Воскресенье 8 мая, 12:45

Ленинградская область, станция «Сиверская»

Электричка выплюнула дачников на перрон и под затихающий перестук колес сбежала в сторону Луги. Я приостановился у перил, пропуская груженный рюкзаками и корзинами людской поток. Пятнадцать чайных роз на длинных, почти метровых стеблях, результат сложной логистической операции, заставляли осторожничать.

«Толька вчера тетя Карина с куста срэзала, – гордо сказал Ашот, вручая мне их на вокзале, и задорно пошевелил усами. – Три недели стаять будут, мамай клянус!»

Принцип «за ваши деньги – любой каприз» на Кузнечном рынке соблюдается неукоснительно. Доставка роз утром к электричке, кстати, пошла бонусом в счет будущих отношений. Ашот высоко оценил как мою готовность платить, так и души прекрасные порывы.

И вот я заботливо баюкаю объемный букет, укутанный во вчерашний выпуск «Ереванской правды», и озираюсь в поисках обещанной автобусной остановки. Вот она, ошибиться невозможно – суетящаяся толпа нервно переминающихся дачников, на глаз раза в четыре большая, чем может вместить автобус, четко обозначила место ожидаемой посадки. Я озадаченно остановился – шансов на сохранение цветов в предстоящей мясорубке немного. Идти пять километров?

– Дюха! – Размахивая руками, ко мне вприпрыжку несутся две легкие девичьи фигурки.

Я прищурился, наслаждаясь зрелищем, затем быстро сорвал газету. Два шага навстречу – и, глядя в милые глаза:

– С днем рождения, Томочка! Пусть этот день запомнится тебе праздником!

– О… – зардевшись, протянула она и неуверенно приняла букет.

– О… – Яся удивлена не меньше. – Розы в мае? Ну, Дюх, ты даешь… Пятнадцать! – пискнула восторженно.

Тому чуть качнуло в мою сторону, но она тут же взяла себя в руки, некстати вспомнив о приличиях, и покосилась куда-то вбок.

– А я дядю уговорила тебя на машине встретить. – И девчонки потянули меня через площадь к одиноко стоящей черной «Волге».

– Ого, – присвистнул я. – А кто у нас дядя?

Яся кинула на меня быстрый взгляд, а Тома чуть помялась, но с гордостью в голосе ответила:

– Секретарь нашего райкома. Третий.

Я присвистнул еще раз:

– Идеология?

– Он хороший, – горячо заступилась Тома. – Пятнадцать лет на Кировском в цехе проработал. Руки – золотые! Он до сих пор, когда там аврал, иногда выходит в ночную со своей бригадой!

Я кивнул. Интересно, но не однозначно. Мне лучше затеряться на заднем плане.

У «Волги», присев на передок, курил крепкий русоволосый мужик чуть за сорок, с жестким, но располагающим к доверию слегка курносым лицом.

– Дядя Вадим! – Тома, пританцовывая, горделиво тряхнула букетом.

– О… – Он поднялся, поворачиваясь нам навстречу, щелчком откинул на обочину почти докуренную сигарету и протянул руку. Пожатие было ожидаемо крепким.

– Андрей, – кивнул я, представляясь.

– Это ты знатно выступил, – указал дядя подбородком на букет и, опускаясь за руль, поинтересовался: – Родители так много получают?

Ну да, закономерно. Мажор в джинсах клеится к племяннице. Сейчас мне будут прилюдно подрезать крылья.

Я пропустил девушек на заднее сиденье, сел третьим и максимально нейтрально отрапортовал:

– Отец – подполковник, мама – библиотекарь. Родни в торговле и сфере обслуживания нет.

Он завел мотор и, вырулив на дорогу, уточнил с иронией:

– Ага, значит, машину у булочной по утрам разгружаешь? Вагоны на овощебазе для тебя пока тяжеловаты.

– Дядя! – Тома, словно защищая, накрыла мою ладонь.

Я обрадованно переплел наши пальцы и улыбнулся:

– Можно и головой работать.

– Да? – продолжил ехидничать родственник. – Научишь?

Достал. Я так тоже могу.

– Да вы уже ученый. – Я чуть наклонился и мягко провел свободной ладонью по спинке переднего сиденья «Волги». – Ученого учить – только портить.

Он хмыкнул и, на удивление, промолчал.

– Суждены нам благие порывы, – извиняясь за это бодание, негромко пробормотал я Томе, откинувшись назад. – Да! Подарок-то я и забыл! С днем рождения! – Достал из сумки здоровенный набор голландских фломастеров.

Дядя попытался углядеть подарок в зеркальце, но я, зловредно улыбнувшись, опустил его пониже.

Глаза Томы блаженно замерцали, и я понял, что, будь мы одни… Но мы были, к сожалению, не одни, и все ограничилось благодарным поглаживанием по предплечью, а потом девушки восторженно защебетали, сравнивая цвета.

Машина, сбавив скорость, свернула в кое-как присыпанный гравием проулок, потряслась метров сто на ямках, миновала колодец и заехала в распахнутые ворота. Мы вышли, я огляделся. Довольно большой участок, вокруг – низенький хлипкий забор, по периметру еще голые кусты малины и смородины, ближе к даче – довольно большой огород. Сам дом невелик: одноэтажный, деревянный, давно не крашенный, под высокой двускатной крышей с кирпичной трубой, небольшие низкие окна в мелкую расстекловку… Ничего необычного.

С веранды, пристально меня разглядывая, спускается стройная красивая женщина. Я с восхищением посмотрел на нее, на Тому, обратно на женщину и испытал острое сожаление по поводу отсутствия еще одного букета. Остановил взгляд на Томе, безнадежно махнул рукой и протянул:

– А, согласен…

Тома густо залилась краской и спряталась за букет. Ее мама, а это однозначно была она, слишком велико сходство, звонко засмеялась:

– Томик, а ты не говорила, что он мелкий подхалим.

– Ну уж мелкий, – делано обиделся я. – К осени вытянусь.

– Раз согласен, – усмехнулась мама, – приезжай через две недели картошку сажать.

– Да запросто, – согласился я, не задумываясь. – Сейчас вот только проверю еще, как в этом доме кормят.

Сзади гулко захохотал дядя Вадим.

Конечно, никакой вазы под стебли такого размера не нашлось, поэтому, чуть обрезав, розы разместили в оцинкованном ведре, в котором обычно держат колодезную воду, и поставили на невысокую этажерку. Яркое облако начавших распускаться бутонов парило, притягивая взгляды, чуть в стороне от стола.

Праздновали всей большой семьей, аж в четыре поколения, дружно. Со стороны было всего трое. Яся, которая, как оказалось, сидела рядом с Томой на горшке еще в яслях и участвовала во всех ее днях рождениях за последние десять лет, и два новичка – я и, как недовольно называла ее бабушка, «Варька з Шепiтовки», которую зачем-то приволок с собой дядя Вадим. Из обрывков услышанных разговоров – а эту тему, недовольно шипя, негромко обсуждали по углам – я понял, что он уже пару лет шефствует над этой комсомольской активисткой и сейчас как раз удачно пропихнул ее в обком комсомола.

Услышав «Шепетовка», я вздрогнул и некоторое время исподтишка изучал эту Варьку, за что даже заработал предупредительный тычок локтем в бок от Томы. Нет, в этой обкомовской работнице ничего от сверхъестественной сущности не наблюдается. Акула обыкновенная. Я бы на месте Вадима был крайне осторожен – не задумываясь пережует, кости выплюнет и поплывет дальше. Но этот тертый жизнью мужик, похоже, испытывал на ее счет какие-то иллюзии, которые Варька умело поддерживала. Нет, она не ластилась, не кидала своими коровьими глазами томные взгляды и вообще не использовала эти обычные женские штучки. Вместо этого она время от времени смотрела на него снизу вверх взглядом преданного бультерьера, привычно проверяющего, нет ли у хозяина нужды кого-нибудь исполнить. Томин отец, добродушный, чуть рыхловатый, начинающий лысеть доцент института железнодорожного транспорта, непроизвольно ежился всякий раз, когда Варька, заливисто хохоча или что-то живо рассказывая, вскользь проводила по нему холодным взглядом политического терминатора.

Тому усадили во главе стола. Справа от нее было зарезервировано место для Яси, которое та молча, под многозначительное переглядывание родителей, уступила мне.

– Спасибо, – шепнул я ей благодарно.

Эх, как бы в декабре в мое отсутствие и для нее букет получше организовать? Заказать в сентябре Ашоту с доставкой на квартиру в нужный день? Сделал себе пометку в памяти, не забыть бы…

Отец разлил по кругу первую бутылку полусладкого «Советского шампанского», вскрыл вторую и заколебался, глядя на нас.

– Ну налей им один раз, – разрешила чутко следящая за процессом мама, и девчонки торопливо придвинули бокалы.

