15 марта 1977 года, 15:25

Ленинград, Измайловский проспект

Сквозь царящий в голове болезненный гул тяжело продавливались какие-то звуки. С трудом приоткрыв глаза, вгляделся, пытаясь разобраться в плавающих передо мной пятнах темно-оливкового цвета. Ничего не разглядел. В памяти всплыла цитата: «Трясущейся рукой провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил».

«Если могу мыслить цитатами, значит, существую». — Я криво усмехнулся и попытался различить, где верх и где низ. Внезапным рывком, словно кто-то крутанул объектив, окружающая реальность приобрела пугающую резкость и глубину. Я, голый и мокрый, лежу на полу в позе запутавшейся в своих лучах морской звезды. Темная шероховатая поверхность перед глазами — дно чугунной ванны, вот ножка торчит, а дальше — кусок линолеума и подергивающаяся дверь. Значит, верх — вон там…

Шипя, расплел ноги, выдернул из-под себя руку и предпринял попытку сесть. Голова резко, до темноты в глазах, налилась тяжестью, и навалилась дурнота. Спустя пару мгновений мир еще раз сжалился надо мной, и стоявший в ушах шум расслоился на узнаваемые звуки. Кто-то дергал с той стороны дверную ручку и испуганно, на грани паники, кричал:

— Андрюшенька, что с тобой?!! Господи, открой дверь!

— А-а-а… — Я попытался подать признаки жизни. Из горла вырвался какой-то хрип. — Сейчас… — Со второй попытки удалось произнести слово громче.

Дверь перестала дергаться, и мамин голос (ну конечно, как я сразу не узнал?) взволнованно зачастил:

— Ну что там у тебя случилось?! Ты упал? Давай открывай скорее! Ничего себе не сломал?!

— Подожди… Сейчас, — повторил я, борясь с подступающей дурнотой. Наконец удалось неловко сесть, привалившись спиной к холодному кафелю, и подтянуть под себя непривычно безволосые ноги.

«Ну да, — обвел я глазами помещение, — узнаю. Ванная на старой квартире. Все верно, без обмана». С облегчением на секунду прикрыл глаза и, криво улыбаясь, перевел дух. Потом поднял руку и сорвал с трубы висевшее надо мной полотенце.

— Сейчас, мам, — произнес уже окрепшим голосом. — Сейчас…

За дверью притаилась встревоженная тишина. Мама прислушивалась, пытаясь определить тяжесть полученных мной повреждений и их совместимость с жизнью.

Встать удалось неожиданно легко. На пару секунд замер перед зеркалом: там кривилось в гримасе смутно узнаваемое детское лицо. Справа на лбу — косая ссадина, на глазах набухающая кровью. Длинные темные сосульки мокрых волос, узкие плечи и худая шея над выступающими ключицами.

«Да, красавец… Ладно, потом налюбуюсь. — Повернулся к двери и запахнул вокруг себя полотенце. — Черт, защелка как неудобно высоко висит…»

Наконец удалось справиться с замком, и в ванную ворвался перевозбужденный вихрь. Меня за пару секунд осмотрели, ощупали, встряхнули, отругали, пожалели и попытались опросить. Организм возмутился. Почувствовав неладное, я прошмыгнул мимо мамы, сделал несколько быстрых шагов по коридору, придерживая полотенце левой рукой, рванул дверь — только бы успеть! — и согнулся над унитазом.

«Молодца, — подумал, оторвавшись на пару секунд от увлекательного занятия. — Успел».

Спустя минут пять меня водворили в койку. Ссадина под горестные мамины причитания смазана йодом и залеплена лейкопластырем, а поверх расцветающего синеватым великолепием шишака возложена обернутая вафельным полотенцем грелка с ледяной водой. Мама удалилась, и я с интересом приступил к изучению своей комнаты.

На стене над кроватью — темно-багровый ковер с абстрактным рисунком и кисточками по краям. Пылесборник, надо будет избавиться при случае. На противоположной стене уступом расположились три книжные полки, на нижней из них — горшок с тощим аспарагусом. На полках выстроились узнаваемые корешки, среди которых разноцветным орнаментом выделяется «Тысяча и одна ночь» и монументальностью — «Одиссея». Сверху — истертая стопочка «Искателя». Под полками на свисающей холстине наколота коллекция значков с гербами городов СССР. Периметр высокого потолка обрамлен золотисто-бронзовым резным багетом, а в центре, под фигурной розеткой, повисла трехрожковая люстра. Все узнаваемо, особенно запах родного дома.

Расслабившись, устало закрыл глаза и стал перебирать в уме события последних часов. Ну что ж, теперь я точно знаю, что небывалое бывает.

