КОЛЬКА

Где-то за курганом гулко ухали немецкие орудия. Снаряды рвались левее, в районе нашего переднего края. Израненная, уставшая от войны земля тяжело вздрагивала, глухо стонала, и каждый ее вздох отдавался в груди Семена Никифорова острой болью.

Сейчас земля казалась Семену живой: он отчетливо ощущал трепет ее могучего тела, ее неровное дыхание. Она дышала в лицо ему терпким ароматом подопревшей листвы, сухой пыльцой перестоявших, нескошенных трав, крепким настоем конопли и полыни. Так земля пахнет только осенью.

Семену, впервые за три года попавшему с корабля на сушу, этот запах земли напомнил о доме, о счастливых довоенных днях. Вспомнилось, как ходил с косой по лугу широкими прокосами, метал в стога душистое сено…

Воспоминания отвлекли его, должно быть, он замешкался, потому что лейтенант Дроздов, который полз метров на десять сзади, теперь догнал его и тихо спросил:

— Ты чего, Никифоров, устал?

— Нет, просто кое-что вспомнилось. — Семен энергично заработал локтями и вскоре опять обогнал Дроздова.

На этом участке фронта, прилегающем к морю, готовился прорыв обороны противника. Но у немцев здесь была расположена батарея большого калибра, которая мешала сосредоточению наших войск. Армейское командование в данный момент не располагало крупнокалиберной артиллерией, она была еще на подходе, поэтому подавить немецкую батарею было поручено эскадренному миноносцу «Стремительный», на котором старший матрос Семен Никифоров служил сигнальщиком. На берег был высажен корректировочный пост во главе с командиром группы управления артиллерийским огнем лейтенантом Дроздовым.

И вот сейчас они ползли к вершине кургана, за которым грохотала немецкая батарея. Земля дрожала непрерывно, к ее осенним запахам примешивалась едкая пороховая гарь.

Вскоре Семен добрался до оврага, заросшего по краям уже пожелтевшей крапивой и полынью. Из оврага потянуло сыростью, где-то на дне его мирно ворковал родничок.

Семен решил напиться. Он спустился вниз и жадно припал к роднику. Вода в нем была удивительно прозрачной и холодной, от нее сразу же заломило зубы.

В это время над его головой что-то зашуршало, и в ручей, почти к самому лицу Семена, скатился ком земли. Семен увидел в зарябившей воде чье-то колыхающееся отражение. Сразу мелькнула тревожная мысль: «Немец!» Семен схватил автомат и резко вскочил.

— Хальт! Хенде хох!, — крикнул он, поводя вокруг стволом автомата.

Никто не ответил.

— Стрелять буду! — предупредил Семен уже по-русски.

Густой куст полыни шевельнулся, и над ним показалась сначала свалявшаяся шапка волос соломенного цвета, потом испуганное, щедро обрызганное крупными веснушками лицо мальчика.

— Ты… ты чего? — спросил Семен, опуская автомат. И смущенно, стыдясь напавшего было страха, добавил: — Ну, чего прятаться-то, вылазь уж. Ты чей же будешь?

— Наши! — радостно крикнул мальчишка и кубарем скатился к ногам матроса. Он обхватил тонкими грязными ручонками колени Семена, терся о них соломенной головой и сквозь слезы повторял одно и то же слово: — Наши! Наши!

На вид мальчишке было лет девять, но Семен догадывался, что, может, года на два больше, — уж больно отощал мальчонка, да и, видать, пережил многое. Семена охватила жгучая жалость, и голос его предательски дрогнул, когда он сказал:

— Ну ладно, успокойся, милый.

Подползли Дроздов и Тихонов. Лейтенант, свесившись с края оврага, строго спросил:

— Это еще что такое?

— Да вот парнишку обнаружил, товарищ лейтенант, — доложил Семен. — Должно быть, заблудился или потерялся.

Мальчик с тревогой поглядел на строгого лейтенанта и прижался к Семену, будто просил у него защиты.

— Вишь, как измучился, бедный… — Семен осторожно погладил мальчика по голове. — Видать, шибко напуганный. Ишь, жмется. Ласковый…

— Мать вот узнает, приласкает по голому месту… — заворчал вечно чем-нибудь недовольный и мрачный радист Тихонов. — Война, а они тут бегают…

— Мамку немцы сожгли в избе, — сказал мальчик и снова заплакал.

Лейтенант строго зыркнул на Тихонова, тот смущенно кашлянул и отвернулся. Семен знал, что у Тихонова в Ленинграде при бомбежке погибли мать и жена, догадался, как сейчас неловко Тихонову, и пожалел его.

Некоторое время все молчали. Немецкая батарея неожиданно прекратила огонь, и в наступившей тишине звонче залепетал родник, громче стали всхлипывания мальчика.

— Сирота, стало быть, — грустно подытожил Семен и спросил: — Что с ним делать-то станем, товарищ лейтенант?

— Пусть пока посидит здесь, в овраге, а на обратном пути возьмем с собой. Может, и попадет нам за это, да ведь куда его денешь теперь?

— Дяденька, я не останусь тут! Можно, я тоже с вами? Ну возьмите…

В голосе мальчика звучало такое отчаяние, в робком взгляде было столько мольбы, что лейтенант почувствовал, как к горлу подкатывает тугой ком, и судорожно сглотнул.

— Ладно, — выдавил он. Почесал затылок и уже решительно бросил: — Пошли!

Теперь лейтенант и радист ползли впереди, а Семей с мальчиком — за ними. Мальчик скоро устал, хотя и не подавал виду, но Семен заметил это и по его частому дыханию, и по взмокшему вихру. Этот вихор особенно растрогал Семена, он был таким аккуратным, будто парня корова лизнула. Опять вспомнилась деревня, теперь уже и свое босоногое детство, но Семен отогнал эти некстати нахлынувшие воспоминания. Сделав небольшую остановку, Семен заботливо наставлял мальчика:

— Ты не шибко пригибайся, и так не видно в траве-то. Ты на локтях да на коленках старайся, так малость полегче и побыстрее.

Однако сам же вскоре прижал мальчика к земле, заметив, что лейтенант и радист поползли осторожнее, с оглядкой. Они были уже метрах в тридцати-сорока от вершины кургана и, видимо, опасались, как бы не напороться на немцев.

Однако все обошлось благополучно; на вершине кургана никого не оказалось, вся она была исклевана снарядами и минами. В одной из воронок на скате, обращенном к немецкому переднему краю, и укрылись лейтенант Дроздов и матрос Тихонов, а Семен Никифоров с мальчиком притаились по эту сторону. Семену тут и полагалось быть: в случае выхода из строя рации он должен был флажным семафором передавать данные на эсминец. Семен показал мальчику этот эсминец: маленький, будто игрушечный силуэт, неподвижно застывший в зелено-голубой чаше залива. Погода стояла тихая, солнечная, видимость была хорошей, и на эсминце можно было различить фигурки людей и даже бортовой помер, выведенный белой краской по носовой части корпуса: 23.

Вынув из-за пазухи флажки и положив их под бок мальчику, Семен сказал:

— Лежи тут тихо, не высовывайся, — и осторожно пополз на вершину кургана. С нее хорошо был виден лежащий километрах в полутора лесок, в котором, наверное, и укрывалась немецкая батарея. К опушке леса жалась небольшая деревенька, от нее осталось всего три или четыре целых избы, остальные были разрушены пли сожжены, улицу обозначал лишь нестройный ряд печных труб, могильными крестами торчавших над закопченными фундаментами.

— Это наша Васильевка, — пояснил мальчик.

Семен и не слышал, как он подполз, и сердито зашипел:

— А ну марш назад! Я что тебе велел?

Мальчик отполз назад и притаился в траве.

Тихонов развертывал рацию. Пока он наладит связь с эсминцем, а лейтенант произведет все расчеты, пройдет минут десять. «Пожалуй, успею покормить мальчонку, а то ему на обратный путь силенок не хватит», — решил Семен и сполз с вершины кургана. Развязав мешок, достал хлеб, банку консервов, открыл ее и предложил мальчику:

— На-ка, перекуси.

По тому, как жадно мальчик набросился на еду, Семен догадался, что он голодает давно. «Много давать нельзя, а то как бы заворот кишок не случился», — подумал Семен и посоветовал:

— Ты не торопись, прожевывай хорошенько. Тебя как звать-то?

— Колькой. Васильев — фамилия. У нас в деревне почти все Васильевы; может, поэтому она так и называлась.

— Ну, а я, стало быть, Семен Никифоров. Лет-то тебе сколько?

— Тринадцать.

— Ишь ты! А на вид никак не дашь. Отощал ты, брат. Ну ничего, вот придем на эсминец — откормишься. У нас на корабле еда первоклассная. По военным временам, конечно. Погоди-ка…

Из воронки, где укрылись лейтенант Дроздов и радист, послышался треск и писк рации, и Тихонов доложил:

— Товарищ лейтенант, связь есть!

— Добро, — отозвался лейтенант. — Только вот батарею не вижу. Боюсь, что на карте она нанесена неточно, да и переместиться могла. А она, как назло, молчит. Ну-ка передай, чтобы попросили пехоту малость пошебуршить, авось откликнется батарея, тут мы ее и засечем поточнее.

Тихонов послал в эфир длинную очередь точек и тире. Прошло еще минут пять, и на нашей передовой зашевелились, на флангах закашляли пулеметы, и тут же из леска пыхнул дымок, над курганом прошелестел снаряд, а уж потом от леса докатился раскатистый звук, вслед за ним со стороны нашей передовой донесся глухой взрыв.

«Фугасными садит», — отметил про себя Семен и пополз к вершине кургана, чтобы быть поближе к Дроздову, на голосовую связь. Лейтенант, положив на колено планшетку, что-то высчитывал, потом, еще раз взглянув через бинокль на лес, стал передавать исходные данные для стрельбы.

Первый залп лег с перелетом. Никифоров догадался, что лейтенант положил этот залп с перелетом умышленно, потому что если бы случился недолет, то снаряды легли бы как раз на деревню.

— Меньше два! Правее десять! — крикнул лейтенант, и Тихонов повторил уже открытым текстом:

— «Тайфун», я — «Траверз». Меньше два, правее десять! Как меня поняли? Прием.

Видимо, его поняли, уже вторым залпом немецкая батарея была накрыта, и началось поражение на одном прицеле. Темп стрельбы был высокий, над лесом непрерывно стоял столб огня и дыма, взлетали вверх обломки деревьев и тяжелые комья земли. Один раз высоко в небо взметнулось колесо, должно быть от пушки, оно долго крутилось там, будто скатывалось по краю вспухавшей на горизонте темной тучи.

— Никифоров! — окликнул Семена лейтенант. — Забирай мальчишку и ползите к берегу, а то немцы, наверное, догадались, что где-то есть корректировочный пост, и могут сюда нагрянуть. Видишь, зашевелились?

Семен с Колькой поползли к морю.

НА КОРАБЛЕ

Море качалось, и спущенная с борта эсминца веревочная лестница, которую дядя Семен назвал штормтрапом, выскальзывала из Колькиных рук.

— Одной рукой за балясину хватайся, — подсказывал Семен.

Но Колька не сразу догадался, что балясина и есть деревянная поперечина на штормтрапе, и потому чуть не сорвался в воду, Тихонов едва успел удержать его и посоветовал Семену:

— Посади его на закорки, так способнее будет.

— Оно и верно. — Семен подхватил Кольку под мышки, посадил верхом на шею и наказал: — Держись крепче!

— Смотри-ка, Никифоров с трофеем явился, — сказал кто-то, снимая Кольку с плеч дяди Семена.

Когда Кольку поставили на палубу, он увидел перед собой только темно-синий китель и ряд блестящих пуговиц, потом редкую, кустами, но широкую, как лопата, бороду и над ней — веселые, совсем молодые глаза К этому времени на палубу выбрался дядя Семен, за ним — Дроздов и Тихонов, и лейтенант доложил:

— Товарищ командир, задание выполнено, вражеская батарея уничтожена. — И после паузы виновато добавил: — Вот еще мальчишка приблудился, пришлось взять. Мать у него немцы сожгли.

— Ясно. — Бородатый положил тяжелую ладонь на Колькино плечо и слегка пожал его. — Отдыхайте пока Вахтенный, отведите мальчика в лазарет.

— Разрешите, я сам? — попросил Семен Никифоров и взял Кольку за руку. — Я его нашел — значит, и буду за ним приглядывать.

— Добро, — согласился бородатый и резко бросил: — По местам стоять, с якоря сниматься!

И тотчас над палубой и внутри стального чрева корабля оглушительно зазвенело, закрякало, затрещало; из всех дверей и люков стали выскакивать люди, они разбегались кто куда, и дядя Семен затащил Кольку в узкий коридор, где было совсем тихо, и повел вдоль дверей, расположенных по борту, объясняя:

— Это коридор офицерских кают. Вот тут живет механик, а вон б той каюте командир бече-два — артиллерист, стало быть…

— А бородатый кто? — спросил Колька.

— Это командир всего корабля, самый главный над всеми. Зовут его Сергеем Георгиевичем, по фамилии Барабанщиков. А звание у него — капитан третьего ранга. Бороду он недавно стал носить, потому что лицо него обожженное, все в рубцах, бриться никак невозможно. А так он совсем не старый.

— И я заметил, что глаза у него молодые.

— Значит, приметливый ты… Ну вот и пришли. — Семен постучал в дверь, на которой висела табличка с надписью: «Лазарет».

Дверь открылась, и в проеме ее Колька увидел высокого мужчину в белом халате с пузырьком в руке, за ним сидел матрос с окровавленной рукой.

— Вот, приказано осмотреть, — доложил дядя Семен и кивнул на Кольку.

— Подождите немного, — сказал доктор и захлопнул дверь.

— Шиканова перевязывают, — сообщил Семен. — Его позавчера осколком по руке чиркнуло, чуть палец не оттяпало. А Сидоренку насмерть пришибло, ему в самое сердце попало, и ойкнуть не успел. Так-то, брат.

— А меня-то зачем сюда? Я не раненный.

— Осмотреть все равно полагается, ты вот голодал сколько. И вообще… порядок, значит, такой.

Вскоре из-за двери вышел матрос Шиканов с привязанной за шею забинтованной правой рукой, протянул левую Семену:

— Вернулся?.. А тебя как звать?.. Ну, будь здоров, Николай, и не кашляй. — Шиканов потрепал Кольку по волосам и легонько подтолкнул к двери.

— На берегу подобрали? — спросил доктор.

— Так точно, — доложил Семен. — Сирота.

— Понятно. — Доктор сдернул с крючка полотенце, стал вытирать руки. Вытирал аккуратно, каждый палец отдельно, и разглядывал Кольку внимательно, вроде бы даже подозрительно. Потом повесил полотенце и сказал: — Раздевайся.

Семен помог Кольке раздеться. Руки у доктора были еще холодные, от них Кольке стало зябко, а доктор все ощупывал его, то нажимая на живот, то постукивая по спине. Потом взял трубку и стал слушать то грудь, то спину, приговаривая изредка:

— Так… Не дыши… Можешь дышать… Теперь закинь руки за шею, вот так…

Семен держал в руках Колькины штаны и рубаху и молчал, как показалось Кольке, встревоженно.

— Вообще-то парень крепкий, исхудал только. Но были бы кости, а мясо нарастет. Полежишь у меня с недельку, попьешь лекарств, поправишься.

— Я не хочу лежать, я с дядей Семеном буду, — сказал Колька.

— Верно, чего ему тут одному лежать? — поддержал Семен. — На людях-то оно веселее. А насчет лекарств не беспокоитесь, я их ему по расписанию минута в минуту давать буду.

Доктор посмотрел сначала на Семена, потом на Кольку, с сомнением покачал головой, однако согласился:

— Пожалуй, и верно, в кубрике ему веселее будет. Тогда вот что, Никифоров. Сведи его б баню, отмой как следует да одень во что-нибудь чистое, подбери там в баталерке по размеру. Впрочем, по размеру не подберешь на него. Ну, хотя бы приблизительно.

— Вот спасибо-то! — Семен помог Кольке надеть штаны и рубаху и поспешно вытащил из лазарета — должно быть, он, как и Колька, побаивался, как бы доктор не передумал.

Когда они добрались до кубрика, где жили рулевые и сигнальщики, Кольку обступили матросы. Видно, слух о том, что Семен Никифоров приведет его сюда, уже дошел до них: на рундуке рядом с койкой Семена постелили матрац, положили одеяло и две простыни. Один из матросов, надевая на подушку наволочку, сказал:

— Вот тут и располагайся. Чувствуй себя как дома. Сейчас будем обедать.

И, словно в подтверждение его слов, над головой Кольки щелкнул динамик, и в нем кто-то железным голосом сказал:

— Команде обедать!

Одни из матросов взял со стола два алюминиевых бачка и полез наверх, другой стал резать тоненькими ломтиками хлеб, еще двое поставили скамейки с откидными ножками, и Кольку усадили за стол рядом с Семеном. После этого расселись и остальные.

Матрос, который резал хлеб, перед каждым положил по ломтику, при этом Колька заметил, что ему достался самый толстый. Тот же матрос расставил миски, разложил ложки и проворчал:

— Этого Марченку только за смертью и посылать.

Но тут сверху крикнули: «Держи, братцы!» В люк спустили сначала один бачок, потом второй, вслед за ними спрыгнул Марченко, и его похвалили:

— Молодец, быстро управился!

— А мы сегодня вне очереди, — сказал Марченко и подмигнул Кольке.

И Колька догадался, что это из-за него им сегодня еду отпустили без очереди. И ему стало неловко, он даже не решался притронуться к еде, хотя от миски с борщом (ему снова налили больше всех) исходил такой запах, что у него закружилась голова.

— Ты чего не ешь? — встревоженно спросил Никифоров. — Али живот разладился?

— Не-е, — протянул Колька и зачерпнул первую ложку борща.

И тут же пропала вся его неловкость, он забыл обо всем на свете, опомнился только, когда миска опустела, заметил, что опередил всех, и опять смутился.

— Добавить еще? — спросил Марченко и уже полез поварешкой в бачок, но Колька так энергично замотал головой, что Марченко рассмеялся. — Ну тогда рубай кашу!

И хотя Колька от каши тоже отказался, Марченко все равно положил его порцию в миску.

— Потом, когда захочешь, поешь, она в рундуке стоять будет, — и поставил миску в приваренный к стене железный ящик, где хранилась посуда. Такие же ящики были возле коек, но в них матросы держали свои личные вещи.

Когда все поели и убрали со стола, дядя Семен открыл свой рундук, вытащил из него совсем новенькие черные брюки, темно-синюю рубаху, тельняшку и сказал Кольке:

— Пойдем-ка в швальню, мерку снять надо.

Они долго петляли по узким коридорам, спускались и поднимались по железным, почти отвесным трапам, пока не попали в крохотное помещение где-то в трюме. Почти все это помещение занимала ножная швейная машина, за ней сидел маленький конопатый матрос; он удивленно уставился на Кольку и даже присвистнул:

— Мать честная! Откуда ты его взял, Никифоров?

— Где взял, там уже нет, — сердито сказал дядя Семен и, развернув газету, положил перед корабельным портным свое имущество. — Ушей по мальчонке.

— Так это ж первый срок.

— Срок мой давно прошел, — грустно сказал дядя Семен.

— Это верно, мой тоже, — вздохнул конопатый. — Мы же с тобой вместе должны были увольняться в запас осенью сорок первого. Пять лет довоенных да вот уже три года войны — всего восемь лет получается.

Они замолчали надолго, должно быть, каждый перебирал в памяти эти восемь лет. Потом дядя Семен кашлянул и вдруг каким-то особенным, подтаявшим голосом попросил конопатого:

— Ты уж по старой дружбе одолжи, одень мальчонку. — И уже не просительно, а строго добавил: — Чтобы как своего собственного.

Конопатый вздохнул:

— А ведь и верно, у нас могли быть такие же, ну, может, чуть помладше.

Взял клеенчатый желтый метр и, поставив Кольку между колен, стал обмерять его.

— Ну вот и порядок, — сказал конопатый, свертывая метр. — После ужина заходите.

БОЦМАН И ДРУГИЕ

После ужина портной сам принес в кубрик ладно подогнанную темно-синюю форменку, флотские брюки и маленькую бескозырку с черной лентой, на которой золотыми буквами было написано: «Краснознаменный Балтфлот». Семен пояснил, что до войны на ленточках было написано название эсминца — «Стремительный», — а теперь для сохранения военной тайны названия кораблей на ленточках не указывают, и он, Колька, никому ни под каким видом не должен его сообщать.

Пока Колька переодевался, в кубрик набилось много матросов из других боевых частей. Они придирчиво осмотрели Колькино обмундирование и похвалили портного:

— Молодец, Лесников, сделал все как надо, по всей форме.

Лесников покраснел от похвалы, конопушки на его лице проступили еще отчетливее, он переминался с ноги на ногу и повторял одно и то же:

— А как же иначе?

Колька в новенькой морской форме чувствовал себя несколько стесненно, тоже покраснел от смещения, но глаза его загорались гордой радостью, когда он видел себя в висевшем на переборке зеркале, потрескавшемся, наверное, от взрыва или от старости.

Матросы, пришедшие из других боевых частей, начали было расспрашивать Кольку, однако дядя Семен запретил:

— Нечего травить душу мальчонке!

Но тут Колька не послушался дяди Семена и рассказал, как в деревню пришли фашисты в черной форме, как их офицер приказал семьи коммунистов и красных командиров запереть в избах и сжечь. Мать успела вытолкнуть Кольку в окошечко, которое из сеней выходило на зады, он ползком добрался до погреба и там спрятался. Он ждал, что и мать с сестренкой тоже придут туда, но так и не дождался. А ночью пришла соседка и велела ему уходить, иначе его тоже сожгут.

«Ползи к нашим, они уже недалеко, расскажи им, как сожгли твою сестренку и мать, и пусть они поторопятся».

Когда он вылез из погреба, от избы остались одни угли, они уже подернулись пеплом, но налетевший ветерок сдул его, и в свете углей лицо соседки показалось Кольке окровавленным. Он испугался именно ее лица и задами убежал в полынь, долго сидел там, еще не понимая до конца, что произошло. Он понял это днем, когда с пригорка увидел деревню и еще дымящиеся кучи пепла под печными трубами…

Рассказывая сейчас обо всем этом, Колька собрал всю свою волю, чтобы не расплакаться. Когда у него уже не хватало сил, чтобы сдержать слезы, он умолкал, глотая их, и поэтому рассказ его затянулся надолго. Но все слушали его молча; он заметил, как почернели лица сидевших на рундуках матросов, а Тихонов так сжал кулаки, что у него хрустнули суставы. И после того, как Колька закончил свой рассказ, матросы еще долго сидели молча, пожирая пространство жесткими, ненавидящими взглядами. Расходились тоже молча, лишь ободряюще кивали Кольке, а Лесников осторожно погладил его по спине и неожиданно охрипшим голосом сказал:

— Ничего, брат. Держись.

И Колька держался. Он больше не плакал. И не потому, что поутихла боль воспоминаний, а потому что он, собрав все свои силы, сумел запрятать ее внутрь. И может быть, именно оттого, что Колька боялся, как бы эта боль не вырвалась наружу, он стал сосредоточенным, даже суровым, сразу как-то повзрослел. Только к Семену Никифорову он относился с той сдержанной лаской, которая присуща подросткам.

Эскадренный миноносец «Стремительный» восьмые сутки охотился за вражескими транспортами. За это время он потопил два, но Колька этого не видел, оба раза проспал: вражеские конвои ходили теперь ночью. Он был страшно огорчен тем, что не видел, как тонут вражеские корабли, и дядя Семен обещал в следующий раз обязательно разбудить Кольку.

А пока он осваивался с жизнью на корабле. Его часто зазывали в кубрики, угощали кто чем может: то куском сахару, то свиной тушенкой, то невесть откуда взявшейся шоколадкой. И все, как правило, старались посвятить его в премудрости своей флотской специальности.

Например, главный боцман, старшина первой статьи Калистратов, показал, как вязать беседочный узел и двойной рыбацкий штык, как делать оплетки и восьмеркой наматывать на кнехты швартовые. Но Кольке больше всего нравилось, когда Калистратов разучивал с ним всякие мелодии на боцманской дудке. Эта дудка всегда висела у главного боцмана на груди и, перед тем как подать какую-нибудь команду, он высвистывал определенную мелодию. Сигналу на обед соответствовала одна мелодия, подъему — другая, авралу — третья. Если Колька путал их, Калистратов спокойно поправлял его и объяснял попроще:

Вот соображай: сигнал «Начать большую приборку». Что мы прежде всего делаем во время приборки?.. Верно, скатываем и драим палубу деревянными торцами и битым кирпичом. Так вот, если на эту мелодию наложить слова, то получится: «Иван Кузьмич, бери кирпич — драй, драй, драй». Запомнил? Ну попробуй.

И верно, со словами мелодия запоминалась легче, и Колька тут же воспроизводил ее на боцманской дудке.

Дудки полагалось иметь и вахтенным, и дневальным в кубриках, и еще кое-кому, но такой дудки, как у старшины первой статьи Калистратова, ни у кого не было. У всех были никелированные, казенные, а у боцмана — серебряная, собственная. Досталась она ему в наследство от его предшественника еще до войны, когда Калистратов служил в Севастополе.

— А моему предшественнику главному старшине Кондратенке она досталась тоже в наследство от его предшественника. Может, она уже в пятнадцатые руки переходит. А сделал ее матрос-инвалид Колокольников. Ему еще при адмирале Нахимове во время войны с турками обе ноги оторвало. Без ног, понятно, служить на корабле невозможно, а душа-то у Колокольникова никак не могла оторваться от флота. После ранения он остался жить в Севастополе, часами сидел на берегу, смотрел на корабли и тосковал до самой крайности. С кораблей до него доносился перезвон склянок, пересвист дудок, слова команд, и еще больше начинала тосковать душа матросская по морю.

Долго ли это продолжалось, не знаю, только однажды Колокольников склепал из чистого серебра такую дудку, какой еще не бывало. Может, вот эту самую, а может, и другую, потому что после этого он еще много дудок сделал по заказу и тоже из чистого серебра. Разошлись эти дудки по всем морям и океанам, и заговорила в них душа матросская серебряным голосом, призывая моряков к верности флоту и флагу.

Посчитай, боле ста лет с тех пор минуло, а вот Колокольникова на флотах помнят, потому как он в эти дудки свою душу матросскую вложил… Вот так-то, Колька. И это вовсе не диво какое-нибудь, а в любом деле так. Если человек отдает этому делу всю душу, он останется в памяти людей надолго, потому как присутствие его души будет долго еще ощущаться… И эту дудку я передам только тому, у кого душа будет боцманская. Может, и тебе, если приверженность к нашему делу обнаружишь, — пообещал Калистратов. И, подумав, ревниво добавил: — Разве что Тихонов переманит.

Радист матрос Тихонов, и верно, частенько зазывал Кольку в свою рубку. На людях сердитый и мрачный, Тихонов совершенно преображался в радиорубке. Не то чтобы становился веселым или ласковым, нет. Но в нем происходила какая-то неуловимая перемена, после чего он делался спокойным, с лица стиралось обычное мрачное выражение и появлялась деловая сосредоточенность. Он ничего Кольке не показывал и не рассказывал, а просто усаживал рядом на привинченную к палубе вертящуюся табуретку с круглым сиденьем и работал. Потрескивали в приемнике и передатчике лампы, из наушников доносился писк морзянки, обрывки голосов и музыки, треск грозовых разрядов, чье-то тягучее завывание.

Тихонов, если нечего было передавать, быстро отстраивался от помех и ждал. Иногда это ожидание длилось и десять минут, и полчаса, и час. Больше Колька не выдерживал и уходил, ловя на спине упрекающий взгляд Тихонова и жалея его.

Веселее было, когда Тихонов передавал, особенно открытым текстом. «Валун», «Валун»… — звал он. — Я — «Ветер». Как меня слышите? Прием». Если «Валун» отвечал быстро, Тихонов подмаргивал Кольке: мол, порядок. Если не отвечали долго, Тихонов тоже не огорчался, а терпеливо повторял позывные до тех пор, пока не дожидался ответа.

Но после потопления двух немецких транспортов Тихонову разрешили работать только на прием, а передавать что-либо запретили. Тихонов объяснил Кольке, что немецкое командование встревожилось и хочет найти эсминец, поэтому нельзя работать на передачу, а то немцы засекут радиостанцию, узнают координаты эсминца, пошлют самолеты или подводные лодки, чтобы потопить его. Сообщил также, что поэтому на эсминце сейчас усиливается противолодочная и противовоздушная оборона.

Колька жалел Тихонова и поэтому заходил к нему. Сейчас в радиорубке стало совсем скучно, но Колька по-прежнему заглядывал туда. Правда, долго там высидеть не мог.

Радиорубка была рядом с ходовой рубкой, и Колька нет-нет да и заглядывал туда, особенно когда на руле стоял матрос Марченко. Тот ему объяснял рулевое устройство, показывал, как пользоваться компасом, как удерживать корабль, чтобы он не рыскал на курсе.

— Хочешь быть рулевым?

Кольке не хотелось обижать Марченку, но он все-таки сказал откровенно:

— Не, я лучше сигнальщиком. Как дядя Семен.

СЕМЕН НИКИФОРОВ

С Семеном Никифоровым у Кольки были особые отношения. Пожалуй, сигнальщик был с Колькой строже, чем другие моряки, но и заботливее и добрее. И Колька был с ним ласковее, чем с другими, слушался его во всем.

Если Семен заступал на вахту, Колька надевал его старый бушлат, тоже карабкался на сигнальный мостик и не сходил оттуда до тех пор, пока не сменялась вахта. С мостика было видно, как кипит за кормой вода, как от форштевня, словно гигантские усы, разбегаются две большие полны. Люди на палубе кажутся маленькими, коротконогими, забавно смотреть, как они передвигаются.

Еще интересно смотреть, как тренируются комендоры. Корабль ощетинивается стволами зенитных пушек и пулеметов, грозно разворачиваются в сторону возможного появления противника орудия главного калибра. Лейтенант Дроздов забирается на дальномерную площадку и оттуда протяжно кричит:

— Фугасным!.. Дистанция!.. Очередь шаг один!.. Залп!

Кольке тоже хочется на дальномерную площадку, но подняться туда он не решается: лейтенант Дроздов никого из посторонних туда не пускает. Только один раз, когда не было тревоги, Дроздов разрешил Кольке посмотреть в дальномер, но это было в открытом море, и Колька ничего особенного не увидел, заметил только, что волны через дальномер кажутся громадными, а чайка, залетевшая в поле зрения, показалась величиной чуть ли не с корову. Колька успел даже разглядеть, что глаза у чайки карие и вроде бы чуть раскосые.