– Доча, – поднял первый тост отец, – ты стала такая большая… Вон мальчик уже рядом сидит. А помнишь…

Мальчик закаменел лицом и мысленно поморщился, в очередной раз дивясь столь частой у родителей нечуткости. Меньше всего их дочка, только начавшая чувствовать себя девушкой, хотела бы сейчас вспоминать, как она пачкала пеленки.

Чувствуя, что тост затягивается, я окинул взглядом стол. Он был обильным, но простым. Обязательный оливье в самой большой в доме посудине, салат «Мимоза», винегрет с сочной квашеной капустой, печеночный торт с выглядывающей между блинами рубленой зеленью с рынка, сыр, скумбрия горячего копчения и бутерброды с одуряюще вкусно пахнущей вареной колбасой. Много всяких засолок, маринованных овощей и грибов. Чувствуется, что к сезонным заготовкам здесь подходят основательно.

Сало! Свое, похоже, с нежно-розовым отливом у тонкой шкурки и двумя узкими прожилочками темного-красного мяса… Я нетерпеливо заелозил на стуле. Сидящий напротив дед усмехнулся в густые седовато-рыжие усы и тихонько подмигнул.

«Заметано, делим на двоих», – улыбнулся я в ответ.

Папа наконец закончил сеанс воспоминаний, и бокалы нетерпеливо сдвинулись. Я прицельно звякнул о Томин, Ясин, чокнулся с дедом, скрепив наш договор, а затем, встретившись глазами с сидящей наискосок мамой, дотянулся до нее.

Пригубил сладковатую шипучку. Ну… В общем, не фонтан. Надо будет еще сухое и брют по случаю попробовать. А пока – черняшка с салом!

Где-то через час пришла уютная сытость. Разговор за столом давно потерял единое русло, рассыпавшись на несколько изредка пересекавшихся ручейков. Женская часть жарко обсуждала рецепты салатов и солений, перебирая богатую коллекцию отрывных листков календаря. Мужики перетирали общих знакомых, а я, уже минут десять как брошенный ускользнувшими из комнаты девчонками, вяло прикидывал, чем так долго можно заниматься.

По затылку прошелся легкий сквознячок, и я оглянулся. Довольная Тома заговорщицки поманила сквозь приоткрытую дверь в полутемную прихожую. Заинтригованный, я вышел. Она торопливо закрыла дверь, на секунду замерла, прислушиваясь, а потом поволокла меня на прохладную веранду.

В самом дальнем углу около шаткого столика, застеленного вытертой клеенкой, на венском стуле, приобняв гнутую спинку, задом наперед сидела Яся. Коптила поставленная в пол-литровую банку свеча, бросая неровный подрагивающий свет на катастрофически криво даже не открытую, а вспоротую наискосок консервную банку «Глобус» с тушеными овощами. Рядом на тарелке лежал порванный на кусочки пухлый лаваш и стояла в окружении трех мутных граненых стаканчиков начатая бутылка черносливной наливки «Спотыкач».

– Сперла по случаю, – честно призналась разрумянившаяся Тома. – Их там несколько.

– О, – протянул я, приглядевшись к блеску уже слегка окосевших глазок и следам «Спотыкача» в двух стаканчиках. – А огрести в день рождения не боитесь?

– Волков бояться – в лес не ходить, – дружно захихикали девушки. – И вообще, ты с нами или нет?!

– С вами, с вами, куда ж я денусь, – сказал я, снимая нагар ножом. Свет сразу стал ровнее.

Разливая, заметил:

– Вы в следующий раз вызывайте меня консерву вскрывать – вижу, битва здесь была нешуточная, чудом живы остались.

Взяли стаканчики. Девчонки выжидающе молча уставились на меня. Что бы такого сказать задушевного? Из памяти всплыло стихотворение, которое наверняка уже не будет подарено мне три года спустя одной хорошей знакомой.

Я начал, поглядывая на обеих:

Чокнулись. Я посмаковал. А хорошо… Чернослив чувствуется, сладенькая… Сказал бы, что для девочек, но шестнадцать градусов.

Смолотили, работая по кругу алюминиевой ложкой, овощи. Маслянистые остатки овощного сусла со дна дружно собрали лавашем. Под короткое «за нас» от Яси выпили еще раз, и мир, чуть покачиваясь, начал наполняться таинственным смыслом.

Я придвинулся к Томке вплотную и заметил, что по открытым плечам Яськи гуляют зябкие мурашки. Стянул ее к нам на диванчик, пристроив с другой стороны от себя, и набросил общий на троих плед. Как-то очень естественно, не вызвав ничьих возражений, мои руки расположились на талиях.

Девчонки быстро отогрелись и слегка пьяными голосами задушевно затянули мне в уши:

– Мы вдруг садимся за рояль, снимаем с клавишей вуаль…

Огонек свечи загадочно подмигивал, постепенно размываясь, с двух сторон меня грели юные девы. Рай, натуральный рай…

– Сейчас нас хватятся, – нехотя спрогнозировал я, – и кто-то рыжий получит полотенцем по заднице. И хорошо если полотенцем.

– Рыжий? – протянула Тома, задумчиво наматывая прядку на палец и рассматривая ее, как будто увидела в первый раз.

– Рыжий, рыжий, – весело хихикнув, подтвердила Яська и припрятала почти опустевшую бутылку за диван.

– Тебе нравится рыжий? – уточнила Тома. – Я у мамы хну видела…

– Не вздумай! – ужаснулся я. – И думать забудь! Пошли, сработаем на опережение, порадуем семью своим видом.

Я толкнул дверь и, пропустив девушек вперед, зашел в комнату. Взявшись за руки для устойчивости, девчонки промаршировали к своим местам неестественно твердой походкой. Их проводили добродушными взглядами – всем было хорошо, еще когда я уходил, и за прошедшее время стало еще лучше.

Антураж немного поменялся: в центре стола появился закопченный чугунок с парящей желтоватой картошкой, на большом блюде под тонко нарезанными луковицами серебрились боками обильно политые подсолнечным маслом ломтики иваси, осторожно выглядывали из-под толстого слоя сметаны чуть отливающие зеленью соленые грузди. Судя по витающему аромату, где-то в кипятке томились сосиски. По центру стола дед, деловито пошевеливая густыми бровями, целеустремленно разливал по стопарикам «Пшеничную».

«Надо срочно картошкой с маслом или салом заесть», – мелькнула у меня спасительная идея, пока я по замысловатой траектории приближался к столу.

– О, молодежь пожаловала, – чуть пьяно протянул отец. – Сейчас мы, Вадя, у них спросим. Что комсомолия думает…

– О чем спорим, – уточнил я, утвердившись на стуле, – о работе или о женщинах?

Мужики весело заржали.

– Ну, можно сказать, что и о работе, – сказал, отсмеявшись, Вадим.

Я скользнул взглядом по стоящим на полу пустым бутылкам. Шампанское, шампанское, вино, беленькая. Ага, значит, вторую добивают… Сильны.

– О проекте новой конституции спорим, – пояснил отец. – Я за многопартийность. Вон в ГДР и в Польше по несколько партий – и кому это мешает? Пусть бы были.

Я громко фыркнул. С высоты опыта моего поколения этот детский лепет был достоин лишь осмеяния, и я не задумываясь припечатал:

– Многопартийность невозможна без хотя бы относительной свободы прессы. А как сказал один мудрый человек на предложение ввести свободу прессы в СССР: «Через месяц после отмены цензуры в Чехословакии нам пришлось вводить туда танки. Скажите, кто будет вводить танки к нам?»

Дядя Вадим с интересом посмотрел на меня.

– Так можно не убирать совсем, лишь раздвинуть рамки, – загорячился отец. – Пусть все разрешенные партии будут за социализм.

– О… – протянул я, с сожалением обнаруживая пропажу сала со стола. – Вы даже не представляете пока, какие тут открываются широкие возможности для подрыва строя.

– Да как ты его подорвешь, если все за социализм?! – в сердцах воскликнул отец. – Вы с Вадимом сговорились, что ли?!

Я наложил картошки, кинул сверху толстый ломоть масла и, любуясь тем, как оно начинает плыть, размягчаясь от идущего снизу жара, сказал:

– Начнем с того, что тогда придется предельно четко сформулировать, что такое социализм, – не вообще, абстрактно, а вот прямо здесь, на местности, в частностях. Представьте, сколько будет возникать горячих споров по этим частностям, размывая границы дозволенного до полной потери политической ориентации. Например, обязательно ли при социализме собственность должна быть общенародной или допустима коллективная? Если допустима коллективная, то можно ли иметь ее не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, как в Югославии? А почему, собственно, нет? Опять встанет вопрос с артелями… А если можно в промышленности, то почему нельзя в форме корпораций? А если можно в форме корпораций, то почему бы не начать торговать их акциями на бирже? И так по каждому существенному вопросу.

– Ну и что плохого-то? Поспорим, разберемся, выясним истину…

– Хех… А дальше начнет выясняться, что классики в новых условиях устарели. Заговорят о том, что некоторые положения нуждаются в пересмотре. Правильно, кстати, заговорят… Кто будет в этих спорах судьей? Тетя Клава из коровника на выборах будет это решать? Иначе говоря, кто и как будет определять, где та граница, за которой оканчивается социализм?

