Около двух с половиной тысяч воинов Советской Армии в Великую Отечественную войну стали полными кавалерами ордена «Славы». Это значит, что каждый из них во фронтовой обстановке трижды совершал личный подвиг во имя победы над фашизмом, выполняя великую освободительную миссию спасения человечества от коричневой чумы.

Прежде чем написать повесть, автор встречался со многими полными кавалерами этого солдатского ордена. В известной мере произведение документально. Поступки героя не выдуманы. Но сам герой и его окружение — своеобразный синтез того, что автору довелось услышать от бывалых людей.

Рисунки Ю. МАКАРОВА

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Семеро продвигались гуськом в кромешной тьме ночного леса. Они скользили подобно теням, готовые каждый миг исчезнуть за стволами деревьев, распластаться и слиться с землей. Неожиданно шедший посредине цепочки споткнулся и неловко, боком, повалился. Затрещали кусты, сухие ветки валежника. Боец, находившийся позади упавшего, прыгнул на него, придавил своей тяжестью.

На несколько секунд группа замерла, словно окаменела. После тревожного мгновенья понадобилось время, чтобы взгляд снова привык к темноте. Тревога точно ослепила, а сухой хруст показался оглушительным.

Федор, шедший вторым, так и застыл с поднятой для шага ногой. Сердце колотилось в гортани. Все его существо напряглось в ожидании: не возникнет ли в ответ на шум подозрительное движение, шорох насторожившегося врага, не вспугнул ли этот проклятый боров — «язык» своим падением птицу, которая, всполошившись, могла привлечь внимание фашистов.

Сердце начало успокаиваться, в ушах перестала стучать кровь. Все яснее проступала лесная тишина, глухая и затаенная, будто прислушивающаяся сама к себе. Неподалеку поднялась без крика птица. Она несколько раз звонко хлопнула крыльями, а потом полетела, лишь шелестя маховыми перьями. Судя по редким взмахам, птица была крупная. Над самым ухом раздался шлепок, брызги окропили лицо. Федор вздрогнул. Снова и снова слышались шлепки по листьям — то близко, то подальше. Обильная роса скатывалась с листа на лист. Федор начал улавливать эти звуки, но дыхания своих товарищей он не слышал.

Легкое, как вздох, дуновенье прошло по вершинам. Защелкали, зазвенели росяные капли.

«Ветер — скоро рассвет», — подумал Федор и осторожно поставил на землю онемевшую ногу, которую до сих пор так и держал на весу.

Плотная тень — силуэт младшего лейтенанта Русских — неслышно проплыла мимо.

— Что?

Это шепот командира.

Федор не оборачивался. Чего оборачиваться? Шли разведчики из фашистского тыла с «языком». У немца руки связаны за спиной, во рту кляп. Немец сопел за спиной Федора, как паровоз. Споткнулся пленный в темноте, завалился. Однако не с развязанными руками фашиста из логова тащить.

— Споткнулся, ирод, — словно подтверждая догадку Федора, просипел «тройной» Иван. Это он шел вслед за «языком» и навалился на него, когда тот упал. Черт его знает, что было в голове у пленного. Может, знак хотел подать. Разведчики находились неподалеку от передовых позиций фашистов, которые еще надо было преодолеть.

Зашуршали палые листья.

— Чего еще? — спросил младший лейтенант.

— Барахтается больно здорово, — опять просипел «тройной» Иван простуженно.

— Пхни как следует. Чтоб глядел под ноги.

— Фу ты, — тоненько выдохнул позади Федора юркий коротышка Тихон Глыба. Он неслышно и бойко повернулся, склонился к Ивану, потряс немца за плечо. — Испугал дьявол.

— Пст… — послышался голос младшего лейтенанта. Он прошипел на ухо пленному что-то по-немецки.

Меж деревьями метрах в ста от них вспыхнул огонек. Он был очень ярок, этот крохотный желтый язычок пламени. Погас. Огонек засветился точно в том направлении, по которому шли разведчики.

Еще бы минута — и они наткнулись на того, кто прикуривал. Теперь видно, как время от времени блеклое красное пятно сигареты разгорается, перемещается между стволами. Что там? Неужели они сбились с пути? Вроде бы нет… Вчера тут было чисто. То-то и оно, что вчера фашисты так стремительно «выравнивали линию фронта», что не успели создать «заранее подготовленных позиций». А сегодня! Затянули, выходит, фрицы лазейку. И все…

Младший лейтенант сдержанно дышал у Федорова уха, положил руку на плечо. Значит, тоже видел.

— Тихон, поди глянь, что там.

— Слушаюсь, — отозвался тот.

Даже стоявший рядом Федор не уловил шума его шагов. Глыба легок на поступь, как рысь…

Опять прошумел ветер, застучали, защелкали по листьям, по траве капли. Это росяной дождь приблизился вместе с порывом и ушел вслед за ним.

Порывы ветра будто загнали темноту ночи с неба под деревья. Мрак под пологом леса стал гуще, непрогляднее. Не обманул, выходит, проснувшийся ветер. Действительно, скоро начнет светать.

Огонек сигареты мерно двигался меж стволами.

«Там, наверно, поляна, — подумал Федор. — Точно. Мы, когда углубились в лес, обошли ее стороной».

Тень замаячила впереди. Федор инстинктивно сжал рукоятку пистолета за пазухой.

— Землянку отрыли с краю, на поляне, — послышался шепот вернувшегося Тихона. — От нее, стало быть, ход. Чуть не завалился, когда обходил. Ход к кустам идет. Дальше тропа. Воронок много свежих. Наши старались. Видать, пулеметное гнездо на опушке.

«Зализали, выходит, лазейку, — понял Федор. — Оставался ход между двумя фашистскими дотами — и нет его. Если они устроили пулеметное гнездо на опушке… Как же мы поле преодолеем? И светать вот-вот начнет…»

— Пока я следил, по тропке прошел солдат — к гнезду. С ящиком патронов. На плече нес. Я — в воронку. Да будь она неладна. Там пустые ящики валяются. Чуть не загремел ими.

— Где воронка?

— Там их полно.

— С ящиками.

— У самых кустов, у выхода из траншеи. Не закопали ее, видать.

Послышалась немецкая речь. Переговаривались двое, не понижая голоса.

— Вот… — начал было Тихон.

— Подожди, — оборвал Русских. Он стал вслушиваться в разговор. Потом подал знак рукой. Разведчики двинулись за ним. Опять стало слышно, как сопит немец-«язык».

Подошли к кустам. У кого-то под ногами хрустнула ветка. Опять, наверное, у фрица, Остановились. Подождали прислушиваясь. Снова тронулись. Огонек сигареты давно скрылся. Не видать его. Теперь труднее догадаться, насторожился ли часовой.

Кусты пошли гуще — скоро опушка и поле, которое теперь простреливается из пулемета.

«Что задумал младший лейтенант Русских? — подумал Федор. — Надеется, что в темноте немцы не приметят? Это шестерых-то? Да с «языком»! Не слепые, не глухие, чай. Что-то задумал младший лейтенант. Не понадеется он только на темноту…»

Заросли оборвались внезапно, Стал виден луг — ничейная земля. Даже в темноте он был седым от обильной росы. Левее, над низиной, пологом стлался туман. Впереди, на востоке, чуть приметно потеплело небо. Звезды светились не так ярко.

Справа, на взгорке, виднелся темный язык леса. Где-то там притаилось пулеметное гнездо врага.

Вдруг ударила очередь. Громко, гулко. Даже уши заложило. Синие вспышки выстрелов замелькали на самом кончике лесного утюга, вдвинувшегося в луг. Яркие полосы трассирующих пуль веером раскрывались от дальнего края, стали приближаться.

«Не по нам, — догадался Федор. — Для собственной бодрости палит».

Разведчики залегли. Огненные полосы с присвистом ударили по кустам, затрещали, зашумели, падая, перебитые ветви.

Длиннющая очередь, наконец, оборвалась.

— Чего там? — спросил Русских.

— Ранило, видать, гада.

— Жив?

— В руку, — ответил Иван. — Да не стони, своя же пуля, фашистская, не должно быть больно.

— Разговоры… Перевяжите. Пилотку его мне передайте. — Младший лейтенант тронул Федора за плечо: — Со мной! — и остальным: — Ждите. В случае чего — рывком через луг.

«Так, — понял Федор, — мы должны уничтожить пулемет. Иначе не пройти». Он двигался за Русских так же неслышно, как и тот. Однако Федор не понимал, каким образом младший лейтенант решил уничтожить огневую точку. Стрелять явно нельзя — переполошишь весь вражеский передний край. Ног потом не унесешь. Подобраться тихо — и ножами. Это если спят. Сейчас такая тишина, что ровное дыхание на десять шагов слышно. А они дышат отнюдь не ровно. Да и не спят фашисты. Минут десять назад у землянки переговаривались. Похоже, тот, что патроны носил, вернулся. Не спящим же отдал подносчик боезапас!

До пулемета оставалось метров тридцать. В гнезде, судя по говору, было четверо. Один приказывал. Чуть приглушенные землей голоса слышались так отчетливо, будто разговаривали над ухом.

Приказ Русских был тише шелеста:

— Оставайся. Ко мне, если стрельба… Ясно?

Сглотнув слюну, Федор кивнул, хотя совсем было неясно, что же задумал младший лейтенант. А тот исчез в кустах, нахлобучив пилотку фашиста.

«Неужели он пойдет прямо в окоп? — Федор даже поежился от этакой мысли. — Как? Как пойдет-то? Неладное что-то… Надо ждать… Если стрельба — только тогда на помощь!»

