассчитывал получить помер. Здесь уже не требовалось документов, и Клаузен назвал портье вымышленную фамилию: – Никсон. – Портье выдал ключи.

– Прошу вас, мистер Никсон!..

И в этот момент Макс услышал за спиной знакомый голос:

– Гер Ганеман?.. Как тесен мир! Вы тоже поселились в этом отеле!?

Перед Клаузеном стоял улыбающийся сосед по каюте на «Лафайете». Портье не обратил внимания на его возглас, и Клаузен поспешил отвести общительного знакомого в сторону. Нелепая опасность, мелькнувшая как молния, прошла стороной.

Какое-то время Макс затратил на восстановление старого, но уже настоящего паспорта. Моряк Клаузен явился в германское консульство, сказал, что последние месяцы работал под Нью-Йорком слесарем в мотеле, в подтверждение чего показал справку. До этого плавал на американском грузовом пароходе, ходил в Европу, в Южную Америку. Старый паспорт Макса Клаузена был испещрен самыми разными визами, штампами, печатями, на нем не было живого места. Паспорт давно был просрочен, и немецкий моряк просил консула дать ему новый, потому что он намерен поехать в Китай.

Через день в кармане Клаузена лежал новый паспорт, выданный ему на пятилетний срок. Клаузен снова сделался самим собой. Китайский консул, к которому он обратился за въездной визой в Шанхай, при нем поставил штамп с лиловыми иероглифами, и радист в тот же вечер выехал в Сан-Франциско. Он пересек весь Американский континент и на японском парохода «Тациту-мару» отплыл в Иокогаму. Кроме паспорта для выезда из Штатов требовалась справка об уплате налога. Макс предъявил и ее – документы немецкого предпринимателя, уезжавшего на Дальний Восток, были в, полном порядке.

А Рихард Зорге нетерпеливо ждал своего радиста в Токио. Каждый вторник в условленное время – от четырех до шести он сидел в ресторанчике «Фледермаус», рассеянно поглядывая на входную дверь, ожидая, что вот-вот появится плотная фигура Макса. Прошло уже три месяца с того времени, как Рихард выехал из Москвы. Он не мог себе представить, что случилось, почему Клаузен задерживается. На запросы в Центр он не получал ответа. Впрочем, на быстрый ответ Зорге и не рассчитывал – радиосвязь нарушилась, передатчик вышел из строя, и радисты – супруги Бернгардт – не могли его восстановить. Неопытных радистов Рихард отправил в Москву, а связь с Центром поддерживали только кружным путем с помощью курьеров.

Осенью в немецкой колонии устраивали большой вечер-маскарад. Рихард придумал себе костюм уличного продавца сосисок. Одетый, как заправский берлинский торговец боквурстами, он расхаживал по клубу, спускался в сад, и отовсюду доносился его веселый голос заправского саксонца, говорившего на уморительном диалекте.

Вместо «бротхен», он называл булочки «бротчен», и одно это вызывало улыбки.

– Сосиски Ашингер!.. Сосиски Ашингер! – выкрикивал он. – Они вечны, как время, и всегда свежи, как газетные новости... Покупайте сосиски, горчица бесплатно... Берите бротчен, бротчен...

Рихард таскал на лямке большой фанерный ящик с нарисованным поваром-поросенком. От сосисок шел пар, он раздавал их, густо намазав горчицей, и каждому покупателю – «бротчен». Деньги, не глядя, бросал на дно ящика. Вечер был платный, и деньги предназначались какому-то благотворительному обществу.

Он подошел к князю Ураху, который стоял с белоголовой Хельмой Отт, одетой баварской пастушкой.

– Послушай, Ики, – смеясь, обратился к нему князь, – почему же сосиски вечны, как время?

– О, так это же фирма Ашингер! Она существует с прошлого века, пережила империю кайзера, большую войну. Веймарскую республику, вступила в наш тысячелетний рейх... В мире все может измениться, но сосиски Ашингер останутся вечны. Германия не сможет существовать без сосисок.

И в этот момент Рихард увидел среди гостей... Макса Клаузена. Утром он приплыл в Иокогаму и, узнав о вечере в немецкой колонии, явился сюда. Рихард прошел мимо. Чуть позже он, предлагая Максу сосиски, тихо шепнул ему:

– Завтра вечером у «Фледермауса»... Представься обергруппенлейтеру Ураху, он стоит в углу с высокой беловолосой дамой в костюме пастушки... – Потом громко и весело снова закричал: – Сосиски Ашингер! Сосиски Ашингер!

Рихард подошел к Ураху, когда Клаузен знакомился с руководителем нацистской организации. Макс представился коммерсантом, который решил надолго поселиться в Японии.

– Хочу открыть экспортно-импортную фирму по продаже автомобилей, – поделился своими планами Клаузен.

– Отлично, отлично, – одобрил князь Урах. – Завтра в два заезжайте ко мне в посольство, поговорим... А вот познакомьтесь – доктор Зорге, он может быть вам полезен. Не правда ли, Ики?

Так состоялось официальное знакомство прибывшего коммерсанта с немецким корреспондентом.

Потом осматривали в фойе выставку берлинских художников, привезенную в Токио. Среди картин был портрет Гитлера, написанный Мияги. Это была ироническая идея Рихарда. Он уговорил художника изобразить фюрера в японской национальной одежде. Гитлер стоял в коричневом кимоно, свисавшем с узких плеч, с вытянутым постным лицом. В сухой, костлявой руке он держал маленький цветочек с белыми лепестками. Это был почти карикатурный портрет, но все останавливались, и восхищались самобытной манерой художника.

– Вам в самом деле нравится портрет Гитлера? – спросила Рихарда фрау Хельма.

Рихард ответил уклончиво:

– Видите ли, мне интересно не сходство, но восприятие японского художника. Он так представляет нашего фюрера. Пусть примитивно, но искренне.

– Рихарда поддержал первый советник посольства:

– Да, да, вы правы, доктор, именно искрение.

Все восхищались портретом, но внутренне пожимали плечами, недоумевали – такая мазня! И все же портрет фюрера с выставки перекочевал в приемную немецкого посольства, где много лет вызывал громкие восторги и тайные мины недоумения.

В кабинете князя Ураха Рихард еще раз встретился с Клаузеном. Зорге, будто случайно, заглянул к своему приятелю и застал у него «немецкого предпринимателя».

Вечером они встретились на Гинзе в ресторанчике «Летучая мышь». Сидели за голыми дощатыми столами, пили пиво, разговаривали будто бы так, ни о чем – просто два приятеля коротали время.

– Ну и как? – спросил Зорге.

– Как видишь, продал корову и приехал, – усмехнулся Макс.

– Но куда ты запропастился?!

– Ты знаешь, что я придумал, Рихард, – в нашей профессии что-то от бога: пути господни и пути разведчика неисповедимы, я два месяца ехал к тебе на службу.

Они обменивались шутками, смеялись, переходили на деловой разговор. Условились, что Клаузен немедленно займется восстановлением связи.

Передатчик стоял в фотолаборатории на квартире Бранко Вукелича.

– Здесь одни запасные части, – бормотал Клаузен, осматривая передатчик. – Надо монтировать все заново.

И так же как в Китае, чтобы не вызывать подозрений, Макс добывал материалы, сам делал сложнейшие детали, что-то придумывал, заменял и через три недели сообщил Зорге, что передатчик готов. Он свободно помещался в небольшом чемоданчике и при хороших атмосферных условиях мог доставать «Мюнхен», то есть Москву. С Хабаровском и Владивостоком передатчик давал устойчивую связь.

Первая передача показала, что можно работать. Зорге сам зашифровал радиограмму и передал ее Максу. Клаузен священнодействовал, склонившись над аппаратом, выстукивая ключом самому ему непонятные сочетания цифр. В первой же шифрограмме Рихард передал, что Клаузен на месте, Анна может выезжать. Но прошло еще несколько месяцев, пока Анна другим путем – через Харбин и Шанхай – приехала в Токио и встретилась с Максом.

Максу самому пришлось поехать в Шанхай. Заодно он переправил туда несколько роликов микропленки. Официально их брак с Анной еще не был оформлен, решили, что это лучше сделать не в Японии, а в Китае, и они подали заявление шанхайскому консулу. Но здесь тоже произошла задержка – выясняли арийское происхождение жениха и невесты. Наконец все препоны были преодолены, и законные супруги Клаузены приплыли в Иокогаму.

Теперь вся группа «Рамзай» была в сборе. Все, что происходило раньше, можно было считать только прелюдией предстоящих действий. И если вообразить себе громадный незримый театр, то главные герои будущих событий заняли в мизансценах свои места. Начиналось главное действие. Но никто не мог приподнять занавес, чтобы увидеть эту героическую эпопею.

Макс Клаузен, следуя своему опыту в Шанхае, открыл фирму по продаже автомобилей, однако у него обнаружилось столько конкурентов, что Макс чуть не попал в долговую тюрьму. Фирма его оказалась на грани банкротства. Вот когда пригодилось Рихарду знание банковского дела, финансовых операций!

В течение нескольких дней он сумел ликвидировать прогоравшее предприятие и создал новое. Конечно, сам он при этом оставался в тени.

Немецкий предприниматель Макс Клаузен стал владельцем большой светокопировальной мастерской, принимавшей заказы от солидных организаций. Из Германии выписали новейшие копировальные аппараты. Оборудование сопровождали немецкие специалисты, и очень скоро фирма «Клаузен Шокей» – «Клаузен и компания» – завоевала себе прочное положение. Текущий счет в банке на имя удачливого дельца Клаузена все округлялся. Тогда Макс открыл филиал своей фирмы в Мукдене, завел новый счет в шанхайском банке. Банковские перечисления из Китая, Нью-Йорка и Сан-Франциско теперь не могли вызвать подозрения.

Получалось, что группа Рамзая к этому времени почти не нуждалась в средствах, поступавших из Центра: радист Макс Клаузен, помимо выполнения своих обязанностей, стал заниматься финансовым обеспечением группы.

Рождение фирмы «Клаузен Шокей» имело значение еще и потому, что светокопировальная мастерская стала дополнительным источником важнейшей информации. К услугам фирмы обращались конструкторские бюро самых крупных военных заводов – Мицуи и Мицубиси, где строили танки, корабли, самолеты. За технической помощью обращались представители морского флота и даже некоторые отделы японского генерального штаба. При некотором напряжении мысли можно было установить, в каком направлении идет техническое оснащение японской военной промышленности. Иногда среди бесчисленных рулонов с чертежами малозначащих деталей появлялись вдруг технические чертежи, представлявшие немалую ценность.

Группа «Рамзай» начинала действовать безотказно. Невидимая «наблюдательная вышка», воздвигнутая кропотливыми и длительными усилиями, давала широкий обзор для наблюдений за планами вероятных противников Страны Советов. И вдруг тяжелая болезнь подкосила Рихарда Зорге.

...Он лежал на колючей проволоке, на шипах, которые вонзались в тело, и не было сил сползти, упасть с этих проклятых качелей... Страха тоже не было, он иссякал по мере того, как человек терял последние силы. Теперь оставалась только боль, от которой мутилось сознание. Рихард часто впадал в беспамятство, и тогда он куда-то проваливался, его обволакивал вязкий мрак, он уже ничего не чувствовал, не сознавал и лежал, как труп, на проволочном заграждении.

Затем сознание ненадолго появлялось, а вместе с сознанием опять приходила жестокая боль. Рихард уже не мог поднять сникшую голову и, когда открывал глаза, видел под проволокой собственную ногу с неестественно вывернутой ступней и руку с раскрытой ладонью. На скрюченных, неподвижных пальцах застыла кровь. Сначала она была красной, затем порыжела, стала коричневой. Его тело больше не принадлежало ему, было чужим, как этот кол проволочного заграждения, покосившийся под его тяжестью. Рихард Зорге уже не жил – только чуть теплилось затухающее сознание, мерцали мысли, изорванные, как и его тело.

Его сухие губы шептали: «Боже мой! Боже мой!..» Но ему только казалось, что он шепчет. Это был стон. Он глухо стонал, так же как сосед, лежавший рядом в воронке. Тот затих на вторые сутки, а Рихард все лежал и лежал на колючей проволоке. И шипы впивались в него, как иглы терновника в венке Страдальца... Христос шел на Голгофу... Почему на Голгофу? Эта высота называется «304», а может быть, Морт-ом, который прикрывает Верден. И солдаты цепью идут на свою Голгофу. Бросаются в атаку и отступают, снова идут, гибнут; только живые возвращаются в свои траншеи. Так из недели в неделю, из месяца в месяц. Проклятый Верден!

Иногда солдаты купаются в Маасе на самом переднем крае и тогда не стреляют друг в друга – таков уговор без слов. Потом уходят, и все начинается снова. Солдата убивают лишь в униформе...

Вероятно, тысячи полегли здесь, у высоты «304», где крестьяне сеяли хлеб, а теперь убирают мертвых. А всего под Верденом убит миллион людей... Рихард не видит этой высоты, к которой рвались немецкие цепи, высота где-то справа, а голова Рихарда висит недвижимо, и он может видеть только кованую подошву своего ботинка. Но Рихард знает: высота дымится днем и ночью, как незатухающий вулкан, и начнет извергать пламя, как только германские солдаты пойдут в атаку. Но почему он здесь – Рихард Зорге, двадцатилетний капрал 91-го стрелкового полка? Почему он лежит на проволочном заграждении, на ничейной земле, которую простреливают с обеих сторон, где рвутся шальные германские и французские снаряды? Отец хотел сделать Рихарда коммерсантом, из него сделали солдата. Ему двадцать лет, а он уже третий год на войне.

«Боже мой. Боже мой!..» – с губ срывается стон, но раненого никто не слышит. Уже третьи сутки Зорге висит на колючей проволоке. «Проклятая война! – шепчут его недвижимые губы. – Проклятый Христос, который позволил создать этот ад на земле...»

В глазах темнеет, он слышит запах гари разорвавшегося снаряда. Нет, это не снаряд – пахнет горелым человеческим мясом.

...Рихард вскакивает и не понимает, что происходит. Он в своей комнате на улице Нагасаки. Уже рассвело. На полках вдоль стен книги, древние манускрипты и восточные статуэтки, которые он собирает. Все как обычно. Но откуда этот приторный запах гари? Комнату затянуло дымом. Так вот в чем дело! На тахте спит князь Урах – вчера засиделись почти до рассвета, и он остался ночевать у Зорге. Заснул с непогашенной сигаретой, сухая морская трава затлела, как трут.

Зорге бросился к спящему, столкнул его на пол, раздвинул сёодзе – бумажные рамы – и вышвырнул дымящуюся тахту наружу. Альбрехт Урах сидел на полу и непонимающе мигал глазами, на его красивом лице застыла растерянность. Рихард закричал в ярости:

– Ду, менш! Ты когда-нибудь слышал запах горелого человечьего мяса? Я получил это удовольствие на войне, черт побери! Там нас жгли из огнеметов... С меня довольно. Я не хочу нюхать твой паленый зад! Убирайся!..

Рихард метался по комнате, захваченный страшными воспоминаниями. С каким упорством повторяются кошмары прошлого вот уже двадцать пять лет!

Там, на колючей проволоке, он стал противником войны, чтобы вскоре сделаться коммунистом. Здесь, на переднем крае невидимого фронта, он тоже борется против войны, защищает социалистическое отечество! Но он член нацистской партии, партии Гитлера, у него есть значок на булавке, которая колет грудь. Теперь он «партайгеноссе» – товарищ по партии всей этой сволочи... У него есть партийный билет нациста и номер – два миллиона семьсот пятьдесят одна тысяча... Вот сколько людей уже оболванил Гитлер...

Древний знак свастики – крест с переломленными лучами, символ огня, начертанный на стенах буддистских храмов, перекочевал на знамена нацистской партии. Теперь этот знак Зорге носил на лацкане своего пиджака. Это обергруппенлейтер князь Урах помог ему вступить в партию Гитлера. Князь Урах явно тянулся к Зорге, искал с ним дружбы. Корреспондент «Фелькишер беобахтер» был заинтересован в самых добрых отношениях с таким опытным, авторитетным журналистом, как доктор Зорге. Рихард тоже не возражал против сближения с нужным ему человеком, родственником бельгийского короля и руководителем нацистской партии в обширной немецкой колонии, расположившейся в японской столице. К тому же князь Урах не относился к категории «бешеных», твердокаменных нацистов-фанатиков. В глубине души он иронически относился к некоторым сторонам крайне экстремистской нацистской политики, считал эту политику слишком лобовой и прямолинейной, но свои настроения таил, держал за семью печатями и раскрывался только в кругу самых близких друзей. Назначение обергруппенлейтером он относил за счет родства с бельгийским королем и работы в газете, принадлежавшей Гитлеру. Впрочем, такие настроения в германском посольстве существовали не у одного только Ураха. Людей аристократического происхождения шокировала неотесанная грубость нацистских выскочек. К таким людям относился, к примеру, военно-морской атташе Петерсдорф, в какой-то степени посол Дирксен, да и полковник Отт тоже. Но каждый из них друг перед другом подчеркнуто старался выказать преданность нацистскому режиму.

Зорге все еще находился под впечатлением тяжелого сна. К тому же его вывела из равновесия эта горелая морская трава. Идиот Урах!.. Рихард не подбирал слов, когда злился, он ни к кому не подлаживался, всегда оставался самим собой. Это лучший способ маскировки. Сейчас он обрушивал свой гнев на князя фон Ураха.

Зорге присел на тахту, по телу разлилась противная слабость. Страшно болела голова. Последние дни Зорге старался побороть грипп, но болезнь, видно, не отпускает. Словно умываясь, он протер ладонями лицо.

– Что с тобой? – озабоченно спросил Урах. – Ты болен?

– Э, ничего со мной не случится!

Рихард прилег и опять будто провалился в горячий мрак.

Но болезнь оказалась тяжелой, после гриппа снова поднялась температура, началось воспаление легких. Это встревожило его друзей. Приезжал врач из посольства, назначил леченье, однако Рихарду не стало лучше. Появился Мияги, но, увидев, как плохо чувствует себя Рихард, как пересиливает свою болезнь, он хотел уйти. В таком состоянии с больным должны говорить только врачи. Зорге остановил его, просил остаться и рассказать о встречах, наблюдениях, разговорах.

Информация была необычайно срочная – Мияги снова говорил о германской военной делегации, которая вскоре должна прибыть в Токио.

– Я должен ехать в посольство, – возбужденно заговорил Зорге, силясь подняться с постели. – Это же очень важно! Надо предупредить Одзаки.

Иотоку все же убедил Зорге остаться дома. Он пообещал достать ему какое-нибудь новое лекарство у своего доктора. Мияги давно болел туберкулезом, и за ним наблюдал опытный врач.

Доктор Ясуда был пожилой человек, имевший широкую практику среди высокопоставленных пациентов. Его кабинет посещали государственные чиновники, советники, их жены, представители военных кругов, семьи промышленников, актеры, художники. Среди пациентов Ясуда оказался и Мияги. Он исправно являлся на прием, подружился с общительным доктором, знал его взгляды, и однажды, когда Ясуда, закончив осмотр больного, выписывал ему рецепт, художник сказал:

– Ясуда-сан, мне говорили друзья, что с вами можно советоваться не только по поводу болезней...

Ясуда поднял очки и вопросительно посмотрел на Мияги:

– Что вы хотите сказать?

– Меня интересует, как вы смотрите на обстановку в Германии, на укрепление фашизма.

– Германия далеко от нас, – уклончиво ответил Ясуда. – Говорят, что Европа только полуостров Азиатского материка; значит, Германия – глухая провинция. Меня интересуют куда более близкие вещи...

Как-то раз художник Мияги оказался последним на приеме у доктора. Они проговорили до позднего вечера о фашизме в Европе, о том, что в Японии военщина тоже тянется к власти, о маньчжурских событиях, об угрозе войны с Советской Россией. Доктор Ясуда разделял взгляды Мияги. Под конец художник прямо спросил:

– Ясуда-сан, скажите откровенно, вы могли бы нам помочь добиться того, чтобы Япония и Россия жили в мире?

– Кому это – вам?

– Тем, кто против войны и фашизма...

Вскоре доктор Ясуда стал отличным помощником Мияги, одним из главных его информаторов, – высокопоставленные лица охотно вели доверительные беседы с лечащим их врачом.

На этот раз доктор Ясуда сам заговорил о том, что его волновало. Он тоже слышал кое-что по поводу переговоров, которые идут или должны идти между японскими и немецкими дипломатами. От своего пациента из министерства иностранных дел Ясуда слышал, что три страны хотят договориться о борьбе с мировым коммунизмом. Больше ничего Ясуда сказать не мог, его пациент тоже знал об этом слишком мало.

Опять разговоры о том же самом!

Речь шла о подготовке сговора против Советской России под видом антикоминтерновского пакта. Но это стало известно почти годом позже, а пока просачивались только слухи. Заговор готовили в строжайшей тайне.

Но у художника Мияги было еще одно дело к Ясуда.

– Доктор, – сказал он, – заболел один человек, которому никак нельзя болеть. Помогите, у него воспаление легких.

Как обычно, Ясуда сначала ответил общей фразой:

– Люди вообще не должны болеть. – Потом спросил: – Где же этот человек, который вам нужен?

– К сожалению, вы не можете его увидеть.

Ясуда нахмурился:

– Понимаю... В таком случае дело сложнее. Не могу же я шаманить, лечить на расстоянии! Впрочем, вот что, – решил доктор, – давайте попробуем дать ему сульфит-пиридин. Это новейшее средство, которого наши врачи еще не знают. Надеюсь, что ваш знакомый скоро будет здоров.

Лекарство, которое Ясуда дал художнику, Мияги переправил Зорге через медицинскую сестру Исии Ханако. Исии одна ухаживала за больным. Мияги не хотел лишний раз появляться на улице Нагасаки.

Через несколько дней Рихард Зорге действительно был на ногах.

В знак благодарности художник принес Ясуда свою картину – «Лиловые ирисы». Доктор принял ее. Он радовался, как ребенок, когда, откинув шторы, с восхищением разглядывал лиловые цветы на берегу пруда. Это был единственный случай, когда доктор Ясуда, щепетильный в таких делах, принял «материальное вознаграждение». В организации Рихарда Зорге люди не получали никаких денег за свою опасную работу. Все подчинялось лишь чувству долга, людей влекла убежденность – надо сделать все, чтобы сохранить мир. Так думали все: не только самоотверженный Рихард Зорге – руководитель группы «Рамзай», но и японский ученый Одзаки, и капрал соседней воинской части Яваси Токиго, которого привлек к работе художник Мияги, и молодая женщина Исии Ханако, медицинская сестра, приехавшая в Токио искать работу... Впрочем, Исии Ханако не входила в группу «Рамзай».

