Воскресенье 23 апреля

Крым, Ливадия.

Весенний Крым был тих, пустынен и прекрасен, но Леониду Ильичу было невесело. Ничто не радовало его — ни тишина, что по утрам плутала в колоннаде старых кипарисов, ни чудо цветущих гор.

Нет, в принципе, чувствовал-то он себя куда как лучше, чем еще полгода назад. Замена препарата вернула если не молодость, то бодрость, к тому же почти ушла обидная неразборчивость речи. Однако старость и износ тела, ставшего неловким и даже сейчас не настолько энергичным, как раньше, все это не было следствием прежнего неудачного врачебного решения или мимолетным недомоганием.

Брежнев отдавал себе в том отчет — в неизлечимости недуга по имени возрастная усталость. И понимал это тем более ясно, что трезвой мысли уже не мешал туман в голове и почти спасительная баюкающая сонливость.

Конечно, со всем этим можно было бы смириться, не он первый и не он последний… Но время… Лишь недавно и как-то совсем вдруг Леонид Ильич отчетливо понял, как мало осталось на дне этого прохудившегося колодца под названием жизнь.

И это тоже можно было бы принять… Но что останется, когда он уйдет за порог?

Нет, за страну Леонид Ильич не боялся. И за свое место в ее истории — тоже. В длинной череде властителей не было никого, при ком народ — весь народ! — жил бы столь же мирно и благополучно, как при нем. Верилось — это запомнят и оценят.

Но вот Варшавский блок, что цементирует результаты той войны на самых опасных западных рубежах… Куда делась его, казалось бы, нерушимость? Неужели же он, Брежнев, войдет в историю как человек, при котором просрали ту великую Победу?!

Это было совершенно невозможно допустить. Поэтому Леонид Ильич и приехал на полуостров заранее, намереваясь лично готовить столь важную встречу с товарищами из братских стран. Он даже не попытался вернуться к прежней курортной манере решения вопросов, хоть такое желание еще иногда присутствовало на заднем плане. Вместо этого чередой полетели по-настоящему рабочие совещания, как когда-то встарь, с обедом на ходу и клубами табачного дыма над столом. Вернулись, заодно, и "контрабандные" сигареты от Кости Черненко, при сугубо сочувственном отношении офицеров охраны и техников Лубянки.

А из окон госдачи манил крымский апрель… Порой так хотелось отринуть тяжесть непомерно весомых материй, которыми приходилось заниматься все последние дни, да рвануть на машине к облакам, что цепляются за вершины гор, и, дальше, в степь, к безумному красно-желтому ковру из диких тюльпанов и мака-самосейки. Или, даже, прогуляться по Ялте, припоминая подзабытую свежесть нежно-розовых лепестков, что пенятся сейчас в городских садах и парках. Да можно было бы просто сидеть в шезлонге на пирсе, наблюдать за пасущимися вдали дельфинами и ощущать, ощущать всем телом древнее родство с этими сухими безжизненными скалами вдоль теплого моря.

Ничего этого не случилось. Вместо этого по традиции, сложившейся у жителей Кремля еще с двадцатых, Леонид Ильич посетил сегодня боевой корабль, что стоял на рейде Ялты. И вот эта короткая передышка уже позади. В дымке за кормой несущегося "Буревестника" уже почти совершенно растворились силуэты больших пограничных катеров. Горизонт и даже крымское небо словно тонули в лиловом мареве над спокойным морем.

На какой-то миг этот знакомый вид, навевающий приятные воспоминания о беззаботном отдыхе, вернул Леониду Ильичу надежды на благополучное и скорое разрешение важных вопросов.