– А по следованию принципу «от каждого по способностям, каждому – по труду», – продолжал горячиться отец.

– Да не уедешь далеко на одном этом принципе. Пятьсот рублей талантливому директору крупного завода – это по труду? А тысяча? А десять тысяч? А сто тысяч? А почему нет? По труду ж… Но не это главное, – прервал я пытающегося что-то ответить папу, – даже не это… Представьте публичную дискуссию, в которой с одной стороны – уверенный в своей правоте энтузиаст из альтернативной политической партии, а с другой, – я указал рукой на дядю Вадима, – какой-нибудь его работник, единственным достоинством которого является умение читать многочасовые доклады, не засыпая от вымороченного языка. Готова ли КПСС к поражениям в таких дискуссиях? А к поражению на выборах, пусть даже местных? Уверен, что дядя Вадим активно против многопартийности. И он прав. Пока партия в таком состоянии, никакой многопартийности допускать категорически нельзя.

За столом наступила осторожная тишина, лишь слева от меня продолжали о чем-то своем беззаботно хихикать девчонки. В глазах у Варьки зажегся нехороший огонек, и она, хищно подобравшись, оглянулась на Вадима, словно спрашивая: «Ну теперь-то уже можно, хозяин?»

Я потянулся за хрустким огурцом, раздумывая, не сболтнул ли чего лишнего.

– Кхе, – кашлянул дед. – Люба, салка нарежь еще.

Я с благодарностью посмотрел на него. Мама двинулась в сторону кухни и притормозила у косяка, с тревогой глядя на дядю Вадима.

– Значит, – задумчиво констатировал тот, – тебе положение в партии не нравится… А чем, позволь полюбопытствовать?

А, гори оно все синим пламенем!

– Единомыслием. Любая партия – это коалиция разномыслящих людей, имеющих общую цель, – коротко ответил я, потом подумал и добавил: – И еще массовым неверием в идеалы, даже среди работников идеологического сектора.

– А они должны именно верить? – усмехнувшись, уточнил дядя Вадим.

Мне его усмешка не понравилась, и я, заподозрив подвох, коротко задумался. Не обнаружив, ответил:

– Конечно, а как иначе? Если сам не веришь, то, выступая, не можешь передать эту веру слушателям. Нужны трибуны, – вспомнил я бабушку, – а их нет.

Дядя Вадим еще раз усмехнулся, уже победно.

– Я тебе сейчас один умный вещь скажу, только ты не обижайся, пожалуйста… – За столом чуть отпустило, появились неуверенные улыбки, а мама отлипла от косяка и пошла за салом. – Глупость ты говоришь. И, учитывая обстоятельства, – он покосился на увлеченно болтающих Яську с Томой, – я тебе сейчас объясню почему.

Я откинулся на спинку и предложил, удивленный:

– Давайте определимся с тезисом. Я правильно понимаю, что вы сейчас будете доказывать, почему работник идеологического фронта может не верить в то, что он говорит?

Дядя Вадим кивнул:

– Абсолютно правильно. Ты только это доказательство дальше не распространяй… Оно для внутреннего использования. – Он наклонился вперед, пристально глядя мне в глаза. – Идеология – не религия, чтобы внушать веру, у нее другая задача. Идеологические установки должны приниматься населением, – выделил он голосом. – Идеология, любая, подчеркну, идеология – это способ организации общественного сознания, правления людьми путем приведения их сознания к некоторому установленному образцу. Понимаешь?

Я замер, пораженный простотой объяснения.

– Ага… Но… А раньше ж было иначе?

– А это уже диалектика. Тебе пока простительно этого не понимать. – Дядя Вадим оглянулся, взял с тумбочки позади себя кастрюлю и протянул: – На, сосисок поешь.

Я благодарно кивнул, поделился с девчонками, подкинул им картошки и приготовился внимать мудрости.

– Понимаешь, первые лет двадцать у нас в СССР вообще не было никакого опыта управления страной, мы только нащупывали свои методы, нарабатывали путем проб и ошибок структуру управления. Тогда и была востребована страсть народных трибунов, об отсутствии которых ты сожалеешь. Это был опыт прямого народовластия, когда революционно настроенная масса выталкивала на поверхность активистов, вручая им сразу всю полноту власти. Тогда, по сути, это был единственный способ управления, бескомпромиссного, не считающегося ни с какими потерями, прущего буром. Но постепенно стал складываться аппарат власти, которому можно было делегировать властные полномочия. Эпоха прямого народовластия выносила в себе этот аппарат, и трибуны стали не нужны. Аппарат власти – более эффективный, хотя и опосредованный, способ реализации трудящимися своего права на управление. Слышал такое выражение про командные игры – «порядок бьет класс»? Вот тут то же самое. Аппарат может состоять из средних людей, делающих свою работу, может даже из ничтожных, но вместе они делают святое дело так, как никогда не смогут трибуны с их страстью.

– Двадцать лет, – протянул я задумчиво. – До тридцать седьмого, значит.

– Примерно да, – кивнул Вадим. – Соответствует.

– Это надо осмыслить… Внешне выглядит логично. Но, – встрепенулся я, увидев слабое место, – разве это «принятие» населением не хуже искренней веры? Оно же часто будет неискренним, поверхностным, может легко смыться в моменты кризисов.

– Приятно видеть, что у нас еще есть мыслящая молодежь, – отвесил мне Вадим комплимент. – Есть такое дело… Массовая идеологическая работа нацелена на то, чтобы охватить хоть как-то максимально широкий круг граждан. А вот дальше включаются два самостоятельных механизма: подражания и самоубеждения. Когда все вокруг хотя бы напоказ следуют доведенным и принятым нормам поведения, это уже большой плюс, они постепенно действительно становятся нормой, – опять надавив голосом, выделил он суть. – А часть граждан, причем, заметь, значительная часть, начинает искренне в них уже верить и активно распространять вокруг себя. Еще одно-два поколения – и все, в обществе будет достигнута критическая масса для стабилизации социалистического общественного сознания. Оно станет абсолютно доминирующим и самоподдерживающимся. Еще чуть-чуть, еще немного… – На стол легло блюдо с салом, и его мысль спикировала из абстрактных высей к конкретике. – У всех налито?

– У нас – нет! – с надеждой в голосе пискнула Тома.

– А с тобой я завтра поговорю, – пообещала мама и недовольно посмотрела на меня.

Тома сникла. Я откинулся на спинку стула, чувствуя, что уже не в состоянии продолжать осмысленную дискуссию. В голове шумело все сильнее, стол начал ощутимо покачиваться.

«Пока все пьют, – мелькнула мысль, – надо дойти до двери – и на улицу, на холодок».

– За Тому, – веско произнес дядя Вадим. – Красавицей и умницей она уже стала, теперь пусть станет счастливой!

Стопки взлетели ко ртам. Я, покачнувшись, осторожно выполз из-за стола и сделал несколько нетвердых шагов к двери.

– Андрей! – раздалось сзади.

Я оглянулся, держась за косяк. Дядя Вадим поставил стопарик и, глядя на меня неожиданно трезвыми глазами, сказал:

– А где ты не прав с единомыслием, мы в следующий раз поговорим. Если он будет.

– Я постараюсь. – Скользнул глазами по Томе и вылетел за дверь.

Позорище… С бокала шампанского и двухсот граммов наливки… Проклятущий возраст!

С пылающими от позора щеками, я, покачиваясь, вышел на крыльцо и присел на верхнюю ступеньку, приобняв для устойчивости столб. Попытался выговорить вслух «Джавахарлал Неру» и, огорченный результатом, задремал.

Понедельник 9 мая, 08:45

Ленинградская область, станция Сиверская

– Подожди, я сейчас, – сказала Тома и, взлетев по ступенькам, скрылась в доме.

Я упал на лавочку и подставил лицо солнцу. Легкая дурнота, уже лет десять как не посещавшая меня, продолжала мутить нутро. Ничего, сейчас до станции прогуляюсь, разойдется. Там в магазине кефирчика куплю…

Рядом кто-то сел, и я нехотя приоткрыл один глаз. Дед приветственно ухмыльнулся и, приложившись к горлышку, сделал длинный глоток «Ячменного колоса». Меня явственно передернуло, и ухмылка деда стала откровенно издевательской.

Из приотворенной двери на веранду донеслись грохот падающей табуретки, звон стекла и возмущенный вскрик бабки:

– Варька, зараза! Поставь стакан! – Затем раздался сочный шлепок полотенцем.

Загрохотало и звучно покатилось по полу задетое ведро. Дверь хлопнула, и мимо очумело пронеслась активистка.

Я, не выдержав, заржал в голос, хлопая ладонью по дереву:

– На цепь… Немедленно… Куда хозяин смотрит…

– Зар-раза!.. – Бабка встала на крыльцо и с победным видом проводила взглядом поверженного противника. – С утра винище хлестать начинает, в одиночку. Что Вадька себе думает, непонятно.