Четвертый немец — видно, подносчик — налегке вышел из окопа, юркнул в кусты.

«Если Русских пойдет по траншее, то вот-вот напорется на фрица!» Федор вытащил из-за пазухи пистолет, взял в левую руку, потом потрогал висевшую на поясе последнюю гранату, нащупал ножны, взял финку в зубы, отстегнул лимонку. Он был готов к броску.

А кругом стояла предрассветная тишь. Даже ветер затаил дыхание.

Говорит, говорит без конца немец в окопе, настырно, что-то втолковывает. С ящиком патронов на плече вышел из кустов еще один подносчик. Дышал тяжело. Спустился в траншею.

«Где же Русских?!» — Федор до хруста сжал зубы. Нельзя, слишком громко. По забывчивости шевельнул губами. Порезался о нож. Теплая струйка крови скользнула по подбородку. И слюны во рту полно.

Немец в окопе замолчал.

«Да где же Русских?» — Федору показалось, что он больше не выдержит напряжения, ринется вперед, кинет гранату…

— Ы-ых! — услышал Федор. Услышал удар.

«Там же трое! — Федор сделал шаг вперед, остановился. — Приказ — ко мне, если стрельба… Ясно?»

В окопе еще удар. Стоп.

Кто-то выскочил на бруствер. Но его тут же сдернули вниз, лязг. Сдавленный голос. Глухая возня, короткая, яростная. Еще удар.

Федор сделал еще шаг вперед, откинул ветку.

Из траншеи, таща за собой пулемет, выбежал Русских, махнул рукой — мол, за мной — и побежал, почти не скрываясь, по полю. Федор выскочил из кустов, тоже махнул рукой — к своим, мол, — быстро побежал, косясь через плечо: поняли ли разведчики, что им надо делать?

Поняли, бегут, тоже спешат к своим траншеям. Так же, лишь пригнувшись, почти не скрываясь. Скатились в окоп.

Дома!

Кто-то хлопнул Федора по плечу:

— Ну, братва!

Его тискали, подталкивали шутливо и радостно кулаками под бока.

Потом они отправились на командный пункт. Все это? — после броска через луг — будто в тумане. Ноги отяжелели и едва волочатся.

Дошли вроде. Дошли…

Младший лейтенант Русских доложил начальнику полковой разведки капитану Терехину о выполнении задания. Официальная часть недолга. Но затягивается.

Капитан на чем свет разносит младшего лейтенанта: почему тот один полез в пулеметное гнездо?!

Федор подумал устало:

«А как могло быть иначе? Никак не могло быть иначе. Иначе, пойди они вдвоем, немцы сразу догадались бы — дело неладно. Близко не подпустили бы…»

Тягучие от усталости мысли Федора вдруг отлетают.

Вражеский передний край взбесился. Автоматы, пулеметы пошли в ход. Мины рвутся. Заухали артиллерийские разрывы. Опомнились! Поздно, совсем поздно.

Вот под этот-то аккомпанемент и продолжал Терехин распекать младшего лейтенанта. Только заметил Федор, что стоит капитану отвести глаза от Русских, как искрится в них настоящая радость и гордость. Федор достаточно пригляделся за год к капитану: не со зла Терехин ругается. Просто надо, для порядка, чтоб не слишком рисковали разведчики головой.

Но все это словно сквозь туман. Слишком много душевных и физических сил отняли последние часы пребывания на той стороне, за линией фронта. Знакомое и каждый раз заново переживаемое состояние душевной разрядки.

Когда вернулись в свою землянку, Федор даже поесть толком не мог, так хотелось спать.

* * *

— Пчела километров за пять от улья уходит, — негромко, будто для себя, говорил Кузьма Королев. Фуражка его блестит лакированным козырьком, как будто ее только сняли с витрины универмага. — Но ни разу я не видел, чтоб заблудилась. Вовремя, как по расписанию, возвращается в улей.

Они с Федором лежали на траве неподалеку от землянки. Перед ними по цветку клевера ползала пчела. Крылышки ее поблескивали на солнце. Вдруг исчезли, превратившись в два гудящих облачка. Пчела медленно, осторожно, будто разведчик на лесной тропе, взлетела, прицеливаясь к другому цветку.

— Вот ведь как, Федор, — продолжал Королев. — В точное время возвращаются. Будто у них часы на лапке привязаны.

Пышноусый красивый Кузьма, вернувшись после опасного рейда, всегда предается воспоминаниям о пчелах. До сих пор Федор думал, что пасечниками бывают лишь старые-престарые деды, — кряхтящие, охающие, потирающие спину и в свободное время рассказывающие сказки пришедшим в гости пионерам. Такое у него сложилось впечатление по радиопередачам, которые он когда-то слушал в Магнитогорске. Да и по тому еще, что в сибирском селе пасечником был старик и в деревне на Смоленщине, куда они с матерью приехали отдыхать к ее родным, пасечником тоже был дед.

Но все равно странно, что Кузьма Королев — пасечник. Этакий мужчина в тридцать лет — и пасечник. С чего бы это ему «лепить горбатого», как говорили мальчишки-сверстники на Магнитке. Правда, эти мальчишки-сорвиголовы появились на улицах Магнитки намного позже, чем отец Федора приехал туда с семьей. А приехали они туда, когда ничего не было у подножья заметенной снегом горы, ничего, кроме железнодорожного вагона. К вагону была прибита фанерка с надписью «Магнитогорск».

Вагон и фанерку с надписью Федор хорошо помнил. Отец упросил начальника станции присмотреть за мальчонкой, за «шкетом», как его называли строители, пока не сбили барака под жилье. Завод, город и Федор росли вместе. Первая домна, первая улица, а у Федора первый класс. Летом рыбалка на быстрой и богатой реке Урал. В ней погиб Чапай.

— Тишина в саду вот такая, словно сейчас, — продолжал говорить Кузьма, но мысли его далеки и от пчел и от тишины. Главное для него другое — заставить Федора прислушаться к тишине. Заставить его подумать о том, что, кроме войны, есть мир. Иначе — сердцем чувствует это Королев — зачерствеет душа у парня, ожесточится и померкнет для него красота и прелесть неба, солнца и цветущего наряда земли. Ох, как не хотелось Королеву, чтобы это случилось с Федором!

Федору хотелось возразить: какая же сейчас тишина? Целую ночь погудывали по-тихому грузовики, где-то танки урчали. Затаилось только все сейчас. Слушать тишину — это разрядка для Кузьмы Королева.

А вот в воспоминаниях Федора тишины нет. Он не любит воспоминаний. Хотя бы потому, что на вид ему восемнадцать полных, а по-настоящему — едва шестнадцать, и не обмани он младшего лейтенанта, не бывать бы ему в разведке и вообще на фронте. Отправили бы, как маленького, в тыл. И дело с концом.

«А что бы я в той тыляге делал? — спрашивает в таких случаях Федор. — Мне этот тыл вот где!» — хлопает Федор себя по загривку. Но размышления об этом наталкивают на воспоминания. А лучше не вспоминать.

Королев толкнул в бок:

— Слышишь, Федор?

— Слышу.

— Я говорю — война кругом, а пчелы все равно мед собирают. Только куда же они его носят? Нет ульев. В деревне печных труб и то не осталось. Какие там ульи! Одичают пчелы. Когда они дичают…

* * *

Но Федор не слышал Кузьму, взглянул на часы: девятый. Чего его так рано сегодня подняло? Они вторые сутки на отдыхе. Едва отоспались за неделю разведки. Собственно, сегодня и начнется отдых. Русских выйдет из землянки и крикнет: «Федор!» Но он позовет его не раньше, чем приблизится к нему шагов на пять. Он всегда так делает, когда на отдыхе у них начинаются тренировки по самбо до седьмого пота. С такой схватки и началось их знакомство, когда Федор по поручению штаба партизанского отряда переправил раненых и ему по малолетству было приказано остаться и ехать в тыл. Но он пошел к разведчикам. Сказал, что из партизанского отряда, хорошо знает эти места и дальше — на запад.

— На запад? — переспросил младший лейтенант.

— Да. На запад.

Русских отложил ложку — разведчики обедали в саду, у сарая.

Дома на усадьбе не осталось.

— Слышите, ребята? — сказал младший лейтенант. — Он знает эти места и дальше — на запад.

— Это хорошо, — подтвердил старший сержант с пышными усами.

Он был представителен и красив.

«Ему бы быть лейтенантом, а этот сухонький да чернявый злой, наверное», — подумал тогда Федор.

— Знает, чем купить, — пробасил старший сержант. — Парень не промах.

Русских спросил:

— Сколько ж раз ты вокруг солнца облетел?

— Летчик я, что ли… — спетушил голос у Федора.

— Ну-ка, подумай, — младший лейтенант прищурил глаз и этак сбоку посмотрел на Федора. — А еще в разведку хочешь…

Догадался Федор и проворчал басом:

— Семнадцать.

— А ведь, поди, того…

— Документы под немцем. Дойдем — проверите.

— Неплохо ответил, — сказал младший лейтенант. Но было заметно, что он ни на мгновенье не поверил Федору, хотя тот ростом вымахал на голову выше его и плечист, хоть и исхудал на партизанских харчах.

— Сколько классов окончил? Подумав, Федор ответил:

— Восемь. Потом на заводе работал.

— Кем?

— Токарем, — твердо заверил Федор. И это тоже была неправда.

— С лекалом, значит, имел дело…

— Это слесаря… с лекалом.