В свободные минуты Семен рассказывал Кольке о секторах наблюдения, о сводах сигналов, начал потихоньку обучать его флажному семафору. Колька обладал той неуемной любознательностью, которая отличает деревенских мальчишек, и проявил незаурядную настойчивость в изучении сигнального дела. Он с увлечением читал пухлые книги свода сигналов, отыскивал в них пояснения тех или иных сочетаний, и все они казались ему очень значительными, а иногда и удивительными. Он уже знал, в какой ячейке какой лежит флаг, знал, что, скажем, флаг «Б», или «Буки», как говорят на флоте, означает «Дать больше ход», а флаг «В», или «Веди», сообщает, что курс ведет к опасности. Вообще на флоте все буквы произносят, как в старину: «Аз, буки, веди, глаголь, добро…» «Аз» означает: «Нет, не согласен, не разрешаю», а «Добро» наоборот: «Да, согласен, разрешаю», поэтому матросы чаще говорят не «да» или «нет», а «добро» или «аз».

Занятия отвлекали Кольку от навалившегося на него горя, он иногда совсем забывался, бойко помахивал флажками и весело спрашивал:

— Как получается, дядя Семен?

Движения у него были еще неловкими, буквы обозначались нечетко, но Семен хвалил:

— Здорово! Ты, брат, скоро настоящим сигнальщиком сделаешься.

И Колька радостно смеялся, голосок у него становился звонким и переливчатым, как колокольчик.

Семен тоже смеялся счастливым раскатистым басом. «Ишь ведь, радуется, как воробей солнышку», — думал он, ласково глядя на Кольку и улыбаясь. Но лицо Семена тут же омрачалось, когда он вспоминал, что после того, как эсминец вернется в базу, им придется расстаться. В тот день, когда он доставил Кольку на корабль, капитан третьего ранга Барабанщиков сказал:

— Пусть пока побудет у нас, а вернемся в базу — отправим в тыл. Не положено мальчонку на корабле держать. Да и учиться ему надо, и так три года пропустил.

«Да, надо учиться, — мысленно соглашался с командиром Никифоров. — И опять же война; может, нам еще не один бон выдержать придется, и кто знает, чем это кончится. Так что, и верно, незачем тут мальчугану быть».

Но расставаться с Колькой Никифорову все-таки не хотелось, сильно привязался он к мальчишке. Не только потому, что жалел его, Кольку жалели все, но Семену он был особенно дорог еще и потому, что напоминал ему о деревне, о своем тоже нелегком сиротском детстве. Семену тоже было тринадцать лет, когда в 1929 году кулаки застрелили из обреза отца, а через неделю и мать убили топором в лесу, когда она поехала за дровами. Зима в тот год была холодная, Семен ждал мать до самого утра и совсем закоченел, потому что за ночь из избы выдуло все остатки тепла. Может, и утром в деревне не хватились бы матери, да кому-то понадобилась лошадь, на которой она уехала за дровами. Лошадь так и не нашли, а мать привезли всю окровавленную…

«А ему, наверное, еще страшнее было», — подумал Семен о Кольке, вспомнив его рассказ о том, как сожгли мать и сестренку.

Семен выждал, когда на ходовом мостике, кроме рулевого матроса Марченки и командира, никого не осталось, и спустился туда. Потоптавшись у трапа, решительно шагнул к командиру.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан третьего ранга?

Барабанщиков обернулся. У него было осунувшееся лицо, воспаленные от бессонницы веки, потрескавшиеся губы, и Никифоров подумал о том, что, наверное, выбрал не самый удобный момент обращаться с просьбой. Лучше бы попросить, когда командир выспится, может, тогда он будет добрее.

— Что у вас, Никифоров? — устало спросил капитан третьего ранга.

— Насчет мальчонки разрешите доложить. Шибко способный к сигнальному делу парнишка. Я бы его за месячишко натаскал.

— Видел, что натаскиваешь. Паренек и впрямь старательный.

— Правда? — обрадовался Никифоров. — Я и говорю: он прирожденный сигнальщик.

— А может, рулевой? — вмешался Марченко, но Никифоров так зыркнул на него, что тот сразу отвернулся.

— Ну так и что же? — переспросил Барабанщиков.

— Просьба есть у всего экипажа: нельзя ли его юнгой на корабле оставить?

Из штурманской рубки вышел штурман старший лейтенант Русаков и выжидательно остановился — должно быть, хотел что-то сказать командиру. Но, поняв, что не стоит прерывать этот разговор, отошел к пеленгатору и стал смотреть в него, хотя смотреть ему было решительно не на что: ни берега, ни маяков не было видно. Барабанщиков недоуменно посмотрел на штурмана и повернулся к Семену:

— Не положено, Никифоров. Тут война, мы не имеем права рисковать его жизнью, она и так у него складывается не очень-то счастливо. Надо его отправить в тыл.

— Не хочет он никуда с корабля уходить. Да и к кому его отправишь? Сирота же.

— В детдом куда-нибудь отправят. Там о нем лучше нас позаботятся. Да и учиться мальчику надо. Кто знает, сколько еще продлится война…

— Так мы его тут учить будем, товарищ капитан третьего ранга! Штурман наш вон до войны учителем работал, он согласен помочь.

Старший лейтенант Русаков и в самом деле был до воины учителем, но насчет Кольки поговорить с ним Никифоров не успел и сейчас боялся, как бы штурман не отказался. Но тот согласно кивнул и сказал:

— Конечно, с удовольствием. И сам я кое-что вспомню. Войне-то скоро конец, пора и о мирных делах позаботиться.

— Все-таки думаешь уходить с флота? — обиженно спросил Барабанщиков. — А я надеялся, что останешься.

— Нет, это решено раз и навсегда. Их вот учить кому-то же надо.

— Их и охранять кому-то же надо. Или ты думаешь, что после войны уже не понадобится?

— Может, и понадобится, только у каждого свое дело есть. Одним служить, другим детей учить.

Должно быть, они продолжали какой-то свой давний спор, и Никифорову это не понравилось: командир будто совсем забыл о его просьбе и не ответил на нее. Семен стал думать, как вернуть разговор в прежнее русло. И придумал.

— А я с вами не согласный, товарищ старший лейтенант, — сказал он Русакову. — Ну, фашистов мы разобьем, это уж точно. А сколько еще у Советской власти врагов останется? От них тоже страну нашу и ребятишек оберегать придется. Может, даже пуще прежнего, чтобы такое, как с Колькой, не повторилось.

— Верно, Никифоров, — одобрил командир.

— И с вами я не совсем согласный, товарищ капитан третьего ранга, — ответил ему Семен.

— Вот тебе раз, — удивился командир. — В чем именно не согласны?

— В том, что рассуждаете вы правильно, однако не до конца.

— То есть?

— Вот вы говорите, что и после войны землю нашу охранять понадобится. Это верно. А вот кто ее охранять будет? Я так полагаю, что мы с вами. А что касается товарища старшего лейтенанта Русакова, то пусть он детишек учит. А нам с вами молодых матросов учить придется. А кто они будут, молодые-то матросы? Да вот такие теперешние парнишки, как Колька. По возрасту это его нонешние ровесники, а через пяток лет им по семнадцать — восемнадцать стукнет.

— Допустим, — согласился Барабанщиков и уже нетерпеливо спросил: — Однако я не пойму, в чем ты со мной не согласен?

Никифоров оценил и эту нетерпеливость командира: и так уж надолго разговорились, а дел у Барабанщикова невпроворот. И Семен постарался преодолеть свою врожденную крестьянскую обстоятельность и неторопливость и заговорил поспешно и сбивчиво:

— Да вот из этого какая картина выходит: таким, как Колька, потом цены не будет… Ненависти к врагу в нем хоть отбавляй. А обучить морскому делу — это легче, чем научить врага ненавидеть… Понятно я объясняю?

— Понятно, — сказал командир и посмотрел на Русакова, тот согласно кивнул.

Никифоров не замедлил воспользоваться их общим согласием и уже решительно сказал:

— Вот и выходит, что Кольку юнгой надо оставить.

Барабанщиков неопределенно пожал плечами, посмотрел на штурмана и с сомнением сказал:

— Не знаю. Я готов отпустить раньше Русакова, чем подвергать мальчишку опасности.

И тут, совсем неожиданно для Никифорова, Русаков с несвойственной ему решительностью сказал:

— Пусть остается, Сергей Георгиевич. Дело тут не в просьбе Никифорова и всего экипажа, а в самом Кольке. Он хочет остаться, это ему сейчас нужно.

ФЛАГ НА ГАФЕЛЕ

Спустившись с мостика, Никифоров пошел на полубак покурить. Хотя он и был доволен разговором с командиром, но судьба Кольки так и осталась нерешенной; даже если капитан третьего ранга Барабанщиков поддержит его просьбу, неизвестно, согласится ли командир дивизиона — человек суровый и требовательный, неуступчивый во всем, что касается уставов и наставлений. Конечно, но уставам Кольку никак нельзя держать на корабле даже в мирное время, тем более — когда идут боевые действия… Да ведь та же война и порушила этот порядок, теперь вот и в пехоте появились сыны полков и кое-где на кораблях приютили мальчишек, правда повзрослее Кольки, но какая разница — тринадцать лет или пятнадцать?..

— Что такой невеселый, Семен? — спросил матрос Тихонов, тоже сменившийся с вахты и заглянувший на полубак покурить. — Домой ведь идем, в базу.

Раз Тихонов говорит, что идем в базу, значит, и верно в базу, радисты всегда узнают всё первыми. А Тихонов все еще надеется, что его семья отыщется. Может, и не погибли мать с женой, хотя дом и разбомбили, — а вдруг их в это время там не было! Тихонов пишет письма всем родным и знакомым и ждет не дождется, чтобы на берегу получить ответы на них. Пожалуй, зря надеется: мать-то у него больная была, параличная, куда она могла уйти из дому?

— Теперь у нас с тобой один дом — вот этот корабль, — ответил Никифоров, давая радисту прикурить от своей цигарки: спички на корабле берегли пуще хлеба.

— Это так, — согласился Тихонов. И, как всегда, ушел в себя, отчужденно глядя куда-то вдаль, за горизонт.

Так, молча, они докурили, бросили окурки в стоявший на полубаке обрез и направились было в кубрик, но тут с сигнального мостика крикнули:

— Самолеты, правый борт — пятьдесят!..

Над кораблем тотчас же взметнулась тревожная трель колоколов громкого боя, Никифоров и Тихонов бросились к трапу и уже через несколько секунд были на своих боевых постах.

Сверху, с сигнального мостика, Никифорову хорошо был виден весь корабль, ощетинившийся стволами пушек и пулеметов. С дальномерной площадки лейтенант Дроздов выкрикивал резкие, как удар хлыста, слова команд, послушные этим командам стволы одновременно поворачивались в сторону носа, и Семен сначала не понял, почему они смотрят в нос, когда самолеты противника справа. Однако, глянув назад, на кильватерную струю, сообразил, в чем дело. Эсминец, увеличив ход и чуть накренившись на левый борт, разворачивался навстречу самолетам, чтобы уменьшить видимую ширину и снизить вероятность попадания бомб.

Семен отыскал взглядом самолеты — совсем крошечные черные точки над темневшим неподалеку островком. Их становилось все больше, и вскоре небо над островком было усыпано ими, как Колькино лицо веснушками. Постепенно они увеличивались и проступали отчетливее. Самолеты шли прямо на корабль на высоте около тысячи метров.

Загрохотали тридцатисемимиллиметровые автоматические пушки — казалось, кто-то забегал по железной крыше. На пути самолетов один за другим вспухали небольшие, напоминающие кусочки ваты облачка разрывов. Они ложились довольно густо и кучно, однако самолеты благополучно проскочили первую завесу и неумолимо приближались.

Горохом рассыпались пулеметные очереди, и почти тотчас же в уши ворвался противный, все нарастающий свист. Семей инстинктивно втянул голову в плечи и ухватился за поручни. Корабль вздрогнул, точно испуганный конь, и метнулся в сторону. Вдоль левого борта метрах в двадцати пяти один за другим встали три огромных султана воды. Они поднялись выше мостика и, опадая, окропили его брызгами. «Мимо», — облегченно вздохнул Семен, следя за удаляющимися самолетами. Теперь уже можно было различить ядовито — зеленую окраску их тонких осиных фюзеляжей. Вот они накренились на правое крыло, начали разворачиваться, и тотчас Семен услышал за спиной звонкий Колькин голосок:

— Смотрите! Смотрите, дядя Семен! Они поворачивают обратно!

— А ты что тут делаешь? — строго спросил Семен. — А ну марш в кубрик!

Колька обиженно шмыгнул носом, нехотя побрел к трапу, но вниз не спустился, увидев, что Никифоров опять наблюдает за самолетами.

Теперь они заходили с кормы, но уже на гораздо большей высоте — видимо, опасались корабельной артиллерии и пулеметов. А корабль готовился к новой схватке. Дроздов давал целеуказание и исходные данные для постановки огневой завесы, снизу доносились хриплые крики командиров орудий, в динамиках боевой трансляции стоял треск — должно быть, у радистов от сотрясения разладилась аппаратура. Вскоре этот треск утонул в частых хлопках орудий и сердитом рычании пулеметов.

Самолеты были уже почти над самым кораблем. Семен видел, как первый самолет свалился в пике и от него отделилась маленькая черная капля. «Бомба», — отметил про себя Семен и следил за ней до тех пор, пока она не упала в воду метрах и полутораста за кормой. «Мимо», — опять отметил про себя Семен и снова поднял голову. Он заметил, что один из самолетов задымился, другой уже вышел из пике, а третьего не успел разглядеть — раздался страшный грохот, что-то сильно толкнуло Семена и плечо и отбросило к другому борту.

…Когда он очнулся, всё еще грохотали орудия главного калибра, где-то в стороне рвались бомбы, простуженно кашляли тридцатисемимиллиметровки. Прямо над головой висел задымленный квадрат неба, самолетов не было видно, только острый наконечник фок — мачты вычерчивал в небе замысловатые кривые. Мачта показалась Семену необычной: вроде бы голой, чего-то на ней явно недоставало. Семен обстоятельно снизу доверху осмотрел всю видимую часть мачты и только после этого заметил, что гафель наполовину срезан, торчит лишь кусок, похожий на сломанный сук дерева. Военно-морской флаг с обломком гафеля сбит и висит над ограждением сигнального мостика, запутавшись в фалах.

Семен вздрогнул, попытался встать, но плечо резануло острой болью, и он со стоном свалился на палубу.

Глухо, точно откуда-то издалека, до него донесся слабый голос:

— Дядя Семен, что с вами?

Потом он увидел встревоженные Колькины глаза, почувствовал, что тот пытается поднять его голову, и прохрипел:

— Флаг… Флаг сбили… Фашисты подумают, что мы сдаемся… — И привалился в густую липкую тьму.

Снова очнулся он от сильного толчка, сверху на него сыпался целый каскад брызг. «Должно быть, бомба разорвалась у самого борта, — сообразил Семен. И вспомнил: — А как же флаг?»

Семен открыл глаза и сразу же увидел его. Сине-белое полотнище с красным серпом и молотом трепетало на ветру чуть повыше обломанного гафеля, и сначала Семен не понял, на чем оно держится. Потом он увидел Кольку: тот стоял на рее, обвив руками ствол мачты, почти сливаясь с ним и прижимаясь к нему так плотно, точно хотел втиснуться в него. Правой рукой он цепко ухватил верхний угол флага, а нижний угол держал в зубах. Видимо, корабль шел переменными галсами полным ходом, и ветер наверху был сильным. Флаг то спокойно полоскался в прозрачной синеве неба, то туго трепетал на ветру, хлестал Кольку по лицу, по рукам, то обвивался вокруг него и мачты.

«Сорвется», — с тревогой подумал Семен.

Но вот он увидел, что на помощь Кольке по мачте, держа на отлете раненую руку, лезет матрос Шиканов. «Куда он с одной-то рукой? Неужели больше некому?» — подумал Семен, хотел позвать еще кого-нибудь, но тут снизу раздался сильный грохот, Семена будто кто ударил по спине доской, он опять потерял сознание. А когда очнулся, ни Кольки, ни Шиканова, ни самой мачты уже не было.

НА ОСТРОВЕ

Падая, мачта смяла надстройку, потом зацепилась за леер, спружинила, и это, наверное, и спасло Шиканова и Кольку — удар о воду получился не очень сильным. Однако Колька все-таки не удержался за обломок гафеля и ушел под воду метра на три, у него даже закололо в ушах; он лихорадочно заработал руками и ногами, и все же дыхания не хватило, он захлебнулся. Но тут его вытолкнуло на поверхность, и сразу стало тошнить.

— Живой? — услышал он голос Шиканова и почувствовал, как тот за шиворот потянул его куда-то. — Хватайся за мачту!

Но мачта была скользкой, и Шиканову пришлось втаскивать Кольку на нее; далось это ему с большим трудом, он даже застонал. «Ну да, у него же рука раненая», — вспомнил Колька, обхватывая мачту руками и ногами. Шиканов повис рядом, держа раненую руку под водой.

Корабль был уже метрах в восьмистах от них и уходил еще дальше.

— Что же они, не видят нас? — испуганно спросил Колька.

— Нельзя им идти к нам. Видишь, кружатся, гады?

Над кораблем кружилось десятка два самолетов, а он зигзагами уворачивался от них, отстреливаясь из пушек и пулеметов.

— Эта карусель долго вертеться будет, они не отстанут, пока не стемнеет, — сказал Шиканов. — Давай потихоньку грести к острову, нас как раз туда и несет.

Остров, казалось, был совсем рядом, но Шиканов сказал, что до него больше мили и грести им придется часов пять-шесть, несмотря на попутный ветер. А корабль все удалялся, и над ним все кружились и кружились желтые длиннохвостые самолеты. Солнце уже село, но последние лучи его высветили облачка разрывов, окрасив их в кровавый цвет.

Шиканов сел верхом на мачту и стал грести здоровой рукой. Колька, лежа животом на мачте, греб обеими руками. Но обломок мачты был тяжелый и двигался так медленно, что порой казалось, будто он стоит на месте и до острова они никогда не доберутся. Быстро темнело, в небе проступили крупные колючие звезды, их отражения в воде испуганно шарахались в сторону при каждом гребке. Стрельба и гул самолетов стихли; корабля и с было видно.

— А вдруг потопили? — вслух подумал Колька.

— Не должно быть, — ответил Шиканов не очень уверенно и, перестав грести, прислушался.

Колька тоже притих, однако, кроме легких шлепков воды о мачту, ничего не услышал.

— Если бы ходовые и топовые огни включили, мы бы увидели корабль, — пояснил Шиканов. — По нельзя — война.

— А они-то нас все равно не увидели бы. Может, покричать? — предложил Колька.

— Все равно не докричишься. Давай лучше грести.

И они опять гребли до изнеможения, отдыхали немного и снова гребли. Колька уже потерял ощущение времени и пространства, греб машинально. Он уже дошел до полного отупения, позабыв, куда и зачем они гребут, и очнулся только тогда, когда Шиканов вдруг сказал:

— А ведь дошлепали, я уже на грунте стою.

Он стал толкать обломок мачты, и тот рывками двинулся к выступавшему из темноты берегу. Когда вода дошла Шиканову до пояса, он сказал Кольке:

— Слезай, приехали.

Колька осторожно сполз с мачты и, ощутив под ногами дно, побрел к берегу, поддерживаемый Шикановым. Дно было песчаным, мягким, но холодным. Только сейчас Колька почувствовал, что весь продрог.

Еще холоднее стало, когда они выбрались на песчаный пляж. Легкий предутренний бриз был теплым, но, проникая сквозь мокрую одежду, становился леденящим. Они, помогая друг другу, стащили одежду, выжали ее и развесили на прибрежных кустах. За кустами поднимался сосновый бор, ветер туда не залетал, от земли, покрытой толстым слоем сосновых иголок, исходило тепло; они нагребли этих иголок большую кучу и зарылись в нее.

— Тут до войны маяк был и домик, в нем жили четверо: смотритель маяка с женой и двое матросов, — сообщил Шиканов. — А как война началась, все маяки погасили. Но домик остался. Может, там и керосин найдется и спички. Только это по ту сторону острова.

— А далеко отсюда? — спросил Колька с надеждой. Хотя в куче иголок было теплее, у Кольки зуб на зуб не попадал.

— Если напрямик, то недалеко, километра три. Только напрямик не пройти, там в середине скалы. Придется идти вкруголя, а это километров пять будет. Вот как рассветет, так и пойдем.

И едва забрезжил рассвет, они выбрались из кучи, отряхнулись и, натянув еще влажную одежду, двинулись по узкой полоске песчаного пляжа. Идти по песку было трудно, и они держались ближе к воде; там море спрессовало песок туго, ноги почти не проваливались. Они с надеждой поглядывали на море, но оно до самого горизонта было чистым, и теперь уже Шиканов с тревогой спросил:

— Где же корабль? Неужели… — И сам же опроверг: — Не может того быть…

Колька промолчал, чтобы не выдать своего отчаяния, так как все время, пока они шли, он думал о том, что корабль потопили, и ему особенно жаль было Семена Никифорова, потому что он раненый и, в случае чего, до берега ему не добраться. О себе Колька не беспокоился; с Шикановым он не пропадет, уж как-нибудь они доберутся до того домика при маяке, а там, глядишь, их выручит кто-нибудь. «Только как узнают, что мы здесь, если корабль наш потопили?» — вдруг подумал он, по и эта мысль не вызвала в нем тревоги за себя, а лишь обострила беспокойство за судьбу корабля. Но он туг же стал успокаивать себя: «Если бы корабль потопили, кто-нибудь же доплыл бы до острова. Ведь мы-то доплыли!»

И когда он увидел на песке следы, то радостно воскликнул:

— Смотрите, человечьи следы! Еще мокрые, кто-то недавно из воды вылез!

Шиканов тоже обрадовался, но потом пригляделся и неожиданно потянул Кольку в кусты, шепотом предупредив:

— Тише. — И, когда они присели под кустом, пояснил: — Следы-то не наши. Подошвы, видишь, рифленые, у наших таких нет. Ты вот что: полежи тут, только не высовывайся. Если и появится кто на берегу, не обнаруживай себя ни в коем случае. Понял?

— Понял, — прошептал Колька и попросил: — А можно, и я с вами пойду?

— Нельзя. Понимаешь, это может быть чужой человек.

ПОТЕРЯННЫЕ СЛЕДЫ

То, что с начала войны на островке никого из наших не осталось, Шиканов знал. Немцев островок тоже особенно не интересовал; даже в ту пору, когда они захватили близлежащее побережье, островок оказался незанятым. Во-первых, он лежал вдали от коммуникаций, а во-вторых, море на подходах к острову было усеяно минными полями и банками, и лишь месяц назад здесь протралили узкий фарватер, которым и шел эсминец, когда на него налетели немецкие самолеты. Но может быть, немцы пронюхали про этот фарватер и специально высадили сюда наблюдателей, чтобы они сообщали о проходе кораблей и наводили на них авиацию? Может, эти наблюдатели и навели самолеты на эсминец?

Но следы свежие — тут Колька прав — и ведут лишь в одну сторону — от моря. Может, только этой ночью и высадили-то? Скажем, с катера. От того места, где они лежали с Колькой, это километрах в полутора; мотор катера они могли и не услышать, а может, и не с катера высадили, а со шлюпки.

Следы вели в кустарник, и Шиканов ползком пробирался сквозь него, стараясь не шевельнуть ни одной веточки. Но вот кустарник кончился, начался бор; метров десять по вдавленным в песок иголкам и веткам Шиканов еще определял, где прошел человек, но потом слой опавшей хвои стал толще, и следы потерялись. Он долго лежал, прислушиваясь. Солнце уже позолотило верхушки сосен, и вверху на все голоса распевали птицы. Шиканов вырос в городе и в птичьих голосах не разбирался. Внизу бор тоже был наполнен разнообразными звуками: легким похрустыванием, шорохами, шуршанием. Вот проползла какая-то козявка, и в редкой траве возник звук, похожий на скрип пера по бумаге. Зверек, похожий на мышь, высунул мордочку из-под коры и долго разглядывал Шиканова черными бусинками глаз, потом опять нырнул под кору, издав тоненький писк.

Вот улитка грызет ножку большого гриба, и кажется, слышен хруст. Или это хрустит ветка, которую тащит куда-то вон тот муравей?

Среди этого многообразия звуков Шиканов не услышал ничего подозрительного. Но человек, вышедший на берег, не мог далеко уйти, он был где-то здесь и должен же как-то себя обнаружить. В какую сторону он пошел? А может, и не пошел, а затаился где-то рядом?

Соленой водой разъело рану на руке, и она сильно болела. Эта боль мешала Шиканову сосредоточиться, то и дело возвращая его внимание к ране, заставляя отвлекаться от логического хода рассуждений. А рассуждал он примерно так. Если человек чужой — а похоже, что так и есть, — то он высадился сюда не безоружным. Но если он даже и не вооружен, как с ним справишься одной рукой? Взять его можно лишь врасплох. А как его застанешь врасплох, если даже не знаешь, где он? Значит, надо ждать, когда он себя обнаружит.

Он готов был ждать сколько угодно, но как быть с Колькой? Хотя и наказано ему сидеть тихо и не высовываться, но он может и не послушаться или не выдержать, обнаружит себя, и тогда… Нет, подвергать мальчонку опасности никак нельзя. Лучше держать его возле себя, чтобы, в случае чего, можно было защитить его.

И Шиканов решил вернуться. Теперь он полз еще осторожнее, стараясь не хрустнуть ни одной веткой, и после каждого движения замирал надолго, прислушиваясь к окружающим его звукам, весь сжимался, как пружина, готовый мгновенно вскочить.

То ли от напряжения, то ли от боли в раненой руке у него шумело в голове, глаза застилало дрожащей пеленой — так иногда дрожит над водой марево испарений, искажая предметы и вызывая миражи. И когда он выполз из кустов и увидел в морс шлюпку, то не поверил в реальность ее существования, подумал, что это всего лишь мираж, видение. Он встряхнул головой, но видение не исчезло. Тогда он закрыл глаза и долго лежал, уткнувшись головой в песок. Потом осторожно поднял голову, открыл глаза и сначала обстоятельно оглядел берег. Кусты, узкая полоска пляжа, желтый песок с мелкой разноцветной галькой — все было реальным. Он поднял взгляд и опять увидел шлюпку. Она была милях в полутора от берега, почти в том самом месте, где их с Колькой взрывом сбросило в море; он видел ее совершенно отчетливо, видел даже, как ритмично взмахивают весла. Значит, это не мираж, и те в шлюпке наверняка ищут именно их с Колькой. Значит, корабль жив. От радости он чуть не вскочил и не закричал, но вовремя опомнился и осторожно пополз к тому кусту, где оставил Кольку.

Но Кольки там не оказалось. В том месте, где лежал Колька, осталась лишь яминка в песке. Узкая полоска пляжа в обе стороны была пустынной, только возле мыса бродили по песку чайки, выискивая что-то.

«К БЕРЕГУ НЕ ПОДХОДИТЬ!»

Смысл последних слов, сказанных Шикановым, дошел до Кольки уже после того, как тот скрылся за кустами. «Чужой человек… Значит, кто? Немец? Ну да, такие же рифленые следы он видел тогда, на пепелище…»

От страха еще громче застучали зубы, Колька даже прикрыл рот ладонью, чтобы этот стук не был слышен. Первым желанием было окликнуть Шиканова, но Колька сразу сообразил, что его окрик может услышать и тот — немец. Ползти вслед за Шикановым? Но он, наверное, уже далеко; еще заблудишься, а Шика нов вернется и будет искать его здесь: ведь он велел никуда не уходить с этого места.

И Колька еще глубже забился под куст и стал прислушиваться. Однако ничего, кроме гомона птиц, не слышал. Но в отличие от Шиканова он вырос в деревне и в птичьих голосах разбирался.

Привычно чирикали воробьи. Интересно, как они попали на этот островок? Правда, до побережья тут не так уж далеко, но он не замечал, чтобы воробьи пролетали большие расстояния.

Стрижи издают звуки, похожие на тонкий скрип. Они обычно живут в порах на отвесном яру. Где же тут у них гнезда? Хотя скала в середине островка тоже отвесная, но не песчаная, а каменная, а в камне стрижу нору не вырыть.

В привычных звуках леса было что-то успокаивающее, они напоминали о том времени, когда до войны мать брала его в лес по ягоды или по грибы и учила распознавать голоса птиц. Однако воспоминание об этом времени опять растревожило его, ему стало горько и так одиноко, что он заплакал.

А тут еще эти чайки. Они летали под самым берегом и тоже плакали — отчаянно, как деревенские бабы на погосте. На них сердито каркнула сорока и тут же умолкла. Это удивило Кольку: обычно сороки болтливые, их трудно остановить. Может, ее кто спугнул? Ну да, так и есть. Вой спорхнули с куста воробьи — наверное, это возвращается Шиканов.

Колька хотел уже встать и идти навстречу, когда из кустов метрах в двадцати от него показался человек в комбинезоне с планшеткой на длинном ремне. Колька совсем замер от страха и опять зажал рот ладонью. «Немец!»

А тот, осмотревшись вокруг и не обнаружив ничего подозрительного, стал разглядывать свою планшетку. Разглядывал он ее долго, потом еще раз осмотрел побережье, глянул на скалу и пошел в ту же сторону, куда направлялись Колька с Шикановым. Он тоже шел возле самого уреза воды: там песок был спрессован и идти было легче.

Когда он отошел метров на двести, Колька хотел было окликнуть Шиканова, но тут немец вдруг бросился в кусты и исчез в них. «Чего-то испугался, — отметил про себя Колька. — Может, Шиканов спугнул?»

И Колькой овладела тревога. Если Шиканов себя обнаружил, ему одному с немцем не справиться — у него рука раненая. А у немца еще и пистолет есть — желтая кобура на самом брюхе висит. А что он, Колька, сделает без Шиканова?

Но тут он увидел, что из-за мыса вышла шлюпка, и понял, что именно она и спугнула немца. И первым желанием Кольки было бежать ей навстречу, махать руками и звать на помощь. И он, наверное, побежал бы, но на пути в кустах притаился враг, и это остановило Кольку. А потом мелькнула другая мысль: «А если она не за нами идет, а за ним?»

Шлюпка шла вдоль берега, милях в полутора от него, на корме ее полоскался флаг, но Колька не мог разглядеть его цвета. А когда разглядел и убедился, что шлюпка наша, радости его не было предела, и он ликующе воскликнул про себя: «Ну погоди, гад, теперь не уйдешь!»

Но радость эта была недолгой, он вспомнил, что у немца есть пистолет, и опять забеспокоился: если шлюпка будет подходить к берегу, немец из кустов всех гребцов по одному перещелкает. Значит, подходить им никак нельзя, и об этом их надо предупредить. Но как?

А шлюпка уже повернула к острову и направлялась как раз к тому месту, где засел немец. Как же их предупредить? Крикнуть? Не услышат, они еще далеко, а немец ближе, он тогда первым пристрелит именно его, Кольку, а пока подоспеет шлюпка, немца и след простынет.