Вышла Яська, потянулась и, подтолкнув плечом, присела с другой стороны. Я с завистью посмотрел – свежая, глазки чистенькие, бодрая.

– Сейчас Тома соберется – и пойдем проводим, – сказала она.

Из дома тем временем стал опять доноситься шум. Мы с дедом прислушались и недоуменно переглянулись, – похоже, шумели Тома с мамой. Пожав плечами, я откинулся на нагретую стенку и стал терпеливо ловить солнечное тепло.

Минут через пять дверь с грохотом распахнулась, и из дома буквально вылетела Тома. Мама, горестно всплеснув руками, остановилась в проеме. Я встал и от неожиданности икнул.

– Ой…

Тома горделиво подбоченилась.

Я медленно полез в карман, вытащил носовой платок и протянул:

– Конечно, настоящую красоту ничем не испортишь, но… немедленно смой. И на ближайшие лет тридцать можешь о косметике забыть. У тебя свои цвета хорошие.

Мама победно улыбнулась и растворилась в доме. Тома обиженно насупилась и поплелась за ней.

Я повернулся, прощаясь, к деду:

– Ну… Спасибо за все, что ли… До свидания.

– Давай, малец, – махнул он свободной рукой. – До дому?

– Не-а. – Я поглядел на солнце. – На Невский.

– Хорошо… – Дед понятливо кивнул и, чуть помолчав, добавил: – Заезжай.

Тот же день, 12:15

Ленинград, Невский проспект

Они шли, казалось, нескончаемым потоком, не в ногу, но ровными шеренгами, ряд за рядом, как волна за волной. В гражданских костюмах и военной форме. Кто-то, служащий еще и сейчас, – в парадной офицерской, цвета крымской штормовой волны, с желтым ремнем и золотистой бляхой. Иногда мелькает черная с кортиком у левого бедра. А кто-то – еще в той, бережно хранимой в глубине темных кладовок для смотра раз в году, в самый главный день. В День Победы.

И медали, медали, медали… рядами, как золотистая чешуя, у некоторых аж по пояс. Не звон, нет, не легкий звон, а солидный шорох медалей уверенно ложится поверх праздничного шумка, как доверительный разговор вполголоса.

А справа – ордена, почти у всех, у многих – не в один ряд. Изредка мелькают, сразу притягивая взгляд, золотые искорки «Героев». Не много, но есть, живы.

Я стою на мосту у Дома книги, невольно вытянувшись по стойке «смирно», и смотрю на крепких еще стариков и старух.

Да какие старики! Не стары они еще, походка свободная и уверенная. Не походка – поступь. Поступь победителей.

Это потом этих мужиков согнет предательство детей и внуков. Это потом они, потерянные и никому не нужные, будут доживать. Это потом их начнут стыдить за стойкость убеждений и призывать лобызаться с теми, кто стрелял им в спину.

А пока – победители.

На Невском солнечно и тепло, но меня пробивает озноб. На плечи неподъемно лег пласт Истории. Эти не отступили. Пашка – тоже. Воображение мотнуло перед глазами сочные листья капусты, мокрую глину торопливо отрытого окопчика и, между рычащими коробочками, фигурки в фельдграу на планке прицела.

Я в той жизни слишком долго отступал. Все, дальше некуда.

Среда 11 мая 1977 года, 14:35

Ленинград, Красноармейская улица

Минут за десять до окончания классного часа в дверь проскользнула завуч и, что-то нашептав на ухо Эриковне, повела ее за собой.

– Никому не расходиться, – встревоженно обернулась классная в дверях. – Сейчас состоится комсомольское собрание класса. У нас серьезное ЧП.

Класс возбужденно загудел, перебирая версии. По всему выходило, что самым серьезным происшествием последней недели был эпизод, когда Валдис и Сема на переменке перед физкультурой забросили в девичью раздевалку Чижика из седьмого «А». Визг действительно стоял знатный, а потом полуодетая Кузя, торжествующе держа страдальца за крепко вывернутое ухо, выпнула его за дверь, но на серьезное ЧП это никак не тянуло. Во-первых, это происходило уже не впервой, причем к негласному взаимному удовлетворению сторон, поэтому в визге из раздевалки преобладали скорее азартно-радостные нотки. А во-вторых, Валдис и Сема очередной втык за это уже получили.

Некоторое время мы поупражнялись в остроумии, подбирая формулировку возможного взыскания за это происшествие по комсомольской линии. Сема настаивал на выговоре «за таки недостаточные усилия по углублению и расширению» и просил в качестве особого наказания закрепить за ним Кузю в качестве наставницы. Разрумянившаяся Кузя была согласна взвалить на себя такую нагрузку, но сразу честно предупредила, что расширять и углублять под ее руководством Сема сможет хоть по три раза на дню, но исключительно с Валдисом. Я слушал, изумленно задирая брови. В прошлый раз такие коннотации в речах одноклассников проходили мимо меня, не встречая никакого узнавания и понимания.

Постепенно возбуждение пошло на убыль. Тут дверь наконец распахнулась, и в класс прошествовала административно-партийная верхушка. Первой с деловито-озабоченным видом вкатилась Тыблоко. За ней по-хозяйски уверенно зашел невысокий сухонький мужичок в костюме, буквально лучащийся радостной энергией. Чувствовалось, что человек горит на работе. Затем в проеме возникла невнятная сутолока, было видно, что кто-то, размахивая руками, пытается безуспешно уступить кому-то дорогу. В итоге сдались оба, и в дверь, чуть ли не обнявшись, протиснулись Эриковна и Антон Веселов.

Тыблоко постучала указкой по столу, и на класс опустилась вязкая тишина.

– Товарищи комсомольцы, нам необходимо провести комсомольское собрание для обсуждения фактов, изложенных в поступившем в райком партии заявлении от члена нашей комсомольской организации. – Она поджала губы, обвела класс серьезным взглядом и добавила: – Суть заявления будет изложена инструктором Ленинского райкома партии товарищем Горячевым Сергеем Ивановичем.

Мы за минуту выполнили формальности: приняли решение о проведении собрания и избрали в его председатели Алену. Затем слово предоставили инструктору райкома.

– Товарищи комсомольцы, – начал он, – по школе, оказывается, гуляет мерзкий стишок про Генерального секретаря КПСС дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева и героического руководителя коммунистов Чили товарища Луиса Корвалана. Печально, но об этом нам сообщил только один сознательный комсомолец, – веско сказал он и с угрозой окинул учеников взглядом. – Только один, и в этом тоже предстоит сегодня разобраться.

Сидящий в президиуме Веселов отчетливо позеленел, Эриковна ссутулилась сильнее обычного, а Тыблоко сжала губы в тонкую полоску и уставилась на инструктора.

Я напрягся, вспоминая, потом оглянулся, увидел довольного Лейтмана и все понял.

Ах ты ж мразь! Решил так расчистить себе путь в девятый класс?!

Мысли понеслись галопом в поисках выхода. Надо выводить Пашку из-под удара, остальным ничего существенного не будет… А Пашка про Антона умрет, но не скажет.

Решение пришло через три удара сердца. Да чем может быть опасен мне этот возбужденный властью плешивый хорек?! Я уже вне его юрисдикции. Как же приятно это ощущать! Я хищно улыбнулся и прикинул план глумления, затем наклонился к уху окаменевшего Паштета.

– Паш, – шепнул чуть слышно, – ты мне веришь?

Паштет посмотрел на меня расширенными зрачками и заторможенно кивнул.

– Сиди и молчи, спросят – ничего не было, не задумывайся даже. И Томе с Иркой передай. – Я оглянулся на встревоженных девчонок и быстро начеркал короткую записку.

– Итак, – продолжал тем временем распинаться партайгеноссе, – пусть тот комсомолец, который притащил эту гадость в школу, объяснится сейчас перед своими товарищами. А потом заслушаем тех, кто его не прервал, не схватил за руку и не сообщил об этом возмутительном происшествии куданадо. – Последние два слова он произнес слитно, возбужденно тряся в воздухе листом бумаги, а потом бросил донос на стол перед собой.

Тыблоко тут же перекосилась вбок и принялась жадно вчитываться.

«Интересно, – подумал я, готовясь встать, – есть ли там про Тому и знает ли Тыблоко про ее дядю?»

– Ну что, – инструктор, не находя себе от возбуждения места, дергано перемещался вдоль доски, – нет смелых? Как антисоветчину рассказывать, так смелые, а как держать ответ – в кусты?!

Тыблоко дочитала донос примерно до середины листа и, вздрогнув, посмотрела на Тому, а потом повернулась к Хорьку и замахала рукой, безуспешно пытаясь привлечь его внимание.

«Есть. Знает», – понял я с удовлетворением и, сжав на прощанье Паштету предплечье, поднялся с места и направился к доске. Тыблоко с удивлением воззрилась на меня, а Антон поверх бледной зелени пошел ярко-белыми пятнами.