Исии выросла на юго-западе вблизи Хиросимы – в Куросика, прекраснейшем из прекрасных городков Японии. Так она считала, и, вероятно, так оно и было. Туда приезжали туристы, чтобы насладиться чудесными видами, нетронутой стариной, послушать древние легенды. В Куросика было очень красиво, но там не хватало для всех работы. Для Исии Ханако ее тоже не нашлось. Она училась в медицинском училище, недолго работала в университетской больнице, но вскоре осталась без дела. Музыка, которой она занималась с детства, тоже ничего не могла дать для жизни. Исии жила с матерью и старшим братом – художником Дацичиро; у него была своя семья. Что оставалось ей делать? Она поехала искать счастья в Токио, где жила ее подруга, служившая в большом ресторане.

Сначала помогала подруге – мыла посуду, вытирала столы, стелила скатерти. Ей ничего не платили, она просто работала, чтобы не сидеть без дела, к тому же иногда за это давали пищу. Так продолжалось несколько месяцев. Наконец к Исии пришла удача – у папаши Кетеля, хозяина ресторанчика «Рейнгольд», освободилось место официантки. Это было осенью тридцать пятого года.

Исии с трепетом прошла сквозь бутафорскую винную бочку в дверь с сосновой ветвью на притолоке – знак того, что здесь подают спиртные напитки и можно выпить горячую саке.

Когда Исии предстала перед папашей Кетелем, тот оценивающе осмотрел девушку и, видимо, остался доволен. Она была красива, Исии Ханако, в свои двадцать семь лет – изящная, тонкая, в светлом кимоно и элегантных дзори на маленьких ножках.

– Пожалуй, ты мне подойдешь, – сказал он, посасывая угасшую трубку. – Как же мы тебя назовем?.. Берта есть. Катрин есть... Агнесс! Будешь Агнесс. Я немец, и у меня все должно быть немецкое – пиво, сосиски, имена официанток... Приходи через три дня и заучи вот эти слова...

Папаша Кетель заставил Исии записать несколько немецких слов: «Гутен таг», «Данке шён», «Вас вьюншен зи?»

– Работать будешь в немецком платье, как у них, – кивнул Кетель на девушек в сарафанах и цветных фартуках. – У меня ресторан немецкий...

Почти сразу же как Исии Ханако начала работать в «Рейнгольде», она обратила внимание на посетителя ресторанчика – слегка прихрамывающего человека с волевым лицом и широкими бровями вразлет, как у воителя, охраняющего Будду. Чаще всего он приходил один, садился у крайнего столика ближе к окну, со многими здоровался, иногда, не допив пиво, куда-то исчезал, а через полчаса-час снова возвращался к своему столику.

Однажды папаша Кетель подозвал к себе Исии и сказал ей:

– Послушай, Агнесс, обслужи-ка вон того господина, что сидит один у окна. Это доктор Зорге. Сегодня у него день рождения, а он почему-то один. Развлеки его...

В обязанность девушек из ресторана входило развлекать посетителей. Их называли хостас – хозяйки. Гостеприимные, общительные, они сервировали стол, приносили блюда и, усаживаясь рядом, поддерживали разговор.

Исии подошла к столику и спросила по-немецки, как учил ее папаша Кетель:

– Вас вьюншен зи?

Зорге взглянул на нее – маленькую, стройную, с большими, как вишни, темными глазами... А брови – черные, тонкие радуги. Нежные очертания губ придавали лицу выражение застенчивой мягкости.

Зорге спросил:

– Откуда вы знаете немецкий язык?.. Я хочу, чтобы вы посидели со мной.

Исии не поняла. Зорге повторил это по-японски.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Агнесс.

– Агнесс?! – Зорге рассмеялся в первый раз за весь вечер. – Немецкая девушка, которая не говорит по-немецки... Знаю я эти штучки папаши Кетеля!..

Рихарду Зорге в тот день исполнилось сорок лет – четвертого октября тридцать пятого года. И он чувствовал себя очень одиноким. С настоящими друзьями встретиться было нельзя, с друзьями в кавычках очень уж не хотелось. Рихард пошел в «Рейнгольд», просто чтобы побыть на людях. Папаша Кетель заметил, что его знакомый доктор почему-то не в духе. Учтиво осведомился об этом.

– Да вот праздную сорокалетие, – иронически усмехнулся Зорге...

Потом подошла эти маленькая японка с глазами-вишнями, и они просидели вдвоем весь вечер.

Рихард сказал:

– Мне иногда нравится делать все наоборот – какой бы я мог сделать вам подарок? Сегодня день моего рождения, – пояснил он, – и мне будет приятно сделать подарок вам.

– Мне ничего не надо.

– А все-таки.

– Ну, тогда, может быть, какую-нибудь пластинку, – неуверенно сказала она. – Я люблю музыку.

Из «Рейнгольда» Рихард уезжал на своем мотоцикле. У него был прекрасный «Харлей». Как принято, Исии провожала его на улице.

На другой день Исии была свободна, и они встретились днем на Гинзе. Теперь она была в светлом кимоно с цветным поясом, волосы ее были искусно уложены в высокую прическу. В руках Исии держала пачку нот, завязанных в фуросика – розовый шелковый платок.

– Что это? – спросил Рихард.

– Ноты... Утром у меня был урок музыки, и мне не захотелось возвращаться из-за них домой.

Зорге взял ноты, попытался прочитать надпись. Он еще слабо разбирался в сложных японских иероглифах. «Митико», – прочитал он.

– Нет, нет, – рассмеялась Исии, – это Мияки, фамилия моей приемной матери.

– Но все равно, мне нравится – Митико. Я буду называть вас Митико.

Они зашли в музыкальный магазин, и Зорге выбрал несколько пластинок Моцарта: отрывки из «Волшебной флейты», скрипичные концерты, что-то еще.

– Моцарт мой самый любимый композитор, – сказал Рихард. – Уверен, что вы получите удовольствие. Мне кажется, в истории музыки не было такого мощного и разностороннего гения. Вот «Волшебная флейта». Сколько в ней мудрости! Когда ее слушаешь, будто утоляешь жажду. – Рихард задумался: – Вот несправедливость судьбы! Гений, которому надо ставить памятник выше небес, похоронен в общей могиле для бездомных нищих...

Через много лет Исии, содрогаясь, вспоминала эти его слова... Как схожи оказались судьбы Зорге и Моцарта.

Они шли к парку Хибия, и Зорге предложил зайти пообедать к Ламайеру. Шли, рассуждая о музыке, о чем-то споря, но чаще соглашаясь друг с другом. В ресторане Ламайера на Гинзе Рихарда многие знали, и он то и дело раскланивался со знакомыми дипломатами, журналистами, офицерами, которые тоже пришли с дамами. Ресторан Ламайера слыл аристократическим и уступал, может быть, только «Империалу». Здесь, у Ламайера, Зорге иногда назначал явки Вукеличу и Одзаки.

Они стали часто встречаться с Исии, и чем лучше Рихард узнавал ее, тем больше убеждался, что ее следует привлечь к работе. Она станет его секретарем в офисе, он сможет появляться с нею в обществе. Так будет удобнее, и потом, ему просто нравилась эта японская девушка с наивными глазами, круглыми бровями и маленькой челкой на лбу.

Через некоторое время Зорге предложил Исии Ханако перейти к нему на работу – она сможет получать столько же, сколько в ресторане, но свободного времени будет значительно больше.

Папаша Кетель немного поворчал, что Рихард переманил его кельнершу, но вскоре смирился, и они остались друзьями.

Вполне естественно, что, когда Зорге заболел воспалением легких, у Исии к обязанностям секретарши прибавились заботы о больном. Она приезжала с утра и ухаживала за Рихардом до самого вечера. У Зорге была еще служанка, пожилая женщина, которая готовила, убирала квартиру, а между делом докладывала в полицию обо всем, что происходило в доме Зорге. Рихард знал об этом, но менять ее не хотел, – пусть думают, что для него это не имеет значения. Что же касается Исии Ханако, то Зорге пока не посвящал ее в свои дела.

 

СЕМЬЯ ТЕРАСИМА

Пожары и время пощадили жилище Сабуро Терасима, доставшееся ему после отца, даже после деда, который был когда-то сотсу – солдатом местного военачальника. Поэтому Сабуро считал себя потомком военных, но сам никогда не служил в армии. В деревне его считали крестьянином, хотя долгие годы у него не было ни клочка земли и он много лет не жил в деревне. Сабуро Терасима вернулся в деревню только после смерти старшего брата, когда жив был отец, и с тех пор сделался настоящим крестьянином.

Дом, обнесенный глухим забором, стоял на краю деревни, а дальше шли поля и скалистые холмы, поросшие редкими, невысокими соснами. На одном из холмов высился храм предков, построенный много веков назад. К нему вела узкая дорога и каменный мост, перекинутый через обмелевшую речку, здесь текла вода только весной, когда таял снег, да иногда после дождей.

За многие десятилетия дом Сабуро пришел в ветхость. О былом достатке семьи Терасима напоминали лишь крепкая бочка для купанья, стоявшая в углу двора, да шиноби гагеши – ржавые гвозди и стекла, торчавшие на гребне стены-забора. Шиноби гагеши – значит «отгоняющие недобрых людей». Когда-то это, вероятно, имело значение – отгонять воров, падких на чужое добро, но теперь даже мелкий воришка не позарился бы на обнищавший дом Сабуро Терасима. В нем жила бедность.

Сначала Сабуро был просто бродягой, или, как презрительно называли таких людей, дачимбо. Бывали дни, когда единственной пищей Сабуро были овощи, брошенные рыночными торговцами на городских базарах, – подгнившие баклажаны, битые дыни, размякшие помидоры. Потом он стал йосе – бродячим рассказчиком веселых и всяких других историй. Знал он их множество, но этим беззаботным, неприбыльным делом занимался недолго – умер брат, и Сабуро вернулся в деревню.

Потому Сабуро Терасима так поздно женился, что долгие годы бродяжничал и не имел крыши над головой. Заботливая и трудолюбивая Инеко была на несколько лет старше Сабуро и почему-то долго не могла найти себе жениха.

В молодости Сабуро любил говорить жене: «В нашей семье мы будем считать до десяти...» Сабуро хотел иметь много детей, причем одних сыновей. Но судьба не дала ему такого счастья. Сначала у них родилась девочка, которая маленькой утонула в сточной канаве. Потом несколько лет дети почему-то не рождались, и Сабуро даже подумывал о разводе: бездетность – один из семи поводов для развода, так же как болтливость женщины или чесотка...

Но Инеко принесла ему сразу двух сыновей. Вот было радости!

Сам Сабуро был третьим ребенком в семье. Сабуро – означает третий сын. Своих сыновей он решил назвать так же: Ичиро и Джиро – первый и второй сын. Теперь в семье стало трое мужчин. Правда, до десяти было далеко, но с какой гордостью в праздник мальчиков, что бывает в начале мая, он поднимал в первый раз двух матерчатых карпов на высоком шесте – знак того, что в доме у хозяина растут два сына. Карп – самая сильная и выносливая рыба, и настоящий мужчина должен быть тоже богатырем. Сабуро сам ходил в лавочку за этими рыбами, выбрал лилового и ярко-красного. У карпов были большие открытые рты; когда дул ветер, рыбы наполнялись воздухом и будто плыли над деревней. А люди стояли и любовались снизу. Конечно, над некоторыми домами было по четыре-пять карпов, зато у других – по одному, а иные и ничего не вывешивали, потому что у них не было детей или рождались лишь девочки. Во всяком случае, Сабуро Терасима был не последним в деревне – отец двух сыновей. В первый праздник детям не было еще и года, но Сабуро обрядил их в самурайский наряд и прицепил каждому игрушечный меч – таков обычай.

С тех пор прошло без малого двадцать лет. Сабуро Терасима не то чтобы стал уже старым, ему не было и пятидесяти, но думать о новых детях он перестал. После того как появились на свет Ичиро и Джиро, жена родила ему дочку, которую назвали Юри – лилия. Теперь ей шел пятнадцатый год.

К пятидесяти годам Сабуро выглядел старым человеком. Тяжелый крестьянский труд и знойное солнце сделали свое дело. Сухой, в глубоких морщинах, избороздивших щеки и подбородок, Сабуро походил на выгоревшие скалистые холмы, окружавшие маленькое поле семьи Терасима, конечно, если глядеть на холмы издали.

Многолетний труд не принес достатка в семью Терасима Сабуро. Он горько шутил с женой; «Ты, Инеко, единственный рис в нашем доме... Но подожди, вырастут сыновья, и мы заживем...»

Годы шли, сыновья пошли в школу, но вместо ранца с книгами они по очереди таскали с собой за спиной маленькую Юри. Обычно она вела себя в школе спокойно, но иногда начинала хныкать, и учитель, которому надоедал ее писк, говорил: «Выйди, Джиро, успокой девочку, – может быть, ей что-то надо...»

Джиро или брат, смотря у кого за спиной сидела Юри, выходил из класса, и там воцарялась тишина.

После школы мальчики помогали отцу на поле, носили на коромыслах воду. Земля требовала много влаги, но давала людям скудную пищу. И даже в сытое время года, когда созревал рис, к нему добавляли ячменные зерна, потому что ячмень стоил дешевле риса. Когда поспевала редька – ели одну редьку, потом шел лук, а за ним бобы. И редко-редко, лишь когда наступали матсури – в большие праздники за обеденным столом в семье Герасима появлялась вареная свинина с луком, приправленная все тем же бобовым соусом, и Сабуро позволял себе выпить одну-другую чашечку горячей саке.

В праздники, после еды, Сабуро любил рассказывать разные истории, послушать рассказчика в его дом приходили соседи, но Сабуро обращался главным образом к детям.

«Давным-давно, – начинал он, – когда вас еще не было на свете и не было на свете моего деда, а столица благословенных императоров находилась в Камакура, на нашу страну надвинулось бедствие...

Монгольский хан Хубилай – сын Чингисхана – собрал стотысячное войско, посадил его на корабли и поплыл к японскому берегу, чтобы захватить страну, так же как они захватили весь Китай, а может быть, и весь мир. И не было силы, чтобы отвратить бедствие. И тогда на помощь народу Ямато пришли боги – потомки духа воздуха Изани и его сестры богини морской волны Изанами. И спустилась на землю богиня солнца светлейшая Аматэрасу, рожденная из глаза бога Изани. Они послали на монгольское войско священный ветер камикадзе. Тайфун невиданной силы разметал корабли чужеземцев и потопил их все до одного. Только трех монгольских воинов пощадили разгневанные боги, чтобы они вернулись к Хубилаю и рассказали ему о гибели стотысячного войска.

С тех пор священный ветер камикадзе хранит народ Ямато и острова, на которых мы живем во славу императора Тенно. В память о милости богов именем камикадзе стали называть людей, готовых ценой жизни своей во имя императора отвести несчастье от народа Ямато.

В нашем роду храбрых сотсу тоже были люди священного ветра. Когда шла война с русскими, брат мой и ваш дядя Хисада Терасима стал камикадзе. В отряде священного ветра их было больше ста человек. Они обвязали себя динамитом и пошли в атаку на русскую крепость. Все камикадзе в бою ушли к предкам, а морскую крепость заняли японские войска.

Пусть благословенно будет имя нашего дяди, записанное в поминальной доске в храме предков. От него самого ничего не осталось, даже урны с щепоткой пепла...»

Соседи слушали, кивая головами, – да, да, священный ветер всегда оградит народ Ямато во имя царствующего сына неба...

А Сабуро рассказывал уже другую историю, без всякой связи с прежней, не заботясь, не думая о том, что говорил раньше. Он просто выкладывал все, что приходило на ум, лишь бы занятно было слушать тем, кто глядел ему в рот. Сабуро всегда оставался настоящим йосе.

«Жил на свете человек, который любил думать и в размышлениях видел счастье. Но все, что окружало человека, – жена, работа, голод, холодный ветер или жаркое солнце – отвлекало его от мыслей, мешало сосредоточиться. Тогда решил бедный человек воспитывать душу и сделаться равнодушным к тому, что его окружало. Каждую ночь человек уходил на кладбище, где бродили волки, садился на могилу и начинал думать. Думал, думал и забывал обо всем. Он так хорошо научился это делать, что однажды к нему подбежал волк, обнюхал его и лизнул в нос. А человек с закрытыми глазами продолжал думать, и ничего не отвлекало его, не мешало ему сосредоточиться, даже волк. Человек познал истину и стал счастливым.

А наша жизнь такая злая, как волк, не надо о ней думать, и тогда даже самый бедный станет счастливым...»

В день совершеннолетия сыновей Сабуро устроил семейный праздник. По этому случаю Инеко сварила рис, настоящий рис с красными бобами и свежей рыбой. Жена поставила на стол котел с едой, и Сабуро сам взял в руки самодзи – круглую лопатку – и положил каждому полную миску риса с бобами. Нет, он взял две самодзи, потому что у него было два сына. Каждой лопаткой он пользовался поочередно. Потом указательным пальцем снял с обеих самодзи остатки разваренного риса и протянул их сыновьям.

– Вот каждому из вас по самодзи, – сказал он, заранее растроганный предстоящими словами, – самодзи, которыми кладут рис. Черпайте ими для себя как можно больше из котла жизни!

И вот сыновья выросли. С весны и до осени они работали в хозяйстве, а в начале зимы уезжали на юг, под Осака, в городок Хираката, где становились крабито – рисоварами в кустарном заводике, изготовлявшем саке. С утра и до вечера стояли они в полутемном сарае у большого котла, в который закладывалось сразу чуть не полтысячи се риса, разваривали его и большими самодзи накладывали в тяжелые деревянные ведра. Раздетые до пояса, в плотных рукавицах, чтобы не обжечь руки, братья носили рис в соседнее помещение, раскидывали его на земле, застланной мешковиной, студили, провяливали, переваливали в бочки, где рис начинал бродить, пенился как на дрожжах, распространяя вокруг крепкий, как муравьиный спирт, запах.

Братья не выпускали из рук самодзи, орудуя ими в деревянных бадьях, но для себя загребали этими самодзи слишком мало и не могли осуществить пожеланий отца.

Потом хозяин сам перегонял через змеевик перебродившую за месяц рисовую массу и каждому рабочему наливал фарфоровую чашку неостывшей саке. Пили за удачу, но перед тем долго разглядывали зеленые круги на дне чашек, определяя прозрачность рисовой водки. Круги виднелись отчетливо, саке была прозрачна, как вода родника, и довольный хозяин удовлетворенно потирал руки.

В последний сезон братья работали врозь. На заводе саке для одного из них не оказалось места. Поэтому Дзиро поступил на старую макаронную фабрику. Он месил тесто, пропускал его через волочильную машину, сушил на солнце и ветру прочные, похожие на портьеры из мучнистых нитей, макароны, резал их, паковал и мечтал, мечтал о Фудзико, на которой решил жениться сразу же, как весной приедет домой в деревню.

Вот в это самое время и произошли события, нарушившие покой стареющего Сабуро. Вечером глашатай новостей прошел по деревне, призывая ко вниманию, и сообщил, что, во славу императора, в армию призывают мужчин, достигших девятнадцати лет. Сабуро не спал всю ночь. Куда девались его рассуждения о камикадзе, когда дело коснулось его сыновей! А наутро в дом Сабуро Терасима постучался жандармский капрал. Он принес повестки на призывной пункт.

– Где твои сыновья? – спросил он. – Их надо вызвать.

– Как это сделать?

– Пошли телеграмму.

– Но для этого нужны деньги.

– Сыновьям такая честь – их призывают в армию, а тебе жаль раскошелиться... И это говорит потомок сотсу...

Конечно, Сабуро послал сыновьям телеграмму. Ночью опять не спал и, чуть забрезжил рассвет, побежал к храму молить богов, чтобы сыновей не взяли. Он семь раз бегал до храма и обратно, позванивая в колокольчик, чтобы боги услышали его молитву. Было морозно, за ночь на землю осел иней, гета скользили по закаменевшей дороге, и Сабуро, споткнувшись, порвал хана – ремень на гета у больтого пальца. Дурная примета! Он был огорчен и встревожен, но устало продолжал бежать к храму, перед которым замысловатым иероглифом возвышались красные ворота.

Пройдет несколько лет, и совсем постаревший Сабуро, всю жизнь мечтавший о неродившихся сыновьях, чтобы считать в семье до десяти, потерявший живых, произнесет богохульную и бунтарскую фразу: «Боги давно покинули бедных, почему же бедные еще держатся за богов?!.»

Но в то холодное утро Сабуро Терасима верил богам и предкам, которые услышат его молитвы. И хотя боги не вняли страстному зову Сабуро, хотя сыновей все же призвали в армию, он был уверен, что произошло это лишь потому, что он порвал хана на своих старых гета. Ведь всем известно, что оборванный на ноге ремень приносит несчастье.

По старому обычаю, Сабуро сходил с сыновьями в храм предков, чтобы известить предков о переменах в судьбе детей, и сыновья уехали в армию.

И все же боги не оставили своим вниманием сыновей крестьянина Терасима. Их отправили в Токио, где не было никакой войны, где такие же, как они, крестьянские сыновья, одетые в мешковатую защитную форму, жили в длинных, как дорога, казармах. И многие были довольны. Каждый день они получали свой рис, а что касается службы, то самая суровая военная муштра не казалась им тяжелее работы в поле.

Все, кто был хоть немного старше рядовых солдат, – от капрала до командира роты (другие, более высокие начальники были недосягаемы, как император), – все внушали рядовым, что высшая солдатская добродетель есть послушание и выполнение приказаний. Солдат заставляли повторять, как школьный урок: война есть благо. Народ Ямато – высшая раса, ей предназначено небом господствовать сначала в Азии, потом во всем мире. В исполнении этой великой миссии каждый японский солдат имеет преимущество перед другими – умереть на императорской службе.

