Воскресенье 10 апреля 1977 года, 10:10

Ленинград, Измайловский переулок

Подъезд был роскошный, такие изредка встречаются в петербургских домах: залитые светом широкие лестничные пролеты, старинные кованые решетки с тяжелым деревом перил, на площадках шашечками дореволюционная плитка, лепнина на стенах и потолках. Чисто, тихо, благородно.

Ткнул пальцем в кнопку звонка над латунной пластинкой с гравировкой «Афанасьевы» и прислушался. В глубине квартиры глухо звякнуло. Спустя полминуты дверь осторожно приоткрылась, и поверх натянутой цепочки на меня с большим подозрением уставилась седоватая представительная матрона.

– Здрасте… Меня зовут Андрей, я Томин одноклассник, – представился, шаркнув ножкой.

– Бабушка! – долетел издали крик. – Это, наверное, Андрюша, пусть на кухне посидит!

Маленькие, близко расположенные карие глаза еще раз с подозрением прошлись по мне, цепочка брякнулась, и мне дозволили войти:

– Ну проходи, кавалер…

Я зашел, озираясь. За спиной лязгнул, опустившись в кольцо, запорный крюк.

Из залитой солнцем комнаты вывалился, по-весеннему утробно завывая, пушистый сибирский котяра и посмотрел на меня глубоко безумным взором.

– Но-но, не балуй, – сказал я неуверенно. Встречал я котов, которые снимают с гостей шкуру прямо в прихожей.

– Васька, негодник, иди в комнату, – заворковала бабушка, не спуская с меня глаз.

Кот басовито отверг это предложение и, подойдя, потерся о мою ногу. Я с облегчением выдохнул, драть мясо с костей вроде не собирается. Присел и почесал мученику подбородок. Голова у скотины тут же потяжелела, зенки закатились, и он рухнул всей тушей мне на стопы, урча и извиваясь.

– Да, – я поднялся, расстегивая куртку, – песню дружбы запевает молодежь…

– Андрей! – звонко прокричала Тома откуда-то из глубины квартиры. – Подожди меня на кухне, чаю попей, я через пять минут буду готова.

Я даже не стал ерничать и переспрашивать «готова к чему», бабушка и так продолжала сверлить меня настороженным взглядом, видимо предполагая во мне самые низменные устремления. Обижаться глупо, присутствуют они, чего уж греха таить… Чем ярче весеннее солнышко, тем больше во мне накапливается этих самых низменных устремлений, против природы не попрешь.

На кухне меня встретили горка красновато-бурых и голубых яиц и кекс, продающийся в булочных в предпасхальные дни под стыдливым названием «весенний». Тут же лежала стопка газет. Я сел за стол и полюбовался авангардной инсталляцией: пасхальный кекс, разноцветные яички и газета «Правда», а на заднем плане, в окне, – подзатертый фасад превращенного в склад Измайловского собора.

Бабушка деловито сотворила мне чай, пододвинула мельхиоровую вазочку с сушками и села напротив, внимательно разглядывая и, даже показалось, принюхиваясь.

– Андрей, значит… Куда собрались-то?

– Да просто погуляем… Погода хорошая, весна пришла, что дома сидеть? К Никольскому, думаю, сходим, потом до Театральной. А там посмотрим, или к площади Труда и на Неву, или к Невскому напрямки, – выдал я свои планы.

– Да, – скорбно покивала бабка головой, – у Никольского сегодня должно быть людно. Все в церкву пойдут…

В дверном проеме появилась Тома: глаза блестят, вид гордый и довольный, на макушке наверчено что-то нестандартно-праздничное. Я с удовольствием окинул взором ладную фигурку, подкинув горючего в топку нездоровых желаний. Или здоровых? Наверное, зависит от того, с чьей позиции смотреть. Моя мама и Томина могут иметь диаметрально противоположные мнения по этому вопросу…

– Том, привет. Тебе уже доложили, что Христос воскрес?

– Ага! – Она оживленно подскочила к столу и предложила: – Давай яйцами стукнемся!

Я сцедил улыбку в кулак и выбрал самое темно-синее яйцо:

– В чьих трусах варили?

Девушка прыснула в ладошку:

– В трениках моих старых.

– Ну если в твоих, тогда ладно… Выбирай, бей.

Тома слегка наклонилась и прищурилась, оценивая битки. Солнечные лучи отразились от выглаженной временем деревянной столешницы и мягкой волной прогулялись по ее лицу, высветив разноцветье глаз и подарив ореолу волос тепло медного отлива.

Я опустил взгляд, вспомнив цветаевское «зелень глаз и золото волос», потом мысленно пересчитал остающиеся месяцы. Пять. Всего пять месяцев, и если не найду решение здесь, то меня ждет намеченная эксфильтрация. И все, и будто бы под небом и не было тебя… Вернусь только к концу восьмидесятых. Десять лет без права переписки… Вечность. В груди что-то сжалось.

– Ты по зубу тихонько постучи яичком-то, – оживленно подсказывала в это время болеющая за внучку бабушка. – Надо, чтобы глухо звучало. Если звонко об зуб стучит – хрупкое.

Совместными усилиями, постукивая скорлупой по клычкам и откладывая в сторону подозрительные, они остановили свой выбор на яйце, окрасившемся в красновато-коричневый мрамор.

– Хороший биток, – одобрила бабушка. – Держи вот так, – она крепко схватила его указательным и большим пальцами, оставив лишь маленькое оконце между ними, – и бей сама!

Я с усилием натянул улыбку и подставил острый конец. Тома хищно тюкнула, и мое яйцо влажно треснуло. Тупая сторона также не смогла оказать достойного сопротивления.

– Сдаюсь, – поднял руки. – Куда же мне против двоих, да опыта поколений в придачу…

Тома, радостно взвизгнув, разбросила руки в стороны и крутанула на цыпочках полный оборот, закинув голову к потолку и разметав в движении волосы широким веером. Я повеселел. Да гори оно все огнем… Есть время бросать камни, и есть время отдыхать душой. Я что-нибудь потом придумаю. Обязательно.

– Ты готова? Не легко оделась?

Тома отрицательно замотала головой, нетерпеливо притопывая ножкой.

– Тогда – вперед!

Бабушка захлопнула за нами входную дверь и опять загрохотала запорным крюком. Мы переглянулись и, весело смеясь, стремительно скатились по ступенькам, оставляя за спиной эхо дробного перестука Томиных каблучков. Я оттянул на себя тяжелую входную дверь, и мы вынырнули из полутьмы парадного в весеннее тепло, льющееся с непривычно глубокой синевы.

Срезая дорогу, пошли насквозь через Троицкий рынок, и Тома тут же с восхищением прилипла к выстроившимся в рядок аквариумам. Бликовали в солнечных лучах стайки неончиков, среди тянущихся вверх пузырьков воздуха солидно прогуливались ярко-красные и угольно-черные меченосцы, потряхивали роскошными вуалями хвостов гуппи и поражали своей необычной формой мраморные скалярии. Дальше по ряду продавали сушеных дафний, в эмалированных лоточках шевелилась мясисто-фиолетовая масса трубочников и брусничная – мотылей. Тома с брезгливой опаской понаблюдала, как местный дуремар, орудуя спичечным коробком, отложил покупателю на листок газеты копошащуюся порцию и ловко свернул в кулек.

– Брр… Какая гадость, – сказала с чувством.

Вышли на Фонтанку и по пешеходному мостику перебрались на другой берег, по дороге полюбовавшись величественно плывущими откуда-то с Ладоги льдинами, в синеватой толще которых иногда что-то таинственно искрилось и переливалось. В воде Крюкова канала отразилась воздушная, словно произведение виртуоза-кондитера, колокольня Никольского собора, и мы ненадолго замерли, наслаждаясь одним из самых красивых видовых мест Ленинграда. Потом Тома поозиралась вокруг в поисках знакомых рож и, не обнаружив, решительно взяла меня под локоть.

Мир стал еще краше, и я замурлыкал, косясь на девушку:

– День такой хороший…

– А дальше?

– Пожалей мое самолюбие… Дальше эту мелодию с моим слухом не вытянуть.

– Ну Дюх, ну пожа-а-алуйста… – Тома задергала меня за руку.

– Эх… – И я попытался исполнить куплет из «Извозчика» Розембаума, но на последней строке закономерно и очевидно сфальшивил и закашлялся. – Ну вот видишь… Тебе придется принимать меня таким, какой я есть. Ну не певец я.

С колокольни поплыл пробивающий до костей низкий гул, поверх которого тут же лег быстрый перезвон. В небе в панике заметались голуби.

– С колоколенки соседней звуки важные текли… – пробормотал я, озираясь вокруг.

Мимо на службу тянутся старушки, все как одна – маленькие и сухонькие, с платочками на голове. Я огляделся – молодежи нет вообще, мужчин почти нет.

– Темные отсталые люди, – глядя на них с осуждением, резюмировала Тома. – Вот перемрут, как динозавры, и закроем наконец все эти церкви. – И потянула меня дальше. – Кстати о динозаврах… Про мамонтенка Диму ты ж читал? Как думаешь, может же быть, что когда-нибудь найдут неповрежденного мамонта, разморозят и оживят?

Она мечтательно посмотрела сквозь бредущих богомольцев, видимо представляя на их месте стада возрожденных мамонтов. Я глядел не менее мечтательно, но не на богомольцев и даже не на Тому. Мое внимание привлекла небольшая огороженная площадка на противоположном берегу канала Грибоедова, на которой три молодых человека практиковали стрельбу из спортивного лука.

Охваченный новой идеей и невнятно мыча что-то про генетику и криопротекцию, я увлек Тому по мостику на другой берег к небольшому особнячку. Хм… Кафедра спортивной стрельбы из лука института имени Лесгафта. А что, это может быть решением одной проблемы…

Я воровато оглянулся и, подойдя к входной двери поближе, оценил профиль замочной скважины. Судя по всему, замок унаследован еще со времен проклятого царизма. Это я удачно зашел… Можно и отпраздновать:

– Ну что, по эклеру с кофе сейчас или по пышкам с кофе позже?

Тома задумчиво нарисовала что-то носочком сапога и кивнула:

– Сейчас! У меня пятьдесят копеек есть.