— Если и врет — с умом, — одобрительно кивнул пожилой солдат. — Нет, парень не промах.

— Погоди, «тройной» Иван, — проговорил Русских и к Федору: — Почему его так зовут?

— Иван Иванович Иванов, — улыбнулся Федор. — Это ясно.

— Sprichst du Deutsch?

— Не… не очень, — голос Федора взвизгнул фальцетом. — У нас в классе…

— В грамматике путался?

— Угу, — признался Федор. Младший лейтенант не нравился ему все больше: что он, в школу его принимает?

— Драться умеешь?

Федор молча засучил рукава. Младший лейтенант скинул гимнастерку:

— Ну-ка, подумай…

— Давай. Только по-настоящему, — пробасил на этот раз Федор.

— А то… — мотнул головой Русских, — Готов?

— Подходи, — Федор расставил ноги, чтоб тверже стать. Остальные разведчики оставили котелки, молча смотрели на Русских и Федора.

Вдруг младший лейтенант резко метнулся в сторону. Федор успел заметить сузившиеся в прищуре глаза, жестко сжатые губы. Размахнулся Федор сплеча, но только на замах у него и хватило времени. А Русских оказался уже около своего противника. Захолонуло у Федора под ложечкой, искры посыпались из глаз от удара в скулу. Федор непроизвольно нагнулся — скрючила боль, увидел сапоги, обхватил колени, дернул. Упал разведчик. Рывок Федора был неожиданный и сильный. Затем Федор схватил лежащего за ремень, махом перекинул через плечо. Потом поставил Русских на ноги, а сам ощупью нашарил его плечо, схватился, иначе бы рухнул.

Младший лейтенант, шипя и почесываясь, посмотрел на своих разведчиков. Те сидели с невозмутимыми лицами.

— Медведушка… — после непродолжительного молчания протянул пышноусый боец.

Федор, пошатываясь, подошел к столу. Ему уступили место. Он хватал ртом воздух: все не мог наладить дыхания. С трудом проворчал:

— Сибиряк я…

— Свирепый сибиряк, — процедил тот, которого звали «тройным» Иваном. — Я, товарищ младший лейтенант, такой ваш удар видел. Как вы того верзилу успокоили. А этот вот вас того…

— Я и ножом могу… — выдохнул Федор.

— Как это ножом? — спросил младший лейтенант, натягивая гимнастерку.

Федор заметил, что командир разведчиков совсем на него не злится.

— На двадцать метров — в дерево.

— На, — «тройной» Иван протянул финку. — Вон береза за плетнем.

Но прежде чем Федор прицелился, Русских метнул нож и тот едва не на пол-лезвия ушел в ствол. А Федоров нож лишь скребнул по коре.

— Все равно не уйду. И стреляю я плохо. Мало патронов у партизан было. — И, не дожидаясь ответа, Федор пошел за финками. Настроение у Федора было плохое. Вернувшись, он увидел, что младшего лейтенанта за столом нет, и принял это за дурное предзнаменование. Но ошибся.

* * *

За перелеском в стороне притихшей передовой послышался одиночный выстрел. И едва Федор подумал, что выстрел произведен из немецкой винтовки, как в ответ раздалась с нашей стороны длинная пулеметная очередь.

— Нашел-таки я этот пропавший рой, — услышал Федор голос Королева. — Неделю искал его в лесу. Но все-таки нашел. Отличная была матка. Самым продуктивным стал улей, куда я тот рой посадил.

Федор мельком глянул на клевер, около которого работала пчела. Но ее уже не было — улетела.

— А пчелы, Кузьма Григорьевич, воюют между собой?

— Зачем им?

— Может быть, вы просто не знаете?

Королев помолчал, обдумывая ответ.

— Не замечал и не слышал о таком. Да и как им воевать, коли, выпустив жало, мрет пчела?

— А с медведями?

— Это другое дело, — резонно заметил Королев.

Мысли Федора перескочили на другое. «Вот Королев в двух метрах от меня лежит. А вдруг бы это был немец. Я — безоружный, и у него ни одного патрона. Как вот из такого лежачего положения броситься на него? Ну-ка, подумай», — повторил Федор приговорку Русских.

— Ты что? — спросил Королев, посмотрев в глаза Федора.

— Думаю.

— Как из такого положения захват сделать?

— Да.

Королев и Русских — единственные из разведчиков еще боролись с Федором, тренировались с ним по самбо, остальные отмахивались. Федор в борьбе очень ярился, словно забывал, что не совсем всерьез идет бой. Но младшему лейтенанту нравилась ярость Федора, а Королева не мог никогда одолеть в безоружной схватке никто. И был Королев отличным стрелком.

— Так чего же ты ждешь? — спросил Королев.

— Тебя, — на тренировках Федор как-то незаметно для себя переходил со всеми на «ты».

— Это, может, иногда и верно — выждать.

— Почему?

— Характер раскрывается в первом броске. Вот ты ногу правую подтягиваешь. Хитришь. Не выйдет.

Но Федор уже бросился. И неожиданно почувствовал, что не упал, а сильные руки подкинули его. Потом удар по ногам снизу вверх, он перевернулся, шлепнулся на спину, тяжелая ладонь Кузьмы опустилась ему на горло.

— Как выйти? — спросил Федор.

— Думай. Пять секунд. Двадцать один, двадцать два…

Федор схватился пальцами за предплечье Кузьмы и, изогнувшись, освободил шею, вскочил.

— Правильно догадался, — похвалил Королев. Он и сделал-то всего четыре движения и продолжал лежать на боку, с улыбкой глядя на запыхавшегося Федора. — Безоружный человек, Федор, порой бывает вдвое сильнее вооруженного финкой. Вооруженный словно однорукий, и все его внимание — на ноже, на палке. Но есть люди, которые в драке не забывают и о второй руке. Тренированные, спортсмены. Таких надо разгадать по стойке, по первому движению.

Присев, Федор шмыгнул носом.

— И про пчел вы знаете и про это…

— Был у нас до младшего лейтенанта Русских другой командир. Из пограничников. Лихой. Вот он учил нас. Это только так говорят, что на фронте люди погибают… И могилы вроде бы не найдешь. Нет. Тот, который воевать умел, не сгинет. Трое нас, старых, в группе захвата осталось. Но помним всех. Ты тоже будешь знать. А фашист это чувствует на своей шкуре.

— Федор! — послышался голос младшего лейтенанта.

В тот же миг Федор оказался на ногах, а Русских как бы замахнулся на него ножом:

— Ну-ка…

Схватив руку Русских, Федор дернул ее на себя, но младший лейтенант дал подножку, и они оба покатились по траве.

* * *

Время подкатывало к полуночи, но спать разведчики не ложились. Ждали младшего лейтенанта. Его вызвали в штаб сразу после обеда, и он до сих пор не возвращался.

Наконец пришел Русских. Он присел к столу, вынул из планшета карту.

— Подсаживайтесь. А ты, Федор, в первую очередь. Вернулись на знакомые тебе места. Или хвастался тогда?

— Когда я хвастался? Я — по правде. Будто не знаете, товарищ младший лейтенант. Зачем же вы…

Командир разведчиков сдвинул фуражку на затылок.

— Федор, не ной. Загундил… Чирий! Садись.

Разведчики расселись.

— Задача — наблюдение.

Русских принялся объяснять задачу. Из сказанного Федор понял прежде всего, что фашисты начали усиленно укреплять оборону. Это становилось ясно еще в прошлый раз, когда они наткнулись на новые огневые точки. Но появилось еще порядочно. Их-то и следовало засечь.

Очень даже знакома была карта. Такая же была у командира партизанского отряда. Одна-единственная, сильно потершаяся на сгибах, только с написанными по-немецки названиями русских сел и речек. Командир ее никому не давал… Покажет, куда идти, а карту в планшет.

— Ну-ка, что думает знаток местности, которая дальше на запад? — спросил Русских.

— Помню я эти места хорошо, — Федор подвинулся поближе к столу, взял карандаш и, не касаясь бумаги, острием грифеля повел над картой. — Вот тут — тропкой через болото. Здесь оно показано, как непроходимое. Чепуха. Есть тропка. За болотом — взгорок. Лесистый, сырой. Северный склон. Это в полутора километрах от ихнего переднего края будет. От шоссейки — три километра, от села — шесть. Но обзор со взгорка отличный, все тылы ихние должны как на ладони.

— Конечно, немцы, они дураки, — протянул Глыба.

— Не разместишь тут батареи. Подходов удобных нет.

— Очень может быть, — согласился младший лейтенант. — Фашист без дороги чувствует себя весьма неважно. Но заслон они, конечно, там поставили. Надо завтра посмотреть повнимательнее этот участок. И ночью — на ту сторону.

Федор еще некоторое время смотрел на карту.

— Отбой! Отбой! — приказал Русских.

Королев погасил чадящую коптилку, сделанную из гильзы снаряда. В блиндаже стало темно и глухо, как бывает только в подземелье. Но Федор привык именно к этой тишине. Когда же разведчикам удавалось устроиться в доме или в сарае на худой конец, он чувствовал себя беспокойно. В землянках и блиндажах он засыпал быстро и спал хорошо, без снов.

Рядом, как всегда, устроился Королев. Он тоже засыпал быстро и тихо. Дольше других ворочался самый старший по годам среди разведчиков — «тройной» Иван. Глыба часто жаловался, что Иванов во сне храпит, но Федор засыпал раньше и храпа не слышал.

Так было и сегодня.

