Прибытие Стэнли. – Поездка в Уньяньембе. – Движение по озеру Бангвеоло. – Трудности пути. – Потеря сил. – Кончина Ливингстона. – Доставление тела его в Занзибар .– Погребение в Вестминстерском аббатстве. – Результаты деятельности Ливингстона .

В Уджиджи Ливингстон узнал, что араб Шериф, посланный к нему с товарами из Занзибара, растратил все, что ему было поручено. Ливингстон не думал о наказании этого человека и, когда тот к нему пришел, только не подал ему руки и сказал: «Если б я был араб, за твое воровство тебе отрубили бы уши и руки». Обессиленный, ниоткуда не ожидая помощи, Ливингстон сравнивал себя с человеком, ограбленным разбойниками на дороге между Иерусалимом и Иерихоном, о каком говорится в Евангелии. Менее всего он надеялся, что какой-либо благодетельный самаритянин поможет ему. Между тем 10 ноября его слуга Сузи прибежал к нему запыхавшись и объяснил, что идет «англичанин». Ливингстон вышел посмотреть на прибывшего, о котором говорил Сузи, и увидал целый караван с тюками товаров, с ваннами, котлами, кастрюлями, палатками и т. п. «Какой это, должно быть, богатый путешественник! – воскликнул Ливингстон. – Видно, что средства его не истощены так, как у меня».

Это был американец Генри Стэнли, посланный издателем американской газеты «New York herald» для отыскания Ливингстона. Как описывает Стэнли, он увидал перед собою бледного, еще нестарого на вид человека, только с проседью в темно-русых волосах, но уже с белой бородой; на нем была голубая фуражка с полинялым золотым галуном (присвоенная консульскому званию), красная куртка и серые панталоны. Из писем, привезенных Стэнли, Ливингстон мог узнать, что английское правительство не забыло о нем, назначив ему десять тысяч рублей единовременно и три тысячи ежегодного содержания. Присланные для него запасы невозможно было провезти из Уньяньембе вследствие войны, стеснявшей движение караванов. Стэнли поделился с ним всем, чем только мог, и заботился всеми мерами о восстановлении его сил. Будучи сам человеком крайне выносливым, Стэнли тем не менее высказывает неподдельное удивление характером Ливингстона. «Кротость и надежда, – говорит он, – никогда не оставляют его; никакие страдания, лишения и заботы, даже разлука с родиной и близкими людьми не вызывают в нем жалобы. „В конце концов, все к лучшему“, – говорит он, твердо веря в благость Провидения… Он соединяет в себе мужество спартанца, непоколебимость римлянина и выносливость англосакса. Он дает волю своему юмору, и, когда смеется, смех охватывает его всего. Память Ливингстона достойна изумления; несмотря на то, что четыре года у него вовсе не было книг, он может читать наизусть целые стихотворения из многих английских поэтов. Религия его отличается практическим характером и лишена всякой напыщенности и навязчивости; она проникает собой всю его деятельность и определяет отношения к людям, с которыми он соприкасается. Без ее влияния, при пылком темпераменте и смелости, Ливингстон мог бы казаться жестким; религия его сделала мягким, уступчивым и привлекательным в обращении».

Оба путешественника отправились в Уньяньембе, куда прибыли 18 февраля 1872 года. Здесь Стэнли убеждал Ливингстона вернуться на родину, восстановить свои силы и уже потом приступить к окончанию задуманного им дела. Но непоколебимый пионер говорил, что друзья ожидают его возвращения после открытия истоков Нила; в доказательство этого он показывал письмо своей дочери (Агнессы). Великий путешественник высказал твердое намерение остаться в Африке и закончить свое предприятие. Запасы, предназначенные для него в Уньяньембе, оказались разграбленными, и Стэнли уступил ему часть своих запасов, что, впрочем, для Ливингстона было настоящим богатством. Простившись со Стэнли 14 марта 1872 года, Ливингстон еще четыре месяца пробыл в Уньяньембе в ожидании людей из Занзибара. В это время он занимался астрономическими наблюдениями, черчением карт, приведением в порядок геологических заметок об Африке и составлением длинного письма в газету «New York herald» с целью побудить американцев принять меры для подавления невольничества на восточном берегу Африки; вместе с тем Ливингстон собирал сведения от арабов и туземцев об окружающей стране, лечил больных и изучал нравы животных. Он готовился к путешествию, в котором должен был дойти до озера Бангвеоло, изучить его притоки с южной стороны, двинуться на запад для обозрения истоков Нила, упоминаемых Геродотом, и через Уджиджи вернуться на родину.