Я отмахнулся от этого предложения и, приняв левее, провозгласил:

– Тогда в кафе на Театральную! День такой хороший…

Вечером по уже устоявшейся привычке прослушал получасовую сводку новостей за неделю на Би-би-си. Пока никаких отклонений в исторической линии на поверхности не видно. В прошедший четверг РАФ, Фракция Красной Армии, успешно провела теракт в Карлсруэ, расстреляв генерального прокурора ФРГ. Впереди «свинцовая осень», всплеск активности партизанских ячеек, мстящих властям за внесудебные казни находящихся в заключении руководителей.

Даже респектабельные газеты Германии сквозь зубы заметят, что есть что-то странное в так называемом «коллективном самоубийстве» четырех заключенных. Ну да, сложно себе представить, к примеру, как смог левша Баадер выстрелить себе в затылок с правой руки, при этом не оставив на коже головы следов пороховых газов.

А как могли попасть пистолеты в камеры к заключенным особо охраняемой и построенной специально для содержания рафовцев тюрьмы Штамхайн? Узников содержали поодиночке в условиях строжайшей изоляции, переводили в другие камеры каждые две недели, камеры обыскивали дважды в день и просматривали раз в пятнадцать минут. Несмотря на это, как объявили власти, террористы продолбили в стенах из сверхпрочного бетона тайники, где прятали оружие, патроны, радиоприемники, запас взрывчатки и «аппарат Морзе».

Журналистка Ульрика Майнхоф, как первоначально объявили, повесилась на крюке, торчащем из потолка, однако, когда стали возникать вопросы, как ей удалось добраться до потолка высотой четыре метра, власти поменяли версию на анекдотичное «повесилась на форточке». При этом у погибшей не обнаружили обычного для повешения смещения шейных позвонков.

Даже церковь отказалась признать погибших самоубийцами и разрешила похороны в пределах церковной ограды. А когда власти попытались надавить на бургомистра Штутгарта, чтобы он воспрепятствовал захоронению «самоубийц» на городском кладбище, бургомистр, сын знаменитого гитлеровского фельдмаршала Роммеля, известный своими правыми взглядами, неожиданно резко ответил: «В сорок четвертом тоже были сплошные самоубийцы: мой отец, Канарис… Может, их тоже выкопать из могил?»

Из руководства РАФ первой волны в живых осталась только Ирмгард Меллер, несмотря на четыре ножевых ранения в левую половину груди. Прежде чем ее изолируют от адвокатов, она успеет рассказать, что глубокой ночью кто-то ворвался к ней в камеру, и дальше она очнулась уже на больничной койке. Официально орудием «попытки самоубийства» был объявлен столовый нож – тупой и с закругленным концом.

Адвокат Клаус Круассон привел все эти нестыковки, и против него тут же завели уголовное дело по обвинению в «пособничестве терроризму». Круассон бежит во Францию, но власти ФРГ добиваются его ареста, выдачи и осуждают за «принадлежность к террористической организации».

Нобелевский лауреат Генрих Белль пытается выступить в печати с опровержением официальной версии. Его тут же начинают остервенело травить, у сына Белля проводят обыск «по подозрению в сотрудничестве с террористами».

Ползучая ренацификация ФРГ, против которой РАФ пыталась действовать методами городской партизанской борьбы, уже состоялась, ее не обратить вспять. Перекрасившиеся фашисты, включая эсэсовцев, составляют костяк чиновного аппарата страны, действуя на федеральном уровне в солидном большинстве. Теодор Оберлендер, один из теоретиков «решения восточного вопроса», бывший координатор батальона карателей «Нахтигаль» и в последующем командир спецбатальона «Бергман», любивший лично пытать и казнить советских пленных, дорос в ФРГ до федерального министра. Георг Кизингер, один из помощников Геббельса, в течение трех лет был федеральным канцлером. А теперешний канцлер ФРГ Гельмут Шмидт, санкционировавший экзекуцию рафовцев в тюремных камерах, в молодости с воодушевлением маршировал в нацистских колоннах по Мюнхену.

И сейчас эти люди учат нас правам человека! Все повторяется… даже будущее в прошлом.

Задумчиво потер подбородок, анализируя «за» и «против» вмешательства по теме РАФ. Пожалуй, воздержусь за неимением ясной цели. Хватит уже набранных задач, с ними бы справиться.

Высунул голову в коридор, прислушиваясь. Родители смотрят грузинские короткометражки, можно поработать. В ближайшую неделю мне предстоит море писанины, надо использовать все возможности.

Достал чистую тетрадь в клетку, разогнул скобки и выдернул из середины лист. Задумчиво изучил чистую поверхность, подтянул почерк и вывел в правом верхнем углу:

Руководителю разведывательного департамента

Управления по борьбе с наркотиками

Глубокоуважаемый Вильям Пинк, прошу принять к сведению следующую информацию…

Понедельник 11 апреля 1977 года, 14:35

Ленинград, проспект Москвиной

– Привет, комсомол! – Кто-то шутейно потрепал меня по макушке.

На ходу оборачиваюсь и утыкаюсь взглядом в смеющиеся синие глаза. Узнаю и стремительно краснею.

– Привет…

– Как дела, чудо? Вылечил головку? – Она пристраивается сбоку, слегка помахивая сумочкой.

– Даже не хочу знать, на что ты намекаешь… фея моих снов. – От неожиданности у меня с языка слетело «ты». – Участок облетаешь?

– Уже облетела. Значит, фея?

– Да. И занимаешься ты во снах отнюдь не медицинской работой. – Я с обвинением посмотрел на девушку. – Думаю пожаловаться на тебя маме – не высыпаюсь, встаю весь разбитый.

Врачиха прихватила меня под руку и жизнерадостно рассмеялась в небо. Хорошо у нее это получается, красиво. Я полюбовался ровной дугой верхних зубов.

– Лучше в профсоюз напиши. Так на меня еще не жаловались. Может, эти грымзы подавятся от удивления.

– А как жаловались?

Лицо ее на мгновение чуть посмурнело.

– Ты еще слишком молод и невинен для этих знаний, – гордо задрала нос вверх. – Но пух из подушек с балкона девятого этажа общежития летел красиво…

Я хрюкнул, давя смех.

– Воистину. Это не заразно?

– Инкубационный период до пяти лет.

– Передается с поцелуями?

– Комсомо-о-ол! И не провоцируй! – Она огляделась. – Тьфу на тебя, совсем заболтал… Проскочила поворот к поликлинике. Нет, точно, надо тебя к психоневрологу под наблюдение, отклонения очевидны.

– А мне они нравятся.

– Ну… если нравятся… Тогда живи пока. – Врачиха еще раз потрепала меня по макушке и, развернувшись, бодро зашагала к повороту.

Я тоскливо облизнул взглядом тонкие лодыжки, вдохнул, выдохнул и побрел дальше, безуспешно пытаясь вытеснить из головы мешанину соблазнительных образов. Проклятый возраст!

Пашка с мамой живут в коммуналке, в просторной, светлой, на два окна в тихий двор, комнате с остатками старой лепнины под потолком. Под ногами поскрипывает рассохшийся паркет, которому уже не поможет ни цикля, ни мастика. В углу под салфеткой с выбивкой притаилось старинное черное пианино с двумя бронзовыми подсвечниками. Я приоткрыл крышку и осторожно погладил клавиши. Очень похоже на слоновую кость.

На пианино гордо возвышается бутылка из-под шампанского, примерно наполовину заполненная серебром. Это Паштет собирает сэкономленное на спальник из гагачьего пуха. В прошлый раз он так и не успел накопить…

Рядом старое вытертое кресло и торшер, с выцветшего абажура которого свисает золотая рыбка, сплетенная из трубочек капельниц. Я плюхнулся на продавленное сиденье и еще раз огляделся, примечая мелкие детали быта.

– Что будешь, жареные макароны или жареную картошку? – деловито просунулся в дверь Паштет.

Я махнул рукой:

– Пофиг. Что ты, то и я. Что хочешь больше?

Пашка задумчиво подвигал бровями:

– Тогда макароны. Картошку я вчера ел. Сейчас сготовлю.

Он испарился, а я взял для вида учебник по алгебре и задумался, прокачивая свежие данные по ленинградской резидентуре ЦРУ. Но долго мне Пашка скучать не позволил, буквально через пять минут возник с довольной физиономией:

– Поставил доваривать. Дюх, ты икру черную будешь?

У меня глаза полезли на лоб. Тетя Галка работает медсестрой в психоневрологической больнице, и живут они с Паштетом, мягко говоря, небогато.

– Черную икру с жареными макаронами? Паш, ты это в каком парижском ресторане подглядел?

Пашка замялся:

– Да понимаешь… Помнишь, нам реакцию манту кололи? Вот… У меня какой-то вираж обнаружили. Прописали поливитамины и банку икры сказали съесть… А она мне не нравится! Маслянистая гадость какая-то, брр… Выручи, съешь немного, а, Дюх? – Он просительно заглянул мне в глаза и вытащил из-за спины круглую жестяную банку синего цвета с рисунком осетра на крышке.

– Не, Паш, – рассмеялся я. – Будешь плакать, давиться, но есть черную икру – сам. Тут я тебе не помощник, меня совесть замучает. Дай мне лучше пока проверить, что ты там нарешал за выходные.

Паштет обреченно вздохнул и достал из секретера тетрадь. Дела у него в последнее время пошли лучше, во многом благодаря тому, что я подтянул себе умение одного хорошего репетитора.

Угу… похоже, группировку многочленов Пашка действительно просек. Внимания, правда, не хватает, но логику схватил.

Я обвел найденную ошибку и показал нависающему за плечом Паштету. Он покраснел и обиженно запыхтел.

– В принципе неплохо, – подвел я черту, – но виден недостаток концентрации. У тебя там макароны не переварятся?

– Ой… – Пашка улетел в кухню.

Я потянулся в кресле, прикидывая, что с ним делать дальше. По алгебре можно переходить к делению многочленов при помощи разложения на множители. И упражнения на концентрацию внимания надо дать. Следить за кончиком секундной стрелки – это раз. Подсчет в уме гласных и согласных букв в абзацах – это два. Упражнение с поиском потерянных цифр. Еще где-то в журналах видел рисунки «найди 5 отличий», тоже пригодится. Ну и хватит пока.