Я вышел, выполнил четкий разворот через левое плечо, неторопливо провел взглядом по лицам товарищей и спокойно улыбнулся. Господи, хорошо-то как! Как хорошо не бояться!

– Ребята, – начал я задушевно, – и девчата! Недели три назад я пошел в баню на Шкапина. Попарился так хорошенько, взял шайку, намылил, понимаешь, голову. И тут какая-то сволочь возмутительный анекдот рассказала. Пока мыло смыл – нет уже никого вокруг. Поверите, – я прижал ладонь к груди, – ночь потом не спал, так на душе от возмущения все кипело!

По лицам наиболее сообразительных поползли понимающие усмешки.

– Утром не удержался и поделился своим возмущением с комсомольцем Лейтманом.

Все дружно повернулись и оценивающе посмотрели на пораженно застывшего Лейта. А я тем временем исподтишка показал кулак порывающемуся вскочить Паштету и скорчил ему зверскую рожу.

– Вот. Все, – закончил я и, глумливо улыбнувшись, шаркнул ногой.

Тыблоко наклонилась вбок и сильно дернула за рукав ошалевшего от моей наглости инструктора, буквально подтягивая его к себе.

«Идиот». – Клянусь, именно это слово я прочел в шевелении ее губ, прежде чем, нагнувшись, Хорек закрыл видимость. Тыблоко что-то жарко зашептала ему на ухо и экспрессивно ткнула пальцем куда-то в донос, чуть не проткнув его. Хорек сдулся на второй фразе. Только что это был победитель, готовый, изгаляясь, вдоволь помурыжить жертву, и вот это уже какое-то недоразумение, жалкий преющий обмылок с бегающими глазками, переминается, нервно теребя подрагивающими пальцами несвежую манжету.

Я с победной ухмылкой в упор посмотрел на еще ничего не понявшего Лейтмана, а потом сделал пару шагов в сторону и сгреб лист со стола.

– Ого! – быстро, даже не читая, лишь бросив взгляд по диагонали текста и выцепив нужные фамилии, произнес я ключевую фразу. – Да тут корыстный оговор, а не сообщение честного комсомольца! Татьяна Анатольевна, – я с возмущением посмотрел на Тыблоко, – это все из-за объединения классов! У Паштета… э-э-э… извиняюсь, у Паши средняя оценка чуть лучше, чем у Лейтмана. И они оба на грани прохождения в девятый.

Тыблоко понимающе дернула уголками рта, властно изъяла у меня донос, с укоризной посмотрела на Хорька:

– Сергей Иванович, надо было сначала ко мне с этим зайти, – и тряхнула листком.

Тот сокрушенно развел руками, признавая как свою ошибку, так и право директора на выправление ситуации. Тыблоко удовлетворенно кивнула, со значением посмотрела на Тому и, отрицательно покачивая головой, уточнила:

– Афанасьева, ты ведь не слышала, чтобы кто-нибудь при тебе рассказывал политический анекдот?

За спиной Тыблока затряс головой бледный инструктор.

– Нет, – ровно улыбнулась Тома.

Веселов шумно выдохнул, и пятна покинули его физиономию, переселившись на перекошенную рожу Лейтмана, только теперь они были не белые, а ярко-красные.

Выходя вслед за расслабленным Хорьком из класса, Тыблоко мне подмигнула, а Антон откровенно облапал, и это могло бы показаться странным для секретаря комсомольской организации школы – только что мне объявили замечание за политическую наивность, но Веселову было сейчас не до тонкостей этикета.

Да и замечание это мне пришлось долго выпрашивать, объясняя, что иначе нельзя, что это минимальная реакция на ситуацию со стороны комсомольской организации, которая только что подтвердила свое здоровье, извергнув из своих рядов клеветника. Ну как извергла… Это решение еще должно быть утверждено на школьном комитете, но, судя по злому блеску в глазах Веселова, за ним не заржавеет.

Доносчиков не любит никто, а дураков в классе нет. Почти все всё правильно поняли на раз, а кто не понял, тому быстро объяснили. Возмущенное собрание не церемонилось, а непротивление представителя райкома и одобрительное кивание Тыблока лишь ускорили расправу над Лейтманом.

Теперь я собирал плоды резко возросшей популярности. Было приятно и немного стыдно – ведь на самом деле я практически ничем не рисковал. Даже при худшем раскладе райком просто никак не успевал серьезно мне нагадить за оставшиеся недели. Более того, в этом худшем случае у меня мог появиться понятный мотив для запланированного поступка. Но что сложилось – то и случилось.

Меня одобрительно хлопали по плечу, жали руку, мне широко улыбались девчонки, а потом сквозь толпу протолкалась Зорька и прилюдно, под радостный свист и веселые аплодисменты, коротко обняла и шепнула: «Молодец». За ее спиной Тома, вся светясь, подняла вверх большой палец. Зачет.

Пятница 13 мая 1977 года, 13:55

Москва, площадь Дзержинского

– Что?! – возмущенно всплеснул руками Андропов. – Что значит «третий день не можем найти»?!

– Нигде нет, Юрий Владимирович, – потерянно развел руками Чебриков. – Поисковые группы закончили прочесывание местности – никаких следов. Машина, верхняя одежда – на месте, а сам как испарился.

– Ну не дай бог! Не дай бог, опять по бабам пошел, – злобно прорычал Андропов, оглядывая потупившихся генералов. – Это последняя капля будет… Жену допросили?

– Да. – Бледный Чебриков невольно вытянулся по стойке «смирно». – Она и позвонила позавчера днем оперативному дежурному. В последний раз видела мужа вечером восьмого, вместе легли спать. А утром не обнаружила. Два дня выжидала, думала, что к любовнице смотал.

– Так… – Андропов выбил по столешнице какую-то дробь, что обычно делал, стараясь успокоиться, и начал твердым голосом раздавать указания: – Создать штаб, координирующий поиски. Виктор Михайлович, вы назначаетесь руководителем. Ориентировку на Калугина в погранслужбу, линейные отделения на транспорте. Группы по родственникам и знакомым. Задействуйте МВД в полном объеме, пусть вывернут своих информаторов. Опросите местных жителей. По списку, всех! – Он рубанул ладонью по столу и повернулся к Григоренко: – Григорий Федорович, по линии вероятных противников оживления в резидентурах нет?

– В Москве в последние дни ничего выбивающегося из обычного порядка не было. В Ленинграде было небольшое шевеление две недели назад по линии ЦРУ. Судя по всему, проводили какую-то тайниковую операцию. К сожалению, это пока все, что мы можем предполагать. Мы сейчас там с ними по вашему распоряжению плотнее обычного работаем, на пятках висим.

– Хорошо. – Андропов поймал себя на том, что выбивает победную дробь, и резко убрал руки под столешницу. – Хорошо. Виктор Михайлович, – обратился он к смурному Чебрикову, – найдите мне Калугина. Найдите! Срочно. Мне доклад каждые четыре часа. Всё, все за работу. Борис Семенович, останьтесь.

Когда за последним уходящим закрылась дверь, Андропов молча приподнял правую бровь. Иванов позволил себе так же молча улыбнуться, чуть-чуть, самыми кончиками губ.

– Удалось узнать, как Картер собирается реагировать на успехи сандинистов? – Андропов, чуть усмехнувшись, направился к сейфу. – Поехали, по дороге расскажешь. Гайр Аванесович форельки привез, еще вчера в Севане плескалась. Давай на шампурах сделаем? – Он многозначительно помахал в воздухе вытянутой из сейфа папкой.

– Ишхан? Это хорошо. – Иванов сладко потянулся и выбрался из-за стола. – Поехали. Только лимон надо захватить.

Тот же день, 16:15

Московская область, «Горки-9»

Они расположились на солнышке в плетеных креслах у беседки позади скромного деревянного домика. Перебрасывались малозначительными фразами, неторопливо потягивали белое вино, закусывали сыром с пресным лавашем и наблюдали, как дымок лениво овевает изогнувшиеся дугами тушки мелких, чуть больше ладони, рыбешек.

Если бы какая-нибудь сущность, способная прозреть игру вероятностей, приоткрыла этим еще крепким мужчинам завесу над наиболее возможной реализацией будущего, то они бы с искренним удивлением и негодованием увидели на этом самом месте морок преисполненного имперской пышности, наполненного челядью громадного дворца для пышнотелого юриста. К счастью для их душевного благополучия, власти предержащие не представляют для таких сущностей никакого интереса, и неторопливая беседа продолжала спокойно течь на опушке начинающей зеленеть березовой рощи.

– Кстати, опять хоромы для детишек строить стали, – пробурчал Иванов. – Я тут Жору озадачил, он насчитал несколько десятков за последний год. Перепродажи пошли – уходят всяким директорам рынков и гастрономов по тридцать – пятьдесят тысяч.

– Кто, к примеру? – заинтересованно повернулся Андропов.

– К примеру, Гришин. Гарбузов. Патоличев. Андрей Андреич… тоже для сынка строит.