А что, если отползти чуть правее, вот за тот куст? Оттуда немец его не увидит, а со шлюпки заметят. Правда, гребцы теперь сидят к нему спиной, но старшина-то шлюпки — лицом! Вот если бы еще сигнальные флажки, да где их туг возьмешь? Но на худой конец можно обойтись и без них, только бы старшина заметил.

Колька отполз правее, вскочил на ноги и стал размахивать руками. Но, должно быть, на фоне кустов его было видно плохо, и старшина не замечал его, продолжал раскачивать свое тело вперед и назад, задавая гребцам темп.

— Да что ж ты, ослеп, что ли? — с отчаянием прошептал Колька, продолжая размахивать руками.

Но старшина все раскачивался, мерно взлетали над водой весла, и стекавшие с их лопастей капли ослепительно сверкали в лучах поднявшегося над морем солнца.

Колька стянул форменку, затем тельняшку и попытался разорвать ее по шву. Но корабельный портной, конопатый матрос Лесников, сшил ее крепко, и Кольке не удалось разорвать шов. Тогда он бросил тельняшку под ноги и потянул за рукав. Тот сначала тоже не поддавался, наконец треснул и оторвался.

Схватив в одну руку остатки тельняшки, в другую — рукав, Колька опять замахал. Но со шлюпки его и теперь не замечали; он совсем было отчаялся и хотел уже влезть на ближайшую сосну, когда гребцы вдруг перестали грести, а старшина поднял в одной руке флажки, что означало: «Ваш сигнал принимаю».

На всякий случай Колька написал семафором позывные эсминца. Старшина дал отмашку. «Ага, значит, наши. Но где же сам эсминец?» Но думать об этом было некогда, и Колька написал: «К берегу не подходите тут немец с пистолетом».

Хотел уже подписаться, но подумал, что старшина начнет отвечать, и тогда немец догадается, что на острове, кроме него, есть еще кто-то, а лучше, если он об этом не будет знать. И Колька добавил: «Мне не отвечайте».

И подписал: «Васильев». Потом подумал, что его фамилию на эсминце не все знают, и добавил: «Шиканов». Уж Шиканова-то знают наверняка.

Старшина дал отмашку, положил флажки, гребцы навалились на весла, шлюпка повернула и опять пошла вдоль берега.

КТО РАНЬШЕ?

Теперь надо было предупредить Шиканова, а то он увидит шлюпку, выскочит на берег и может все дело испортить. Колька пополз к тому месту, где его оставил Шиканов.

И успел как раз вовремя. Шиканов и в самом деле хотел уже подняться, но, услышав шорох, помедлил.

— Дядя Шиканов! — тихо окликнул Колька и предупредил: — Не вставайте!

— Где ты был? — недовольно спросил Шиканов, когда Колька подполз.

— Вон за тем кустом. Я на шлюпку семафор дал, чтобы не подходили, а то тут немец с пистолетом. Во — он там, в кустах.

— Ты его видел?

— Ну да, он вышел вот отсюда. — И Колька рассказал обо всем, что видел.

— В комбинезоне, говоришь? И в планшетку долго глядел? Скорее всего, это летчик со сбитого вчера самолета, их двое на парашютах выбросилось. Может, и другой где-то тут, если не утонул. Так что надо быть осторожнее. — Шиканов озабоченно почесал затылок и добавил: — А этот идет туда же, куда и мы, — к маяку.

— Откуда вы знаете?

— А куда ему больше идти? Он надеется, что на маяке есть рация и ему удастся связаться со своими. Между прочим, я тоже на это надеялся. Надо его опередить.

— А как? Он же там сидит, его не обойдешь.

— А мы с другой стороны. Правда, нам будет подальше. Вот гляди… — Шиканов пальцем нарисовал на песке круг. — Длина всей окружности два пи эр. Эр будем считать два километра, стало быть, шесть целых двадцать восемь сотых умножим на два, получится двенадцать с половиной километров. Если идти в ту сторону, куда он шел, до маяка будет километров пять. А нам надо в другую, стало быть — семь с половиной, а то и больше.

— Я бегом могу, я быстро бегаю.

— А толку что? Ну, прибежишь раньше, а как его возьмешь? Ты маленький, а он большой, да еще с пистолетом. Возьмешь?

— Нет.

— То-то и оно. А брать его надо именно на маяке. Вот и надо опередить.

— Так ведь он теперь с опаской пойдет, шлюпку-то он видел же! — сказал Колька. — А раз мы пойдем в другую сторону, то нам опасаться нечего.

— А про второго летчика, который тоже с парашютом выпрыгнул, ты забыл? А ну как он по эту сторону на берег вылез? Перестреляет нас, как куропаток, и поминай как звали. Нет, без опаски нам тоже нельзя.

— А если наши на шлюпке к маяку пойдут?

— Не успеют, на шлюпке дольше идти. У них окружность больше получается, да и ход меньше.

— Что же делать?

— Надо идти напрямик. — Шиканов указал на скалу.

— А если и он напрямик пойдет?

— Все может быть. Но пока шлюпка ходит здесь, он будет наблюдать за ней. А если и он пойдет напрямик, нам все равно надо его опередить.

— А как?

— А вот как. — Шиканов опять стал чертить пальцем на песке. — Если нам забраться на эту скалу, то не надо и до маяка бежать, а просемафорить с нее на эсминец, потому что он за тем мысом, откуда шлюпка вышла.

— А вдруг его там нет?

— Есть. Раз шлюпка оттуда пришла, значит, и он там. И на скалу придется лезть тебе, потому что от меня проку мало, я семафора не знаю, а тебя Никифоров научил. Да и пошустрее ты. А я уж тут за фрицем пригляжу. Мы-то теперь о нем кое-что знаем, а он о нас — нет. Не забоишься один-то идти? — Шиканов поглядел на Кольку.

— Бойся не бойся, а надо, — вздохнул Колька.

— И то ладно. А на скалу лучше вот с того боку забираться, там склон более пологий. Но будь осторожнее.

— Ладно. Так я пошел?

— Давай, парень. — Шиканов ласково потрепал Кольку по волосам.

Колька нырнул под куст, дополз до бора, встал и, перебегая от сосны к сосне, сразу же взял влево — подальше от того места, где притаился немец. Чтобы под ногами не так слышно хрустело, он снял ботинки. Правда, босиком идти было колко, особенно когда под ноги попадали сосновые шишки.

Он шел сторожко, но без всякого страха. Хотя Шиканов и предупредил о втором летчике, но Кольке почему-то не верилось, что тот не утонул. А если и выбрался на остров, то где-нибудь возле берега отлеживается. Только один раз за всю дорогу Колька сильно испугался, прямо над головой резко простучала пулеметная очередь. Колька со страху присел, но, подняв голову, увидел дятла и погрозил ему кулаком.

Шиканов верно подсказал: слева склон скалы был положе. Однако он весь зарос колючими кустами, и Колька, цепляясь за них, в кровь ободрал руки. Лишь потом догадался обернуть руки остатками тельняшки и рукавом; дело пошло быстрее, но все-таки он выдохся раньше, чем добрался до вершины. До нее оставалось всего каких-нибудь метров двадцать, а сил уже не было, и, найдя широкую выемку, Колька свалился в лес, как куль.

Солнце нагрело камни, лежать на них было жарко, как на печи. Опять вспомнился дом, и опять стало тоскливо и одиноко. Внизу густо курчавились верхушки сосен, желтела узкая полоска пляжа, а за ней широко распахивалось море. Колька с трудом отыскал в нем шлюпку, она казалась совсем крошечной, а бескозырки моряков сверху были похожи на маленькие пуговки.

Наконец Колька добрался до вершины и по другую сторону острова увидел маяк, а за ним и корабль, но не сразу узнал его: без фок-мачты, сигнального и ходового мостиков, со смятой надстройкой, сильно накренившийся на один борт, он казался неуклюжим. Но это был именно он, его эсминец, на борту хотя и смутно, но различался номер 23.

Колька выбрал место повыше, такое, чтобы с эсминца его было видно, а с той стороны, где находились Шиканов и немец, не смогли бы заметить. Размотав остатки тельняшки и рукав, он замахал ими. Но с корабля никто не отвечал. «Ну да, Никифоров ранен, да и сигнального мостика уже нет, но кто-то же должен наблюдать за морем и небом?» Он еще раз двадцать вызывал корабль, но ему так и не ответили. Лишь присев отдохнуть, он догадался, что его просто не видят. Если ему отсюда корабль казался чуть побольше школьного пенала, то каким же должен казаться он?

Надо было идти к маяку, уж оттуда-то его наверняка увидят. И Колька начал спускаться к маяку. Его белая круглая башня стояла на другой скале, поменьше этой, и отсюда казалось, что прилепившийся к башне маленький домик висит прямо над морем.

ЕЩЕ ОДНА НЕОЖИДАННОСТЬ

Исхлестанная ветрами и дождями башня облупилась и вблизи уже не казалась белой, а напоминала изглоданный короедом толстый ствол дерева; маленькие, несимметрично расположенные оконца были похожи на черные дупла. Должно быть, за это их и облюбовали птицы, потому что стены возле окон были усыпаны птичьим пометом.

Окна в прилегающем домике были выбиты, дверь открыта настежь, крыльцо заросло бурьяном; по всему было видно, что тут давно уже никто не живет. Однако Колька, прежде чем лезть на прожекторную площадку маяка, решил заглянуть в домик в надежде, что, может быть, там осталось что-нибудь из еды. Его давно уже мучил голод, но еще больше хотелось пить, а возле дома должен быть пли колодец, пли ключ, иначе как же тут жили люди?

Колька уже подошел к домику и хотел было взобраться на крыльцо, но что-то остановило его. Колька даже не сразу понял, что именно, и на всякий случай спрятался под крыльцо и прислушался. Среди крика гомонящих в башне маяка птиц он отчетливо различил какой-то странный звук — как будто где-то хрюкал поросенок. Звук этот доносился из домика, и это еще больше удивило Кольку. Если люди с острова ушли три года назад, то откуда тут быть поросенку? Он бы или подох, или вырос. А может, дикий кабан забрался? Но кабаны ходят стадами, да и откуда им взяться на острове?

Осторожно выбравшись из-под крыльца, Колька пробрался к окну, заглянул в него и обомлел: посреди комнаты на полу лежал совершенно голый человек и храпел. «Вот тебе на! Откуда же он тут взялся? — удивился Колька. — Может, кто с нашего корабля?» Однако лица спящего не было видно, и Кольке пришлось зайти с другой стороны домика, чтобы заглянуть в противоположное окно. Но спящего он так и не разглядел, потому что, прежде чем успел взглянуть на него, увидел на противоположной стене развешанные на гвоздях комбинезон, планшет и широкий ремень с желтой кобурой.

«Стало быть, немец опередил меня. Что же теперь делать? — думал он, сидя в кустах полыни. — Самое верное — пробраться к башне маяка, залезть на прожекторную площадку и передать семафор на корабль раньше, чем немец проснется».

Вход в башню был не заперт, до него можно доползти и незаметно — трава высокая. Но как трудно на это решиться! А вдруг немец уже проснулся? Конечно, голышом он в башню не пойдет, а пока оденется, пройдет минут пять. Значит, надо спешить.

В башне было темно и сыро, как в склепе, пахло мышиным и птичьим пометом. Наверх вела крутая винтовая лестница, она бухала под ногами, как орудие главного калибра, хотя Колька успел скинуть ботинки и старался двигаться по-кошачьи мягко. Где-то на середине башни он осторожно выглянул в узкое, похожее на бойницу отверстие. Из него был виден домик и то самое окно, в которое он заглядывал в последний раз. На полу домика все еще белело тело спящего немца, и это немного успокоило Кольку. И только теперь он вспомнил, что у того немца, которого он видел на берегу, волосы были светлые, а у этого черные. «Стало быть, этот совсем другой: наверное, о нем и говорил Шиканов. А если еще и тот подоспеет?» Он заторопился, в одном месте споткнулся и чуть не загремел вниз. По до площадки все-таки добрался благополучно.

На этот раз ему ответили тотчас же — с кормового мостика; видимо, сигнальщики теперь перебрались туда. Он написал. «На острове два немца. Один идет к маяку, другой спит в домике. Вышлите подмогу. Шиканов. Васильев».

С корабля ответили: «Вас поняли, высылаем».

Он увидел, как вскоре за борт вывалили шлюпку, и она направилась к берегу. Не выпуская ее из поля зрения, он наблюдал за домиком, чтобы, в случае если немец проснется, предупредить моряков. Но пока все было спокойно — видимо, немец еще спал.

Вот шлюпка подошла к берегу, из нее выскочили пятеро, все с автоматами. Двое остались в шлюпке и, взявшись за весла, отвели ее за большой валун. Отсюда, с площадки, ее было видно и там, но от домика вряд ли заметишь. «Хитро придумали», — оценил осторожность моряков Колька.

Первым возле домика оказался боцман-старшина первой статьи Калистратов, за ним подползли остальные. Колька жестом показал им, что немец еще в домике. Матросы подползли к домику с грех сторон — по одному к каждому окну и двое к двери. По сигналу боцмана они враз вскочили и просунули в окна стволы автоматов. Но немец, видимо, еще спал; боцман прыгнул в окно и вскоре вывел его на крыльцо, все еще голого. Потом кто-то вынес его одежду, планшет и ремень с кобурой. Немец начал одеваться; он торопился и никак не попадал ногой в штанину.

Колька сбежал вниз. Калистратов встретил его у входа, обнял и похвалил:

— Молодец, Колька!

— Скоро еще один подойти должен, — сообщил Колька, — за ним Шиканов следит.

Немца завели в башню, связали по рукам и ногам, в рот запихнули рукав Колькиной тельняшки.

— Тебе новую сошью, лучше этой, — пообещал Лесников.

— Вот ты, Лесников, и останешься с Колькой тут, — сказал старшина. — Будете наблюдать сверху, только не с площадки, а в окна. Да не высовывайтесь, а из глубины смотрите, чтобы нас не видно было. Когда увидите что, ты, Лесников, подползешь ко мне, доложишь. Остальные пойдут со мной.

Пока Колька с Лесниковым забирались наверх, остальные уже отошли от маяка метров на сто, и старшина разводил их по кустам. Там они спрятались так, что даже сверху их не стало видно.

— Запомни, где боцман спрятался, а то, может, и до темноты ждать придется. Эх, веселенькое дело! — сказал Лесников. Он, видимо, был очень доволен, что моряки взяли его с собой: сидеть в корабельной швальне ему надоело, он и по боевой тревоге был расписан в трюме, в аварийной партии.

Лесников оказался прав: им пришлось ждать до темноты. Лишь в двенадцатом часу Калистратов крикнул им:

— Слезайте!

Колька даже подумал, что боцман зря так громко кричит, еще спугнет того, второго, немца. Но когда они с Лесниковым спустились вниз, то увидели, что и того немца уже взяли, и удивились: они даже не слышали ничего — так тихо его взяли.

Калистратов приказал Тихонову:

— Ну-ка, пиши на корабль: «Все в порядке, возвращаемся».

— А как же Шиканов? — забеспокоился Колька.

— Да вон он, мы его лишних полчаса прождали.

Тихонов сигнальным фонарем высветил лицо Шиканова. Тот подошел к Кольке и похлопал по плечу:

— Чисто сработано. Как по нотам.

— Ага.

Тихонов заморгал фонарем, и с корабля ему сразу же ответили.

— Порядок, — сказал Тихонов.

— Ну и пошли. Посвети-ка.

За Тихоновым шел Колька, потом Шиканов, за ним оба немца; шествие замыкал боцман.

— Как там дядя Семен? — спросил Колька. — Живой?

— Живой. Осколок плечо повредил, так уже вынули его. Говорят, через месячишко опять флажками махать сможет.

Когда вернулись на корабль, Колька сразу пошел в лазарет, но доктор не пустил его туда.

— Приходи утром; спит твой дядя Семен. Сон для него сейчас главное.

Однако Колька сам проспал до обеда, а когда проснулся, дневальный сказал:

— Дуй на кормовой мостик, тебя командир вызывает.

Колька быстро оделся и побежал на кормовой мостик.

Командир, видимо, тоже был ранен, голова у него была перевязана.

— Звали, товарищ командир? — спросил Колька.

Командир повернулся к старшине Калистратову и с притворной строгостью сказал:

— Боцман, научите юнгу Васильева обращаться по-уставному. — Потом повернулся к старшему помощнику: — Виктор Иванович, подготовьте приказ: юнгу Васильева зачислить в списки экипажа и объявить благодарность.

— Есть.

— Вы поняли, юнга Васильев?

— Так точно, товарищ командир. — Колька по-уставному вытянулся, и лицо его расплылось в счастливой улыбке.

ПРИСКОРБНЫЙ СКИТАЛЕЦ

Корнелий Иванович Удалов собирался в отпуск на Дон, к родственникам жены. Ехать должны были всей семьей, с детьми, и обстоятельства благоприятствовали до самого последнего момента.

Но за два дня до отъезда, когда уже ничего нельзя было изменить, сын Максимка заболел свинкой.

В тот же вечер Удалов в полном расстройстве покинул дом, чтобы немного развеяться. Он пошел на берег реки Гусь.

Большинство людей вокруг были веселы и загорелы после отпуска и, честно говоря, своим удовлетворенным видом удручали Корнелия Ивановича.

Удалов присел на лавочку в тихом месте. Сзади, в ожидании грозы, шелестел листьями городской парк. Вдали лирично играл духовой оркестр.

Невысокий моложавый брюнет подошел к лавочке и попросил разрешения присесть рядом. Удалов не возражал. Моложавый брюнет глядел на реку и был грустен настолько, что от него исходили волны грусти, даже рыбы перестали играть в теплой воде, стрекозы попрятались в траву и птицы прервали свои вечерние песни.

Удалов еле сдерживал слезы, потому что чужая грусть совместилась с его собственной печалью. Но еще сильнее было сочувствие к незнакомцу и естественное стремление ему помочь.

— Гляжу на вас, — сказал Удалов, — как будто у вас беда.

— Вот именно! — ответил со вздохом незнакомец.

Был он одет не по сезону — в плащ — болонью и зимние сапоги.

Незнакомец в свою очередь разглядывал Удалова.

Его глазам предстал невысокий человек средних лет, склонный к полноте. Точно посреди круглого лица располагался вздернутый носик, а круглая лысинка была окружена венчиком вьющихся пшеничных волос. Вид Удалова внушал доверие и располагал к задушевной беседе.

— У вас, кстати, тоже неприятности, — заявил, закончив рассматривание Удалова, печальный незнакомец.

— Наблюдаются, — ответил Удалов. И вдруг, помимо своей воли, слегка улыбнулся. Ибо понял, что его неприятности — пустяк, дуновение ветерка, по сравнению с искренним горем незнакомца.

Они замолчали. Тем временем зашло солнце. Жужжали комары. Оркестр исполнял популярный танец «террикон», с помощью которого дирекция городского парка одолевала влияние западных ритмов.

Наконец Удалов развеял затянувшееся молчание.

— Закаты у нас красивые, — сказал он.

— Каждый закат красив по-своему, — сказал незнакомец. Нос и глаза у него были покрасневшими, словно он страдал простудой.

— Издалека к нам? — спросил Удалов.

— Издалека, — сказал незнакомец.

— Может, с гостиницей трудности? Переночевать негде? Если что, устроим.

— Не нужна мне гостиница, — ответил незнакомец. Его голос заметно дрогнул. — У меня в лесу, на том берегу, космический корабль со всеми удобствами. Я, простите за нескромность, космический скиталец.

— Нелегкий груд, — сказал Удалов. — Не завидую. И чего скитаетесь? По доброй воле или по принуждению?

— По чувству долга, — сказал незнакомец.

— Давайте тогда рассказывайте о своих трудностях, постараюсь помочь. В разумных пределах. Зовут меня Удаловым. Корнелием Ивановичем.

— Очень приятно. Мое имя — Гнец–18. Чтобы отличать меня от прочих Гнецов в нашем городе. Так как я здесь в единственном числе, зовите меня просто Гнец.

— А меня можете называть Корнелием, — сказал Удалов. — Перейдем к делу. Давайте перекладывайте часть ваших забот на мои широкие плечи.

Гнец окинул взглядом умеренные плечи Удалова, но, видно, сильно нуждался в помощи и поддержке, поэтому сказал следующее:

— Мне, Корнелий, нужна свободная планета. Летаю, разыскиваю. В одном месте сказали, что на Земле, то есть у вас, свободного места хоть отбавляй. Только, видно, информация была устарелой. Ввели меня в заблуждение.

— Может, тысячу лет назад и были свободные места, — согласился Удалов. — Но в последние годы нам самим тесновато. Да вы не расстраивайтесь. По моим сведениям, в беспредельном космосе свободных планет множество. Разве не так?

Мимо проходили влюбленные парочки, косились на скамейку и даже выражали недовольство, что двое мужчин средних лет заняли такой укромный уголок, как бы специально предназначенный для романтических вздохов. Да, не так уж свободно на Земле, если ты далеко не сразу и не всегда можешь найти укромное место для произнесения нежных слов.

— Планет много, — сказал Гнец–18. — Но нужна такая, чтобы имела растительность, воздух для дыхания и природные ресурсы. Мы проверили весь наш Сектор Галактики, и, кроме Земли, нет ничего подходящего. Придется мне возвращаться домой, брать другой корабль и искать свободную планету в дальних краях. А вы же знаете, насколько ненадежны звездные карты.

Удалов кивнул, хотя звездных карт никогда не видел.

— И как я один за месяц справлюсь, не представляю, — сказал пришелец. — Столько дел, столько трудностей…

— Вы кого-нибудь возьмите себе в помощники, — подсказал Удалов, — вдвоем будет легче.

— Ах, Корнелий! — сказал горько Гнец–18. — Вы не представляете себе, насколько у нас на планете все заняты. По нескольку лет без отпуска. Руки опускаются. Нет, вряд ли я смогу подобрать себе спутника. Да если и подобрал бы, пользы мало.

— Почему же?

— Мои земляки очень плохо переносят невесомость, — сказал Гнец–18. — И еще хуже перегрузки. Меня с детства специально тренировали для космических полетов. И все равно после каждого старта я два часа лежу без сил. Нет, придется мне лететь одному…

Горе пришельца было искренним и глубоким. Вдруг что-то дрогнуло в сердце Удалова, и он с некоторым удивлением услышал собственный голос:

— У меня как раз отпуск начинается, а мой сын Максим заболел свинкой. Так что я совершенно свободен до восемнадцатого июля.

— Не может быть! — воскликнул Гнец. — Вы слишком добры к нашей цивилизации. Нет, нет! Мы никогда не сможем достойно отблагодарить вас.

— Вот уж чепуха, — сказал Удалов. — Если бы не встреча с вами, мне, может, пришлось бы ждать космического путешествия несколько лет или десятилетий. А тут вдруг представляется возможность облететь некоторые малоизвестные уголки нашей Галактики. Это я вас должен благодарить.

— Вы, очевидно, не представляете себе трудностей и опасностей космического путешествия, — настаивал Гнец–18. — Вы можете погибнуть, дематериализоваться, провалиться в прошлое, попасть в шестое измерение, превратиться в женщину. Наконец, вы можете стать жертвой космических драконов или подцепить галактическую сухотку.

— Но вы-то летаете, другие летают! — не сдавался Удалов. — Значит, практически Галактика не очень опасна… И, знаете, в конце концов, почетнее погибнуть в зубах космического дракона, чем дожить до пенсии без приключений.

— Я с вами не согласен, — возразил пришелец. — Мечтаю дожить до пенсии.

— Ваше право, — сказал Удалов. — Я — романтик дальних дорог.

Последние слова окончательно убедили Гнеца–18, его лицо озарила добрая улыбка, и он произнес, глотая непрошеные слезы:

— Ты благородный человек, Корнелий!

— Ну что ты! — отмахнулся Удалов. — На моем месте так поступил бы каждый.

На следующее утро, солгав жене Ксении, что уезжает на дальнюю рыбалку, взяв с собой удочки, теплую одежду и резиновые сапоги, Удалов покинул свой дом, переправился на пароме через реку, углубился в лес и, послушно следуя указаниям Гнеца–18, нашел его небольшой космический корабль. Гнец–18 предложил удочки зарыть, а сапоги оставить на Земле, но Удалов не согласился, потому что ни он, ни Гнец–18 не знали толком, что их ждет в далеком путешествии.

ПЕРВАЯ ПЛАНЕТА

Сначала надо было вернуться домой к Гнецу, поменять корабль на другой, помощнее, и заправиться всем необходимым для долгого пути. Перелег занял всего несколько часов, потому что корабль Гнеца–18 был гравитолетом, а гравитационные волны, как известно, распространяются почти мгновенно. Гнец–18 паршиво переносил путешествие, и поэтому Удалову пришлось самому осваивать приборы управления и готовить пишу. Корнелий был так занят, что не успел справиться у Гнеца, зачем ему понадобилась свободная планета. Он только спросил нового товарища, предлагая ему тарелку с куриным бульоном:

— Вы что, колонию основать хотите?

— Если бы так просто, — ответил Гнец. Тут ему опять стало плохо, и он даже не доел бульон.

На космодроме Гнеца–18 встретили встревоженные члены правительства. Гнец не успел даже представить Удалова, как они засыпали его вопросами на местном языке, который Удалову был понятен как русский, потому что Гнец–18 снабдил его универсальным транслятором.

— Ну и что? — волновался президент. — Земля свободна?

— Мы можем начинать? Дело не терпит, — сказал премьер-министр.

Удалов мог бы все объяснить правительству, но он, как человек деликатный, ждал, что скажет Гнец–18. Стоял в сторонке и дышал свежим воздухом, рассматривал странные одежды встречающих и общественные здания непривычных очертаний, окружавшие космодром.

Наконец Гнец–18 решительным жестом остановил министров и сказал:

— К сожалению, очередная неудача. На Земле живет множество людей, достигших высокой степени цивилизации, не такой, конечно, как мы, но довольно высокой.

Члены правительства расстроились и осыпали Гнеца–18 незаслуженными упреками. Гнец–18 выслушал упреки, но вместо оправдания сказал:

— Еще не все потеряно. Представитель Земли по имени Корнелий любезно согласился помочь нам в дальнейших поисках. У него богатый опыт космических встреч, и он отлично переносит межзвездные путешествия.

Члены правительства продемонстрировали Удалову знаки своего уважения и тут же пригласили в город, чтобы он смог провести ночь в нормальных условиях. А тем временем корабль подготовят к полету.

Комната в гостинице была невелика, лишена украшений, и в ней были только самые необходимые вещи: кровать, стул и умывальник. Вообще Удалов успел заметить, что в городе совсем нет украшений и излишеств. Словно его обитатели были очень сухими и деловыми людьми. Удалов вспомнил слова Гнеца–18, что все здесь так заняты, что по нескольку лет не бывают в отпуске.

Наступила ночь. Удалову не спалось. Он решил немного погулять.

Улица была пустынна, но хорошо освещена. Удалов пересек площадь со странным монументом посредине и свернул на широкую улицу, вдоль которой тянулись магазины. Витрины были не освещены, и на них рядами стояли те вещи, что продавались внутри. Без всяких попыток расположить их красиво.

Вдруг Удалов услышал шуршание шин — из-за угла выехала странная процессия. Она состояла из двух десятков катафалков, или платформ, которые показались Удалову схожими с катафалками, потому что на каждой стояло по прозрачному гробу. А то и по два. И в каждом гробу лежало по человеку.

Это были удивительные похороны. В них участвовали только водители платформ. И ни один родственник, ни один друг не пришел проводить умерших в последний путь.

Отзывчивое сердце Корнелия дрогнуло. Он не мог не принять каких-нибудь мер. Он сорвал с клумбы, окружающей монумент, несколько цветков и, догнав процессию, прошел вдоль катафалков и возложил по цветку на каждый гроб.

Водители катафалков косились на него, но не препятствовали проявлять сострадание.

Украсив по возможности все гробы цветами, Удалов пошел в хвосте процессии, понурив голову и как бы замещая собой скорбящих родственников.

Процессия двигалась медленно. Удалов шел и размышлял о странных обычаях, которые встречаются вдали от дома. Потом подумал, что, может быть, на планете свирепствует эпидемия и они не успевают хоронить своих умерших как положено. Но почему тогда никто не сказал Удалову об этом? Может, в этом таится причина того, что нет желающих полететь в космос? А может быть, привилегированные слои местного общества ищут свободную планету, чтобы избежать заразы?

Первый катафалк остановился перед громадным серым зданием. В полуподвале было открыто окно, и из него изливался теплый желтый свет. Катафалк развернулся, и его платформа поднялась как у самосвала. Гроб скользнул вниз и исчез в подвале. Удалов только ахнул.

Примеру первого катафалка последовал второй, третий. Лица водителей были безучастны, словно они перевозили картошку. Удалова так и подмывало вмешаться, но он взял себя в руки. Нельзя лезть в чужой монастырь со своим уставом. Лучше завтра поговорить с Гнецем, и он все объяснит.

Но тут любопытство пересилило Удалова. Он подумал, что ничего плохого не случится, если он заглянет в серое здание и выяснит, крематорий это или что иное.

Удалов дождался, пока последний катафалк свалил в подвал свою ношу. Убедившись, что его никто не видит, он осторожно обогнул здание, разыскивая вход.

Вот и дверь. Она была открыта, и никто ее не сторожил. Удалов вошел внутрь и направился по широкому, тускло освещенному коридору. Навстречу ему попался спешащий человек в белом халате, и Удалов уже приготовился ответить на вопрос, как он сюда попал, но человек не обратил на него внимания. Поэтому, когда за поворотом коридора Удалову встретился второй человек, он уже чувствовал себя смелее. Но на этот раз его заметили.

— Что за безобразие? — спросил человек. — Почему не в халате? Что за порочное небрежение к стерильности!

— Простите, — сказал Удалов. — Я здесь случайно. Шел, понимаете, вижу дверь…

— Случайностей быть не должно, — ответил человек, распахивая стенной шкаф.

Он вытащил оттуда белый халат и протянул Удалову. Удалов послушно натянул халат, который был велик, и поэтому пришлось закатать рукава. Человек нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Ну вот, — сказал Удалов. — Переоделся я. А дальше что?

— Дальше? Дальше — за работу. А вы на что рассчитывали?

Человек схватил Удалова за руку и потянул за собой. Удалов не сопротивлялся, семенил следом, потому что пребывал в полной растерянности.

Через сотню шагов они оказались в громадном зале. Там было зябко, морозно, ослепительный ледяной свет ламп под потолком освещал жуткую картину: вдоль стен, в несколько ярусов, стояли одинаковые гробы.

— Ой! — в ужасе сказал Удалов. — Вы их так содержите?

— А что прикажете делать? — строго спросил его спутник. — Вы можете предложить иной способ хранения?

