Рисунки Г. СУНДАРЕВА

 

1

Налетевшая ночью пурга перемела колею зимника, отрезав оленеводческие стойбища, колхозы и селения от райцентра, и мне ничего не оставалось делать, как поставить «газик» в гараж и искать более надежный попутный транспорт, чтобы поскорее добраться до дома.

У магазина где всегда стояли вездеходы геологов, на этот раз машин не оказалось, и только дожидалась своего хозяина собачья упряжка, впряженная в длинную нарту. Собаки искоса посмотрели на меня и снова уткнули морды в вытянутые лапы. Из магазина вышел высокий бородач, подошел к упряжке.

— Слушай, друг, ты не вниз?

— Вниз.

— Может, подбросишь до Атки?

— Садись, — буркнул он.

Хозяин нарты оказался хмурым, неразговорчивым человеком, Начатый мной разговор он не поддержал, и мы ехали молча. По-видимому, это его устраивало, да и мне было о чем подумать. Только что в райотделе закончилось оперативное совещание, перед которым нас ознакомили с ориентировкой, пришедшей из Киева. Оказывается, там «всплывают» песцовые и соболиные неклейменые шкурки, которые, по определению специалистов, когда-то «бегали» именно на моем административном участке. Кое-что об этом уже известно, но мало. Поставщик шкурок, который шел теперь под кодовым названием «Заготовитель», создал необыкновенно хитрую сеть сбытчиков пушнины. Оперативники уже имеют данные о скорняках, получающих от него товар, а вот на самого Заготовителя выйти не могут. Правда, у меня в планшетке лежит только что размноженный фоторобот этого дельца, но я не первый год живу на белом свете и не один день работаю в милиции, а посему отношусь к этим фотороботам по-своему. Да и как можно признать живого человека в этом графическом рисунке — вытянутой физиономии с утиным носом.

Чтобы не заскучать, я стал рассматривать собак. Кое-что я уже начал понимать в этих работягах, недавно сам купил упряжку, и теперь мог по достоинству оценить любую собаку, Особенно меня заинтересовал правый передовик: видно было, что в этой упряжке из шести собак он самый сильный и является безраздельным вожаком. Каюр при таком вожаке спокоен — в дороге это его первый помощник. Такой вожак сам разберется, кто как ведет себя в упряжке, и сам же задаст трепку провинившемуся. На мой вопрос, как зовут эту умную псину с серыми подпалинами, каюр нехотя процедил: «Алмаз» и тут же вытянул собак вдоль хребтов.

К полудню мы оставили позади тундру, и после небольшой подкормки собак наша нарта уже катилась по льду быстрой реки, где над большими и малыми полыньями подымались и двигались нам навстречу белые густые облака. Когда нарта вскакивает в такое облако, вокруг становится совсем бело и не видно даже передовиков упряжки.

Пренебрегая подстерегающей на каждом шагу опасностью, мы неслись как очумелые. Вдруг почти под нами послышался звук колющегося льда. Зашумела, заклокотала вода. Заволновались собаки. Алмаз завизжал и сильнее рванулся вперед. Нарта оказалась на отколовшейся от берегового припая льдине, которую быстрое течение сносило от берега.

Собаки остановились. Перед нами, за острой кромкой льда, зияла широкая рваная щель. Темная, непроглядная вода круто разворачивала отколовшуюся льдину. Неожиданно плавучий островок накренился и еще больше погрузился в воду. Еще минута-другая, и рассчитывать на спасение мы уже не смогли бы. Но вдруг слабый, едва уловимый толчок вывел нас из замешательства. Его мы почувствовали одновременно и быстро повернулись назад. Второй край льдины все еще терся о береговой припай. Я бросился к передовикам упряжки, заорал:

— Алмаз, за мной! — Сам же, на ходу снимая кухлянку, побежал к берегу. Этой команде мгновенно подчинились собаки и, круто повернув нарту, понесли следом. Рваная, с клокочущей водой щель, где еще можно было переправиться, не превышала полутора метров. Я с разбегу прыгнул на противоположную сторону, следом за мной — каюр. Алмаз с сильным лаем, увлекая за собой остальных собак, мчался ко мне. У края льдины оба передовика на какое-то мгновение задержались, но, подпираемые остальными собаками и нартой, прыгнули в воду. Только что оставленная нами льдина, разламываясь на части, быстрым течением затягивалась под перекинутый через реку ледяной мост. Собаки отряхивались, дрожали от холода. Я надел кухлянку.

— Надо крепко гнать собак, перемерзнут, — буркнул каюр.

Мы прыгнули в нарту, и сильные собаки, оставляя за собой снежный вихрь, снова понеслись по льду. Каюр почему-то злился и свою злость срывал на собаках.

Он не давал им передышки. Вскоре показался поселок. Собаки почувствовали стоянку, подтянулись и побежали еще быстрее. Вдруг залаял и завизжал Алмаз. Остальные навострились и выше задрали морды. Упряжка напряглась, рванула за своим вожаком.

Нарта набрала бешеную скорость. Ее кидало из стороны в сторону. Я с трудом разглядел: впереди мчался заяц.

Убавить скорость не удалось. Тормозной остол переломился, и каюр, зверея от бессилия, продолжал ругаться и орать какие-то только ему понятные команды. Потом он стал на правый полоз и бросил в переднюю пару обломок остола. Вожак это заметил, отскочил в сторону, но не остановился.

Обломок остола попал под полоз нарты, и в тот момент, когда каюр наклонился, чтобы подобрать его, нарта сильно ударилась в раскате, он оторвался и повалился в снег. Я верхом сидел на нарте и обеими руками держался за переднюю дугу.

Во втором раскате нарта накренилась, и я свалился на бок, опрокинув ее. Немного проволочив нарту и меня, собаки остановились.

Подбежал совсем озверевший каюр. Кроме обломка остола, у него в руках блестел большой нож. Он набросился на сидевших и лежавших, успевших успокоиться собак. Колотил их обломком остола, бил и топтал ногами, хватал за уши и разбрасывал в стороны. Он стонал, ругался и шипел.

Вдруг подскочил к Алмазу, сграбастал уши собаки и одним взмахом ножа отхватил их. Алмаз заскулил, завертелся и, как бы стряхивая боль, передними лапами стал обтирать окровавленную голову.

Я подбежал к каюру.

— Ты что делаешь, гад!

Он сверкнул глазами, вытер о шубу нож, неторопливо вложил его в чехол и направился к нарте.

— Садись. Поехали.

В поселок я попал поздно. Моя хозяйка, поняв, что в дороге что-то случилось, молча согрела чай и прикрыла за собой дверь, укладываясь спать. А у меня перед глазами все время стояли серые комочки собачьих ушей и еще это хмурое лицо, заросшее бородой. Что-то странно знакомое было в нем. Но где? Где я мог его раньше видеть?