И еще, чтобы поняли все, даже неграмотные солдаты из самой глухой деревни, им разъясняли: «Японские плотники начинают строить дом с крыши, потом закрывают стены. Солдат – тот же плотник, он возводит Хакко Итио – японскую кровлю над миром, так повелел император Дзимму, внук богини солнца Омиками Аматэрасу...»

И снова и снова: нет выше почести для солдата, как умереть за императора!..

Был на исходе последний зимний месяц – февраль 1936 года. Недавние новобранцы, послушные, как молодые телята, беспрекословно выполняли любое приказание офицеров. Они часами вышагивали на казарменном плацу, стреляли по мишеням, кололи штыками соломенные чучела, кричали «Банзай!» и старательно повторяли поучения о высшей японской расе, которой суждено возвыситься над миром. Иногда солдат поднимали по учебной тревоге, и они в промозглой темноте ночи змеями ползли по сырой холодной земле, вскакивали и бежали в атаку, поражая невидимого противника.

Однажды солдат первой дивизии, как обычно, подняли по ночной тревоге, раздали боевые патроны и погрузили в открытые грузовики. Но почему-то на этот раз машины не поехали, как всегда, в сторону Иокогамы, а повернули к центру столицы. Токийские улицы были непривычно пустынны, и только колонна военных машин высвечивала фарами фасады домиков, рекламные щиты, вывески магазинов. По мере того как автомобили приближались к центру, дома становились все выше, теперь желтый свет фар, отражаясь в стеклах витрин, освещал только первые этажи.

Колонна прошла мимо императорского дворца, отгороженного стеной из крупного тесаного камня и нешироким рвом, заполненным водой. Солдаты благоговейно кланялись жилищу императора, по-военному отдавали честь.

С неподвижными лицами они невозмутимо сидели на струганых деревянных досках, как школьники в классе, только теснее – одной машины солдат хватило бы заполнить целый класс, если бы опять их сделать учениками... Братья Терасима сидели рядом. Дзиро думал о черноглазой Фудзико, и ему было грустно. Ичиро – об отце, вспоминал его рассказ про волка на кладбище, это развеселило его. Они думали о разном с одинаково бесстрастными лицами.

За парком Хибия машины свернули к громаде парламента. Контуры здания с квадратной башней едва обозначались на исходе ночи. Часть машин пошла дальше, к полицейскому управлению, а роте, в которой служили братья Терасима, приказали построиться и не стучать прикладами.

Подошел офицер в каске, с мечом и в белых перчатках. Командир роты вытянулся перед ним, почтительно выслушал приказание.

– Позади парламента находится резиденция премьер-министра. Немедленно окружить здание, занять все выходы. Движение на улице прекратить, при малейшем сопротивлении применять оружие, стрелять без предупреждения...

Командир роты скомандовал: «Бегом!», сам побежал впереди, солдаты с винтовками на плечах устремились за ним, шаркая и грохоча по асфальту каблуками своих башмаков. Сзади, как на учениях, два солдата тоже бегом тащили станковый пулемет, потом залегли с ним на перекрестке улиц.

Наступил пасмурный токийский рассвет. Падал снег, и ветер гнал его, как белый пух, по узкой улице, мимо коричневой стены резиденции премьер-министра. К чугунным воротам подошла группа офицеров. Они звонили, стучали, но никто не выходил, будто резиденция вымерла. Солдатам приказали разбить ворота, но металл не поддавался ударам прикладов. Тогда, вцепившись, как муравьи, в непосильную ношу, солдаты сняли с петель створку ворот и отодвинули ее в сторону. Группа офицеров вбежала во двор, бросилась к зданию, такому же коричнево-бурому, как стена. Застучали в дверь приклады, раздался звон разбитых стекол, на какие-то мгновения все стихло, потом из резиденции донеслись отрывочные пистолетные выстрелы.

Вот и все, что видели солдаты-новобранцы, которых вывели из казармы на «ночные маневры». Несколько батальонов первой дивизии, поддержанных третьим гвардейским полком и другими воинскими частями, заняли центральный район Токио – район Кодзимати, где находились правительственные учреждения, парламент, резиденция премьера. Войска даже окружили императорский дворец, но не осмелились проникнуть за дворцовые стены, где жил благословенный Хирохито – сын неба.

Так начался фашистский путч в Японии на рассвете 26 февраля 1936 года. Во главе путча стояли капитан Андо и поручик Курихара из первой дивизии, расквартированной в Токио. Вместе с ними в мятеже приняли участие еще двадцать офицеров и тысяча четыреста рядовых солдат и унтер-офицеров, но унтер-офицеры, как и рядовые солдаты, совершенно не представляли, на какие «маневры» подняли их среди ночи.

Конечно, в подготовке заговора участвовал неизменный Окава, человек с хищным профилем и глазами-трепангами, прикрытыми толстыми стеклами роговых очков. Его перед путчем только что освободили из тюрьмы, где он находился в связи с убийством премьера Инукаи, однако он немедленно взялся за старое.

Весьма доброжелательно отнеслись к путчу и представители гумбацу – военной клики, стремившейся к бесконтрольной власти в стране Ямато. Как только начался мятеж, военный министр генерал Кавасами дал приказ распространить листовки мятежников по всей армии. Он немедленно объявил в стране военное положение и осадное положение в Токио, впредь до ликвидации путча. В приказе перечислялись воинские части, на которые возлагалась обязанность поддерживать спокойствие и порядок. В этом списке значилась 1-я токийская дивизия, поднявшая военно-фашистский мятеж. Ей предписывалось обеспечить контроль за введением осадного положения в районе своей дислокации, то есть в центральном районе столицы Кодзимати...

В первые часы мятежа заговорщики ворвались в резиденцию премьер-министра Окада и застрелили его в упор из пистолета. Так, во всяком случае, стало известно утром двадцать шестого февраля. Саблями зарубили министра финансов Такахаси, убили лорда хранителя императорской печати адмирала Сайто, главного инспектора военного обучения генерала Ватанабэ, тяжело ранили главного камергера двора Судзуки...

Мятежники продолжали бесчинствовать, центр города находился в их власти, но в газетах не появлялось об этом ни единого слова до тех пор, пока высшие военные власти не определили своего отношения к мятежу.

В тот день, когда в японской столице вспыхнул военный путч, германский посол фон Дирксен, ничего не подозревая о токийских событиях, рано утром отправился в Иокогаму, куда с официальным визитом прибыл немецкий крейсер «Карлсруэ». Фон Дирксена сопровождали военные атташе, члены германского посольства, корреспонденты, не было только Рихарда Зорге. Фон Дирксен спросил о нем, и все поняли, что посол недоволен отсутствием ведущего германского корреспондента.

Зорге присоединился к сотрудникам посольства уже на палубе военного корабля, когда фон Дирксен проходил вдоль шеренги почетного караула моряков, выстроившихся в его честь. Пауль Венекер, морской атташе, весь отутюженный и накрахмаленный по случаю торжества, шепнул Рихарду:

– Господин посол спрашивал про тебя. Куда ты пропал?

– Идиот! – сердито ответил Зорге. Он не подбирал выражений, когда ему докучали. – Ты что, не знаешь, что в Токио восстание, что премьер Окида убит?..

– Не городи чепуху!.. Я ничего не слышал...

– На то ты и морской атташе, чтобы ничего не знать, – отрезал Зорге.

Он переждал, когда закончится церемония, подошел к послу и негромко рассказал ему о событиях утра.

– Но почему же мне не сказали об этом! – воскликнул фон Дирксен. Получалось, что корреспондент более осведомлен о том, что происходит в столице, чем все его посольство!

Фон Дирксен был крайне раздражен, но сдерживался, не проявлял внешне своего волнения. Сказывался дипломатический опыт и еще боязнь вызвать приступ астмы, которая всегда обострялась, стоило ему хоть немного понервничать.

Фон Дирксен по возможности сократил церемонию своего пребывания на корабле и возвратился в город.

Германское посольство оказалось в полосе вооруженных действий, направленных против мятежников. Министр внутренних дел Гото позвонил по телефону и предупредил германского посла, что необходимо освободить здание посольства, а сотрудников лучше всего эвакуировать из угрожаемого района. Фон Дирксен не согласился – слишком много тайн хранили посольские стены. Посол распорядился всем оставаться на местах, что бы ни случилось, только не подходить к окнам – могут залететь шальные пули.

Повесив трубку, фон Дирксен пробормотал:

– Может быть, следует сразу отдать господину Гото ключи от шифровальной комнаты или моего секретного сейфа...

Герберт фон Дирксен был совершенно уверен, что ни единая доверенная ему тайна германского рейха не может просочиться за стены посольства. Ради этого он готов был рисковать собой, сотрудниками посольства...

Токийский мятеж вызвал сенсационные сообщения в мировой прессе. Отозвался на события и корреспондент «Франкфуртер цайтунг» доктор Рихард Зорге. В статье, переданной в газету, он писал:

«Восстание в Токио не было только храбрым делом горячих голов...»

Он не сомневался, что за спиной офицеров-мятежников, среди которых старший по званию был капитан, стояли другие силы – промышленные и милитаристские группы Японии. Не случайно ведь наиболее влиятельные лица исчезли из Токио как раз накануне событий, разумеется, они знали о подготовлявшемся путче.

Мятеж продолжался два с половиной дня. Страна переполнилась самыми невероятными слухами. Правительственные учреждения, захваченные мятежниками, бездействовали. Закрылась токийская биржа. Радио хранило молчание. Молчали газеты, но жители столицы понимали, что происходит что-то серьезное, и неодобрительно отзывались о действиях заговорщиков. Это заставило военную клику изменить свое отношение к мятежу. Тем более что военно-морской флот, находившийся в Токийском заливе, решительно высказался против мятежников.

Военное министерство, только накануне называвшее участников путча «отрядом, поднявшимся на борьбу в защиту национального государственного строя», на четвертый день событий объявило их мятежниками, и военные круги приняли меры для подавления путча.

Но еще большей сенсацией, чем сам мятеж, прозвучало известие, что премьер-министр Окада – жив. Дело-то в том, что император Хирохито, выслушав доклад о событиях и о смерти премьера, издал специальный рескрипт, в котором выразил свое высочайшее монаршье соболезнование. Правительственный кабинет в полном составе подал в отставку, и формирование нового кабинета император поручил министру внутренних дел господину Гото.

Столица готовилась к торжественным похоронам покойного премьера Окада. Зверски изуродованный труп премьера готовились предать огню. На траурной церемонии все кланялись его портрету, возлагали венки, но в последний момент на похороны явился сам Окада...

Оказалось, что офицеры-мятежники приняли за премьера Окада его секретаря полковника Мацуя. Сам же Окада успел спрятаться в своей резиденции, в тесном, как сундук, убежище, построенном на случай землетрясения. Это произвело куда большее впечатление, нежели сам мятеж. Начались сложные уточнения отношений.

Император своим рескриптом уже объявил премьера Окада мертвым, тогда как на самом деле он был жив. Но с другой стороны, император Японии, сын неба, царствующий в эру Сева, портрету которого поклоняются, как иконе, не может ошибаться... Такого не бывало еще за две тысячи шестьсот лет существования империи! Было над чем задуматься. Тогда и решили, как предложил благоразумный Кидо, объявить виновным самого премьер-министра Окада, который посмел обмануть императора, ввел его в заблуждение и посему должен уйти в отставку вместе со своим кабинетом. Как раз этого-то и добивались военные круги.

Господин Окада принес извинения императору за то, что поведением своим доставил сыну неба неприятности, и сложил полномочия премьер-министра.

Кандидатом на пост нового премьер-министра выдвинули члена Тайного совета и председателя фашистского «Общества основ государства» Хиранумо Киитиро, но фигура эта была слишком уж одиозна. Хиранумо славился своими правыми, откровенно фашистскими убеждениями. Называли еще князя Фузимаро Коноэ, члена императорской семьи и председателя палаты пэров. Но князь, расчетливый и осторожный, отказался возглавить правительство, и тогда остановились на кандидатуре Хирота, который устраивал и армию и военно-морской флот. Это был тот самый Коки Хирота, старейший дипломат, начавший дипломатическую службу с разведывательной работы и не порывавший связи с военными из генерального штаба. Половину своей жизни, а Хирота было уже под шестьдесят, он провел на дипломатических постах, включая сюда работу в экономической миссии на Дальнем Востоке в годы японской интервенции. Во время мукденского инцидента Хирота пребывал в Москве, возглавляя японское посольство. Казалось бы, он не имел никакого отношения к мукденским событиям, тем не менее генеральный штаб настоял, и ему вручили награду правительства «за заслуги в инциденте шестого и седьмого года эры Сева». Так значилось в наградной грамоте, переданной ему вместе с орденом «Восходящего солнца». Его полезная информация из Москвы во время инцидента и жесткая политика в отношении Советского Союза создали дипломату популярность в военных кругах.

Отныне политику правительственного кабинета начала определять армия. Военным министром в состав кабинета вошел генерал Тэраучи, состоявший на действительной службе в войсках. Это тоже не было случайностью – военная клика добилась императорского решения, по которому военным министром мог быть только генерал, состоящий на действительной службе в армий. Нельзя было также считать случайностью и то, что новый военный министр был сыном фельдмаршала графа Тэраучи, занимавшего тот же самый пост во время русско-японской войны. Это назначение говорило о несомненном усилении антисоветских настроений в новом кабинете премьера Хирота.

Офицеры, поднявшие февральский мятеж, больше не требовались военной клике. Их судил особый трибунал, и девятнадцать зачинщиков спешно приговорили к смерти. А военное положение, введенное в дни мятежа, продолжало существовать, его отменили только летом, когда правительство Хирота укрепило свои позиции.

Мятеж, несомненно, ускорил фашизацию Японии, неуклонно приближающейся к войне. Такой вывод сделал Зорге в пространном донесении, которое он отправил в Центр через Шанхай специальным курьером.

Февральские события отразились и на дипломатической погоде. Германо-японские отношения принимали все более тесный и доверительный характер. Что же касается отношений между Японией и Советским Союзом, то они становились все хуже. Не прошло и месяца после мятежа, как вспыхнули вооруженные стычки на маньчжуро-советской границе, спровоцированные штабом Квантунской армии. Были первые раненые и убитые с обеих сторон. Росло напряжение и на границе с Монгольской Народной Республикой.

Рихарду надо было во что бы то ни стало самому побывать в Маньчжурии.

 

НА ГРАНИЦЕ МОНГОЛИИ

Японские военные власти не пускали в Маньчжурию иностранных корреспондентов. Для журналистов она оставалась запретной страной. Но для доктора Зорге, известного в генеральном штабе своими прояпонскими настроениями, было сделано исключение. Возможно, и рекомендация полковника Отта имела свое значение. В разгар лета Рихард уехал в Маньчжурию.

Конечно, Рихард не мог знать содержания разговора между только что назначенным начальником Квантунской армии и министром иностранных дел господином Арита, так же как не знал он о личном послании Сиратори все тому же генералу Арита. Но Рихард с беспокойством наблюдал, что диверсанты-разведчики семимильными шагами движутся к власти, приобретая все больший вес в политике японского правительства.

Перед отъездом в Мукден, к новому месту службы, недавний полковник, ныне уже генерал Итагаки, так излагал Арита свою твердую точку зрения:

«Внешняя Монголия для нас пока запрещенная страна. После революции Советскому правительству удалось привлечь ее на свою сторону. Если взглянуть на карту Восточной Азии, сразу будет ясно, какое стратегическое значение имеет для нас Внешняя Монголия, прикрывающая Сибирскую железную дорогу».

На географическую карту, впрочем так же как на экономику, историю, политику, генерал смотрел только с военно-стратегической точки зрения. Он позволял себе бесцеремонно вмешиваться в дела министерства иностранных дел и давать категорические советы министру Арита.

«Если Внешняя Монголия, – говорил он, – будет присоединена к Японии, то безопасности Советского Союза будет нанесен сильный удар. В случае необходимости влияние Советского Союза на Дальнем Востоке можно устранить почти без борьбы. Поэтому Квантунская армия предполагает распространить влияние Японии на Внешнюю Монголию всеми средствами, находящимися в ее распоряжении. В этом отношении мы, военные, рассчитываем на полную поддержку со стороны министерства иностранных дел».

Зорге не знал деталей закулисной деятельности квантунской военной группировки, поддержанной японским генеральным штабом, но он стоял на верном пути в своих поисках, понимал, чего можно ожидать от диверсанта-разведчика, занявшего такой пост в министерстве иностранных дел.

В Таньцзипе Рихард сошел с парохода и поездом поехал в Мукден. Он остановился в отеле «Ямато» в центре города, в том же самом отеле, где жил в свой первый приезд во время маньчжурского инцидента.

Широкая, как в Киотском храме, парадная лестница вела в просторный, мрачноватого вида холл с золеными потолками и высокими квадратными колоннами. Бесшумные как тени слуги принесли в номер его багаж. Рихарду отвели угловую комнату, выходившую окнами на круглую площадь. На другой стороне, почти напротив гостиницы, находилось здание штаба Квантунской армии с низким входом, возле которого всегда стояли два часовых в касках.

Утром Зорге отправился в штаб с официальным визитом. Оказалось, что начальник штаба генерал Итагаки был в отъезде, но германского корреспондента охотно принял сам командующий Квантунской армией – генерал Уэда, сменивший на этом посту Сигеро Хондзио. Хондзио тоже пошел в гору – стал адъютантом императора и его доверенным советником по военным делам. Рихард хорошо представлял себе, что может насоветовать императору генерал Хондзио.

Перед Зорге в кресле за письменным столом сидел пожилой генерал в зеленом кителе с поперечными нашивками на плечах вместо погон, почти лысый, с длинными седыми усами и усталыми задумчивыми глазами. За этой безобидной внешностью таились хитрость, расчетливость, коварное уменье направить собеседника по ложному следу. Так же как Хондзио, Уэда принимал участие в интервенции на Дальнем Востоке, и Рихард знал, что ему совсем неспроста поручили командовать Квантунской армией.

В беседе генерал повторял прописные истины, говорил об императорском пути для Маньчжурии, которая должна стать страной мира и счастья, жаловался на китайцев, но ни словом не обмолвился о Монголии, тем более о Советской России. Это тоже кое о чем говорило разведчику.

Нужную информацию Зорге получил из других источников. Прежде всего он узнал, что Доихара уехал в Чахар, на границу с Монгольской республикой, а перед тем выезжал в Пекин, где вел какие-то переговоры с китайским генералом У Пей-фу об автономном правительстве для Северного Китая. Опять заговор! Доихара, как коммивояжер, разъезжал по континенту, придумывая все новые и новые комбинации. Именно здесь, в Маньчжурии, в кругу военных Рихард услышал фразу: «Доихара – человек очень мягкого характера, поэтому его послали в Китай. Он умеет ласково предъявлять ультиматумы. Но одного упоминания имен Доихара и Итагаки достаточно для того, чтобы навести ужас на жителей Северного Китая...»

Позже, в разговоре с Траутманом – немецким послом в Пекине, Рихард повторил ему эту характеристику генералов – Доихара и Итагаки. Траутман, улыбнувшись, ответил:

– Да, их можно сравнить разве только с Тодзио – начальником Квантунской полевой жандармерии... Это люди сильной руки и, несомненно, придерживаются нашей ориентации...

И снова пути Рихарда Зорге скрещивались на континенте с путями, где плел свою паутину Доихара, этот апостол японских интриг, диверсий и заговоров. Рихард еще раз убедился: Доихара, как перископ подводной лодки, указывал направление японской агрессии.

О поездке к границам народной Монголии было договорено еще в Токио. Уэда, надо полагать, получил необходимые инструкции из генерального штаба. Он сказал:

– В Калган вас будет сопровождать офицер нашего штаба майор Исимото. К сожалению, там еще не совсем спокойно...

Конечно, Рихард понимал, что командующим руководила не столько забота о безопасности немецкого корреспондента, сколько нежелание пускать его одного в приграничный район, приобретавший важное значение в предстоящих событиях.

Подвижный и суетливый майор Исимото стал безотлучным спутником Зорге на время его поездки в Калган. Он вел себя, как токийский йну, полицейский осведомитель, не спускавший глаз со своего поднадзорного. Исимото очень плохо говорил по-английски и каждый раз смущенно хихикал, не находя нужного слова. Тем не менее он упорно пытался говорить с европейцем на чужом ему языке, желая блеснуть своими познаниями. Рихард не возражал, хотя к этому времени почти свободно говорил по-японски. Он учитывал один психологический момент – человек, слабо знающий язык, все внимание направляет на то, чтобы выразиться правильно, и уже не успевает подумать о том, чтобы не сказать лишнего...

Приехав гиринским экспрессом в Пекин, они переправились на другой вокзал – Сюйюаньской железной дороги – и вскоре тронулись дальше, в Калган, столицу провинции Чахар. Занятые пересадкой, путешественники не успели пообедать и поэтому, как только поезд отошел от платформы Сичжыминского вокзала, перешли в вагон-ресторан, уже заполненный пассажирами. Слуга-китаец в синем халате, с эмблемой Сюйюаньской железной дороги на рукавах, предложил карточку, но оказалось, что на кухне, кроме стандартной путевой еды, ничего нет – рисовый суп, курица с острым зеленым соусом и все тем же вареным рисом. Слуга объяснялся только по-китайски, и Рихард принял на себя роль переводчика, – японец совсем не знал китайского.

Покончив с невкусным обедом, неторопливо пили жасминовый чай, благоухавший цветами, какими-то специями и парфюмерией. Слуга непрестанно доливал из высокого чайника ароматный напиток, чтобы фарфоровые чашки все время были полными. Рассуждали о качествах жасминового чая, о том, что на фабрике его долго выдерживают рядом с лепестками жасмина, запах которого он впитывает навсегда, как и все другие окружающие его запахи. Потом Зорге неожиданно спросил:

– Скажите, Исимото-сап, вы тот самый капитан Исимото, которого похитили чжансюэляновские бандиты?

Вопрос застал японца врасплох.

– Да, да... Так... Сейсясь я майор Исимото, – растерянно и торопливо пробормотал он, шумно втянув сквозь зубы воздух.

Рихард имел в виду авантюру Доихара. В начале маньчжурских событий капитана Исимото услали в отдаленный, глухой район северо-западной Маньчжурии, где он бесследно исчез. Были ноты, ультиматумы, угрожающие требования к китайской стороне, но Исимото не находился. Тогда на поиски пропавшего капитана послали войска. Они оккупировали весь этот район, а Исимото живой и здоровый давно уже вернулся в Мукден. Он сам по наущению Доихара инсценировал свое похищение, чтобы дать повод японским экспедиционным войскам быстрее оккупировать нужную территорию...