Среди ночи Федор вскочил. Нары под ним мелко дрожали. В блиндаж донесся утробный гул.

— Это гроза идет. Гром гремит. — На плечо Федора легла рука Королева.

— Я думал, проспал.

— Ночь еще… — сказал Кузьма. Он тоже сел, порылся в карманах, зашуршал газетой, свертывая самокрутку.

— Оста-а-авишь, — попросил Лапотников.

В другом углу тоже завозились. Видно, гроза разбудила всех, Прислушавшись, Федор уловил ровный шум ливня. Потом снова ударил гром, задрожала земля. Кузьма несколько раз стукнул кресалом по кремню, раздул фитиль, прикурил. В полутьме стало видно его лицо: прищуренные глаза, пышные аккуратные усы, высокий лоб с нависшим над ним кудрявым чубом.

Отвернувшись к стенке, Федор попробовал снова уснуть, но сон пропал. В красноватом свете самокрутки мерно, через равные промежутки времени, проступала обшивка блиндажа, меркла.

Опять послышался далекий раскат грома, и тут же ударило над самым блиндажом. Даже уши заложило.

— Дурень этот Илья. Чего ночью по небу кататься, — послышался тенорок Глыбы. — Придется утром его коляску по щепочке собирать.

Федор сунул палец в ухо и потряс. В голове послышался легкий щелчок, тающий звон. И вдруг это движение, этот легкий щелчок и удаляющийся звон до галлюцинации ясно напомнили ему самую страшную ночь сурового лета сорок первого. Ночь на полустанке, даже не на полустанке, а на разъезде, где поезд, в котором они ехали с матерью на восток, попал под бомбежку.

Рев моторов, треск пулеметов раздались раньше, чем прерывисто, точно заикаясь от испуга, засигналил паровоз. Поезд стоял, ожидая встречного. Федор видел, как бледные фонтанчики пунктиром запрыгали рядом с вагонами. Гул самолета словно исчез. Тогда пассажиры с истошными криками бросились из теплушек к лесу. Он был метрах в тридцати от железнодорожного полотна.

В зябкой и плотной предрассветной тишине опять послышался рев мотора. Он нарастал мгновенно. Черная огромная машина, сверкая вспышками пулеметных выстрелов, проутюжила разъезд на бреющем полете. Пассажиры, успевшие выскочить из вагонов, кинулись на землю. И именно по ним-то и открыл огонь бомбардировщик. Федор упал и остался лежать, как и все. Мать чуть отстала от него. Плохо помня себя от страха, разбуженный в вагоне все сотрясающим воем, Федор и не знал, где она. Он только кричал в голос: «Мама! Мама!», но не думал о ней. Но она думала только о нем, искала его, слышала его голос. Когда бомбардировщики пошли на третий заход, мать по крику узнала, где он, и кинулась к нему.

Не успела добежать. Пуля настигла ее в двух шагах от Федора. Она сделала еще два последних шага и упала на Федора, словно прикрывая его. Грохот тут же стих, будто и не существовало его и все людям приснилось. Только паровоз продолжал свистеть беспрерывно. Пар от гудка поднимался над лесом, и светился, и розовел в лучах зари.

Это было первым, что увидел Федор, когда вскочил с травы, мокрой и холодной. И по спине текло теплое. Он передернул рубашку. Испачкал руки в крови. Около себя увидел мать. Она лежала ничком. Губы ее еще шевелились, но слов было не разобрать.

— Мама! Мама!

Федор огляделся, ища поддержки, помощи.

Паровоз все еще свистел. Люди бежали к поезду. Несколько человек остались лежать в кювете у полотна, на опушке.

Он снова посмотрел в лицо матери. Ее глаза глядели отрешенно. Точно где-то высоко в небе она увидела нечто, что ее успокоило, и она боялась оторвать взгляд от этого нечто.

Свисток смолк. Лязгнули буфера. Раз… другой… Состав пополз.

Кто-то кричал из вагонов:

— Беги! Беги! Быстрее!..

Подхватив на руки тело матери, он шагнул, побежал. Споткнулся. Припал на колено. Снова посмотрел в застывшее лицо матери, остановившиеся ее глаза, которые глядели в небо, не отрываясь, не мигая.

— Мама… Ты умерла? Да?

Он потряс ее за плечи. Потом посмотрел на поезд. Последний вагон проплыл в просвете меж деревьями.

— Ну, мам… Ты вправду умерла? А как же я?

Ему очень хотелось заплакать, но он сдерживался: мать не любила слез. Он положил тело матери на траву. Федор вспомнил, что видел однажды женщину с таким же остановившимся взглядом. Ей брызнули холодной водой в лицо, и она ожила.

— Я сейчас, мам. Воды принесу. — Он поднялся, вся рубаха на груди была красной и липкой.

Он пошел к кювету с водой. По пути наткнулся на тело какого-то незнакомого ему старика. Тот лежал ничком. Федор перевернул его. У старика тоже были открыты глаза. На веке ползал муравей, И вдруг Федор зажал себе рот, чтобы не закричать. Он боялся, что вместе с криком, безостановочным, воющим, — а он, не крича, слышал этот свой крик, — с ним расстанется и его жизнь, и по его глазу вот так же поползет муравей.

Федор попятился от старика, словно боялся, что тот вскочит и погонится за ним. Он побежал к канаве и стал мыть руки, рубашку и тихонько скулил:

— Мамочка… мамочка…

— Эй, парень!

Федор подумал, что это немцы. Не оглядываясь, кинулся к лесу, свалился в кювет.

— Не бойся, парень! — крикнули ему от железнодорожного полотна.

Наконец Федор решился обернуться. На рельсах стояла дрезина-качалка. На ней сидели четверо: двое в форме железнодорожников и двое в обычной одежде.

— Ты что здесь делаешь? — по-прежнему не слезая с дрезины, спросил сидевший с краю в форме железнодорожника.

— Н-ничего…

— Ты ранен? Отстал от поезда?

— Нет. Мамку убили. С самолета стреляли. А поезд ушел. Я видел. Вот мамку-то как…

На дрезине стали негромко переговариваться.

Один из сидевших на дрезине, в серой кепке и сером пиджаке, шевельнул качалку. Дрезина двинулась. Федор очень испугался, что его оставят здесь, в лесу, одного с мертвым стариком, по глазам которого ползают муравьи, и убитой матерью. Он кинулся к дрезине, схватился за скобу сиденья:

— Дяденьки! Дяденьки, возьмите?

— Раненые есть тут? Не мертвые, раненые?

— Нет. Не знаю… Возьмите!

— Тише! — приказал тот, который был в серой кепке и сером пиджаке, и обратился к железнодорожнику: — Послушай. Вроде рельсы стучат.

Железнодорожник спрыгнул с дрезины, приложился ухом к рельсу.

— Едут. Надо сматываться. А то не успеем до подъема добраться.

— Садись, малец! — приказал мужчина в серой кепке.

Устроившись на краешке скамейки, Федор спросил вдруг:

— Кто же их похоронит?

— Потом похороним, — сказал мужчина в серой кепке. — Нам надо путь на подъеме минировать. Фашисты близко.

Дрезина быстро набирала ход.

Только потом Федор осознал все, что произошло на разъезде.

* * *

После беспокойной грозовой ночи разведчики весь день пробыли на передовой, наблюдая за обороной противника.

— Федор был прав, — заметил Русских. — Лучше всего нам справа по болоту просочиться к ним в тыл. Слева, по лесочку, конечно, лучше. Он прямо к нашим траншеям подходит. Но это-то мне и не нравится. Наверняка заминирован.

Младшему лейтенанту не ответили, приняли его замечание как окончательное решение командира, которое обсуждению не подлежит, тем более что правота его была явной. Когда стемнело, группа прикрытия проводила их через ничейную землю и ушла. За ночь разведчики преодолели болото и вышли на северный склон лесистого холма, поросший старым мшистым ельником и осиной, поднялись к вершине. Обзор оттуда был действительно хорош. Вражеская оборона была словно на ладони. Только наш правый фланг там, где лесок подходил к траншеям, не просматривался.

Время перевалило за полдень, солнце ушло вправо, и можно было спокойно пользоваться биноклями.

Русских, Королев и Иванов считались лучшими специалистами по наблюдению. Они поделили оборону противника на участки, и каждый проверял и перепроверял товарища, пока все трое не убеждались, что они действительно обнаружили огневую точку.

Противник постреливал лениво, скорее для порядка. Наши так же сдержанно отвечали. С вершины холма, который походил на остров, окруженный болотами и потому не привлекавший к себе особого внимания, особенно чувствовалось-противник копит силы, готовясь к жестоким боям.

Закончив наблюдение, разведчики спустились с холма, миновали болото и вошли в лесок, скорее перелесок. Осинки, а их было большинство, перемешались с орешником, цветущей белыми хлопьями калиной и высоченным дудником. Где-то в перелеске бил родник или родники, потому что по низинке петлял тихий ручеек, прозрачный и очень холодный. При приближении разведчиков жабы и лягушки с плеском плюхались в воду, мутили ее. Пришлось остановиться и подождать, пока течение унесет муть и можно будет всласть напиться.

Впереди пошел Лапотников, у которого был удивительный нюх на мины. Хотя Федор и предполагал, что перелесок, наверное, минирован, фашисты то ли пренебрегали лазейкой, то ли поставили мины вдоль опушки. Во всяком случае, Лапотников вел товарищей по руслу, которое оказалось заиленным только вблизи болота, а дальше было плотным, песчаным, словно хорошо утоптанная тропа.