Из плюсов — чудесное перемещение в детство, как и обещали. Мне сейчас сколько? Мм… Четырнадцать, через пару месяцев будет пятнадцать. Чудный возраст, здоровое тело, хорошая социальная среда, любящие родители, полное отсутствие серьезных проблем. Как я это не ценил! Мечтал побыстрее окончить школу. Казалось, что жизнь в школе неполноценна, а вот потом…

«Идиот. Был идиотом, — мечтательно улыбнулся я. — Теперь встал на путь исправления».

Еще один плюс — способ внедрения. Володе лобовое столкновение со стеной прощаю, так и быть. На сотрясение мозга спишу неизбежные ляпы при адаптации и внезапное повзросление. Ну не смогу я, старый циник, достоверно отыгрывать ребенка. Буду крутить хвостом, заметая следы, и кивать на травму.

Из минусов — ничего из обещанных способностей. Глухо как в танке. Я сосредоточился и попробовал еще раз толкнуть несколько образов, как делал тогда, в купе. Ничего, пусто. Абсолютно. Ни возможности обращения к памяти реципиента, ни брейнсерфинга.

Уже пора паниковать или еще немного подождать? Что это — неудачная пересадка сознания или временный сбой из-за травмы?

Без памяти реципиента я буду первые недели выглядеть полудебилом. Как бы из одной спецшколы, с углубленным изучением английского, не загреметь в другую, для дефективных. Вот будет начало карьеры, зашибись…

За тридцать пять лет из памяти выпала масса сведений. Ну, предположим, в районе не заблужусь. В школе — тоже. Но, черт побери, я не помню имена и отчества половины учителей, большую часть нынешних кличек одноклассников и их привычки, особенности отношений. Не помню свою одежду и где она лежит… Какая из зубных щеток в ванной — моя? Блин… А почерк? Если почерк изменился, то пиши пропало. Учителя наши каракули узнают влет.

А самое палево — не помню, чего в восьмом классе категорически не мог знать. К примеру, английский язык… Сейчас я им владею явно лучше, чем в конце восьмого класса, — несколько лет жизни за границей даром не прошли. Эльвира же мой текущий уровень представляет хорошо. У учителя английского от силы сорок учеников зараз, видимся каждый день да не первый год, всю подноготную мою помнит, все любимые ошибки. А вот я — нет. И как объяснить резкий скачок в разговорном английском, изменение произношения — фиг его знает. Зато грамматику сейчас завалю — сложно завернутые фразы в реальной жизни встречаются редко. Ума не приложу, что делать, ни одной разумной версии…

Дверь приоткрылась, в проеме возникла мама с подносом:

— Сынуля, может, пообедаешь? Супчик куриный погрела. А я в поликлинику потом сбегаю, вызов участковому оставлю. Как ты себя чувствуешь? Не тошнит больше? Как голова?

Пока мама хлопотала вокруг, пытаясь помочь усесться, вгляделся в ее черты. Она же сейчас, получается, младше меня лет на пятнадцать. Если взять те критерии, по которым я оценивал женщин еще сутки назад, — молодая красивая женщина. Очень необычно, очень непривычно, особенно если учесть, что я видел ее всего неделю назад.

— Спасибо, мам, поем. Вроде ничего, голова побаливает да кружится немного. Но хуже не становится — это главное. Отлежусь за два-три дня.

— Ох, а контрольные четвертные? — Мама испуганно округлила глаза. — У тебя же завтра физика и сочинение? Как же тебе оценки за четверть выставят?

— Ну представь, что у меня аппендицит случился. Или ногу бы сломал. Как учился в четверти, так и выставят, — ответил я, лихорадочно соображая: «Точно, последняя неделя марта — каникулы. Раз мне предстоят в ближайшие дни четвертные контрольные, значит, сейчас идет неделя перед каникулами. Надо косить до них — чем больше времени будет на адаптацию, тем лучше. Интересно, какой сегодня день недели?»

Мама расстроенно покачала головой и оставила меня наедине с обедом. Так-с, куриный супчик с лапшой, картошкой и морковкой — первая проба пищи в двадцатом веке. Повел носом, втягивая туманящий разум аромат, одновременно прислушиваясь, не усиливается ли дурнота. Вроде таможня дает добро — вон как живот голодно заурчал. И я замолотил ложкой.

Минут через десять довольно потянулся, сыто откинувшись на подушку. Молодой организм с энтузиазмом метнул в себя две порции супа и не отказался закусить булкой с плавленым сыром «Янтарь».

Ну что я могу сказать… Никакого сравнения, конечно: все вкусы и запахи стали ярче и объемнее, чем были еще сутки назад. Случайно раскушенная горошинка перца взорвалась во рту таким болезненным жжением, что пришлось быстро захлебывать ее бульоном. Значит, это не еда стала лучше, а обострилась чувствительность. Правы те, кто говорят о притуплении с возрастом вкусовых и обонятельных рецепторов. Видимо, именно поэтому с годами люди постепенно переходят на все более крепкий чай, кладут больше специй и могут смаковать коньяк и виски.