Я слез с кровати, включил свет. Часы показывали полночь, и только далекий собачий лай тревожил тишину. Я вышел и направился к дому приезжих.

Нарты, на которой я ехал, на месте не было. Я поднялся на крыльцо, постучал в дверь гостиничной хозяйке. За дверью послышался шорох, ярко засветилось узкое окно.

— Кого еще надо?

— Это я, Вера Игнатьевна. Участковый.

Послышалось звяканье крючка, на пороге в полосе света выросла расплывшаяся фигура хозяйки.

— Приезжий где?

— Это который на собаках-то?

— Он самый.

— А уехал уже. Часа два, как уехал, — не торопясь, ответила Вера Игнатьевна. — Ох, и злой же человек. У него собака одна тут убежала, постромки перегрызла, так я думала, что он и остальных перебьет всех.

— Как его фамилия?

— В книге учета записан как Дударь Ефим Петрович. Завхозом у геологов работает.

Я шел домой и все время пытался успокоить себя: «Ну и что? Ну и обрубил собаке уши. Так по этому обычаю собак наказывают сотни лет уже. Не он первый, не он и последний».

 

2

Вот уже три месяца, как я в Якутии. Сразу же после окончания Московской школы милиции попросился сюда. Спроси меня кто-нибудь, зачем я это сделал, — не отвечу. Что в столице участковым был, что тут с двумя звездочками остался. Правда, разница кое-какая есть: в Москве у меня был участок из десяти пятиэтажных корпусов, а тут… Я долго измерял на политической карте мира свою площадь, и оказалось, что на ней уместятся Австрия и Лихтенштейн. Примащивал еще и Швейцарию, но она не влезает — своими углами выпирает в соседний участок.

Я иногда представляю себе эту картину: на всю Австрию один-разъединственный человек в форменной фуражке… А тут ничего, как будто так и надо.

В последних числах сентября началась настоящая зима. Мороз под двадцать, высокое белесое небо без единой тучи и снег, белый, белый. Даже странно как-то: сейчас в Подмосковье самая опеночная пора, солнышко греет, а здесь…

Бр-р… Холодно. Вначале я думал, что снег этот растает. Как у нас в Москве: семь раз выпадет и только на восьмой останется лежать до весны. Но здесь не так — выпал и остался, без слякоти.

Живу я в большом рубленом доме у старой бабки Матрены. Раньше-то я никогда не жил в таких избах. В Москве у родителей двухкомнатная отдельная квартира с ванной и теплым туалетом, но тут мне понравилось. Утречком встанешь, для разминки несколько полешек на морозце расколешь, потом сковородку жареного мяса уплетешь — и хорошо. Недавно посмотрел на себя в зеркало и не узнал: мою физиономию теперь в темной комнате без подсветки фотографировать можно.

В первые дни выдали мне казенное обмундирование. Притащил я его домой, разложил на кровати, любуюсь, а тут Матрена Павловна подходит. Постояла, посмотрела на мое добро, языком поцокала и ушла. А вечером принесла настоящую якутскую кухлянку.

— На, сынка, носи. А эту свою одежонку до весны припрячь. А то ты в ней быстро заморозишься.

Моя хозяйка заботится обо мне, как десять начальников по хозяйственной части. Сижу я как-то у себя в кабинете, вдруг входят бабка Матрена и якут лет под шестьдесят. Бабка на меня пальцем показала и говорит:

— Вот он.

Старик постоял, помялся и говорит:

— Двести пятьдесят, Матрена. И так мало-мало.

Я смотрю на бабку. Она на меня. И спрашивает:

— Ну что, возьмешь?

— Чего? — удивился я.

— Ну как же, чего? — не менее моего удивилась бабка. — Собачью упряжку вместе с нартой. Бери, не пожалеешь.

Я посмотрел на старика якута. Он закрыл слезящиеся от старости глаза, закивал головой.

— Бери, бери, начальника. Хоросая упряжка и нарта хоросая. Для сына берег, а он город полюбил. Тундру совсем разлюбил. О-хо-хо. А у меня еще одна есть.

— Да зачем мне ваша нарта нужна? — не выдержал я.

— Как это зачем?! — изумилась бабка. — А на чем ты зимой ездить будешь?

— На машине.

— Э-эх! Да на твоей машине, как снежку настоящего подсыплет, только до магазина и ездить можно будет. А нарта, Василек, она везде пройдет. В любую пургу собачки вывезут.

Вот так и купил я у старика якута упряжку. Собаки без единого покуса дали объездить себя, стали слушаться, и теперь я, закутанный в кухлянку, разъезжаю по участку на легкой нарте, отрабатывая в поисках Заготовителя каждый километр моей необъятной территории.

Успокоившаяся было пурга к вечеру разгулялась в полную силу. Вокруг все с шумом, воем и свистом кружилось и танцевало.

Мои собаки, пройдя более восьмидесяти километров, еле тащили за собой нарту. Они уже не бежали и не оглядывались назад, а шли неторопливыми шажками, нагнув почти до земли головы. Я положился на чутье собак, перестал управлять ими и, с большим трудом преодолевая усталость и сон, держался на нарте. Веки смыкались.

— Здравствуй, Василий, здравствуй, приятель! — как во сне послышалось мне.

— Здравствуй, друг, здравствуй, — все настойчивее звучал знакомый голос.

Кто-то тормошил мои плечи, руки, а в ушах все звучало: «Здравствуй, здравствуй, здравствуй…»

Охотник Парфен Егорович Ушаков — нештатный участковый в зверосовхозе «Варваринка». Ему чуть больше сорока. Спокоен мужик и сдержан. Говорит мало. А во рту постоянно держит трубку. К нему-то и привезли меня мои собаки.

— Молодой, глупый… — сердился Парфен. — Сколько раз я тебе говорил, запоминай приметы. Потеплело в тундре — жди пурги. Куда бы ты ни спешил, а тундра, паря, шутить не любит.

Ушаков вытащил бутылку спирта, налил себе в пригоршню.

— Руки чувствуешь?

— Да.

— Ну и ладно, — он не выдержал строгого тона, лицо его расплылось в улыбке. — Ко мне ехал?

— К тебе. Дело одно есть, Егорыч.

И вспомнилась первая встреча с Ушаковым. Прикатил я тогда в Варваринку на милицейском «газике», лихо затормозил около огромного оштукатуренного дома местной власти. Строго так приказал, чтобы ко мне привели нештатного участкового Ушакова Парфена Егоровича, который числился в списках моего предшественника. Через полчаса пришел коренастый мужик, молча сунув трубку в рот, посмотрел на меня этак искоса да и спрашивает: «Надолго ли в наши края, лейтенант?» — «Надолго», — строго отвечаю я. «Ну а коли надолго, так учись людей уважать. Я во-он в той избе живу, паря. Приходи. У меня и познакомимся». И пошел. А я почесал затылок, спесь с себя согнал — и за ним. Так и подружились.