– Дюх, готово, иди жрать, пожалуйста, – улыбается Паштет от двери.

Пашка умеет готовить всего два блюда, но зато делает их мастерски. Тонкие ломтики картошки, зажаренные в большой чугунной сковородке на смеси сливочного маргарина и перетопленного свиного жира, получаются восхитительно – и это самое слабое из возможных определений. Но и жареные макароны в его исполнении ничуть не хуже. Все то же самое, только вместо картошки Пашка закладывает в разогретый жир сырые макароны, обжаривает их до золотистого цвета и лишь потом доливает точно отмеренный объем воды. В этот момент над сковородой встает яростный столб пара, а когда жидкость выкипает, на дне остается похрустывающий на зубах шедевр. Пашка иногда посыпает все это сахаром, тогда макароны подергиваются глазурью странного розоватого цвета, но эта вариация нравится мне чуть меньше.

– Вот. – Паштет водрузил на центр кухонного стола шкварчащую сковородку. – И помни, друзья познаются в еде!

Мы набросились и, чуть ли не урча, умяли все за пять минут.

– Кайф, – подвел я итог, озираясь в поисках того, чем бы можно стереть оставшийся на физиономии жир. – Теперь колись, о чем ты с Зорькой на второй перемене шептался.

Взгляд Пашки заметался.

– Стоп-стоп-стоп! – постарался успокоить его я. – Мелкие подробности не надо. Удалось выяснить, кто прокозлил? Больше меня ничего не интересует.

– Лейт.

– Вот гондон! – Я удивленно покрутил головой. Нет, я, конечно, знал, что Сашка Лейтман потом стал отъявленным мерзавцем, но вот что этот фрукт созрел так рано… Это открытие.

– Драться будешь? – обреченно уточнил Паша.

– Я дурак – об дерьмо руки пачкать? Просто заношу в список любимых врагов. Как там Михаил наш Юрьевич говорил? «Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они волнуют мне кровь». Вот пусть дрожит-боится. А ты, кстати, тоже будь с ним осторожен, эта субстанция мало того что вонючая, но еще скользкая и липкая.

Я помешал сахар в чае, наблюдая за слетающимися в кучку чаинками. Забавно, а как же центростремительные силы при вращении? Надо будет нашего физика попытать.

Пашка поелозил немного, собираясь с духом, потом решился:

– Как с Зорькой мириться будешь?

– А я с ней ссорился?

Паштет недовольно поджал губы:

– Она страдает.

– И что я должен, по-твоему, делать? Я что-то совершил против нашей дружбы? Где-то неверно поступил?

Пашка подумал и отрицательно помотал головой.

– Вот… Извиняться мне не за что. Ситуация хреновая, согласен, но тут ни фига не поделать, увы. Или она переболеет и дружба возобновится, или финиш.

Я допил чай и скомандовал:

– Все, тему эту пока закрыли. Пошли, не подумай чего плохого, с многочленами развлечемся…

Вторник 12 апреля 1977 года, 13:20

Ленинград, улица Красноармейская

Оно удивительное – это давно забытое чувство большого праздника на День космонавтики. И у детей, и у взрослых приподнятое настроение. На лицах чаще, чем обычно, мелькают улыбки, в глазах виден отблеск нездешности.

Сегодня – день для взгляда поверх обыденности. Праздник немного выпадает из череды советских, сегодня мы гордимся не только СССР, но и всем человечеством.

«Космос – наш», – звучит по радио. – «Наш» – значит, землян. Мы в космосе первые, но открыли его не для себя – для всех. Мы – первые от людей. Передовой отряд человечества, теперь не только на Земле, но и в космосе».

Мы сделали это сами, несмотря ни на что.

Поэтому у нас три Праздника гордости.

День революции отмечает рубеж, когда мы первыми на Земле стали осознано строить неантагонистическое общество.

День Победы – тут слов не надо, лишь молча склонить головы перед памятью павших и мужеством выживших. Тогда мы отстояли право быть собой.

И День космонавтики, когда мы, советские, вышли в космос.

Три шага, три ступени в будущее, и мы по праву ими горды. Это – наше, и ни зачернить, ни заплевать это невозможно.

Легко жить, когда у тебя за плечами растут крылья от понимания, что ты на правильной стороне Истории. Такое ощущение исторической правоты дорогого стоит. Ты уверен в своей правоте – вот фундамент советского счастливого мироощущения.

Девчонки пришли в парадной форме, с шикарными бантами, мальчишки – в светлых рубашках. На входе в школу висит стенгазета – ракета, распластавшись по диагонали громадного ватмана, несет в будущее лучших учеников и учителей.

На классный час Яся принесла из дома семейный альбом, в котором уже двадцать лет тщательно собираются вырезки из газетных сообщений. Сбившись в кучу, рассматриваем пожелтевшие страницы. Первая полоса «Правды» от пятого октября 1957 года со скромным, в одну узкую колонку, заявлением ТАСС «Первый в мире искусственный спутник Земли». Развернув вырезку на всю длину, Яся дочитывает вслух последний абзац:

– «Искусственные спутники Земли проложат дорогу к межпланетным путешествиям, и, по-видимому, нашим современникам суждено быть свидетелями того, как освобожденный и сознательный труд людей нового, социалистического общества делает реальностью самые дерзновенные мечты человечества!»

Листаем дальше. Вот Белка и Стрелка, «Луна-1», «Луна-2», «Луна-3» и снимки обратной стороны нашего спутника. По праву первооткрывателей мы, советские, нанесли на карту Луны имена лучших представителей человечества: Жюль Верна и Лобачевского, Максвелла и Менделеева, Пастера и Курчатова…

А вот дальше, среда 12 апреля 1961 года. Крупным шрифтом заголовок «Советский человек в космосе!» Ниже – первая фотография Гагарина, биография космонавта, официальные сообщения, фотографии стихийных уличных демонстраций в советских городах…

Вглядываюсь в лица счастливых людей из шестьдесят первого и завидую. Они умели всем сердцем искренне радоваться успехам своей страны. Сейчас это умение считать страну «своей» умалилось, а в будущем может и совсем исчезнуть. Дезинтеграция общественного сознания – вот что это такое. Первый шаг назад во тьму, в пропасть небытия человечества…

На оборотной стороне – короткая врезка «Об успешном возвращении человека из первого космического полета». Прокашливаюсь и, подражая Левитану, озвучиваю текст:

– «После успешного проведения намеченных исследований и выполнения программы полета двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года в десять часов пятьдесят пять минут по московскому времени советский корабль «Восток» совершил благополучную посадку в заданном районе Советского Союза. Летчик-космонавт майор Гагарин сообщил: «Прошу доложить партии и правительству и лично Никите Сергеевичу Хрущеву, что приземление прошло успешно, чувствую себя хорошо, травм и ушибов не имею».

– Ура!!! – дурачась, кричит Пашка.

Крик охотно подхватывают, и это искренне выдыхаемое «ура» несется из нашего класса по школьному коридору, рассыпаясь эхом на лестничных клетках.

– А я читал в «Технике – молодежи», что американцы скоро будут на солнечных парусах летать, – возбужденно размахивая руками, говорит Паштет, и все с горящими глазами начинают обсуждать звездные клиперы и пилотируемые полеты к звездам.

Разговор рассыпается на группки, за спиной спорят о пришельцах, упоминая наскальные росписи Наски и колонну из чистого железа в Индии, рисунок инка в ракете и египетские пирамиды. Ор стоит, как посреди колонии чаек.

Обвожу взглядом эти живые лица. Главное, не забыть потом, сидя на холоде, ради чего я здесь появился. Откладываю про запас в память избранные кадры – то маму, готовящую завтрак, то девчонок, беззаботно играющих в классики во дворе, то, вот теперь, своих одноклассников в момент осознания отсутствия преград перед Человеком.

Среда 13 апреля 1977 года, 16:40

Ленинград, Басков переулок

Над головой первой приметой приближающегося лета раскинулось ярко-синее небо. Порывы воздуха холодны, но затылок уже вовсю греет солнце. Еще две недели, и начнут лопаться почки, щедро сбрасывая на землю липкую чешую.

Стою посреди пустынного Баскова переулка напротив непримечательного старого дома и, чуть прищурившись, рассматриваю объект. Обшарпанные стены тускло-серого цвета, врезками в фасад – парадное, вход в булочную и низкий прямоугольник подворотни. Ничего необычного.

Огляделся по сторонам и преступной походкой двинулся в ворота. Глухой двор-колодец встретил вязкой тишиной. Контрапунктом к редкому миролюбивому курлыканью голубей раздается хищный скрежет их же когтей по жести карнизов. Темные пыльные окна враждебно следят за моим продвижением по вечно сумрачному дну. Отсеченный от звуков городской суеты и света дня, я почувствовал себя на дне Марианской впадины.

Повертев головой, обнаружил цель. Странная конструкция из потемневших досок, вероятно, остов какой-то самодельной мебели, в углу двора, сразу за помойкой. Она, я узнал ее.

Подошел и, встав на нужную перекладину, попробовал, подпрыгнув, сломать. Доска лишь упруго пружинила в ответ. Ее время еще не пришло. Еще четыре года она бы гнила под дождем и снегом, чтобы однажды прощально хрустнуть под ногой играющих мальчишек и выбросить на асфальт из выдолбленного тайника восемьсот с мелочью граммов золота девятисотой пробы.

Придется ускорять процесс. Еще раз внимательно оглядев окна, полез в сумку за молотком и долотом.

Хватило шести ударов по долоту и пинка ногой напоследок. Широкая доска не выдержала и раскололась вдоль, обнажив на сломе высверленный паз. Орудуя долотом как рычагом, приподнял из паза тонкий и неожиданно тяжелый сверток. Пересчитывать буду дома, но и так знаю, что без обмана, девяносто четыре николаевских червонца.

«В одном червонце восемь и шесть десятых грамма золота девятисотой пробы. Это округленно… округленно порядка восьми с половиной тысяч рублей, – весело насвистывая, на ходу провожу в уме калькуляцию. – Есть на что сводить девушку в кафе. А если переводить в доллары с учетом моего плана, то через год это можно скинуть где-то в диапазоне между пятнадцатью и двадцатью тысячами. И останавливаться на этом я не собираюсь».