Андропов раздосадованно крякнул:

– Я же три года назад продавил запрет строительства благоустроенных дач ближе пятидесяти километров к Москве, чтобы пресечь это безобразие с перепродажами. Эх, разболталась система… Уже и решения Политбюро ни во что не ставят. Пора немного гайки подкрутить.

– Угу, – согласился Иванов, подтягивая на пробу один шампур. – Пора. Чего ждем?

Они обменялись взглядами, потом Андропов крутанул головой.

– Да чисто. Я секу, – успокаивающе махнул рукой Иванов. – Кстати, можно начинать.

– Отлично. – Андропов аккуратно снял на тарелку рыбку с шампура и побрызгал гранатовым соусом. – Как все прошло, Борь?

– Штатно. Взяли тепленьким в сортире, мягко зафиксировали и вывезли. Потом было два часа на поработать. Ну и концы в воду, так сказать… В крови следы алкоголя будут.

– И? Удалось что-нибудь узнать?

– Угум-с. – Иванов с удовольствием впился в похрустывающую спинку, с блаженным видом прожевал вместе с косточками, запил вином и, приняв серьезный вид, продолжил: – Информация подтвердилась. Из первых, так сказать, уст.

– Удалось-таки расколоть? Так быстро?

– Есть методы, – туманно пояснил Иванов, неопределенно перебрав в воздухе пальцами. Вытащив из внутреннего кармана конверт, протянул Андропову: – Здесь эрзац. Если кратко, то да, сам активно пошел на вербовку во время стажировки. Нагадил нам знатно за эти годы. Давить таких в колыбели надо.

Андропов беззвучно перебрал губами.

– Да… Была все-таки надежда на ошибку, – пробормотал, задумчиво водя прутком по полу. – С другой стороны… С другой стороны, это хорошо.

– Хорошо? – изумленно дернулся вперед Иванов. – Юр, ты мне эту светлую сторону не покажешь? А то у меня, кроме удовольствия от того, что эту гадину собственными руками раздавил, ничего больше нет, одно расстройство.

Андропов еще раз инстинктивно огляделся.

– Борь… Насчет гайки подкрутить. Скоро встанет вопрос… куда, как и кто поведет страну. Старики уже не в счет. Щербицкий, Романов, Гришин, я. Будет борьба. Сам знаешь, как нас боятся. Пуганые вороны… Жирные такие. Потому и обложили со всех сторон. – Он отодвинул в сторону тарелку и, привычно сцепив ладони, уткнулся в них носом. – Победит в конечном итоге тот, кто будет больше всех знать.

Над столом на некоторое время повисло молчание. Потом председатель КГБ продолжил:

– Я, пожалуй, больше ничего говорить не буду. Сам все поймешь. На. – Он подтолкнул лежащую на углу папку к Иванову. – У тебя есть три – пять сотрудников, которым ты можешь абсолютно доверять? Не боевиков, тут надо будет думать.

Иванов задумался, мысленно пересчитывая в уме, потом уверенно ответил:

– Есть. И больше найдется.

Андропов испытующе посмотрел, потом хмыкнул:

– Как ты был идеалистом, так и остался. Ладно. Мальчик большой, прочтешь, подумаешь… Делай группу, пусть занимаются только этой темой. Назовем ее… – Андропов вскинул глаза к верхушкам берез и задумался. – Назовем «Сенатор».

– Не прямолинейно? – поинтересовался Борис.

Юрий Владимирович покачал головой и повторил:

– Прочтешь – поймешь.

– Задача?

– Задача-минимум – получить двусторонний канал связи с «Сенатором». Максимум – привлечь к сотрудничеству.

– Все как обычно, – покивал Иванов.

– Да не совсем, – усмехнулся Андропов.

– Да? – с сомнением переспросил Борис и кивнул на папку: – Можно?

– Да, пора.

Иванов энергично вытер руки салфеткой, сделал большой, финальный глоток вина, отставил бокал подальше и решительно открыл папку. Андропов откинулся на плетеную спинку и, покачивая бокалом, с интересом наблюдал за лицом своего конфидента.

– Хм… – промычал тот, переворачивая первый лист, и его рука, дернувшись, поползла в сторону бокала. – Хм… – С досадой метнул взгляд на конечность и, отдернув ее, почесал лоб. – Высоко сидит, далеко глядит?

– Ты дальше читай, дальше, – ласково напел Андропов.

Иванов поиграл бровями и опять уткнулся в папку, то стремительно заглатывая страницы, то недоуменно застывая на каких-то фразах. Иногда он возвращался назад и выборочно что-то медленно перечитывал, губы его в такие моменты шевелились, а свободная рука комкала салфетку. Минут через пять непонимающе сморщился и спросил с редкой для него неуверенностью:

– Это как?..

– А вот так, Борь, а вот так, – с удовольствием откликнулся Андропов.

– А вот не постесняюсь задать вопрос… – Иванов взвесил папку в воздухе. – Юра, это что, на полном серьезе?

Андропов молча кивнул.

– Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца. Врите, врите, бесенята, – невнятно пробормотал Иванов и с удвоенной скоростью принялся поглощать информацию.

Перелистнул последнее экспертное заключение, пару секунд побуравил ничего не видящим взглядом коленкор папки, быстро ее захлопнул, прижал, обхватив двумя руками, к груди и отчаянно закрутил головой:

– И не просите, вашбродь, не отдам!

– Ну почему?! – патетически воскликнул Андропов, всплескивая руками. – Боже, ну почему, за что?! У всех, ну буквально у всех доверенное лицо – серьезный, солидный, вменяемый человек, а у меня… – И он процедил чуть ли не по слогам, артистично изобразив омерзение: – А у меня – Иванов!

– Такая у тебя, Юра, планида, – поучительно сказал Иванов. – Терпи, атаманом будешь.

Они посерьезнели.

– Да… Пожалуй, я ошибся, – огорченно сказал Иванов и коротко задумался. – Два. Только два…

– Что – два? – не понял Андропов.

– Только двух человек могу под такое привлечь. Увы…

– Это очень хорошо, – оценил Андропов. – Ровно в два раза больше, чем у меня. Вот, кстати, еще свежачок. – Он извлек из кармана лист. – Сегодня на ленинградском главпочтамте изъято. Само письмо на экспертизе, это текст.

Иванов прочел, задумчиво потеребил ухо и начал рассуждать вслух:

– Нет, ну если мне задачу поставят, я Нью-Йорк выключу, не слишком сложно… Но вот заранее просчитать, на сколько именно часов… То же самое с пожаром в посольстве. Надо будет – полыхнет, и именно на тех трех этажах, хотя это заметно сложнее, чем Большое Яблоко загасить. Но вот предугадать, что при этом случится разлет документации, да указать, по каким именно улицам… да за три месяца вперед… Давай, Юр, подождем-посмотрим, как они это делать будут?

– Угу. Все так. Золото, кстати, за месяц после четвертого письма припало в Лондоне на семь процентов.

Иванов быстро листнул папку, нашел нужное письмо и вчитался.

– Хм… Прикупить, что ли… Выходы есть.

– На твое усмотрение. И еще… Первое письмо открой, вторую страницу, где про Митрохина. – Андропов подождал, пока Иванов найдет и прочтет нужный абзац. – Его три недели Бояров вертит так и сяк. Про все уже рассказал в мелких подробностях, кроме одного, – кто еще знал про бидон. Может статься, и врет: одно дело – умысел на предательство, другое – само предательство. Но, помня про драгоценности в пакете муки из второго письма, про кинопленку с садистскими записями, – а МУР и Главное следственное управление все указанное в том письме уже нашли, – он, может, действительно никому и не говорил. – Председатель сделал еще одну паузу. – Но в этом надо быть уверенными. В общем, забирай себе, работать можешь предельно жестко, но ответ получи. Потом мне предложение по закрытию дела.

– А фальшивомонетчик этот? Один работал? Тоже взять в разработку?

Андропов отрицательно качнул головой:

– Нет. Допрашивать, конечно, допрашивай сколько хочешь, но исключительно в обычных рамках. Там приписку помнишь по нему, про милосердие? Мы должны быть очень отзывчивы к просьбам этого «Сенатора». – Он подумал и добавил: – По сути, это единственное пожелание, которое нам пока выставлено за весь объем информации.

– Угу, согласен, – кивнул Иванов. – Тут жаться не стоит.

– Этот тип, кстати, действительно оказался интересен. Самородок, каких мало, да еще и почти бескорыстный. Думаю, дать условно и пристроить в отдел техобеспечения, пусть теперь, наоборот, ловит фальшаки.

Иванов весело рассмеялся:

– Получается, и тут мы в плюсе?

– Угу… А вообще, – Андропов неопределенно взмахнул рукой, – есть мысли?

Иванов открыл рот, собираясь что-то ответить, но вместо этого издал какой-то неопределенный звук и задумался.