Вот и еще один плюс обнаружился. В ближайшие десять лет лишний вес мне априори не грозит, можно от души пожрать. Это будет славная охота…

Хлопнула входная дверь: мама умчалась в поликлинику. Самое время выйти на разведку. Сбросил со лба грелку, надел вытянутые в коленях темно-синие тренировочные штаны, майку, нацепил на ноги войлочные тапки и осторожно двинулся к выходу из комнаты.

Первым делом — на кухню. На холодильнике должны быть свежие газеты. Ну вот, прикуп и определился. 15 марта 1977 года, вторник, полтретьего.

На что можно рассчитывать от медицины при сотрясении мозга? Три дня постельного режима. Среда, четверг, пятница.

Я радостно ухмыльнулся. Просто праздник какой-то, до каникул — на справке. Ха! Не очень-то в школу и тороплюсь.

Довольно насвистывая, огляделся по сторонам. На подоконнике рядком выстроились баночки из-под майонеза. В каждой торчит по луковице, выбросившей вверх дружные зеленые стрелки. В трехлитровой банке с затянутым марлей горлышком медузой висит чайный гриб. Не удержавшись, я налил полстакана светло-желтого, шипящего пузырьками напитка, добавил пол-ложки сахара, размешал. Эх… Давно забытый вкус.

За окном непривычно пустой Измайловский проспект. За минуту, что я вглядывался в заоконье, проехали лишь четыре машины — два бледных, будто выцветших, «жигуля», темно-зеленая хлебовозка и синяя с белой диагональю «почта» — да прогрохотал желтый трамвай с облупившимся штурвалом тормозной колонки на задней площадке. На растяжке поперек проспекта подергивался на ветру красный трафаретный профиль Ленина. Проезжая часть и тротуары на удивление чисты, но фасады зданий напротив выглядят мрачновато из-за накопившейся на стенах копоти и давно не крашенных темных рам. Никаких кричащих вывесок или рекламы, лишь лаконичные: «Вино-Водка», «Булочная» и вдали, ближе к собору, «Диетическая столовая» и «Почта».

Оторвавшись от окна, полез с обыском в холодильник, на котором памятью о прошедшем Восьмом марта маячила в хрустальной вазе осыпающаяся веточка мимозы. Так-с, эмалированный бидон с молоком, пол-литровая банка сметаны, яйца, масленка, сырница, запечатанная зеленой фольгой бутылка с чем-то кисломолочным, кастрюля с уже отведанным супом, ярко-алая чугунная гусятница с тушеной говядиной и поставленный в кастрюльку алюминиевый дуршлаг с откинутыми отварными макаронами подозрительно серого цвета.

Не удержавшись, выудил сметану и протестировал продукт.

— Зачет, — промурлыкал я, довольно облизывая ложку. — А жизнь-то налаживается!

В прихожей быстро провел ревизию шкафа и вешалки. Определить, где моя одежда и обувь, было не сложно — я сейчас сантиметров на двадцать ниже отца. М-да… И вот это придется носить?! Нет, все чистенькое, не вытертое, не заштопанное, но все такое… такое… простое и безыскусное. Как с китайского рынка десятилетней давности. Закрыл дверцу шкафа и удрученно вздохнул. Придется привыкать. Одна надежда на то, что на общем фоне не буду выделяться в худшую сторону. Насколько помню, я еще неплохо одевался.

В комнате родителей только огляделся. В конце концов, ничего нового я там не увижу, только хорошо забытое старое. Телевизор «Рекорд» на тумбочке бара, недавно купленный чешский гарнитур с темными полированными поверхностями, пара кресел, журнальный столик и застеленная тахта. За стеклянными дверцами серванта громоздятся хрустальный сервиз и другая посуда — эдакая выставка достижений семейного хозяйства. И книги, книги в большом количестве — обязательный атрибут «приличной» квартиры. Чем больше книг, тем она приличнее. Справедливости ради надо заметить, время покупать книги «для мебели» еще не пришло: все приобретенное честно читалось всей семьей.

Добравшись до трюмо в прихожей, смог наконец спокойно себя оглядеть. Из зеркала на меня внимательно смотрит длинноногий подросток. И что я комплексовал из-за оттопыренных ушей? Ни фига не оттопырены, нормальные груздочки.

Густые темно-русые волосы непривычно длинны, никаких признаков будущих залысин. Надо что-то сделать с прической, отвык я от патл, почти целиком закрывающих уши. Конечно, помню, что мода такая была, и за право носить каждый дополнительный сантиметр волос происходили Фермопилы, но, может быть, мне в этой битве капитулировать?