С Заготовителем я решил не вилять перед Ушаковым и спросил напрямик:

— Егорыч, из нашего района большая утечка пушнины. Не знаешь, кто бы мог этим заниматься?

Охотник перестал резать хлеб, внимательно посмотрел на меня.

— Та-ак. Двух-трех я тебе сразу могу назвать, но эти по мелочи продают. А вот, чтобы помногу… — Он помолчал. — Слушай, паря. Это не только охотники могут быть. Нам Заготпушнину не обойти. А ты попробуй в оленеводческих бригадах поспрашивать. Ихние ребятки тоже на песца капканы ставят, так что, может, кто и не сдает шкурки государству-то. Поезжай в колхоз «Рассвет». Там есть пастух Гамо. Надежный человек. С ним и поговори. А я среди своих разузнаю.

— А Безносов?

— Иван?.. — Ушаков подул на горячий чай, исходящий паром, обжигаясь, отхлебнул из огромной эмалированной кружки, захрустел сахаром. — Не знаю. Разные мы с ним люди. А за того соболя я бы вообще ему морду набил. Да ты лучше к Лыткину сходи, небось ждет уже тебя.

Депутат поселкового Совета «Варваринка» Федор Лыткин действительно ждал меня. Встав из-за стола, он крепко тряхнул мне руку, улыбнулся немного раскосыми глазами.

— Не женился еще?

— Не любят, — отшутился я.

— Ха! — всплеснул руками Лыткин. — Хочешь, с моей сестрой познакомлю? Это такая девушка, Василий…

Я слушал Лыткина, а сам думал, что, пожалуй, не зря начальник райотдела порекомендовал особый упор в поиске делать на депутатов поселковых Советов. В небольших селениях, где люди знали друг о друге всю подноготную, на эту должность выбирали достойнейших людей, к которым можно было бы прийти в трудную минуту.

— Безносов сейчас в поселке? — перебил я Лыткина.

Федор перестал рассказывать про свою сестру, добродушная улыбка сошла с его лица, спросил:

— Сейчас провести к нему?

— Да, сейчас. — Я кивнул. Вчера вечером, когда я обзванивал всех депутатов поссоветов с просьбой установить лиц, переписывающихся с Киевом, занимающихся незаконной охотой на пушного зверя и склонных к присвоению шкурок, то Лыткин сказал сразу: «Есть у нас один такой. Вернее, был. Теперь работает как все. Хорошо работает».

Лыткин положил мне руку на плечо.

— Только я тебя прошу, будь с Безносовым ну… — Он замялся, — помягче, что ли. Иван — человек хороший, и я не верю, чтобы он опять принялся за старое. Я тебя очень прошу.

Изба Безносовых просторная, чистая. Даже не верится, что она затеряна в необъятных районах Якутии, где до прихода Советской власти местный народ теснился в прокопченных чумах.

Скрипнула дверь, вошла жена охотника, Саргылана. Смущенно опустив жилистые руки, она присела на кончик стула, улыбнулась.

— Может, чаю попьете?

— Спасибо, только что от стола.

Саргылана помолчала и вдруг тревожно заглянула мне в глаза.

— Случилось что? Вы уж сразу скажите, за душу тянуть не надо, — тихо попросила она.

Я еще ничего не успел ответить, как в сенцах хлопнула дверь, на пороге появился среднего роста кряжистый якут, лет тридцати пяти.

— А вот и Иван, — засуетилась Саргылана.

Безносов хмуро посмотрел на мои погоны, начал молча развязывать тесемки на кухлянке. Потом перевел взгляд на притихшую жену, кинул ей коротко:

— Ступай собак накорми. Сегодня на заимку уезжаю.

Когда Саргылана вышла, быстро проговорил, не глядя на меня:

— Неужели за мной всю жизнь этот хвост болтаться будет? Прежний участковый наезжал, теперь вот вы… — Он вскинул на меня щелочки глаз.

— А это от вас зависит: будет хвост или нет. А пока что считайте, что я к вам просто познакомиться пришел.

— Да-да, конечно, — он неуверенно протянул мне жесткую ладонь. — Безносов. Иван Безносов. — Потом как-то сразу сник, махнул рукой. — Зачем мне тогда этот соболь понадобился — ума не приложу!

Я знал, что Безносов был оштрафован и лишен на два сезона лицензии на промысловую охоту за браконьерство, но не знал, за что конкретно, и потому попросил:

— Расскажите, если можно.

— А чего ж тут нельзя. Один черт, вы и без меня узнаете. В нашей тайге соболя много когда-то водилось, ну а потом повыбили. И вот лет пятнадцать назад ученые его опять подселять стали. Ну прижился вроде бы соболь; ловить его категорически запретили. А тут недалеко от моего зимовья и увидел я его след. Да-а. Когда шкурка у меня в руках уже была, я и призадумался: поймать-то поймал, а сбыть-то как? Ну через одного знакомого продал скорняку в Якутске, а за тем уже следили, вот и загребли обоих. Тогда-то мне и воткнули за браконьерство. — Безносов, как гвозди вбивая, постучал кулаком по столу. — На всю жизнь памятку сам себе сделал.

— Совсем завязали или еще тянет? — спросил я.

Безносов вскинул на меня глаза, прищурился. Сказал, едва разжимая губы:

— А ты сам, лейтенант, год не поохоться, если жить без этого не можешь, а я посмотрю.

 

3

Про старого пастуха Гамо я был наслышан много, а вот встретиться с ним пришлось впервые. Мы сидим в чуме на вытертых оленьих шкурах и курим: я — «Приму», а Гамо затягивается трубкой. Пастух молчит. Я тоже. Постепенно я начинаю вникать в местные обычаи и теперь знаю, что хорошо выкуренная трубка — это уже половина дела. В подарок я привез старику пару больших пачек табака, и теперь он смакует его.

— Хоросий табак. Свежий. Трубка хоросо курилась. — Гамо приподнялся со шкур, посмотрел в булькающий котел, где варилось нарезанное большими кусками мясо.

Я молчу. Знаю, что это все только прелюдия того разговора, с которым я приехал к нему. И ответ на мой вопрос: «Подозревает ли он кого-нибудь в распродаже шкурок?» — я получу гораздо позже.

— Э-э-эх, — загоревал старик. — Однако, помирать совсем старому Гамо надо. Дожил… Вместо того, чтобы со всеми мужчинами бегать сейчас за оленями, бригадир оставил, как какую-то женщину, в лагере. Чтобы Гамо мясо варил.