Душа, ликуя, пела. Жаль, спиртное мне еще рано, сейчас фужер шампанского за успех безнадежного дела не помешал бы.

Среда 13 апреля 1977 года, 14:30

Москва, площадь Дзержинского

– …сильнейший курареподобный яд. Токсикологи затрудняются с идентификацией вещества, но по результатам биопроб – остается летальным даже при очень высокой степени разведения. – Бояров перевел дух и продолжил: – Мы тщательно промыли капсулу, влили обычный физраствор и запаяли.

– Не заподозрил ничего?

– Все прошло гладко, успели, пока его массажист мял. Он как чует, с этой авторучкой не расстается, даже в баню с собой взял. Мм… – Бояров вытянул из папки очередной лист. – Юрий Владимирович, возникло у нас еще одно подозрение. У Агронома полгода назад скоропостижно скончалась невеста, клиническая картина мгновенной смерти. На вскрытии ничего не было обнаружено, подумали на внезапную остановку сердца. Сейчас возникла гипотеза, не была ли она отравлена, клиническая картина схожа… Проверяем.

– Вот же ж тварь! – Андропов раздосадованно пристукнул кулаком по столу. – Каждый раз удивляюсь, откуда у нас такие берутся.

– Дерьмо наверх всплывает, – философски откликнулся Григоренко. – А у нас верхом для многих является работа с заграничными командировками… А отдел кадров в ПГУ, – с напором продолжил он, сердито поблескивая глазами, – относится к некоторым кандидатам с хорошей родословной излишне снисходительно.

Андропов чуть заметно скривился и принялся перебирать бумаги. Потом процедил:

– У нас еще ничего. Лучше, чем в МИДе, и гораздо лучше, чем во Внешторгбанке или Министерстве внешней торговли. – Он переплел пальцы и привычно уперся в них подбородком, став при этом отдаленно похожим на удава Каа. – К сожалению, сменой кадровиков проблему не решить… Она носит системный характер. Западу удается заразить некоторых советских граждан вирусом мещанства и потребительского отношения к жизни. А одна больная овца может все стадо испортить. – Юрий Владимирович расцепил руки, поводил ладонями по столешнице и продолжил с досадой: – Горя не хлебали, родились с серебряной ложкой во рту. Голода, войны не видели, детьми не работали… Раньше было проще – жило поколение, которое застало прелести капитализма и разрухи после Гражданской войны. Вот они-то были в состоянии оценить грандиозность достигнутых нами успехов, они понимали, за что мы сейчас боремся… Да вот что далеко ходить, у вас у самого, Григорий Федорович, детство было далеко не сахар… Скот со скольких лет пасли?

– Да уж, – крякнул Григоренко. – Точно, что не сахар. Безотцовщина, мать с тремя детьми на руках… Пастушком с двенадцати лет, босяком до шестнадцати ходил. Поздней осенью стопы в поле мерзли так, что искал свежие коровьи лепешки – вставал в них ноги греть. В тридцать третьем чуть не умерли от голода, опух к весне… Потом в город уехал, на физмат поступил, там полегче стало. Да… Нынешняя молодежь так не живет… Но мы же за это и боролись?

– Боролись… Вот и напоролись. Не ценят они того, что им предыдущее поколение набороло. Считают само собой разумеющимся. Эх… Ладно, вернемся, товарищи, к нашим баранам. Что предлагаете делать по Агроному?

Бояров достал из папки план оперативной разработки:

– Брать под контроль, играть… Все как обычно. План игры вчерне составлен совместно с МИДом и Генштабом. Времени, как всегда, не хватает, – вздохнул Бояров, бросая взгляд на календарь. – Через месяц, точнее, начиная с восемнадцатого мая, в Женеве запланирована большая встреча на несколько дней. Андрей Андреич и Вэнс будут искать развязки в связи с отказом США от Владивостокских договоренностей. Вот до этой встречи хорошо бы влить первый пакет дезы. Для этого нам надо успеть в течение ближайших двух недель добиться согласия Огородникова работать под нашим контролем. Так что надо срочно его арестовывать, припирать набранными доказательствами и раскручивать.

– На что нацелен план?

– Если глобально, то на развитие разрядки, снятие с нас бремени излишних военных расходов. По мнению наших военных планировщиков, отказ США от политики разрядки связан с ожившими, особенно среди правого крыла республиканцев, надеждами на достижение одностороннего военного превосходства над СССР.

– Ну этого они всегда хотели и хотят, сколько себя помню…

– Да, но еще три – пять лет назад технологии обеспечивали стратегический паритет. На любой атомный удар тут же шел бы ответный или ответно-встречный. Однако в последние годы ракетчики, что у них, что у нас, совершили технологический прорыв, и теперь стало возможно сажать боеголовки в цель с точностью до двадцати – тридцати метров. При этом подлетное время у американских оперативно-тактических ракет, размещенных в Европе, пять – семь минут. Появилась принципиально новая возможность для нанесения обезглавливающего удара по СССР с уничтожением нашего военно-политического руководства до того, как будет принято решение о приведении в действие механизма ответно-встречного удара.

– И как далеко все уже зашло? – обеспокоенно заелозил в кресле Андропов.

– ГРУ докладывает, что их штабы уже проиграли сценарии нанесения внезапных ядерных ударов по пунктам командной системы «Казбек» и линиям связи РВСН и пришли к выводу, что они в состоянии при определенном раскладе получить гарантированную победу малой кровью. Но для этого надо существенно нарастить арсенал ракет средней дальности в Европе, для чего они и выводят их сейчас из-под Владивостокских договоренностей. Наши специалисты полагают, что если разрушить эту надежду на безнаказанность, то политика разрядки может быть продолжена. Работу предлагается вести по двум направлениям. Первое – через Академию наук вбросим концепцию «ядерной зимы».

– Мм? – промычал Юрий Владимирович, вопросительно приподняв брови.

– Есть предварительные расчеты группы климатологов, согласно которым массированный удар ядерными зарядами в качестве одного из последствий приведет к подъему в стратосферу такого количества сажи от пожаров, что экранирует поверхность планеты от солнечного тепла и приведет к развитию длительной климатической аномалии – значительному многолетнему похолоданию, бесконечной зиме. Будем работать именно через эту группу ученых, пусть выступают на съездах, конгрессах, интервью дают западной прессе – те любят страшилки печатать.

– А эта «ядерная зима»… – Андропов неопределенно пошевелил пальцами, – действительно может наступить или это деза?

– А вот это до конца не ясно. Климатические модели пока очень грубые. Но отрицать данную возможность нельзя. И этим можно попробовать их напугать, пусть учитывают и такую опасность. А вот по нашей линии мы предлагаем вбросить пакет дезы о подготовке к постановке на боевое дежурство в семьдесят девятом системы «мертвой руки», гарантирующей нанесение удара возмездия даже в случае гибели всего руководства страны. За полтора года американцы физически не успеют произвести необходимое, по их расчетам, количество «Першингов» и «Томагавков» для внезапного нападения. Это должно охладить пыл их милитаристов и открыть возможность для заключения устраивающего нас соглашения.

Андропов заинтересованно наклонился вперед:

– Это о «Периметре» речь? Его еще лет десять разрабатывать и внедрять вроде бы, по мнению военных.

– По последним оценкам, тем, что я слышал на совещании в Генштабе, – лет семь-восемь. Часть ключевых технологий уже оказалась готова. Эскизный проект составлен, с принципами организации определились.

– На чем остановились в итоге? Было несколько версий, я помню, обсуждали на заседании Политбюро, еще Андрей Антонович докладывал…

– Выбрали следующий подход: разбрасываем по ключевым городам сейсмические и радиационные датчики. Если они регистрируют факт массивного ядерного удара по территории страны и при этом на определенное время теряется связь с основными командными узлами РВСН, то инициируется автоматический запуск над территорией нашей страны нескольких командных ракет, оснащенных мощной сигнальной аппаратурой. Они в полете транслируют специальный контрольный сигнал и пусковые коды для всех компонент ядерной триады. Приемная аппаратура отдельных пусковых установок, приняв такой сигнал, переходит к немедленному запуску баллистических ракет в полностью автоматическом режиме, обеспечивая гарантированный ответный удар по противнику даже в случае гибели всего личного состава.

– Неплохо придумано… Надо форсированно внедрять, – сказал Андропов взволнованно. – Это же реальная угроза, наличие возможности нанесения обезглавливающего удара будет их провоцировать.

– Делают, внедряют, Юрий Владимирович, – принялся успокаивать шефа Бояров. – Но функционирующей системы пока нет и в ближайшие лет семь еще не появится. Военные обещают поставить эту систему в строй только году к восемьдесят пятому. И, совершенно верно, до этого у США объективно есть окно возможности для нанесения обезглавливающего удара по СССР, особенно в случае прихода к власти в США правого крыла республиканцев, где хватает отъявленных фанатиков-антикоммунистов. Поэтому сейчас принципиально важно подтолкнуть американцев к заключению реально работающего договора о разоружении, иначе они наводнят Европу своими ракетами и году так в восемьдесят третьем – восемьдесят четвертом будут испытывать большой соблазн ими воспользоваться. Вот мы и хотим начать вливать через Агронома дезу о том, что такая система у нас вот-вот заработает.

– Служба «А» в курсе?

– Да, Владимир Петрович активно участвует в разработке операции.

– Хорошо, – подвел черту Андропов и замолчал, обдумывая предлагаемую контрразведчиками комбинацию. – Принимается. Давайте ДОР.

Неторопливо водя карандашом по строчкам, прочел план дела оперативной разработки Огородникова, потом размашисто расписался на первом листе.

– Интересно, что они придумают после того, как им станет известно о «Периметре?» – протянул он задумчиво.

– Генштаб считает, что на следующем этапе они попытаются получить одностороннее военное преимущество за счет стратегической системы противоракетной обороны своей территории. Но там лет десять как минимум исследований и испытаний надо… Так что лет пятнадцать безопасности, а с учетом сроков развертывания такой системы и двадцать – двадцать пять, мы получим даже без существенной модернизации компонентов триады. А там да, придется думать, как будем прорывать такую оборону, в случае чего. Мысли есть, время есть, так что Генштаб считает ситуацию управляемой.