Но нет…

Стоило только припомнить как вчера на нулевой полосе симферопольского аэродрома он лично встречал польскую делегацию. Леонид Ильич тогда с должным вниманием посмотрел на их лица. Этого оказалось достаточно, чтобы понять насколько неладно обстоят дела в Варшаве. И жестокая стариковская обида на судьбу вновь взялась кружить у самого сердца Генерального. Кружить и кусать… Ведь как надеялся, что Чиерна-над-Тисой уже не повторится — и уж по крайней мере, не с Польшей. А какие были надежды на "польский вариант" и в политике, и в экономике еще лет пять назад…

Леонид Ильич старался не выделять близких ему поляков (мало кто знал, что мать его была полькой, и польский с детства был для него родным), но ему лично было приятно, что именно эта страна показывает, как казалось тогда, пример удачного развития. Мелькали, как мог судить Генеральный, и у неуживчивого Косыгина мысли о возможном сходстве маршрута для двух стран. Дороги, которой можно было бы выйти из тупика.

А ведь тупик этот внезапно быстро и с неожиданной определенностью подтвердили ближайшие советники — и моргали при этом, шельмы, так невинно, как если бы только-только задумались над вопросом, как поручение из ЦК получили. А ведь явно давно примеривались к таким же выводам. Да и Косыгин хорош…

…Эх… Вот сразу бы, как Никиту подвинули — и начать с Алексеем Николаевичем плотно работать… Но сам Генеральный, пожалуй, тогда не был бы готов вести серьезный разговор ни о реформах в собственной экономике, ни, тем более, в рамках СЭВ.

Да пока чешский петух не клюнул, не перекрестился ведь — вообще.

А потом счел своей удачей, что большой крови там не было и тоже успокоился как-то, и все пошло своим чередом: встречи, совещания, приветствия — внешне все неплохо, и вроде бы даже с движением вперед, а что там на самом деле было? Судя по свежему докладу Андропова, ведь именно тогда все в Польше и начиналось? Да и не только там…

И вновь перед глазами Генерального поплыло вчерашнее.

…Поляки спускались по трапу. Первым — мрачный, нервничающий от явно обозначившегося недоверия и сильно постаревший за последние месяцы Герек, за ним — злой и явно раздраженный генерал Сивицкий. Следом — растерянный, прячущий за темными очками свой придавленный испуг генерал Ярузельский, потом — непроницаемо отчужденный генерал Кищак — как всегда подтянутый и строгий.

И еще трое, что "вроде как свои" — они напоминали Леониду Ильичу Арвида Яновича и его сотрудников, что из той, закрытой от всех части КПК. Этакие умные и зубастые бойцы — только помоложе и посвежее лицами. Стахура и Милевский от Правительства Народной Польши, Казимеж Свитала от Сейма…

Это были волки старой, еще той, сталинской закваски, прошедшие через Вторую Мировую и, что даже важнее, через кровь внутренней войны с крайовцами и бандеровцами. Они держались вместе, как бы ненароком сбиваясь в стаю, поодаль от "еврокоманды" Герека.

А кроме них был еще министр Внутренних Дел Станислав Ковальчик — тот прилетел пораньше, особо, для встречи с Андроповым и теперь благоразумно устроился рядом с Председателем КГБ, внятно обозначая, кто здесь есть его главный хозяин.

Все это было ясно видно благодаря опыту.

Опыт, опыт… Необходимо разнообразный жизненный опыт человека, прошедшего путь от скромного партийного руководителя местного значения и от фронтового офицера до самых высот, до маршальского звания, до Председателя Совета Обороны, этот опыт тяжело давил на сердце, и мысли о возможном кровавом исходе в Польше (В Польше, будь вы все неладны! Почти своей, почти знакомой!) теперь никак не оставляли.

Это чехи могли если не принять, то как-то пережить и переждать "необходимые меры". Теперь вот выворачиваются потихоньку из-под пресса дел шестьдесят восьмого года. Безопасно на вид, но вот он теперь перед глазами: свежий, живой варшавский слепок вновь надвигающихся "событий".