Прямой лоб, чистая кожа. Слава богу, юношеские прыщи никогда не являлись моей проблемой. Брови… Я погримасничал немного: брови легко заламывались выразительным домиком. Неплохо.

Глаза серовато-зеленоватые, неравномерной окраски, с прямыми, как стрелки, неяркими ресницами. Смотрят серьезно и немного исподлобья. Нос как нос, обычный. Не большой, не маленький, не картошкой и не вздернутый, без горбинки.

Губы… Губы хорошие — девушкам нравились, а подбородок они называли решительным. Вспомнив о девушках, я мечтательно заулыбался и решил не привередничать. Внешность в мужчине — не главное, лишь подспорье. Оно у меня есть, и ладно. Отодвинулся и окинул себя взглядом еще раз.

«В целом приличный материал, жить можно», — решил я, направляясь назад в свою комнату.

Добрался до письменного стола и начал рыться в ящиках в поисках фотоальбома. Предстояло восстановить в памяти лица друзей, подруг и учителей, попытаться вспомнить их имена… Альбом нашелся в итоге не в ящиках, а на боковых полках. Я сдул с него пыль и направился к кровати, по дороге сбросив в кресло одежду.

Забился под одеяло и свернулся клубочком, пытаясь согреться. Немного подташнивало, слегка знобило, усилилась головная боль. Все же шмякнулся об стенку солидно, действительно не помешает полежать пару дней. С этими мыслями начал расслабляться, и тут меня осенило, да так, что застонал:

«Шестидневка, мать ее! Здесь же суббота — рабочий день в учебных заведениях. — Я еще раз мысленно пересчитал дни недели. — Значит, в субботу мне в школу…»

В задумчивости потрогал заклеенную лейкопластырем шишку. Ну ничего не поделаешь, надо опять выползать из норы. И я закружил по комнате в поисках портфеля. Ага, вот он, почему-то между столом и стеной.

Устроившись поудобнее в кровати, извлек из портфеля дневник и чуть покачал им в воздухе. Интуиция подсказывала, что я сейчас узнаю о себе много нового и интересного. Опасливо открыл. «Почерк — как кура лапой» — обо мне. Как же, помню, но не думал, что все было так ужасно. Корявые буквы разной высоты пьяно шатались в строю, словно революционные матросы после экскурсии по винным подвалам Зимнего.

Красными чернилами крики души: «Качался на стуле», «Опять качается на стуле», «Пришел без сменной обуви»… Что значит «плевался на перемене!»? А, жеваной бумагой из трубочек. Интересно, а в меня тоже… плюются?! Что-то я не уверен в своей способности перенести подобное без ответного членовредительства…

Ладно, будем решать проблемы по мере их поступления.

Полез в конец дневника. «Тройки» и «четверки» в четвертях по английскому, русскому и литературе, рисованию и труду. Да, писателем или художником мне не быть… Остальное, слава богу, — «пять».

Пролистал до текущей недели. В субботу меня поджидают геометрия, химия, физкультура, английский и биология, потом классный час.

Отложив дневник, взялся за учебники. Что хоть учим-то в этом сезоне?

Отлично, по биологии — анатомия и физиология человека. Я радостно фыркнул, верхнее медицинское мне в помощь. По химии — неорганика. Сверившись с изредка встречающимися в дневнике заданиями, определил изучаемые в третьей четверти темы: галогены и группа кислорода. Ха-ха, всего тридцать страниц в учебнике, за час вспомню.

— Эту неприятность мы переживем, — немузыкально напел я и с тревогой взялся за учебники по геометрии и алгебре.

Ы-ы-ы… Как чувствовал! Теоремы косинусов и синусов, вписанные и описанные многоугольники, квадратные уравнения. А слова-то какие! Дискриминант, теорема Виета, разложение квадратного трехчлена. На последнем я хихикнул, потом взгрустнулось. Может, в школе я это и сдавал в свое время на «пять», но сейчас к такому подвигу не готов категорически.

— Что ж вы, товарищ Барсуков, — ласково говорю обложке, — такой курс написали сложный-то?

Шутки шутками, но светит мне все каникулы изучать алгебру с геометрией заново…

С русским еще хуже. «Сложноподчиненные предложения с придаточными обстоятельствами степени и образа действия», «сложноподчиненные предложения с придаточными обстоятельствами следствия, цели и сравнения». Это же филология, в восьмом-то классе… Ужастик. Что-то мне видится неправильным в обучении детей грамоте через тонкое знание морфологии языка. Верно Алла Борисовна спела: «Нынче в школе первый класс вроде института», святая истина.

На таком фоне программа по физике выглядела стройной и лаконичной: второй и третий законы Ньютона, закон всемирного тяготения, момент силы, закон сохранения импульса. Готов за день выучить.