14 августа пришли люди, ожидавшиеся из Занзибара, и 25-го того же месяца Ливингстон выступил в путь. Жар был невыносимый, многие заболевали, и болезнь самого Ливингстона начинала принимать серьезный характер; но он все еще крепился и то ехал на осле, то шел пешком. 8 октября отряд вновь увидел озеро Танганьика и пошел горными местами, из которых многие были ему уже знакомы. В начале февраля 1873 года Ливингстон пришел к озеру Бангвеоло. На дальнейшем пути дожди и наводнения, переправы через реки и болота упорно преследовали его. 26 марта он дошел до Чамбезе; и на другой стороне реки ничего не было видно, кроме затопленных пространств, над которыми высокие муравейники возвышались как острова. Тогда он замечает в своем дневнике, что «в таких наводнениях, быть может, заключается причина выступления Нила из берегов»; таким образом, надежда отыскать истоки Нила вес еще не оставляла его. Однако движение по болотистым, покрытым водою пространствам, вместе с лишениями и заботами, подорвало наконец его силы, и организм его утратил ту беспримерную способность сопротивления, какою отличался до тех пор. С конца марта у Ливингстона начались геморроидальные потери крови, чрезвычайно ослаблявшие его организм. И все-таки он не переставал наблюдать окружающую природу и заносил результаты в свой дневник. В половине апреля состояние его ухудшилось; он не мог уже ни идти, ни ехать верхом, и его надо было нести в носилках. Он направлял свой путь к юго-западу, надеясь добраться до сухой местности. 20 апреля Ливингстон был еще в силах совершить обыкновенную воскресную службу, но в последующие дни мог только проставлять числа в своем дневнике. 27 апреля он записал дрожащим, неразборчивым почерком: «Совершенно обессилел и остаюсь здесь, чтобы отдохнуть – послал купить двух молочных коз – мы на берегах Молиламы». Козьего молока, которого так хотел больной, не могли достать, и слабость его все возрастала. День 29 апреля 1873 года был последним днем его странствований. Он чувствовал себя столь слабым, что не в силах был выйти из дверей хижины; пришлось проломать стену, чтобы положить его на носилки. Колебание носилок во время пути доставляло ему жестокие мучения; он часто просил останавливаться и отдыхал. Придя в деревню в стране Илала, его люди наскоро построили для него хижину и положили его на постель из травы; дорожный ящик заменял стол у постели. На следующее утро к нему пришел Читамбо, начальник деревни, но Ливингстон уже не мог принять его. В ночь на 1 мая он два раза просил позвать к себе любимого слугу Сузи: один раз, чтобы узнать о причине шума, доносившегося до него, а другой, чтобы принять лекарство. В четыре часа утра мальчик, спавший в хижине, с тревогой пришел к Сузи. «Поди к господину, – сказал он, – я боюсь: не знаю, жив ли он». Сузи вместе с Чумой и тремя другими людьми поспешили в хижину Ливингстона и при свете восковой свечи увидали его стоящим на коленях у постели. Сперва вошедшие подумали, что он молится, но когда мальчик сказал, что он уже давно в таком положении, они подошли ближе. Тогда они заметили, что жизнь уже оставила его. Голова страдальца была опущена на сложенные руки; смерть, вероятно, застала его во время молитвы.