На полдороге до наших позиций Русских задержался на минуту, передал планшет с картой старшему сержанту Королеву и приказал, чтоб они быстро двигались в штаб, где ждут этих данных, он и Федор останутся и доразведают холмик. Всем, мол, здесь делать нечего, а время дорого.

— Ждите через час-полтора, — сказал на прощание Русских.

Младший лейтенант и Федор выбрались на край перелеска.

Выслушав высказанные Федором соображения, что немцы наверняка не преминут поставить здесь пулемет, младший лейтенант улыбнулся:

— Из тебя, Федор, генерал получится…

Устроившись удобно под кустом волчьей ягоды в соседстве с жимолостью, они пролежали целый час, но взгорок на той стороне овражка казался все таким же безобидным.

— Ну, еще минут десять — и айда, — сказал Русских. — Ни черта там нет. Не статую же там фрицы поставили. Хоть бы пошевелился кто.

— Может, фриц как раз спит после обеда, — пошутил Федор и хмыкнул.

— А ты, генерал, не смейся. Может, ты и правду сказал, Место спокойное, тихое. Обзор что надо. Двое могут дрыхнуть, а третий мечтать.

Неожиданно, словно чертик из коробки, на вершине взгорка появился солдат. Он высунулся по пояс, деловито поправил маскировочный дерн. В солнечном свете матово засветился вороненый ствол пулемета.

— Вот так, генерал, — сказал Русских. — Готовь гранаты. Там пулеметный расчет. Близко подбираться не будем. Метров на тридцать — и по моему сигналу.

— Хорошо. Чего они всполошились?

— Похоже, у нас зашумели. Добрались наши, их встречали.

Разведчики отползли в перелесок и оказались в тылу у вражеских пулеметчиков. И отсюда взгорок выглядел как обыкновенный взгорок.

— Хорошо, гады, замаскировались, — шепнул Федор.

Командир кивнул. Они находились уже в метрах пятидесяти от огневой точки. И тут шальной, снаряд, пущенный артиллеристами, вздыбил землю около разведчиков.

Всплеск взрыва ослепил Федора. Грудь его сжали тиски, и никак не удавалось вздохнуть.

«Дышать… дышать», — забилось в мозгу.

Он сумел вздохнуть, а открыть глаза было уже легко. Облако, стоявшее прямо над ним, колыхалось и норовило соскользнуть вбок, скатиться куда-то. Что-то черное, красное застилало глаза.

«Русских. Где Русских?» — и тут Федор повернулся, увидел младшего лейтенанта. Тот полз к нему.

— Федор! Жив!

— Жив, Антон, жив! — Федор вдруг почувствовал, что может двигаться. Он быстрым движением провел по лицу, размазал кровь. Но это пустяк, боли он не ощущал.

Они подползли друг к другу, прижались головами. Русских дышал тяжело, прерывисто:

— Жив… жив, Федя…

— И ты, пошли к своим…

Младший лейтенант помолчал:

— В живот меня… Понимаешь… Не выйти мне.

— Дотащу.

— Уходи! Слышишь, я приказываю — уходи.

Федор отодвинулся даже, чтобы увидеть лицо младшего лейтенанта.

— Не в себе ты, Антон Петрович… Не пойду один… И отсюда не уйду…

— Доннер веттер! Ахтунг! — донеслось до разведчиков.

Фашисты копошились у пулемета и не оглядывались назад, туда, где разорвался снаряд.

— Уходи… уходи… пока не… — Русских упал лицом в землю.

— К чертовой матери! Не пойду! Гады! Они-то живы.

Ярость, ослепляющая, как взрыв, охватила Федора. Он поднялся. Взял в левую пистолет, в правую — гранату и двинулся к пулемету. Он шел не скрываясь.

Перед взгорком он остановился, хотел отереть кровь — она застилала глаза, — но только размазал ее по лицу.

Он мог бросить гранату отсюда, снизу — пять метров отделяло его от окопа, И кинул бы гранату, стоило кому-нибудь из фашистов оглянуться. Но они занимались пулеметами… И теперь его ярость стала холодной и веселящей. Федор усмехнулся и поднялся на взгорок. Расставив ноги, занес гранату и заорал:

— Хенде хох! Шнель! Шнель! Гады! Быстро! Руки.

Трое пулеметчиков оторопело обернулись.

— Форвертс! — Федор повел пистолетом. — Шнель!

Он кричал как одержимый, поводил пистолетом, тряс гранатой. С каждой минутой он становился все страшнее.

— Быстро! Туда! Шнель!

Солдаты и унтер с поднятыми руками послушно вышли из окопа и торопливо двинулись к кустам, около которых лежал Русских.

— Взять! Хенде! Хенде! Шнель!

Унтер поднял ноги младшего лейтенанта, двое солдат подхватили раненого под плечи.

— Форвертс! Гады! Шнель! Шнель! — командовал Федор.

Немцы с раненым на руках спустились в овражек и, подгоняемые криками, быстро пошли в сторону наших позиций. Группа была не видна ни из тех, ни из других траншей.

Федор шел позади и кричал, кричал, подскакивая то к одному, то к другому, тряс пистолетом и требовал:

— Шнель! Шнель! Гады! Быстро!

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дверь в землянку была открыта. Солнце освещало обшивку из старых досок, Федор дремал. «Спи, — приказал Королев, — во сне все болячки быстрее заживают». И Федор старался.

А тут у землянки послышались шаги многих людей. В солнечном свете заблестели ярко начищенные сапоги, и незнакомый зычный голос проговорил:

— Вот где вы его прячете!

Сверкнули два ряда орденских планок.

Федор соскочил с нар, сунул ноги в сапоги. Генерал-майор спустился в землянку.

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Вольно! Твое-то как здоровье? Садись, солдат, — генерал снял фуражку и тоже сел.

— Я тебя непременно хотел найти, Матвеев. Посмотреть на тебя хотел.

— Извините, товарищ генерал, что одет не по уставу.

Приглядевшись к ладной, высокой и широкоплечей фигуре Федора, генерал сказал:

— Ничего. Приказом командования вы, рядовой Матвеев Федор Тимофеевич, награждаетесь орденом «Славы» третьей степени. И вам присваивается звание ефрейтора.

Федор замер.

— «Славу»! Товарищ генерал…

— «Славу», Матвеев, «Славу» третьей степени. Вот. Не часто один по три «языка» приводит. Да еще в качестве санитаров, — улыбнулся генерал.

— Служу Советскому Союзу! — и неожиданно для себя тихо сказал: — Младшему лейтенанту бы тоже «Славу». Самый боевой орден.

— Русских этого ордена не дали бы. Им награждают только рядовых, сержантов, старшин. «Слава» — солдатский орден.

— Мне отец показывал дедова «георгия», — сказал Федор. — Тоже говорил, что солдатский…

— Ишь ты, славная у тебя семья.

— А отца наградили золотой саблей. Он партизанил в гражданскую. В Сибири.

— Ну, брат! — глаза генерала стали ласковыми. Он с интересом посмотрел на парнишку и продолжал: — Есть у этого ордена еще одна особенность. Отличительная! Всеми орденами награждают и в мирное время. Даже Героя Советского Союза присваивают.

— Летчикам, которые спасли челюскинцев. Они ведь сняли людей со льдины.

— Да. А вот «Слава» — боевой орден. Его можно заслужить только на фронте. За личный солдатский подвиг. Понял, Матвеев?

— Так точно, товарищ генерал. — Федор вскочил с табуретки, стал «смирно».

— Вольно, вольно, Матвеев. Ведь у нас не служебный разговор. Чего из госпиталя бежал?

— Это я виноват, товарищ генерал. Люба не виновата.

Генерал нахмурился:

— Какая еще Люба?

— Медсестра в санбате. Невестой она была… младшего лейтенанта. Я и упросил отпустить.

— В долгу, значит, у тебя фрицы за младшего лейтенанта.

— И за него.

— Садись, солдат, садись. Приказываю. А еще за кого!

— За маму… — присаживаясь, ответил Федор.

— Большой счет. За всю войну, до нашей победы, им не рассчитаться с тобой. С какого же ты года?

— С… двадцать шестого…

— Как же ты на фронт попал? Семнадцатилетний-то!

— Партизанил… Полтора года… Я эти места как свои пять пальцев знаю. И дальше, на запад, товарищ генерал… Потом по заданию перешел линию фронта. Попросился в разведку. — Федор шмыгнул носом от волнения и рассердился на себя за это: «Как девчонка».

— Попросился, значит… С четырнадцати лет воюешь…

Федор поднялся, лихо прищелкнул каблуками:

— Так точно, товарищ генерал.

— Отец-то где? Садись, садись.

— Когда мы с мамой уезжали к бабушке под Смоленск, на Магнитке был. Начальник цеха. А теперь… не знаю, где… товарищ генерал, никто не отвечает.

Федор снова поднялся и совсем не по-солдатски прижал руки к груди:

— Я просто не знаю, где его искать. Но буду еще писать, обязательно буду!

— Не отправлю я тебя в тыл, — спрятав улыбку, сказал генерал, разгадав причину волнения Федора. — Честно скажу — жаль лишаться такого солдата. Но носа не задирай, — генерал поднялся. — Отца твоего найду. Такой человек не иголка… Так ты — с гранатой и пистолетом «Хенде хох! Шнель!» — и они пошли? — Генерал улыбнулся.

— А чего же им было делать? — потупился Федор. — Подорвал бы я их — и точка. Разозлился я очень, товарищ генерал. Чувствую, не дотяну командира до своих. А тут, гады, лопочут, с пулеметом колупаются. Ну, думаю…

— Ведь и себя бы подорвал?..