Случись что, и поляки (Брежнев отлично понимал это), поляки неизбежно пойдут на обострение, не испугавшись даже и человеческих потерь. И, если верить Андропову и этому его никак не дающемуся в руки Объекту, то их к такому повороту уже готовят, в отличие от чехов в шестьдесят восьмом, готовят сознательно и умело. А польется кровь в Польше — зашатается весь Варшавский договор… Причем Войско Польское в таком случае, похоже, не останется пассивно-нейтральной силой. Оно, судя по всему, уже сейчас повисло на нервах своих ненадежных командиров.

Брежнев нехотя приоткрыл глаза и посмотрел вперед. Там, уже совсем недалеко, прямо по носу "Буревестника" из-за ряда высоких кипарисов выглядывала краем госдача. Над ней нависала, громоздясь и закрывая полнеба, гора, словно напоминая о тех нелегких проблемах, что грозят вот-вот пройтись лавиной по внешне благополучному фасаду социалистического содружества.

За грудиной опять отозвалось глухой тянущей болью.

Леонид Ильич шевельнул кистью, подзывая вестового.

— Скажи, что вдоль берега пройдем, — Леонид Ильич махнул в сторону "Ласточкина гнезда".

Молоденький ладный мичман вспорхнул по трапу в рубку, и катер тут же заложил широкую белопенную дугу, отворачивая от хорошо видимого причала.

Уже в общем-то было понятно, что будет завтра петь друг Эдвард: де, наши экономические проблемы носят временный характер и виной тому спад спроса на польскую продукцию на Западе — пересидим мы этот их кризис, он не может быть длинным. А пока мы пересиживаем, ждем от вас, дорогие наши советские товарищи и друзья по СЭВ, братской помощи — нефтью и продовольствием. А оппозиция… Что та оппозиция, ее можно шапкой накрыть. Вся она на строгом контроле, но преследование ее может вызвать возобновление конфронтации, от которой лишь недавно с трудом ушли. И, вообще, вся эта свара — это наше внутреннее дело, а внешнее вмешательство будет контрпродуктивно из-за известных особенностей национального характера, а, по-простому говоря — польского гонора.

Как сбивать поляков с этой позиции тоже было понятно и обсуждено уже здесь, в Крыму, не раз: необходимо увязать оказание по любому неизбежной помощи с корректировкой внутренней политики. Пусть польское руководство возьмет на себя совершенно конкретные и привязанные к четким срокам обязательства решительно переломить попустительское отношение ко всем этим "летучим университетам" и "комитетам защиты". Необходимо в кратчайшие сроки обеспечить безусловное соблюдение социалистической законности. Не должно быть людей и организаций над законом, и не надо бояться тут криков так называемых правозащитников. Пора, наконец, проснуться и сбросить благодушие: радикальная польская оппозиция ставит своей целью уже не просто раскачку ситуации на основе социально-экономических требований, а непосредственно захват власти, при прямой финансовой, организационной и идеологической поддержке США в лице ЦРУ, уже начавшего реализацию этого сценария.

В конце концов, Содружество создавалось не для того, чтобы обслуживать банкротство неумелого хозяйственника, решившего, что он может спокойно жить на два дома, используя понятие "братской помощи" для оплаты своих растрат; не для того, чтобы товарищ Герек мог и далее спокойно изучать мир по газете "Монд", восхищая широтой своих взглядов западное общество.

Что же касается "вмешательства во внутренние дела", то тут и того проще: экономический крах одной из ключевых стран-членов Организации Варшавского Договора неизбежно будет максимально широко использован странами НАТО для получения односторонних политических и военных преимуществ, поэтому данный вопрос не является исключительно зоной ответственности польских товарищей. Их союзники и товарищи имеют право спросить "как вы собираетесь выправлять ситуацию?", а потом потребовать решительного выполнения согласованных действий.

— Нет, — еще раз сказал себе Леонид Ильич, — нет, как угодно комбинировать, требовать и обижать кого угодно из товарищей, но ни в коем случае не лезть самим. Взрослые ведь мужики — коммунисты, в конце концов, а, порой, хуже баб.