По транспортеру, тянущемуся через весь зал, медленно плыл гроб.

— А ну, беритесь! — сказал человек.

— Я боюсь, — возразил Удалов.

— Еще чего не хватало!

Пришлось взяться за холодный и страшно тяжелый гроб и тащить его к стеллажу.

Всю ночь Удалов трудился не покладая рук. Большей частью он работал у транспортера в большом зале, носил, ставил, перетаскивал гробы, к утру окончательно вымотался, при том робел перед своим напарником настолько, что не решался спросить его, что за странные обычаи на этой планете. Терпел до конца смены, решив подробно допросить Гнеца–18.

На рассвете сирена объявила о конце смены. Удалов, несколько привыкший к местным порядкам, повесил белый халат в стенной шкаф и поспешил в гостиницу. Солнце уже встало, на улице было тепло и появились первые прохожие. Когда Удалов подбегал к гостинице, навстречу ему попалась еще одна длинная похоронная процессия. И никто, кроме Корнелия Ивановича, не обратил на нее ровно никакого внимания.

Только успел Удалов не раздеваясь прилечь на кровать, как в комнату ворвался Гнец–18.

— Все готово! — воскликнул он. — За ночь мы подготовили корабль.

— Я никуда не полечу! — отрезал Удалов.

— Как? Почему? Что стряслось? Как можно нарушать данное слово?

— Я бы рад не нарушать. Но знаешь ли ты, где я провел ночь?

— Не подозреваю.

И тогда Удалов вкратце поведал о своем ночном приключении.

— Я во всем виноват! — опечалился Гнец–18. — Я вселил в твое сердце недоверие, потому что не спешил с рассказом. Полагал, что в полете будет для этого достаточно времени. Но клянусь тебе, нет в этом никакой тайны и тем более никаких гробов.

— Но я же их собственными глазами видел, — возразил Удалов.

— Это поучительный пример того, как нельзя доверяться собственным глазам, если уж попал на чужую планету. На деле все наоборот: на нашей планете практически побеждена смерть. Мы — планета торжествующей жизни.

Но почему-то это оптимистическое заявление заставило говорившего грустно вздохнуть. Затем Гнец–18 продолжал:

— Мы раньше, чем Земля, вступили на путь научного прогресса. И дальше ушли по этому пути. Были побеждены болезни и сокращены несчастные случаи. Мы раскрыли секреты старения и долголетия. Теперь у нас люди живут столько, сколько считают нужным. И как минимум двести лет.

— Это очень важное достижение, — согласился Удалов.

— Но мы не изобрели лишь одного — космических путешествий. Как ты мог убедиться на моем примере — мы типичные домоседы и к космосу относились с опаской и недоверием. Вот вы, к примеру, на Земле заранее решили осваивать космос. Мы же только сейчас спохватились. Когда поняли, что наша планета страшно перенаселена. Несмотря на наши достижения, нам приходится с каждым годом уменьшать площадь квартир и даже высоту потолков, что невыносимо для цивилизованного человека.

— Совершенно невыносимо, — согласился Удалов, кинув взгляд на низкий потолок гостиничного номера.

— У нас страшные очереди в библиотеки и на стадионы, хотя, например, мы пошли на то, чтобы увеличить число команд в первой лиге по цукенолу до тысячи восьмисот двадцати.

— Это что еще за игра? — удивился Удалов. — Такой не знаю.

— Трудно объяснить — ведь на разных планетах совершенно разные развлечения. В цукеноле собираются две группы игроков, и им выдают одни круглый предмет. Цель игры — закатить этот предмет в сетку противника.

— Руками или ногами? — поинтересовался Удалов.

— Что ты, только ногами. Если кто-нибудь дотронется до круглого предмета рукой, с него берут штраф.

— Очень похоже на футбол, — подумал вслух Удалов. — А поле какое? А игроков сколько?

— Вот в этом еще одна наша трагедия. Когда-то, в недавнем прошлом, цукенолисты играли на поле длиной в сто метров. Но с современным перенаселением пришлось уменьшить поля в десять раз, а число игроков с десяти до трех. Сам понимаешь, что наши поклонники цукенола — самые несчастные люди во Вселенной.

— Да, на десяти метрах не разгуляешься!

— И вот наши ученые сделали очередное открытие: научились безболезненно усыплять людей, погружать их в анабиоз. И тогда те, кому надоело жить в тесноте, решили, что поспят, пока наша проблема перенаселения не будет решена. Сначала их было сравнительно немного, по потом к ним присоединилось несколько тысяч не очень красивых девушек, которые решили поспать до тех пор, пока наука не придумает, как всех людей сделать красивыми. Еще через год в анабиоз решили улечься два миллиона болельщиков цукенола, которые, не в силах были глядеть на уменьшение спортивных полей. Когда вернутся славные времена, тогда и проснемся, заявили они. Но ведь многие засыпают со своими семьями…

Гнец–18 удрученно замолчал.

— И сколько же всего набралось сонных? — спросил Удалов.

— На сегодняшний день насчитываем чуть больше двух миллиардов человек.

— С ума сойти!

— Вот именно. Все больше нужных планете специалистов заняты строительством анабиозных ванн и хранилищ для них, половина нашей промышленности вырабатывает охлаждающие растворы и контрольные приборы, старых хранилищ не хватает, приходится все время строить новые. И ты. Удалов, как раз присутствовал при заполнении очередного «спального дома» Научный прогресс неизбежно замедлился, а население продолжает расти, так что даже если бы мы захотели сейчас разбудить всех наших спящих, им бы некуда было деваться.

— Положение! — сказал Удалов.

— Мы вынуждены были отказаться от многих искусств и даже музыки. Мы живем без отпусков и выходных, бережем наших спящих и лихорадочно ищем путей выхода.

— И свободную планету, — продолжил за Гнеца Удалов. Он уже все понял.

— Да. Привлекательную планету с умеренным климатом и богатой растительностью. Мы отвезли бы туда два миллиарда ванн, построили бы там дома и косметические кабинеты, разбили бы там скверы и цукенольные поля… Но такой планеты нет.

— А сами принялись бы развивать искусства и литературу, — предположил Удалов.

— Но нет такой планеты, — повторил печально Гнец–18. — Мы разыскиваем ее уже который год, но все напрасно.

— Найдем, — сказал Удалов. — Как не найти! У нас весь отпуск впереди.

ВТОРАЯ ПЛАНЕТА

Перед отлетом Удалов с Гнецем изучили звездные карты и решили лететь в сектор 5689–бис. Сектор был неблизкий, триста световых лет, меньше чем за три дня туда не доберешься, но зато в тех краях было отмечено несколько очень перспективных планетных систем.

Премьер-министр приехал проводить разведчиков. На прощанье он сердечно пожал Удалову руку и сказал с надеждой в голосе:

— Сами понимаете, Корнелий Иванович…

— Понимаю, — ответил Удалов. — И постараюсь не обмануть доверие.

Гнеца–18 сразу укачало, чувствовал он себя паршиво, большую часть времени лежал на диване и думал. Удалов готовил пищу, прибирал на корабле, а в свободные минутки любовался пролетавшими за иллюминатором разнообразными звездами, планетами, кометами и метеорами. Картины звездного мира доставляли ему несказанное удовольствие. Отпуск начался удачно. Если бы не Максимкина свинка, стоило бы взять мальчишку с собой. Набирался бы впечатлений, чтобы поделиться с товарищами по классу.

К вечеру третьего дня Гнец–18 сказал:

— Тормози, Корнелий.

Удалов перешел на капитанский мостик и начал торможение. Он уже освоился с управлением и посадку провел гладко, мастерски.

Уже при подлете было видно, что планета попалась спокойная, зеленая, поросшая большей частью кустарником и совершенно необработанная. Ни городов, ни деревень, ни дорог сверху не было видно.

Опустились на берегу реки. Река была широкая, прозрачная, текла медленно и величаво. За рекой начинался невысокий лес, в котором щебетали вечерние птицы и рычали какие-то звери.

— Ура! — сказал Гнец–18, когда отдышался после посадки. — Это то, что нам нужно. Климат, растительность и никакой разумной жизни.

— Погоди, — остановил его осторожный Удалов. — С утра возьмем катер, поглядим. Если бы ты на Земле сел в верховьях Амазонки, то тоже решил бы, что населения у нас нет. Был со мной в прошлом году случай. Отправился я затемно за опятами на Выселки. Прихожу, лес пустой, а грибы тоже собраны. Оказывается, меня те, кто с ночи выехал, опередили.

— Это так, — согласился Гнец–18. — Я, когда сел в лесу у Великого Гусляра, тоже решил, что Земля необитаемая. А потом услышал, что лесопилка работает, и расстроился.

И космонавты легли спать.

Настало свежее, светлое утро. Белое солнце поднялось на небо, Удалов с Гнецем отправились на разведку. Они перелетели через реку, долго парили над безлюдным лесом, а когда началось поле, поросшее редкими кустами, Гнец сказал:

— Что-то мне летать надоело. Давай пойдем дальше пешком.

Они взяли бластеры, чтобы отбиваться от хищных зверей, и поставили катер на автоматику. Они шли пешком, а катер летел над ними, и это было очень удобно, потому что стало жарко, можно было получить солнечный удар, а под катером всегда была прохладная тень.

Удалов набрал букет душистых цветов и решил засушить наиболее красивые экземпляры, чтобы привезти их сыну для гербария, собрать который задала ему на лето учительница. Шли часа два. Потом Гнец сказал:

— Ну, теперь ты убедился, что здесь никто не живет?

— Нет, — сказал Удалов. — Нужна осторожность. Речь идет о судьбе двух миллиардов людей.

И он оказался прав.

Не успели они пройти и десяти шагов, как увидели, что из травы торчит ржавый железный штырь.

— Это свидетельство разумной жизни, — сказал уверенно Удалов.

— Совсем не обязательно. Может, сюда прилетали с другой планеты и забыли. А может, туристы-межпланетники. Ты же знаешь, какие они неаккуратные. Пробудут день, а напакостят, словно жили три года.

— С туристами бывают трудности, — согласился Удалов, — но туристы таких штук не забывают.

Он раздвинул кусты и показал Гнецу–18 поросшую мхом пушку с изогнутым стволом.

— Да, — согласился Гнец–18. — Туристы этого с собой не возят.

— Поехали обратно? — спросил Удалов.

Гнец подумал немножко и сказал:

— Давай получше исследуем. А вдруг они все погибли?

— Как так?

— Воевали до тех пор, пока друг друга не перебили.

Гнец с Удаловым забрались в катер и полетели вперед. Чем дольше они летели, тем больше попадалось им следов человеческой деятельности. То громадная воронка от бомбы, то взорванный завод, то целый город, разрушенный до основания. И что удивительно — все так заросло кустами и мхом, что если б Гнец с Удаловым не искали эти следы специально, можно было бы принять их за природные образования. С каждой минутой Гнец–18 все больше убеждался, что люди здесь друг друга взаимно уничтожали, но Удалов настаивал доисследовать планету до конца. Может быть, они куда-нибудь эвакуировались?

— Эвакуировались! — возмущался Гнец–18. — И потом сто или двести лет не догадывались вернуться назад! Что же они, дураки, что ли?

— Все бывает, — сказал на это Удалов, которому были свойственны здравый смысл и осторожность.

Они долетели до самого полюса, заглянули на экватор, пересекли океаны. И везде одно и то же. Следы войны и разрушения — и ни одного живого человека.

Удалов был уже готов согласиться с Гнецем. В самом деле, все друг друга перебили. Очень прискорбно, но что поделаешь?

— Для страховки мы сделаем вот что, — сказал вдруг Гнец–18. — Есть у меня на борту Искатель Разума. Специально сконструирован для подобных случаев. Определяет, есть ли разумная жизнь в радиусе тысячи километров вокруг…

Гнец достал белый ящичек с антенной и настроил его. Сразу же раздалось гудение и щелканье.

— Вот видишь, — сказал Удалов. — Значит, есть.

— Это на тебя показывает, — заметил серьезно Гнец–18. — И на меня тоже. Придется надеть шлемы, чтобы наши разумы ему не мешали.

Они надели специальные шлемы и посмотрели на прибор. Он продолжал щелкать, хоть и не так громко, как раньше. Еле-еле. Где-то на планете, далеко от них, теплился разум.

Гнец искренне огорчился, а Удалов сказал:

— Пообедаем сперва и полетим отыскивать твоего отшельника. Может, если он один, то сам будет умолять: «Пришлите мне переселенцев, не с кем поболтать длинными осенними вечерами».

Отправились они на поиски после обеда. Направление показывал сам Искатель Разума. Антенна, направленная куда надо, вела их к цели.

Они спустились к обширной холмистой равнине. Разум обитал где-то здесь. И это было странно. Ни деревца, ни кустика, лишь пахнет полынью и столбиками у своих нор стоят грызуны.

— Может, врет твой прибор? — спросил Удалов.

— Когда он на тебя жужжал и показывал, то не врал, — заметил саркастически Гнец–18. — А когда на других показывает, то врет?

— Ну, тогда ищи сам, — обиделся Удалов. Пребывание на этой планете ему уже надоело, и хотелось отправиться дальше.

Гнец–18 долго бродил по равнине, прислушиваясь к прибору, и забрел далеко. Удалов снова занялся гербарием. Вдруг Гнец обернулся и закричал:

— Корнелий, иди сюда!

Удалов подошел.

Гнец–18 стоял перед грудой камней и металла. Прибор надрывался от обилия разума.

— Здесь, — сказал он, — был вход в подземелье.

Теперь входа не оказалось. Он был засыпан. И довольно давно.

— Какой ужас! — воскликнул отзывчивый Удалов. — Они замурованы и не могут выйти наружу!

Он попытался голыми руками расшвырять камни и железки, но его сил на это не хватало.

— Отойди, — сказал Гнец–18.

Он достал свой бластер и начал плавить преграду смертоносным лучом. Вскоре образовалась воронка, а еще через несколько минут последний камень превратился в раскаленную пыль и перед путешественниками предстало черное отверстие.

— Нам туда, — просто сказал Гнец–18, который не любил тратить времени попусту. Он достал из кармана паутинную веревочную лестницу и прикрепил ее верхний конец к еще горячим камням. — Вперед!

Они долго шли по наклонному туннелю. В туннеле было темно и сыро. С потолка свисали небольшие сталактиты, и с них, словно с сосулек, капала вода. Стены были в ржавых подтеках и блестели в лучах фонарей. Потом они спустились по скользкой лестнице на следующий ярус, долго ковыляли по шпалам разрушенной узкоколейки и добрались до глубокой шахты. В шахту пришлось спускаться по скобам, укрепленным в стене, и Удалов опасался, что скобы могут сорваться. Маленький водопадик срывался с края шахты, струйкой летел рядом, и иногда Удалову попадала за шиворот холодная вода. Спускались они полтора часа, и Удалов с ужасом думал, как они будут подыматься обратно. Потом снова начались переходы и туннели, и лишь после сорок четвертого поворота впереди забрезжил тусклый свет.

— Я думал, что мы никогда их не спасем, — сказал Удалов.

— А ты уверен, что их надо спасать? — спросил Гнец–18.

Теперь они шагали по коридору, в котором были следы жизни. По стенам тянулись кабели и провода, изоляция, попорченная водой, кое-где была починена, обмотана тряпками В куче земли, свалившейся сквозь большую трещину в потолке, была протоптана тропинка. Спустившись еще на один этаж вниз, они услышали шаги. Навстречу шел человек в изношенном пиджаке и трусах, сделанных из брюк. Он был бледен и тяжело дышал. В руке у него был потертый чемоданчик, подобный тем, какие на Земле носят водопроводчики. Человек несказанно изумился при виде путешественников.

— Как вы сюда попали? — спросил он.

— Мы ищем население, — сказал Гнец–18.

— Тогда вам ниже, — сказал водопроводчик. — Здесь только я. Чиню проводку. Трубы текут, изоляция никуда не годится, вентили заржавели. Вы там, внизу, скажите, чтобы прислали замазку, изоляцию и новые трубы.

— Обязательно скажем, — пообещал Удалов. — И давно вы здесь живете?

— Испокон века, — ответил водопроводчик. — А где же еще жить?

— Наверху, — сказал Удалов.

— Где? — Водопроводчик поглядел на Удалова как на сумасшедшего.

— Наверху! — Удалов показал пальцем.

— Там нельзя, — сказал водопроводчик. — Там темно и сыро. Там жить невозможно.

— Но я же имею в виду не туннели, а поверхность вашей планеты, — объяснил Удалов. — Там светит солнце, растет лес, текут реки и ручьи.

— Какой лес? Какое солнце? Вы откуда свалились?

— Именно оттуда, — сказал Удалов.

— Опасные вы слова говорите. Таким, как вы, не место на свободе.

— Пойдем отсюда, — вмешался Гнец–18, — пойдем скорей.

— Правильно, — одобрил водопроводчик. — Только не забудьте про трубы и замазку сказать.

Они спустились еще на несколько этажей и наконец попали в населенные места. Иногда им встречались люди. Двигались они медленно, лица у всех были бледные и тоскливые. В стенах коридоров были выдолблены ниши, в которых эти люди обитали. На перекрестке двух туннелей путешественники увидели человека в блестящей, хоть и поношенной, форме.

— Гляди, похож на полицейского, — сказал Удалов. — Он нам и нужен.

— Вы, случайно, не страж порядка? — спросил Гнец–18. — Скажите, пожалуйста, как нам пройти к…

— Одну минутку, — сказал человек в форме, вынул из-за спины палку и ударил по голове проходящего мимо старичка. — Ты где переходишь? — спросил он его.

Старичок послушно вынул из кармана монету и отдал полицейскому.

— Вам чего? — спросил полицейский.

— Нам надо пройти к вашему начальству, — сказал Гнец–18.

— Зачем? — спросил полицейский, размахивая палкой, как маятником.

— Мы хотим узнать, ваша планета свободная или занятая.

— Это как так? — удивился полицейский.

— Мы побывали наверху, — сказал Гнец–18. — Там все свободно. Но тут, внизу, занято.

— Что-то твои слова мне не нравятся, — сказал полицейский. — Я бы тебя сейчас отправил куда следует, только ты одет слишком хорошо. Ты, часом, не грабитель?

— Простите, — вмешался Удалов. — Там, наверху, водопроводчик просил прислать ему трубы, а то течет.

— Вечно ему что-то нужно. Обойдется, — ответил полицейский. — А вы зачем туда ходили?

Удалов потянул Гнеца–18 за рукав.

— Идем дальше, — сказал он.

— Нет уж, голубчики! — возразил полицейский. — Вы пойдете только со мной. Или платите шесть монет за переход улицы в неположенном месте.

— А где положенное? — спросил Удалов.

— Это только я знаю, — усмехнулся полицейский. — На то меня здесь и держат.

Тут полицейский поднял палку и повел путешественников вниз через переходы и лестницы, до большой ниши, в которой разместился полицейский участок.

В участке они долго не задержались. Там их допросили, для порядка избили палками и на скрипучем лифте отправили ниже, чуть ли не к центру планеты, в пещеру, которую занимал кабинет Начальника № 1.

— Итак, — сказал Начальник № 1, когда ему изложили суть дела, — вы нагло утверждаете, что пришли сверху. Это чепуха, потому что наверху ничего нет. Там никто не живет. Человек не муха, чтобы ползать по потолку. Теперь остается только выяснить, зачем вы лжете.

— Да не лжем мы! — возмутился Удалов. — Погодите, я вам паспорт покажу. Он вообще прописан на другой планете.

— Я не знаю, что такое паспорт, — сказал Начальник № 1, — но и любом случае ваш паспорт здесь недействителен, потому что других планет не существует. Придется посадить вас в тюрьму, пока вы не сознаетесь, зачем пожаловали, кто вас подослал подорвать нашу бодрость.

— Не нужна нам ваша бодрость! — продолжал спорить Удалов. — Мы искали свободную планету. Ваша показалась нам ненаселенной. А обнаружилось, что вы спрятались под землей и носа наверх не высовываете.

— Для нас это загадка, — добавил Гнец–18.

Тогда Начальник № 1 приказал всем посторонним выйти из комнаты, запер дверь, заглянул под стол — не остался ли там кто-нибудь, поманил путешественников пальцем и сказал шепотом:

— Я-то знаю, что наверху жить можно. Но другим об этом знать не положено. Триста лет назад на нашей планете бушевала война. Она была такой всеобщей, что абсолютно все было разрушено. И люди сохранились только в глубоких бомбоубежищах. После войны жить наверху было нельзя. Даже выглянуть опасно. Там все было настолько разрушено и заражено, что даже комар через три минуты умирал. Вот мы и переселились под землю. В этом есть недостатки, зато очень удобно держать в руках население. Вот мы и внушаем, что никакого другого мира не существует. А вы для нас — опасные сумасшедшие и возмутители спокойствия. Так что придется вам провести остаток своих дней в тюрьме.

Закончив речь, Начальник № 1 вызвал стражу, путешественников затолкнули в темный каменный мешок и захлопнули за ними железную дверь.

— Вот попались! — сказал в сердцах Удалов. — У меня же отпуск скоро кончается. Так дело не пойдет.

Он хотел было барабанить в дверь и требовать справедливости, но Гнец–18 объяснил, что ничего из этого не выйдет. Они все равно проникли сюда без разрешения, а раз местные жители думают, что, кроме их мира, никакого другого нет, а если и есть, то он для жилья не приспособлен, то вообще считается, что Удалов с Гнецем ниоткуда не приезжали, а они — местные жители с вредными мыслями.

— Все равно, — ответил на это Удалов, — я этого так не оставлю.

— А что можно сделать? — удивился Гнец–18. — Наш путь завершен. У нас даже ничего нет — ни фонарей, ни бластеров, ничего. Все отобрали полицейские. Жаль только, что мы не выполнили задания и нас будут понапрасну ждать дома. Прощай, друг Корнелий. Прости, что я впутал тебя в эту историю.

— Ни-че-го подобного, — ответил Удалов, глядя в кромешную тьму. — У меня дела дома. У тебя дела дома. А ты собираешься просидеть здесь всю жизнь. Эй! — продолжал о, подходя к двери. — Здесь есть кто?

— Я на страже, — ответил голос из-за двери.

— Нас скоро выпустят?

— Из этих каменных мешков еще никто не выходил живым, — ответил глухой голос стражника.

— Я так и думал, — прошептал Гнец–18.

— Может, никто и не выходил, — сказал тогда Удалов. — Но все равно я обязан открыть тебе, стражник, глаза. Ты меня слышишь?

— Слышу, — ответил стражник.

— Мы пришли сверху, — сказал Удалов. — Там наверху светит солнце, растет трава и поют птицы. Там светло и сухо. Планета уже забыла, что на ней была страшная война. Она ждет, когда снова вернутся люди. А вы сидите внизу, как кроты в подземелье.

— Наверху ничего нет, — сказал стражник.

— Это тебе вдолбили с детства, что ничего нет. Твои начальники боятся, что как только вы выберетесь на волю, то разбежитесь во все стороны.

— Наверху ничего нет, — повторил стражник. — Там пусто. Там смерть. Жизнь кончается на двадцать третьем ярусе. И не понимаю, зачем все эти разговоры? Может, вы сумасшедшие?

— Тогда зачем нас посадили в каменный мешок? Ведь сумасшедших надо отправлять в больницу.

— У нас нет больниц. Мы живем и умираем, когда наступает для этого время.

— Пойдем с нами наверх, — сказал Удалов. — Там тепло, светло и сухо.

— Не соблазняй меня, — сказал стражник.

— Там поют птицы и журчат светлые реки…

Стражник грустно вздохнул.

— Это похоже на сказку, — сказал он.

— Ты ничем не рискуешь, — сказал Удалов. — Если тебе не понравится, ты вернешься.

— Не соблазняй, — сказал стражник. — Ты говоришь — тепло, светло и сухо?

— И дует ветер. И шелестят листьями деревья. И жужжат пчелы, отыскивая путь к улью, и стрекочут кузнечики.

— Я не знаю, что такое деревья, и не слышал, как жужжат пчелы, — сказал стражник. — А если ты лжешь, незнакомец?

— Тогда ты приведешь нас обратно и никогда не выпустишь отсюда.

— Хорошо, — сказал стражник, — только я вам завяжу руки, чтобы вы меня не убили. Ведь не исключено, что вы сумасшедшие или хитрые преступники.

— Соглашайся, — прошептал Гнец–18. — Соглашайся на все.

Он воспрянул духом.

Стражник связал путешественникам руки и повел их коридорами к скрипучему грузовому лифту.

— Этот лифт поднимет нас на предпоследний ярус, — сказал он, подведя путешественников к ржавой клети, — а там посмотрим.

Лифт поднимался целую вечность. Гнец боялся, что за ними будет погоня, и спрашивал, нельзя ли поторопить лифт.

— Других нету, — мрачно отвечал стражник, который оказался сутулым мужчиной с бледным и рыхлым, как манная каша, лицом.

— Куда дальше? — спросил он, когда лифт через полчаса остановился. Он явно жалел, что поддался на уговоры, и вот-вот готов был повернуть назад.

— Теперь недолго осталось, — сказал Гнец–18, в котором, словно компас, было заложено чувство направления.

Они шли так быстро, что стражник еле поспевал за ними. Его керосиновый фонарь раскачивался как маятник и оттого казалось, что туннель заполнен прыгающими тенями. Они миновали шахту, поднялись по лестнице, попали в тупик, и пришлось возвращаться назад, пробежали через узкий проход, в котором ржавели автомобили и мотоциклы, и в тот момент, когда стражник, запыхавшись, сказал, что больше не сделает ни шагу, увидели впереди пятнышко света.

Удалов первым добежал до входа в подземелье и вскарабкался наверх без помощи рук, которые были связаны за спиной.

— Свобода! — закричал он, как джинн, выпущенный из бутылки. Следом выбрался Гнец–18.

— Вылезай, — сказал он стражнику, который, зажмурившись, стоял на дне ямы.

— Не могу, слишком светло, — сказал стражник.

Удалов и Гнец–18, повернувшись спинами друг к другу, развязали путы. Потом Удалой лег на край воронки, протянул руку вниз и помог стражнику выбраться на поверхность.

— Открывай глаза понемножку, — сказал Удалов. — Солнце зашло за облака, не страшно.

Стражник стоял на краю воронки, и у него дрожали колени.

Наконец он осмелился открыть глаза и, щурясь, огляделся. Вокруг расстилалась холмистая равнина, поросшая травой и полынью. Далеко, у горизонта, стеной стоял лес и начинались голубые холмы. Это было не самое красивое место на планете, но все равно здесь было в миллион раз лучше, чем под землей.

Но стражник этого не понял. Он ухватился за Удалова и простонал:

— Не могу. Лучше умру.

— В чем дело? — спросил Удалов.

— Слишком много места и слишком много света. Лучше я пойду обратно. Я вам верю теперь, но под землей лучше. Спокойнее и всегда стены под боком.

И как Удалов ни уговаривал стражника осмотреться, подождать, как ни соблазнял его полетом над лесами, тот говорил только:

— Нет, нет, я лучше под землю. Я там рожден и умру в четырех стенах.

— Оставь его, — сказал Гнец–18. — Каждый волен избирать тот образ жизни, который ему нравится.

— Человеку не свойственно жить под землей. Это место для кротов и червей, — возражал Удалов.

Но стражник был непреклонен.

— Прощайте! — сказал он и прыгнул вниз. Оттуда он крикнул: — Наверно, все это мне приснилось! Я постараюсь обо всем забыть. Только бы не проговориться случайно, а то придется самому вместо вас гнить в тюрьме.

И стражник убежал вниз, в привычную темноту, тесноту и сырость.

Когда Удалов с Гнецем вернулись на корабль, Корнелий сказал:

— Все-таки я надеюсь, что они когда-нибудь сами отыщут выход.

— Возможно, — ответил Гнец–18, — но мы не должны вмешиваться. Спасибо тебе, Корнелий, что ты помог мне выбраться из тюрьмы. Давай искать другую планету. Такую, чтобы и в самом деле была совершению свободной.

ТРЕТЬЯ ПЛАНЕТА

На следующий день они заглянули на одну плотно заселенную и цивилизованную планету, где заправились гравитонами, купили сувениры и отправились в справочное бюро, чтобы узнать, нет ли по соседству подходящей свободной планеты.

— Точно не скажем, — ответили им. — Мы сами рады бы найти такое место, чтобы построить там дачи и туристские лагеря, потому что спасения нет от собственных туристов. Жгут костры, ломают деревья… Попробуйте, впрочем, заглянуть к звезде Энперон, около которой вращается несколько планет. Мы туда не летаем, потому что боимся космических драконов.

— Драконы — не самое страшное в Галактике, — сказал Гнец–18. — Где у вас ближайший магазин?

В магазине путешественники купили бочку уксуса и распылитель, потому что каждому космическому страннику известно, что космические драконы не выносят уксусного запаха, и полетели к Энперону.

Надо сказать, что им повезло. Единственный дракой, встретившийся на пути, был сравнительно маленьким. Как он ни старался, корабль Гнеца не поместился в его пасти, а когда Удалов распылил уксус, дракон трусливо бросился наутек и спрятался в ближайшей туманности.

— Вот, погляди! — воскликнул Гнец, глядя на первую же планету. — Какая чудесная растительность! Зеленая и яркая! Какие разноцветные озера и реки! Какие сизые и зеленые облака плывут над ней! И вроде бы нет людей!

— Не нравится мне это разнообразие, — сказал Удалов. — Реки должны быть бесцветными или голубыми, в крайнем случае зеленоватыми, но никак не красными и не желтыми. И зеленые облака-тоже ненормальность. Ну что делать, раз уж прилетели, поглядим.

Они опустились на берегу оранжевого озера и вышли наружу. Черная туча надвигалась с запада. Пахло кислой капустой и соляной кислотой. От озера поднимался пар.

Удалов первым подошел к воде, прихватив удочки, потому что решил порыбачить, пока Гнец приходит в себя после посадки. Он закинул удочку с высокого берега. С озера тянуло гнилью, и надежд на хорошую рыбалку было немного. Крючок сразу зацепился за что-то, и Удалов с трудом выволок на берег ком гнилых водорослей. Он освободил крючок, насадил червяка из земных запасов и закинул снова. Тут же клюнуло. Удалов подсек, потащил осторожно к себе. Показался черный плавник, но это была не рыба. Это был скользкий червь с плавником. Пока Удалов, содрогаясь от отвращения, тащил червя к берегу, из оранжевой воды выскочил еще один червь, вдвое больше первого, и вцепился в добычу Удалова. А когда все это уже было на берегу, вода вздыбилась и из нее выпрыгнул червь втрое больше второго. И проглотил обоих первых. Удалов бросил удочку и побежал наверх. Нет никакой гарантии, подумал он, что следующий червяк не сожрет и самого Удалова.

Навстречу ему шел Гнец–18.

— Ну, что новенького? — спросил он, потирая руки.