— Себя? — удивился Федор и с жаром продолжил: — Антону осколок в живот. Его надо было тащить. А тут… рабочая сила пропадала, товарищ генерал.

Генерал раскатисто рассмеялся:

— Ну, брат… рабочая сила…

— Простите, товарищ генерал, может, я… — смутился Федор, «Неужели генерал не видит, что не умею я с генералами разговаривать? А кто умеет? Влепит он мне и за медсанбат и за вранье про семнадцать лет».

— Все верно, рядовой Матвеев! — генерал протянул руку и, пожав Федорову руку, задержал ее в своей. — А ведь годик-полтора накинул ты себе? Ладно, ладно… Это между нами, — подмигнул генерал и вышел из землянки.

Не затих еще скрип ступенек под генеральскими сапогами, как в землянку юркнул Тихон Глыба с встревоженным лицом. Но, увидев улыбающегося Федора, он присел на нары и облегченно вздохнул:

— Пронесло… А я уж думал, в машину тебя — и в тыл.

Спустился в землянку и Королев.

— А вот и еще начальство пожаловало, — обернулся Глыба. — Сразу — в старшины. Федор, теперь Королев командует, до прихода нового комвзвода. Ты слушайся.

Федор молча лег: голова все-таки кружилась.

— Чего ты, Тихон, взъелся?

— Отправил бы генерал Федора в тыл… Вот и все.

— Не отправил бы, — ласково проговорил Королев. — Он сам в семнадцать ротой у Азина командовал. Я знаю.

Федор слушал с закрытыми глазами.

Воспоминания — боль. Не тревожить их — вроде ничего, а тронешь — хлынут потоком, как из прорванной плотины.

Никогда не мог вспомнить Федор отца таким, как на фотографии в семейном альбоме: усатый молодец оперся об эфес сабли, а по обеим сторонам от него сидят боевые товарищи в таких же заломленных папахах, в шинелях и кожаных куртках, кто в крагах, кто в сапогах, кто в обмотках. Отец в сапогах. Он командир. И руки его положены на эфес совсем не обыкновенной сабли — это золотое оружие: на ножнах — на снимке не разглядишь — два золотых перекрещенных клинка, а сами ножны и эфес отделаны червленым серебром.

Отец рассказывал, что эта сабля принадлежала какому-то колчаковскому офицеру, которого он зарубил в схватке. И по решению всего партизанского отряда отца наградили золотым оружием за личные заслуги.

Сабля висела над кроватью отца.

Стоило Федору прикрыть глаза, и он видел золотую саблю и всю избу с тремя оконцами, огромной печью и будто обонял чуть сладковатый запах угара, которым пропитывается изба за зиму. Но лица отца… таким, каким оно было до той страшной ночи, он припомнить не мог. Именно та ночь стала его первым и осознанным воспоминанием детства.

Тогда он проснулся потому, что кто-то сильно, безостановочно бил в оконную раму и кричал:

— Тимофей! Тимофей!

Белая фигура отца метнулась по избе, мать белым пятном шарахалась от стола к печке и обратно.

— Куда ты их задевал? Где спички?

Отец ударом распахнул створки окна:

— Что?

— Горит! Горит!

— Да говори толком! — зло крикнул отец.

— Эта железяка твоя! Скорее, Тимофей!

Однако отец упрямо стоял и спрашивал:

— Толком говори!

Голова ночного сторожа Михайлы замоталась за окном в какой-то невыразимой муке:

— Железяка, которая вместо лошади!

Отец сорвался с места.

— Что в сарай поставили, — продолжал мотаться за окном сторож. — Ты еще ее керосином кормил! Ну, как ее звать?!

Одевшись на ходу, отец ударом ноги распахнул дверь, выскочил во двор. Послышался топот его сапог, голос старика Михайлы. Мать все еще металась по избе в поисках спичек, потом тоже убежала.

В открытое окно с улицы доносились взволнованные голоса.

Федор вырвался из кровати.

Как он мог оставаться дома, когда произошло такое! Горел трактор, о котором всю зиму только и говорили на селе. Сколько вечеров собирались сельчане в их доме, до одурения чадили злым самосадом, судили и рядили, подсчитывая, что может лошадь и что может трактор.

Никак не мог Федор найти сапоги. Грязь не подсохла на дворе, хоть весна, и со дня на день пора было начинать пахоту. Федор заплакал с досады, хотел босиком сигануть через окно, да вспомнил, что в сенях сапоги оставил — грязные. Накинул шубенку и как был без шапки — за всеми.

Все село всполошилось — бегут к горящему сараю. Отблески огня прыгают в окнах домов, тревожные отсветы бродят по стенам. Ночь темная, безлунная, огонь ярче яркого. Федор искал отца и мать.

Неожиданно толпа смолкла, замерла. Федор без труда протиснулся меж взрослыми, влез в первый ряд.

— Тимофей! — это был голос матери. Федор увидел ее. Она стояла близко к огню и смотрела куда-то вверх. И Федор посмотрел туда же. Ворота сарая, в котором находился трактор, охватило пламя. Соломенная крыша тоже была в огне, лишь один подветренный угол постройки еще не горел. И по этому углу, цепляясь за венцы, лез к крыше его отец.

— Тимофей! — снова крикнула мать. — Остановите его!

Позади в толпе слышались голоса:

— Попробуй останови…

— Чего же ворота не открыли?

— Они-то и загорелись.

— Пашка поджег!

— Кому ж еще надо!

— Мироеды!

— Облили керосином и подожгли. Попробуй сунься. Постаралось кулачье!

Клубы дыма заволокли фигуру отца.

— Тимофей! — мать бросилась к углу сарая. Федор упал, вскочил, побежал за ней. Он не плакал.

Он твердо помнит, что не плакал. Попробовал заплакать, но слезы мешали видеть. Он вытер их.

Вдруг в сарае послышалось тарахтенье.

Толпа онемела.

В тишине трещал пожар, и из этого полымя доносился рокот мотора. Потом мотор взревел. С хрустом разлетелись пылающие ворота сарая. И из пламени выполз горящий трактор, за рулем — отец Федора.

Толпа ликовала. Бросились тушить трактор и тракториста…

Вот после той ночи лицо у отца перетянули ожоговые шрамы. Страшное стало у него лицо.

Вспоминая об этой ночи, — а Федор не любил вспоминать о ней, — он не мог припомнить каких-либо своих чувств. Словно он там не присутствовал. Он помнил, как били самосудом Пашку, который действительно поджег сарай с трактором. И забили бы насмерть, если бы не отец…

В землянке появился вестовой из штаба, и Королев ушел вместе с ним.

— Значит, идем? — спросил его вдогонку Федор.

Кузьма не ответил. Пристроив форсисто пилотку, он вышел.

Федору захотелось поворчать, мол, командирит, так и нос задрал, но он промолчал, потому что младшему лейтенанту он не рискнул бы задать вопрос, а субординация есть субординация.

Может, Королев за пополнением пошел.

«Кузьме определенно всучат кого-нибудь», — подумал Федор. Он опять забрался в угол на нары, отвернулся к стене и почему-то вдруг насупился. Сердился он на всех.

Вскоре вернулся Королев. С ним пришел кто-то.

— Знакомьтесь, — сказал старшина. — Иван Булатов.

Пользуясь тем, что у него повязки на голове и руках, Федор не поднялся.

«Этот Булатов сегодня на дело пойдет, а я буду на нарах валяться», — зло подумал Федор и еще крепче зажмурил глаза. Он слышал, как разведчики знакомились с новым Иваном, как на груди у того позвякивали медали, когда он тряс руку.

«Ишь, хвастается», — злил сам себя Федор.

Вот они уже рядом.

— Иван, — говорит «тройной».

— Иван, — отвечает Булатов.

— Придется тебя, сынок, по фамилии отличать.

— Федор спит? — спросил Королев.

— Уснул.

— Это Федор, который троих приволок? — опросил Булатов.

«Паршиво, что сразу не встал», — подумал про себя Федор.

— Разведчик — золото, — сказал Королев. — К ордену, генерал сказал, к «Славе».

«Просыпаться» после таких слов просто подлость. И Федор старался дышать как можно глубже и спокойнее, даже посапывал на всякий случай. Злость прошла, потому что злиться на товарищей, оставляющих его в тылу, при первейшем же рассуждении оказалось просто глупо…

И все-таки было как-то и тоскливо и беспокойно, сосало под ложечкой.

Так пролежал Федор весь вечер. Даже ужинать не вставал. Сначала ждал, что его разбудят. Но «тройной» Иван остановил Тихона:

— Чего беспокоить человека? Наесться всегда можно. Ты вот выспись всласть.

Глыба проворчал в знак согласия что-то неразборчивое.

По настроению Булатова Федор понял: тот очень рад, что попал в разведку, и волнуется перед поиском.

— Я и на гармошке могу, — услышал Федор голос Булатова. — Только инструмента нет. Неделю назад прямым попаданием блиндаж разбило. Сами-то уцелели — у соседей схоронились, будто знали.

— Есть у нас инструмент, — сказал Королев. — Вернемся с задания, покажешь, чего можешь. Жаль Федора сейчас будить.

* * *

— Не везет нам на музыкантов… — проговорил «тройной» Иван. Его длинное лицо было сумрачно. — Еле выбрались. Крепко затянули фашисты оборону.

— И «язык» — черт те что, — поморщился Глыба. — Обозник какой-то. Видать, только появился.