Хотя понять-то их можно… "Лишь бы не было войны"… Да ведь он и сам так же думал — притом не так уж давно, в семьдесят пятом — семьдесят шестом, когда убеждал товарищей на Политбюро согласиться с тем, что нерушимость границ оправдывает все.

Так ведь верил же сам и других заставил поверить, что все уступки по "третьей корзине" — это ерунда по сравнению с зафиксированными границами. Кто бы мог тогда подумать, что любые границы поползут, если нужным образом разыграть эту треклятую "третью корзину"!

Нет-нет. Поляки все должны сделать сами… Только сами. "Волки" — справятся. Должны, мать его! Ведь это — свои, товарищи! Притом, без "условных кавычек", самые настоящие.

Только не надо делать их цепными псами. Нельзя их ни стреножить приказами и инструкциями, ни просто спускать на волю… Дрессировать и дрессировать, потому что с привычками еще той, прошлой, внутренней войны они сами такого могут натворить, что потом вовек не разберемся и не отмоемся. Никого и ни в чем не убедим. Значит, и контроль с нашей стороны должен быть жестче. Но на контроль надо ставить не этих, "замшелых", что еще не поняли, что опять война на пороге.

Да, Объект, похоже, в той своей пояснительной записке прав: ныне особенная война получается — как война сорок первого не походила на Империалистическую, так и нынешняя совершенно не похожа на прежнюю, выигранную в сорок пятом. И ведется она не в окопах и не ударами танковых клиньев, а подло и исподтишка, по-бабьи — слухами и ударами в спину.

Войны Леонид Ильич не любил. А эту он бы, как офицер, и вовсе с удовольствием пропустил. Можно, конечно, попробовать, что Михал Андреич предлагает в присланной записке… Мол, коль Председатель КГБ тоже соглашается с данными Объекта о начале реализации американцами плана "Полония", так и надо прямо спросить американцев, попросту используя мидовцев и посольство в Вашингтоне: ориентируются ли США, как и три года назад, на продолжение политики разрядки или готовы вернуться к "Холодной войне".

Леонид Ильич был как раз не против самой идеи — надо это сделать, надо обязательно, но подозревал после целой недели бесед с Андроповым, Устиновым и Арбатовым, что внятного ответа из США не будет. Вернее, по-нашему говоря, "отписка" будет. Может даже лично госсекретарь Вэнс ее и привезет. Эх…

А Картер, скорее всего, на прямой вопрос ответит, что да, таки "привержен политике снижения уровня международной напряженности", но все это будет впустую — потому что там, за спиной Президента США и часто независимо от него уже проворачиваются и сдвигаются какие-то не до конца понятные Генеральному детали трансмиссии, детали привода политического механизма противника. Куда там подаренному Никсоном автомобилю…

И, значит, на старости лет — война. И проиграть ее никак непозволительно. Только побеждать, чего бы это не стоило.

А что в этой нынешней войне стало бы Победой? Где тот Рейхстаг, в который втыкать знамя?

Просто устоять? Уже немало, конечно, но… Хотелось большего.

Разгрести бы накопившиеся завалы да вывести Содружество на чистую воду. А там и на покой можно будет — хоть так, хоть этак. И уже будет не страшно…

Леонид Ильич вдруг почувствовал, что ему полегчало. Был ли то свежий ветер в лицо или просто он наконец утвердился в решении? Неважно. Да и хватит убегать, так войну не выиграть.

Он повернулся к вестовому, и голос его вдруг окреп:

— Возвращаемся, дела не ждут.

1 мая 1978, понедельник, утро.

Ленинград, проспект Москвиной

Опять Первомай…

За долгие годы этот день потерял заложенный в него изначальный смысл, и для многих вытаскивание себя поутру из уютной раковины-квартиры стало обязаловкой.