Я согласно кивнул, участливо поцокал языком.

— А чем я, Гамо, хуже того же бригадира Гришки? Правда, он чуть-чуть быстрей бегает за оленями, но все равно… Нельзя же только из-за этого отправлять на центральную усадьбу.

По чуму разнесся запах свежесваренного мяса. Сразу захотелось есть. Я принюхался, сочувственно кивнул.

— Может, он о вас заботится? Все-таки тяжело вам теперь за оленями бегать.

— Заботится… — передразнил меня пастух. — Чтобы Гамо умер скорей.

Он сердито поднялся, откинул полог чума. Я вышел за ним.

На улице хорошо. Мороз пощипывает лицо. Я вижу, как ледяной корочкой обрастают редкие усы и бороденка старика. Совсем рядом, за кустарником, пасутся олени, и слышно, как боталом позванивают матки. Мне уже говорили, что пастух знает каждого оленя в стаде, а их здесь около тысячи голов.

Из запорошенного инеем кустарника показалась ветвистая голова.

— Мак-мак-мак.

Олень насторожился, застыл в неподвижности, но, увидев хозяина, побрел к пастуху.

— Мак-мак-мак. — Гамо, кряхтя, нырнул в полог чума, через минуту показался с горбушкой черного, круто посоленного хлеба. — Мак-мак-мак.

Олень потянулся мордой к старику, осторожно взял кусок губами, захрумкал, кося огромным влажным глазом на меня. Потянулся опять к Гамо.

— Ступай, ступай. Ишь ты! — Старик пастух потрепал оленя по холке, подтолкнул его в бок. Не поворачиваясь ко мне, сказал тихо: — Этот оленя тоже мой друг. Тоже старик, как и Гамо. Когда в прошлом году он не смог уйти от волков, Гамо спас его от жадных зубов.

Мы медленно поднялись на взгорок. Тоненькие чахлые деревца обступают нас. Здесь даже не тундра, а так, что-то среднее: и тундра и тайга.

С этого места хорошо было видно вокруг. Во-он там застыли в белой неподвижности похожие на пятаки небольшие озерца. А во-он там широкие поляны, истоптанные тысячеголовым оленьим стадом. Председатель колхоза говорил мне, что этой зимой здесь много ягеля и снег неглубокий — олени долго смогут пастись в этих местах без перегона.

От искрящегося снега начинают слезиться глаза, и вытянувшаяся в нитку белая громада далекого хребта теряется в пелене. Позади нас заскрипел снег. С остановившихся нарт соскочил бригадир, разбитной широкоплечий парень чуть старше меня. Увидев бригадира, старик демонстративно отвернулся и по-детски поджал губы. Видно, тот действительно здорово насолил старику.

Бригадир подошел к нам, зло бросил малокалиберную винтовку в снег.

— Дерьмо, а не винтовка! Только зайцев пугать. — Он ловко швырнул меховые варежки на нарту. — За оленями волки пошли. Ночью еще одну важенку задрали. — Бригадир повернулся к Гамо. — Ну что, старик. Обед готов? А то смотри… Если с этим женским делом не справишься — на центральную усадьбу отправлю. А на твое место женщину возьму. Может быть, даже молодую… — Он подмигнул мне. — А?

Старик промолчал, и только старые его глаза сузились еще больше. Я укоризненно покачал головой.

— Ну, зачем же вы так… Гамо заслуженный пастух…

Бригадир звонко рассмеялся.

— Ничего не пойму. То, что мы хотим старику лучше сделать, меня из-за этого чуть ли не извергом представляют. Гамо уже старый, ему давно отдыхать пора, а не за оленями бегать. На центральной усадьбе он и жить-то будет в нормальных человеческих условиях, да и пользы принесет гораздо больше, чем здесь.

Старик с тоской посмотрел на разбежавшееся огромным веером стадо, потом повернулся ко мне.

— Ничего, догор. Видно, Гамо и вправду старым и немощным стал. А насчет того, о чем ты меня спрашивал, я думать буду. В других бригадах со стариками поговорю.

 

4

На улице залаял мой передовик. Даже не залаял, а завизжал щенячьим визгом. Я набросил на себя кухлянку, выскочил во двор. Буян стоял на задних лапах и с хрипом рвался к приближающейся к дому упряжке. Мои псы тоже, по-видимому, шокированные таким, поведением вожака, повылазили из своих нор и нерешительно гавкали, поглядывая то на меня, то на Буяна.

— Цыть, вы! — замахнулся я на собак. — Буян, на место!

В это время упряжка резко застопорила у калитки и в одном из ездоков, который был по самые глаза закутан в кухлянку, я узнал Ушакова.

— Егорыч! — Я обнял охотника. — Вот уж гость так гость.

А Буян словно голову потерял от злости. Он рвался с цепи, ощерившейся пастью хватал комья утоптанного снега. От натянутого ошейника его лай превратился в хрип, но пес продолжал рваться к собакам Егорыча. Молодая сучонка, которая явно уделяла Буяну внимание, почти что на брюхе подползала ко мне и вдруг, ни с того ни с сего, задрав кверху морду, начала выть.

Не понимая, в чем дело, я посмотрел на спокойно сидящую упряжку Ушакова. Алмаз! Передовиком его упряжки был безухий Алмаз! Теперь мне стала понятна злость Буяна. Спустя несколько дней после того, как Алмаз перегрыз постромки и убежал от Дударя, голодного и отощавшего, я поймал его недалеко от нашего поселка и привел домой. Буян, сразу же почувствовавший в Алмазе соперника, взбунтовал всю упряжку, и та набросилась на него, как только я ушел в дом. Больших трудов мне стоило утихомирить рассвирепевших псов. Окровавленного Алмаза я унес в избу, но той же ночью он убежал в тундру, так отделав на прощание Буяна, что тот долго не мог ходить в упряжке. И вот теперь…

Я подошел к Алмазу, присел на корточки, взял обеими руками собачью морду, осторожно потрогал обрубки ушей.

— Алмаз…

Собака словно поняла меня, ткнулась влажной пуговкой носа в лицо, тихо-тихо заскулила.

— Твой, что ли? — спросил Ушаков.

Я молча кивнул.

Он почесал в затылке, добавил:

— Так-то я тебе его не отдам, потому что у самого передовика нет, а этого мне пацаны из тундры привели, поймали, говорят. А вот меняться давай. Вон на того охламона, — он кивнул на Буяна. — Тем более что все равно они в одной упряжке ходить не будут. — И, считая разговор на эту тему законченным, сказал: — Пошли в избу, паря. Разговор есть. Я тут тебе мужика одного привез.

С нарты слез еще один ездок, нерешительно подошел к нам.