— Только черви в озере, — сказал Удалов. — Боюсь, что они всю рыбу сожрали.

— Пустяки, — отмахнулся Гнец–18. — Мы их выведем. Ему очень хотелось, чтобы планета оказалась свободной.

— Ты лучше доставай свой Искатель Разума, — сказал Удалов. Он был мрачен, потому что лишился лучшей удочки с японской леской.

Только что Гнец собрался последовать совету товарища, как их накрыла черная туча. Стало темно. Вонючий дождь хлынул сверху, как из помойного ведра. Пока они добежали до корабля, промокли насквозь и покрылись синяками — в дожде попадались гайки, ветки, гнутые гвозди и иная рухлядь.

— Не нужен нам твой Искатель, — сказал Удалов, захлопывая люк и вытаскивая из уха ржавый шуруп. — И без него все предельно ясно.

— Не уверен, — сказал Гнец–18, включив обогреватель, чтобы просохнуть, и обрызгивая Удалова одеколоном. — Может, им не хотелось жить в таком безобразии. Вот они и улетели. А мы эту планету вычистим и приведем в порядок. По крайней мере, леса здесь зеленые.

Но когда дождь кончился и они отправились в лес, оказалось, что листьев на деревьях нет и в помине, зато мириады зеленых тлей обгладывали кору, а жуки и гусеницы терзали стволы — деревья были такими трухлявыми, что, когда Удалов нечаянно задел одно из них плечом, дерево рухнуло и превратилось в пыль.

— Обрати внимание, — сказал Удалов, стряхивая с себя труху и насекомых, — здесь даже птиц нету. Не говоря уже о более крупных животных.

И тут они увидели местного жителя. Это был хилый карлик в рваной накидке, наброшенной на узкие плечики, с грязным мешком в руке. Притом в противогазе.

При виде незнакомцев карлик попытался скрыться в чаще, но ноги его подкосились, и он сел на землю.

— Здравствуйте, — сказал Удалов, протягивая вперед руки, чтобы показать, что не взял с собой никакого оружия. — Вы здесь живете?

— Разве это жизнь? — удивился карлик. — Это существование. А вы-то разве не боитесь?

— А чего нам бояться? — спросил Удалов.

— Как чего? Свежего воздуха, вони, заразы, червей и безнадежности. Вы, наверно, приезжие?

— Правильно, — сказал Гнец–18. — Мы ищем свободную планету. С воздуха ваша нам сначала понравилась. Она кажется такой разноцветной и пустынной…

— Что правда, то правда, — сказал карлик. — Разноцветная — это да. И пустынная — тоже. Пойдемте лучше ко мне домой, побеседуем, а то опять град собирается. Еще пришибет ненароком.

Путешественники последовали за карликом, который повел их по тропинке, усеянной проржавевшими железками, через черные лужи, в которых шевелились пиявки, мимо пустырей, заваленных смердящим мусором. Удалов просто поражался, как же он не заметил всего этого безобразия с воздуха. Но потом понял: все здесь было покрыто слоем разноцветной плесени, и только вблизи можно было удостовериться, насколько мрачен и безрадостен окружающий пейзаж.

— Городов у нас, простите, не осталось, — сказал карлик, — живем поодиночке.

Он пригласил их в подвал заросшего лишайниками и плесенью когда-то величавого замка. Внутри было множество помещений со сводчатыми потолками, но вонь, которая пронизывала их, была совершенно невыносима. Удалов очень удивился, когда карлик снял противогаз и глубоко вздохнул.

— Можно воспользоваться? — спросил Удалов, протягивая руку к противогазу.

— Пожалуйста, возьмите, носите на здоровье. Вот и запасный для вашего друга, — ответил карлик, и его бесцветные губы искривились в подобии улыбки. — Странные вы люди — в лесу, где дышать трудно, столько там ядовитого кислорода, вы без противогазов обходились, а здесь дышать не можете. Мне, например, от кислорода дурно делается.

Из соседнего подвала вырвался клуб серой пыли. Внутри него кто-то шевелился и что-то произносил.

— Моя супруга, — сказал карлик. — Занимается приборкой. Чистюля.

— Простите за нескромность, — сказал Гнец–18, — а почему ваша планета такая, можно сказать, запущенная? Что-нибудь случилось?

— Планета как планета, — ответил карлик. — Жить можно. Бывает хуже. Вот у вас, например.

— Почему вы так думаете?

— Если бы хорошая была, зачем вам другую искать?

— Вы ошибаетесь, — возразил Гнец–18, — наша планета чистая, благоустроенная. У нее только одни минус — она перенаселенная.

— Ха-ха! — саркастически произнес карлик и подтянул штаны, которые расползались по швам. — Все это ложь и лицемерие.

— Мы бы рады вам помочь, — сказал Удалов. — Но не знаем чем.

— Так зачем нам помогать? Мы и так довольны.

Не сразу, фразу за фразой, удалось вытянуть из угрюмого карлика историю его планеты. Когда-то была она не хуже других — росли леса, в озерах водилась рыба, летали птицы и так далее. Но карлики, которые населяли планету, были законченными индивидуалистами. Не было им дела до окружающих, а тем более до всей планеты. Они вычерпывали рыбу из озер, не думая, что будет дальше, рубили леса, не заботясь о том, вырастут ли другие. И если один из них выбрасывал в речку мешок с ржавыми железками, то соседи спешили его перещеголять, и тут же каждый выбрасывал туда же по два, а то и по три мешка. Когда передохли птицы и звери, расплодились вредные насекомые и принялись безнаказанно пожирать фрукты и овощи. Нет, чтобы карликам объединиться — они даже вытаптывали последние посевы у соседей, чтобы всем было плохо. На месте полей выросли джунгли могучих сорняков, которых ничем не возьмешь — ни химией, ни прополкой. Наконец наступил день, когда на всей планете остались лишь карлики, крысы да вредители сельского хозяйства. С деревьев осыпалась последняя листва, в реках развелись хищные червяки, которые пожирали нечистоты и случайных купальщиков. Но и это никого не смутило. Каждый карлик доживал сам по себе, привыкал постепенно к отсутствию воздуха и даже радовался, что у соседа еще хуже, чем у него.

— И много осталось народу на планете? — спросил Удалов, совершенно потрясенный рассказом карлика.

— А я не интересуюсь, — ответил тот. — Чем меньше, тем лучше.

— А может, эвакуировать их отсюда? — подумал вслух Гнец–18. — Нет, поздно. Они уже даже нормальным воздухом дышать не могут. Да и как восстановишь животный и растительный мир, если ничего не осталось, кроме чучел и воспоминаний?

— Чучел нету, — сказал карлик. — Чучела жучок съел. Туда им и дорога.

Видно было, что гости ему уже надоели, ждет не дождется, когда уйдут. Но вдруг его осенила мысль.

— Скажите, а не купите ли вы нашу планету? Я вам ее дешево отдам. За кормежку. Будете меня с женой кормить, покуда мы не вымрем.

— Нет, никто вашу планету не купит, — сказал Гнец–18. — Ее же надо сначала продезинфицировать и начать эволюцию сначала, с простейших.

— Так я и думал, — сказал карлик. — Нет добрых людей на свете. А вы пока присядьте в уголке, отдохните, если вам уходить не к спеху. Я обедать буду. Вам не предлагаю. Вы, наверно, сытые.

Из облака пыли выползла карлица. Она несла чашку с теплой водой и тарелку с кашей из плесени.

— Вы чего не раздеваетесь? — спросила она, показывая на противогазы.

— Не приставай к ним, они приезжие, — ответил за гостей карлик.

— Может, все-таки поедите с нами? — спросила карлица.

— Они не хотят! — поспешил ответить карлик.

— Спасибо, — сказали путешественники хором. — Мы сыты.

— Брезгуют, — сказал карлик. — Ничего, нам больше останется.

Карлица тоже присела за стол, и хозяева подвала начали быстро хлебать кашу, заедать глиной и запивать водой.

— А на третье, — сказала карлица, не глядя на гостей, — будут блинчики из лишайников. Очень вкусные.

— Не может быть! — обрадовался местный житель.

Удалов с Гнецем потихоньку вышли наружу, сбросили противогазы и, кашляя от едкого дыма, приползшего в низину как туман, побрели по шевелящемуся лесу обратно к кораблю.

— Хоть эта планета и почти пустая, — сказал Гнец, — но я бы ее и злейшему врагу не предложил бы.

— И чего же они раньше не спохватились! — горевал отзывчивый Удалов.

— Как же они могли спохватиться, если каждый сидел в своей поре? Поучительно, хоть и горько смотреть на этих эгоистов.

— Надеюсь, — сказал Удалов с чувством, — что это — единственный прискорбный случай во всей Галактике. Надо будет обязательно рассказать об этом дома. Знаешь, у нас в Великом Гусляре директор кожевенной фабрики стремится таким же способом Землю загубить. Единственное, что меня утешает, — наша общественность резко выступает против, и не сомневайся — реку Гусь мы погубить не дадим.

— Обязательно расскажи, — согласился с Удаловым Гнец–18. — Что-то у тебя, Корнелий, по моей вине отпуск мрачный получается.

— Ничего подобного! — возразил Удалов. — Я отпуском очень доволен. Всегда бы так проводил время. Столько новых людей, столько встреч, столько всего поучительного! Нет, я тебе благодарен за приглашение.

ЧЕТВЕРТАЯ ПЛАНЕТА

Следующая планета показалась примерно через полчаса. Она вращалась вокруг той же звезды Энперон.

Удалов прильнул к телескопу, разглядывая ее материки и океаны.

— На вид ничего, — сказал он наконец, пропуская к телескопу Гнеца. — Но я теперь своим глазам не доверяю.

— Я тоже не доверяю, — сказал Гнец–18. — Но, может быть, она все-таки свободная?

Он с такой надеждой посмотрел на Удалова, словно Удалов мог ему помочь.

— Не обещаю, — сказал Удалов. — Городов нету. Заводов не видно, кое-где в зелени и на полях виднеются черные проплешины. Происхождение их неизвестно.

За время путешествия Удалов стал экономнее в словах и точнее в формулировках.

Опустились. Вышли. Было тихо. Только чуть пахло гарью. Далеко-далеко слышался какой-то стук. Может быть, это стучал дятел?

— Поглядим, — предложил Удалов.

Они пошли вдоль низкорослого леса, по зеленому лугу и, когда отошли уже на километр от корабля, наслаждаясь предвечерним миром и спокойствием, Удалов спросил:

— Гнец, а где твой Искатель Разума?

— Опять забыл, — ответил Гнец. — Ты знаешь, Корнелий, мне так хочется, чтобы не было разума, что я все время забываю этот Искатель. Ты не представляешь, как я переживаю за своих соотечественников! Им приходится трудиться не покладая рук, а мы здесь с тобой гуляем.

— Мы не просто гуляем, — возразил Удалов. — Мы проводим разведку.

— Все равно стыдно. Ну что здесь разведывать? Если бы я не боялся сглазить, я бы сейчас сбегал на корабль, взял Искатель и…

— Беги-беги, — добродушно сказал Удалов, усаживаясь на пенек.

«Благодать, — думал он, — если бы у нас в Гусляре места были не лучше, взял бы семью и переехал сюда». Но тут же вспомнил, что скоро в эти мирные места могут прибыть два миллиарда совершенно незнакомых ему и, может, даже разочарованных людей.

В тишине и спокойствии теплого вечера что-то Удалова смущало. Интуиция подсказывала ему, что здесь не все ладно. Он ощущал, что за ним наблюдают. Удалов подошел к кустам, раздвинул их, но кусты были пустыми. Он вернулся на пенек. Что же неладно? Конечно же, сама тишина, зачарованность леса. Как будто кто-то поджидает, чтобы наброситься… А на чем он сидит? На пеньке. А почему в диком лесу пенек, да еще так ровно спиленный?

Мысли Удалова прервал Гнец–18.

— Так спешил, — сказал он, подбегая, — что не успел включить. Может, нам посчастливилось?

И он протянул Удалову защитный шлем.

— Нам почти наверняка не посчастливилось, — сказал Удалов. — Посмотри.

Гнец долго смотрел на пенек, а потом сказал, не веря собственным глазам:

— Знаешь, тут могут быть животные, которые так ровно отгрызают деревья.

— Бобры?

— У нас они иначе называются.

— Все может быть, — согласился Удалов, но про себя лишь усмехнулся: «Знаем мы этих бобров, с циркульной пилой».

Включили Искатель Разума. И он тут же защелкал так, словно находился в московском магазине ГУМ.

— Может, это из-за нас? — сказал Гнец с надеждой. — Шлемы испортились?

— Нет. Пойдем посмотрим.

Но в каком бы направлении они ни двигались, щелканье, жужжание и мигание аппарата было совершенно невыносимым. Разум просто кишел вокруг.

— Ничего не понимаю, — сказал Гнец–18.

— А я полагаю, что здесь комары разумные, — ответил Удалов, шлепнув себя ладонью по шее.

— Такое маленькое тело, — серьезно заметил Гнец-18, — не может поддерживать в себе разум.

— Может, они невидимые?

— Ты веришь в чудеса?

— Скорее, нет.

— И я тоже нет. Невидимость противоречит законам природы. Все, что мы с тобой, Корнелий, видели и слышали за последние дни, имеет научное объяснение. Но невидимость — это жалкая выдумка фантастов.

Удалов был вынужден согласиться. И тут раздался строгий голос:

— Невидимость — не выдумка. Каждый хороший солдат обязан быть невидимым для противника. Попрошу поднять руки. Вы в плену.

— Ну вот, — сказал Удалов. — Второй раз за неделю.

Пенек откинулся, и из-под него вылез солдат с ружьем. Кусты поднялись из земли, и в корнях их обнаружились солдаты с пулеметом. Стволы деревьев распахнулись, словно дверцы шкафов, и из них вышли офицеры и генералы.

Путешественники были вынуждены сдаться в плен.

Их привели в штаб, умело спрятанный под большим муравейником. Единственное неудобство заключалось в том, что муравьи часто падали сверху и больно кусались.

— Вернее всего, вы шпионы, хотя для шпионов вы вели себя очень неосмотрительно, — сказал полковник, который вел допрос.

Чины у них были, конечно, другие, но Удалов для удобства поделил их по числу и величине крестиков на погонах.

— Мы не шпионы, — возразил Удалов. — Мы совершенно штатские лица.

— Это еще не аргумент, — сказал молодой лейтенант в маскхалате. — Ни один шпион сразу не признается в своих преступлениях.

— Молчать! — рявкнул полковник. — Кто ведет допрос?

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Лейтенант присел на корточки и превратился в болотную кочку.

— Теперь обратимся к вам. Что вы предпочитаете, смерть на виселице, расстрел или вечное заключение в тюрьме?

— Как вам сказать, — ответил Удалов. — Вечное заключение мы уже испытали. Это очень неприятно. Так что лучше всего расстрел.

— Почему? — удивился полковник. — Вы не хотите жить?

— Хотим, — задумчиво сказал Удалов. — Я передумал. Мы выбираем виселицу.

— Объяснитесь, шпион, — потребовал полковник.

— Я надеюсь, что у вас плохие веревки, — сказал Удалов. — И они оборвутся.

— Приготовить тройные веревки, — приказал полковник. — Я сам лично проверю. Я сначала повешу на ней того сержанта, который на прошлой неделе чихнул на посту.

— Знаешь, — сказал Удалов Гнецу–18, — это явно несвободная планета.

— Что? — спросил полковник.

— Я сказал, что планета ваша несвободная.

— Так ты не только шпион, но и клеветник! У нас совершенно свободная планета.

— Если она и на самом деле свободная, — сказал Гнец–18,-то для нас это просто находка.

— Почему?

— А потому, что нам очень нужна свободная планета. Мы уже вторую неделю ищем такую. У нас есть два миллиарда людей, которых негде разместить.

— А где они сейчас живут? — спросил полковник.

— Сейчас они заморожены.

И Гнец–18 чистосердечно поведал полковнику о своих затруднениях. Удалову эта исповедь не понравилась. Он полковнику не доверял. Он с самого начала понял, что под словом «свободная» Гнец и полковник имеют в виду совсем разные вещи. Но перебивать товарища он не стал, хотя и решил уже, что не позволит везти сюда замороженных. Неладно здесь.

— Так, — сказал полковник, выслушав рассказ Гнеца. — В этом что-то есть. Подумаем. Сейчас вас отведут в камеру, а я пока проведу совещание.

По подземному коридору их провели в замаскированную тюрьму. Все это находилось в замечательно замаскированном городе, который ни за что не увидишь сверху. По замаскированным улицам ходили строем дети в военной форме, старушки в военной форме и девушки в полувоенной форме. Все при этом тщательно маскировались, изображая из себя кусты, деревья, камни и прочие неодушевленные вещи.

В камере, замаскированной в дупле старого дерева, путешественники пробыли недолго. Вскоре их снова провели в штаб, где, кроме полковника, их уже ждали восемь генералов, которые даже кренились под грузом галунов и позументов.

— Покажите документы, — приказал генерал-фельдмаршал.

Удалов показал свой паспорт, а Гнец–18 — свое поисковое удостоверение, но так как генералы не умели читать ни по-русски, ни на языке Гнеца, то они только повертели документы в руках, сверили фотографии с их владельцами и сделали вид, что удовлетворены.

— Если вы не врете, — сказал генерал-фельдмаршал, — вам нужна планета, на которой ваши замороженные соотечественники могли бы приобщиться к настоящей свободе. Что же, мы согласны их приобщить.

— Вы меня не совсем правильно поняли, — сказал Гнец–18, которого Удалов призывал, пока они были в дупле, к крайней осторожности. — Нам нужна планета, где не было бы людей.

— Правильно, — сказал генерал-поручик. — Народу у нас нехватка. Мы всех ваших соотечественников пристроим к делу. Всех используем.

— Как вы их используете?

— Для защиты свободы. Сейчас у нас перемирие, и мы, и наши противники, жалкие выскочки и коварные предатели, тщательно замаскировались. Потому что и у них, и у нас осталось мало солдат, а детские сады еще не успели подготовить нам достойную смену. У нас каждый человек на учете. У нас больше пушек, чем артиллеристов, больше самолетов, чем летчиков, нам не хватает рабочих на патронных фабриках и пороховых заводах. И если вы отдадите нам своих соотечественников, то мы согласны заплатить за каждого достойно. За стариков и старух по пуле, за женщин по целой обойме, а за здоровых мужчин и подростков не пожалеем и винтовок.

— Но нам не нужны пули и винтовки, — сказал Гнец–18.

— Чепуха, — сказал генерал-фельдмаршал. — Не набивайте цену. Всем нужны винтовки и патроны. У нас их сейчас избыток, и потому мы благородно делимся с нашими союзниками.

— Нет, ни в коем случае, — сказал Гнец–18. — Как вы могли подумать, что мы наших соотечественников отдадим вам в качестве пушечного мяса! Отпустите нас, мы улетаем.

— Ну, нет, голубчики, — сказал генерал-фельдмаршал. — Никуда вы от нас не улетите. Вы будете находиться в заточении, на хлебе и воде, до тех пор, пока не согласитесь с нашими справедливыми и законными требованиями.

— Не надейтесь, что вам это сойдет с рук, — возмутился Гнец–18. — Нас найдут, и вас сурово накажут.

— Не найдут, — возразил генерал. — Мы лучшие в мире мастера по камуфляжу. Вы пробыли у нас полдня и не заметили даже простых солдат-новобранцев, которые скрывались совсем рядом с вами. Подумайте, как вы будете через полгода гордиться своими соотечественниками, которые станут такими же мастерами камуфляжа.

— Нет, не уговаривайте нас, мы улетаем.

— Мы не такие наивные, — расхохотался генерал. — Мы вас отпустим, а вы сразу броситесь к нашим противникам. Не думайте, что они вам больше дадут.

— Никуда мы не бросимся.

Но генерал больше не слушал пленников. Он обернулся к полковнику и сказал:

— Замаскируйте их так, чтобы родная мать не узнала. И приготовьтесь к допросу восьмой степени.

Снова пленники оказались в дупле. Только на этот раз под сенью дерева рядом с дуплом поставили котел, в котором кипятили смолу, и спалили кучей железные орудия пыток.

— Нам бы дотянуть до темноты, и мы бы убежали, — сказал Гнец–18, который думал, что можно сбежать от генералов. Но Удалов относился к этому трезвее.

— Ничего не выйдет. Пойдем на военную хитрость.

— Нет, это не принципиально, — сказал Гнец–18. — Я этого не позволю.

Тогда Удалов махнул рукой и решил немного поспать. Если тебя собираются пытать, то нет ничего вреднее, чем сидеть и смотреть, как подготавливают к работе орудия пыток.

Его растолкал Гнец.

— Корнелий, — прошептал он, — я в ужасе. Я согласен на все. Только спаси меня.

— Что случилось? — сонно спросил Удалов, которому снилось, что он уже вернулся из отпуска и рассказывает о разных планетах своим соседям, а соседи не верят ни единому слову. Кстати, впоследствии оказалось, что сон был пророческим.

— Ты погляди наружу, — сказал Гнец.

Удалов выглянул из дупла, и его глазам предстало жуткое зрелище. Во-первых, на площадке, хорошо замаскированной сетями и листвой деревьев, уже установили виселицу и дыбу, разложили щипцы, зубья, колья и прочие страшные вещи. В котле кипела смола, а палач в красном мундире, замаскированный под пышный розовый куст, помешивал смолу медным черпаком.

— Хорошо, — сказал Удалов, протирая глаза. — Придется помочь. Только чтобы ни слова. Что бы ты ни услышал, соглашайся со мной, не сомневайся в моем дружеском постоянстве.

— Спасибо, друг, — сказал Гнец–18.

— Не спеши, — ответил Удалов. — Может, еще ничего не выйдет.

Он высунулся из дупла и, нарушая все правила маскировки, закричал:

— Срочно ведите меня на допрос к генералу!

— Тиш-ше! — рассердился палач, даже затрепетав от такого нарушения маскировки. — Ты нас выдашь своим криком. У меня есть приказ подвергнуть вас первой серии пыток, а когда вы уже кое в чем сознаетесь, вернуть на допрос.

— Эй! — закричал тогда Удалов еще громче. — У меня сведения государственной важности!

Тут же несколько кустов и иней по соседству поднялись и оказались младшими офицерами. Несмотря на ворчание и угрозы палача, лишенного любимой работы, младшие офицеры отвели пленников в штаб. Генералы сидели за столом, обменивались военными воспоминаниями и распивали едко пахнущий местный алкогольный напиток.

— Уже? — удивился генерал-фельдмаршал. — Что-то я не замечаю следов пыток.

— Мы не успели начать, — ответили младшие офицеры. — Они уже сломились.

— Великолепно. Отличная работа! — сказал генерал-фельдмаршал. Он пришел в благодушное настроение. — Хотите присоединиться? — спросил он у пленников, указывая на стол с напитками.

Удалов наотрез отказался. Гнец–18 последовал его примеру.

— Я, — сказал Корнелий, — готов обсудить с вами условия, но только, чтобы этого, — он указал на Гнеца–18, — здесь не было.

— Ага, раскол! — обрадовался генерал-фельдмаршал. Он просто ликовал. — Все правильно. Может, твоего напарника вообще ликвидировать?

Удалов долго раздумывал. Гнец дрожал и в ужасе глядел на него.

— Корнелий! — взмолился он наконец. — Я всегда был тебе другом.

— Когда дело идет о поставках оружия, — ответил хладнокровно Удалов, — о дружбе и прочих абстрактных чувствах приходится забыть.

— Молодец. Люблю прямоту! — сказал генерал-фельдмаршал. — Уведите второго и надежно изолируйте его.

— Не верьте Корнелию! — кричал Гнец–18, когда его вытаскивали из комнаты дюжие лейтенанты. — Он предал меня, значит, предаст и вас! Мы никогда не отдадим вам наших замороженных соотечественников!

— Отдадут, — заметил Удалов цинично, как только крики Гнеца стихли за дверью. — Ну, сами посудите, кому нужны два миллиарда древних соотечественников? Так что я вам их с удовольствием уступлю. Только, конечно, не за ту жалкую цену, которую вы предлагаете.

— Что ж, стоит обсудить, — сказал генерал, замаскированный под клумбу незабудок, который раньше молчал и не вмешивался в беседу.

— Во-первых, — сказал Удалов, присаживаясь за стол рядом с генералитетом, — никаких патронов и никаких винтовок. У нас, на Земле, есть еще, к сожалению, оружие, перед которым ваши винтовки и патроны — жалкие детские игрушки, даже сравнивать стыдно.

— Какое оружие? — просто взвились генералы.

— Так я вам и раскрыл карты! — усмехнулся Удалов. — Как только сделка состоится, вот и узнаете.

— Ваши условия! — настаивали генералы, сверкая глазами.

И тут оказалось, что условий Удалов придумать не успел. Он морщил лоб, старался, думал, но озарения не наступало.

Генералы приняли его молчание за преднамеренное. Им казалось, что Удалов хитрит, набивает цену. Они нервно переглядывались.

— Он знает, — шепнул генерал-фельдмаршал генералу-клумбе.

До ушей Удалова долетел этот шепот. Значит, генералам есть чего скрывать. Что ж, можно рискнуть.

— Да, я знаю! — сказал он твердо. — И не пытайтесь меня обмануть.

— Но этого же никто не знает! Даже мы чуть было не забыли.

— Неважно, — отрезал Удалов. — Неужели вы думаете, что человек, готовый продать вам два миллиарда ничего не подозревающих живых душ да секретное оружие в придачу, так наивен, что прилетел сюда без предварительной разведки? Уж лучше бы я отправился к вашим врагам.

Генералы послушно закивали. Они поверили Удалову.

— Где это? — спросил Удалов.

— Закопано, — поспешил с ответом генерал-фельдмаршал, — и замаскировано под муравейник.

— Отлично. Везите сюда.

— А где же люди? Где же оружие?

— Послушайте, вы мне надоели, — обнаглел Удалов. — Я и так иду с вами на невыгодную сделку. Но я люблю…

«Ну что я люблю?» — лихорадочно думал Удалов.

— Вы любите искусство, — подсказал генерал.

— Не вмешивайтесь, — оборвал его Удалов. — Если бы я не любил искусства, меня бы здесь не было.

— А как вы докажете, что с вашей стороны нет обмана?

— Никак.

— Но мы не привыкли без гарантий.

— Тогда не получите оружие.

— Я придумал выход из положения, — сказал генерал-клумба. — Мы пошлем с вами наблюдателя. Наблюдатель не отстанет от вас ни на шаг. И если кто попробует крутить, пуля в спину — и готово.

Удалову совсем не нужна была пуля в спину. Но другого выхода не оставалось.

— Я отлетаю через час, — сказал он. — Моего слабонервного спутника прошу доставить на корабль в связанном состоянии.

— Будет сделано, — сказали генералы.

— Произведение искусства доставить к самой ракете. И чтобы без подделок.

— Ну как можно! — испугались генералы. — Вы же тогда не привезете свой товар.

— Угадали, — согласился Удалов и пожалел, что ему не хватает решительности на Земле. Если бы он так же умел находить выход из любого положения, когда работал в стройконторе, быть его конторе лучшей в области.

С Удаловым решил лететь генерал-клумба. Удалов дошел до корабля замаскированными тропинками и проследил за погрузкой связанного Гнеца, который сжигал Удалова презрительным взглядом.

Тяжелый сверток неизвестного назначения тащили восемнадцать замаскированных солдат. Генерал-клумба умудрился добраться от штаба до корабля, скрываясь в траве и иногда зарываясь в землю так, что Удалов, шагавший рядом, его периодически упускал из виду.

Остальные генералы вылезли из подземного хода, чтобы попрощаться с Удаловым, и напоследок генерал-фельдмаршал вежливо спросил его:

— Простите, если мой вопрос покажется вам нескромным, но какой у вас чин?

Удалов хотел было сказать правду, что он младший лейтенант запаса, но решил, что этим может испортить впечатление, и потому ответил просто:

— Маршал танковых войск.

— Я так и думал, — ответил фельдмаршал и пожал ему руку как равному. А остальные генералы отдали Удалову честь.

Удалов помахал им рукой из открытого люка. За спиной Удалова стоял замаскированный под клумбу генерал и прижимал к его лопатке пистолет. Планета казалась тихой, мирной и совершенно безлюдной. Генералы и солдаты растворились в траве и спрятались в стволы деревьев. Удалов проследовал на капитанский мостик и поднял корабль в воздух.

Прошло полчаса. Планета превратилась в зеленый кружочек. Удалов отправился в кубрик и развязал Гнеца–18.

— Я вас презираю, — сказал Гнец, но тут ему стало плохо, и Удалову пришлось бежать за водой, чтобы привести товарища в чувство.

Генерал-клумба стоял в проходе, держа пистолет. Из ушей у него торчали цветочки, на плече вырос мухомор.

— Вы так всегда будете стоять? — спросил Удалов, проходя мимо со стаканом воды.

— А что делать? — спросил генерал.

— Первым делом снимите с себя эти ветки и траву. Мне за вами убирать не хочется.

— Вы хотите сказать, что можно размаскироваться? — удивился генерал.

Но Удалов его не слушал. Он отпаивал Гнеца.

— Простите, маршал, — настаивал генерал, войдя за Удаловым в кубрик. — Но как я размаскируюсь, если в любой момент могут появиться враги.

— Не могут, — ответил Удалов. — Не догонят.

— Вы серьезно?

— Серьезно. Спрячьте пистолет. Еще выстрелит невзначай. Шелуху с себя снимите на кухне. И помойтесь немного. Жизнь в лесу вас не украшает.

Гнец пришел в себя.

— Корнелий! — сказал он с горечью. — Как ты мог меня предать?

— Послушай, — ответил Удалов, — мне это надоело. То ты говоришь, что согласен на все, только бы тебя не пытали, то вдруг начинаешь на меня кидаться.

— Но не такой ценой, Корнелий, не такой ценой!

— А какой? — удивился Удалов.

— Ты продал моих соотечественников! Два миллиарда человек!

— Я, правда, выменял их на какое-то произведение искусства, но это была военная хитрость.

— А почему на борту этот тип?

— Чтобы держать пистолет и стрелять при первом моем или твоем подозрительном движении.

Гнец тут же снова потерял сознание.

— Господин маршал! — раздался из кухни голос генерала-клумбы. — А каким полотенцем можно вытираться?

— Ну вот, — проворчал Удалов. — Даже полотенца с собой не взял. Возьмите голубое, — ответил он генералу. — Это мое. А завтра что-нибудь сообразим. Если нужно белье, то мое вам подойдет. Оно в левом шкафчике.

Удалов не успел снова привести Гнеца в чувство, как вымытый генерал появился в дверях.

— Могу ли быть чем-нибудь полезен? — спросил он.

— Вот так-то лучше, — сказал Удалов, оглядывая генерала.

Перед ним стоял мужчина средних лет, мирного вида, в белой удаловской ковбойке и черных трусах.