Но на улице — ярко-ало, громко и весело. Медь оркестров, милиция в парадной форме, беззаботный смех. Стоит только немного пройтись, и вот уже втянуло тебя в какую-то разновидность бразильского карнавала, втянуло и завертело и хочется теперь гулять еще и еще, да не одному, а с закадычными друзьями и подругами; потом домой, к застолью — пельмешкам, пирогам и граненым рюмочкам. И как-то сами собой разглаживаются смурные морщинки на лбу, тянет рот улыбка от уха до уха, и мир вокруг мил забавными праздничными приметами.

Опять Первомай…

Уже второй. И круг замкнулся:

— Да, везет мне на Том, — вырвалось из меня негромко и мечтательно.

Моментально вспомнив и поняв, вспыхнула белозубой улыбкой Мелкая, а с другой стороны покрепче прижалась Томка.

— Желание загадывай! — закричал с азартом Паштет.

— А и загадаю, — засмеялся я, притянул Томок к себе и зажмурился.

Девчонки замерли, и я быстро-быстро перебрал желания:

"Нет… Нет… Не то… О! О-о-о… Чтоб не пришлось делать между вами выбор!"

Распахнул веки. Две пары глаз смотрели на меня от плеч серьезно и с вопросом.

— Все, — выдохнул я, — загадал. Все будет хорошо.

Очень хотелось чмокнуть в такие близкие носики, но я сдержался, а потом и вовсе через силу, с сожалением, выпустил девчонок из объятий.

Мелкая тут же надежно притерлась обратно к моему правому плечу. Рядышком с ней, словно тут и была, встала только что подошедшая Кузя. Она была чем-то довольна, и время от времени щурилась, точно сытая кошка.

Томка, вздернув с вызовом голову, стояла слева от меня. Сегодня она впервые принародно держала меня под руку и, поэтому, лицо ее время от времени вспыхивало, а голос звенел.

Волнуется. Зря, конечно. Лишь самые недогадливые в школе не знают, что мы пара, да и то лишь потому, что вопрос этот им неинтересен.

Я огляделся: проспект, вся проезжая его часть, был занят людьми. Они сбивались в кружки по симпатиям и интересам, и наш среди них был самым большим. Нас держало общее дело. Хорошо, что держит.

Вечером мы уходили в первую поисковую экспедицию. Пройдем демонстрацию, покружим по праздничному городу, потом по домам — поужинать да попрощаться и на ночной поезд — до Старой Руссы. Уже через сутки будем в поле, лагерь ставить.

Я еще раз вгляделся в лица своих ребят и девчат. Все ли понимают, что именно нас там ждет?

Ох, и вряд ли… Веселье, азарт, жажда порезвиться на свободе. Пожалуй, лишь Кузя посерьезней, но оно и понятно — поработай-ка санитаркой на хирургии. Эх, ей бы стержень Паштета, да на комиссара… Но нет — поздно, поздно, наверное, я за нее взялся… А потому надо срочно взращивать Пашку: без надежного второго номера это дело не проживет.

— Стройся… стройся… на линейку… — пробежало волной от головы районной колонны, и народ вокруг бестолково засуетился.

Все, кроме наших. Они просто ждали, глядя на меня.

Я повертел головой. Ага!

— Вдоль дома, — махнул рукой на близкие казармы Измайловского полка, указывая линию построения, — в четыре ряда.

Постепенно вокруг нас начало выкристаллизовываться какое-то подобие порядка.

— Фланги, внимание, — рявкнула в невесть откуда взявшийся мегафон Тыблоко, — десятый "А" — правое плечо вперед, восьмой "Б" — левое. Шаго-ом… Арш!

Выстроились.

Директрисса, склонив лобастую голову, выслушала какое-то негромкое наставление от подошедшего дяди Вадима, понятливо кивнула и опять поднесла рупор ко рту.