– Знаешь, я, Юр, пожалуй, воздержусь, чтобы не было потом мучительно стыдно. – Он наморщил лоб. – Спектатор – это же вроде наблюдатель? Спектр, спекулянт, спектакль… Найду я этого театрала. Не сразу, но найду. Обещаю.

Суббота 14 мая, 13:25

Москва, Старая площадь

Солнце летней птицей билось в наглухо закрытые окна кабинета, но этот человек предпочитал рабочую тишину, легкий полумрак и отсутствие сквозняков. Он опять неважно себя чувствовал и предыдущую ночь провел в палате правительственной больницы, что на Грановского, но доктора так и не уняли тянущую боль в левом локте, и поэтому яркий свет вызывал сегодня особое раздражение. Впрочем, он умел себя контролировать и никогда не выплескивал свои проблемы на окружающих. Недостойно это, особенно учитывая его положение.

Плохо чувствовать себя старым… Он всегда был не очень здоров, давал о себе знать детский туберкулез, но особо унизительно ощущать не болезни, приходящие извне, все эти гриппы, ангины и пневмонии, а предательство собственного организма. Еще, кажется, вчера, ну пусть не вчера, но шесть-семь лет назад, ты мог легко метаться по волейбольной площадке и быть со своим ростом метр девяносто центровым, а сегодня из развлечений остались только доминошные турниры на вылет между коллегами из Политбюро да посиделки в правительственной ложе на хоккее.

Память и та стала подводить. Нет, помнит он все по-прежнему ясно, и мозг работает так же остро, но отчего-то воспоминания по ночам приходят безвкусными, как картон. Сохранились даже мелкие детали, но эта череда картин проходит, не вызывая никаких эмоций, не всколыхивая ничего внутри. Все серо и неинтересно, как будто это было не с ним. И даже последняя любовь, Настенька Черняховская, искрящая весельем вдова почти маршала, любящая потанцевать и поиграть на гитаре, и та как будто не ему улыбалась тридцать лет тому назад.

С этим, впрочем, Михаил Суслов смирился, но гнетет тяжелой гирей долг, а врачи теперь отпускают на работу не более четырех часов в день. Приходится концентрироваться на самом важном, ведь передать пост, увы, некому, и это проблема. Да, большая проблема…

Длинные тонкие пальцы, про которые и не скажешь, что крестьянского сына, еще раз задумчиво поворошили лежащие на столе листы.

Дверь беззвучно отворилась, и он вопросительно вскинул очень светлые, почти белые глаза на вошедшую.

– Борис Николаевич звонил, пошел на обед, – доложила, стоя на пороге, бессменная секретарша Шурочка. – А Пельше что-то нехорошо сегодня, в больницу поехал.

– Ясно. Ладно, с Пономаревым пока одним обсужу. – Михаил Андреевич достал из верхнего ящика пухлый конверт с деньгами и каталоги издательств. – Саша, отправь, пожалуйста, как обычно.

Встал и двинулся к выходу, оставив листы на столе. Будучи почти первым человеком самой мощной страны, он мог ничего не бояться, тем более здесь, в этом здании на Старой площади, в цитадели партии. Не было в этой стране силы, которая бы рискнула без спроса засунуть нос в его бумаги.

Он легко мог стать и Первым: тогда, в шестьдесят четвертом, многие секретари были готовы пойти за ним, а не за Леней. Именно он был тем стержнем, вокруг которого потаенно складывался круг недовольных, именно он рисковал больше всех, ведя закулисные переговоры с глазу на глаз. И потом именно он открыто встал на трибуну пленума и методично бросал Никите увесистые обвинения в отходе от ленинского курса.

От прокурора на трибуне до нового Первого – один шаг, это было понятно всем участникам пленума. Но он отказался, сам, заранее, добровольно уступил еще на стадии договоренностей. Вся эта парадная мишура – не для него, он любит работать. Пусть жизнелюбец Брежнев красуется в капитанском мундире, его же устраивает роль бессменного вахтового у штурвала или, даже вернее, штурмана, неутомимо прокладывающего путь в будущее.

Он ни разу не пожалел о том, что посторонился тогда, ведь все последующие годы последнее слово почти всегда оставалось за ним. Да, по мелочам Брежнев иногда мог продавить свое решение, если они расходились во мнениях, как, к примеру, в семьдесят втором, когда решали, посылать хоккеистов в тур по Канаде или нет. Но по действительно важным вопросам Брежнев никогда, совсем никогда не принимает решение сам, а бормочет: «А это как Михал Андреич посмотрит…» И это хорошо, ведь Второму больше, по сути, ничего и не надо.

Шурочка привычно тормознула его в дверях и придирчиво осмотрела, а после зачем-то одернула и так ровно сидящий пиджак и смахнула лишь ей одной видимую соринку с рукава. Михаил Андреевич с высоты своего роста добро улыбнулся своему ангелу-смотрителю и пошел на обед, мысленно поставив в уме еще одну галочку напротив плана дел. Сегодня он, как это делал втихую от всех уже много-много лет, сдал четверть своей зарплаты в Фонд мира, а на вторую четверть заказал книг для школьной библиотеки в родном селе Ульяновской области. Зарплаты у членов Политбюро неприлично большие, ему столько не надо. На еду хватает, одежду он меняет редко, и мебель с казенными бирками на квартире его вполне устраивает. Настоящий коммунист должен быть хоть немного аскетом. Впрочем, это личный выбор, он никогда не требовал этого от других, лишь поднимал планку для себя.

Неторопливо идя по коридору, Суслов приветливо здоровался с сотрудниками и ощущал себя дома. За десятилетия Михаил Андреевич настолько сроднился с этим зданием, с его длинными коридорами с бордовыми дорожками по центру, переходами и лифтами, фикусами в кадках рекреаций, что чувствовал порой эти стены как самого себя, как еще один слой одежды, как броню, надежно защищающую от беспокойства медленно подыхающего «старого мира». А еще ему нравилась пронизывающая здание пульсация коллективной мысли, которая, оформившись и получив его одобрение, становилась волей силы народа.

В цековской столовой он привычно пристроился в короткую общую очередь и, доброжелательно улыбнувшись, так же привычно пресек робкую попытку пары гостей здания пропустить Второго вперед. Ему не надо привилегий. Никаких. Он даже своему водителю приказал ездить строго по правилам, поэтому его машина никогда не едет быстрее шестидесяти.

Пробежался глазами по строчкам меню и, быстро произведя в уме вычисления, заранее набрал из кошелька монет, с точностью до копейки. Яйцо с майонезом, щи из свежей капусты, пара сосисок с пюре, два куска черного хлеба и компот – он всегда был неприхотлив в еде. Не в этом счастье, не в этом…

– Приятного аппетита, – поприветствовал он Пономарева, осторожно водружая нагруженный поднос на стол.

Этот секретарь ЦК КПСС, его формальный заместитель, не был доверенным соратником, хоть и проработал в этом здании почти столько же. Не был он и другом – не возникала между ними та особая химия, что вызывает взаимную симпатию. Но, будучи почти одного возраста и пройдя примерно по одним и тем же ступеням, имея даже одни и те же предпочтения, они были товарищами по работе. Да, это привычное слово «товарищ», произносимое часто бездумно, как артикль, имеет свой смысл и как нельзя лучше отражает связывающее их взаимное уважение. Суслову нравился такой тип отношений.

Ели неторопливо, обсуждая всякую всячину, и настоящий разговор в небольшом столовом кабинете, отделенном от общего зала лишь тяжелой занавеской, завязался только к компоту.

– Прочел я доклад Яниса, – бросил Суслов, загоняя куском хлеба остатки пюре на вилку. – Интересно, но не более того. Не вижу причин для той волны беспокойства, что он погнал в связи с этим. Арвида Яновича запугал чуть ли не до приступа, тебя взбаламутил… Спокойнее. Пусть Юра отрабатывает, его вопрос.

– Он уже и отрабатывает, аж зачистку аппарата начал. – Пономарев приглушил, насколько смог, не сваливаясь в неуместный шепот, свой мощный голос и теперь осторожно оглянулся, прикидывая, слышно ли его за занавеской.

– Даже удивительно, что осмелился, – тонко улыбнулся Суслов, – осторожный наш…

– Боится, – сдержанно усмехнулся в усы Пономарев.

– Да. И хорошо, пусть боится. Лишь бы от страха глупость не выкинул. – Михаил Андреевич вытряхнул из стакана на ложку грушу и внимательно ее осмотрел. – Вот за этим и надо следить. А остальное – блажь.

Пономарев озабоченно вздохнул и уточнил:

– А Морис? Так и спустим? Просто утремся?

Суслов спокойно догрыз разваренный сухофрукт, сложил кисти рук в замок и похрустел суставами, выглядывая что-то в глубине полированной столешницы.

Пономарев чуть заметно поморщился. Этот мертвящий хруст, издаваемый Михаилом Андреевичем в моменты задумчивости, был глубоко чужероден этому зданию с его говорящими вполголоса сотрудниками. Так, должно быть, хрустят у костров, попивая чифирь из оббитых эмалированных кружек, потные мужики в фуфайках, те, что только что валили лес и вязали плоты.