– Хорошо. – Андропов прихлопнул ладонью по листам и побарабанил пальцами. – Есть надежда, что скоро мы получим еще несколько каналов, по которым можно будет подтвердить эту версию американцам.

Контрразведчики понимающе переглянулись.

– Так, – перешел Андропов к следующему вопросу, – что дал первый допрос Митрохина?

– Говорить начал сразу, как бидон свой увидел, остановить не можем, – с готовностью откликнулся Бояров. – Еле успеваем записывать. Охотно рассказывает, как делал выписки, как выносил, как хранил. Но пока отрицает какие-либо контакты с противником. Якобы просто готовил материалы впрок, но не передавал. Ничего, теперь никуда не денется, все расскажет.

– Это, товарищи, – веско произнес Андропов, – крайне важно. Что именно, кому и когда. Очень важно. – Он пристально посмотрел в глаза сначала Григоренко, потом Боярову и повторил с расстановкой: – Особенно – кому. Очень. Важно. Кому.

– Понятно, – кивнул Бояров. – Узнаем. Вопрос времени. Скорее раньше, чем позже.

– Хорошо. Если удастся разговорить по этому вопросу – сразу сообщайте мне. И протоколы допросов доставьте завтра вечером, после заседания Политбюро. Почитаю… Так, на этом пока завершаем. Григорий Федорович, пошли на коллегию, время.

Разглядывая на коллегии комитета очередного докладчика, Андропов внезапно поймал себя на мысли, что обвисшие брылы и опущенные уголки рта делают генерал-лейтенанта Алидина похожим на потертую жизнью собаку-боксера. Усмехнувшись про себя, убрал взгляд вниз и попытался прислушаться. Получалось плохо, мысли все время соскакивали на два таинственных письма, напичканных подсказками. Кто стоит за этим глупым псевдонимом? Квинт Лициний Спектатор… На латынь похоже. Интересно, как пишется… Вывел в записной книжке: «Qvint Liciniy Spectator» и с сомнением изучил. Нет, определенно, латынь – это не его…

Тем временем начальник Управления КГБ по Москве и Московской области перешел к резюмирующей части:

– У нас есть две группы доказательств, позволяющих сузить круг расследования. По совокупности использованных материалов мы пришли к выводу, что террористы, совершившие взрывы в Москве в январе этого года, совершали покупки в одном из трех городов: Ереване, Ростове-на-Дону или Харькове. Кроме того, при сварке бомб из утятниц использовался особый электрод, применяемый только на оборонных предприятиях. В настоящее время выделяем в этих городах группы, которые могут иметь идеологически обусловленные мотивы: националистическое подполье, различные неформальные объединения. Также изучаем психически больных. Наиболее перспективным направлением считаем группу из трех националистически настроенных фигурантов из Еревана. Один из них, ранее осужденный на пять лет по шестьдесят девятой статье за организацию так называемой «национальной объединенной партии Армении», Степан Затикян, работает на Ереванском электромеханическом заводе сварщиком и имеет доступ к спецэлектродам. Два других, его дальние родственники и соседи, также состояли в указанной антисоветской организации.

– Как вышли на них, Виктор Иванович? – вяло поинтересовался Андропов. Сколько уже таких «перспективных направлений» расследовали…

– Мм… в ходе проверки анонимного письма с сигналом. – Алидин достал из папки фотокопию и, отойдя от небольшой трибуны, передал Андропову: – Пришло через Филиппа Денисовича.

– Угум-с. – Андропов скользнул по фото взглядом наискосок и посмотрел на Алидина: – Виктор Иванович… – Тут рука председателя, держащая письмо, дернулась, и он позабыл, что хотел спросить.

«…путем публикации на третьей странице газеты «Красная звезда» заметки…»

Явственно побледнев, он тщательно прочел короткий текст. Потом, переборов ощущение удара об стенку, еще раз. Внезапный ступор сменился стремительным полетом мысли.

– Филипп Денисович, а как письмо пришло? – переходящим в свист голосом спросил Андропов и, закашлявшись в конце фразы, сообразил, что забыл дышать.

– Необычно пришло, – бодро откликнулся Бобков. – На домашний адрес, хе-хе… В первый раз такое. Очень хочу с автором познакомиться, аж сил нет…

– За мной будете, – на автомате пошутил Андропов.

Вдоль длинного стола полетели смешки и замечания, де, не женский ли почерк.

– Товарищи… – Андропов постучал карандашом и впился глазами в сидящих за столом генералов, – кому еще в последнее время на домашний адрес приходили необычные письма, – сфокусировал взгляд на внезапно вздрогнувшем Григоренко, – с предложением дать ответ через газету «Красная звезда»?

– Мне… Было такое, – удивленно откликнулся начальник Второго главного управления и, наморщившись, стал вспоминать: – В прошлый вторник… или понедельник. Но там ничего интересного не было, бред какой-то…

– Где? – Юрий Владимирович резко подался вперед.

– Здесь, – кивок в потолок. – Нести?

Андропов чуть помедлил:

– После коллегии.

Едва за Григоренко закрылась дверь, Андропов ринулся к сейфу. На стол рядком легли три фотокопии и один оригинал. Над ними, бормоча, хищно навис председатель КГБ:

– Так… Предатели – раз. Серийные убийцы и насильники – два. Террористы – три. Все отправления из Ленинграда, от двадцать пятого марта. И еще одно, с прогнозами, оттуда же, от второго апреля.

Сел и, обхватив голову, с усилием помассировал виски. Итак, определились первоочередные задачи. Надо делать разработку, поиск и ликвидацию. Точнее, ликвидацию, разработку и поиск, в таком порядке. Но сначала – последняя проверка. Суетливо схватил трубку, набрал Ермолаева. Выслушал серию длинных гудков и, немного успокоившись, нажал кнопку селектора:

– Найдите мне Ивана Авраамовича.

– А он здесь, заходил с час назад, узнавал, когда коллегия закончится, – откликнулся секретарь.

– Жду, – кивнул Андропов и откинулся на спинку кресла, по которому разу обдумывая ситуацию.

– Иван Авраамович, – Андропов чуть поморщился от усиливающейся головной боли, – сначала кратко – есть успехи по Полякову?

– Есть, – отчеканил полковник.

– Да? – поразился Андропов. – Так быстро?

– Отчасти повезло. Поляков с женой две недели как в санатории в Кисловодске, его сына мы отправили в командировку в Ленинград, а матери неделю назад сделали по срочной холецистэктомию, лежит в госпитале. Так что мы могли спокойно заходить и работать. С другой стороны, с вашими наводками работать одно удовольствие.

– Понятно, – задумчиво протянул Андропов. – Ну давайте подробности. Хотя… подождите минутку.

Пошарил в ящике стола, достал таблетку пенталгина и привычным жестом закинул в рот.

– Давление, видимо, меняется, – пожаловался Ермолаеву. – Продолжайте.

Ермолаев кивнул:

– Начну с дачи. В пристройке организовано полноценное рабочее место краснодеревщика, с токарным станком и привезенными из-за рубежа инструментами фирмы «Блек энд Деккер». Судя по всему, это его хобби. На даче и в квартирах почти вся мебель и детали интерьера – самодельные. Поэтому объем работы по поиску тайников очень большой. Сразу скажу, если бы не ваше указание просветить рентгеном – почти наверняка мы бы тайники в мебели не нашли, настолько высококачественно они изготовлены. Я бы сказал, с большой фантазией и любовью. Специалисты из отдела технического обеспечения только головой качают. Всего пока в мебели найдено восемь тайников: семь пустых, в одном обнаружена закупоренная пробирка с очень мелкими таблетками. Уже получено предварительное заключение – при растворении таблетки образуются чернила для тайнописи, флюоресцирующие при облучении в дальнем ультрафиолете.

– Состав был известен?

– Нет, впервые с таким столкнулись.

– Так, – поджал губы Андропов. – Дальше.

– Несессер не обнаружен, вероятно, взят с собой в санаторий. Наши сотрудники уже вылетели в Кисловодск. В ручке одного из спиннингов действительно обнаружен хитрый тайник, в котором хранилась кассета со специальной самозасвечивающейся фотопленкой «Микрат 93 Щит». Мы проверили – такая фотопленка Полякову не выдавалась, так что, вероятно, была похищена им со склада опертехники ГРУ. Фотопленку заменили, изъятую проявили. На отвлекающем слое засняты пейзажи и портреты, на боевом – два последних выпуска журнала «Военная мысль», издаваемого Генштабом под грифом «секретно». Издание предназначено для генералов от уровня комдива и выше. Также на даче обнаружены две приставки к малогабаритному фотоаппарату «Тессина» для вертикальной и горизонтальной съемки. На квартире у матери найдены листы тайнописной копирки, изготовленные типографским способом и вделанные в конверты для грампластинок. Образцы отправлены в отдел техобеспечения на экспертизу, но уже сейчас можно уверенно утверждать, что копирка – зарубежного производства. – Ермолаев замолчал, мысленно пробежался по докладу и добавил: – На сегодня это все. Обыски продолжаются, работают посменно сразу пять бригад, так что, возможно, будут еще находки.

– М-да, – тускло процедил Андропов, сцепил ладони и уперся в них лбом. Потом полез в ящик стола за таблетками.

– Товарищ Андропов, – робко напомнил Ермолаев, – вы уже приняли одну…

– Черт! – ругнулся Андропов и раздраженно кинул упаковку в ящик. – Ладно, все понятно с этим генералом. Плохо, Иван Авраамович, очень плохо… Просмотрели мы его. Было что на него раньше?

– Нет. Не пьет, не курит, жене не изменяет. Семью любит. Из увлечений – только столярное дело и коллекция охотничьих ружей. Траты соответствовали получаемому денежному довольствию. В идеологическом плане не выделялся ни в одну из сторон – за коммунизм не митинговал, но и двусмысленных разговоров не вел, всегда держался середины. Не за что было зацепиться.

– Ясно… Ладно, изложите все в рапорте. Давайте отрабатывайте на полную катушку его. Циневу доложите, с Ивашутиным я сам пообщаюсь.