Итак, алгебру и русский придется восстанавливать на каникулах. Грустно, девушки. Кстати о девушках… Нет, стоп, поручик, первым делом — самолеты. Я волевым усилием сначала отогнал горячащие мысли о непотребном на задний план, а потом и вовсе выкинул их из головы. Сейчас есть задача поважнее.

Откинувшись назад, задумался. За неделю каникул, конечно, начитаю всю программу года по всем предметам. Все-таки учиться — тоже навык, и если у школьников он еще недоразвит, то к окончанию института отполирован до блеска. Как езда на велосипеде — если уже научился, то не разучишься.

А вот суббота меня напрягает. Может, аггравировать симптомы? Опасно, можно загреметь в больницу, чего категорически не хочется. Ладно, биологию я и сам могу вести, химия страха не вызывает, геометрию придется выучить — в конце концов, там всего сорок страниц. Осилю за три дня. А вот с английским надо что-то придумывать, там могу проколоться на слишком хорошем знании, и объяснить это будет сложно.

Вздохнув, сложил учебники в портфель и взялся за изучение прихваченной с кухни стопки газет. «Правда», «Красная звезда», «Советский спорт» и недельной давности «Литературная газета». Сверху — вырезка из какой-то газеты с программой телепередач. С нее и начал.

Итак, сейчас идут «Отзовитесь, горнисты». Затем в течение получаса будут идти, хм, «Рассказы о ПТУ». Нет, спасибо, не надо… Дальше целых полтора часа классической музыки: сцены из опер Скрябина, Мусоргского и Глинки. В прайм-тайм… Обалдеть. В двадцать один — «Время». Потом фильм о Мравинском — и все, конец передач по первой программе.

Да, негусто. Интересно, это осознанная политика, чтобы люди у телевизора не жили, или власти на самом деле не понимают, как с толком использовать такой мощный ресурс? Вот и первая тема на обдумывание.

Я потянулся к «Правде», и тут в коридоре резко затрезвонил телефон.

— Алло.

— Ну что, поел? — решительно раздался из трубки незнакомый девичий голос и продолжил, не дожидаясь моего ответа: — А я стрижку сделала, завтра увидишь. Под Мирей Матье. Как ты думаешь, мне такая идет?

Началось! Мгновенно взмокнув, я поволок телефон в комнату, на ходу лихорадочно перебирая в уме варианты ответа. Версия, что кто-то перепутал номер, не принимается.

— Ну если ты споешь так же, как она, то даже короткий «ежик» будет неплохо смотреться, — осторожно забросил я ответ.

— А? Короткий «ежик»? А это идея… — В трубке колокольчиком разливается смех. — Эриковна заикой сделается, меня увидев.

— Да, популярность будет тебя преследовать. Не будешь знать, куда от нее спрятаться, — подтвердил я, пиная зацепившийся за край двери телефонный шнур.

— Сейчас, погоди, я час заварю… А то еще не ела после школы…

Смутные подозрения начали оформляться в гипотезу. Да, этот голос я не слышал тридцать пять лет, но интонации припоминаю. Да и кто еще мог мне так звонить?!

Это Света Зорько. Умненькая, веселая и некрасивая девочка, по какой-то неведомой причине избравшая меня в восьмом классе в качестве объекта любви и сохранившая верность своему выбору до конца школы. Потом пути-дорожки разошлись, и я с облегчением выдохнул. По слухам, Зорька вышла замуж и родила сына. В школе мне, к счастью, удавалось удерживать ее на расстоянии вытянутой руки и даже чуть дальше, но нервов на это ушло немало.

— Слушай, — начинаю я вкрадчиво, — у меня тут неприятность.

— Что, опять? Во что теперь вляпался?

— Э-э-э… Судя по всему, в сотрясение мозга.

Интересно, что она имела в виду под «опять?»

— Ой… Как угораздило?

— Классически. Поскользнулся, упал, очнулся — ан гипса-то и нет. Зацепился за бортик ванны, вылезая из душа, и спикировал головой в стену напротив. Теперь лежу, жду врача, мама в поликлинику побежала.

— Я сейчас приеду!

Меня еще раз окатило холодным потом. Только не это…

— Стой! Не надо. Я себя плохо чувствую, голова болит и все такое. Сейчас с тобой поговорю и спать завалюсь. Скорее всего, меня врач на три дня дома оставит. Значит, я выйду в школу в субботу. Напомни, — добавляю в голос просительных ноток, — у нас там что из контрольных будет? А то у меня в дневнике ничего не записано.

— В твоем дневнике — да чтоб что-то было записано! Сейчас… Летучка по геометрии, контрольная по химии и темы по инглишу. Кстати, не забудь тогда в субботу принести книгу, что обещал на каникулы.

— Какую книгу? — спросил я, нервно сглотнув.

— Ты не придуривайся. Обещал — значит, неси.

Думай, голова, думай… Нет, не угадаю.