— Сейчас будешь приводить в чувство Гнеца–18. Учти, что он мой друг, а никакой не пленник. Я сам тоже не маршал, а зовут меня Корнелий Иванович. Никаких людей мы продавать вашим милитаристам не намерены. У нас на Земле это не принято. Войны больше не будет. Маскировки тоже. Пистолет можешь выбросить в мусоропровод. А пока я тебя включаю в число членов экипажа в качестве юнги.

— Спасибо, — сказал генерал, и на глаза у него навернулись слезы. — Я не смел на это надеяться: мир и дружба.

— Мир и дружба, — согласился Удалов, а Гнец, который уже пришел в себя, все слышал и осознал, добавил:

— Ты, Корнелий, настоящий друг моей планеты.

Потом они втроем пошли на капитанский мостик искать новую свободную планету. На полпути Корнелий остановился и хлопнул себя по лбу.

— Забыл! — сказал он. — А что же мы от твоих генералов получили?

— Не беспокойтесь, Корнелий Иванович, — сказал бывший генерал, которого Удалов условно решил звать Артуром. — Это генералам совершенно не нужно. Когда на нашей планете еще не было всеобщей перманентной войны, там жил один великий скульптор. И он изваял из изумруда статую женщины. Все знают, какая она прекрасная и ценная, но последние пятьдесят лет она была замаскирована, а недавно мы обсуждали, как бы разбить ее на части и продать какому-нибудь ювелиру.

Тогда они вернулись в багажное отделение и распаковали статую. Она изображала собой женщину изумительной красоты в человеческий рост и с распущенными волосами. Статуя была зеленой и полупрозрачной.

— Нет, — сказал Удалов. — Статуе не место в багажнике. Поставим ее в кают-компании и будем ею любоваться в трудные минуты. А потом сдадим в музей или детский сад, потому что детям тоже надо приобщаться к прекрасному.

ПЯТАЯ ПЛАНЕТА

Пятую планету отыскали лишь на четвертый день. Правда, планеты по пути встречались, но некоторые были негодны для жизни, а другие населены. За эти дни Артур стал всеобщим любимцем, потому что отличался добрым характером и изумительно готовил.

— Я, Корнелий Иванович, — признался он, — всю жизнь хотел стать поваром. Но повара нам не нужны, а нужны только кашевары. Я не люблю обижать других людей, но с детства меня учили быть жестоким. Вот я и терпел. Но больше в этом нет необходимости.

На планету сначала садиться не хотели, потому что с воздуха увидели постройки. Но так как устали летать без посадки, опустились.

Неподалеку был маленький городок, окруженный садами и полями. На лугу паслось стадо коров. Но никто не вышел встретить путешественников, никто не работал в поле и никто не пас стадо.

Они прошли к городу по дорожке между полями. В полях выросли сорняки, и васильков было больше, чем ржи. Коровы мычали, завидя людей, будто их неделю не доили. На улицах городка было много мусора, краска облупилась с вывесок, и машины, брошенные у тротуара, были покрыты пылью.

И на улицах не было ни единого человека.

— Новая загадка, — сказал Удалов. — Я уже устал от загадок.

Он обернулся к Гнецу–18.

— Ты взял с собой Искатель Разума?

— Взял.

— Тогда давай отыщи, где они скрываются.

Гнец включил Искатель, но он молчал.

В какую сторону ни направляли они антенну, огонек в нем не зажигался. Разума в окрестности тысячи километров не наблюдалось.

— Но это совершенно невероятно, — сказал Артур, выходя из пустого магазина. — Они где-то неподалеку.

— А почему ты так думаешь? — спросил Удалов бывшего генерала.

— А потому, что в магазине есть свежее мясо и огурцы. Его хозяин был здесь по крайней мере сегодня утром.

Они обыскали весь город, заглянули в подвалы и на чердаки, но не нашли ни одного человека.

Уже стемнело, когда они решили вернуться к кораблю и облететь всю планету. Может, таинственные силы перевезли людей на другое полушарие? Гнец все время включал свой Искатель Разума, и Удалов подумал, что его спутник не имел бы ничего против, если жители исчезли бесследно. Планета вполне годилась для переселения.

Только путешественники направились к выходу из города, как внезапно раздался шум, и на улицах, в домах — всюду появились люди. Каждый из них тут же прятал в карман какой-то прибор и начинал заниматься своими делами. Люди были оживленны и бурно обменивались впечатлениями.

— Это неповторимо! — слышались голоса.

— Другой такой нету.

— Только бы дожить до завтра!

— Не хочется убирать квартиру и готовить ужин.

Удалов подошел к одному из возникших жителей города, почтенному старику в очках, и схватил его за пуговицу.

— Вы где были? — спросил он строго.

— Чудак, — ответил старик, не пытаясь сопротивляться. — А вы где были, позвольте вас спросить?

— Я? — удивился Удалов. — Последние два часа я хожу по вашему городу и удивляюсь, куда все запропастились.

— В последние два часа? — Старик был потрясен. — И вы хотите сказать…

Он обратился к прохожим.

— Люди! — кричал он. — Сограждане! Вы знаете, что эти люди делали последние два часа?

Вокруг собралась толпа.

— Они были здесь, в городе, и искали нас.

— Не может быть! — раздались голоса вокруг.

— Это невероятно.

— Они, наверно, с неба свалились!

Удалов остановил крики, подняв руку.

— Да, — сказал он, — мы свалились с неба. Вернее, прилетели с другой планеты. И мы ровным счетом ничего не понимаем. Я должен указать, что вы невежливо обращаетесь с гостями, и, вместо того чтобы объяснить, куда пропало население всей планеты, вы над нами смеетесь.

— Никто над вами не смеется, — сказал из толпы толстый мальчик. — Мы вас жалеем.

— Мы выражаем вам искреннее соболезнование.

— Но почему?

— Потому что вас с нами не было.

— А где вы были?

— Придется объяснить, — сказал старик.

— Объясните им, бургомистр, — поддержали старика в толпе.

— Нас не было. Никого не было. Ни в этом городе, ни в соседнем. Ни на дальнем континенте. Нигде. Мы были в прошлом году.

— Да, — раздались голоса в толпе, — мы все были в прошлом году.

— Вы умеете путешествовать во времени? — спросил Гнец–18.

— Да, умеем. Но не в этом дело. Мы смотрели дальнозор.

— Зачем? — Удалов представил себе нечто вроде супербинокля.

— Потому что ровно год назад на нашей планете, в Центральном зале концертов, выступала певица Кавалия Чух.

— Чух! — сказали все слушатели с глубоким волнением.

— Они не знают Кавалию Чух, — заметил толстый мальчик. — Они не дрожат при ее имени.

— Несчастные! — сказал старик. — Вы никогда не слышали, как поет Кавалия Чух?

— Нет, — сказал Удалов.

— Тогда вы самые несчастные и самые счастливые люди на свете. Вы завтра вместе с нами пойдете на ее концерт.

— Так она каждый день выступает? — не понял их Удалов.

— Как вы не понимаете! Она выступала один раз, год назад. После этого улетела дальше, но впечатление, произведенное ее чарующим искусством, было таково, что мы не можем его забыть. К счастью, у нас есть возможность путешествовать во времени. И вот уже год мы каждый вечер возвращаемся в тот день, когда она пела, и вновь слушаем ее выступление. А самые избранные счастливцы каждый вечер приходят в Центральный концертный зал и внимают ей наяву.

— Теперь понятно, — сказал Удалов. — Отравление искусством.

— Значит, у вас планета не свободная? — спросил Гнец–18.

— Она свободна каждый день с семи до десяти, — ответил старик. — В это время вы не найдете ни одного человека. В прошлое отправляются даже больницы и родильные дома.

На корабле, когда они вернулись, вышел спор. Гнец–18 хотел немедленно улетать дальше, потому что больше на этой планете делать нечего. Но Удалов воспротивился:

— В конце концов, я в отпуске. И ни одного развлечения. На Земле я бы хоть раза два сходил в кино. Вместо этого я должен бороться с черными полковниками, бегать из тюрьмы и глядеть на орудия пыток. Где справедливость?

— Но мои соотечественники ждут!

— Подождут лишний день.

И тут Удалова неожиданно поддержал Артур:

— Я бы тоже хотел слетать на год назад и послушать Кавалию Чух. Все последние годы я провел в лесу, замаскированный под клумбу. Мне очень хочется приобщиться к искусству.

Гнец понял, что он остался в меньшинстве, и сдался. Сел читать справочник по холодильникам, чтобы не терять квалификации.

На следующий день к вечеру Удалов и Артур переоделись, причесались и отправились в дом к бургомистру. Тот уже ждал их. Он вручил им по карманной машинке времени и пригласил садиться в приготовленные кресла. По улицам спешили люди, чтобы наскоро закончить свои дела и успеть к дальнозору, который оказался просто-напросто цветным телевизором.

— В вашем увлечении пением есть и отрицательные стороны, — заметил Удалов бургомистру. — Я, как работник городского хозяйства, должен заметить, что санитарное состояние города оставляет желать лучшего. Любовь к искусству сама по себе благородна. Мы, например, возим с собой на корабле изумрудную статую в человеческий рост. Но если потерять чувство меры, то…

— Тише, — сказал бургомистр. — Пора.

Они нажали кнопки на машинках времени и перенеслись на год назад, в значительно более прибранный и чистый город. И тут Удалов удивился так, как давно не удивлялся. В комнате возникли сидящие на стульях еще один бургомистр и еще одна жена бургомистра. Бургомистр поздоровался со споим двойником и поцеловал руку своей второй жене. А второй бургомистр поцеловал жену первого.

— С ума сойти, — прошептал Артур. — Я военный человек и ко всему привык, но не к этому.

— Не обращайте внимания, — сказал первый бургомистр. — Я тоже привык не сразу. Но потом привык. Это тот же я.

Второй бургомистр согласно кивнул.

— Ведь год назад я уже сидел в этой комнате и смотрел дальнозор. Вот я и сижу. А через год я снова уселся у дальнозора. Так что я дважды сижу. Неужели непонятно?

— Ага, — сказал Удалов и не стал больше спорить.

Так они и сидели. Артур, Удалов, два бургомистра и две жены бургомистра. Тут зажегся большой телевизионный экран, и еще минут через пять Удалов совершенно забыл о странностях этого вечера.

Кавалия Чух не отличалась особенной красотой или статностью. Это была скромная женщина из системы Альдебарана. Но она оказалась великой певицей и великой актрисой. Ее искусство так захватывало, увлекало и вдохновляло, что когда в перерыве Удалов смог перевести дух, он искренне пожалел, что Кавалию не слышат его соседи из Великого Гусляра и упрямый рациональный Гнец–18, который остался на корабле читать справочник по холодильным установкам, потому что на его планете искусство считают недопустимой роскошью, когда у тебя такая гнетущая ответственность перед предками.

К концу концерта Удалов вместе со всеми присутствующими бил в ладоши и кричал «бис!». Ему казалось, что он несется по могучим волнам музыки. А когда концерт кончился, зажгли свет и они попрощались с тем из бургомистров, который остался в прошлом году, все увидели, что на глазах Артура стоят слезы.

У дома бургомистра уже собралась толпа. Все хотели узнать, понравился ли гостям концерт. Удалов вышел к народу первым. Он поднял над головой сомкнутые руки и сказал:

— Спасибо, товарищи, вы доставили мне неизгладимое удовольствие.

— И только?! — возмутились жители города. — Вы не останетесь с нами, чтобы каждый день уходить в прошлое и вновь переживать сладкие мгновения?

— Я бы рад, — сказал Удалов. — Но у меня дела. Я должен найти свободную планету. Два миллиарда человек ждут от меня помощи. Кроме того, у меня скоро кончается отпуск.

— А я останусь! — крикнул Артур. — Я был генералом на жестокой планете и был замаскирован под цветочную клумбу. Но теперь я понял, что смысл жизни заключается в ином. Я остаюсь.

Все закричали «браво» и захлопали в ладоши. Один Удалов оставался спокойным. Он не одобрял чрезмерного увлечения Кавалией Чух. Да, она была изумительной певицей, но ведь жизнь продолжается! Он не стал спорить, а сказал Артуру:

— Хорошо. Оставайся. Только проводи меня до корабля. Надо будет обсудить кое-что на прощание.

Артур с готовностью согласился. Он чувствовал себя обязанным Удалову. Они быстро дошли до корабля. Удалов молчал, а Артур объяснялся междометиями:

— Она… — говорил он… — Ах… Ну… Вот так… Да-аа!..

Гнец–18 все еще читал и подчеркивал ногтем важные места в справочнике.

— Ну как? — спросил он. — Можно лететь?

— Я остаюсь, — сказал Артур, — это было невыразимо.

Гнец посмотрел на Артура с удивлением.

Удалов развернулся и изо всех сил ударил Артура в челюсть. Артур свалился как подкошенный.

— Закрывай люк! — крикнул Удалов Гнецу. — Немедленно стартуем!

Гнец подчинился, но крикнул Удалову, который поспешил на капитанский мостик:

— Это очень нецивилизованно с твоей стороны. В культурной Галактике так не поступают.

— Он меня еще благодарить будет, — ответил Удалов и дал старт. Потом привязал Артура к креслу, чтобы не особенно буйствовал, когда очнется. Поступил с ним так же, как древние мореплаватели с Одиссеем, чтобы тот не нырнул в море, наслушавшись сирен.

— Люди, которые только слушают музыку и ничего больше не делают, — сказал он назидательно Гнецу–18, — постепенно деградируют. Меня вообще беспокоит судьба этой планеты. А Артуру надо еще учиться, чтобы стать полноправным членом Галактики.

Кроме того, у Удалова были свои планы в отношении Артура.

ШЕСТАЯ ПЛАНЕТА, И ПОСЛЕДНЯЯ

Когда Артур пришел в себя, он был ужасен. Он часа два буйствовал в кресле. В конце концов Удалову удалось убедить его, что, если решение Артура слушать каждый вечер один и тот же концерт будет неизменным, на обратном пути Удалов его отпустит. И Артур несколько успокоился, хотя был мрачен и говорил о насилии над личностью, что, впрочем, свидетельствовало о прогрессе в его образовании.

Опять потянулись длинные дни в космосе. Опять были планеты метановые, планеты безвоздушные, планеты обледенелые и планеты раскаленные, планеты, населенные высокими цивилизациями и цивилизациями молодыми.

И вот, когда до конца отпуска Удалова оставалось всего шесть дней и он уже боялся, что придется вернуться домой, так и не выполнив задуманного, они увидели еще одну планету.

Светлые облака плыли над ней, закрывая легкими тенями озера, реки и сосновые леса. Ни единого города, ни единой деревни. Необитаемый остров!

— Теперь, пожалуй, все в порядке, — сказал Удалов, выходя из корабля и садясь на траву. — Записывай координаты и начинай работу.

— Ой, не доверяю я твоей интуиции, — сказал Гнец–18. — Сколько уже планет мы облетели, и ни одной свободной.

Он достал из кармана Искатель Разума и осторожно включил его.

Искатель защелкал, и лампочка в нем зажглась.

— Я же говорил, — сказал Гнец. — Полетели дальше.

— И все-таки интуиция подсказывает мне, что еще не все потеряно, — настаивал Удалов.

— Смотрите! — сказал Артур, показывая вверх. — Кто-то летит. Давайте собью.

— Ты свои шутки брось, — строго сказал Удалов. — Тоже мне, поклонник чистого искусства. Сразу сбивать.

Громадная белая птица опустилась рядом с путешественниками и сказала:

— Добро пожаловать в наши края.

— Здравствуйте, — ответил Удалов. — Вы здесь хозяева?

— Да, — сказала птица. — Мы хозяева в небе.

— А мы думали, что это свободная планета, — сказал Удалов. — Вот товарищ ищет место, где бы разместить своих соотечественников. Если бы знали, не стали бы вас тревожить.

— Ничего страшного, — сказала птица. — Мы не возражаем.

— Против чего не возражаете? — спросил Гнец–18.

— Против ваших соотечественников. На что нам земля, раз наша стихия — небо? Если ваши соотечественники обещают не поганить воздух своими заводами и не запускать слишком громких самолетов, мы согласны.

— Конечно, обещаем! — обрадовался Гнец. — За нас вся Галактика может поручиться. Больше того, у нас очень хорошо развиты медицина и холодильная промышленность. Если вы питаетесь, например, рыбой, то мы можем ее для вас сохранять. И если вам нужно медицинское обслуживание, омолаживание, исправление физических недостатков, всегда рады помочь.

— Нам, по-моему, повезло, — сказала птица и полетела собирать своих товарок, чтобы сообщить им приятную новость.

На следующее утро было заключено официальное и торжественное соглашение между птицами, хозяевами неба, и будущими жителями Земли. Удалов вздохнул свободно. Главное дело было сделано.

— Ты прямо домой? — спросил его Гнец, когда они, попрощавшись с птицами, покидали атмосферу планеты.

— Нет, — сказал Удалов. — У меня еще несколько дней осталось. Хочу кое-какие дела утрясти.

— Только смотри: главный закон Галактики — невмешательство!

— Что-то ты, Гнец, слишком проницательным стал, — заметил Удалов.

— И еще, — добавил Гнец–18, — я думаю, что лучше потеряю два-три дня, но составлю тебе компанию. В конце концов, наша планета тебе, Корнелий, многим обязана. Я лично тоже. Куда направляемся?

— Сначала завезите меня на планету, где в прошлом году пела Кавалия Чух, — напомнил Артур.

— Успеется, — сказал Удалов. Потом обернулся к Гнецу, обнял его и сказал: — Спасибо, друг. Я знал, что ты не покинешь меня. Я постараюсь не особенно вмешиваться, но ты знаешь, как трудно удержаться. И если я не попытаюсь кое-что сделать, меня всю жизнь будет мучить совесть.

— Ладно, располагай мной и кораблем, как считаешь нужным, — сказал Гнец.

— Тогда я должен первым делом вернуться на планету к генералам.

— Ты с ума сошел! — закричал в ужасе Гнец. — Я не имею права рисковать нашими жизнями. Как мои соотечественники узнают, что наша проблема решена, если мы погибнем?

— Тебе и не надо опускаться, — сказал Удалов. — Мы с Артуром все берем на себя.

— Ни за что, — сказал Артур. — Я ведь дезертир. Меня повесят, а я не хочу, потому что у меня есть цель в жизни.

— Постыдись! — сказал Корнелий Удалов. — Слушать музыку — это удовольствие, может, даже наслаждение, но настоящий мужчина не может избрать наслаждение целью жизни. Помогать другим — вот в чем цель жизни. Гнец помогает другим, я помогаю другим. А ты никому не хочешь помочь. Неужели тебе не горько, что все население твоей планеты сидит замаскировавшись и воюет друг с дружкой?

— Мне горько, — сознался Артур.

— И ты устраняешься?

Нет, я не устраняюсь. Но ведь это бесполезно.

— А если я говорю, что не бесполезно?

— Тогда я с вами, Корнелий Иванович.

И корабль взял курс на планету замаскированных генералов.

СНОВА ЧЕТВЕРТАЯ ПЛАНЕТА

— Скажи, Артур, — спросил Корнелий, — а много среди вас таких, как ты?

— Каких?

— Которым надоело воевать и маскироваться.

— Таких большинство, — сказал Артур.

— Так я и думал. И они не смеют в этом признаться.

— Даже себе самим, — сказал Артур.

— А у ваших противников?

— То же самое.

— Замечательно. Этот ответ я и надеялся услышать. Ты хорошо разбираешься в маскировке?

— Отлично. Я лучший специалист по маскировке.

Тогда Удалов обратился к Гнецу.

— Сколько, — спросил он, — может взять людей на борт наш корабль?

— Если лететь недалеко, то человек тридцать.

И тогда Удалов поделился с друзьями своим планом.

Перед тем как подлететь к воюющей планете, они изготовили несколько снотворных бомб. Потом Артур показал, как найти главные штабы обеих армий.

Ночью корабль низко опустился над тщательно замаскированным штабом, в котором Удалову пришлось провести несколько неприятных часов, и бросил бомбу прямо в спальню генерал-фельдмаршала. Операция прошла совершенно бесшумно, потому что на той планете не было самолетов и ночью никто не ждал опасности с неба.

Потом корабль опустился на поляне у штаба, второй бомбой Удалов привел в безопасное состояние стражу. Спящих генералов и солдат, общим числом в двадцать человек, погрузили на корабль, в багажное отделение.

Перед рассветом то же самое сделали и со штабом враждебных войск. Всего на борту накопилось около сорока сладко спящих военных. Перегруженный корабль снова поднялся в космос и взял курс к планете, где остатки населения бедовали в подземельях.

Артур с Удаловым тщательно следили, чтобы пленники не проснулись раньше времени, и в багажном отделении стоял туман от снотворного газа.

Когда корабль опустился на холмистой, поросшей полынью равнине у входа в подземный город, пленников поштучно перетащили к входу в туннель и опрыскали нашатырным спиртом.

Удивлению генералов и солдат не было конца. Представьте себе, вы заснули в надежном и хорошо замаскированном штабе, а очутились среди голой равнины, обезоруженные, по соседству со злейшими врагами. Некоторые генералы и солдаты попытались зарыться в землю, другие старались превратиться в полынь, но это им не удалось. Удалов и Артур, на всякий случай вооруженные бластерами, приказали им встать.

— Предатель! — воскликнул генерал-фельдмаршал, узнав Удалова.

— Дезертир! — крикнул генерал-поручик, с трудом угадав в загорелом мужчине в ковбойке генерала-клумбу, шефа камуфляжного управления.

— Спокойно, ни с места! — сказал им Артур. — С вами будет говорить сам Корнелий Иванович.

— Маршал танковых войск, — подсказал генерал-фельдмаршал, потому что генералу всегда приятнее, если его побеждает достойный соперник.

— Так вот, господа генералы и товарищи солдаты, — сказал Удалов. — Мы вас привели сюда не случайно. Мы хотим показать вам ваше собственное неприглядное будущее. Здесь, на этой планете, долгие годы бушевала война.

— Не может быть, — прервал его генерал-фельдмаршал. — Здесь негде маскироваться.

— Раньше было где. Вот они и воевали. Довоевались до того, что ни очного живого места на планете не осталось. И пришлось им, бедным, спрятаться под землю, в бомбоубежище. Прошло уже много лет, и они живут там, потому что люди со временем забыли, что есть другой мир, кроме подземного. Они влачат жалкое существование, словно кроты и черви. Им страшно вылезти на белый свет. Вот эта дыра — единственное место, через которое можно проникнуть внутрь. Еще через несколько лет они все вымрут. Такая же судьба ждет и вас. Я ясно выразился?

Генералы и солдаты были поражены, но не поверили.

— Тогда вот что, — сказал Удалов. — Желающие могут пойти внутрь вместе с Артуром и Гнецем–18. Идите осторожненько, чтобы вас не поймали. А мы, остальные, подождем здесь.

Так и решили. Пока часть визитеров пробиралась под охраной Артура по темным коридорам, остальные беседовали с Удаловым о жизни на других планетах и обсуждали актуальные проблемы. Удалов был доволен тем, что среди его слушателей в основном были солдаты, которые рады были не маскироваться и посидеть спокойно на солнышке.

В общем, к тому времени, когда вернулись экскурсанты, Удалов полностью разагитировал солдат, как балтийские моряки разагитировали казаков во время революции. Солдаты мирно братались и уже обсуждали мирные планы.

Экскурсанты вернулись из подземелья мрачные и потрясенные виденным.

— Это невероятно, — сказал генерал-поручик, который обзывал Артура дезертиром. — С этим надо покончить. Нам стыдно за наших братьев по разуму.

— Долой маскировку! Да здравствует мир! — сказал один из солдат, остававшихся с Удаловым.

— В ваших словах что-то есть, — ответил солдату генерал-поручик, который еще вчера с ним и разговаривать бы не стал.

Артур приблизился к Удалову и встревоженно прошептал ему на ухо, что генерал-фельдмаршала они потеряли. Он скрылся в темноте и убежал к начальству подземного города.

— Плохо дело, — заметил Удалов, но не потерял самообладания.

Генералы следовали примеру солдат и сбрасывали с себя маскировочные халаты. Тут и остальные заметили отсутствие генерал-фельмаршала.

— Он заблудился? — спросил генерал-поручик.

— Нет, — ответил честно Удалов. — Я полагаю, что он сбежал. Для него, кроме войны, других дел не существует. Вот он и хочет объединиться с подземными милитаристами.

— Этого допускать нельзя, — сказал один из солдат.

— Погодите, не в этом дело, — остановил его Удалов. — Многих из вас я, пожалуй, убедил. Но нельзя думать только о себе. Если мы не поможем подземным жителям, они вымрут. Уговорить их выйти наружу подобру-поздорову мы не сможем. Они боятся дневного света и отвыкли от свежего воздуха. Но оставлять их внутри тоже нельзя.

— Надо заставить их выйти наружу. Силой, — сказал генерал-поручик.

— Но нас ведь горстка, а внутри есть полиция. Наступило молчание.

— Кстати, — заметил Артур, — генерал-фельдмаршал их наверняка уже предупредил, и они теперь организуют оборону.

— Мне нужны добровольцы, — сказал Удалов.

Десять солдат и пять генералов сделали шаг вперед.

— Отлично. Остальные остаются здесь и принимают беженцев.

— Но что вы хотите сделать? — спросил генерал-поручик.

— Мы проникнем на самый нижний уровень и взорвем там баллончики с очень вонючим, отвратительным, слезоточивым газом. Я случайно обнаружил эти баллончики в корабле. Они предназначаются для того, чтобы отгонять хищных зверей. Газ распространится по подземелью, и его жители будут вынуждены отступать до тех пор, пока не выйдут наружу. Мы же пойдем сзади и, если какие-нибудь старики или больные не смогут идти сами, будем им помогать.

Удалов раскрыл чемоданчик и вынул из него подготовленные баллончики, противогазы для десантников и большой пакет с бутербродами.

Все поели бутерброды, потому что операция предстояла длительная, а генерал-поручик сказал так, чтобы все слышали:

— Корнелий Иванович настоящий стратег.

Удалов покраснел, но ничего не ответил.

Операция прошла, как было запланировано. Восемь часов добровольцам пришлось продвигаться по туннелям и коридорам, идя за волной газа, поднимаясь с уровня на уровень и подгоняя перед собой отстающих. Полиция была дезорганизована и не могла оказать сопротивления. На пятый час, прикрывая глаза от мягкого предвечернего света и обалдевая от свежего воздуха, показались первые жители подземелья. Солдаты встречали прибывших и успокаивали их.

Удалов выбрался из подземелья последним. Он гнал перед собой генерал-фельдмаршала и Начальника № 1. Они сдаваться не хотели, сопротивлялись, и пришлось их на ночь связать.

А утром, на первом собрании жителей двух планет, стало ясно, что пути назад нет, что война на одной планете и подземный плен на другой заботами неугомонного человека с Земли закончились. Лишь фельдмаршал и Начальник № 1 сказали, что жить в новых условиях не могут. На что их подданные заявили, что жить с ними не хотят.

— Ладно, — сказал тогда Удалов. — Я знаю, чем им заняться. Мы их будем перевоспитывать трудом.

— Расскажите, Корнелий Иванович! — попросили его.

— Есть тут одна планета, — сказал Удалов. — Я все мучился, что с ней делать. Люди на ней вели себя неразумно и полностью ее испакостили. Там предстоит большая работа, пока удастся ее очистить и как-то приспособить для нормального житья. Я на обратном пути намерен заглянуть в космический трест по очистным сооружениям. Они, конечно, дадут технику и подкинут кое-какие кадры. Но с людьми у них всегда трудности. Все хотят быть или космонавтами, или врачами, или певцами. Я думаю, что для перевоспитания генералу и начальнику стоит потрудиться в ассенизационном обозе галактического значения. И специальность полезную заодно приобретут.

И все одобрили предложение Удалова, лишь будущие ассенизаторы воздержались высказать свое мнение.

В эту последнюю ночь перед возвращением домой Удалов не спал. Было много дел. Плакали детишки, стонали старики и старухи, непривычные к свежему воздуху. Где-то перед рассветом, когда солдаты и генералы уже собирали вещи, чтобы грузиться на корабль и спешить домой, устанавливать там мир и убирать маскировочные сетки, Удалов случайно столкнулся с Артуром.

— Ну как? — спросил он. — Тебя закинуть поближе к телевизору?.. Небось ждешь не дождешься сладкого момента.

— Куда? — не сразу понял Артур. — Нет, мне домой пора. Работать надо.

— Хорошо, — сказал тогда Удалов. — Обещаю тебе взамен, что если встречу певицу Чух, приглашу ее на твою планету дать концерт.

— Спасибо, Корнелий Иванович! — сказал с чувством Артур.

— Да, еще одна вещь, — сказал Удалов. — Там на корабле ценная статуя. Вернуть бы ее надо.

— Ни в коем случае! — возмутился Артур. — Это наш скромный дар чудесному человеку и великолепному организатору от населения всей планеты. Не отказывайтесь, Корнелий Иванович.

Корнелий искренне пожалел, что нет рядом товарищей из горсовета, часто журивших Удалова за недостаток организаторских способностей. А что, подумал он, может, просто масштабы на Земле для меня мелки? А здесь задачи как раз по плечу. И он внутренне улыбнулся.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

После того как завезли домой солдат и генералов, попрощались с Артуром, Гнец–18 высадил Удалова на межзвездном космодроме в Силярии. Сделал он это потому, что оттуда через день летел в сторону Солнечной системы пассажирский корабль. Он будет пролетать в каком-нибудь парсеке от Земли, и капитан обещал выделить для Удалова посадочный катер. А Гнец–18 спешил с добрыми вестями домой.

Он долго жал на прощание руку Удалову, обещал прилететь, как только выпадет возможность, расстраивался, что ничего не может подарить на память. Потом вдруг вспомнил.

— Держи, — сказал он, — наверняка тебе пригодится в будущем.

Он протянул Удалову Искатель Разума.

Удалов сначала отнекивался, не хотел брать такую ценную вещь, но пришлось согласиться. Может, и на самом деле пригодится, подумал он.

Они обнялись. Гнец пригласил Удалова в следующий отпуск побывать в гостях и, лукаво улыбнувшись, выразил надежду, что Удалову где-нибудь поставят памятник.

Потом Гнец–18 улетел, и Удалов остался один. До отлета был еще час, так что можно было выпить чашечку кофе и купить на память сувенир для Максимки. Максимка, уж наверно, выздоровел от свинки, а Ксения места себе не находит, волнуется, куда делся Удалов, что за рыбалка длиной в месяц? Ревнует, наверно, а может, в милицию заявила.

Но подарка Удалов купить не успел. Когда он проходил мимо ряда кресел, в которых отдыхали транзитные пассажиры, одно лицо показалось ему знакомым. Где же он его видел? В доме отдыха или на работе? И тут же Удалов понял бессмысленность подобных подозрений. Ну как мог человек из дома отдыха оказаться в другом конце Галактики?