— Здравствуйте, — сказал он тихо. Потом развел руками. — Вот. Приехали.

Бабка Матрена уже разогревала чай и заканчивала нарезать свое дежурное блюдо: балык холодного копчения. Егорыч, сбросив у порога кухлянку и толстые рукавицы, кивнул на своего пассажира.

— Ну-ка, паря, давай выкладывай, как ты за счет Советской власти поживиться хотел.

«Паря», огромный мужик лет сорока, с широким скуластым лицом, но абсолютно русским прямым носом, нерешительно снял кухлянку и положил на пол. Потом повернулся ко мне, затем к Ушакову.

— Дык я ж, Егорыч… раз только, и все. А как узнал, так сразу к тебе.

— Ишь ты! Раз только. — Ушаков ткнул в него пальцем. — А если каждый из нас по разу государство обманет?.. Не-ет, паря, тебя пороть надо. Так ты давай, давай по порядку все товарищу лейтенанту докладывай.

— Дык, я ж и говорю, товарищ, — он повернулся ко мне. — Жадность попутала. В прошлом году приезжает ко мне на заимку незнакомый человек и говорит: «Заблудился, мол, браток. Из геологов я, переночевать не пустишь?» Ну, кто же на ночь глядя откажет. Супец я из куропаток заварил, смотрю — он бутылку достал, ну… мы и познакомились. А потом он и говорит: «Ты, браток, шкурок мне не продашь? Их вон у тебя сколько. А я тебе заплачу, как по первому сорту в Заготпушнине». Ну я ему по пьяной лавочке десять шкурок и загнал. Деньги он тут же отдал. А когда уезжал, то обещался еще и на этот год приехать. Я думаю, должен скоро быть.

Егорыч недоуменно покрутил головой, стукнул кулаком по столу.

— Нет, ты видал этого фрукта, Василий! Он еще и на этот год договорился встретиться. Ну ты давай, давай дальше рас сказывай.

«Паря» заерзал на стуле.

— А чего дальше рассказывать? Когда Егорыч нас собрал и рассказал о человеке, который шкурки скупает, то я сразу же того, из экспедиции, вспомнил. Ну, пришел домой, рассказал обо всем бабе своей, так она поначалу тоже напугалась, а потом говорит: «Ступай, Пантелеймон, к Ушакову. Он хоть и вредный, но все насквозь видит. Покайся. Может, не осудят».

— Делишки… — Я достал планшетку с картой моего участка, фоторобот Заготовителя. Все еще не надеясь на удачу, пододвинул фоторобот Пантелеймону. Спросил тихо:

— Этот человек был у вас?

Охотник аккуратно взял карточку, долго разглядывал ее, сказал неуверенно:

— Вроде бы он, а вроде и нет…

— Где ваша заимка?

Пантелеймон пошарил глазами по карте, ткнул загрубевшим негнущимся пальцем в южное урочище.

— Кажись, здесь.

Я прикинул расстояние — километров двести будет. Далеко же разбросал свои угодья этот любитель пушнины.

— Тама она, там, — закивал головой Ушаков. — На ручье Медвежий.

Пантелеймон тронул меня за рукав.

— Может быть, мы его того… А, товарищ лейтенант? Подкараулим и возьмем, ежели он опять на заимку побалует?

Вошла бабка Матрена, поставила на стол чайник и чашки с блюдцами. Произнесла певуче:

— Кушайте, пожалуйста, — И поплыла к себе на кухню.

Ушаков проводил ее долгим взглядом, потом сказал тихо:

— А может, и правда засаду там устроить, а, Василий?

Это было разумное предложение, но я молчал. Это был риск. Риск людьми. И я не мог на это пойти, не продумав буквально все до мелочей. Пантелеймон, видимо, понял мои сомнения, сказал грубовато:

— Да вы не волнуйтесь, товарищ. Я ж с напарником буду. А что он сможет против двух карабинов сделать?

Итак, узелок вокруг Заготовителя начинал медленно затягиваться. Начальник райотдела одобрил мое решение, и теперь на заимке Пантелеймона постоянно находятся надежные люди, чтобы захлопнуть ловушку. Мне же в первую очередь надо отработать все геологоразведочные партии, которые разбросаны там и тут по всей моей «Австрии». Но, по правде говоря, в затею эту я мало верю: вор, а тем более такой опытный, как Заготовитель, никогда не станет называть своего настоящего адреса. По всей вероятности, он надежно обосновался в каком-нибудь крупном поселке, а сюда наезжает, чтобы собрать шкурки у своих поставщиков.

 

5

Это, кажется, моя первая удача. Через тридцать минут я буду держать в руках одного из поставщиков Заготовителя!

Ах, Лыткин! Ах, Федя! Как распинался в честности Ивана Безносова! А вчера вечером позвонил мне и упавшим голосом сказал, что Безносов принес на почту объемистую, но легкую весом посылку, адресованную в Киев.

— Федя, дорогой! — кричал я на радостях в телефонную трубку. — Сделай так, чтобы эту посылку ни в коем случае не отправляли до утра. Завтра буду у вас.

На мое счастье, следователь, ведущий дело Заготовителя, был еще в отделении, и я, объяснив ему ситуацию, попросил взять санкцию прокурора на вскрытие и осмотр посылки Безносова.

И вот мы трясемся в Ми-4. Кроме нас двоих да пилотов, в вертолете больше никого нет, и мы можем свободно «проигрывать» предстоящую операцию. Капитан Гусев, с ножевым шрамом через всю левую щеку, простуженным голосом дает мне инструктаж вскрытия.

Вертолет резко ложится на правый борт, и в иллюминаторе появляются заваленные снегом крыши домов. Затем он выравнивается и, мелко задрожав, плавно опускается на очищенную от снега площадку.

Встречает нас депутат поссовета да орава мальчишек, которые наперегонки с собаками бегут к вертолету. Белоснежные лайки и мальчишки окружают пилотов, а мы здороваемся с Лыткиным и идем к бревенчатому одноэтажному зданию почты. Федор суетится сбоку от капитана и быстро рассказывает:

— Правду сказать, я не верил в эту затею: Иван мне казался мужиком честным, хоть и оступился раз. Но на всякий случай я предупредил приемщицу на почте, чтобы говорила мне обо всех посылках, которые будут отправляться в Киев.

— Приемщица — человек надежный? — перебил Федора капитан. — Не могла раньше времени разболтать кому-нибудь?

— Не-ет. Что вы, — замахал руками Лыткин. — Она у нас ударница коммунистического труда. У ней Почетная грамота дома висит.

Едва сдерживая радость, я хлопаю Лыткина по плечу.

— Забеги-ка к Безносовым да пригласи этого самого Ивана на почту. Только ему ни звука: надо, мол, и все.