— Слушай, напомни…

— Ты что, головой стукнулся?

— Ты запомнила, правда? — восхищаюсь я.

— Андрюх, — на выдохе с ужасом в голосе, — ты что, серьезно?

Так, надо использовать ситуацию. Насколько я помню, она ради меня в фольгу была готова раскататься. Столько мне не надо, но от небольшой товарищеской поддержки не откажусь. Жаль, не скажу точно, «Джентльмены удачи» уже вышли на экраны или нет.

— Обещаешь молчать? Я даже маме пока не говорил.

— Да-да, обещаю! Давай колись, — запритопывала подружка от нетерпения на том конце провода.

— Только чтобы действительно молчок, по-серьезному. Не хочу родителей огорчать. Короче, у меня от удара легкая амнезия развилась.

— Тут помню, тут не помню? — откликнулась паролем Света.

Ага, значит, вышел фильм. Тем легче, концепция посттравматической амнезии в массы внедрена.

— Знаешь, странное ощущение. Как будто память на кусочки разбилась, разлетелась и сейчас складывается постепенно обратно. Большинство уже встало на место, а некоторые еще нет. Надеюсь, что пазл соберется, пока я отлеживаюсь, но некоторые вещи сейчас действительно не помню.

— Пазл?

Черт, слово не в ходу сейчас. Внимательней, Андрюха, внимательней…

— На Западе так называют головоломку, когда картинку режут на фрагменты, мешают, а потом их надо собрать в правильном порядке. Короче, какую книгу тебе обещал принести, я действительно не помню, — улыбнулся в трубку.

— Ты мне «Пером и шпагой» обещал.

— Ага, хорошо. Сейчас поговорим, найду и в портфель положу. Так… А какие темы по инглишу надо учить?

— Знаешь… — задумчиво отозвалась трубка. — Я сегодня, так и быть, не поеду, но завтра после школы точно зайду, что-то ты совсем плох стал. И лучше бы тебе все самому вспомнить к моему приходу!

— Ой, уже боюсь, — заулыбался я. — Ты ж на раненого руку-то не поднимешь? Ладно, договорились, буду стараться. Давай, Зорька, теперь ты спокойно попьешь чай без телефонной трубки у уха, а я полежу.

— Как ты опять меня назвал?! — взвилась Света на том конце, словно укушенная оводом.

— А что, Зорька — очень красивое имя, мне нравится.

— Так коров зовут! Ты хочешь сказать, что мне идет коровье имя?! Может, ты у меня еще что-нибудь общее с ними видишь?!

— Все-все, — я стремительно капитулировал, — пожалей больного на голову. Ну извини, пожалуйста. Я действительно не хотел тебя обидеть. А имя и правда красивое.

Трубка немного помолчала, потом неуверенно переспросила:

— Ты это что, у меня прощения сейчас попросил?

— Ну да, почему нет, раз тебя обидел…

Еще немного помолчав, Света с чувством выдохнула:

— Ты запомнил, об какую плитку ударился? Пометь ее, пожалуйста, прямо сейчас, пока не забыл, — она волшебная. Иначе потом придется искать методом проб и ошибок, а голова у тебя только одна.

Из прихожей донеслись звуки открывающегося замка. Приглушив голос, я доложил:

— Мама пришла. Давай до завтра, удачи в школе на контрах, ни пуха ни пера.

— К черту, тьфу-тьфу-тьфу. Выздоравливай быстрее.

Аккуратно положив трубку на аппарат, я задвинул телефон под кровать и шмыгнул под одеяло. На пороге возникла мама с сумкой в руке.

— Повезло: на обратном пути заскочила в гастроном, а там сосиски как раз выкинули. Успела ухватить два килограмма, пока очередь не набежала, — похвасталась она успехами. — А что телефон в комнате, кто звонил?

— Света.

— Вот неугомонная! — Мама неодобрительно насупилась. — Ты ей сказал, что болен?

— Угу, сказал. Завтра придет после школы.

— Зачем это еще? — насторожилась мама.

— Прическу новую показать. Успокойся, успокойся, я пошутил! Темы по инглишу сверим к субботе.

Мама, удовлетворившись версией, направилась в кухню, а я взялся за фотоальбом. Минут за десять, морща лоб и пыхтя, вспомнил имена и клички двух третей класса, но человек пять смог восстановить только по фамилиям, и то не с полной уверенностью. По окончании учебного года из двух классов сделают один, остальных разгонят по обычным школам и училищам. Вот ушедших после восьмого я помню, за редким исключением, плохо.

Раздался звонок во входную дверь, в прихожей что-то забормотали. Судя по всему, подоспела медицинская помощь. Быстро — мама минут тридцать как оставила заявку.

«Значит, — напомнил я себе, — надо получить справку как минимум на три дня».