— Вам автограф? — спросила его просто одетая женщина, заметив настойчивый взгляд.

— Вспомнил! — воскликнул Удалов. — Вы Кавалия Чух. Я только на днях видел вас по телевизору.

— Вы не могли меня видеть, — сказала знаменитая певица. — Я уже три месяца не выступаю.

— А что случилось?

— Вы присаживайтесь, — улыбнувшись очаровательной, но усталой улыбкой, сказала Кавалия. — Сами-то вы откуда?

— С Земли.

— К сожалению, там не бывала. Даже не слышала о такой планете. Так вот, у меня творческий кризис. Бросаю петь. Да, я знаю, что знаменита, что мне аплодируют, присылают цветы. Но глубокой, искренней любви к моему искусству я не ощущаю.

— Ясно, — сказал Удалов. — Такое случается с работниками искусства. Это и у нас называется — творческий кризис. Но вы неправы — вас помнят и ценят.

Кавалия Чух печально покачала головой.

— Не утешайте меня, незнакомец, — сказала она. — Вы меня не переубедите, потому что ваши слова объясняются добротой вашего сердца, а не действительным положением вещей.

— Еще как переубежу! — возразил Удалов. — Я отлично знаю, как вас излечить от меланхолии. Послушайте, в секторе 5689–бис есть одна планета, мне там пришлось недавно побывать. На этой планете каждый вечер все население, включая стариков и детей, уходит на год в прошлое. И знаете, почему? Потому что они не в состоянии жить без вашего искусства…

И Удалов, не жалея времени, подробно изложил Кавалии Чух события, которые имели место на планете, одурманенной ее искусством.

Кавалия Чух слушала затаив дыхание. Она была так растрогана рассказом Корнелия, что прослезилась и только минут через десять смогла взять себя в руки и заявить:

— Я сегодня же, немедленно, откладываю все дела и лечу на ту планету. Вы мне открыли глаза, Корнелий Иванович! Как только я могла так заблуждаться в людях? В благодарность за такое теплое отношение я готова петь там двое суток подряд…

— Ни в коем случае! — прервал ее Удалов. — Именно этого делать вам не следует. Они же вообще переселятся в прошлое! Поймите же, что планета находится на краю гибели!..

— А что же делать?

— Вы должны поступить иначе. Я предлагаю вам объехать по очереди все их крупнейшие города и спеть на стадионе в каждом из них. И взять с них слово, что они перестанут ездить в прошлое, а будут заниматься своими текущими делами и терпеливо ждать, когда вы приедете к ним собственной персоной.

— Хорошо, вы правы, — тут же согласилась великая певица.

В этот момент объявили посадку на космический лайнер, который должен был отвезти Удалова домой, и он тепло попрощался с певицей, которая тут же побежала к кассе, чтобы взять билет в другую сторону.

— Погодите!

Удалов вырвал листок из записной книжки и написал на нем адрес Артура. Догнав певицу, он передал ей листок с адресом и сказал:

— Дорогая Кавалия, если у вас выдастся свободная минутка, слетайте, будьте добры, на эту планету. Там у вас тоже есть верные ценители. Кроме того, та планета только что пережила тяжелую и длительную войну, и ее обитатели очень тянутся к настоящему искусству.

Певица поцеловала Корнелия в щеку и на прощание подарила ему свою объемную фотографию с трогательной надписью.

А еще через два дня посадочный катер незаметно приземлился в лесу на окраине Великого Гусляра.

Было раннее дождливое утро. С елей осыпались холодные брызги. Из травы торчали оранжевые шапки подосиновиков. Вслед за Удаловым на траву спустили изумрудную статую, и катер улетел.

Идти было трудно. Удалов волочил за собой статую по земле и чуть не надорвался. Ему удалось дотащить ее только до городского парка.

Ну что ж, рассудил он, значит, здесь ей и место. Он остановился у детской площадки с качелями, гигантскими шагами и теремком, развернул драгоценную реликвию и взгромоздил ее на пустой постамент, где раньше стояла гипсовая девушка с веслом. Под голубым рассветным освещением статуя мерцала, словно сотканная из теплой тропической ночи.

Все. Дела сделаны. Отпуск прошел удачно, поучительно и интересно.

— Это я сделал, это я сказал, это я предупредил… — произнес вслух Удалов, вспоминая свои обязательства перед Галактикой. Теперь оставалось лишь спрятать куда-нибудь подальше фотографию великой певицы Кавалии Чух, чтобы жена Ксения чего не подумала, и предупредить сына Максимку, чтобы не отдавал ребятам на дворе Искатель Разума для всяческих детских конструкторских затей.

Удалов бросил последний взгляд на статую.

Статуя улыбалась загадочной неземной улыбкой.

— Я пошел домой, — сказал Удалов статуе. — До свидания.

В «Мире приключений» за 1973 год был опубликован фантастический рассказ А. Валентинова «Экзамен» о шестилетней девочке, которая спасает от уничтожения своего друга-робота. И уже в этом рассказе читатель встречается с планетой Такрией и ее жителями, с мужественными землянами-цивилизаторами и загадочными «плюющимися пиявками». Правда, встречается не на Такрии, а на Земле: в цивилизаторов и такриотов играют ребятишки.

Прошли годы. Девочка выросла и стала астробиологом. И осуществила свою мечту — попала в отряд цивилизаторов на Такрии. Она решила разгадать тайну «плюющихся пиявок». И разгадала. Открыла, что «плюющиеся пиявки» — это не животные, а роботы, охраняющие погребенный на дне болота космический корабль с жестокими ящерами. Только мужество и выдержка землян предотвращают кровавое столкновение с инопланетной цивилизацией. Ящеры покидают Такрию. Об этом рассказывается в повести «Заколдованная планета», которая была опубликована в «Мире приключений» в 1975 году.

И вот теперь — последняя повесть, завершающая трилогию.

ПЛАНЕТА ПОД ЖЕЛТОЙ ЗВЕЗДОЧКОЙ

Молоденькая березка дрогнула, судорожно мотнулась вершиной и с хрустом вывернулась из земли, взметнув корни. Брызнул земляной фонтан. На поляну, тяжело сопя, выбрался пахун. Ослепленный солнцем, он замер на мгновение, покрутил огромной головой, потом взвыл и помчался через поляну к Ирине. Поверженная береза, зацепившись за него, волочилась следом. Ветви подскакивали на буграх, и отрывающиеся листья, подхваченные воздушными вихрями, метались в воздухе. Овальный фасеточный глаз на широком лбу зверя налился фиолетовым пламенем. Пахун был в ярости.

Ирина спряталась за дерево, положила руку на расстегнутую кобуру бластера. Обычные пистолеты против пахунов бессильны. Она не собиралась убивать зверя, жест был машинальный, отработанный долгой практикой. Не снимая ладони с тяжелой резной рукоятки, она отступила на три шага глубже в лес. Дальше было нельзя: из-за коричневого ствола покачивал пушистой головой убийца-одуванчик. Ветер дул в ее сторону.

Чудовище промчалось в каком-нибудь десятке метров, выворачивая почву перепонками стальной крепости, срастившими его шесть ног. Земля кипела вокруг него, как волны вокруг торпедного катера. Увесистый комок земли сломал ветку над головой Ирины, другой больно ударил ее в плечо. Она присела. Над головой прошуршало, посыпались листья, в соседний ствол врезался, пробив кору, угловатый обломок. Пролети он чуть ниже… Ирина поежилась. Обычно пахун не швыряется землей, даже когда гонится за добычей. Что же так взволновало самого могучего, самого бесстрашного обитателя этой планеты?

Пахун взял левее, слепо ломясь сквозь кустарник, и Ирина поняла причину его ярости: от хвоста до левой перепонки болтался окровавленный лоскут кожи. Только у одного существа на планете были когти, способные пробить шкуру, которую не брала пуля.

Ирина отпустила рукоять бластера. Теперь опасаться нечего: все живое разбегается от свежих следов пахуна. Правда, следы эти мгновенно зарастают. Завтра же на вспаханной полосе покажутся крохотные зеленые стрелки, совсем нежные, как шелковинки, а через неделю она покроется двухметровой травой, через которую без резака не пробиться. Таких полос на планете много.

Ирина быстро шла вдоль полосы, перепрыгивая через поваленные деревья, с беспокойством отмечая, что след ведет в нужном ей направлении. Неужели пахун напал на становище?.. Но потом след свернул в сторону. Вот на этом месте зверь впал в бешенство и кинулся, не разбирая дороги. И здесь она увидела гарпию.

Это был Лидо, великолепный экземпляр, один из самых способных в племени. В последнее время гибнут, в основном, самые способные… Ирина наклонилась, погладила крупную взъерошенную голову с оскаленными страшными зубами. Только голова и сохранилась, все остальное было втоптано в землю, расплющено. Белый пух перекатывался по траве и постепенно исчезал между деревьями. Битва произошла совсем недавно.

Мертвые глаза гарпии с остекленевшими зрачками глядели на Ирину. Даже сейчас в них не исчезло то осмысленное выражение, та искра разума, которую с недавних пор земляне отмечали то у одного, то у другого представителя этого крылатого племени. Тихо проговорив «Эх, Лидо, Лидо!», она отступила на несколько шагов и вынула бластер. Грянул гром, и теперь только взметнувшийся пух напоминал о погибшем. Не оглядываясь, Ирина быстро зашагала вперед.

В космическом реестре Планета гарпий была отмечена желтой звездочкой, как годная для жизни, по запрещенная к освоению. Желтая звездочка запрещала даже сафари, с какой бы степенью безопасности они ни были организованы. Любая степень безопасности здесь недостаточна. Восемнадцать могил разведчиков, раздавленных пахунами, разорванных крабами, расстрелянных одуванчиками, отравленных черными бабочками, восемнадцать серых гранитных обелисков служили безмолвным предостережением, что для людей здесь нет места.

И все-таки вот уже пять лет здесь жили люди. Двенадцать человек, не прибавивших ни одной могилы к тем восемнадцати. Но это потребовало такой железной дисциплины, такого самоограничения, особенно на первых порах, такой силы воли и постоянной настороженности, что жизнь на Такрии, где опасностей тоже хватало с избытком, вспоминалась сейчас как голубая идиллия.

Ирина выбрала эту планету потому, что суровее в реестре под желтой звездочкой не оказалось. Ей нужна была планета, жизнь на которой заставляла бы ежедневно, ежечасно, ежеминутно напрягать умственные способности. Планета, где можно выжить, только объединившись в коллектив.

На Такрии гарпии были владыками, сильнейшими. Им не надо было опасаться кого-либо, кроме человека, не надо было объединяться для охоты или обороны. Каждая гарпия могла в одиночку добыть пропитание или отбиться от врага. И мозг, не побуждаемый опасностью, не развивался.

Здесь же гарпии оказались в ином положении. На планете были свои владыки, владыки могущественные, которые отнюдь не намеревались делить власть и добычу с пришельцами. Здесь можно было действовать только совместно всегда и во всем. И гарпии, одни раньше, другие позже, поняли это, с помощью людей, разумеется. Правда, из двух с половиной тысяч детенышей, которых Ирина вывезла с Такрии, осталось всего тысяча триста пятьдесят, зато выжили самые, если можно так выразиться, разумные.

Коллектив развивает сознание, требуя средств общения, понимания друг друга. Ирина часами просиживала у аналоговой машины, бессчетно прокручивая записанные на пленку крики гарпий, заставляя машину снова и снова анализировать, сопоставлять, рассчитывать структуру. И последние два года машина отмечает всё новые и новые звуки, все новые понятия. Разумеется, до речи еще далеко. Речь начинается с осмысливания абстрактных понятий. Но и то, чего добились гарпии за каких-то пять лет, кажется чудом. Впрочем, чудом ли? Излучение, которым ящеры залили Такрию, могло действовать не только на аборигенов.

Ирина внезапно остановилась, и тут же рука ее легла на кобуру. Ничего страшного не было в этой завеси лиан между деревьями. Просто толстые узловатые плети перекинулись с вершины на вершину, переплелись причудливыми узорами, обросли паразитами, чьи огромные бледные цветы так красиво выделяются на коричнево-буром фоне стволов. Великолепные цветы, только не рекомендуется прикасаться к ним. А внизу, между могучими арками выбившихся из земли корней, в лианах чернеет дыра. Это Ирина прорубила ее в прошлый раз и спокойно прошла, но сейчас… Она сосредоточилась, проверяя свои ощущения. Сейчас она туда ни за что не пойдет. И даже не потому, что цвет прохода чуть темнее, чем должен быть, будто кто-то поджидает ее там, бросая тень. Обостренной интуицией Ирина почувствовала, как ее облепляет голодный ждущий взгляд…

На ее правой руке, скрепленный ферромагнитным браслетом-антенной, фосфоресцировал УП — Универсальный Передатчик. Без него никто не имел права выходить с Базы. Чтобы ни произошло с человеком, УП тут же передает сведения на Главный мозг. Когда ничего не случается, он тоже сигналит… Главный мозг всегда знает, где находятся земляне и угрожает ли им опасность. Сорок восемь раз за пять лет посылал он спасательных роботов — и они спасали людей… Вот и сейчас на циферблате горит красная точка: Главный мозг уловил тревогу человека, но не настолько сильную, чтобы посылать помощь. Такое состояние здесь — явление обычное. Поколебавшись, Ирина нажала кнопку, сигнализируя, что контролирует положение, и второй кнопкой вызвала «ТУЗ» — Танк Универсальной Защиты.

Она оставила машину километрах в трех, на берегу реки, — захотелось пройтись пешком. Конечно, это неосторожно, по путь исследован не однажды и не опасен. Не опасен… Как будто здесь можно в чем-то быть уверенным! Вот и сегодня — сначала пахун, а теперь тот, кто ждет за лианами. Кто же это? Пахун исключается, он не ждет, он ломится напропалую. Это бесхитростный хищник. Одуванчик? Нет, его не почувствуешь. Он слепой, мечет стрелы в сторону повышенной температуры и попадает метко. Черная бабочка тоже исключается: в лесу ей не развернуться, она охотится только на открытых пространствах. Значит, краб. Или паук. Нет, пожалуй, краб. Ирина вытащила бластер, прижала стволом кверху к плечу. Самое омерзительное животное планеты… И самое коварное. Способен подстерегать жертву часами, а когда схватит, не торопится рвать. Сначала поиграет: то чуть отпустит клешни, то снова сожмет. А звуки, которые он издает при этом… Как биолог, Ирина понимала, что это обусловлено физиологией животного: краб может есть, только накопив достаточно желудочного сока. Но от этого он не казался симпатичнее.

Провал между лианами оставался темным и пустым и когда Ирина стояла неподвижно с бластером у плеча, и когда над головой раздался характерный свист гравитационных двигателей. Гибкое металлическое щупальце, извиваясь, выползло из брюха машины, обхватило женщину поперек пояса, быстро потащило наверх. И тогда краб не выдержал. Две длинные клешни метнулись из-под корней и, промахнувшись, лязгнули, словно ножницы.

Ирина чуть не спустила курок. Еще бы на десяток сантиметров ближе… Но стрелять нельзя. Земляне легко могли бы очистить планету от хищников — и гарпии никогда не стали бы разумными.

«ТУЗ» плавно набирал высоту. В кабине свист двигателей совершенно не ощущался. Ирина полулежала в мягком кресле, рассеянно поглядывая сквозь прозрачную боковую стенку. Машина шла сама по заданному маршруту. Это не добрый старый мобиль, с которым можно резвиться как угодно. С мобилем здесь и дня не продержишься. Здесь годится только приспособленный для самых тяжелых, самых гибельных условий «ТУЗ».

Вот и пятое племя, куда она направлялась. На вершине холма, как свечка торчащего над лесом, громоздятся друг на друге массивные каменные надолбы. Пришлось изрядно повозиться, прежде чем удалось доставить их сюда и расположить в «естественном» беспорядке, но так, чтобы получилась защита от ветра и дождя. В пещерах гарпии пока не живут: крылатые боятся замкнутого пространства. А пещера в холме есть. Удобная, с двумя выходами, вырытая по чертежам. Увидев у нижнего входа яркий овал танка, Ирина нахмурилась. Сколько раз она приказывала не ставить машины так близко к становищу. Боится Бен пройти пешком лишние триста метров, что ли?

Она посадила свой танк и быстро поднялась по вырубленному в склоне пандусу к верхнему входу, где на утрамбованной площадке догорал небольшой костер. Угли уже покрылись сизым налетом, и только легкий ветерок еще вызывал на их поверхности россыпь мерцающих искр. Ирина покачала головой, увидев, что хвороста почти не осталось. Бросив на угли все сучья, в беспорядке разбросанные вокруг, она раздула пламя и только после этого огляделась, ища Бена.

Он уже спешил к ней с холма, легко перескакивая с валуна на валун, широкоплечий, светловолосый, синеглазый, с румянцем во всю щеку. Красивый мальчишка этот Бен, ничего не скажешь!

— Все в порядке! — еще издали закричал он. — Мать и дитя чувствуют себя великолепно.

Он повел Ирину наверх, где между двумя наклоненными камнями, как под крышей, на подстилке из мягкого мха лежала молодая гарпия, обнимая крыльями новорожденную.

— Ну молодчина, Трента, ну обрадовала! — Ирина села рядом, погладила сильное гладкое крыло. — Покажи-ка дочку.

Гарпия доверчиво глядела круглыми немигающими глазами. Она привыкла к этим бескрылым существам, никогда не проявляющим враждебности. Но когда Ирина протянула руки к детенышу, мать отпрянула, насколько позволяли камни, и плотней запахнула крылья.

— Глупая, чего ты боишься? Я же не сделаю ей ничего плохого.

Ирина достала горсть конфет в ярких обертках. Ни одна гарпия не могла устоять перед этим лакомством. Не устояла и роженица. Высунув из-под крыла мощную когтистую лапу, она сгребла конфеты с ладони Ирины и мгновенно расправилась с ними, сдирая обертки зубами. Воспользовавшись случаем, Ирина осторожно погладила малыша. И тут произошло чудо: гарпия забросила крыло за спину и позволила забрать детеныша.

— Да вы просто волшебница! — ахнул Бен.

Ирина не ответила. Прислонившись к камню рядом с матерью, не сводившей с нее глаз, она баюкала маленькую, гладила пупырчатые, как у цыпленка, крылышки, тонкие поджатые ножки, все это крохотное доверчивое тельце — первого представителя первого поколения, родившегося на этой планете. Этой малышке будет уже легче: ей не придется переучиваться, не придется приспосабливаться. Она с первого дня своя в этом суровом мире, который ей не будет казаться таким суровым.

Молодая мать все так же не сводила с нее тревожных глаз. Крылья ее вздрагивали. Ирина отдала ей детеныша, проверила, хороша ли подстилка, и поднялась на нош.

— Папаша очень уж беспокоился, — заговорил Бен, по-мальчишески ухмыляясь. — Трента его не подпускает, а его как магнитом тянет. Полночи бегал вокруг них, как на привязи. Сделает шаг вперед — и отскочит. Наберется храбрости, еще шаг — и опять назад. А потом схватил палку, встал перед гнездом и такую рожу скорчил — не дай бог подойти. Уже утром понял, что никто не угрожает его семье, и улетел за добычей. Что-то долго не возвращается.

— И не вернется. Подрался с пахуном, — коротко пояснила Ирина.

Теперь ей была ясна цепь событий. Лидо вылетел за едой для Тренты. В одиночку. Был вынужден вылететь, потому что остальные были сыты после вчерашней охоты. Каждый получил свою долю, но Лидо поделился с Трентой… Одна доля на двоих! И никому в голову не пришло его сопровождать. Ах, Бен, Бен, когда же ты научишься… Паря над лесом в поисках вкусных жирных белок, Лидо встретил пахуна, направлявшегося к становищу. Ни одни хищник планеты не нанес гарпиям такого урона, как пахуны. Пахуны и черные бабочки. Вероятно, зверь случайно шел в ту сторону, но Лидо этого не мог знать. И он пошел на смерть, лишь бы отвратить опасность от своего гнезда. Пошел на смерть потому, что почувствовал себя… Ах, если бы знать, кем он себя почувствовал!

— Накормил Тренту? — спросила Ирина у ошеломленного Бена и, узнав, что нет, пришла в ярость. — Это же первый детеныш, первый!.. А мать с утра голодная. И костер погас, дров не удосужился запасти. Чем ты здесь занимаешься, хотела бы я знать?

И пока Бен метался по склону, то собирая сучья, за которыми от растерянности не догадался послать робота, то вытаскивая из устроенного в пещере ледника продукты, Ирина быстро приспособила над костром треногу, вскипятила котелок воды, бросила туда мясо.

Трента отлично понимала, для кого это делается. И не смогла выдержать. Голод погнал ее к человеку. Поднявшись с подстилки и крепко прижимая к себе детеныша, она неуверенными шагами, пошатываясь, спустилась к костру.

— Давай, давай! — подбадривала ее Ирина, высыпая в котелок концентраты. — Теперь-то ты не откажешься от горячего. Может, поймешь, наконец, что вареное мясо вкуснее.

Тренте было уже все равно, вареное или сырое. Она беспрепятственно позволила забрать у себя детеныша и торопливо сняла котелок с треноги. Ирина отметила, что, хотя она впервые проделывает эту операцию, движения у нее четкие и уверенные. Голод — лучший учитель. Запустив лапу в варево, гарпия жалобно вскрикнула, и ее лицо, так похожее на человеческое, искривила гримаса боли. Тихонько повизгивая, она трясла лапой и дула на обожженные пальцы.

— Ничего, ничего, Трента, думай, как лучше сделать, соображай. — Ирина подтолкнула к ней толстую ветку, и гарпия поняла. Схватила ветку, выловила ею кусок мяса и, дав ему остыть, жадно съела.

На запах подошли другие гарпии. До этого они сидели в отдалении, внимательно наблюдая за происходящим на площадке. Впрочем, подошли не все, только самые «разумные», самые восприимчивые. Для каждой у Ирины нашлись сладости и ласковое слово. Слово — это было обязательно. С гарпиями полагалось разговаривать в любой удобный момент. Привыкнув к чужой речи, понимая ее, они скорее обретут свою. Достаточно ли Бен уделяет внимания этому важнейшему аспекту их работы? Положение в этом племени больше всего беспокоило Ирину. Это племя (или еще стая?) не числилось в передовых. То, что Трента сняла котелок и действовала палкой — уже не показатель прогресса. Другие племена давно прошли эту стадию. Но вот на охоте большинство гарпий этого племени все еще полагается на силу когтей и мощь крыльев. Даже Лидо вылетел невооруженный… И очень плохо, что еще ни одна гарпия не подбросила в костер даже самой маленькой веточки, хотя холодными вечерами они частенько теснились у огня. Это, к сожалению, присуще пока всем племенам.

Истратив все запасы Бена, Ирина накормила супом каждую гарпию. Не часто это удавалось. Обычно никто не соглашался первым отведать человеческой еды. Зато если находился смельчак, побуждаемый сильным голодом, за ним к котелку тянулись все. А вместе с вареным мясом они постепенно привыкали к концентратам из овощей и злаков. К счастью, гарпии не успели «специализироваться» на какой-либо одной пище, иначе все попытки сделать из них разумных были бы заранее обречены на неудачу. Здесь, на новой планете, где каждый кусок свежего мяса доставался трудной ценой, они всё чаще ели фрукты и коренья.

Глядя на их круглые, коротконосые, зубастые лица, Ирина вдруг поймала себя на том, что совершенно не отличает их от человеческих. Привычка? Нет. Собаку, например, никогда не поставишь на свой уровень. Она дошла до вершины своего развития, выше ей не подняться. Гарпии находятся на самой нижней ступеньке разумной эволюции, и впереди у них тысячевековой путь… Теперь это ясно. Если еще три года назад кое-кто сомневался, то сейчас каждому бросаются в глаза перемены и в облике, и в поведении крылатых. Руки, способные создавать! Еще ни одно, даже самое примитивное орудие не было изготовлено сознательно, но готовыми палками и камнями гарпии пользуются вовсю, причем выбирают камни поострей, а палки с утолщением на конце, которыми удобнее убивать. И еще у них сильно развиты лобные доли мозга — участки, ведающие самосознанием, самоограничением, сдерживанием страстей и эмоций, без чего невозможна жизнь в коллективе. Неандертальцы вымерли именно потому, что у них лобных долей почти не было.

Бен с деловым видом возился у нижнего входа в пещеру, хотя делать ему там было абсолютно нечего. Совсем растерялся парень. Ирина жестко усмехнулась. Ничего, такая встряска ему полезна. Что-то он в последнее время распустился. На Базу летает чуть ли не каждый день, будто бы за инструкциями, и такие взгляды кидает на начальника отряда, что яснее не скажешь… Счастье еще, что Василий ни о чем не догадывается… А может, и догадывается, но не желает вносить сложности и в без того трудную жизнь отряда, верит жене. После Такрии, после корабля ящеров что может их разлучить? Но Бен, Бен! Мальчишка! А здесь это непозволительная роскошь. Здесь надо быть мужчиной. И забыть себя. Полностью отдаться делу. А он даже за костром не следит. Костер должен гореть днем и ночью. С него начинается цивилизация.

Ирина подумала, что слишком многое прощала Бену. Молодой парень, новичок в отряде, увлекающийся, во всем видящий прежде всего романтику. Не такой ли и она была первое время на Такрии? Нет, придется заняться им всерьез… или попросить у Земли замену.

Приласкав в последний раз новорожденную, забавно таращившуюся на незнакомый мир, и передав ее матери, Ирина спустилась с холма. Бен осторожно, бочком, подошел к ней, всем своим видом изображая раскаяние.

— Если что потребуется, я сегодня и завтра в девятом племени. Тренту кормить два раза в день, обязательно вареной пищей. О состоянии детеныша докладывать регулярно мне и доктору. Смотри, если упустишь… Кстати, почему доктора здесь нет? Не знаешь? Плохо! Не забывай про костер. Я не намерена повторять одно и то же. Все ясно?

Не дожидаясь ответа, Ирина пошла к танку. Проходя мимо машины Бена, она обернулась и крикнула:

— Отгони «ТУЗ» на положенное место! И чтобы больше я его здесь не видела.

Расстроенный Бен удрученно кивнул.

«Это тебе не нежные взгляды кидать, — думала Ирина, усаживаясь в кресле и набирая индекс девятого племени. — И вообще слишком много с тобой хлопот! Чего-то там на Земле, недоглядели…» Но скоро ее мысли потекли по другому направлению. Вот уже неделю она не видела мужа, работавшего в девятом племени. Все не было времени слетать, то одно отрывало, то другое. А Василий не подавал признаков жизни. Разумеется, с ним ничего не случилось, иначе Главный мозг немедленно поднял бы тревогу. Но сам Василий изменился с недавних пор, после того как она категорически отказалась поддержать его сумасшедшую идею. Тогда они в первый раз крупно поссорились… Неужели еще что-то задумал? Ничего, разберемся.

На мгновение кольнула обида, что от научной работы, работы необыкновенной важности, столько времени и нервов отнимают вот эти недоразумения с людьми, соратниками, с которыми и недоразумений-то никаких не должно быть. Могла ли она такое предположить, когда согласилась стать начальником отряда!

Ирина откинулась на спинку кресла и в который уж раз с горечью подумала, что не умеет руководить людьми. Никак не может нащупать ту грань, на которой руководитель остается в то же время товарищем, как Сергеев на Такрии. Не умеет так «не замечать» мелких упущений, чтобы подчиненный сам поспешил исправить их. Конечно, все это приходит с опытом, но пока люди иногда обижаются.

Да и муж… Пять лет они женаты, а до сих пор каждая встреча приносит с собой все то же ликующее чувство. Потому что очень уж редки они, эти встречи. Нельзя многого позволить себе. Вот если бы в отряде были еще супружеские пары…

«Передает третий спутник наблюдения. Внимание! Передает третий спутник. Из Урочища серого тумана курсом юго-юго-запад по направлению к пятому племени движется стадо пахунов численностью пятнадцать голов. Скорость движения нормальная».

Ирина с досадой стукнула кулаком по коленке. Только что улетела оттуда, и вот… Скорость нормальная, значит, пахуны просто возвращаются на стоянку. И на десять километров от их следа пропадет дичь. Вернуться, что ли? Нет, пусть Бен справляется сам.

Она включила микрофон.

— Вызываю пятого. Вызываю пятого.

— Пятый слушает. Сообщение принял, поднимаю танк.

Этим бы и следовало ограничиться. И все же Ирина не удержалась.

— Доложите, как будете действовать.

В голосе Бена прозвучала такая неприкрытая мальчишеская обида, что начальник отряда не удержалась от улыбки.

«Поделом мне», — подумала она.

— Это же ясно, Ирина Аркадьевна, я не маленький…

— Хорошо, действуйте, — оборвала она и выключила микрофон.

И все-таки она повернула к Урочищу серого тумана. Не может она сейчас не проконтролировать Бена, тем более что он и не будет об этом знать. Он должен остаться в племени, не дать гарпиям вылететь навстречу врагу. Танк будет действовать сам, по заданной программе.

Синий лесной ковер проплывал под машиной, изредка прорываясь бурыми прогалинами. Синий с бурым — это цвета планеты. Растительность здесь жесткая, накопившая много железа, чтобы противостоять травоядным. Тщетная попытка… Человек не может раскусить здешние плоды, тугие, как литые резиновые мячи. Сначала их нужно разрубить топором. А гарпии раскусывают. И плоды и ягоды. Здешние олени раза в три больше земных, рога их не помещаются в кабине танка. Только такие гиганты могут жевать траву, которая на другой планете называлась бы ползучим кустарником. Люди меняют обувь каждые две недели: подошвы не выдерживают. На двух ногах здесь ходить трудно. Очевидно, поэтому коренные обитатели имеют шесть ног, шесть лап, шесть копыт… Или число, кратное шести, как змеи. На брюхе по такой траве не поползаешь.

Вот и Урочище. Огромная расселина между двумя голыми мрачными скалами, заполненная сероводородными парами. Никто из людей не бывал здесь после тех двух из первой экспедиции… Они успели только передать, что в Урочище полно животных. Самых разнообразных. Травоядные мирно соседствуют с хищниками. Регулярно раз в полтора-два года звери приходят сюда, едят целебную траву, дышат целебным туманом и расходятся, готовые к дальнейшей борьбе за существование. Залетали сюда и гарпии. Но чужакам здесь — смерть.

Ирина быстро отыскала пахунов. Их черные лоснящиеся спины время от времени выплывали среди раскачивающихся деревьев. А вот и второй «ТУЗ». Ну, все в порядке. Бен четко составил программу. «ТУЗ» повис на пути стада. Его овальный плоский корпус задрожал, размываясь контурами, невидимая стена кси-поля преградила дорогу. Теперь машина будет сопровождать животных, пока не отгонит на безопасное расстояние. Несколько минут Ирина наблюдала, как вожак, сложившись чуть ли не вдвое, в слепой ярости кидался на невидимую преграду и откатывался назад, воя от гнева и страха. Очень ему не хотелось менять маршрут. А стена надвигалась, оттесняя животных, пока, наконец, они не кинулись в другую сторону.