Когда контрразведчик ушел, Андропов вызвал доверенного порученца и, посмотрев на него совершенно больными глазами, выдал распоряжение:

– Сходи к Борису Семеновичу, на послезавтрашний вечер, часов на восемь, пусть подготовит все по схеме «Гараж».

Пятница 15 апреля 1977 года, 15:30

Ленинград, Измайловский проспект

Полчетвертого. Я зашел в ванную комнату и присел на холодный край. Месяц. Месяц назад, плюс-минус несколько минут, я вывалился в этот мир. Время подводить итоги. Я наклонился вперед и, улыбаясь, погладил кафель.

Счастлив ли я? Да, безусловно! Животным счастьем вырвавшегося из капкана зверя. Меня тряхнуло от ужаса – я припомнил свои последние годы. Горько сочувствую себе, оставшемуся доживать там. Бедняга…

Посидел несколько минут, обхватив себя руками и слегка раскачиваясь. Помогло.

Еще раз с благодарностью коснулся плиточки и, успокоившись, вышел на кухню. Встал у окна, как капитан судна на наблюдательном посту на мостике. Внизу тек в своих размеренных повседневных хлопотах Измайловский проспект. Уверенно, спокойно, безмятежно.

Углы рта потянуло вниз, на лоб легла горькая складка. Капитан… Мой громадный корабль прет на скальную гряду за горизонтом, и закладывать резкий поворот надо уже сейчас, но это видно только мне. И хоть обкричись «право руля!» – никто не послушается. В лучшем случае зафиксируют и обколют нейролептиками – из гуманизма и сострадания к больному.

Нет, так-то жить можно… Человек ко всему привыкает, за месяц я вписался в обстановку. Нормально. Как ни странно, больше всего не хватает мелочей вроде полиэтиленовых пакетов в повседневной жизни и своей музыки в FM-диапазоне. Не хватало бы Интернета, но его заменяет брейнсерфинг, пусть и увечный. Канал тонкий, мерцающий, как на дайлапе в 14,4 килобита сижу после гигабайтной полосы. Но все же работает. Может, раскачается еще. Есть надежда.

Надежда… Опустился на табуретку, обхватил голову ладонями. Капитан корабля ночью тайком спускает шлюпку и плывет к райскому острову неподалеку. А после катастрофы, как дед Мазай, подберет кого сможет… И спасенные будут ему благодарны. Стыдно-то как…

– Твою мать! – Я в сердцах жахнул кулаком по подоконнику. – Да что же делать?!

В ушах стоят скрежет вспарываемой скалой обшивки, треск ломающихся шпангоутов и сытое бульканье ледяной воды, принимающей в свою утробу миллионы душ. Подонки из команды, предусмотрительно протащившие судовое имущество в шлюпки, отпихивают тонущих. Озверевшие братки из третьего класса сквозь людское мясо выгрызают себе путь наверх. Метет кровавая поземка по окраинам – Сумгаит, Таджикистан, Днестр. Мои братья режут друг другу горло, вспарывают животы, выдавливают глаза, сажают на кол, сдирают кожу, насилуют детей. Мерзостная «Ваффен СС» освоила демократическую феню и перекрасилась в респектабельную власть.

Я прижал лоб к холодному стеклу. Да кто сейчас в такое поверит?!

Алло, небо, это какой круг, скоро ли дно? У болота нету дна, тонуть будете вечно…

– Я увожу к отверженным селеньям, – прошептал, глядя на раскачивающийся красный трафаретный профиль за окном. Что же делать-то, мать его?!

Грустно улыбнулся, вспомнив бородатый анекдот «ну сделайте хоть что-нибудь». Что ж… Сунул в карман салфетку с уворованным из школы мелком и пошел делать хоть что-нибудь.

Тот же день, 18:10

Ленинград, улица Воинова

Очередной проходной двор, уже восемнадцатый за сегодня. Мрачный, с обшарпанными стенами, покосившимися водосточными трубами, мерзкими голубями. Войти, демонстративно повертеть головой, выйти на соседнюю улицу. Посмотреть на облупившуюся телефонную будку, надоевшие фасады, неровный асфальт. И идти дальше, бороздить этот неприветливый город.

Синти всей душой ненавидела эту часть своей работы. Да, поначалу было интересно ходить по разбитым ленинградским улицам, разглядывая, как сквозь аквариумное стекло, эту странную чужую жизнь. Потом ускоряться, нырять в темные проходные дворики и сквозные подъезды, отрываясь от топтунов. Адреналин пульсировал в жилах, кожа бледнела от волнения, и, хоть она в этом никогда бы никому не призналась даже под дулом пистолета, временами она представляла себя девушкой Бонда.

Этот период глупого романтизма продлился ровно три месяца. Потом новизна внезапно испарилась, а на дне остался грязный осадок нарастающего раздражения от непарадных запахов мочи и подгнивших овощей, натруженной шеи и надоевших лиц из наружки. Впрочем, судя по всему, эта беспокойная вице-консул надоела им не меньше.

Все всё понимают, но таковы правила этой затянувшейся игры, и не ей их нарушать. Чем большую площадь города покроют прогулки «призраков», тем тяжелее «семерке» вылавливать возможные меточные знаки: накрыть своим вниманием все стены и тротуары не по силам даже могучему КГБ. Поэтому когда Фред на собрании опергруппы раздает маршруты для прогулок на день, возникает не обида, а тянущая, как привычная зубная боль, усталость.

Да, совсем не так Синти представлялась эта работа, когда она, восторженная выпускница университета, выходила из кабинета вербовщика. И даже после восемнадцати недель на «ферме» она продолжала надеяться на что-то менее рутинное.

Ну и ладно. Она не жалеет о выборе, низовую работу надо пройти. А там… кто знает. За последние годы в Фирме прошли большие изменения, теперь женщина имеет шанс возглавить и резидентуру, уже есть примеры. Кто знает, может, со временем какая-нибудь женщина станет директором? И почему бы ей не носить имя Синти?

Еще полгода в этом холодном городе, и она поедет на Тайвань. С ней уже предварительно говорили. Сыграла свою роль маленькая строчка в личном деле: «Владеет письменным китайским языком на среднем уровне, разговорным – на начальном». Спасибо дедушке Сю, который не пожалел своего дорогого времени для любимой внучки.

Синти приостановилась и улыбнулась собственному отражению в пыльной витрине очередной булочной. Тайвань… Солнце, фрукты, теплое море… Как ей, выросшей во Флориде, этого не хватает.

Но ничего… еще чуть-чуть, еще немного, и она вырвется от этих жестких комми. Все равно она здесь давно и прочно засвечена. А иначе при таком суровом контрразведывательном режиме и быть не могло. Агентурщикам приходится непросто, классическая вербовка здесь практически невозможна, остается только отрабатывать редких инициативников да бегать по дворам, снимая метки и отвлекая внимание. Самая деликатная работа – встречи, броски корреспонденции, закладка тайников – делается агентурой глубокого прикрытия. Ее задача на оставшийся срок – оттягивать внимание КГБ на себя.

Оглянувшись, Синти привычно выделила в редком потоке прохожих неприметного мужчину, пристально изучающего ту самую витрину, в которую она только что смотрелась. Господи, как это все надоело!

Еще три улицы, и на сегодня все, можно домой – снять наконец эту промокшую обувь. Она с укоризной посмотрела на сапожки. Красивые, прочные, куплены на рождественской распродаже за тридцать процентов, за что и любимы, но кто же знал, что придется столько ходить по улицам? Вот и начали промокать…

Шмыгнув носом, Синти чуть ускорилась, чтобы побыстрее закончить обязательную программу. Осталось осмотреть пять фасадов, четыре, три… Все, ура!

Повеселев, пробежала к остановке за подошедшим троллейбусом и, заняв место на задней площадке, без удивления увидела, как следовавший за ней мужчина сел в подъехавшие «жигули». Было бы странно, если бы этого не произошло… Четыре остановки, еще пара проходных дворов, и вот уже эта улица со страшным названием «Красной конницы», а вдали видны окна ее съемной квартиры на четвертом этаже.

Проходя мимо знакомой кованой решетки сквера с вросшими в нее шестью старыми липами, Синти замедлила шаг, привычно восхищаясь прихотливым сплетением древесины и металла. Есть, остались еще в этом городе места, которые по-прежнему радуют глаз. Пики ограды, пронзающие странные наплывы деревьев, вызывают череду ассоциаций, в которых психологи Фирмы наверняка отыскали бы оттенки агрессии и секса. Ее передернуло от неприятных воспоминаний. Ну их на фиг, этих мозголомов…

Она неторопливо перевела взгляд на предпоследнюю, наиболее любимую композицию и огорченно нахмурила брови. Какая-то сволочь размалевала мелом тот лишенный коры участок ствола, где причудливая текстура наплыва образовала почти безупречный иероглиф «девушка». Синти даже начала поднимать руку, чтобы стереть это безобразие, но потом мысленно плюнула и двинулась дальше.

Но ушла недалеко. На втором шаге странные меловые штрихи вдруг сложились в привет из детства.

«Чертенок!» – ударил в голове набат.

Синти ошеломленно мотнула головой и обернулась, с недоверием разглядывая причудливую вязь. Да, не показалось, она со смыслом. Вернулась назад и пару раз мигнула, словно надеясь, что морок спадет. Но нет, пьяные линии по-прежнему складываются в два иероглифа, выполненных в привычном для нее стиле травяного письма. С трудом оторвав взгляд, начала с изумлением озираться. Вокруг привычно возвышаются стены домов с мозаикой темных и светящихся окон, контуры крыш на фоне ранних сумерек, знакомый кагэбэшник подобрался ближе, чем обычно, и настороженно зыркает, пытаясь понять причину нестандартного поведения объекта.

«Спалилась», – обреченно поняла Синти и, протянув руку, старательно затерла меловые штрихи. Если это какая-то провокация КГБ, то ничего страшного в стирании уже нет, она не смогла скрыть реакцию, если же это кто-то пытается привлечь ее внимание, то тем более не надо оставлять метку с такой информацией.