Федор сворачивает к дому Безносовых, а мы идем к почте.

В кабинете у начальника почтового отделения тепло, даже жарко. Уютно потрескивают дрова в печке, заледеневшие за ночь, тройные окна оттаяли, и через них видна добрая половина поселка. Понятыми мы пригласили хозяина этого кабинета, удивительно длинного якута лет пятидесяти, и приемщицу, которая сообщила о посылке. В ожидании Лыткина и Безносова начальник почтового отделения и приемщица напряженно молчат, а Гусев поудобней раскладывает на столе бумаги, чтобы вести протокол вскрытия. Наконец входная дверь громко хлопает, в коридоре раздаются шаги, и на пороге появляются Лыткин и Безносов.

— Вот… Пришли, — тихо говорит Лыткин и неуверенно топчется у порога.

Глаза Безносова при виде меня и капитана темнеют, и он, даже не поздоровавшись, хмуро отворачивается.

— Это ваша посылка, Безносов? — спрашивает Гусев и кивает на зашитую в белую материю объемистую посылку, которая лежит перед ним на столе.

— Моя.

— Та-ак. Хорошо. — Следователь в упор смотрит на охотника. — А вы можете сказать, что в ней находится?

Безносов молчит, потом глухо цедит сквозь зубы:

— Вскройте, тогда и узнаете.

Молчавшая до этого приемщица вдруг поднимается со стула, мягко берет Безносова за рукав кухлянки.

— Не перечь, Ванюша. Зачем тебе беду на себя навлекать? Скажи, что там лежит, тебя и отпустят с богом.

Безносов долго молчит, видно, как перекатываются желваки по его скулам, наконец говорит глухо:

— Торбаза там камусовые, три пары, чулки меховые к ним да несколько шкурок камуса на женскую шапку. Друг у меня в Киеве — служили вместе, так это ему, жене его и сыну подарки. Он нам тоже посылки присылает, она вон подтвердить может. — Безносов кивает на приемщицу. — А камус мне старший брат дал. Оленевод он, и это законом не воспрещается.

— Ну ладно. Камус так камус. Жаль, что вы правду не хотите говорить. — Гусев смотрит на часы. — Будем вскрывать посылку. Понятые, назовите свои фамилии, имя, отчество.

Капитан быстро записывает в протокол показания понятых, говорит:

— Прошу вскрыть посылку.

Начальник почтового отделения берет ножницы и, не глядя на Безносова, начинает сосредоточенно разрезать швы. Под холстом оказывается картонная коробка из-под карамели, он распаковывает ее и поодиночке вытаскивает содержимое посылки на стол.

Я и Лыткин, вытянув шеи, смотрим на растущую горку жесткого, гладкого меха. Шкурки, торбаза, шкурки… камусовые шкурки, выделанные из оленьего меха. Меха, в котором ходит все мужское и женское население Якутии, Эвенкии и Чукотки. И ни одной шкурки соболя или песца.

…Когда мы уходили, я тронул Ивана за рукав и сказал единственное, что мог:

— Прости, Иван.

 

6

Я еще только-только начал свой рабочий день, когда на столе забренчал телефон и телефонистка невыспавшимся голосом пробормотала:

— Соединяю с «Брусничной».

В трубке затрещало, закашляло, и далекий голос спросил:

— Лейтенант Нестеров? С вами говорит Потапов.

— Какой Потапов?

Но я тут же вспомнил кудлатого невысокого парня, с которым меня познакомили в райкоме комсомола, когда я вставал на учет.

— Главный геолог «Брусничной». Чепе у нас. Человека убили.

— Что-о! Кто убил?

— Завхоз Дударь. Вчера вечером. Рабочего Моисеева.

Дударь! Я едва не выронил трубку и, стараясь унять заколотившееся сердце, спросил:

— Убийца арестован?

Потапов долго молчал, потом выдавил едва слышно:

— Скрылся он.

— Как! Как скрылся?! — заорал я. — Где начальник партии?

— Ушел на лыжах на участок. Как только сообщили.

— Участок находится где?

— Ягодный ручей. От устья семь километров.

«Дударь! Ах, Дударь», — я все никак не мог успокоиться при этом имени. Перед глазами опять всплыл длинный нартовый след и комочки запекшихся в крови собачьих ушей на белом снегу. «Ах, сволочь! Сначала собаку, а потом и человека…»

Я подошел к висящей на стене карте, нашел ручей Ягодный. Здесь недалеко стояла стационарная разведпартия «Брусничная», и место это было обведено красным карандашом. Напрямую километров семьдесят будет.

В районе уже знали о случившемся и теперь только ждали судебно-медицинского эксперта, чтобы вылететь на место происшествия. Эксперт же должен был возвратиться в поселок только через сутки, и поэтому начальник райотдела дал «добро» на мою самостоятельную поездку в «Брусничную». О Дударе также были предупреждены все кассы Аэрофлота, автоинспекции и участковые.

Семьдесят километров по накатанной дороге — это пять часов хорошей езды. Давая собакам отдохнуть, я через каждые двадцать минут соскакивал с нарты и бежал следом за упряжкой. Вошедшие в работу, широкогрудые лохматые труженики благодарно оглядывались и, взвизгивая от удовольствия, мчались за вожаком. А Алмаз делал свою работу. Чувствуя по натянутым постромкам, что кто-то начинал филонить, он, не сбавляя хода, рывком оборачивался назад и ощеривал пасть. Провинившийся тут же делал рывок вперед, и нарта, прибавляя в скорости, неслась дальше.

На Ягодном было тихо. Не видно было людей у чернеющих точек шурфов, выделяющихся на белом пологом склоне сопки, изрытыми оспинками. Словно вымерла наспех срубленная избушка с маленьким оконцем в торце. И только сизый дым, прямым столбом поднимавшийся над печной трубой, говорил о том, что здесь живут люди. Собаки, почуяв стоянку, рванули на последних метрах и резко остановились у помойки, с которой слетела стая белых куропаток. Я вогнал остол в наст и, закрепив нарту, пошел к бревенчаку. Это первый убитый человек, которого я увидел наяву.

На вид ему лет сорок — не больше. Он лежал на спине, и заострившиеся черты лица говорили о том, что смерть наступила давно. От носа и уголка рта по щеке пролегла черно-бурая полоса запекшейся крови. Покойник лежал в двух шагах от нар, и из-под откинутой правой руки, чуть ниже подмышки, было видно расползшееся, успевшее почернеть пятно. По рваному блюдцу раны было видно, что стреляли мелкой дробью с четырех-пяти шагов. По-видимому, убитый с поднятой рукой шел на Дударя, и тот выстрелил. Почти в упор.

— Из-за чего все это могло случиться? — Я кивнул на труп.