— Обозник тоже дай бог сколько знать может… — заметил Королев.

— Особенно с полными штанами, как этот, — не унимался Глыба.

Разведчики вернулись из поиска голодные, обросшие и злые: погиб Булатов.

Прихватив гармошку, которую он поставил на видное место перед приходом разведчиков, Федор отнес ее обратно в темный угол.

— Чует мое сердце — послезавтра опять пойдем, — сказал Глыба, — до черта техники у немцев напихано. Нужен стоящий «язык».

— Нужен-то нужен, а как его взять? — протянул «тройной» Иван. — Как пить дать — не просочиться нам. Нипочем.

Федор слишком хорошо знал Ивана — тот не станет понапрасну говорить, да еще такое. Королев глянул на Ивана серьезно, как бы соглашаясь с ним.

— Завтра с утра пойдем на передовые посты. Говорят, оно мудренее вечера. Надо искать лазейку.

Утро мудренее не стало. Еще затемно Глыба, Королев и Федор ушли на передовые посты — изучать вражескую оборону.

Вместе со старшиной Федор в густых утренних сумерках отправился на НП.

Выпал иней, и ночная тьма поредела. Рассвет наступил как бы раньше и длился дольше. Затянутое сплошным пологом небо светлело исподволь. Было зябко. Воздух колол ноздри и першил в горле. Земля и травы запахли очень сильно, когда стали оттаивать.

Разведчики поступили чрезвычайно нагло, заняв под НП взгорок, прострелянный противником до такой степени, что выглядел перепаханным. Фашисты обстреливали его регулярно с десяти до половины одиннадцатого и с шестнадцати тридцати до семнадцати. Они «воспрещали» использовать взгорок под пулеметное гнездо, вести на нем сооружение дзота. Они воспрещали все стационарное, но НП разведке нужен был лишь как точка с широким сектором обзора. И то ненадолго.

Перед взором Федора открылась передовая. «Классическая передовая», как сказал бы младший лейтенант Русских. Наши позиции протянулись вдоль опушки леса. Сразу за первой линией траншей начинался пологий склон лощины. По дну ее не то чтобы тек, а сочился ручей. Крохотная узкая пойма его поросла густой жесткой осокой, кое-где поднимались хилые купины лозняка, далеко справа, где стояла разрушенная теперь запруда, росли пять старых ветел. Они торчали в разные стороны, словно перессорились между собой еще в молодости, а уйти подальше друг от друга не хватило сил.

Правый берег ручейка, названия которого на карте не значилось, занимал враг. Склон там поднимался круче, но совсем незначительно. На середине склона протянулся перелесок метров в двести шириной. Он обрывался у тех самых старых ветел. За перелеском шло поле, судя по цвету соломы — овса. Дальше — опять полоса перелеска, видимо овражистого, потом взлобок — и село.

Вправо и влево тянулись поля. Там расстояние между рубежами было больше, а местность совсем открытая. О том, чтобы пробраться в фашистский тыл или взять «языка» на передовой, и говорить не приходилось.

Здесь же, на немецком рубеже, перемежались поля и перелески, можно было что-нибудь придумать, найти лазейку во вражеской обороне и прошмыгнуть.

Но прошмыгнуть-то оказалось негде.

Склоны лощины, конечно же, пристреляны с нашей и с противной стороны, как стрельбище. Да и укрыться на этих склонах попросту невозможно. Даже воронки от снарядов и мин не могли послужить убежищем. Они располагались ниже огневых точек и просматривались почти до дна со взлобков. Только, пожалуй, кратеры от авиабомб можно было посчитать надежными укрытиями.

Эти-то крупные воронки старшина и поручил Федору нанести на план.

Разведчики проторчали на взгорке до десяти часов и успели уйти, прежде чем фашисты принялись его обрабатывать.

Убедились, что их оборона тут действительно настолько плотная, что комару носа не просунуть. Четыре дня дежурили разведчики на своих наблюдательных постах. По вечерам собирались, прикидывали так и сяк — ничего не получалось.

Вечером в землянку пришел начальник разведки. Он попал к ужину и долго сидел молча, будто только проведать пришел, а потом вдруг:

— Хоть и дало начальство сроку неделю… Да не дождалось. Посылают сегодня дивизионную разведку.

Королев нахмурился, потрогал усы, прокашлялся, но ничего не сказал. Глыба усмехнулся, а «тройной» Иван потрогал свой длинный подбородок, словно желая убедиться, что выбрит он достаточно тщательно. Федор опустил глаза, хотя ему, наверное, как и каждому, хотелось сказать, что весть не из приятных, но знают ли дивизионные разведчики передовую так, как они? Конечно, дивизионные могли иметь сведения и по другим участкам, но появление капитана означало одно: выбрано именно их месторасположение. Может быть, они что-то просмотрели?

— Приказ, который нам дан, не отменяется, — добавил, помолчав, капитан.

Капитан продолжил:

— Они собираются на стыке пройти, — начальник полковой разведки ткнул пальцем в карту.

Молчащий Лапотников дернул головой:

— Мины там, новые противопехотные — прыгающие «лягушки».

— Они саперов с собой берут.

Капитан, прищурив глаз, чтоб не мешал дым папиросы, спросил:

— Как же вы думаете выполнить приказ?

— Не знаем еще, товарищ капитан.

— Осталось три дня, — капитан поднялся. — Срок на пределе.

Глубокой ночью противник поднял такой тарарам, что и без иных сведений стало ясно: не прошли дивизионные.

Потом разведчики долго торчали на передовой. Когда начинался артиллерийский и минометный обстрел, фашисты исчезали из траншей по проходам во вторую линию окопов. То же делали и наши. Но стоило затихнуть минометному или артиллерийскому обстрелу, как по ходам сообщения фашисты, как и наши солдаты, переходили в первую линию.

Первые дни так же поступали и разведчики. Но сегодня Королев решил присмотреться к позициям и остаться во время обстрела в блиндаже.

Ждать минометного налета долго не пришлось.

Разведчики спрятались в блиндаже. Здесь был и кое-кто из хозяев.

— Чего это вы? — удивился Глыба. — К богу на свиданье торопитесь?

Один из солдат махнул рукой:

— От этой курносой не набегаешься.

Сидеть под огнем в блиндаже Федору приходилось не часто, да и не доверял он почему-то накатам. Чутко прислушивался к стрельбе. В поле, там хоть по звуку слышишь недолет, перелет, а в воронке — так любо-дорого. Русских говорил, что снаряды в одно и то же место почти никогда не попадают. А тут, в блиндаже, и рядом разорвется фугас, а накат съедет — накроет.

Сначала фрицы вроде баловались, а потом принялись долбить передовую всерьез. Разрывы слились в свирепый, оглушающий гул. Земля под взрывами дергалась, тряслась. Крякал и трещал накат. Уши заложило.

Едва смолкло, разведчики выскочили из блиндажа.

— Сейчас наши вдарят! — погрозил кулаком Глыба. При первых же залпах фашисты скрылись из первой линии.

— Королев, — потряс Федор своего командира.

Тот нахмурился, но не обернулся.

— Товарищ старшина, — сначала Федор подумал было обидеться на Кузьму: отвечал же тот на неуставное обращение в землянке, чего же тут требует? Но мысль, мелькнувшая у него, представлялась такой неожиданной, рискованной и в то же время верной, что обида отошла на самый задний план. — Товарищ старшина! А ведь среди фрицев тоже смелые есть.

— Убедиться хочешь? — усмехнулся Глыба.

— Ну да! Можно и так поверить.

Сердитый Королев оторвался от бинокля:

— Загадки да ребусы на последней странице «Огонька» печатают. Дело есть-так говори.

— Я и говорю… Наверное, и у фрицев есть солдаты, которые остаются в блиндажах во время нашего обстрела. Наши дают огня, — очень торопливо заговорил Федор, боясь, что его не дослушают до конца. — Мы подбираемся к ихним траншеям…

— Давай, давай… — Королев вновь приник к биноклю, безнадежно вздохнул.

Но Федора уже нельзя было остановить.

— …мы подбираемся… наши — молчок. Мы в блиндаж. Хватаем этого храброго вояку. Наши — огонька, чтоб удержать фрицев во второй линии. Мы сидим в блиндаже. Опять наши молчок. Мы — на нейтралку. Наши — отсечный. А мы с «языком» к себе.

— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить, — длинно, как ругательство, проговорил Глыба.

— Это вы, ребята, зря! — ехидно сказал Иванов.

— Точно получится! — горячился Федор.

— Загнуться под своими минами? — спросил Глыба. — Нет, Федя, это ни к чему. Пошутить — так не ко времени.

— Товарищ старшина, — обратился «тройной» Иван к Королеву. — Товарищ старшина, давайте хоть по времени прикинем. С минометчиками поговорим.

Королев долго молчал, будто не слышал, потом повернулся, тронул согнутым указательным пальцем усы, широко улыбнулся:

— А ведь действительно дело!

— Конечно, Кузьма, дело… Простите, товарищ старшина, — вытянулся Федор, но Королев только рукой махнул.

— Наши начинают. Засекайте время, — приказал Королев. — Осторожней, черти! Снайперу на мушку не угодите. Они во время обстрелов что осенние мухи.

Федор приник к щели. Отметив время, он мысленно рванулся через ничейную полосу к немецким траншеям. До них пятьсот метров.

«Нет, так не пойдет, — остановил сам себя Федор. — Двигаться надо ползком, — от воронки к воронке. Хорошо, что Королев поручил мне нанести их на план!»