Дверь в комнату открылась, и на пороге появилась блондинистая девчонка в отглаженном белом халате поверх темно-синего вязаного платья. На шее фонендоскоп, в руке — сумка, на симпатичном лице — строгое выражение. Лет двадцать пять, прикинул я, года два после меда. «Не окольцована», — на автомате завершил анализ мозг. «Господи, ну какая мне сейчас разница?» — поразился я вывертам подсознания.

— Ну, что случилось? — спросила она, усаживаясь на край кровати рядом со мной и участливо разглядывая шишку.

До меня докатился наивный аромат простеньких духов, вызвав неожиданное сердцебиение и легкий румянец на щеках.

— Я на кухне готовила, вдруг слышу в ванной глухой удар и как тело упало, — взволнованно начала мама, размахивая руками. — Я туда, а дверь закрыта изнутри. Дергаю, кричу: «Андрей!» — и ничего… Я…

— Мне протокол составлять не надо. Я не милиционер, меня другое интересует, — улыбаясь, остановила врачиха мамин монолог. Затем наклонилась ко мне и положила руку на лоб. Халат немного распахнулся, и на фоне окна совсем недалеко от моего лица прорисовалась обтянутая платьем симпатичная окружность.

О, черт! Я такого не заказывал! Молодой организм меня достал, не было же в этом возрасте у меня эрекции на взрослых теть, я точно помню!

«Ну все, — заметалась мысль. — Сейчас, значит, она выяснит анамнез, спросит, что беспокоит, и захочет постучать по коленям для определения асимметрии коленных рефлексов. — Я испуганно скосил глаза на рукоятку молоточка, торчавшую из правого кармана врачебного халата. — Попросит, значит, сесть и закинуть ногу за ногу… И что я ей скажу и что скажет мама?»

Тихонько согнув ноги в коленях, я сложил кисти в замок на животе и, пока мама в красках и с выражением рассказывала мои паспортные данные, попробовал сделать несколько медленных глубоких вдохов. Помогло не очень. Я прислушался: совсем даже не помогло. Организм имел свою собственную точку зрения на то, чем надлежит сейчас заняться, и менять ее не собирался.

«„Это конец“, — подумал Штирлиц».

Услужливое воображение подхватило и творчески развило тему, переодев девушку в затянутый портупеей эсэсовский мундир. Получилось премило. Особенно если эти светлые волосы распустить. Или нет, наоборот, заплести в косу и закрутить вокруг головы… Эрекция усилилась, хотя я только что был убежден, что дальше уже некуда. Ошибся, резервы молодости неисчерпаемы. Щеки начали пылать.

— Мам, ты бы чаю пока приготовила человеку, — начал я звенящим от волнения голосом, — а я и сам все расскажу.

— Ой, и правда, я сейчас… — Мама метнулась на кухню.

Минут пять у меня есть — пока чай заварит, пока бутерброды нарежет.

— Вылезал из душа, запнулся о бортик ванной, упал, ударился головой об стенку, потерял сознание секунд на двадцать, наверное. Когда очнулся, два раза вырвало. Сейчас слабость и потливость. Тошнота постепенно уменьшается. Если хожу или сижу — немного начинает болеть и кружиться голова. В покое голова уже не болит и не кружится. Доклад окончен.

— С вами все понятно, больной, — протянула врачиха задумчиво, наклоняясь еще ближе и внимательно вглядываясь сначала в один мой зрачок, потом в другой.

Анизокорию проверяет. М-да, а глаза у нее синие-синие, в обрамлении черных ресниц… И ямочка на левой щеке, когда улыбается.

Ладонь докторши опустилась на рукоятку молоточка, и я затосковал.

— Ну-ка, смотри сюда, — ласково сказала девушка и ловко нарисовала им надо мной крест.

Я послушно подвигал глазами.

— Угу, так… — Пристукнула молоточком по подбородку, затем решительно встала, повернулась ко мне лицом и дружелюбно приказала: — Садись, ногу на ногу закинь.

Я помотал головой и поджал ноги посильнее.

— Что такое? Боишься, голова закружится?

— Я вас стесняюсь, — пунцовея, сделал я первый заход.

— Ой, да брось, я же доктор, нас стесняться не надо, — почти убедительно проворковала она, при этом по лицу скользнула мысль: «Да и что я там не видела…» — Ты что, без трусов лежишь?

— В трусах. Но они не сильно помогут.

Теперь надо уверенно посмотреть ей в глаза и чуть нагловато улыбнуться, только не переиграть. Зафиксировав взгляд, я указал глазами вниз, разогнул колени и развел кисти в сторону. Взгляд врачихи задержался на выразительно взбугрившемся одеяле.

— Я боюсь вас испугать, — твердо сказал я, с легкой улыбкой глядя в глаза, и мысленно добавил: «Или обрадовать».