— Не знаю. Право слово, не знаю. Я его на работу-то принял вчера утром. А вечером… — Начальник партии, широкоплечий, под «бобрик» подстриженный блондин, виновато развел руками. — Надо же такому случиться.

— Как вчера? Значит, они не знали друг друга?

— В том-то и дело, что знали. Ко мне человек этот, Моисеев, пришел утром и говорит, что хотел бы работать в поисковой партии. Тут, мол, знакомый мой работает, Дударь, так я хотел бы на тот же участок. Я и направил его сюда. А тут…

Обведя мелом конфигурацию трупа на полу, я разрешил отнести его в маленькую избушку, приспособленную шурфовщиками под баню.

Опрос свидетелей я начал с мастера участка, который все это время мрачно сидел на нарах.

— Даже не представляю себе, как все это могло произойти, — мастер кивнул на меловой рисунок на полу. — В обед прилетела «вертушка» и привезла этого… новенького. Ребята как раз с шурфовки на обед пришли. Ну, Дударь даже вида не подал, что знаком с ним. А этот, убитый который, подошел к нему, по плечу похлопал и говорит: «Чего ж корешей не узнаешь?» Дударь улыбаться стал, руку ему тряс, а потом они в сторону отошли и говорить о чем-то стали.

— О чем конкретно?

— Н-не знаю. Не слыхал.

— Вот как? — Я перестал записывать и посмотрел на начальника партии, который сидел неподалеку от, стола.

— Чертовщина какая-то, — пожал плечами начальник. — Да вот у меня с собой личное дело Дударя, для следователя захватил.

Он достал из планшетки сложенный вдвое скоросшиватель, протянул его мне.

С маленькой фотографии, криво приклеенной на личном деле, на меня смотрели чуть-чуть прищуренные глаза Заготовителя. Вытянутое лицо, тот же нос уточкой, что и на фотороботе, та же массивная челюсть, высокий лоб. Только здесь Заготовитель был живым человеком, а на фотороботе — рисунок.

Стараясь сдержать свою радость, я начал быстро читать анкету. Не судим. Не награждался Ученых степеней не имеет. «Та-ак, голубчик. Вот ты и попался».

— Вы не замечали, Дударь, кроме основной работы, больше ничем не занимался? Ну, пушниной, например.

— Не-ет.

— Он у вас постоянно завхозом работал?

— Вот уж, право слово, не знаю, как и сказать. Основная шурфовка у нас зимой: с октября по май, в это время и требуется основная масса людей. А на лето наше управление предоставляет работу в других местах. Дударь же весной всегда рассчитывался и уезжал на материк. А к зиме опять к нам. И что удивительно: за работу платят-то гроши, а тут… здоровенный мужчина и… переться откуда-то за полторы сотни. Непонятно.

— У меня к вам вопрос, — я повернулся к горному мастеру. — Как произошло убийство?

Горняк сжался, посмотрел на своего начальника, затем на меня.

— Н-не знаю, товарищ… лейтенант. Я спал в это время. А потом выстрел услышал. Когда проснулся, то… то убитый лежал уже.

— Да ты, лейтенант, лучше у Егора спроси, — раздалось с нар. — Этот все знает.

Теперь передо мной сидел Егор, широкоскулый якут, лет тридцати. Я видел якутов охотников, рыбаков, оленеводов, а вот шурфовщика якута — впервые. И поэтому вопрос: «Кем он работал до экспедиции?» сам собой соскочил у меня с языка.

— Охотника был. Хороший охотник, — расплылся в улыбке Егор. — Белку стрелял. Песца добывал.

— И почему же вдруг в экспедиции?

— А начальника платит хорошо. Очень хорошо, — вовсю заулыбался шурфовщик Егор. — А охота, что карты: один год есть зверь, два — нету.

— Та-ак, — я почесал переносицу. — Ну а что вы можете сказать насчет убийства?

Егор перестал улыбаться.

— Дурное дело. Совсем дурное. Завхоза с этим новеньким сильно ругаться стали. Новенький его обзывал нехорошо и все говорил, что Дударя ему жизнью обязан. Деньги какие-то требовал. Потом завхоза на свою постель сел, а у него в головах ружье висело, заряженное на куропатку. Новенький стал ругаться еще сильнее, тогда завхоза снял ружье со стены и выстрелил.

— Вы не пытались помешать этому?

— Зачем? — удивился Егор. — Они же между собой ругались. А когда завхоза убил этого, так я хотел и завхозу застрелить, а он убежал. Сел на своих собачек — и убежал…

 

7

Никогда еще я так не уставал, как сейчас. В день приходится делать по сотне километров, измеряя мою «Австрию» длинными полозьями нарты и собственными шагами. Куда только лишний жирок делся. Я уже провел четыре собрания, проинформировав население о преступнике, к поиску подключены дружинники, нештатники, общественность, но Дударь как в воду канул, А вчера в райотдел пришло разъяснение из Москвы. По дактилоскопическим отпечаткам пальцев завхоза, которые были отправлены в центральную картотеку, установлено, что они принадлежат Стрижевскому Аркадию Евгеньевичу, дважды судимому. Первый раз он осужден был за спекуляцию дефицитнымн товарами. В той же колонии отбывал первый срок за кражу и Моисеев. После освобождения Дударь-Стрижевский начал специализироваться на скупке золота у старателей Охотского побережья и перепродаже его в Грузии. Не гнушался и красной икрой, за что, кстати, был арестован и осужден на два года. Моисеев же шел по делу с золотом. Этот исполнял роль челнока Хабаровск — Тбилиси — Хабаровск. Когда шайка была раскрыта, то Дударь уже отбывал свой срок в местах заключения, что и спасло его от более суровой меры наказания. Он пропал из поля зрения Моисеева, который, по-видимому, только один знал его в лицо. После освобождения Моисеев, зная о существовании второго паспорта, нащупал концы своего бывшего компаньона и нашел его, желая, видимо, сорвать приличный куш за молчание.

Часа в четыре ночи меня разбудила бабка Матрена.

— Василек, а Василек, — тормошила она меня за плечо. — Да проснись же наконец!

Я открыл глаза, тупо посмотрел на нее.

— Чего?

— Там к тебе якут какой-то пришел. Говорит, нужен очень. Может, сказать, что спишь?

— Не. Скажи, чтоб заходил.

— «Заходил…» — Моя хозяйка шмыгнула носом, поджала губы. — Даже ночью поспать человеку не дадут. — Она зашлепала обрезанными валенками по полу.

Вошел Гамо, рассерженно посмотрел на бабку Матрену. Протянул мне высохшую от старости руку.

— Здравствуй, догор. — Он сердито кивнул на мою хозяйку. — А ты, женщина, выйди отсюда. Мужчинам поговорить надо.