Немолодой кагэбэшник встал прямо за спиной и сверлит взглядом дерево. Опоздал, дружок… Синти повернулась и, дурачась, показала ему язык. Может, это их немного собьет – клиент решил дурку повалять…

Нет, к Фреду она сегодня не побежит, нечего давать наружке лишнюю информацию. Завтра, все завтра.

Дома первым делом прошла на кухню и вытрясла в широкую чашку, аккуратно похлопывая по дну бутылки ладонью, комковатый кефир. Вот чего будет не хватать на Тайване, так это странного молочного продукта, за три года она к нему не на шутку пристрастилась. Привычно залила емкость горячей водой, взболтала и начала елозить по стенкам ершиком, в который раз изумленно мотая головой. Кто, ну кто мог здесь, в России, узнать то, что знали только четыре человека в семье, включая ее саму и уже шесть лет как умершего деда, ее молочное имя?!

Я тихо прикрыл чердачную дверь и начал спускаться по темной лестнице. М-дя, удалая разведчица… Разве что руками не размахивала, кудахча… Хорошо хоть догадалась стереть рисунок. Кое у кого в воспоминаниях оказалось очень завышенное представление о себе. Или она потом заматерела, когда в девяностые возглавляла резидентуру в Ереване?

По крайней мере, сигнал принят. Вышел на улицу, огляделся и, посвистывая, направился к улице Чернышевского. Дня через три сделаю следующий ход.

Тот же день, 20:00

Москва, площадь Дзержинского

Одним из первых распоряжений Андропова по приходу в КГБ было замаскировать вход из приемной в его кабинет под шкаф с потайной дверью. Тертые жизнью офицеры, проникая к шефу через сдвинутую фальшпанель, мысленно крутили пальцем у виска и бормотали: «Чем бы дитя ни тешилось…» Потом, через несколько лет, в ходе одного из ремонтов этот шкаф, к всеобщей радости, убрали, однако в некоторых вопросах председатель КГБ продолжал следовать дурным шпионским боевикам с пылом не наигравшегося в солдатиков ребенка.

Полчаса назад «Волга» с затемненными стеклами вывезла Андропова с Лубянки через резервные ворота, и все это время сидящий за рулем оперативник из доверенных нарезал по вечерней Москве неожиданные повороты, уходя от гипотетической слежки. Председатель КГБ ехал на конспиративную встречу с генерал-лейтенантом Ивановым – куратором своей личной разведки и контрразведки, носящей скромное название: отдел «Ф» управления «С».

За этим запутанным названием с двумя литерами в штатном расписании КГБ скрывается финансовая разведка управления нелегальных операций. Но на самом деле несколько десятков тщательно отобранных сотрудников под командованием Питовранова занимаются всем – от установления конспиративных каналов связи с крупными западными политиками и разведки в деловых кругах Запада до проведения разработок в отношении наиболее сложных объектов среди граждан Страны Советов.

«Вообще-то ты счастливчик, Юра. – Андропов скользнул взглядом по контуру университета за окном и вернулся к размышлениям. – Умение приручать людей дорогого стоит. КГБ – весь мой, а десять лет назад я был здесь чужаком. А сейчас – свой в доску, с несколькими десятками проверенных соратников, а вот приставленные приглядывать за мной Цинев и Цвигун так и остались чужаками. Даже один из надзирателей от днепропетровцев, Чебриков, и тот мне присягнул. И я уверен, что это не игра. Крючков есть, исполнительный трудяга, надежный, как скала. Правда, комитет на него не оставить, он не первый, он – второй, зато второй – отличный. Если все сложится, – мысль в привычной боязни обогнула то, что именно должно сложиться, – в комитет надо будет ставить кого-то другого. Да того же Чебрикова… А Крючкова можно поднять на место Савенкова, в отдел административных органов ЦК. А на ПГУ Борю поставлю».

«Волга» остановилась у сталинского дома в тихом малолюдном переулке. Юрий Владимирович стремительно выскочил из машины и рывком скрылся в подъезде. На первом этаже ждал заботливо подогнанный лифт с раскрытыми дверями – и никого, лишь гулкая тишина. Боясь ее потревожить, на полуцыпочках, сжав от непроизвольного напряжения челюсти, Андропов пробрался в конспиративную квартиру, притворил входную дверь и, с облегчением выдохнув, уже походкой уверенного в себе человека зашел в полутемную комнату:

– Ну привет, Борь.

– Здорово, Юр. Голодный? Я уже половину умял, пока ждал. Но вино оставил.

Со вкусом одетый, элегантный и подтянутый, в солидных очках в толстой роговой оправе на интеллигентном лице, Иванов мог напоминать кого угодно – холеного дипломата, крупного бизнесмена или ученого из престижного западного университета, но никак не боевого разведчика, начинавшего «волкодавом» против финских и абверовских диверсионных групп. Это уже потом он стал специалистом по «главному противнику», поднялся до резидента в Нью-Йорке, был брошен представителем КГБ в Венгрию во время мятежа. А сейчас руководит разведкой СССР в Западном полушарии и дополнительно – «отделом Ф».

Плеснули, чокнулись.

– Ну что у нас нового? – Андропов с аппетитом вгрызся в пирожок.

– Из интересного – наш человек имел беседу со Штраусом. В неформальной обстановке, особенно выпив пива, тот становится достаточно болтлив. Анализ записи проводим, но, судя по всему, их расхождение с Колем притворно. Скорее это скоординированная политика. Штраус остался окучивать правый фланг, а Коль имитирует сдвиг влево с целью развалить свободных демократов и таким образом вызвать распад правящей коалиции.

– Они так верят друг другу?

– Совсем не верят. Штраус каждое утро просыпается с мыслью «свергнуть или поддержать», а Коль планомерно убирает со значимых постов сторонников Штрауса…

Где-то через полчаса в разговоре стали возникать паузы. Иванов все чаще выжидающе поглядывал на Андропова, тот же застенчиво отводил глаза и мялся.

– Ну?.. – не выдержал наконец Борис. – Юра, что ты как девка мнешься?

– Эх… – Андропов поводил руками по столешнице, потом горестно вскинул глаза на Иванова. – Ошибся я, Борь, сильно ошибся… Очень сильно… И теперь эту ошибку надо как-то зачищать.

– Вот как… – Иванов слегка озадаченно откинулся на спинку кресла. – Ну давай сюда свою ошибку, посмотрим на нее.

– Предателем оказался. – Скривившись, Андропов сунул фотокарточку.

– Опа-на… – Иванов изумленно потеребил кончик носа. – В каком смысле предатель?

– В самом что ни на есть прямом. ЦРУ, лет так двадцать как.

– Ох и ничего ж себе, – протяжно присвистнул генерал. – Не подстава?

– Увы… Помнишь дела Липки и Кочера? Он сдал. – Андропов поморщился, потом быстро хлебнул вина. – Подвалило тут счастье в виде пакета информации… Для подставы слишком многое уже подтвердилось. И слишком болезненно это подтверждение для нас, такое не сдают в играх… Как тебе утечки из архива ПГУ? Или генерал ГРУ, пятнадцать лет работающий на ЦРУ?

– Не хреново девки пляшут, по четыре сразу в ряд, – пораженно пробормотал Иванов любимую присказку. – А я говорил, что от Данилки дерьмецом потягивает.

– Помню… И не ты один. Говорю же – ошибся, – с надрывом начал повышать голос Андропов. – Ты, что ли, никогда не ошибался? Знаешь, что у тебя в Нью-Йорке, оказывается, тоже крот сидел? Алексей Кулак!

– Ой мать твою… Лешка же фронтовик, Герой Советского Союза!.. – потрясенно выдохнул Иванов. – Ой ё…

– Да, вот тебе и «ё»… – Андропов пожевал губами и продолжил: – И этот «герой» в числе прочего, видимо, сдал Бутенко, помнишь историю с посадкой твоего однофамильца?

Иванов молча покрутил головой, раздались щелчки позвонков.

– Да, ну ты меня и ошарашил… Вот же ж мрази… – Лицо Бориса начала кривить жутковатая улыбка, сквозь маску интеллигента внезапно стало продавливаться что-то запредельно хищное. – Ну этого-то я с удовольствием зачищу. – Он еще раз поласкал взглядом фотографию Калугина и с затаенной надеждой в голосе уточнил: – Пьяные хулиганы зверски замучают случайного прохожего?

Андропов с облегчением перевел дыхание – обсуждение вошло в конструктивное русло. Он в общем-то в Иванове и не сомневался, но получить очередное подтверждение своему доверию приятно:

– Не-а, не пойдет. Дело ушло наверх, как минимум до Савенкова. Я заставлю пять раз перепроверить причины и обстоятельства смерти, землю носом рыть будут, чтобы выяснить правду.

– Э-э-э… А если до удивления пьяные хулиганы с криминальным прошлым заснут метрах в ста от жертвы? – Иванов никак не хотел отказываться от приглянувшейся ему идеи.

– Нет.

Борис тяжело вздохнул и упавшим голосом внес следующее предложение:

– Тогда автомобильная авария? С пожаром?

Андропов подумал, потом опять отрицательно покачал головой:

– Ненадежно. Экспертиза может выявить нестыковку какую-нибудь.

– Замучает совесть и повесится?

– А предсмертная записка?

– Я его уговорю… – Иванов посмотрел предельно честными глазами.

– Борь, не зли меня, мне и так хреново.

– Ну ладно, ладно. Сейчас… – Он всерьез задумался. – Кстати, а как срочно?

– В идеале – до конца майских бы развязаться.

– Угу… Майские… О! Эврика! – возбужденно наклонился вперед Иванов. – Смотри, отметит Данилыч праздник на даче, и потянет его на приключения – искупаться в карьере. И все… Белое раздутое тело вытащат потом багром. То, что раки не объели.

– Хм… – теперь задумался Юрий Владимирович. – Звучит привлекательно.

– Вот и ладушки. – Иванов довольно потер руки и набулькал в бокалы. – У Женьки боевая пятерка отличная, сделаем в лучшем виде. Я сам все проконтролирую. За успех!

– За успех, – эхом откликнулся Юрий Владимирович, и под мелодичное «дзинь» белое вино отправилось в путь по пищеводам. – Давай, Борь, не подведи. Закончим это дело, перевернем страницу, и там такие перспективы открываются… Очень интересные. Очень… – Андропов задумчиво посмотрел сквозь стену. – Даже страшно иногда становится.