Теперь генерал Доихара снова был на монгольской границе. Его новую поездку Рихард сопоставил с недавней заметкой, появившейся на страницах «Нью-Йорк трибюн». В ней говорилось:

«Принц Тэ-юань, правитель Внутренней Монголии, заявил в Пекине, что Япония возобновила попытки расширить границы Маньчжоу-го за счет Внешней Монголии. В Панчене строится аэродром для разведывательной службы Квантунской армии».

И вот теперь Доихара находился именно в Панчене, недалеко от границ народной Монголии. Видимо, японцам удалось склонить на свою сторону принца Тэ-юаня, который еще недавно хотя и робко, но возражал против вмешательства в его дела. Ныне Тэ-юань становился одной из главных фигур в японской игре на монгольской границе.

Было за полдень, косые лучи солнца проникали сквозь цветные стекла вагона-ресторана, бросали фиолетовые, красные, зеленые блики на шелковые куртки пассажиров, и черный шелк переливался всеми цветами радуги. Поезд пересекал широкую равнину, за окном медленно кружили, откатываясь назад, квадратики полей, глинобитные хижины, обнесенные такими же глинобитными «семейными» крепостными стенами для защиты от набегов хунхузов. А далеко впереди, без всякого перехода, без предгорий, как-то вдруг на краю плоской долины поднимались из земли отвесные, зубчатые скалы.

По вершине хребта, повторяя его причудливые изломы, бесконечной каменной гусеницей ползла Великая китайская стена. Она начиналась где-то здесь, в центре Азиатского материка, и обрывалась далеко на востоке, у берегов Ляодунского залива, протянувшись на четыре тысячи километров. Рихард вспомнил: несколько лет назад по дороге в Москву он проезжал через Шанхайгуань, где стена, воздвигнутая для того, чтобы защищать Китай от набегов кочевников, обрывалась у моря. Стена, стоявшая тысячелетия, не смогла защитить страну, только отгородила ее от внешнего мира... Теперь Рихард видел противоположный край этой великой и ненужной стены.

Исимото заговорил о нанькоуском горном проходе, единственном месте, где можно проникнуть в монгольские пустыни и степи. Кругом на сотни километров непроходимые горы. Мысли Исимото работали все в одном направлении – где бы поудобнее пролезть в чужой огород... Рихард подумал: «Веками, тысячелетиями соплеменники Чингисхана рвались через ущелье на юг, теперь японцы здесь стремятся на север...»

Поезд миновал Нанькоу с древней крепостью, запирающей тесный горный проход, нырнул в ущелье, и в вагоне стало сумрачно. В глубине ущелья лежали густые, прохладные тени. Только вершины скал, теснившихся у полотна железной дороги, были освещены прямыми лучами солнца. Вскоре поезд исчез в тоннеле, и в вагоне, под потолком, вспыхнули электрические лампочки. Так повторялось несколько раз. Наконец поезд вырвался из последнего, самого длинного тоннеля, и яркий свет вновь залил вагон-ресторан. На шелковых одеяниях богатых пассажиров снова заиграли разноцветные блики.

В Калган Зорге и его спутник приехали рано утром, но зной уже чувствовался, по перрону мела колючая песчаная поземка, в воздухе носились тучи красноватой пыли. На вокзале их встретил штабной офицер японской военной комендатуры. В защитных очках, предохранявших глаза от пыли, японец походил на марсианина с иллюстрации старого фантастического романа – маленький, крупноголовый, с выпирающими изо рта зубами и застывшей улыбкой. Он почтительно, с заискивающей вежливостью представился Зорге и доверительно, как со старым знакомым, заговорил с Исимото.

Приняв ванну в «Калган-отеле», куда привез их штабной офицер, доктор Зорге сразу после завтрака поехал с визитом к начальнику японского гарнизона. На несколько минут задержались у первого попавшегося магазинчика, где купец-китаец торговал всякой всячиной: мехами, кожами, кусками цветной материи, клетками с певчими птицами... Здесь нашли и окуляры, с дымчатыми стеклами, столь необходимые приезжим в этом ослепляюще пыльном городе.

Дальше ехали через предместье, расщелинами улиц, застроенными глиняными домами без единого оконца, – дома выходили на проезжую дорогу своей тыльной стороной. Казалось, что машина идет по сплошному желтому лабиринту. Всюду одни стены, отгораживающие соседей друг от друга, страну от внешнего мира...

Штаб находился за городом, на холме, рядом с мостом, перекинутым через каменистое русло, по дну которого бежал мутный поток. Совсем недавно в этих домиках, обнесенных традиционными стенами, была резиденция китайского генерала, а несколько дней назад их заняли японцы. Зорге приехал в Калган в разгар событий, взбудораживших этот тихий и сонный, забытый богом город. Трудно было сказать, кому он теперь принадлежит – японцам или китайцам. До недавнего времени в городе стоял штаб 29-й китайской дивизии, но всеми делами в Чахаре заправлял японский консул, которому Рихард также нанес визит вежливости в день своего приезда.

Как выяснилось, несколько дней назад китайские солдаты задержали на дороге двух японских офицеров, ехавших на легковой военной машине. Японцы отказались предъявить документы, их задержали и под конвоем препроводили в штаб соседней дивизии. Китайский генерал извинился перед японцами, тотчас их отпустил. Казалось бы, на том делу и кончиться, но японский консул усмотрел в происшествии оскорбление японской армии. Он заявил строгий протест китайским властям, обвинил командира дивизии в превышении своих полномочий и потребовал, чтобы были принесены официальные извинения.

Конфликт рос, как снежный ком. На другой день консул уже потребовал сместить командира дивизии, вывести части 29-й китайской дивизии из района, где произошел инцидент, и прекратить всякое передвижение китайских войск в провинции Чахар. Доихара предъявил ультиматум от имени штаба Квантунской армии, пригрозил перевести резиденцию Пу-и из Синьцзина в Пекин, что означало бы распространение власти маньчжурского императора и на провинции Северного Китая.

Тем временем Доихара вел тайные переговоры с принцем Тэ-юанем об автономном чахарском правительстве. Снова возникли разговоры о создании «Да-юань-го» – великого монгольского государства, по примеру уже состряпанного Маньчжоу-го. В городе об этом только и говорили, но намеками, невнятно и ждали дальнейших событий. Рассказывали также о том, что из Барги от панчен-ламы приезжал доверенный человек, что принц Тэ заключил тайный договор с императором Пу-и и в скором времени монгольский принц станет главой автономного правительства, которое распространит влияние на всю Монголию – Внешнюю и Внутреннюю – от Кяхты до Калгана. Это были слухи, но слухи упорные, и в них следовало разобраться. Во всяком случае, то, что увидел здесь Зорге, ясно говорило о японских устремлениях выйти с юга к границам Монгольской Народной Республики...

Командующий Квантунской армией генерал Уэда, он же полномочный посол Японии в Маньчжоу-го, именно в эти дни пребывания Рихарда Зорге в Чахарской провинции, телеграфировал министру Арита:

«Как сообщается в весьма секретных и неофициальных донесениях, в последнее время в осуществлении нашей политики во Внутренней Монголии достигнут значительный прогресс. Принц Тэ вместе с начальником японской разведывательной службы Танака Хисахи встретились с представителем панчен-ламы и провели конференцию по созданию великомонгольского государства. Принято решение о слиянии Внешней и Внутренней Монголии и установлении монархии».

Рихард с безотлучным майором Исимото бродил по грязным и пыльным улицам Калгана, ощущая знойное дыхание Гобийской пустыни. Он осматривал китайские кумирни, монгольские храмы, монастыри, соседствующие с опиекурильнями, хозяевами которых были японцы. Он словно перенесся в эпоху раннего средневековья, во времена Чингисхана, прах которого и поныне покоится в древней кумирне, заброшенной среди безлюдных таинственных песков пустыни Ордос – пустыни среди пустынь на запад от Калгана. На улицах все те же древние арбы с тяжелыми, как жернова, колесами, те же оранжевые и красные одеяния ламаистских монахов, крепостные люди монгольских князей, прохожие кочевники с косами и бритыми лбами, ведущие на поводу лошадей, не отпуская их даже на базаре в толкучке, среди ларей и прилавков; китаянки, семенящие на изуродованных колодками махоньких ножках; гадальщики в храмах, предсказывающие судьбу на обожженных костях священных животных...

Три дня Рихард провел в Калгане, много фотографировал (он никогда не расставался со своей «лейкой») и на японском военном самолете вылетел обратно в Мукден с аэродрома в Панчене, с того самого аэродрома, о котором сообщалось в газете «Нью-Йорк трибюн».

Зорге побывал в Харбине, заезжал в Пекин, Тяньцзинь и после месячного отсутствия вернулся в Токио.

Наблюдения и собранная информация подтверждали предположение, что следующий акт японской агрессии может быть направлен против Монгольской Народной Республики. Квантунская армия сжималась словно мощная пружина, чтобы в удобный момент развернуться во всю силу. Об этом говорили политические интриги в приграничных провинциях и усиленное строительство автомобильных и железных дорог в направлении к Амуру, Сун-гари, к советскому Приморью и монгольской границе. За эти годы саперы Квантунской армии с помощью мобилизованных маньчжурских крестьян, ремесленников, рабочих построили больше восьми тысяч километров шоссейных дорог, которых почти не было до мукденского инцидента.

Возрос и численный состав Квантунской армии – больше чем в пять раз по сравнению с 1932 годом. На стратегических направлениях строились воинские казармы, и японские дивизии, направляемые в Маньчжурию, комплектовались по штатам военного времени. Каждая дивизия насчитывала до тридцати тысяч человек, то есть вдвое больше обычного.

Все эти военные приготовления выполняли на основе совершенно секретного плана ОЦУ – подготовки к войне против Советского Союза. Стало известно даже направление главного удара: на Хабаровск, чтобы прежде всего отрезать Приморье от Советского Союза. По плану ОЦУ, после удара на Хабаровск и захвата Владивостока планировалось наступление на Читу, чтобы, в случае успеха, захватить советскую территорию от Байкала до берегов океана.

Выполнению этих планов должны были предшествовать военные действия против Монгольской Народной Республики. А пока для обеспечения плана ОЦУ японский генеральный штаб предполагал перебросить в Маньчжурию до двадцати дивизий, также укомплектованных по штатам военного времени.

Впрочем, последние сведения о плане ОЦУ Зорге получил уже в Токио – группа «Рамзай» немало сделала во время его отъезда из Токио.

Зорге немедленно передал в Центр свою информацию, анализ событий, фактов.

В японском генеральном штабе все было подготовлено к тому, чтобы начать провокацию в Монголии; как обычно, ждали только сигнала, какого-то повода, и вдруг сообщение из Москвы спутало карты японской военщины: Советский Союз подписал в Улан-Баторе договор о взаимной помощи с Монгольской Народной Республикой. Отныне неприкосновенность монгольских границ гарантировалась мощью Советской державы. Это было сделано вовремя! Рихард торжествовал.

Он с удовлетворением отметил, что с весны 1936 года Квантунская армия приостановила свое движение к границам Внешней Монголии. Япония опасалась решительного отпора со стороны Советского Союза, связанного теперь с Монголией договором о взаимопомощи. Тлевший очаг войны удалось погасить... Надолго ли?

В Токио чуть не на другой день после возвращения Зорге ему позвонил Отт. В телефонной трубке послышался его тихий, медлительный голос?

– Послушай, это на тебя не похоже! Ты приехал, мелькнул и исчез... Приезжай сейчас же ко мне, есть новости, хорошее вино и компания.

– Новостей и у меня много... А вот вино и компания – дело другое... Хорошо, приеду...

Пришлось отложить дела, намеченные на вечер, и поехать к Оттам.

Кроме Рихарда у Оттов были фрегатен-капитан Пауль Венекер и Анита Моор, экспансивная красивая блондинка с резкими чертами лица. Анита все еще носила траур по убитому во время путча министру финансов старому Такахаси, племянник которого был раньше ее мужем. Она давно уже развелась с мужем, но к старику продолжала питать добрые чувства. Однако траур совсем не мешал ей заразительно смеяться и без умолку болтать о всяких пустяках. Рядом с ней сидел ее новый муж, Герберт Моор, промышленник, представитель гигантского немецкого концерна «Сименс», имевший обширные связи в экономических кругах японской столицы. Был здесь Кауфман – совладелец германских авиационных заводов.

В начале вечера, до того как приехали супруги Моор, мужчины курили в кабинете Отта.

– Что ты привез нового? – спросил Отт.

– Для тебя – Квантунская армия, новые данные. Записывай! – Зорге достал записную книжку, перелистал и прочитал: общее количество войск, номера новых дивизий, вооружение...

Военный атташе записывал цифры на листке бумаги.

– Откуда ты все это берешь? – удивленно воскликнул он.

– Я же не разведчик! – засмеялся Рихард. – Тебе, Паульхен, я тоже могу сделать подарок, – он повернулся к морскому атташе Венекеру, – я будто знал, что увижу тебя здесь. Прошу!.. А вот это отдай Пренгеру, это по его части...

Потом сидели в кабинете, разговаривали, пили рейнское вино, шутили. Эйген Отт и Зорге сели за шахматы, но играли невнимательно и часто допускали ошибки. Рихард задумался над шахматной доской. Анита Моор долго и внимательно на него смотрела и вдруг воскликнула:

– Послушайте, господин Зорге, да не русский ли вы разведчик? Вы все знаете...

Зорге спокойно поднял на нее глаза, смешно скорчил физиономию и ответил:

– Да не-ет!.. – протянул он. – Я ж из Саксонии. – И он заговорил на саксонском диалекте, таком смешном, что все расхохотались. Засмеялся и Зорге – заразительно, весело. Только после этого он потянулся за сигаретой. Игру он выдержал до конца, но стоило это колоссального напряжения воли. Зорге глубоко затянулся табачным дымом.

Порой Рихарду казалось, что он и его товарищи находятся внутри какой-то гигантской машины с могучими шестернями, которые тяжело вращаются, цепляясь одна за другую. Достаточно одного неосторожного движения, одного неверного шага – и колеса сомнут, раздавят, разорвут в клочья. Но пока все шло благополучно, хотя Зорге определенно знал, что за ними следят, их ищут и, во всяком случае, подозревают об их существовании хотя бы из-за тайных радиопередач, уходящих в эфир.

Он писал тогда в одном из донесений Центру:

«Трудность обстановки здесь состоит в том, что вообще не существует безопасности. Ни в какое время дня и ночи вы не гарантированы от полицейского вмешательства. В этом чрезвычайная трудность работы в данной стране, в этом причина, что эта работа так напрягает и изнуряет».

А события цеплялись одно за другое, и группе «Рамзай» нужно было во что бы то ни стало знать движущие силы этих событий. Фраза, когда-то оброненная штабным офицером художнику Мияги по поводу приезда делегации из Берлина, не давала покоя Зорге, но пока этому не было никаких подтверждений, хотя прошло уже несколько месяцев. Никто в посольстве не знал ничего определенного, а фон Дирксен хранил невозмутимое молчание.

Мияги еще раз встретился со штабным офицером и между прочим спросил – когда же приезжают берлинские гости? Офицер махнул рукой:

– Теперь это не паша забота.

Фраза ничего не объясняла, только запутывала. Почему «теперь», что было раньше, чья же это забота теперь? Многое прояснилось лишь в разговоре с Оттом по совершенно другому поводу.

Германской контрразведке в Берлине удалось раскрыть шифр, которым пользовался японский военный атташе полковник Осима в переписке со своим генштабом. Эйген Отт не утерпел и поделился радостью с Рихардом – теперь у него почти не было тайн от Зорге. Разговор происходил как раз перед отъездом полковника в Германию на большие военные маневры в Бад Киссинген. Отт советовался с Рихардом, как информировать военные круги Германии на случай, если там зайдет разговор о японском военном потенциале.

– Что касается меня, – сказал Зорге, – я бы не много дал за наш будущий военный союз с Японией. Для нас он станет обузой. – Зорге стремился внушить эту мысль своему собеседнику.

– Но в Цоссене придерживаются другого мнения. – Отт говорил о германском штабе вооруженных сил. – Мы сами ищем союзника на Востоке.

– Видишь ли, Эйген, когда нет шнапса, идет и пиво...

– А вот посмотри! – Полковник Отт вынул из сейфа несколько страничек, отпечатанных на машинке, и протянул их Зорге. Это были выдержки из расшифрованных донесений японского военного атташе в Берлине полковника Осима. Рихард не мог читать уж слишком внимательно то, что показал ему Отт, только пробежал глазами и отдал. Но для него и этого было достаточно.

Полковник Осима докладывал в генеральный штаб о том, что к нему явился офицер связи германских вооруженных сил и передал личное предложение Риббентропа – заключить оборонительный союз между Германией и Японией против Советского Союза. Офицер сказал: может быть, этим предложением заинтересуется японский генеральный штаб – теперь Квантунская армия стоит на советской границе.

Осима запрашивал, что думает по этому поводу генеральный штаб.

Начальник генерального штаба ответил, что военное руководство Японии не возражает против идеи Риббентропа, но желает изучить и уточнить кое-что и для этой цели направляет в Берлин подполковника Вахамацу.

Было еще сообщение о прибытии Вахамацу в Берлин и его встрече с Бломбергом – военным министром Германии.

В конце полковник Осима докладывал, что, в связи с заключением советско-монгольского пакта о взаимопомощи, германская сторона считает целесообразным вести дальнейшие переговоры по дипломатической линии, придав договору форму антикоммунистического пакта.

– Что ты на это скажешь? – спросил Отт.

– То же, что прежде, – в Берлине недооценивают силы русских и переоценивают военный потенциал Японии. Это пахнет авантюризмом.

– Но не могу же я сказать это фон Бломбергу!

– Не знаю, – пожал плечами Зорге. – Это я говорю тебе, а не Бломбергу...

– Возможно, ты и прав, – в раздумье произнес Отт.

Теперь доктор Зорге мог свести концы с концами в той разрозненной информации, которая поступала к нему раньше. Понятной стала и последняя фраза штабного офицера: «Теперь это не наша забота». Генштаб передавал свои функции в переговорах министерству иностранных дел.

Одзаки и Зорге долго обсуждали, почему все так получилось. Они пришли к выводу, что прямые военные переговоры между генеральными штабами Японии и Германии были прерваны именно потому, что состоялось подписание советско-монгольского договора. В самом деле – теперь Квантунская армия не сможет уже создать военный конфликт в Монголии по образцу внутреннего «мукденского инцидента». Конфликт на ее границах сразу же вызовет соответствующую реакцию в Советской России. Японии и Германии нужен более гибкий дипломатический договор, своим острием тайно направленный против Советского Союза. Таким договором мог быть антикоминтерновский пакт, под которым скрывался военно-политический договор против Советского Союза. Дальнейшие события подтвердили этот вывод. Позже Зорге писал:

«С самого начала, как только я узнал, что рассматривается какой-то вариант пакта, я понял, что немецкие правящие круги и влиятельные японские военные руководители хотели не просто политического сближения двух стран, а самого тесного политического и военного союза.

Задача, поставленная мне в Москве, – изучение германо-японских отношений – теперь встала в новом свете, поскольку не было сомнения, что главным, что связывало две страны в то время, был Советский Союз или, точнее говоря, их враждебность к СССР. Поскольку я в самом начале узнал о секретных переговорах в Берлине между Осима, Риббентропом и Канарисом, наблюдения за отношениями между двумя странами стали одной из самых важных задач моей деятельности. Сила антисоветских чувств, проявленная Германией и Японией во время переговоров о пакте, была предметом беспокойства для Москвы».

Дальнейшие наблюдения за подготовкой антикоминтерновского пакта легли на Одзаки. Он завоевывал все большее доверие в правительственных кругах, дружил с влиятельными людьми, среди которых был принц Коноэ – председатель палаты пэров, принц Сайондзи – внук старейшего члена императорского совета Генро, секретарь правительственного кабинета Кадзами Акира, с которым Ходзуми учился в Токийском университете.

Стояла осень – пора хризантем, когда Одзаки приехал к секретарю кабинета посоветоваться относительно своей статьи для «Асахи».

– По тем сведениям, которыми я располагаю, – сказал Одзаки, – переговоры в Берлине ни к чему не привели. Не так ли?

– Одзаки-сан, – вежливо и снисходительно улыбнулся Кадзами, – оказывается, и вы не всегда проницательны! Как раз наоборот – скоро мы будем свидетелями международной сенсации номер один. Переговоры не только не прерваны, но уже готов полный текст договора, и не дальше как завтра его обсудит Тайный совет... Сейчас это уже не составляет особой тайны. Мы не сообщаем об этом в печати только из тактических соображений. Опубликование пакта может помешать подписанию рыболовной конвенции с русскими. Лучше, если они ничего не будут знать до того, как подпишут конвенцию... Только поэтому газетам запретили печатать информацию об антикоминтерновском пакте.

После февральского мятежа на пост председателя Тайного совета указом императора был назначен фашиствующий барон Хиранума, которого военным не удалось сделать премьер-министром. Обсуждение договора с Германией перешло в его руки. Не вызывало никаких сомнений, что Тайный совет договор утвердит.

Секретарь был столь любезен, что познакомил Одзаки с рекомендацией кабинета, направленной председателю Тайного совета.

«В результате японо-германских переговоров, – говорилось в послании, – оба правительства пришли к пониманию того, что при подписании пакта должен быть включен специальный пункт для координации вышеуказанных действий».

Фраза в послании председателю Тайного совета была сформулирована туманно, и чувствовалось, что за этим туманом что-то скрывается.

– Узнаю твой осторожный стиль! – рассмеялся Одзаки. – Не лучше ли сказать прямо, что это значит.

– О нет, – возразил секретарь. – Дипломатам язык дан, чтобы скрывать мысли. Послания преследуют ту же цель. Об этом специальном пункте нельзя говорить нигде и никогда... Никогда!.. – повторил секретарь правительственного кабинета и назидательно поднял палец.

Секретарь кабинета имел в виду секретное дополнение к пакту, направленное непосредственно против Советского Союза.