Бабка Матрена едва не задохнулась от негодования и уже было хотела как следует отчитать пастуха, но только в сердцах махнула рукой и хлопнула дверью.

— Что случилось? — спросил я.

— Слушай, догор, — заволновался старик. — Сегодня я видел того… которого ты так давно ищешь.

Теперь пришла моя очередь волноваться. Я сел на кровать.

— А ты не ошибаешься?

Пастух покачал головой.

— Нет, догор, не ошибаюсь. Это был тот, о котором ты людям рассказывал. Вот послушай-ка. В последний месяц за олешками волки пошли. Бригадир Гришка и говорит: «Надо капканы ставить». Поставили мы капканы, а их росомаха сбивать начала. Хитрая зверь попался, за стадом шел. Вот я и решил перехитрить этого хитрого зверя. Только притаился на полянке, вдруг слышу голоса. От нашего лагеря в мою сторону шли двое. Гамо хотел встать и обругать этих дураков, как услышал голос Гришки. Он сильно ругался и говорил, что тот, второй, его обманывает и что эти шкурки стоят больше.

— Кто был второй?

— Э-э… Вася. Тот самый. Длинный. Борода совсем большая. Раньше я его не видел.

— Та-ак, — спросонья я еще не мог сообразить, что же мне надо сейчас делать, и, стараясь прийти в себя, смотрел на пастуха.

— Давно это было?

Гамо почесал бороденку, молча зашевелил губами, подсчитывая.

— Однако, часа два будет. Моя шибко быстро на оленях ехала. А тот, длинный, говорил еще, что ему собак кормить надо.

— Два часа… Как ты думаешь, в какую сторону поедет этот человек?

— В какую? — морщинистое лицо пастуха нахмурилось. — Гамо видел, что этот человек спешил сильно. Говорил Гришке, что ему к самолету успеть надо. Одет он был тепло. Очень тепло. Так в дальнюю дорогу одеваются.

— Ясно. — Я босиком прошлепал к зеленому ящику рации. Щелкнул рычажком включения. В ящике загудело, загорелся красный глазок.

— Сокол. Сокол. Говорит пятый. Я вышел на Заготовителя. Два часа назад он был в бригаде Григория Верхового. Брал товар. По сведениям, загружен полностью. Начинаю преследование. Сообщите на участки.

И до чего же умные твари эти упряжные псы. Я еще не успел и с крыльца сойти, чтобы бросить им по юколине: на дорожку подкрепиться, как они уже тут как тут. Из своих нор повылазили и смотрят на меня, как будто, черти широкогрудые, знают, что сейчас работенка им предстоит.

На дворе морозец щиплет здорово, и я оделся в кухлянку, нацепив под нее кобуру со смазанным «Макаровым». Несколько запасных обойм с патронами сунул в карман. Гамо, который слезящимися глазами наблюдал за мной, поцокал языком.

— Хоросо! Хоросо, Василий. Теперь ты непохож на молодого и глупого оленя.

Заготовителя я увидел, когда белесое солнце прошло половину своего короткого пути и искрящийся снег до боли резал глаза. Второпях я забыл дома темные очки и теперь беспрестанно смахивал рукавицей набегавшие слезы.

Не знаю, был ли Заготовитель в защитных очках, но то, что его собаки бежали медленнее моих, и то, что я его догонял, — в этом у меня сомнения не было. Маленькая черная точка, которую я увидел с полчаса назад на горизонте, с каждой минутой росла, превратилась в вытянутую короткую змейку из собак и нарты, отчетливо стал виден часто оборачивающийся погонщик. Я еще не различал лица, но уже абсолютно точно знал, что это «мой» Дударь.

Еще через полчаса расстояние между нами сократилось почти вдвое. Я вытащил пистолет из кобуры и переложил его в правый карман кухлянки. Так-то оно надежнее. Не знаю, почувствовал ли что Дударь, но он стал нервничать: то и дело бил собак остолом, несколько раз спрыгивал с нарты, помогая своей упряжке бежать по глубокому снегу.

В этом отношении мне было легче: он шел здесь первым, я со своими собачками — по проложенному следу. А Алмаз как взбесился. Я его не видел таким в упряжке: морда опущена вниз, шерсть вздыблена и дикая злоба в глазах, когда он оглядывался на остальных собак. Да и вся упряжка заразилась этой его злостью.

Между нами оставалось метров двести, когда он неожиданно остановился: по-видимому, желая пропустить меня вперед. В кухлянке и на нартовой упряжке я, наверное, меньше всего напоминал милиционера. Рывком остановленные, его псы недовольно ощерились, все, как один, повернулись в нашу сторону. Изо всех сил нажимая на остол, я затормозил нарту, встал, не доезжая до него метров пятидесяти. Спрыгнул в снег, сунув руку в карман, пошел к Заготовителю.

Это был точно Дударь!

Не знаю, узнал ли он меня, но то, что он узнал безухого Алмаза — это было ясно. Они смотрели друг на друга — безухая собака и человек, сделавший ее такой. Дударь перевел взгляд на меня, сощурился припоминая.

— А-а, защитник обиженных, — пробасил он. — Что? Понравилось по протоптанному следу ехать?

Я молчал, стараясь унять нервную дрожь в коленке.

— Теперь я следом поеду, надо и тебе поработать, — продолжал Заготовитель.

Все так же молча я оценил его физические возможности. Да, он мог себе позволить так нахально разговаривать со мной.

Между нами оставалось не более десяти метров, когда я медленно вытащил из кармана тяжелый «Макаров».

— Подымай лапы вверх, паскуда, — чужим каким-то голосом прохрипел я.

— Что-о?.. — Он ошалело посмотрел на пистолет, сунулся было к нартам.

— Стой! — Я выстрелил в воздух. Завыла какая-то молодая собачонка из его упряжки. — Отойди на двадцать шагов от нарт. Считаю до трех. Буду стрелять по ногам без предупреждения. Ну!

Он сузил глаза, медленно поднял руки. Отступил на шаг, второй, третий…

Я медленно, вслух, отсчитывал шаги, а сам лихорадочно соображал, что же мне делать дальше? Подпускать его к упряжке нельзя: стоит ему выдернуть из наста остол, на котором сейчас закреплена упряжка, и тогда мне несдобровать — по хозяйскому окрику его собаки бросятся на меня. Гнать же его в поселок впереди моей упряжки, а его нарту оставить здесь?.. Пожалуй, это глупо. Собаки вместе с пушниной могут пропасть. Остается ждать…

Подумав, я разрешил ему опустить руки: долго с поднятыми руками не простоишь.

Прошел час… Еще час.

А потом я увидел над белым настом черную точку: держась по следам нарт, к нам летел вертолет.