Секунды три девушка переваривала увиденное и сказанное, затем брови изумленно взлетели вверх, щеки начали заметываться румянцем, и она захихикала, прикрывая левым кулаком рот. Я с облегчением вздохнул и натужно улыбнулся.

— Комсо-омо-о-о-ол… — протянула она восторженно, продолжая хихикать. — Восьмой класс!

— Третья четверть, — подхватил я. — Это все дремучие инстинкты! — Меня подняла и понесла волна дурашливости. — Хочется хватать красивых девушек и тащить их в пещеру на шкуру убитого саблезубого тигра.

— Давить надо такие инстинкты, — наставительно заявила докторша. — На корню.

— Угу, попробуй задави… — горестно вздохнул я. — Скорее они сами задавят. Против природы не попрешь. К тому же я не тащу никого в пещеру. Пока…

Докторша как-то неуверенно хихикнула еще раз и с сомнением покосилась на меня.

— Вам, между прочим, радоваться надо, — начал я подводить к интересующей меня теме.

— С чего бы это вдруг? — Девушка с подозрением нахмурила брови.

— Ну… — застенчиво поковырял я пальцем одеяло, — базовые функции организма пациента не пострадали… как мы убедились. Можно без госпитализации обойтись, правда? Вам же проще — не надо эвакуацию заказывать. Отлежусь несколько деньков — и вперед с песнями.

— В целом верно. А откуда терминологию знаешь?

— Папа врач. Учебники иногда почитываю.

— А-а… понятно. А где папа работает?

— Военно-медицинская академия.

— У-у… понятно. Ладно, чудо, лежи… Сейчас справку в школу напишу. Но если вдруг станет хуже — обязательно снова вызвать врача.

Врачиха присела за стол, достала из сумки обычный тетрадный листок и что-то быстро застрочила, время от времени давя улыбку, отчего на щеке появлялась та самая ямочка. Я с умилением любовался ее профилем.

— Ну вот, готово. — Девушка повернулась ко мне, нарвалась на взгляд и опять нахмурилась.

Я смущенно отвел глаза.

Тут весьма своевременно в комнату просочилась мама:

— Доктор, вы закончили? Что с ним, ничего серьезного?

— Легкое сотрясение мозга… — Врачиха с сомнением оглядела меня, словно мысль о наличии у меня мозгов показалась ей нетривиальной. Невольно задержала взгляд где-то посередине моего тела, резко вильнула глазами в сторону и, слегка покраснев, зачастила: — Три дня постельного режима, две недели освобождения от физкультуры. Станет хуже, появится рвота, усилятся головные боли — обязательно тут же звонить в «скорую». Но, думаю, все будет хорошо.

— Спасибо огромное! — Мама с заметным облегчением приняла справку. — Пойдемте на кухню, я там чаек заварила, бутерброды сделала со шпротами и колбаской…

Докторша непроизвольно сглотнула слюну, но попробовала упереться:

— Да нам не положено… вызовы еще есть…

Бесполезно. Я маму знаю. Точно, девушку со словами: «А мы быстренько, на пять минут всего», — уже волокут в кухню.

— Приятного аппетита! — кричу я ей вслед. — Заодно с мамой моей познакомитесь…

Докторша негромко фыркнула и решительно променяла меня на бутерброды.

Я облегченно расслабился. Отлично, несколько дней я себе на адаптацию выиграл. А вот фортели организма меня напрягали. Сделал охотничью стойку на женщину лет на десять старше, потом дурашливость накатила, чего еще ждать?

Ясно одно: мое тело — не пассивная матрица. Подлянку может подкинуть в любой момент. А все время себя контролировать — можно и с ума сойти. Расслабиться, что ли, и получать удовольствие? Дрема постепенно овладела мной, а потом перешла в крепкий сон, ведь предыдущую ночь я не спал вовсе, с энтузиазмом осваивая брейнсерфинг.

Сколько мне открылось секретов… Заговор с целью убийства Кеннеди был, Улофа Пальме действительно завалил псих-одиночка, инопланетян пока не обнаружили, самый богатый человек мира живет по принципу «большая вода тихо течет» в маленькой хижине в Малайзии, клуб по управлению миром существует, но работает прискорбно неэффективно. И как все это бесполезно здесь и сейчас…

Где-то среди ночи я проснулся и немного поворочался, наблюдая за колыханием теней на потолке. Затем не выдержал, поднялся и пробрался к окну. За холодным стеклом сквозь редкие ветки деревьев темнели силуэты домов. Слегка покачивающаяся под железным колпаком одинокая лампа выхватывала конусом света косо летящий мокрый снег. На отвоеванном у тьмы клочке двора распласталась комковатая серая слякоть. Я любовался этим, торжествующе улыбаясь. Мой любимый светлый мир, я пришел к тебе!