Суббота 16 апреля 1977 года, 09:30

Ленинград, улица Чернышевского

Перед утренней летучкой Фред, проходя, привычно тиснул ее за ягодицу, она точно так же привычно отмахнулась. Сначала ее это пугало: в кровать она была готова прыгнуть только ради брака, а тут, сколько ни прислушивайся, никакого звона свадебных колокольчиков в воздухе не висит. Потом, спустя пару месяцев, поняла, что в этом ставшем уже обычным ритуале нет даже намека на сексуальный оттенок, – лишь привычка хищника метить свои охотничьи угодья, и успокоилась.

– Фред, есть тема. Возможно, на меня кто-то пытается выйти.

Молодой, лишь двадцать девять лет, руководитель ленинградской опергруппы ЦРУ задумчиво почесал бровь и бросил:

– После.

Быстро насовал всем заданий и, непонятно хмыкнув, закончил совещание фразой:

– Синти, а вас я попрошу остаться.

Мередит тут же сожгла ее взглядом, а пепел развеяла над Невой. Дурочка, ей-богу. Всем уже ясно, что Фред на нее безнадежно запал. Неужели общие ирландские корни так притягательны, что можно влюбиться в эту рыжую образину? Синти искренне надеялась, что дети этой парочки возьмут от них все худшее – пугающий волчий взгляд Фреда, его высокие, выдающиеся вперед скулы, а от Мери – грузный подбородок, широкий зад и кривые ноги. Ну и, понятное дело, они будут ярко-рыжими и омерзительно конопатыми…

– Рассказывай, – выдернул ее из мечтаний Фред.

Босс любит получать сначала лаконичную выжимку. Поэтому она уложила суть в семь заранее составленных фраз, затем взяла лист и нарисовала «сяо гуй» и «нюй».

– Так… – протянул Фред и наконец доломал скрепку, первую за сегодня. Обломки привычно полетели в мусорное ведро. – Так… – протянул он опять, недоверчиво разглядывая иероглифы. – Странно… Очень странно… Давай подробности.

– Понимаешь, Фред, у меня с одной стороны есть ханьские корни. Один из предков был в числе «людей сорок девятого». Но в отличие от большинства ему повезло в калифорнийской золотой лихорадке. Он вовремя вышел из игры и начал заниматься тем, что умел, – торговлей, потом передал дело сыну. Где-то прямо перед законом от восемьдесят пятого, когда во Фриско пришла триада, прадед все распродал и перебрался во Флориду, чтобы начать там с нуля.

Синти прервалась, набодяжила себе жиденького кофе со сливками и продолжила:

– В общем, последние лет сто семейство было довольно состоятельным. При этом, как это принято у китайцев, внимательно следили за тем, чтобы ими и остаться: в семье всегда говорили только на мандаринском, привозили учителей литературы и каллиграфии… Ханьцы тогда считали, что униженное положение страны – это временный зигзаг истории, за которым начнется очередное возвышение Срединной империи.

– Боже, какая чушь, – презрительно фыркнул Фред. – Эти голоногие навсегда останутся позади нас. У нас такой отрыв, что им за пять столетий его не закрыть.

– Ну… чушь не чушь, но верили… Мой дед, несмотря на сопротивление семьи, женился на белой женщине по большой любви. Шла Великая депрессия, он был состоятельный мужчина, а она – бедная секретарша… Успела родить мою маму, через год дядю и умерла от горячки. Потом дедушка Сю женился еще раз, уже на китаянке, но это был деловой брак с дочерью партнера. В итоге мама была у него любимым ребенком, а я – любимой внучкой, особенно после того, как папу сбили в Корее. Дедушка меня всячески баловал, оплатил хорошую школу и университет, сам учил каллиграфии. Сейчас я могу пользоваться примерно тремя тысячами иероглифов.

– Сдуреть можно! – Фред уважительно поцокал языком. – Боюсь, сколько бы я мозги ни крючил, мне этого не достичь.

– Я тогда не знала, что это сложно, потому и выучила, – улыбнулась Синти. – Теперь перехожу от предыстории собственно к делу… Тут я вижу три момента. Первый – молочное имя. У китайцев принято давать детям внутрисемейные имена, которые не знает никто посторонний. Дедушка Сю назвал меня «чертенком», и этот иероглиф, – Синти обвела «сяо гуй» карандашом, – был чуть ли не первым, который я выучила. Мы с мамой жили отдельно, и, насколько я помню, «чертенком» меня звали только дедушка, мама и дядя.

– Стоп. – Фред выставил вперед руку, останавливая рассказ. Потом ловким щелчком выбил из пачки «Лаки Страйк» сигарету, закурил и, пустив дым в потолок, задумался, рассеянно глядя вверх. – Но гарантировать, что посторонние этого не знали, невозможно?

– Да, я тогда была ребенком, такие вещи не отслеживала. Но у ханьцев не принято выпускать молочное имя из семьи… Это внутренний запрет примерно такого уровня, как не заниматься сексом прилюдно.

– Понял… Дальше.

– Второй момент – стиль написания иероглифов. В китайской письменности есть кайшу – «уставное письмо». Это эталон написания иероглифов. И есть несколько видов скорописи, которая допускает их упрощение, соединение чертами, отклонение от строго вертикального или горизонтального расположения, разные размеры. Меня научили писать иероглифы в стиле скорописи цаошу, и «сяо гуй» был выполнен именно в этом стиле. Более того… – Синти на мгновение заколебалась, но потом продолжила: – Он был выполнен почерком, принятым в нашей семье.

Она подтянула лист поближе и, повернув его к Фреду, показала карандашом:

– Видишь, первый иероглиф, вот эта птичка, в три раза меньше второго. Это не общепринятое начертание, это семейная особенность, как и их взаимное, чуть наискосок, расположение. Традиционное для цаошу написание иное, вот примерно так… – Она начертила рядом еще один иероглиф и, сдув упавшую на глаза челку, задумчиво закончила: – Вот так…

Фред наклонился к столу, длинно выдохнул дым через нос, затем старательно вдавил окурок в массивную пепельницу и задумчиво потеребил ус:

– Да, дела… Синти, принципиальный вопрос – тебе не могло показаться? В смысле эти черточки… Они не могли случайно сложиться в нечто похожее на иероглиф?

Она уверенно замотала головой:

– Нет… Это как случайно написать стихотворение на английском, не зная латинского алфавита. И еще третий момент… Написали его на том месте, куда я всегда смотрю, проходя мимо, и вижу в текстуре древесины иероглиф «нюй», что означает «девушка».

Босс выбрался из-за стола, сотворил себе большую чашку растворимого кофе и долил туда примерно на палец виски. Подошел к выходящему во внутренний дворик окну и, покачиваясь на пятках, продегустировал. Похмыкал, вернулся на место, открыл новую упаковку скрепок, вытащил оттуда следующую жертву и закрутил.

Синти с надеждой смотрела на него. Этой ночью она вся извертелась в кровати, но так и не смогла придумать, как это можно было сделать. Теперь вся надежда на Фреда. Он, конечно, порядочный говнюк, но говнюк башковитый.

– Понятно, что тебя начали играть, но как-то странно. КГБ или ГРУ, ибо больше никто здесь не может знать о тебе такую информацию. Но! – Фред со значением поднял палец. – Показав, что столько о тебе знают, они тем самым засветили фрагмент работы своей нелегальной резидентуры у нас, подставив ее. Ради чего?

Шумно отхлебнув, Фред задумчиво прищурился в потолок, будто пытаясь прочесть там ответ на поставленный вопрос.

– Есть более простые способы подвести к нам контролируемого инициативника… Эти иероглифы, – он неопределенно помотал кистью в воздухе, – это слишком необычно, а необычность привлекает внимание. Следовательно, есть небольшой шанс, что это действительно инициативник, имеющий доступ к твоему личному делу в КГБ. Значит, так… – Фред наклонился вперед и составил руки пирамидкой. – Твоя задача – быть более внимательной, чем обычно. КГБ это или инициативник – в любом случае, если тебе это только не привиделось, последует продолжение. Это был знак «внимание» и указание на способ дальнейшей связи. Ищи вокруг себя эти ваши чертовы иероглифы.

Тот же день, 19:45

Москва, площадь Дзержинского

– Не раскалывается никак. Я даже уважать начал немного. Внешне слизняк слизняком, но какой актер, как держится! Представляете, Юрий Владимирович, вчера, когда его к ночи поплотнее зажали, кинулся ботинки следователю целовать! Так играет… Натурально, слезы льет, пресмыкается, на коленях ползает… Если бы не знал, что часть информации уже передана ЦРУ, поверил бы, ей-богу, поверил.

Андропов искоса зыркнул на Боярова и надавил голосом:

– Виталий Константинович, надо обязательно выяснить, с кем он контактировал, кто еще знал об ухоронке в подвале. Обязательно. Давайте так… – Председатель КГБ посмотрел на перекидной календарь и что-то в нем черкнул. – Срок вам – до первого мая. Работайте с Митрохиным, но так, чтобы его можно было суду предъявить. А потом, извини уж, обстоятельства давят, заберу его у вас и передам специалистам немного другого профиля. Очень надо. – Он провел ребром ладони по горлу.

После ухода контрразведчика Андропов еще довольно долго раздумывал, время от времени перекладывая листы фотокопий, вычитывая то один, то другой фрагмент и иногда недовольно пофыркивая. Затем достал из стола записную книжку и, найдя нужную запись, распорядился в трубку:

– Евгений, вызовите ко мне на понедельник заместителя начальника нашего ленинградского НИИ «Прогноз»… Полковник Кравченко Владимир Павлович… На шесть вечера.

Затем немного поразмышляв, сделал последний звонок:

– Григорий Федорович, вечер добрый… У меня вопрос: в Ленинграде по линии резидентур противников никакого необычного шевеления в последнее время не было? Угу… Уточните в понедельник. И еще – дайте команду в ближайшие месяцы поплотнее с ними работать. Если надо, усильте город… Хорошая мысль, отправьте на практику в Ленинград весь курс… Хорошо, жду в понедельник по первому вопросу.