– Да… – протянул Суслов. – Кто бы мог подумать, десятилетиями проверенный товарищ… Самое плохое, Борис, даже не то, что через него шли деньги компартии США. Мы были с ним откровенны, вот что плохо. Предельно откровенны с агентом ФБР.

– Что делать будем? Мне же с ним встречаться придется, а из меня актер неважный.

– Из меня тоже. Да… – Суслов еще раз задумчиво хрустнул суставами. – Нет, в такие игры мы играть не будем. Партия отказалась от использования крайних мер, мы не можем нарушать наше же решение. И не будем. Не тот случай.

Пономарев ограничился недовольным похмыкиванием.

– Предатели… Это болезненно, конечно, очень болезненно, как с Морисом, но не опасно. – Суслов хладнокровно отодвинул пустую тарелку.

– Михал Андреич, – не выдержал Пономарев, – ты список видел? Ничего себе «не опасно»!

– Да ты пойми, Боря, все эти игрища военных и разведок – это борьба на периферии. Она не в состоянии отменить неизбежное, не может победить законы социального развития. Конечно, надо этот список тщательно отрабатывать. Конечно! Но это пусть КГБ трудится, Кэ-Гэ-Бэ. – Он наставительно постучал вилкой по столу. – Но никакой предатель или даже несколько предателей, даже будучи генералами, не погубят нашу страну. Максимум – замедлят продвижение социализма по планете. Это плохо, мы должны с этим бороться всеми силами, должны – и будем. Но у нас с тобой, у Арвида с Янисом – другая задача, и эти ресурсы переданы нам для решения другого вопроса. Нам надо не пропустить удар в сердце. Для этого нашу службу и задумывали. И расконсервировать кадры, как того требует Янис, – это тратить ее ресурс на решение не своей задачи.

Пономарев озабоченно поерзал в стуле:

– У Яниса чутье, ты же знаешь… Если он волнуется, то я нервничаю. Сильно нервничаю.

– Да хватает у Яниса ресурсов, хватает и так. Пусть посматривает за развитием из-за плеча Андропова. А самостоятельно действовать не надо. Пусть не отвлекается, московский горком сейчас важнее.

– А источник?

– А что источник… Найдет его Иванов, тогда и подумаем. Если найдет. Так Янису и передай. А Арвиду я сам скажу.

– Ну добро, – согласился Пономарев. – А насчет Мориса я тогда сам прикину, как использовать.

– Да никак не используешь. ФБР не делится информацией с ЦРУ. А Мориса, не выкладывая обвинения товарищам из компартии, из игры не выключить. Так что пусть и дальше деньги носит. – Суслов ухмыльнулся. – А ФБР, значит, и дальше будет охранять наши передачки.

Пономарев ушел, а Суслов еще некоторое время побыл один, наслаждаясь покоем и удовольствием от принятия еще одного правильного решения. Это на самом деле не сложно, если хорошо знать марксизм и владеть диалектикой.

Еще в юности, пятьдесят лет назад, во время студенчества в институте имени Плеханова, он открыл для себя стройную красоту этого учения и, ослепленный его простотой и логичностью, влюбился, влюбился весь, без остатка, раз и навсегда. Эта любовь стала стержнем его жизни, она дала ему все: и великую цель – прекрасный в своей абстрактной справедливости коммунизм, и понимание, как ее достичь. Все, буквально все может быть объяснено и понято с платформы этого учения. При этом, несмотря на универсальность, марксизм сохраняет стройность и элегантность, присущие скорее законам Ньютона или курсу оптики, чем законам социального развития.

Он никогда не рвался наверх. Работал, как честный коммунист, изо всех сил, творя Историю вокруг. И История была к нему благосклонна, выделив из прочих. Раз за разом его призывали все выше и выше, вручали все большую власть. Он вошел в самый узкий круг высшего руководства еще при Сталине, и с тех пор его влияние в стране и мире только росло. Десятилетиями он применял марксизм на практике и раз за разом достигал успеха. Практика – критерий истины, что может быть лучшим свидетельством правильности марксизма, чем грандиозный прогресс СССР?

Всю свою жизнь он растил коммунизм. И он надеялся, что его запомнят именно таким – скромным и мудрым пестуном юного коммунизма.

Ощущение правильности дарило где-то глубоко внутри теплое уютное счастье, то самое, что испытываешь, сидя холодной зимней ночью у растопленного камина. Суслов, безусловно, был счастлив правотой своего дела, правотой своей уже почти прожитой жизни. Пожалуй, больше всего он хотел бы так счастливым и уйти.

Тот же день, 16:15

Ленинград, улица Чернышевского

Две чайные ложки мелко помолотой смеси арабики и робусты из Франции, ложка советского сахара, чуть-чуть привезенной из дома корицы, чтобы обозначить отступление от канона, и влить в джезву холодной воды. Он поджег спиртовку и начал медленно, совершенно механически, водить над ней медным сосудом, дожидаясь появления идущего от дна сердитого гудения. Вдохнул проявившийся аромат и замер на несколько секунд, собираясь с силами. Да, можно было бы сегодня, после почти бессонной ночи, и не напрягаться, отложить на завтра, а то и вовсе на понедельник, но он в свои двадцать девять стал резидентом во втором по значимости городе основного противника не потому, что давал себе послабления. Есть такое слово «надо», он выучил его в детстве, поднимаясь со дна, и оно его много раз выручало. Сейчас тоже надо, и поэтому Фред щедро влил в джезву ирландского виски, испачкал безупречную черноту кофе несколькими каплями до смешного дешевых местных сливок и отставил настаиваться.

Он глубоко откинулся в кресло и закинул ноги на край стола, бездумно глядя, как прогорает по контуру, обнажая багровеющий табак, тонкая бумага очередной, раскуренной в две быстрые затяжки, сигареты. Да, ему нравилось шокировать курятник, но еще больше он ценил удобство, а именно в этой расслабленной позе, когда взгляд беспрепятственно скользит по потолку, походя цепляясь за мельчайшие трещинки в побелке, его мозги работают особо хорошо.

Мозги… То, что у него есть, точнее, Бог дал, и Фреду нравилось их напрягать, нравилось даже больше, чем секс и выпивка. Каждая нерешенная загадка – это вызов, а вызовы он, будучи победителем, любил.

Подумать было о чем. Спонтанно начавшаяся операция привела к неожиданным результатам. Неделю назад прямиком из Лэнгли свалился приказ принять и оказать максимальное содействие туристу, которому вдруг приспичило посмотреть Ленинград. Приехавший днем действительно с неподдельным удовольствием осматривал город и прошелся по Эрмитажу, уделив особое внимание Питеру Брейгелю-младшему и другим малым голландцам, а вечером забрел к Фреду на огонек и, предъявив удостоверение директора разведывательного департамента Управления по борьбе с наркотиками, по-хозяйски расположился в кабинете. Всю ночь он умело, до зубовного скрежета, потрошил сначала Фреда, потом Синти, заставляя вспоминать малейшие детали. Загоревший под нездешним небом, с лучиками белых складок вокруг голубых глаз и повадками тигра, он легко отмахнулся от жалоб цэрэушников на тяжесть работы в СССР:

– Вы страх, парни, забыли, как выглядит. Поверьте, у вас тут лафа! У меня там тоже такие, как вы, работают, молодые и с зашкаливающими борзометрами… Три недели назад одного раскрыли, а тело потом подбросили. Так вот ему коленные суставы дрелью высверливали. Все понятно?

Фред задумчиво прищурился, глядя куда-то вдаль сквозь расплывающееся над ним колечко дыма. Основное было сказано на прощанье, сегодня утром:

– Те восемьдесят страниц, что вы принесли, прозвучали как набат колокола. Мы прохлопали, что к нам в постель ползет черная мамба. Все очень серьезно. Президент через неделю проводит совещание по этому вопросу. Я буду просить, чтобы вас не двигали из Ленинграда. – Он с усмешкой посмотрел на чуть слышно застонавшую Синти. – Нам очень-очень нужна такая информация, за любые деньги и под любые гарантии. Можете смело считать, что одно это письмо окупило все затраты на ЦРУ в этом финансовом году. Скоро вам подкинут пару опытных агентов глубокого прикрытия, но главные – вы. Вы начали, вы достигли успеха, вы и продолжайте. Берегите контакт – это раз, дрожите над ним, хольте и лелейте. И пытайтесь сделать его двухсторонним. Ищите, думайте. Еще раз повторяю – любые гарантии, любые деньги, при необходимости – все наши возможности по эксфильтрации из СССР. Нам этот человек очень нужен, он очень много знает. Кстати, там и аналитическая часть неслабая, учитесь. Ну бывайте…

Не снимая ног со стола, Фред изогнулся и дотянулся до джезвы, наполнил крошечную чашку, с облегчением откинулся назад и, сделав первый тягучий глоток, начал сортировать возможные зацепки. Они есть, определенно есть, их не может не быть…