Через несколько дней после дружеского разговора секретаря правительственного кабинета Кадзами с журналистом Одзаки в японское министерство иностранных дел приехал советский посол Сметанин. Он обратился к Арита с вопросом: верны ли слухи о предстоящем японо-германском политическом договоре? Арита был дипломатически вежлив, сдержан, но все же вынужден был признать, что действительно подобный договор обсуждается, но направлен против Коминтерна и никак не повлияет на отношения Японии с Советским Союзом.

– Вам не следует беспокоиться, господин посол, – добавил Арита. – Мы хотим только защитить наши страны от коммунистической пропаганды. Я буду до конца откровенен с вами – у нас существуют идейные разногласия, как вы сами мне говорили, между капитализмом и коммунизмом. Это теоретический спор и не имеет никакого значения в отношениях между нашими странами. Надеюсь, мы скоро подпишем конвенцию о рыбной ловле... Поверьте мне, я не стал бы скрывать от вас, если бы договор с Германией имел какие-то другие цели...

Арита вежливо втянул воздух сквозь зубы и мило улыбнулся с таким искренним выражением лица, что вряд ли кто-нибудь мог подумать, будто у министра может быть иное мнение. А между тем в его сейфе, здесь, рядом с письменным столом, за которым шел разговор, лежало письмо от Сиратори, с которым Арита был совершенно согласен, – ссылка на Коминтерн – только хитрая политическая игра.

Арита всегда любил вспоминать пословицу: «Не спеши верить тому, что говорят». Но сейчас он хотел, чтобы советский посол Сметанин ему поверил. Он только никак не мог понять, откуда советский посол узнал о предстоящем договоре.

Не прошло и двух суток после этого разговора, когда на заседании Тайного совета Арита сказал, низко поклонившись императору Хирохито: «Нам предстоит подписание рыболовной конвенции с Россией, и поэтому газетам запретили сообщать об антикоминтерновском пакте. Очень жаль, что эта тайна обнаружилась раньше времени».

Советское правительство отказалось подписать конвенцию о рыболовстве в прибрежных советских водах на Дальнем Востоке.

А 25 ноября 1936 года в Берлине подписали антикоминтерновский пакт. Предварительно в печати о нем ничего не сообщалось, но Бранко Вукелич позаботился, чтобы слухи о пакте распространились сначала в Америке, потом в Европе... Но в Москве знали об этом из других источников. Этим источником был Рихард Зорге.

Московский Центр был информирован еще перед тем, как на заседании императорского Тайного совета председатель Хиранума поставил на голосование: одобряется ли пакт с Германией – и все члены совета, в знак согласия, поднялись со своих мест. В тот день японское министерство иностранных дел клятвенно заявило, что пакт направлен только против Коминтерна, но не против Советского Союза. Однако для Москвы секретное приложение к пакту уже не было тайной.

Советский министр иностранных дел Литвинов, выступая на съезде Советов всего лишь через три дня после подписания пакта, мог уверенно говорить:

«Люди сведущие отказываются верить, что для составления опубликованных двух куцых статей японо-германского соглашения необходимо было вести переговоры в течение пятнадцати месяцев, что вести эти переговоры надо было поручить обязательно с японской стороны военному генералу, а с германской – сверхдипломату и что эти переговоры должны были вестись в обстановке чрезвычайной секретности, втайне даже от германской и японской официальной дипломатии».

И еще одно событие произошло в те дни: вблизи Владивостока на озере Ханко несколько сот японских солдат нарушили советскую границу.

Германо-японский «антикоминтерновский пакт» вступал в силу.

КТО ХОЧЕТ ПОЙМАТЬ ТИГРЕНКА...

Политическая обстановка в мире все больше накалялась. Точно в кратере громадного, оживающего вулкана, жидкая лава угрожающих событий то набухала, готовая перехлестнуть через край, то оседала, продолжая бурлить в глубинах кратера, и поднималась вновь, способная вот-вот вырваться из скалистого огнеупорного тигля и устремиться вниз по крутым склонам вулкана...

Год тысяча девятьсот тридцать шестой был годом непрестанных глубинных взрывов, неощутимых в достаточной мере на земной поверхности, и требовалась внимательная сейсмическая служба, способная предвосхитить события, предостеречь благодушных, которым казалось, что мир стоит незыблемо, нерушимо. Сернистые газы, сопровождающие подземные взрывы, уже вырывались на поверхность планеты, отравляя атмосферу земли.

Германский фашизм накапливал силы, рядовых немцев уговаривали ограничить потребление сливочного масла, утверждая, что для народа пушки куда важнее. В подтверждение Гитлер оккупировал Рейнскую область – без пушек ему не вернуть бы западно-германские земли. Пушки даже не стреляли, их просто везли на платформах. А что будет, когда они заговорят?! Немецкие обыватели почесывали затылки: может, верно, проживем и без масла, за нас ведь думает фюрер...

Муссолини, продолжая войну в Абиссинии, захватил эфиопскую столицу Аддис-Абебу, и Лига наций, признав право сильного, отказалась от дальнейших санкций в отношении фашистской Италии.

Комиссия Литтона, изучавшая мукденский инцидент, приказала долго жить. Ее доклад положили в архив все той же Лиги наций. Дипломатический протест против японской агрессии выразили только лишь тем, что не поехали провожать на вокзал коротконогого Мацуока в высоком цилиндре, когда тот покинул ассамблею Лиги наций и возвращался домой.

Иным казалось, что ликвидация февральского мятежа в Токио была победой антимилитаристских сил, но через месяц премьер Хирота запретил первомайскую демонстрацию в Японии, а новый министр финансов – президент национального промышленного банка Баба-сэнсей – подготовил и утвердил государственный бюджет неслыханного напряжения. Он увеличил в полтора раза ассигнования на военные расходы. Экономика страны переходила на военные рельсы. Министра финансов уважительно называли сэнсэй – учитель. Он изрекал: «Наша экономика может произносить весомые слова только при условии, если промышленники будут опираться на военные силы». Учитель Баба провозглашал союз монополий и генералов.

В разгар лета мадридское радио передало сводку погоды: «Над всей Испанией голубое небо». Но политический горизонт был далеко не безоблачен. Голос кукушки – позывные мадридской радиостанции – и фраза о голубом небе послужили сигналом к восстанию генерала Франко против Испанской демократической республики, восстанию, поддержанному германским фашизмом.

Казалось, для японской военщины международная обстановка складывается благоприятно. Долгие споры о направлении государственной политики, нерешительность «рыхлых», как называли тогда сторонников умеренных действий, постепенно затухали. Руководители армии и военно-морского флота нашли друг с другом общий язык – континентальная экспансия должна распространяться и на юг и на север. На юге – вплоть до Сингапура, Филиппин и Суматры, может быть, до Австралии, а на севере – к советскому Приморью, Байкалу, Сибири и, конечно, к степям Внешней Монголии. Эти обширные земли все чаще именовались сферой великого сопроцветания Азии под эгидой Японии. Хакко Итио! Весь мир под одной японской крышей!

В августе на совещании министров, куда пригласили даже не всех членов кабинета, утверждали «Основные принципы национальной политики». Там были такие фразы:

«Основа нашего государственного правления состоит в том, чтобы, опираясь на великий принцип взаимоотношений между императором и его подданными... осуществить великую миссию страны Ямато в области внешней политики, превратить империю в стабилизирующую силу в Восточной Азии, что завещано нам со дня возникновения японского государства...»

«Ликвидация угрозы с севера, со стороны Советского Союза, путем развития Маньчжоу-го... Притом следует обратить внимание на сохранение дружественных отношений с великими державами.

Расширение нашего продвижения на юг, особенно в районах стран Южных морей.

Военные приготовления в армии заключаются в увеличении контингентов войск, расположенных в Маньчжоу-го и Корее, настолько, чтобы они были способны в случае военных действий нанести первый удар по расположенным на Дальнем Востоке вооруженным силам Советского Союза.

В целях обеспечения успешной дипломатической деятельности военные круги должны избегать открытых действий и оказывать ей помощь тайно».

В основных принципах национальной японской политики континентальный Китай относился к южному варианту императорского пути.

В тайных, теперь уже государственных планах японского кабинета был отчетливо виден почерк Сатбо Хамба – начальника генерального штаба. Стратегические, мобилизационные и другие военные планы постепенно перекочевывали на страницы правительственных документов.

Наступивший 1937 год ознаменовался значительными перестановками фигур на военных и дипломатических постах. Началось это с Квантунской армии. Генерал Итагаки возвратился в Токио, а вместо него начальником штаба в Маньчжурии стал начальник военной полиции полковник Тодзио. Генерал Доихара уехал в Китай на командную работу, а во главе японского правительства стал принц Коноэ, известный своими прогерманскими взглядами.

За пять лет, прошедших после мукденского инцидента, после отставки генерала Танака, сменилось больше десятка премьер-министров. Одних убивали, других устраняли с помощью тайных интриг, но каждый раз на пост премьера приходили новые политики, которые все больше устраивали гумбацу – военную клику. Дряхлый, но мудрый принц Сайондзи, живучий, как черепаха, уже не всегда мог повлиять на выбор очередного премьер-министра. В продолжение десятилетий, начиная с эры Мейдзи – деда царствующего Хирохито, на обязанности членов Генро лежала рекомендация императору нового главы государства. Теперь эти смены происходили слишком часто, и принц Сайондзи вынужден был лишь соглашаться с утверждением предложенных кандидатов.

Но все премьеры, живущие на свете, независимо от того, когда они возглавляли правительственные кабинеты Японии, становились после отставки дзюсинами – членами совета старейших деятелей государства. Каждый из них до конца жизни оставался в ранге шинина, присвоенного ему императором одновременно с назначением премьер-министром. Во всех сложных случаях совет дзюсинов, в который входили также и бывшие председатели Тайного совета, обсуждал проблемы и давал рекомендации императору. И уж совершенно обязательно дзюсины обсуждали кандидатуру нового премьер-министра, хотя бы формально согласуя свое мнение с последним из могикан эры Мейдзи – принцем Сайондзи.

Казалось бы, предпоследний премьер-министр Хирота устраивал гумбацу, но и он проявил мягкотелость. В японском парламенте однажды возникла дискуссия: депутат Хамада поднялся на трибуну и сказал такое, чего давно не слышали в этом зале:

«За последние годы военные круги стали претендовать на роль движущей силы нашей политики. Взгляды, существующие в армии, требуют укрепления диктатуры, что наносит большой вред народу».

Хирота промолчал, но военный министр Тэраучи, сын прославившегося в Сибири маршала, принял вызов и яростно обрушился на депутата, расценив его выступление как оскорбление армии, что наносит вред духу единства нации.

И снова взял слово депутат Хамада.

«Проверим стенограмму, – сказал он. – Если там найдутся слова, оскорбляющие армию, я сделаю себе харакири... Но если там нет таких слов – пусть сделает себе харакири военный министр Тэраучи...»

Военный министр уклонился от дальнейшего спора, потребовал созвать заседание кабинета и предложил распустить парламент, чтобы неповадно было другим произносить подобные речи. Но голоса разделились, и Хирота не осмелился распустить парламент. Это возмутило военных. Вскоре он сам вынужден был уйти в отставку.

Его сменил другой премьер – Хаяси, а в наказание за допущенную крамолу парламент распустили, объявили новые выборы. Однако решимости Хаяси хватило только на то, чтобы по указке военных распустить парламент. На большее он не посмел. Через три месяца Хаяси также подал в отставку. А военные все требовали...

И вот принц Коноэ сделался премьером, хотя военные настаивали, чтобы правительственный кабинет возглавлял генерал, состоящий на действительной службе в армии. Однако совет дзюсинов все же нашел нужным рекомендовать принца Коноэ. Считали, что принц хотя не имеет военного звания, но разделяет во многом точку зрения генералов. Приход его к власти не будет выглядеть военной диктатурой.

В генеральном штабе против принца Коноэ тоже не возражали.

Когда председатель Тайного совета позвонил Сайондзи и поздравил его с формированием кабинета, древний старец ответил: «Чему же тут радоваться, Харада-сан? Плакать надо, не радоваться...»

Сайондзи повесил трубку, хотя это было совсем не вежливо.

С приходом к управлению государственным кораблем принца Коноэ деятельность Сатбо Хамба заметно оживилась. Во главе его стал теперь принц Канин – тоже представитель императорской фамилии. Апостолы войны пришли к выводу, что наступил самый удобный момент перейти к конкретным действиям. Новый начальник штаба Квантунской армии Тодзио докладывал руководителю Сатбо Хамба:

«Если рассматривать теперешнюю обстановку в Китае с точки зрения подготовки войны против Советского Союза, то наиболее целесообразной политикой для нас должно быть нанесение удара по нанкинскому правительству, что устранило бы угрозу нашему тылу».

Военные руководители сменяли один другого, но направление политики оставалось прежним. Дипломаты, так же как генералы, проявляли все большее нетерпение, боясь упустить момент. Главный советник министерства иностранных дел Мацуока подбадривал, подзуживал своих единомышленников.

«Традицией страны Ямато, – говорил он на заседании Тайного совета, – всегда являлся великий дух Хакко Итио. Мы должны осуществить моральные принципы предков и занять подобающее место в мире.

Япония – страна божественного происхождения. Это значит, что нашей стране будет дано благословение неба, когда она приступит к выполнению божественной воли. Если мы пойдем против этой воли, небеса нас накажут. Наша задача – создать сильное вооруженное государство».

Дипломат говорил, как военный. Ссылаясь на антикоминтерновский пакт, он добавил:

«Причина японо-китайского конфликта – идеологическая. Наша империя должна обеспечить порядок в Азии. Япония освободит восточные страны от гнета империализма».

Мацуока развивал ту же идею, которую когда-то высказывали правые японские социал-демократы: существуют бедные и богатые государства – страны-пролетарии и страны-капиталисты. Китай должен поделиться своими богатствами с неимущей Японией...

Все эти рассуждения, донесения, оперативные планы были пока неизвестны людям из группы «Рамзай», но они, как сейсмологи, внимательно прислушивались к глухим и отдаленным колебаниям в глубинах политической жизни.

Перестановка в японских верхах неожиданно отразилась на деятельности группы «Рамзай». Ходзуми Одзаки, продолжавший работать внешнеполитическим обозревателем влиятельной газеты «Асахи», дружил с референтом Коноэ – своим однокурсником по университету Кадзами Акира – и через него познакомился с принцем Коноэ, когда будущий премьер был еще рядовым членом палаты пэров. В состав палаты входили члены императорской фамилии, бароны, маркизы – вся японская знать – и еще от каждого большого города один богатей, человек, платящий самый большой налог в городе с получаемого дохода. Связанный с феодальной знатью, с промышленными кругами и генералами, Коноэ довольно быстро сделал карьеру в палате пэров и стал ее председателем.

Этот человек с высоким, скошенным назад лбом, пристальным взглядом и узким энергичным лицом отличался тщеславием, осторожным умом и способностью использовать нужных ему людей. В его лице было что-то от лошади-чистокровки из императорских конюшен. Возможно, это сходство придавали крупный, с тонкой горбинкой нос и острые удлиненные уши с приросшими мочками.

Принца Коноэ интересовали колониальные проблемы, и он возглавлял научно-исследовательское общество «Эры Сева», которое занималось изучением проблем Восточной Азии. Конечно, знаток Китая Ходзуми Одзаки оказался весьма полезным человеком в научном обществе, тем более что он происходил из древнего рода сёгуна Текугава, а это при выборе друзей имело немаловажное значение для принца императорской крови Фузимаро Коноэ.

Принц Коноэ возглавлял и еще одно общество – общество «любителей завтраков», куда допускались только особо избранные. Раз в неделю, по средам, принц Коноэ приглашал к завтраку наиболее близких друзей, и Ходзуми Одзаки стал непременным участником этих сред. Обычно собирались в отдельном кабинете старейшего токийского ресторанчика «Има хан», а иногда в доме одного из «любителей завтраков».

Хозяйка «Има хан», гордая своими предками, потомственными владельцами ресторана, который существовал еще во времена сёгунов, приносила на большом блюде все, что нужно для трапезы, – ломти сырого, тонко нарезанного мяса, овощи, сою, специи, ажурную корзину яиц, ставила на стол две газовых жаровни с глубокими сковородами и оставляла мужчин одних. «Любители завтраков» сами готовили себе скияки и разговаривали на политические темы.

«Любителей завтраков» называли еще «мозговым трестом» – за приготовлением пищи, за неторопливой едой, сидя на циновках вокруг длинного невысокого столика, они обсуждали важные государственные проблемы, выдвигали неотложные планы.

Став премьер-министром, князь Коноэ не отменил встреч «любителей завтраков». Они продолжались, и каждую среду среди приглашенных неизменно бывал Ходзуми Одзаки – советник премьера по китайским делам. Здесь, в разговорах, рождались идеи, которые находили потом отражение в политическом курсе правительства.

У Ходзуми Одзаки был и еще один пост, служивший прекрасным источником информации. С некоторых пор он сделался консультантом исследовательского отдела Южно-Маньчжурской железной дороги. Названием «исследовательский отдел» маскировалась группа экономической разведки разветвленного промышленного концерна, управляющего маньчжурскими делами. Компания Южно-Маньчжурской железной дороги владела контрольным пакетом акций многих японских промышленных и торговых объединений, действующих в Маньчжоу-го и в Северном Китае. Компания обменивалась информацией с наиболее крупными промышленными концернами, в том числе с Мицуи и Мицубиси. «Исследовательский отдел» получал подробные сведения о военной промышленности Японии и часто сам готовил совершенно секретные справки для японского генерального штаба.

Что касается художника Мияги. то он продолжал заниматься армией в несколько ином плане – он вращался среди заурядных офицеров, но это совсем не значило, что Мияги получал второстепенную информацию.

Среди приятелей Мияги из военного министерства был молодой офицер, любитель живописи, с которым они частенько встречались в городе, а порой уезжали вместе писать с натуры в деревню, на берег реки, забираясь в самые глухие чудесные уголки. Однажды ранней весной, установив мольберты, они рисовали старый храм над заброшенным прудом и лебедей, которые все время уходили из поля зрения.

Жаль, – сказал спутник Мияги, опуская палитру, сегодня мы не закончим, а я теперь долго не смогу вернуться к этой картине... Придется заниматься макетом. Он такой огромный, как это озеро...

Офицер мимоходом сказал, что на макете изображен весь Китай с горами, долинами рек. Он является точной копией крупномасштабной карты. Для макета отведен специальный большой зал. Остальное Мияги домыслил сам и немедленно встретился с Зорге. Художник-любитель работал в управлении стратегического планирования. Бросив неосторожную фразу, он дал подпольщикам кончик нити, которая позволила сделать очень важные выводы. Если в управлении стратегического планирования делают макет Китая, значит, готовятся какие-то важные события.

Почти одновременно с этим Одзаки узнал еще одну новость – референт премьера Кадзами Акира доверительно рассказал Ходзуми, что наконец-то подготовлен внешнеполитический план правительства, согласованный с генеральным штабом. На очередной явке в отеле «Империал», где ежедневно встречались десятки журналистов, Одзаки передал Зорге все, что он слышал от референта премьера. Это была новость первостепенного значения. Встретились еще раз, чтобы обсудить дальнейшие шаги. Перебрали множество вариантов и остановились на самом простом – Одзаки должен прямо обратиться к принцу Коноэ с просьбой познакомить его с внешнеполитическим планом. Довод вполне логичен – советник правительства по китайским делам должен быть в курсе предстоящих событий.

В очередную среду, когда «любители завтраков» сообща готовили любимое всеми скияки, Одзаки сказал премьеру:

– Коноэ-сан, как вы думаете – не следует ли мне познакомиться ближе с внешнеполитическим планом правительства?

Коноэ задумался: план совершенно секретный, но ведь Одзаки советник, он должен все знать...

– Я думаю, – сказал наконец Коноэ, подкладывая на сковородку тонкие ломтики мяса, – это нужно сделать. Приезжайте в канцелярию, я распоряжусь, чтобы вас познакомили с материалами. Но имейте в виду, план совершенно секретный, прочтите его в канцелярии. И никаких записей...

К этому разговору больше не возвращались. Одзаки подлил в сковороду пива, добавил сои – от этого мясо должно приобрести более пикантный вкус.

– Господа, скияки готово! – торжественно провозгласил он и, ловко подхватив палочками нежный, коричневый от сои кусок мяса, опустил его в свою чашку со взбитым сырым яйцом.

На сковороды положили новые порции мяса, овощей, потянулись за сигаретами в ожидании, когда скиякн будет готово.

Потом снова заговорили о перспективах политики кабинета, и премьер бросил фразу, заставившую Одзаки насторожиться.

– Кто хочет поймать тигренка, – сказал он, – тот должен войти в пещеру к тиграм... Иначе ничего не получится...

Что означала эта фраза в устах Коноэ? За ней тоже что-то скрывалось.

Перед тем как поехать в канцелярию, Одзаки взял у Рихарда Зорге маленький плоский аппарат, недавно полученный из Москвы. Рихард давно ждал его, несколько раз запрашивал Центр. Там сомневались – аппарат слишком большая улика, стоит ли рисковать, но Зорге настоял: конечно, это риск, но иным путем копии документов не получить.

Сначала Одзаки сунул аппарат в портфель, но по пути в канцелярию переложил его в карман пиджака, и это его спасло. Чиновник, ведающий секретными документами, низко поклонился и сказал, что от принца Коноэ уже получены необходимые указания, но он просит господина советника подождать несколько минут. Чиновник исчез и возвратился с коричневой папкой.

– Прошу вас в отдельный кабинет, вам будет там удобнее, – сказал чиновник. – А портфель оставьте у меня, таков порядок...

Чиновник этот, хранитель секретных документов, наверняка был связан с кемпейтай – государственной контрразведкой. Аппарат для микросъемок в портфеле советника послужил бы грозной уликой. Если бы его обнаружили, то дальнейшим путем для Одзаки мог бы быть только путь в тюрьму Сугамо – на виселицу.

Одзаки провели в отдельную комнату, за дверью щелкнул замок – его заперли, и он остался наедине с секретнейшим документом, в котором излагались перспективы японской политики на два года вперед.

«Принято советом пяти министров...»

«Военные приготовления в армии заключаются в увеличении контингента войск, расположенных в Маньчжоу-го и Корее...» – прочитал на первой странице Одзаки. Мягко, почти неслышно щелкнул затвор фотоаппарата, потом еще, еще... Документ был большой, на многих страницах. Отвернувшись к окну и заслоняя собой стол, на котором лежали секретнейшие страницы, Одзаки перелистывал их, щелкая затвором. Переводил пленку, и снова, как тревожные удары сердца, щелкал затвор...