— Товарищи! Друзья! Сегодня у нас двойное событие! — Тыблоко с полоборота вошла в митинговый раж, и слова летели из нее легко: — Мы отмечаем шествием наш великий праздник — день международной солидарности трудящихся! Мы единимся сегодня с трудящимися всего мира в один братский союз для борьбы против всякого угнетения, за коммунистическое устройство общества, за мир во всем мире и счастье народов!

— Ух, словно сутки репетировала, — усмехнулся стоящий за моей спиной Сема.

Зиночка дернулась было его вразумить, но я опередил:

— Не, — чуть развернулся к нему, — рецепт другой: надо что-то чувствовать и не стесняться это выплеснуть.

Он как-то обреченно промолчал, глядя на закрытую чебуречную через дорогу.

— Ты ж тогда почувствовал что-то? М-м-м, Виктор?

Сема буркнул, едва заметно дернув рукой:

— Лучше б и не чувствовал.

Я окинул его насмешливым взглядом:

— Ты как боишься чего-то хорошего в себе.

— … провожаем сегодня в поисковую экспедицию наш отряд! — Тыблоко наставила мегафон прямо на меня и добавила громкости, — лучшие из лучших! На правое дело! Мы гордимся!…

Я повернулся к ней лицом.

— Что ж она так громко-то гордится? — съязвил, оставляя за собой последнее слово, Сема.

— … командир нашего отряда — Андрей Соколов! Андрей, выходи, — и Тыблоко командно прихлопнула свободной рукой по бедру.

Я подошел, и она порывисто, еще не отойдя от речи, сунула мне в руки мегафон.

— Выступи. Вот сюда жать.

— Татьяна Анатольевна, — чуть наклоняясь, негромко обратился я к ней, — какой у вас породы собачка-то дома?

Дядя Вадим, прислушивающийся к нам, громко фыркнул в кулак и одобрительно заулыбался. А вот стоящий за ним знакомый инструктор райкома злобно подвигал челюстью и окинул меня откровенно нелюбезным взглядом — видимо, вспомнил нашу прошлогоднюю стычку. Чернобурка, что разместилась чуть позади начальствующей группы, только завела глаза к небу и тяжело вздохнула.

— Здрасьте, — приветливо улыбнулся я Хорьку и опять посмотрел на Тыблоко.

Клянусь — она покраснела!

— Андрей… — с трудом выдавила из себя директрисса, — да я вовсе не имела ввиду…

— Ну, и слава богу! — кивнул я, — а все же?

— Боксер. Фроська.

— Не, ну совсем не похож…

— Речь, — прошипела сквозь зубы сатанеющая на глазах Тыблоко.

— Ага, — я сунул ей обратно мегафон, — я так, голосом возьму.

Сделал несколько шагов назад, а затем и вовсе прошелся вдоль своего отряда, собирая внимание школы и всматриваясь в глаза своих.

Признание, доверие. Хм… Обожание и, рядом, любовь…

Не облажаться бы.

Я дошагал до конца строя и еще раз развернулся, а потом начал размеренно, словно на диктанте, надсаживать горло:

— Мы едем в Пронинский лес. Не на пикник. Нас там не ждет ничего, чем можно будет потом похвастать. Холод, грязь, тяжелая и неприятная работа… И ужас.

Паштет, с которым я поравнялся, несогласно мотнул головой.

— Ужас, — продолжил я наставительно, — не из-за останков, что будем поднимать, нет. Слишком много там погибло настоящих людей. Слишком. Тысячи наших. И слишком многие из них до сих пор ждут памяти и погребения. Это то немногое, что мы можем сейчас. А, раз можем, то и должны. И это мы сделаем. Это надо им, это надо нам. Нам — чтобы повзрослеть. Тогда сможем больше. Тогда сможем лучше. Тогда… — я чуть запрокинул голову и посмотрел поверх крыши на небо, — тогда будем жить правильней. А понимание того, что ты не просто живешь, а живешь правильно — дорогого стоит. За это стоит побороться. За это стоит идти в холод, грязь и ужас. Так, ребята?