Остальную часть дня заняло совещание с начальником разведки.

Налет назначили на одиннадцать дня.

«Домой», в свою землянку, разведчики вернулись поздно, усталые, притихшие. Ужинали торопливо, словно старались поскорее лечь отдыхать и остаться наедине со своими мыслями о завтрашнем дне.

Уже когда Королев задул коптилку, Федор неожиданно спросил:

— Кузьма, а куда же пчелы денутся? Ульи ихние разбиты…

— Пчелы?

— Да.

— В дупле попрячутся. Одичают.

— А обратно их приручить можно?

— Спи, Федор! Вернемся — расскажу. Долго говорить надо. И что тебе до них? — ворчливо удивился Королев, но ему стало очень приятно, что Федор вспомнил о пчелах, и в такую минуту: «Нет не задубела душа у парня!»

— Подумалось.

Глыба раздраженным фальцетом откликнулся из угла:

— Дайте спать!

Лапотников произнес нараспев:

— По-го-во-рить хо-чешь, п-пойдем. Не с-с-спится м-мне…

— Всем спать, — приказал Королев. — Когда с меня наказанье снимут — командовать вами?

В землянке Федору вспомнился пионерский лагерь и вечерний сердитый голос вожатого, который опаздывал на танцы, если в палате долго не засыпали. Он улыбнулся про себя, стало очень тепло на сердце, и пришел сон.

Федор поднялся отдохнувшим, хотелось замурлыкать песню, но остальные разведчики выглядели сосредоточенными, необыкновенно суровыми, и он не решился нарушать общего настроения.

— Автоматы — Лапотникову и Глыбе, — приказал Королев. — Остальным — пистолеты, гранаты, ножи. Автоматы только мешать будут.

Они выбрались из землянки, ходом сообщения вышли на вторую линию траншей переднего края. В блиндаже их ждал капитан Терехин:

— Все в порядке?

— Так точно, товарищ капитан.

— Осталось пятьдесят минут. Вот фрицы отстреляются в положенное время, и наши возьмутся за дело. Хорошо, что сухо. Там не мешкайте. Наши минометы будут работать как часы. Сверим, кстати. Все по моим сверяли. Двадцать минут — подготовка. Дальше — как условились.

Федор заметил, что квадратное лицо капитана сегодня очень бледно.

Противник провел артналет методично и деловито, как вызубренный урок.

Разведчики вышли на исходные. Федор опять увидел склон, побитый взрывами, знакомые очертания воронок, прикинул в уме, по каким из них надо ориентироваться.

На той стороне лощины, у перелеска, разорвались наши первые мины.

Королев взмахнул рукой.

Сунув ноги в нишу для хранения оружия, Федор быстро и ловко оттолкнулся от противоположной стенки траншеи, навалился на бруствер, скатился на ничейную полосу. Замер. Огляделся. Пополз. К ближней воронке. Вдруг рука наткнулась на что-то острое, раскаленное. Федор зашипел, отдернул руку. По ладони потекла кровь.

«Осколок от мины, черт!» — мелькнуло в голове.

Приподняв голову, Федор посмотрел вперед, лизнул ранку, пополз дальше.

На той стороне лощины, над фашистскими окопами, дыбился дым разрывов и пыли.

В воронку Федор скатился последним. Королев глянул на него сердито, и тотчас они поползли дальше.

Вторая воронка, третья…

Ручей.

Пригибаясь, они перешли полосу липкой грязи, цепляясь руками за осоку. Они держались метрах в пяти друг от друга, а Лапотников и Глыба двигались позади.

Теперь они поползли вверх по склону. Федор то и дело поднимал голову: ему казалось, что желтая полоска-глина на бруствере вражеского окопа — почти не приближается. Сильно саднила глупая рана на ладони.

Вытягивая вперед левую руку, Федор косился на часы: пятнадцать минут прошло… восемнадцать! А им еще метров пятьдесят до проклятого желтого глинистого бруствера. Взрывы мин отодвинулись в глубь обороны противника. «Эх, рывком бы! — сжав зубы, простонал Федор. — Одним рывком!»

Но Королев ползет. Значит, нельзя рывком. Запоздалая мина шлепается совсем близко. «Ошалели!» — Федор помянул недобрым словом минометчиков.

Позади тяжело дышат Лапотников и Глыба. Бруствер.

Они прыгают в траншеи.

Вот по этому ходу — блиндаж.

Иванов проскакивает поворот.

— Стой! — окликает его Королев. — Стой!

За Королевым — Федор. Черное пятно пота на гимнастерке старшины.

Блиндаж. Ступени вниз.

Дощатая дверь, сбитая крест-накрест.

Королев ударом ноги распахивает ее.

— Хенде хох!

Все трое вваливаются в помещение. Тихо.

Пусто.

«Тройной» Иван громко чертыхается:

— Не вижу храброго фрица!

На столе посреди блиндажа остатки еды, бутылки, на краю зеркало, мыльница со взбитой пеной, опрокинутый стаканчик с водой. Слышно, как, стекая, падают в лужицу на земляном полу капли.

— Фу-у, — переводит дух Королев, рукой сшиб со стола посуду, присел, рукавом вытер пот.

— Ну! — в дверь на мгновение заглядывает Глыба.

Все молчат. Чужой блиндаж воняет портянками, сапогами, чувствуется едкий запах незнакомого одеколона.

Минометчики работают как часы. Земля колотится, бьется под взрывами. Жалко звякает оставшаяся на столе посуда.

«Крепко наши корежат», — как-то отрешенно думает Федор.

Мина рвется над дальним углом блиндажа. Треск. В промежутке между разрывами глухо осыпается земля.

Федору кажется — стон послышался в углу.

Снова мина бьет совсем рядом. Над головой Федора крякает бревно, ему на плечи сыплется песок.

Распахивается дверь. Это вышли в ход сообщения Глыба и Лапотников.

— Кто-то стонет, — говорит Федор.

Он становится на четвереньки. Смотрит под нары. Темно. Ничего не видно. Королев и Иванов опускаются на корточки.

— Показалось… — вздохнул старшина.

— Нет! Вон! — Федор различил что-то белое под нарами, в дальнем углу блиндажа. Нырнул под настил. Кто-то схватил его за горло. Федор ударил наугад, извернулся, пнул ногами.

Над ним затрещали доски нар. Кто-то наступил Федору на спину. Пальцы немца ослабли. Он истошно завопил. Вопль оборвался. Слышится лишь мычание. Федор поднялся, выхватил из кармана припасенную веревку. Немец бился в объятиях Королева. Федор ребром ладони ударил по шее верзилу в мундире нараспашку. Тот стих. А Иванов уже успел скрутить пленному руки.

— Время! — крикнул в дверь Глыба.

Королев и Иванов поволокли захваченного к выходу. Тот упирался. Федор подталкивал гитлеровца в спину.

Разведчики волоком притащили фашиста по ходу сообщения к траншее.

Федор видел теперь ошалелое лицо с хлопьями мыльной пены на щеках. Изо рта немца торчала чья-то пилотка. Наверное, Иванова. Королев и Иванов выскочили на бруствер. Федор с помощью Лапотникова вытолкнул пленного наверх. Федор покосился на часы: «Осталась минута».

Разведчики вместе с «языком» кубарем скатились с бруствера, вскочили, пригибаясь, побежали вниз по склону.

Они отбежали метров на тридцать от гитлеровских траншей. Позади ударили мины, наши мины.

Это условленный отсечный огонь. Взрывы ахают звонко, будто в пустой комнате. Осколки шепелявят над головой, хлопают по земле. Но Королев продолжает бежать. У него в руках веревка, второй конец — у Иванова. Они оба волокут пленного. Он то и дело падает, его подхватывают, снова тащат.

Вдруг тот бросается в сторону, в глубокую воронку. Королев и Иванов падают. Федор с ходу кидается в кратер. Он видит, как унтер уже готов встретить его сокрушительным ударом. Федор резко отталкивается, перепрыгивает через гитлеровца и катится вниз. Перед глазами лишь на мгновение мелькают желтые запыленные сапоги. Федор успевает обхватить их и дернуть на себя что есть силы, раньше чем ударил противник. Гитлеровец упал.

— Не бей! — кричит Королев.

Федор и не собирается. Слишком дорого достался им этот унтер.

Пленный очень хорошо понимал, что разведчики спешат. Жизнь их самих на волоске. Где-то на флангах, конечно, заметили разведчиков, их смелый налет, возвращение с добычей. Теперь уже немецкие мины должны засыпать ничейную полосу, отсечь и уничтожить группу.

Пленный не встает. Он словно не слышит приказов.

— Ауф! Ауф! — кричит Королев.

Гитлеровец лежит с закрытыми глазами.

— Поволокли!

Теперь за концы веревок берутся по двое. Федор покосился на часы:

«Двенадцать минут… А мы еще не перешли ручей!»

Бегут под горку. С ходу в грязь ручья.

Позади стихает минометный огонь.

Федору слышно, как рядом ругается Иванов. Он оборачивается. Унтер корчится, пытается встать. Группу замыкает Лапотников.

До траншеи уже около двадцати метров. Над головами просвистела пулеметная очередь. Потом ударили мины.

Королев, Иванов и Глыба вместе с пленным скатились в окоп. Федор на мгновенье задержался. Он словно почувствовал — беда с Лапотниковым. Тогда Федор оглянулся, кинулся к упавшему навзничь разведчику. И будто ударился об огненный столб.

(Окончание в следующем выпуске)