Последняя страница, последний щелчок... Одзаки убрал аппарат и принялся за чтение документа.

Зорге с нетерпением ждал исхода операции. Вукелич доставил проявленную пленку только вечером, и они вдвоем приступили к работе. Напрягая зрение, с помощью увеличителя, прочитали меморандум правительства императору Хирохито. Главным в японской политике было решение китайской проблемы. Совет министров видел цели правительственного кабинета в том, чтобы с благословения неба осуществить императорский путь в Китае. Здесь повторялась та же фраза, которую принц Коноэ бросил за завтраком: «Кто хочет поймать тигренка, должен войти в пещеру к тиграм».

Подготовка японской агрессии против гоминдановского Китая совсем не означала, что для Советского Союза ослабевает угроза нападения со стороны Японии.

Для Рихарда было ясно, что нападение на Китай японская военщина рассматривала с точки зрения подготовки к большой войне против Советской России. Это подтверждалось данными о численности Квантунской армии, которые еще раньше получил Зорге.

Вовремя «мукденского инцидента» Квантунская армия насчитывала 50 тысяч солдат – 20 процентов всей японской армии. Через пять лет вблизи дальневосточных границ Советского Союза было уже 270 тысяч солдат Квантунской армии. Возрастала численность всех японских войск, но Квантунская армия росла неизмеримо быстрее – к 1937 году в Маньчжурии находилась уже треть японских вооруженных сил.

Зорге подсчитал: количество танков в Квантунской армии за эти годы увеличилось в одиннадцать раз, самолетов стало почти втрое больше, орудий – в четыре раза... К границам Советского Союза прокладывали стратегические дороги, в Северной Маньчжурии строили казармы, военные склады, аэродромы...

Нет, по всему было видно, что японская военщина совсем не собиралась изменить свою враждебную политику по отношению к Советской стране.

И все же, после долгих раздумий, сопоставляя факты, анализируя события, Рихард Зорге пришел к несколько иному выводу. Зашифровав очередную радиограмму, он поручил Клаузену передать в Центр:

«Японцы стремятся создать у других держав впечатление, будто бы они собираются незамедлительно вступить в войну с Советским Союзом. У меня складывается иное мнение: Япония не собирается начинать войну в ближайшее время. Все ее внимание устремлено на континентальный Китай. Подтверждение высылаю обычной связью».

Через несколько лет, подводя итоги своей работы, Зорге писал:

«Было бы ошибкой думать, что я посылал в Москву всю собранную мною информацию. Нет, я просеивал ее через свое густое сито и отправлял, лишь будучи убежденным, что информация безупречна и достоверна. Это требовало больших усилий. Так же я поступал и при анализе политической и военной обстановки. При этом я всегда отдавал себе отчет в опасности какой бы то ни было самоуверенности. Никогда я не считал, что могу ответить на любой вопрос, касающийся Японии».

Информация, полученная Зорге о предстоящих событиях в Китае, была столь значительна, что требовала документального подтверждения. Фотоснимки документа, прочитанного Одзаки, следовало немедленно переправить в Москву. В тот день, когда Рихард приехал к своему радисту с зашифрованными листками, испещренными строчками цифр, когда Макс, надев наушники, принялся колдовать над передатчиком, Зорге прошел в кухоньку, где у горящей плиты возилась Анна.

– Послушай-ка, Аннушка, тебе не надоело заниматься хозяйством?

Анна вопросительно посмотрела на Зорге:

– Что ты хочешь сказать?

– То, что тебе на минутку надо слетать в Шанхай.

– Хорошенькая минутка!.. Это очень нужно?

– Да, Анна, просто необходимо... Давай поговорим...

В тот год лето наступило рано, и уже в апреле стояла невыносимая духота. В городе нечем было дышать. Клаузены переселились на дачу, которую они купили недалеко от Иокогамы, на плоском берегу океана. Она стояла на окраине рыбачьего поселка – маленький домик, приподнятый на сваях, чтобы не было сырости.

Спустились по деревянной лесенке в садик с мандариновыми деревьями, на которых уже виднелись зеленые, глянцевитые плоды, начинавшие кое-где золотиться... До берега было рукой подать – только пройти через гряду дюн, поросших молодыми сосенками. С океана тянуло влажной прохладой, но Рихард и Анна не могли уйти далеко от дома. Клаузен работал, и надо было патрулировать дачу.

Анна всю жизнь считала себя трусихой, но тем не менее не было случая, чтобы она отказалась выполнить поручение Зорге. Так уж повелось еще с Китая, когда она, познакомившись с Максом, переселившись к нему в свою бывшую квартиру, узнала, что механик Клаузен не только механик, но и тайный радист. Анна навсегда запомнила ту, ошеломившую ее ночь. Вечером Макс почему-то нервничал, поздно лег спать, и вдруг Анна услышала сначала неясное бормотание, потом более отчетливые слова. Во сне он будто кричал в телефонную трубку: «Мюнхен, Мюнхен... Я слышу тебя, Мюнхен!» Анна осторожно тронула мужа за плечо. Тот сразу проснулся.

Макс смутился, даже побледнел, когда Анна спросила его, что это за Мюнхен. Клаузен объяснил, как договорились с Зорге: он антифашист, выполняет особые задания, связанные с борьбой китайской Красной армии. Анна всегда была далека от политики, но она любила своего Макса, чем бы он там ни занимался, и постепенно стала ему помогать.

А в Токио она сделалась заправским конспиратором: помогала Максу переносить разобранную на части радиостанцию, дежурила, когда он выстукивал ключом непонятные тире и точки, ходила на связь, что-то получала и передавала, и всегда у нее при этом замирало сердце. Для конспирации, а может быть, вспоминая Красный Кут, Анна завела себе кур – покупала для них корм и под слоем зерна носила радиодетали. Ее хождение по городу ни у кого не вызывало подозрений, но все же ей было очень боязно, так же боязно, как тогда, когда Рихард первый раз послал ее на связь в Шанхай, чтобы кому-то что-то передать...

– Когда же нужно ехать? – спросила Анна.

– Немедленно, первым же самолетом. Оденься поэлегантнее.

Рихард рассказал, что ей нужно делать, как себя вести, с кем встретиться.

И вот она снова на пути в Шанхай, на этот раз самолетом.

Самолет шел на большой высоте. В иллюминатор виднелась тяжелая металлическая синева моря да береговая кромка, подчеркнутая белоснежной нитью прибоя. Анна рассеянно глядела вниз, иногда откидывала голову на мягкую спинку кресла, делала вид, что дремлет. Внешне она была совершенно спокойна: мило разговаривала с большелобым генералом, сидевшим с ней рядом, благосклонно принимала его дорожные ухаживания, но состояние тревоги, ощущение опасности не покидало ее и холодило сердце.

Анна старается не думать о пленке, запрятанной в поясе под платьем, но это не удается. Она почему-то начинает считать: сколько же метров в тридцати восьми роликах пленки, сколько заснято кадров? Анна производит сложные арифметические расчеты, сбивается и начинает снова. Получается больше тысячи кадров, – значит, тысяча секретных документов, тысяча страниц, чертежей, фотографий.

Генерал услужливо спрашивает – не желает ли она оранжаду? Анна улыбается, благодарит. Они пьют прохладный напиток, говорят о погоде.

В самолете очень много военных, и, возможно, поэтому маршрут несколько изменен – сначала летят в Пхеньян, Порт-Артур, а потом в Шанхай. Когда в разговоре наступает пауза, Анна откидывает голову и закрывает глаза.

Но воспоминания не могут отвлечь ее от мыслей о пленке. К своему ужасу, она начинает ощущать, что края жесткой пленки, колючей, как терновник, врезаются в ее тело и каждое движение причиняет ей острую боль. Ей кажется, что на бедрах проступает кровь. А что, если кровь просочится сквозь платье?.. Она застывает недвижимо в своем кресле, но самолет болтает, и это приносит ей новые мученья.

А японский генерал, сидящий рядом, продолжает оказывать ей внимание, назойливо ухаживает, и она улыбается, отвечая на его шутки. Боже мой, когда же кончится эта пытка!..

Знал бы Зорге, что его курьер, Анна Клаузен, обмотанная микропленкой, словно шелкопряд в коконе, летит в самолете вместе с первым контрразведчиком и диверсантом Японии Доихара Кендези! Генерал Доихара летел в Маньчжурию, его назначили командиром 14-й дивизии, которую перебрасывали из Японии на материк, в Китай. Это было перед началом большой войны. Доихара был снова предвестником грозных, кровавых событий.

Только перед Порт-Артуром генерал, прощаясь, назвал свое имя. Ему было приятно познакомиться с такой интересной женщиной...

В Порт-Артуре сошли все военные, и их места заняли новые пассажиры, но их было немного, самолет до Шанхая летел почти пустой.

Внизу горные хребты сменялись долинами, петлями зеленых рек, потом снова появлялись горы, но уже островерхие, с рваными зубастыми вершинами. Суровость северного пейзажа сменилась мягкой лиричностью юга. От малахитовых гор падали тени на долины, изрезанные оврагами. И очертания оврагов были похожи на причудливые деревья, на крылатых драконов, будто вырезанных китайскими резчиками на гигантском плоском камне.

Обедали в Цзинане в низенькой тесной столовой при аэродроме. Ели трепангов, бамбуковые ростки, закончили обед, по китайскому обычаю, супом.

Анна сидела за столом, не снимая пальто, боялась показаться слишком полной. А главное, она ничего не могла сделать с этой злосчастной пленкой, которая действительно до крови натерла ей тело.

После Цзинаня летели еще несколько часов. Погода испортилась, и Янцзы, разлившаяся, как в половодье, почти не была видна в туманной дымке.

Стало покачивать, самолет проваливался в воздушные ямы, и Анне было уже не до нежно-зеленых рисовых полей, плывущих внизу.

На аэродроме, усталая, разбитая, она наняла рикшу и поехала в гостиницу. До назначенной встречи оставалось немного больше двух часов. Анна привела себя в порядок, переоделась, извлекла из пояса пленку, уложила ее в коробку от конфет, аккуратно завернула и перевязала лентой. К счастью, выступившая кровь не испортила кадры, только на перфорации застыли темные пятна.

Когда стемнело, мадам Анна Клаузен вышла из гостиницы и отправилась на Баблинг-вел-род, улицу Гремящего родника. Теперь она была в светлом летнем костюме, лацкан ее жакета украшала черная брошь с искусственным диамантом – такие делают в кустарных мастерских вокруг Карлсбада. Чехи, судетские немцы – превеликие мастера на такие украшения.

На улицах уже зажглись фонари, когда Анна остановилась перед витриной универсального магазина. В руках у нее была дамская сумочка и коробка конфет. Казалось, она вся поглощена изучением выставленных нарядов, и вдруг перед ней появилась женщина с такой же диамантовой брошкой.

– Послушайте, – воскликнула она, – у вас такая же брошь, как у меня!

– Мне привезли ее из Карлсбада, – ответила Анна заученной фразой.

Они стояли будто две приятельницы, встретившиеся случайно на улице.

Женщина попросила Анну подержать ее сверток – что-то попало в туфлю.

– Благодарю вас! Теперь хорошо.

Анна отдала ей свой сверток, и они разошлись. Задание было выполнено. Анна Клаузен облегченно вздохнула.

Она вернулась в гостиницу, распаковала сверток и вынула из него зеленую пачку долларов. Пересчитала – пять тысяч. Утром она пошла на набережную Вампу – широкую и просторную, как ипподром, с клумбами цветов и высокими, шуршащими на ветру пальмами. Мраморный вход в Английский банк сторожил бронзовый лев с косматой, позеленевшей от старости гривой. Анна вошла в прохладный, торжественно тихий зал, похожий на готический храм с хрустальными оконцами – исповедальнями. Здесь все говорили вполголоса.

Анна внесла деньги на счет мистера Клаузена и теперь была совершенно свободна.

Через день Анна Клаузен вернулась в Токио. А микропленка тридцать восемь роликов, вместившихся в коробку от шоколадных конфет, добытая с таким напряжением и опасностью, неведомыми каналами была доставлена в Москву на Знаменский переулок.

 

МОСТ ЛУГОУЦЯО

И все же братьям-близнецам Терасима пришлось разлучиться...

После той холодной, промозглой ночи, когда солдат подняли по учебной тревоге и повезли в город на маневры, прошло около месяца. Солдаты понемногу начали забывать о событиях тех ночей, когда они трое суток голодные, как бездомные кошки, мерзли на улице и снег, точно переваренный рис, мягкий и липкий, плотным слоем лежал на их плечах и шапках... Он напоминал то белое варево, которое таскали они в деревянных бадейках, там, в городке Хираката, когда работали крабито – рисоварами. Только рис для саке был невыносимо горячий, а снег холодный и липкий. И еще неизвестно, что лучше...

Им сказали тогда, будто кто-то хотел убить императора и они обязаны были выполнять свой долг – защитить сына неба. После этого про них словно забыли. И вдруг солдатам сообщили совершенно противоположное – оказывается, они выступили против императора, покрыли себя позором, и теперь их полк должны расформировать, а солдат разошлют кого куда. Полк действительно разоружили, и солдат, словно новобранцев, отправили в Китай на пополнение воинских частей. Ичиро оказался в Северном Китае, а Джиро услали в Маньчжурию. Но перед тем как погрузить на пароход, всех солдат повели в храм предков помолиться за императора. Они слушали письменную клятву в верности императору, кричали «Банзай!», пили священную саке из махоньких фарфоровых наперстков-чашек, потом в воинственном настроении грузились на пароход...

Ичиро навсегда запомнил, как шел он в деревне после призыва впереди новобранцев и нес на плече большую самодзи, похожую на деревянную лопату, которой отец провеивал рис. И каждый провожающий поставил на большой лопате-самодзи свой иероглиф – с пожеланием, как рис из котла, загребать добычу во время войны. В Китае войны не было, во всяком случае Ичиро еще не принимал участия в боевых операциях, но судьба как будто начала ему улыбаться, солдату Ичиро уже перепала кое-какая добыча. Этим Терасима обязан был своему земляку Исияма, служившему третий год в армии Он оказался родом из соседней префектуры, бывал даже в деревне, где жил Терасима. Приятно встретить земляка на чужбине. Они познакомились и подружились.

Исияма относился к Ичиро несколько свысока, но явно благоволил к земляку – неопытному и молодому солдату, хотя и использовал его на побегушках. Вообще Исияма умел извлекать пользу из окружающих. В роте Исияма слыл продувным и расторопным солдатом, чего явно не хватало застенчивому Терасима. Маленький, плотный, с широким вздернутым носом и большими ноздрями, Исияма всегда находился в курсе событий, будто чуял все издали своим вездесущим носом. На привалах Исияма первым раздобывал у китайцев пищу, находил лучшую фанзу, бесцеремонно выпроваживая хозяев, а в его ранце всегда лежал запас опиума, героина, который он выгодно сбывал китайцам.

Одним из первых в роте Исияма раздобыл деревянную бочку для купанья, которую на походе безропотно несли за ним все те же китайцы. Обычно он обещал им хорошо заплатить, но никогда этого не делал. Просто гнал их взашей, если ему докучали, а иной раз грозил пристрелить. В жару он по шею погружался в наполненную водой бочку и сидел на корточках, наслаждаясь прохладой, а после себя снисходительно разрешал искупаться приятелям. По примеру Исияма, многие солдаты обзавелись такими же бочками и бесплатными носильщиками. Это облегчало солдатскую жизнь, даже создавало какой-то походный комфорт.

Последнее время полк, в котором служили Исияма и Терасима, стоял недалеко от Пекина, расположившись лагерем вдоль речки с низкими болотистыми берегами. Одни солдаты жили в старых китайских казармах, другие по деревням, некоторые в палатках, раскинутых на лугу. На другой стороне реки располагались китайские войска – в городке Ванпине, обнесенном крепостной стеной, когда-то беленной известкой, но сейчас возвратившей себе землисто глиняный цвет. Через речку к городским воротам Куан ан-мин тянулся старый-престарый мост с каменными серо-зелеными львами. На берегу стоял уродливый слон из камня. Говорили, будто этому слону больше тысячи лет. Возле каменного слона в фанзах жили солдаты – целый взвод, а на задворках у полевой кухни стояли бочки и даже деревянные ванны, в которых солдаты купались.

Именно здесь, у моста Лугоуцяо, и произошли события, послужившие началом большой войны, охватившей на много лет континентальный Китай.

Командующий японской дивизией, расположенной в районе Лугоуцяо, почти каждую ночь проводил тактические учения. Обычно они начинались после захода солнца и заканчивались под утро. Днем солдаты отсыпались либо слонялись без дела по берегу реки.

Накануне того злополучного дня солдаты ранним утром возвращались в лагерь. Когда шли по деревне, Исияма подтолкнул локтем Ичиро:

– Гляди-ка, утки...

За плетнем, в тесной загородке из бамбуковых палок, сидела большая белая утка с утятами.

Солдаты отстали и подошли к плетню.

– Давай лезь, я подержу винтовку.

Ичиро перемахнул через плетень, но в это время из фанзы вышла старая китаянка. Ичиро растерянно остановился.

– Давай, давай, – подбодрил его Исияма. Он погрозил китаянке кулаком и еще припугнул винтовкой. Китаянка испуганно скрылась в фанзе.

Ичиро вытащил утку из клетки, свернул ей голову и перебросил через плетень. Белые перья птицы окрасились кровью. Солдаты взяли ее за крылья и побежали догонять взвод.

С утра заняться уткой не удалось – послали в наряд. Потом завтракали, усталые легли спать и проснулись, когда начала спадать дневная жара.

– Кажется, пахнет, – поводя носом, сказал Ичиро, вытаскивая из тайника свою утреннюю добычу.

– Ничего, ты еще не едал такой дичи, – беззаботно ответил приятель.

Исияма послал Ичиро за сырой глиной, а сам принялся потрошить утку. Прямо с перьями он обмазал ее глиной и положил в костер.

Утка и в самом деле оказалась отличной. Друзья наелись до отвала, но жалко было оставлять такую еду, и Исияма обсосал все до последней косточки. А к ночи опять пошли на учения. Занимались перебежками, кого-то атаковали, и Терасима не заметил, что Исияма куда-то исчез.

Ночные учения закончились несколько раньше, солдат построили, провели перекличку, солдата Исияма на месте не оказалось. С этого все и началось. Искали, кричали – Исияма не откликался. Командир взвода доложил ротному, ротный в полк, из полка в дивизию, а там стали принимать свои меры.

Распространился слух, будто кто-то слышал выстрел с китайской стороны, будто просвистела пуля, раздался чей-то крик. Начальник специальной службы дивизии позвонил по телефону в китайский штаб, потребовал вызвать генерала. Того разбудили, и он сонным голосом спросил, что угодно господину японскому офицеру.

– Ваши солдаты похитили японского рядового, – сказал начальник спецслужбы. – Командующий приказал мне заявить самый строгий протест и потребовал немедленно принять меры.

– Хорошо, – ответил китайский генерал, – я прикажу это расследовать и утром сообщу вам, но я думаю...

– Нет, нет, японская армия не может терпеть таких оскорбительных действий. Мы оставляем за собой право потребовать удовлетворения. Командующий дивизией приказал передать, что мы сами произведем осмотр города, дайте распоряжение пропустить наш отряд через ворота Куан ан-мин. Мы сами проведем поиски пропавшего рядового.

Начальник спецслужбы говорил вызывающе, кричал, требовал.

– Но мы не можем пропустить ваших солдат, я должен получить разрешение командования...

– В таком случае мы займем город без вашего разрешения...

Он бросил трубку и взял другой телефон:

– Начинайте атаку... Да, да, я говорю по приказанию генерала Доихара.

...Японский батальон при поддержке артиллерии начал штурм городских ворот у моста Лугоуцяо. Китайские части оказали сопротивление. Завязался ночной бой, который не дал результатов.

А Терасима Ичиро упорно продолжал искать своего приятеля и в конце концов нашел его. Исияма сидел в кустах со спущенными штанами...

– Куда ты пропал? Тебя ищет вся дивизия, думали, что тебя украли китайцы...

– Я не могу тронуться с места, – жалобно простонал Исияма. – Я как купальная бочка с пробитым дном...

Оказалось, что ночью во время учений у него нестерпимо разболелся живот, и солдат Исияма перед самой перекличкой ушел подальше в кусты заниматься делом, в котором его никто не мог заменить.

Терасима повел ослабевшего приятеля в расположение взвода. Чем ближе они подходили к старому мосту, тем отчетливее слышалась ружейная стрельба, тем громче били орудия, стоявшие на лугу в невысоком кустарнике. Пушек не было видно, и только багровые всполохи разрывали предрассветную мглу одновременно с грохотом выстрелов. Светила луна, и ее бледно-жемчужный свет будто смешивался с розовато-лиловыми тенями уходящей ночи.

– Вроде как боевыми, – прислушиваясь, сказал Исияма.

Он не подозревал, что этот переполох поднялся из-за него. Но солдату было не до стрельбы. Он то и дело останавливался, торопливо присаживался, и Терасима, сочувственно посапывая, ждал, пока Исияма сможет продолжать путь.

Прошли мимо фанзы с покосившимся плетнем, где вчера солдаты украли белую утку.

– Очень была жирная, наверно, от этого, – предположил Исияма.

– А может, протухла, – возразил Ичиро. – У меня тоже бурлит в животе...

Наконец солдаты прибрели к фанзе, стоявшей недалеко от каменного слона. Терасима оставил приятеля и побежал докладывать командиру, что пропавший Исияма нашелся. Молодой солдат не был лишен тщеславия – как-никак он первым сообщит новость ротному.

Бой у городских ворот все продолжался, китайцы упорно сопротивлялись, и соседний батальон, атаковавший Лугоуцяо, не мог прорваться в город. Командир роты, узнав, что его солдат жив-здоров, приказал Терасима идти вместе с ним в штаб полка. Он тоже считал, что новость, которую принес рядовой Герасима, имеет значение.

Шли берегом реки, но и сюда доставали пули оборонявшихся китайцев. Несколько раз падали на землю, когда огонь становился особенно плотным и пули отрывисто, по-комариному тонко пищали над головой. Это были первые пули, свист которых слышал в своей жизни Терасима Ичиро, потомок сотсу – храбрых солдат древних сёгунов.