— Так, — первой откликнулась Зорька, — так, так, так, — прошлось по отряду, и даже Мэри неожиданно кивнула головой.

Я развел руками:

— Дело скажет о нас больше, чем слова. Приедем — вот тогда и поговорим. А пока — в путь!

Повернулся к Тыблоку. Она одобрительно покивала, дернула было рукой к бедру… Потом губы ее беззвучно шевельнулись.

— Становись сюда, Андрей, — сказала сухим голосом и ткнула пальцем куда-то себе за спину. Затем вскинула глаза на строй и бодро продолжила в рупор: — Комиссар отряда — Павел Андреев!

— Я! — бойко откликнулся Паштет.

— Выходи. Все по очереди выходите. Стройтесь здесь, чтоб все вас видели.

Пашка встал рядом со мной.

— Наталья Кузенкова! Тамара Афанасьева! Армен Акопян! Тамара Гессау-Эберляйн!

— Гессау-Эберляйн? — вдруг негромко повторил Хорек.

Я резко повернулся. Инструктор смотрел на подходящую к нам Мелкую с неприязнью.

— Коминтерн, — процедил я, глядя на него в упор, — обе фамилии.

— А… — промычал Хорек невнятно и отвернулся с безразличным видом, а я поймал на себе взгляд Чернобурки, этакий с удивленным прищуром, словно оценивающий заново.

Нет, все-таки правильно я ее окрестил: на секунду, но почувствовал себя беззащитным цыпленком, ёкнуло сердечко. Может жути нагнать — не сама, так тенью Большого Дома за плечами.

Дядя Вадим посмотрел на часы, потом негромко сообщил в никуда:

— Через десять минут — начало движения.

Тыблоко скруглила митинг за две минуты, и строй распался, смешавшись с привычной по прошлым демонстрациям колонной Технологического института.

— Неплохо, — оценил, отведя меня в сторонку, дядя Вадим, — только мрачно. Праздник все же.

— Я еще не волшебник, я только учусь… — попытался я оправдаться.

— Ищи позитив. Всегда ищи позитив, — бросил он, кося глазом направо.

Там чуть хмельной папаша спорил, пытался реализовать несбыточную мечту сидящего у него на шее ребенка: хоть немного, да проехать на машине, завешанной щитами-плакатами.

— Посадите, — негромко распорядился дядя Вадим.

Его, видимо, знали, потому что из кузова тут же донеслось:

— Давай! И сам лезь, мужик, своего спиногрыза держать будешь.

— Вот, — кивнул мне дядя Вадим, — вот так. В мире стало больше на одного самого счастливого ребенка.

Он хлопнул меня по плечу и деловито двинулся в голову колонны.

Я задумчиво посмотрел ему в след, но тут кто-то крепко взял меня за локоть.

— Так… — Чернобурка ловко оттеснила меня в сторонку, — от кого про Коминтерн узнал?

— Светлана Витальевна, — я с укоризной покачал головой, — я же на всесоюзную Олимпиаду по математике ездил.

— При чем тут это? — она с недоумением посмотрела на меня.

— В Ташкент, — охотно пояснил я, и в глазах Чернобурки зажглось понимание, — Жозефина Ивановна подъехала, для внучки посылку передала: орехи там, изюм, курага… Поговорили немного.

— Шустрый ты, — цыкнула она с каким-то сожалением, — не уследить прямо.

— Так зачем следить? — оскалился я улыбкой, — вот он я. Ничего лишнего не сказал? И, вообще, должна ж девочка свои корни знать? Хотя бы чуть-чуть…

Чернобурка отвела глаза.

— Не факт… — сказала негромко, потом указующе взмахнула рукой, — иди к своим — ждут.

И правда, меня ждали.

А вот это — хорошо.

Как же хорошо, что я уже не один. Значит — есть надежда. Поборемся.

И обязательно поборем.