Верные слуги Ливингстона, Сузи и Чума, решили, что тело его должно быть доставлено в Занзибар для отправления на родину. Не говоря уже о громадном расстоянии, какое предстояло для этого пройти, выполнение их намерений затруднялось суевериями туземцев, которым покойники внушают непреодолимый ужас. Тем не менее набальзамированное и высушенное тело Ливингстона они несли на носилках, вступая иногда в настоящие сражения с дикарями. Девять месяцев продолжались эти беспримерные похороны. На пути шествие было встречено английским лейтенантом Камероном, посланным Лондонским географическим обществом для отыскания Ливингстона; Камерон советовал похоронить Ливингстона в Африке, но Сузи и Чума не послушали его. В феврале 1874 года они достигли Багамойо и передали останки Ливингстона капитану английского корабля; оттуда верные слуги проводили их до Занзибара, исполнив свой долг до конца; они бережно сохранили все записки, дневники и карты Ливингстона.

По доставлении в Лондон тело Ливингстона было выставлено в помещении Лондонского географического общества. 18 апреля оно было предано земле в Вестминстерском аббатстве, усыпальнице великих людей Англии. Над гробом укреплена черная мраморная доска со следующей надписью:

«Перенесенный верными руками через сушу и море, покоится здесь

ДАВИД ЛИВИНГСТОН, миссионер, путешественник и друг человечества.

Тридцать лет его жизни были посвящены неутомимому стремлению распространить Евангелие среди народов Африки, исследовать неразгаданные тайны и уничтожить торговлю невольниками, опустошающую Среднюю Африку».

Смерть Ливингстона обратила глаза всех к великому выполненному им делу. Необыкновенное сочетание в одном лице путешественника и миссионера, человека науки и энергического деятеля, героического исполнителя своего долга и истинного друга людей нашло наконец себе оценку. В речах, произнесенных в ученых обществах, и в статьях научных журналов, написанных по поводу смерти Ливингстона, воздавалось должное его заслугам на поприще географических открытий и распространения цивилизации на громадном пространстве «темного» материка, из непроницаемого мрака которого благодаря ему выступила площадь около двухсот шестидесяти тысяч квадратных миль. Как замечает немецкий географ Бэм, достаточно взглянуть на карту Южной Африки, чтобы признать в Ливингстоне одного из самых неутомимых и успешных путешественников всех времен и чтобы видеть, как необычайно много сделано им для обогащения наших сведений о неизвестных нам частях земного шара.

Великое значение открытий Ливингстона заключается не только в их совершенной новизне и в громадности охватываемого ими пространства: они были открытием известной лишь на своих окраинах половины обширного Африканского материка влиянию европейского религиозного и научного просвещения. Сделанное Ливингстоном было слишком значительно и слишком жизненно, чтобы оно могло остаться достоянием лишь специалистов-географов и естествоиспытателей. Описанное им огромное пространство земли, приближавшееся по своему богатству к самым счастливым странам Юго-Восточной Азии и тропической Америки, не могло не привлечь к себе общего внимания. Все, что нужно и можно было сделать для Южной Африки в ее интересах и в интересах европейской колонизации, было намечено Ливингстоном, и оставалось лишь идти по следам его. Так оно и было в действительности. Стэнли начал с того, на чем остановился Ливингстон, и, совершив самое важное из своих открытий, спустившись от Ньянге до устьев Конго, закончил лишь то, чего не успел сделать Ливингстон. В местах, указанных Ливингстоном, были проведены дороги и учреждены миссионерские станции. Толчок, данный им вопросу о торговле невольниками, также не остался без последствий, и эта страшная язва Африки потеряла свой острый, беспощадный характер. Вопрос колонизации Африки нельзя еще считать решенным, но фактическое разделение ее, в виде установления международной области Конго и сфер влияния Англии, Германии и других государств, указывает, какой огромный шаг сделан для сближения нашей части света с «темным» материком. Для того чтобы колонизация Африки не была повторением колонизации Америки и островов Тихого океана по своей жестокости к туземцам, постыдной для имени христианских и цивилизованных народов, остается и далее выполнить программу Ливингстона – принести туземцам Африки просвещение в духе христианской любви и братской помощи. Ливингстон своей жизнью и личностью дал великий образец того, как надо просвещать темных людей: он показал, что для этого их надо располагать к себе и учить своим примером. В истории землеведения и естествознания можно встретить имена более крупные, чем его имя, но в истории христианского просвещения и распространения гуманного отношения к людям едва ли в новейшее время найдется другой образ, который был бы окружен более ясным и чистым ореолом, чем образ шотландца-рабочего Давида Ливингстона.