В штабе Ичиро снова повторил то, что докладывал командиру роты. Его почти не слушали. Всем было явно не до него. Офицеры, стоя у блиндажа, наблюдали за боем. Кто-то сказал:

– Теперь это не имеет значения...

– Отправьте солдата подальше в тыловой госпиталь, – сказал генерал Доихара. Он был огорчен возвращением не вовремя обнаруженного рядового солдата. Лучше бы он пропал без вести...

– Слушаюсь, господин генерал! – ответил командир полка.

Но солдат Терасима не знал, кто такой Доихара, он даже не разглядел его генеральских погон.

Войны начинаются разно, и генералы Итагаки и Доихара знали, как их затевать. На этот раз затяжная, кровопролитная война между Японией и Китаем началась с того, что солдат Исияма съел слишком жирную утку.

Нападение на Китай военные из японского генерального штаба рассматривали с точки зрения подготовки большой войны против Советского Союза. Это подтверждалось хотя бы данными о численности Квантунской армии, которая возрастала из года в год.

В то же время японские войска продолжали сосредоточиваться и в районе китайской стены, они были готовы перейти в наступление, но для этого требовался очередной «инцидент».

Случай для этого представился 7 июля 1937 года у старинного моста Лугоуцяо, или Марко Поло, как называли его иностранцы. Мост находился в двадцати ли от Пекина. Как оказалось, генерал Доихара Кендези заранее прибыл на место предстоящих событий...

Когда разразилась война, Зорге рекомендовал Вукеличу срочно поехать в Китай к месту военных действий. Французский корреспондент много писал о новом вооруженном конфликте, и его корреспонденции появились в парижских газетах. Эти корреспонденции и закрытая информация, которую он посылал в агентство Гавас, несомненно, сыграли свою роль в оценке дальневосточных событий. Используя пространную информацию, которая шла из Китая, в том числе и сообщения Бранко Вукелича, французский министр иностранных дел месье Дельбос сказал на заседании парламента:

«Японская атака в конечном итоге направлена не против Китая, а против СССР. Японцы стремятся захватить железную дорогу от Тяньцзиня до Бэйпина и Калгана для того, чтобы подготовить атаку против Транссибирской железной дороги в районе озера Байкал и против Внутренней и Внешней Монголии».

Тайные планы японских военных кругов становились достоянием печати, о них заговорили открыто...

Центр в Москве ждал от Зорге постоянной и дополнительной информации. Макс Клаузен каждый раз, когда связывался с «Висбаденом», получал для Зорге лаконичные и настойчивые радиограммы: «Сообщите, что происходит в Китае».

Тогда Рихард решил сам поехать в Китай, чтобы выяснить обстановку, проверить те выводы, которые сделали разведчики в связи с развернувшимися там военными событиями. Он был согласен с Ходзуми Одзаки, который утверждал, что Япония надолго завязнет в Китае, что начавшаяся война не принесет ей решающих успехов. Ходзуми не скрывал своего мнения, и каждый раз при встречах с Коноэ, будь это на сборищах «любителей завтраков», на аудиенциях в кабинете премьер-министра, он непрестанно утверждал, что война в Китае только отвлечет национальные ресурсы, ослабит экономический потенциал Японии. Что же касается Китая, то его сопротивление будет все возрастать и вызовет к жизни новые силы для борьбы с японскими экспедиционными войсками. Но князь Коноэ упорно оставался при своем мнении.

Конечно, доктор Зорге был в курсе разговоров, которые вел Одзаки с премьером Коноэ. Тогда и решили: надо сделать все для того, чтобы Япония не так-то легко добилась победы в Китае. Нужно помочь китайским национальным силам усилить сопротивление японской агрессии. Тем более что Чан Кай-ши вынужден был возглавить антияпонскую борьбу и заключить перемирие с китайской народной армией, возглавляемой коммунистами. Такова была точка зрения Рихарда Зорге.

Оформление документов прошло без особых затруднений – визы, паспорт, рекомендательное письмо из японского генерального штаба лежали в кармане Зорге. Рихарду нужно было только нанести прощальный визит германскому послу Герберту фон Дирксену.

Перед отъездом в Китай доктор Зорге до глубокой ночи просидел у посла. Желая выяснить отношение германского правительства к событиям в Китае, Рихард задал прямой и, казалось бы, наивный вопрос должен ли он в своих корреспонденциях из Китая поддерживать позиции Коноэ, или у господина посла на этот счет есть другое мнение?

Разговор велся неторопливо и часто переходил на отвлеченные темы. Оба они увлекались коллекционированием древних восточных статуэток, и беседа об этом доставляла обоим удовольствие. Рихард не торопился выяснять вопросы, ради которых он приехал к послу, – все придет в свое время.

Зорге рассказывал, как в Киото ему удалось за бесценок купить чудесную статуэтку Будды Майтреи. Несомненно, это работа северных мастеров – сочетание наивного примитива с искуснейшей резьбой, передающей тончайшие нюансы характера божества, а скорее характера самого резчика.

– Как вам удается добывать такие уникумы?! – не скрывая зависти, воскликнул фон Дирксен.

– Мне просто везет! – усмехнулся Зорге. – Вероятно, это компенсация за бродяжий характер. Я люблю скитаться по свету.

Под потолком горела яркая люстра, на письменном столе стояла зажженная лампа. Был включен и торшер между кожаным диваном и креслами. В одном из них сидел уже пожилой, беловолосый посол фон Дирксен. Он любил яркий свет – ни один уголок кабинета не оставался в тени. В этом ярком раздражающем свете морщины, бороздившие лицо Зорге, казались еще более глубокими, и выглядел он сейчас значительно старше своих сорока двух лет. Зато глаза его сейчас поголубели и молодо глядели из-под широких бровей. Выражение его лица постоянно менялось – то это было суровое лицо скифа, то оно становилось вдруг по детски добродушным, и тогда из глаз, только что метавших колючие искры, лучилась мягкая, добрая теплота.

Его собеседник, Герберт фон Дирксен, являл собой полную противоположность Зорге – педантичный, подтянутый дипломат старой немецкой школы. Он отрывисто посасывал сигарету, выпуская клубы дыма, казавшиеся прозрачными в ярком свете люстры, торшера и настольной лампы.

– К сожалению, я прикован к креслу, к столу, кабинету, – сказал Дирксен. – У корреспондента больше возможностей, нежели у дипломата.

– Я помогу вам, – засмеялся Зорге. – Знайте: если меня убьют в Китае, я завещаю вам свою коллекцию. Согласны?..

Фон Дирксен предостерегающе поднял руку:

– Послушайте, господин Зорге, я не суеверен, но все же на вашем месте я бы не стал так шутить перед отъездом... Зачем пытать судьбу?

– Вы отказываетесь? – продолжал шутить Зорге. – В таком случае вы не проиграете, даже если я останусь в живых! Я подарю вам статуэтку Майтреи. Завтра же привезу ее вам.

– Я бессилен против такого соблазна, – рассмеялся фон Дирксен.

Послу нравился этот веселый, непоседливый корреспондент, умевший прекрасно ориентироваться в сложнейшей политической обстановке. Фон Диркген не первый год жил в Японии, считал себя сведущим человеком, но всегда охотно выслушивал мнение энциклопедически образованного франкфуртского корреспондента.

– Ну, а что вы скажете о своей поездке? – спросил фон Дирксен. Беседа, ради которой Зорге приехал к послу, подходила к своей кульминации. – Как вы оцениваете обстановку в Китае?

– Она не удивляет меня, – ответил Зорге. – Во всяком случае, поведение Японии логично, оно вытекает из всей ее многолетней политики.

– То есть?

– Видите ли, за сорок пять лет до русско-японской войны в японском флоте было только одно паровое судно – прогулочная яхта, которую английская королева подарила микадо. Да и эта яхта стояла на приколе, потому что не знали, как управляться с паровым двигателем. А в начале века Япония располагала мощным современным военно-морским флотом в полторы сотни вымпелов и водоизмещением почти в триста тысяч тонн! А сейчас, как я слышал, японцы заложили на стапелях крупнейший в мире линкор «Ямато» водоизмещением в шестьдесят с чем-то тысяч тонн. Это кое-что значит, кое о чем говорит... Я привык оперировать фактами.

– Да, но сейчас близится уже середина нашего века. – Фон Дирксен сказал так, чтобы подзадорить собеседника.

Зорге понял это и продолжал с нарастающей горячностью:

– Я хочу сказать, что военный флот строят не для прогулок, хотя морскому флоту Японии и положила начало прогулочная яхта. Подтверждением этому может служить русско-японская война. Она началась с нападения японских кораблей на русскую эскадру. Это уже двадцатый век. Не так ли? Флот, как и японская армия, служит основой агрессивной политики – создания так называемой «сферы сопроцветания Великой Азии». Для меня это азбучная истина. Вспомните: сначала захват Кореи, потом интервенция в России, оккупация Маньчжурии, теперь война в Китае. Я глубоко уверен, что японская экспансия не ограничится проникновением в Китай. Кстати говоря, наше положение там весьма сложно. С одной стороны, мы заигрываем с японцами, с другой – помогаем Китаю, поставляем оружие Чан Кай-ши и держим в китайской армии своих военных советников.

Посол фон Дирксен все с большим интересом следил за ходом мыслей своего экспансивного собеседника. Франкфуртскому корреспонденту нельзя отказать в логике, в политической хватке. Германского посла в Токио давно тревожила ситуация, которая сложилась на Дальнем Востоке. Фон Дирксен обладал большим дипломатическим опытом, но в данном случае все еще не решил, как выйти из сложного, даже щекотливого положения. Теперь многое зависело от того, как он, фон Дирксен, будет информировать свое министерство иностранных дел. В раздумье фон Дирксен сказал:

– На Дальнем Востоке мы придерживаемся неуклонной политики нейтралитета.

– И держим в Китае наших советников во главе с генералом Фалькенгаузеном и его штабом! – иронически воскликнул Зорге. Он остановился перед фон Дирксеном, засунув одну руку в карман, другой резко жестикулируя с зажатой в пальцах недокуренной сигаретой. – Это не политика, а дерьмо! Германские советники нужны были, когда Чан Кай-ши воевал против китайской Красной армии. А теперь они действуют против Японии. Фалькенгаузену пора ехать в Берлин. Да, да!.. Фалькенгаузен – это лакированный сапог, а не человек. Пусть марширует себе на Унтер-ден-Линден, здесь ему нечего делать. Иначе они наломают дров, идиоты!..

В кабинете немецкого дипломата редко кто позволял себе такие выражения. Фон Дирксена несколько шокировала несдержанность Зорге.

– Если отбросить излишнюю горячность, в ваших словах есть трезвость суждений, – невозмутимо произнес фон Дирксен, – но отзыв наших военных советников усилил бы позиции русских. В политике не бывает вакуума. Русские тотчас же займут освободившиеся места наших военных советников в китайской армии. Мы окажемся в проигрыше.

– Русские прежде всего знают, чего они хотят, а мы не знаем, – возразил Зорге. – Кремль не желает усиления Японии, выступает против ее агрессивной политики и поэтому кроме советников посылает в Китай своих добровольцев-летчиков. Это же не секрет!.. У русских позиция ясная. Вспомните генерала Гелена, он же советский генерал Блюхер, главный советник китайской армии, который отлично знал, чего он хочет в Китае – победы национальных сил. А чего мы хотим? Может быть, помогать русским? Я этого не понимаю! Получается, что мы сотрудничаем с Советами в японо-китайском конфликте. Это не делает чести германскому рейху. Мы оказываемся в одной лодке с большевиками, с нашими идейными противниками, скажу больше, с врагами.

Зорге зажег погасшую сигарету и зашагал перед фон Дирксеном, который не сводил с него глаз.

– Теперь возьмите другой аспект: Чан Кай-ши ведет двойную политику, двойную игру. Он ненавидит коммунистов больше, чем японских империалистов. Японская армия сильнее китайской. Япония оружием и подкупом победит продажных китайских генералов. Я не удивлюсь, если она купит и самого Чан Кай-ши вместе с его предприимчивой супругой. Что тогда? Вы представляете себе, в каком положении окажется Фалькенгаузен и его сотрудники?! Мы не можем рисковать престижем германских вооруженных сил и делить с китайцами ответственность за поражение Чан Кай-ши. Его разгром свалят на германских советников... Вот что я думаю... Фалькенгаузену нужно уезжать, и немедленно, пока он не сел в лужу и не посадил туда же наш генеральный штаб. Не думаю, чтобы фюрер остался доволен потерей военного престижа Германии. Тогда полетят головы. Да, да! И это будет правильно! Это тоже надо принимать во внимание... Впрочем, я человек штатский, может быть, не во всем разбираюсь, но полковник Отт тоже так думает. В военных вопросах он для меня куда больший авторитет, чем кто-либо другой. К тому же он умеет мыслить не только узко военными категориями...

Рихард заговорил уже спокойно, расхаживая по кабинету.

– Ну, а что касается нашей политики в Китае, то здесь мы должны укреплять свои экономические позиции... Япония, господин посол, не посмеет вытеснить нас из промышленной, торговой, банковской, какой угодно экономической сферы. Вульгарно выражаясь, мы должны разделить с японцами китайский рынок. Пока они воюют, надо занимать ключевые позиции в Шанхае, в Нанкине, во всех районах страны. Делать это надо сейчас, иначе мы рискуем опоздать на автобус... Вы не согласны со мной, господин фон Дирксен? В экономике я считаю себя более компетентным, нежели в военных вопросах, ведь я много лет изучал банковское дело в Китае... Правда, банкира из меня не получилось, я стал лишь корреспондентом...

В рассуждениях Зорге была железная логика. Вместе с тем в его словах скрывался глубокий тайный умысел. Вытеснить немецких военных советников в Китае означало усилить фронт борьбы с милитаристской Японией. Тогда возрастет влияние советников Красной Армии.

Совсем не случайно Рихард Зорге упомянул в разговоре с фон Дирксеном и фамилию военного атташе полковника Отта. Зорге начал большую и сложную игру, которая в случае удачи сулила большие перспективы. Он всячески, где только возможно, стремился раздувать авторитет военного атташе. Дело в том, что за последнее время в немецкой колонии упорно распространялись слухи о том, что фон Дирксен покидает свой пост в Токио. Человек, связанный родственными узами с одним из рурских магнатов, Герберт фон Дирксен пользовался непререкаемым авторитетом в германском министерстве иностранных дел. Поговаривали, что Дирксен займет пост немецкого посла в Лондоне. Зорге подумал: а почему бы полковнику Отту не занять место фон Дирксена?

Сначала эта идея показалась столь невероятной и дерзкой, что Зорге сразу же отбросил ее как негодную. Но потом снова и снова возвращался к ней. Почему не рискнуть?.. Игра стоит свеч!.. Он просто задохнулся, прикинув, какие необозримые возможности открылись бы перед ним в случае удачи. А если не выйдет, Рихард ничем не рискует.

Полковник Эйген Отт считал Зорге своим старым и закадычным другом. Они были знакомы несколько лет, давно перешли на «ты» и часто вели самые доверительные разговоры. Зорге подчас снабжал военного атташе такими материалами, которые тот вряд ли мог раздобыть помимо Рихарда. И в компании за столом Зорге тоже был незаменим...

Зорге полагал, что продвижение полковника Отта по иерархической лестнице могло бы открыть доступ к обширной секретной и пока недоступной информации, поступающей в германское посольство. И еще одно немаловажное обстоятельство – через нового посла можно было бы как-то влиять на политические события. Ведь удалось же Рихарду убедить Отта в необходимости отзыва германских советников из Китая.

Чем больше Зорге раздумывал над возникшей идеей, тем больше убеждался, что она вовсе не так уж невыполнима. Перемещение военного работника на дипломатический пост будет выглядеть как усиление влияния генеральских кругов в Берлине. Рейхсверовский офицер, годами связанный с немецкой разведкой, Отт располагает отличными связями в высших военных кругах рейха. Там его кандидатуру поддержат. Даже советник Гитлера генерал Кей-тель всячески протежирует исполнительному офицеру, кстати сказать, дальнему родственнику супруги военного советника фюрера... Нужно только очень осторожно подбросить эту мысль, чтобы казалось, будто она сама собой родилась у того же Дирксена, Кейтеля... Надо всячески поднимать авторитет Отта.

В разговоре с фон Дирксеном Зорге очень хотелось спросить о предстоящих переменах в посольстве, но он удержался. Рихард давно взял за правило – никого ни о чем не расспрашивать, не проявлять малейшего намека на любопытство. С годами наблюдая людей, он сделал один немаловажный психологический вывод – люди чаще всего говорят для самих себя. Это доставляет им удовольствие. Либо они хотят блеснуть своей осведомленностью, эрудицией, произвести впечатление, либо просто что-то рассказывают, предаваясь воспоминаниям, совсем не задумываясь – интересен ли их рассказ собеседнику. Точно так же с секретами – если человек доверяет другому, он так или иначе посвятит его в тайны, которыми обладает. Хотя бы частично. Надо только умело навести разговор на нужную тему и терпеливо ждать. И никогда не выспрашивать. Главное – завоевать доверие.

Фон Дирксен принадлежал к породе тех человеческих особей, над которыми Зорге производил свои психологические эксперименты. В тот вечер посол сам заговорил о возможном своем отъезде из Токио. Правда, говорил он отвлеченно, полунамеками, предположительно. Потом спросил Зорге – что он думает о полковнике Отте. Зорге отметил про себя: значит, система, разработанная им, уже действует...

– В каком смысле? – будто не поняв, спросил Зорге. – Он член национал-социалистической партии, хороший семьянин.

– Я спрашиваю о его деловых качествах, – прервал его фон Дирксен.

Зорге уклонился от прямого ответа.

– Во время последних маневров в Бад Киссингене полковник Отт был в Германии и его представили фюреру. Фюрер больше часа беседовал с ним в своем вагоне. Как я слышал, фюрер был очень внимателен к Отту и высказался одобрительно по поводу его суждений о нашей дальнейшей политике.

Зорге бил по верной цели – для фон Дирксена мнение фюрера было решающим в оценке людей, даже в том случае, если сам он придерживался иного мнения.

Деловая часть беседы была исчерпана, и посол вновь заговорил о народном искусстве, о ваятелях, резчиках.

– Скажите, вы бывали в Москве? – спросил он Зорге.

– Нет, никогда, – ответил Рихард и тут же поправился: – Только проездом, когда ехал в Китай. Я предпочитаю морские путешествия...

– В Москве вы можете купить очаровательные кустарные изделия – ватки, кохлому, палех.

Фон Дирксен до приезда в Токио несколько лет проработал послом в Москве и считал, что неплохо знает Россию. Он принялся объяснять франкфуртскому журналисту достоинства и различия русских народных изделий.

– Конечно, русские кустари не имеют ничего общего с японскими мастерами, но ватки очаровательны своим примитивом...

Зорге мысленно усмехнулся – ватки! Конечно, речь идет о знаменитых российских вятках – ярко размалеванных глиняных фигурках.

Если бы фон Дирксен знал, что русский язык – язык матери Зорге, которая сейчас живет в Гамбурге! Именно ей, русской женщине, обязан он тем, что на далекой чужбине, сохранив чистоту русской души, она пронесла ее через годы и передала сыну. Рихард без конца мог бы пересказывать ее рассказы о России, петь песни, которые она ему пела, наслаждаться звучанием русского языка. Но за все эти годы жизни в Японии Рихард не произнес ни единого русского слова, не спел ни одной русской песни. Зорге знал китайский, японский, английский, конечно, немецкий, говорил на любом из этих языков и только знание русского языка хранил как самую сокровенную тайну. Даже думать Зорге заставил себя по-немецки, чтобы во сне не выдать себя, не произнести русское слово.

Расхаживая по кабинету фон Дирксена, он вспомнил почему-то занятнейший случай. Года два назад его встретил человек, который представился сотрудником адмирала Канариса из военной разведки. Он долго убеждал Зорге сотрудничать с абвером, предлагал ему сочетать корреспондентскую работу с агентурной разведкой. Рихард не согласился, объяснил, что вряд ли будет полезен абверу. В секретной службе он ровным счетом ничего не смыслит. Представитель адмирала настаивал: пусть господин Зорге подумает – умение приобретается опытом, его обучат, дадут нужные советы... Огорченный отказом, он все же сказал: «Не говорите «нет», господин Зорге. Мы дадим указания, чтобы вам создали условия...» Позже Отт тоже говорил об этом, – значит, из абвера в Токио прислали обещанные рекомендации... Наедине с собой Рихард от души хохотал, вспоминая эту историю.

Было совсем поздно, когда Зорге, распрощавшись с фон Дирксеном, уехал из посольства.

Прошло еще несколько недель, и германский посол фон Дирксен отправил в Берлин пространное донесение, в котором настоятельно предлагал отозвать немецких военных советников из Китая. Он писал:

«Нашим военным советникам во главе с Фалькенгаузеном придется разделить ответственность в случае поражения китайской армии...

Казалось бы, что в случае отзыва немецких военных советников из Китая их места немедленно займут русские. Однако для представителей германской армии тесное сотрудничество с представителями Красной Армии и большевистской России не представляется возможным...

По причинам, приведенным выше, в согласии с военным атташе господином Оттом, высказываюсь за немедленный отзыв всех немецких советников, еще находящихся в Китае. Что же касается Северного Китая, то он долго будет находиться под контролем японцев, и нам надо активизировать здесь экономическую деятельность германских фирм».

В незримой борьбе за отзыв германских советников из Китая победил Зорге. Посол фон Дирксен не мог и предполагать, что его донесение фактически было продиктовано советским разведчиком Рихардом Зорге. Но в то время, когда шифровальщик готовил телеграмму посла для отправки ее в Берлин, Зорге уже не было в Токио – он находился в самой гуще военных событий, разгоревшихся в Северном Китае...

 

ДРОКИ ЦВЕТУТ ВЕСНОЙ

Дальше ничего не было... Только небо, море и берег, усеянный плоскими, как скрижали, известковыми камнями. Такими ослепительно белыми, что на них, не прищурившись, невозможно глядеть.

Между горизонтом и дачей, стоявшей на отшибе и обнесенной со всех сторон верандой, застекленной, точно парник, рос непроходимый кустарник, который называли здесь «держидерево». Если не знать тропинки, петлявшей среди колючих зарослей, никак нельзя было пробраться к берегу. Шипы держидерева цеплялись за платье, кололи руки, ноги, неистовствовали в молчаливом упорстве держать и не пускать.

И все это с утра и до ночи было погружено в звенящую, знойную тишину...

Кругом все безлюдно и дико. Ирина наслаждалась одиночеством.

Место это называлось Плоским мысом. Мыс вдавался далеко в море и тоже казался большой скрижалью, краем своим погруженной в синие воды. Скорее всего, Моисей забыл здесь ее, так и не написав вечные заповеди для человечества... По другую сторону просторной бухты стоял южный город с каменной балюстрадой вдоль набережной, с пляжами, крикливыми и суматошными, как птичий базар.

В первый же день, когда Ирина, переправившись через бухту на деловито тарахтящем катере, выслушала все семейные новости от нетерпеливо ожидавшей ее тети Шуры, она отправилась к скале, возвышавшейся на острие Плоского мыса. Издали скала походила на парус рыбачьей шхуны. Было непонятно и удивительно, откуда взялась здесь скала-парус, венчавшая приземистый полуостров. Ирина долго бродила среди зарослей держидерева, пока не нашла тропинку, которая вывела ее к Парусу, и перед ней раскрылась зеленая синева, необъятная, ошеломляющая. Ирина первый раз в жизни видела южное море.

На скале-парусе росли желтые дроки точно такого же цвета, как ее легкий халатик. Скала подковой огораживала кусок берега, образуя причудливую игрушечную бухту. Рядом с плоскими камнями лежала матовая, будто припудренная пылью, бесцветно-серая галька. Омытая волной, она вдруг оживала, превращаясь в яркую россыпь. И все вокруг – скалу, берег, синеву моря – заливало горячим солнечным светом. Зной поднимался от земли, от выгоревших трав, от слепящих камней и темно-зеленых кустов держидерева.

Ирина долго сидела на горячем камне. Охватив колени и опершись на них подбородком, она зачарованно глядела в синеву. Потом, сбросив одежду и стыдясь своей наготы перед непривычным простором, осторожно вошла в воду. Ноги скользили по гладким, отшлифованным волнами камням, и она, погружаясь, поднимала руки, чтобы сохранить равновесие, потом поплыла вдоль берега – легко и свободно...

Сюда, за скалу на острие мыса, Ирина приходила теперь каждое утро, расстилала на гальке соломенную циновку и укладывалась на солнцепеке. Когда становилось нестерпимо жарко, Ирина шла в море, саженками, по-мальчишески, плавала на волнах и возвращалась в тень под скалой. Читала, думала, наслаждалась непривычным бездельем.

Еще две недели назад, измотанная бессонными ночами, экзаменами, защитой, она мечтала как о недосягаемом счастье поспать лишний часок, хотя бы полдня провести на пляже. Теперь она врач-эпидемиолог с дипломом и направлением на работу. Даже не верится!

В полдень, когда по ту сторону бухты звучал в санатории гонг, Ирина возвращалась домой, запрятав циновку в заросли дроков. Тетя Шура, перед тем как уйти на работу, варила обед на летней, похожей на паровоз Стефенсона печке, стоявшей посреди двора. Ирина доставала из прохладного погреба кастрюли, разогревала обед на керосинке, неторопливо ела, мыла посуду, дремала на веранде и опять, когда спадала жара, уходила к скале.

Но через неделю девушка ощутила вдруг что-то похожее на скуку. Ей не хватало людей, привычной занятости. Ирина подумала: «Значит, я избавляюсь от усталости». А тут еще тетя Шура:

– И чего же ты, доченька, – говорила она, – как монашка в скиту, сидишь одна-одинешенька... На танцы сходила бы в санаторий, кино бы посмотрела.

Ирина отшутилась – не с кем!

– Эка беда какая – не с кем! Степана вон возьми нашего – чем не кавалер.

Степан, сын тети Шуриных соседей, закончил весной среднюю школу и безвылазно сидел за книгами, готовясь поступить в вуз. Он застенчиво согласился сопровождать Ирину. В субботу Ирина надела свое выходное платье с нежно-лиловыми цветами, которое показалось ей тесным, белые туфли-лодочки.

Тетя Шура одобрительно оглядела племянницу:

– Вот теперь дело другое, а то обрядишься, как рыбачка...

Степан предложил идти на пристань берегом. Он стеснялся появиться на улице с приезжей нарядной девушкой. И очень боялся, как бы Ирина не заметила его смущенья. От одного этого Ирине стало весело. Она озорно взяла Степана под руку и всю дорогу шутила, смеялась, заглядывая ему в глаза, забавлялась мальчишеским смущеньем, выспрашивая о его планах, мечтах, о звездах, которые он собирается изучать.

Степан хорошо танцевал. На танцевальной площадке он почувствовал себя увереннее, повеселел. Потом Ирину пригласил какой-то отдыхающий – загорелый высокий парень со Звездой Героя на белой сорочке с расстегнутым воротом. Судя по канту на брюках, он был военный, возможно летчик – Ирина не разбиралась в расцветках кантов, кубиках, шпалах. Танцевал он легко, красиво, и Ирине было приятно подчиняться своему партнеру в ритме веселой музыки. Он и в самом деле оказался летчиком, звали его Вадимом, а по поводу Золотой Звезды ответил уклончиво – дали за всякие там дела...

Следующий танец Ирина танцевала со Степой, потом снова с Вадимом. Не без лукавства Ирина отметила про себя, что Вадим не отходит от них весь вечер. После танцев он провожал их на пристань. Только что познакомившись, Ирина и Вадим всю дорогу, не умолкая, разговаривали, а Степан шел насупившись, не проронив ни слова.

Долго стояли на помосте, ожидая последнего катера. Внизу монотонно плескалась черная, будто загустевшая в темноте вода. Вадим настойчиво спрашивал, где живет Ирина, она неопределенно махнула рукой – на той стороне бухты. Когда же они встретятся? Ирина ответила: быть может, они со Степой выберутся еще как-нибудь на танцы или в кино...

Подошел катер; прощаясь, Вадим задержал руку Ирины:

– Когда?

– Не знаю... – Опершись на плечо Степана, Ирина нырнула в тесный проход под тент катера. Катер отвалил от пристани.

– До встречи! – крикнула вдруг Ирина и тут же на себя рассердилась. Вообразит еще, что покорил ее своей Золотой Звездой!.. Но на душе было радостно. Хорошо, что она пошла в санаторий.

Степан смешно хмурился и молчал. Ирина допытывалась, что же могло испортить ему настроение. Только около дома он пробурчал:

– Чего говорить-то... Если бы я был Героем Советского Союза...

Милый, милый мальчишка! Он уже ревновал ее к Вадиму. Она засмеялась.

– Мы сходим еще в санаторий, Степа, а?

– Нет... Мне к экзаменам надо готовиться...

Кто бы мог подумать в ту ясную, бархатно-темную южную ночь, что ее спутнику, мечтавшему об открытии новых, таинственных миров, почти мальчику, выпадет иная судьба – жестокая и неотвратимая... Но сейчас над ними горели яркие звезды, разбросанные до самого горизонта, как это бывает на юге. Выбирай любую!

И опять Ирина в одиночестве сидела у скалистого Паруса, поросшего яркими, желтыми дроками. Но теперь она думала о Вадиме. Она пыталась представить его лицо. Глаза серые... Густые ресницы... Раздвоенный подбородок... Ямочки на щеках, как у девчонки, когда смеется. «...Герой с ямочками!.. Интересно, сколько ему лет... И когда он успел получить Героя? Может быть, за спасение челюскинцев? Почему я все время о нем думаю?.. Уж не влюбилась ли с первого взгляда!..»

Прошло еще несколько дней. Как-то утром Ирина пришла на море несколько позже обычного. Она вышла из зарослей держидерева и растерянно остановилась: на ее месте у скалы сидел Вадим. Ирина торопливо запахнула полы желтого платья-халатика и принялась застегивать пуговицы.

– Все-таки я вас нашел! – торжествующе воскликнул Вадим. – Три дня плавал вокруг да около.

– Но как вы узнали?

– Информация – мать интуиции, – засмеялся Вадим. – Вы же сказали, что живете, как Робинзон, под скалой, похожей на парус. Вот я и нашел. Решил стать вашим Пятницей.

Досадуя на собственное смущение, Ирина колко спросила:

– И много у вас пятниц на неделе?

– Ну зачем вы так!.. Я очень хотел вас увидеть.

– А где же ваша Звезда? – не унималась Ирина. – Взяли бы в море покрасоваться.

– Не к чему привинтить, – мрачнея, ответил Вадим. – Вы, оказывается, колючая...

«Зачем, зачем я все это говорю?» – подумала Ирина, глядя в огорченное лицо Вадима.

– А это что? – указала она на его плечо, рассеченное глубоким шрамом.

– Тоже для красоты...

– А все-таки?

– Это под Мадридом, в Испании...

Уселись на солнцепеке, Вадим рассказывал: был добровольцем, долго повоевать не пришлось, всего несколько месяцев. Зацепило в бою, когда выбросился с парашютом из подбитой машины. Лежал в госпитале в Аликанте. Чудесный такой городок с приморским парком из финиковых пальм... Рана оказалась серьезной, отправили в Союз. Теперь все в порядке, скоро опять в часть...

Вадим вдруг шутливо прищурился, оглядывая Ирину:

– Как это вам удалось подобрать платье под цвет этих дроков?!.

Ирина взглянула на дроки, потом на свой халатик.

– И правда! А я, однако, и не заметила!..

– Вы и еще многого не замечаете... однако. – Он не утерпел повторить ее сибирский говор.

На той стороне прозвучал гонг. Неужели уже полдень?! Вадим вплавь отправился на свой берег.

Вечером он встретил Ирину на пристани у балюстрады. Они долго гуляли по набережной, а утром Вадим снова приплыл к скалистому Парусу...

Время вдруг потекло со стремительной быстротой. До полудня они загорали на берегу среди желтых дроков и ненаписанных скрижалей, вечерами гуляли в парке на той стороне бухты. Так прошло две недели. Ирина жила как в голубом тумане, охваченная праздничным, неизведанным чувством. Но почему-то, когда Вадим впервые, как бы шутя, обнял ее за плечи, она резко отстранилась.

– Все правильно! – смущенно улыбнулся Вадим. Стараясь преодолеть неловкость, невпопад сказал: – Не зря говорят, что в Сибири цветы без запаха, женщины без огня... Ты же сибирячка.

Ирина долгим взглядом посмотрела на Вадима.

– Не надо так, прошу тебя! Я не переношу банальности.

Она поднялась с циновки и пошла в воду. Конец дня был испорчен.

На следующее утро о размолвке забыли. Вадим вспоминал об Испании, о товарищах, Ирина рассказывала про Сибирь, о поездке в Монголию, говорили о море и просто так – ни о чем. Ирина вспомнила об Оксане, Кондратове, о художнике Рерихе и его общине, о том, чем кончилась любовь Оксаны.

– Где же она теперь? – спросил Вадим.

– Не знаю. Она исчезла внезапно. Оставила мне непонятную записку: «Страшнее всего, когда убивают чувство. Теперь я знаю, что делать, мне поможет художник Рерих...» Может быть, она решила идти в Гималаи.

– А этот... Кондратов?

– Я больше его не видела.

Так же неожиданно опять прозвучал гонг на другом берегу. Прощаясь, Вадим шутливо сказал:

– А вообще-то ты желтая опасность и дроки тоже...

– Опять за свое! – Ирина нахмурила брови, потом рассмеялась: – Но ведь ты говорил, что не боишься опасностей...

Приближалось время отъезда, и они все чаще грустно задумывались. Вадим должен был задержаться еще на несколько дней в санатории. Ирина уезжала первой. Он хотел ехать вместе. Ирина настояла – пусть закончит лечение. Она дождется его в Москве, напишет до востребования.

Они бродили вечером в парке, заросшем густой листвой, сквозь которую скупо пробивался бледно-зеленый свет фонаря.

– Знаешь, что я хочу тебе подарить? Смотри, – Вадим протянул Ирине испанский значок. Бронзовый поднятый кулак с надписью: «Но пасаран!» – они не пройдут! – Только я приколю тебе сам.

Он приколол значок и вдруг привлек ее к себе, неловко поцеловал. Ирина вырвалась и, не оглядываясь, быстро пошла к пристани. Вадим шел за ней и растерянно повторял:

– Ну, Ирина... Ирина, не надо так... Ирина, постой! Я все объясню...

Ирина остановилась, повернулась к Вадиму. Глаза ее были полны слез.

– Не провожай меня. Я не хочу... И завтра тоже не провожай! Слышишь?! – Она почти бегом бросилась к пристани, вскочила в отходивший катер.

Поезд уходил из города утром, и Ирина уговорила всех, чтобы ее не провожали. Поехал один только Степан – донес ее чемоданчик до пристани. В вагоне смотрела из окна на платформу, раскаиваясь в душе, что так сурово поступила с Вадимом. Поезд уже тронулся, когда из-за клумбы привокзального скверика вдруг вышел Вадим; озабоченно вытянув шею, он искал ее глазами. Ирина подняла руку, Вадим заулыбался, тоже вскинул обе руки, сжав их высоко над головой. Все это продолжалось мгновение, поезд набирал скорость, Вадима заслонил газетный киоск.

В Москву поезд пришел ранним солнечным утром. После душного юга Ирина с наслаждением вдыхала прохладную, бодрящую свежесть. В приподнятом настроении вышла она на площадь, еще пустынную в этот час, села в трамвай, доехала до Красных ворот, оттуда пешком прошла на Оружейный, где жили родственники ее отчима. Здесь она рассчитывала прожить несколько дней до приезда Вадима.

Ирина поднялась на третий этаж, нажала кнопку звонка.

В прихожей, захламленной старыми стульями, узлами, истертыми чемоданами, тускло горела маленькая электрическая лампочка. Встретила Ирину старушка – сестра отчима. И, почему-то оглянувшись на дверь, сразу зашептала:

– Несчастье-то у нас какое, Иринушка... Павел Максимович наш помер.

Старушка заплакала, вытирая глаза передником.

В душе Ирины что-то рухнуло, оборвалось. Словно померк свет, как в этой мрачной, полутемной прихожей. И первое, что подумалось, – как же там мама?..

Ирина прошла в комнату, поставила чемодан, отсутствующим взглядом посмотрела в окно, села за стол с неубранной чайной посудой. Старушка что-то говорила, Ирина не слышала.

– Да ты не убивайся... Мы тебе сразу не стали писать... У нас-то долго задержишься? – Эти слова дошли до нее будто издалека.

– Нет, нет, поеду сегодня. Если удастся, самолетом. Мама одна...

– И то верно, тяжело ей...

Не раздеваясь, Ирина попросила взаймы денег, своих на самолет не хватит, и тотчас же поехала на аэродром.

Дома встретила гнетущую тишину. Мать держалась хорошо, только говорила почему-то вполголоса.

– Видишь, дочка, как получилось... Как теперь жить будем...

– Ничего, мама, проживем. – Теперь на Ирину ложились все заботы.

Вадиму она написала не сразу, отправила письмо до востребования, но через несколько недель оно вернулось обратно. На конверте штемпель: «Возвращается за истечением срока хранения». Написала еще раз, и снова тот же штемпель на конверте второго письма. След Вадима затерялся.

Как условились, Вадим приехал в Москву через несколько дней. Первым делом он отправился на телеграф, предвкушая ожидавшую его радость. Подошел к окошку, приготовил удостоверение:

– До востребования Губанову!..

Девушка быстро, как считают кассирши деньги, перебрала пачку конвертов.

– Ничего нет...

Вадим не поверил, переспросил. Девушка с легкой досадой повторила:

– Я же сказала – ничего нет... Следующий!

Дома он спросил:

– Мама, мне никто не звонил?

– Нет.

– И писем не приносили?

Не было ни звонков, ни писем. Проходили дни, недели. Он мучительно думал – что же случилось? В голову лезли самые бредовые мысли. Он их отбрасывал и возвращался к ним снова. Его бесила собственная беспомощность. Как он мог не взять ее адреса! Вадим знал только город, в котором жила Ирина. Написал туда до востребования, но через месяц письмо вернулось со штампом: «Возвращается за невостребованием адресата». Подумывал, не поехать ли самому. Он бы так, вероятно, и сделал, но вдруг его срочно вызвали в штаб.

Полковник, который оформлял Вадиму поездку в Испанию, встретил его как старого знакомого.

– Ну как, товарищ Губанов, поправились?

– Да вроде...

– Отдохнули?

– Да, спасибо...

Конечно, полковник знал, что капитан Губанов поправился, потому что на столе, заваленном кипой личных дел в аккуратных зеленых папках, лежала медицинская справка. Полковник еще раз прочитал ее вслух:

– «После излечения по поводу полученного ранения, годен к летной службе».

Полковник поднял глаза на Вадима:

– Значит, все в порядке, товарищ капитан...

– Как будто так...

Полковник помедлил, передвинул зачем-то чернильницу, поправил стопку личных дел.

– Ну, а как вы посмотрите, товарищ Губанов, на то, чтобы снова поехать на боевое задание? Дело добровольное! Подумайте!..

– Если надо, готов... Опять в Испанию?

– Не знаю, – уклонился от прямого ответа полковник. – Задание секретное. Может, вы не согласитесь... Чего ж говорить раньше времени. – Полковник лукаво улыбнулся. – Вот так. Торопить вас не будем, подумайте...

– Я уже сказал – согласен.

– Иного ответа я и не ждал... Отлично!.. Вызовем через неделю. Разумеется, о нашем разговоре никому ни слова.

В коридоре встретил приятеля, с которым учился в Качинской летной школе. Он тоже ждал, когда освободится полковник.

– Тебя что, тоже вызвали? – спросил он. – Зачем?

– Да так, уточняли анкетные данные, новую графу записали в послужном списке. Бывал ли за границей, – отшутился Вадим.

Неделя... За неделю, конечно, с поездкой не обернуться. Он так и не узнает, что же с Ириной...

В назначенный день летчиков собрали в штабе военно-воздушных сил и автобусами увезли под Москву. Их поселили в бывшем графском поместье, от которого остался только старый дом с колоннами, сводчатыми окнами и широченным крыльцом. А кругом стояли корпуса с аудиториями, жилыми помещениями, офицерским клубом. Летчикам читали лекции о дальневосточном театре предстоящих боевых действий, об экономике азиатских стран, о политической расстановке сил. Только здесь, в старинном особняке, им сообщили, что направляются они в Китай, где им предстоит сражаться на стороне гоминдановской армии. У иных вытянулись лица. Кто-то негромко сказал: «Значит, к Чан Кай-ши в гости...»

О Китае объявили перед лекцией, которую читал офицер из иностранного отдела генерального штаба. Тему он знал прекрасно, говорил свободно и почти не обращался к записям, лежавшим перед ним на трибуне. Он услышал фразу, брошенную из зала.

– Так что ж, товарищи, – заговорил он, – выходит, не всем понятно, зачем придется ехать в гости к Чан Кай-ши? Будем говорить доверительно. Будь я на вашем месте, у меня тоже возникли бы раздумья по поводу Чан Кай-ши. Как же так – предатель китайского народа, изменивший идеям Сун Ят-сена, а мы собираемся ему помогать? Вопрос законный, и на него нужно дать ясный ответ.

Да, мы знаем, кто такой генералиссимус Чан Кай-ши. Знаем даже его супругу Сун Мей-лин – экстравагантную особу, которая вмешивается во все его дела, в том числе и в государственные, и в чисто военные. Но таковы уж китайские традиции. Там любая генеральша, будь она перед тем актрисой или проституткой, мнит себя императрицей.

Продажность и вероломство в обычаях у генералов этой многострадальной страны, но вы должны знать политическую обстановку, сложившуюся в Китае за последние годы.

Вы знаете Чан Кай-ши как организатора многих антикоммунистических походов против китайской Красной армии, против обширных советских районов. Но это только одна сторона дела. Под давлением масс, под угрозой порабощения Китая токийскими милитаристами, Чан Кай-ши вынужден был пойти на прекращение гражданской войны, на союз с коммунистами и начать борьбу против японской агрессии. Вызвано это тем, что после оккупации Маньчжурии в Китае, во всех слоях населения, в том числе и в самом близком окружении Чан Кай-ши, возникло широкое антияпонское движение. От Чан Кай-ши требовали возглавить борьбу против оккупантов, требовали в первую очередь коммунисты, поддержанные народом. Дело дошло до того, что меньше года назад в Сиане, куда генералиссимус приехал инспектировать войска, его похитили члены антияпонской организации «Спасение нации». Организаторы похищения главы гоминдановского правительства предъявили условия – они освободят Чан Кай-ши, если он даст слово прекратить борьбу с народной армией и начнет освободительную войну против японцев. Чан Кай-ши согласился, и его отпустили из недолгого плена.

Само собой разумеется, никто не знает, сколь долго Чан Кай-ши останется верен своему слову, какова будет его политика в дальнейшем, но вы едете в Китай не заниматься политикой, а воевать. Выполнять наш интернациональный долг по отношению к китайскому народу, долг, который сочетается с интересами Советского государства. Мы располагаем достоверными данными, что следующим этапом японской агрессии, в случае победы в Китае, будет нападение на нашу страну. Я не могу говорить об источниках информации, которой мы располагаем, но поверьте, что источник вполне надежный и хорошо осведомленный в секретнейших планах японского правительства.

Пути дальнейшей японской агрессии нам известны, и задача советских добровольцев в Китае заключается в том, чтобы помочь китайскому народу в его справедливой борьбе и тем самым предотвратить угрозу нападения на наши дальневосточные границы.

Офицер иностранного отдела генштаба попросил сделать перерыв и вторую часть своего выступления посвятил обзору войны в Китае. Он удивил летчиков-добровольцев отличным знанием обстановки, говорил так, будто сам лично пользовался материалами японского штаба.

Впрочем, в какой-то степени это так и было – информация, которой он располагал, регулярно поступала в Москву от группы «Рамзай», работавшей в Токио.

А в Китае уже действовали советские летчики-добровольцы и военные советники, прибывшие в гоминдановскую армию. Большая группа летчиков, в которой находился Вадим Губанов, прибыла в Ханькоу, когда битва с японскими захватчиками была в самом разгаре.