— Товарищ начальник, как там мой танк, неплохо справился?

В голосе Бена звучала неприкрытая насмешка, и Ирина невольно покраснела.

— Пятый, почему вы не остались с подопечными? Опять нарушаете правила.

— Ну что вы, Ирина Аркадьевна, я смирно сижу у себя на горке. Просто у меня с машиной отличная связь, и она передает все, что видит. А видит, между прочим, вас…

Ирина разозлилась, хотя прекрасно понимала, что получила заслуженный щелчок по носу. Ничего не ответив, она снова набрала индекс девятого племени и передвинула регулятор на максимум. Оставляя за собой громыхающие раскаты, заставляющие пригибаться верхушки деревьев, танк на сверхзвуковой скорости помчался к желтым горам.

Узкая гряда невысоких вершин встала естественной преградой лесу, который не мог перебросить через горы свои семена. Лес бился о подножие, шел на приступ, карабкался по склонам, но на них задерживались, выживали, проникая в мельчайшие трещины, считанные единицы деревьев, чахлые, низкорослые, не способные к продолжению рода. За горами простерлось обширное плато, расцвеченное кое-где синими пятнами озер. Здесь паслись огромные стада оленей и кентавров — сумчатых животных с вертикально поставленной грудью и недоразвитыми передними конечностями. Шуршали в траве тридцатишестиногие змеи, с громким гудением носились отливающие металлом жуки. Сюда редко заходили пахуны и никогда крабы. Здесь царство черных бабочек.

Девятое племя, как и все племена, обитало на вершине, в искусственных нагромождениях камней. Так же горел костер перед верхним входом в пещеру, а у нижнего входа светилась оранжевая крыша палатки Буслаева. Однако на стоянке находились два танка. Кто-то был у Василия.

Ирина посадила свою машину рядом и по номеру на борту узнала «ТУЗ» доктора. Этого еще не хватало! Вместо того чтобы быть в пятом племени… Она заспешила к палатке.

Василий спал, сбив в комок одеяло. Лицо его вспухло, пылало жаром, с потрескавшихся губ слетало хриплое дыхание, забинтованная левая рука была бережно привязана к груди. Доктор сидел за столом и задумчиво отбивал пальцами какую-то мелодию, ожидая, пока в бюксе прокипятятся шприцы. Увидев Ирину, он успокаивающе махнул рукой.

— Черная бабочка. К счастью, задела лишь крылом.

Ирина обессиленно опустилась на стул. Царапни бабочка хоть слегка хоботком, и никакие лекарства не успели бы помочь.

— Как это произошло? — с трудом спросила она. Доктор пожал плечами.

— Вы же знаете своего супруга. Обычное лихачество. Отключил робота и пошел на бабочку с дубиной, решил показать подопечным, что можно справиться с ней один на один. — Он оживился: — И знаете, что главное: когда он упал, три гарпии схватили палки и отстояли его. С палками!

Ирина провела ладонью по мокрому лбу. Пять лет супружеской жизни не изменили Буслаева ни на йоту.

— Доктор, ты, как всегда, все напутал, — донесся с койки насмешливый голос. — Важно не то, что гарпии взяли палки, они и раньше ими пользовались, а то, что они схватились за оружие в минуту опасности, когда нет времени на обдумывание, когда каждая секунда дорога. И самое важное, они бросились с палками именно на бабочку, с которой только с оружием и можно справиться. Это уже не инстинкт, это разум. А что касается лихачества, то у меня в кармане была наготове ампула с вакциной.

Ирина быстро подошла к больному:

— Сумасшедший! Разве можно так…

Она поправила его спутанные волосы и, не выдержав, прижалась к пылающей щеке, сдерживая подступающие слезы. Доктор деликатно отвернулся.

— Ничего, девочка, результат стоил того. Да и вообще произошла несчастная случайность: не зацепись я за камень… А завтра я уже встану, скажи, Рене?

— Если будешь пить лекарства, — меланхолично отозвался доктор, — боль пройдет.

Ирина с силой растерла виски. Она ничего не понимала.

— Боль? Можете вы объяснить по-человечески, какая боль?

Прикосновение бабочки страшно тем, что оно нечувствительно, если, конечно, она не бьет хоботком. Просто на коже появляется красная полоса, а через час начинается головокружение, рвота, поднимается температура.

— Боль от ножа, — пояснил Василий. — Я, как положено, ввел вакцину, а потом сделал пару надрезов и ввел туда спирт, чтобы обезвредить.

— И правильно сделал. На три дня сократил пребывание в постели, — заметил доктор. Он вытащил шприц, набрал лекарство. — Нуте-с, раз уж ты проснулся…

Ирина вышла из палатки и присела на камень, чувствуя себя совершенно опустошенной. Только сейчас до нее с полной отчетливостью дошло, что могло бы произойти. Ночь наползала на горы, страшная ночь Планеты гарпий. Когда солнце заходит и над горизонтом в разные стороны плывут два спутника, темные силы зла властвуют беспредельно. Неслышно скользят в небе бабочки, с деревьев спускаются огромные пауки, застывают на звериных тропах крабы… Трудно, ох как трудно будет гарпиям подчинить себе эту планету!

С хрустом раздавливая камни, подошел и встал рядом робот — огромный, стальной, с двенадцатью следящими индикаторами, вооруженный плазменным бластером и излучателем кси-поля. Ночью спят люди, спят гарпии, только робот парит над становищем на гравитационных струях, охраняя спящих, замечая все и реагируя с быстротой, недоступной живому существу. А днем он собирает сучья, поддерживает костер, предупреждает о появлении хищников и сражается с ними, отмечает направление полета и время отсутствия каждой гарпии и делает еще уйму нужных дел.

— Пойдем, — сказала Ирина, — проводи меня.

Она начала взбираться по крутому склону, хватаясь за камни, чтобы удержать равновесие. Буслаев не разрешил проложить для себя удобный подъем. Сейчас это было кстати: пусть мысли сосредоточиваются только на трудной дороге. Робот тяжело шагал рядом.

Крылатые жили на самой вершине. Но сейчас, в холодный вечер, они перетащили свои подстилки на верхнюю площадку, к костру. На площадке сразу стало тесно, зато уютно.

«Все-таки молодец Васька! — подумала Ирина. — У Бена к костру сами не подойдут». Одни гарпии уже спали, тесно прижавшись друг к другу, другие сидели на камнях, завернувшись в крылья, и зачарованно смотрели на огонь. Какие видения, навеянные зыбкими очертаниями пламени, возникали в их мозгу? Третьи ссорились из-за места, обмениваясь короткими трескучими возгласами. Громадный самец застыл на краю площадки, сжимая в лапе дубину: он чуял опасность. Ирина покосилась на робота. Нет, самец ошибается. Она осторожно двигалась между крылатыми, гладила одних, окликала других, угощала сладостями третьих. Придумывать для них имена было мучением. Хотелось, чтобы были и простые, и не совсем похожие на человеческие. Почти полторы тысячи имен… И нельзя перепутать — обидятся. Для них имена такая же собственность, как сорванный плод.

У самого костра лежала Лада. Она не отпрянула, когда Ирина села рядом, даже не открыла глаза, только плотнее запахнулась в крылья. Лада готовилась стать матерью, и все ее инстинкты (а может, уже мысли?) были сосредоточены на этом. Еще двенадцать самок должны были скоро дать потомство вслед за Трентой. Вот и выросло первое поколение! Пять лет назад, когда их привезли сюда, это были перепуганные бестолковые детеныши. Год их держали в заповеднике за силовым забором, потом разбили на племена и поселили среди камней. Пятьсот погибло в первый же месяц. Это была необходимая жертва. Зато чем дальше, тем количество погибших уменьшалось. Если бы не Лидо сегодня! Как глупо! А может, не глупо? Ведь Лидо защищал свою семью, а этого раньше у гарпий не было. Коллектив делает свое дело.

Больше всего гарпий погибло здесь, в девятом племени. Ирина помнила, какие жаркие дебаты бушевали на Базе, когда Буслаев выбрал это место для своих подопечных. Самое страшное здесь для гарпий — открытое пространство. Бабочки, змеи, насекомые — все против них. В лесу спокойнее, хотя там нельзя и летать.

«Поймите же вы, наконец: гарпии должны летать. Это не люди, ноги для них не главное. Забудьте все, что было на Такрии. Там мы пробуждали разум в людях. В людях! Здесь совсем другие существа. И цивилизация у них будет совсем другая. Крылатая! А вы хотите подавить их естество. Черт с ней, с опасностью, дайте им проявить себя там, где это отвечает физиологии. Вот увидите, какой будет результат».

Он отстоял это место и оказался прав. В девятом племени гарпии развивались быстрее. И по размерам были крупнее остальных, хотя, почему так получилось, никто не мог понять.

Ирина угостила Ладу конфетами и спустилась к палатке. Теперь пойдут новые заботы — дети. Дети, которые с рождения будут рядом с человеком. С каким нетерпением люди ждали их!

В палатке клубился синеватый дым. Василий и Репе, нещадно пыхтя трубками, сражались в шахматы. После укола лицо Василия стало нормального цвета и он чувствовал себя гораздо лучше.

— Все от вакцины, — рассеянно пояснил Репе, убирая короля от вражеской ладьи. — Пахуна бы эта доза убила, а ему в самый раз.

— Мат! — торжествующе объявил Буслаев.

— Завтра! — сказал Рене и загородился конем.

— Все равно мат! — Буслаев двинул слона.

— Я и говорю: завтра! — невозмутимо отозвался доктор, снимая слона коварно притаившейся пешкой.

Мата не получилось, и Буслаев засопел, поочередно кусая то трубку, то собственную бороду. Ирина порылась в холодильнике, быстро соорудила ужин и, не слушая возражений, сдвинула шахматную доску на край стола.

— Потом доиграете, я умираю с голоду.

Поужинав, разыграли, кому мыть посуду. Вышло доктору. Довольная, Ирина легла спать, строго-настрого наказав мужчинам долго не засиживаться и проветрить помещение. В конце концов она заставила себя заснуть.

Через час огонь в палатке погас. Спали люди, спали гарпии. Бодрствовали самец с дубиной и робот. Самец все так же неподвижно стоял на камне, весь внимание и настороженность, а робот парил над становищем, то снижаясь, чтобы подбросить сучья в костер, то снова взмывая вверх. Его следящая система работала в спокойном режиме: вблизи никакой опасности не было.

ТИХОЕ УТРО

Утром Буслаев встал совершенно здоровым. Правда, все еще побаливала рука, по которой бабочка мазнула крылом, но на такие пустяки он никогда не обращал внимания. Лишь бы мозги работали с полной отдачей, говаривал он. Доктор, наоборот, что-то расклеился и долго кряхтел и страдальчески морщился. Но, проглотив таблетку спорамина, он приободрился и повеселел.

Предоставив мужчинам готовить завтрак, Ирина взяла полотенце и поднялась на вершину. Больше всего любила она эти утренние часы, когда низкое солнце гладит, ласкает кожу розовыми лучами, а все вокруг блестит, вымытое росой. В такие часы по планете можно идти, почти ничего не опасаясь. Хищники убрались в свои логова до вечера, и планета отдана мирным животным и птицам.

Гарпии, выстроившись гуськом и смешно переваливаясь на коротких ногах, спешили по узким проходам между камнями к крохотному искусственному озерцу на вершине. Вода в него поступала по артезианским трубам. Взмыв в воздух и сложив крылья, гарпии камнем падали в холодную воду и, выскочив на берег, шумно отряхивались, окутанные сверкающими брызгами. Хлопанье крыльев, резкие гортанные голоса, откликающееся со всех сторон эхо — все это вызывало в представлении мирное сельское утро на далекой милой Земле.

Зайдя за большой валун на противоположной стороне, Ирина быстро разделась и с размаху бросилась в озеро. Ледяная вода пламенем полоснула по коже. Проплыв десяток метров, Ирина повернула обратно, с силой работая руками. Больше двух минут продержаться в таком холоде невозможно. Планета изобилует теплыми морями и реками. Но только в этих озерцах, где роботы каждый день берут пробы на микроорганизмы, можно купаться. Счастливчики цивилизаторы, работающие в племенах! Они каждый день испытывают это наслаждение.

Ирина растерлась полотенцем, оделась и медленно зашагала обратно, подставляя лицо солнцу. На той стороне показались Буслаев и доктор, тоже с полотенцами. Там купались и гарпии. Попробовав воду, доктор предпочел осторожно ополоснуться до пояса, зато Василий плюхнулся в самую гущу гарпий и в восторге заорал во весь голос. Переполошенное эхо долго перекидывалось от одной вершины к другой.

Застыв в изумлении, Ирина во все глаза смотрела на невиданную игру в воде. Очевидно, это происходило каждый день, так как все участники отлично знали, что надо делать. Буслаев принес мяч, и гарпии, разделившись на две партии, старались закинуть его на чужую территорию. Шум, крики, паруса крыльев в водяной пене, сильные мускулистые тела, то сбивающиеся в кучу, то разлетающиеся в разные стороны, тучи сверкающих брызг…

Минут двадцать продолжалось это веселье, пока участники не выскочили на берег совершенно закоченевшие. У Василия зуб на зуб не попадал.

— Ввиддала? — подмигнул он подошедшей Ирине. — Оттренирую ккоманду, привеззу на Зземлю — и Ббольшой хрустальный ккубок наш.

— Если не загнешься к тому времени, самоубийца! — сердито отрезала она. — А ну бегом вокруг озера!

Буслаев с диким криком кинулся по берегу, сверкая пятками. Гарпии, думая, что это какая-то новая игра, взмыли в воздух и помчались за ним, на ходу выстраиваясь клином. Ирина повалилась на песок от хохота.

— Богатырское здоровье, — с завистью сказал Рене. — Одарила же природа человека!

После завтрака доктор улетел в пятое племя осматривать новорожденную, а Ирина и Василий снова поднялись на вершину и уселись на плоском горячем валуне. Было тихо. Только между камней что-то слегка потрескивало.

— Ну рассказывай, — сказала она.

— Да не о чем говорить, — задумчиво отозвался он. — Все, что сделано, ты видела.

Ирина вздохнула.

— Я же не о том. Ведь неделю не виделись… Можешь ты просто, по-человечески рассказать жене, как жил, почему не радировал? Или все носишься со своей идеей?

Он покосился на нее, высоко подняв брови. Все тот же знакомый взгляд — смесь упрямства и какой-то детской беззащитности. И она поняла, что мир между ними еще не наступил.

— Ну конечно! — сердито сказала Ирина, отстраняясь от него. — Вбил себе в голову!

— Да, представь! — с вызовом подтвердил он.

Она стала подкидывать на ладони черный блестящий камешек, потом бросила его вниз. Буслаев тут же поднял здоровенный обломок, швырнул вслед. Ирина, не выдержав, улыбнулась.

— Не знаю, что ты думаешь о своей жене, — со вздохом сказала она. — Наверное, считаешь трусихой и перестраховщицей. И правильно считаешь. Я откровенно боюсь. Как боялся Сергеев на Такрии, хотя и не подавал вида. Сейчас, вспоминая то время, я все больше поражаюсь, каким он был дальновидным руководителем…

— Там было другое, — нетерпеливо перебил он. — Там были люди — существа, чью психику мы понимали. И там можно было ждать годами, благостно поглядывая на циметр, стрелка которого хотя и медленно, а все-таки двигалась. А здесь…

— А здесь циметр бесполезен. Его не на что градуировать. Нет соизмеримых величин. И надо ждать не годы, а тысячелетия, прежде чем можно будет поставить стрелку на ноль.

— Чушь! Чушь! — почти закричал он, сжимая кулаки. — Ты сравниваешь с человеческой цивилизацией. А гарпии не люди. Они совсем другие существа. У них другой физиологический цикл. Они живут лет двадцать и развиваются раз в десять быстрее человека. А цивилизация их должна развиваться быстрее в сто, тысячу раз…

— Бездоказательно.

— Интуиция. — Он похлопал себя по могучей груди. — Вот здесь чувствую. Мы уже тормозим их развитие. Им нужен толчок. Ты пойми… — голос его сделался умоляющим, — пойми, для них же почти ничто не изменилось. Жили они стаями и живут так же. Только что охотятся коллективно, так это от нужды. Здешнего оленя в одиночку не возьмешь. Конечно, это развивает мозг, заставляет менять поведение, но этого же мало, мало. Что из того, что они хватают дубины? Ведь разделывают добычу все равно когтями. И кому ты докажешь, что весь прогресс, которого мы добились, это от ума? Обезьян на Земле и не таким штукам научили, а они все равно остались обезьянами.

— В цирке тебе работать, — устало сказала Ирина. — Василий Буслаев с группой дрессированных гарпий. Не понимаю, какого черта ты бросил Такрию и явился сюда? До тебя не доходит наша основная цель: не научить гарпий какому-то комплексу цивилизованных приемов, а поставить их в условия, в которых они неминуемо создадут цивилизацию. Сами! Многое из того, что мы заставляем их делать, они забудут через два-три поколения после нашего отлета, а вот условия для усиленной работы мозга, для развития средств общения должны остаться. И кое-чего мы уже добились. Моногамия! Почему-то некоторые этого недооценивают. А я вижу в этом зародыш общества. Гарпии стали жить семьями. А ведь это произошло помимо нас, как раз этого мы не добивались. Изменились условия, изменился образ жизни. Вот над этим и надо работать: менять условия, направлять развитие, а не ставить рискованные эксперименты.

— Но это не тот эксперимент… Ты даже не знаешь, чего я хочу.

— Сегодня узнаю. Доложишь на совете.

Василий оторопел.

— При чем здесь совет?

— При том, что такие акции не делаются в одиночку. Все члены отряда должны обдумать их, обсудить и принять решение. Большинством голосов. У всех племена чем-то отличаются, и то, что годится для одного, не подходит для другого. А эксперимент должен проводиться одновременно во всех племенах.

По ее тону Василий понял, что спорить бесполезно.

— Хорошо, пусть будет совет, — проворчал он.

Теперь они сидели, не касаясь друг друга, сердитые и отчужденные.

Гарпии отправлялись на охоту. Группами по десять-пятнадцать особей срывались они с вершины и неслись над равниной, сжимая в лапах дубины.

— Почему их так мало? — удивилась Ирина.

Буслаев довольно усмехнулся.

— Подожди, увидишь. Это улетели самцы.

— А тот?

— Тот — дневной дежурный по становищу.

Ирина изумленно взглянула на него. Еще ни в одном племени не было такого распределения обязанностей. Да и здесь еще несколько дней назад гарпии улетали на охоту все вместе, самцы и самки, и никаких дневных дежурных не было. Она хотела расспросить об этом подробнее, но воздержалась. По лицу Василия видела, что сюрпризы еще не кончились. А его хлебом не корми, дай только удивить окружающих.

Но то, что произошло дальше, она никак не могла вообразить. Самки, также группами, рассеялись по равнине к принялись что-то искать, исчезая в высокой траве. На вершине остались только страж с дубиной и Лада. Она заботливо перетряхивала свою подстилку.

Буслаев не скрывал торжества.

— Понятно, почему я настаиваю на эксперименте? Уже неделя, как они разделились. Самцы приносят мясо, самки — коренья и фрукты. И все это почти без моего вмешательства. И хотя Лада не участвует в общих хлопотах, они кормят ее. Все, а не только муж.

— Так что же ты молчал?! — Ирина была поражена, восхищена и раздосадована одновременно.

В волнении она закурила сигарету. Буслаев тоже сунул в рот трубку.

— «Молчал, молчал»! Должен же я был убедиться, что это не случайность, не эпизодическое явление.

— Ах ты… — Ирина задохнулась дымом. — Такое скрыть! Я по крохам собираю со всех племен факты, а он… Тоже мне хитрец! Берег как решающий аргумент.

Он не ответил, любуясь ее раскрасневшимся, возбужденным лицом.

— Ну погоди, Васька, дам я сегодня тебе на совете, не посмотрю, что ты… — Внезапно глаза ее расширились — она что-то увидела за спиной Буслаева.

Обернувшись, он рывком вскочил на ноги:

— Бабочка!

— Шальная! — ровным голосом сказала Ирина, доставая бластер.

Василий придержал ее руку:

— Не надо. Это сделает робот.

Нет страшнее хищника, чем бабочка. Бесшумно скользит она на воздушных течениях, почти не шевеля полутораметровыми, черными, как пиратские паруса, крыльями. Длинный острый хоботок мелко вибрирует, принимая и отсортировывая запахи. Вот и жертва. Громадный олень, пушистая шестиногая лисица, птица в гнезде, змея в траве — хищнице все равно. Она обрушивается с высоты, как черный смерч, грозно и неотвратимо. Удар хоботком, и жертва падает, парализованная страшным ядом. Удалось увернуться от хоботка — все равно смерть, только более медленная. Убийца заденет жертву крылом, лапкой, брюшком, чем угодно, и тот же яд постепенно доберется до нервных центров. Когда утихнут конвульсии жертвы, бабочка садится на еще теплое тело, раскинув крылья, будто обнимая его, и хоботок раскалывается вдоль, распахивается, из него вываливается огромный, как мешок, желудок… Внешнее пищеварение — самый отвратительный вид насыщения. Только трех животных не трогает бабочка — пахуна, краба и гигантского древесного паука. У пахуна и краба слишком толстая шкура, а паук сам с удовольствием ест бабочку. Он единственный, кто может переварить ее ядовитое тело. Поэтому никогда не летает она над лесами.

Страшна бабочка. Но еще страшнее шальная бабочка, приготовившаяся умирать. Почувствовав приближение смерти, она вылетает ярким солнечным утром, когда ее не ждут, и летит над равниной, подыскивая жертву, а еще лучше — много жертв. Бывает, бабочка минует отдельных животных, пока не наткнется на стадо оленей или кентавров. Высоко к солнцу взмывает разбойница и, сложив крылья, падает в самую середину, ударяясь об одно животное, другое… Отлетают крылья, лапки, усики, брызжет во все стороны яд, и вот растерзанная бабочка лежит мертвая, а вокруг корчатся жертвы.

Бабочка пикировала прямо на людей. В струнку вытянуты черные крылья, нацелен острый хоботок… И вдруг ее не стало. Только лоскут синего пламени вспыхнул и погас в воздухе. Ирина поняла голову. Прямо над ними спокойно парил робот.

— Вот и все, — сказал Василий. — И так почти каждый день. Мы до сих пор не можем привыкнуть к бабочкам, а гарпии их совершенно перестали бояться. Знают, что над лесом их не бывает, а на равнине робот за десять километров достанет излучением. И не умеют гарпии с ними бороться. Со всеми могут, а с бабочками нет. Поэтому я и пытался их научить.

— Это тоже входит в условия твоего эксперимента? — задумчиво спросила Ирина.

— И еще многое другое.

«А ведь в чем-то Василий прав», — подумала она. Глядя на широкое плато, где в густой траве то здесь, то там белели головы гарпий, Ирина чувствовала, что все стало не так, как раньше, сложнее, туманнее. Собственная концепция постепенного накапливания определяющих условий уже не казалась ей такой незыблемой. «Надо подумать, разобраться», — твердила она себе, прощаясь с мужем и спеша к машине. Помахав Василию на прощание и послав воздушный поцелуй в знак примирения, Ирина оторвала танк от земли и взяла курс на Базу.

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

Лишь в одном не смогли отказать себе Ирина и Василий, когда прилетели на Планету гарпий: сделали Базу точной копией такрианской. Как ни доказывали им, что здесь такая конструкция опасна, что База должна соответствовать категории планеты, как ни прельщали проектами неприступных железобетонных крепостей, они настояли на своем. И выросли на равнине три бревенчатых трехэтажных здания, отражая стеклянными окнами солнечные лучи. Единственное, что заставила сделать космическая инспекция безопасности, — это накрыть Базу непроницаемым колпаком кси-поля.

Подлетев к Базе, «ТУЗ» дал позывные. Главный мозг распахнул окно в колпаке, и машина опустилась на обширную стоянку с выжженной до глянца землей.

Ирина застегнула кобуру бластера, одернула свитер, поправила волосы и только после этого покинула танк. Она жила на Базе совершенно одна. Остальные, в том числе доктор, периодически прилетали сюда на один-два дня. Но Ирина строго следила за собой, всегда была аккуратно одета и причесана.

Жить одной в окружении полутора десятков роботов — это трудно. Однако в племенах было еще труднее, и начальник отряда не считала себя вправе жить легче, чем другие.

Впрочем, сегодня на Базе будет весело: на совет прилетят цивилизаторы. Ирина поднялась на второй этаж, в свой кабинет, объявила по рации, что сбор в шестнадцать ноль-ноль, переоделась и спустилась в столовую.

Как всегда, одной в пустом зале есть не хотелось. Безукоризненно ровный ряд столов, поблескивающих стерильно-белым пластиком, начисто отбивал аппетит. Ирина лениво поковыряла салат, съела полтарелки супа и со вздохом разочарования приказала роботу убрать посуду. Но тут же она повеселела, вспомнив про общий ужин, и с увлечением принялась составлять программу для кухонного комбайна, стараясь не забыть самые вкусные, самые любимые цивилизаторами блюда. За этим занятием ее и застал голос из динамика:

— Докладывает первый спутник наблюдения. На орбите звездолет. Пароль служебный.

Ирина так и застыла с поднятой рукой у циферблата программного блока. Служебный корабль! Это не может быть рейсовый грузовик. Тот ушел к Земле совсем недавно. Скорее всего, очередная комиссия. Регулярно раз в год Академия космических работ присылает комиссию по обследованию деятельности.

Но очередная комиссия была… Ирина быстро подсчитала. Да, семь месяцев назад. Не может быть, чтобы так быстро прислали следующую. Нет, это не комиссия. Тогда инспекторы космической безопасности. Они могут появиться в любой момент без всякого графика. Только сейчас их и не хватало! Впрочем, когда бы безопасники ни прилетели, они всегда не ко времени. На неделю отряд будет выбит из колеи. Инспекторы потребуют данные о нападении зверей «за отчетный период», маршруты новых миграций, как будто кто-нибудь здесь этим занимается, проведут двадцатичетырехчасовую учебную тревогу… Потом они скрупулезно обследуют все десять племен и выдадут предписание пунктов на тридцать. Очень нужные, очень правильные пункты, но чтобы их выполнить, придется заморозить всю работу. Ирина попыталась вспомнить, где у нее валяется предыдущее невыполненное предписание, и не смогла. Да и не все ли равно? Инспекция улетит, а потом с Земли придет очередной разнос. «…Если и в дальнейшем будут допущены факты подобного возмутительного пренебрежения… Невыполнения… Начальнику отряда под персональную ответственность…» Ладно, ничего не поделаешь, космодромные роботы уже доложили о готовности принять корабль. Через час придется встречать. Она на секунду задумалась, потом вызвала Буслаева.

— Слышал, слышал, — отозвался тот. — Думаю, это инспекция. Комиссии вроде бы рано.

— И я так считаю. Прилетай, поможешь встретить. Только смотри не вздумай сболтнуть, как вчера тебя бабочка…

— Ты меня что, за идиота считаешь? — обиделся Василий. — Лучше проведи с эскулапом разъяснительную работу… И про пилюли тоже.

«А ведь верно, — подумала Ирина. — Рене может. Его эти пилюли уже приводят в тихую ярость. Никто же не глотает. И я… Нет, я хоть беру их с серьезным видом, иду за стаканом и там уже выбрасываю».

— Эскулап, ты слышишь, эскулап? — надрывался Буслаев.

— Не глухой, — отозвался Рене. — Вот где я на тебе отыграюсь, пиратская твоя борода! Ирина Аркадьевна, я готов молчать для пользы пауки, но при условии, что этот тип в моем присутствии слопает всю месячную порцию.

— Он слопает! — твердо сказала Ирина.

Василий и Рене были закадычными друзьями, но тем не менее месячная норма пилюль была цивилизатору обеспечена. Совсем недавно он заставил доктора судорожно палить по дереву, на котором никакого паука не было.

— А совет состоится? — раздался нежный голосок Веды, работавшей в третьем племени.

— Обязательно, — ответила Ирина. — Мы не можем тормозить работу из-за всяких там… И совет состоится, и ужин… — она секунду подумала: все-таки инспекция, — с вином.

— Ура! — дружно грянуло из динамиков. Буслаев прилетел через сорок минут.

— Причешись, переоденься! — приказала Ирина. — Произведи впечатление… Хорошо бы бороду подровнять, да, жаль, не успеешь.

— Не успею, — радостно подтвердил Василий и поплелся переодеваться. Он давно уже отвык спорить с женой насчет туалетов. Сама Ирина выглядела всегда великолепно. Подумав об этом, Василий задержался у зеркала и слегка подровнял бороду ножницами. Надо же в конце концов преодолеть этот холодок отчуждения между ними.

Вылетели в «автобусе» — огромном танке для массовых перевозок, и еще издали увидели звездолет. Гигантская сигара, пронзая облака, медленно опускалась на планету, опираясь на бледные столбы плазмы. Даже в герметическую кабину танка проникал могучий космодромный ревун, предупреждающий, что близко подходить к посадочной площадке нельзя.

Звездолет сел, и юркие космодромные роботы принялись дезактивировать вокруг него почву. На это ушло минут пятнадцать. Наконец путь был открыт, и танк вплотную подплыл к кораблю. Василий тяжело вздохнул.

— Неймется же людям! Говорят, это судьба всех, кто по тем или иным причинам был вынужден уйти из разведотрядов. Уязвленное самолюбие толкает их в самое пекло, сразу вслед за разведчиками. Недаром считается, что нет больших храбрецов, чем в инспекции: разведчики только открывают планеты, а безопасники проходят их вдоль и поперек, прежде чем допустят других… Ага, люк пошел. Ну, раз-два, делаем радостные лица… Тысяча чертей!!!

В открытом люке звездолета стояла плотная, коренастая девушка в голубом свитере и серых брюках, а из-за ее плеча выглядывала другая — румяная и черноволосая.

— Ущипните меня, чтобы я проснулся! — пробормотал Василий. — Это же…

— Пат! Мимико! — закричала Ирина, бросаясь к звездолету. Подъемник скользнул вниз, доставив девушек на землю. — Пат! Мимико! — повторяла Ирина, смеясь и вытирая слезы, обнимая и целуя девушек. — Какие вы молодцы, что прилетели. Какие молодцы!

— А я разве не молодец? — спросил профессор Сергеев, подходя сзади. Никто не заметил, как подъемник поднялся и снова спустился, доставив его.

— Валерий Константинович! — Ирина кинулась ему на шею.

— Ну это уж слишком! — закричал Буслаев. — Оставь же и мне мою порцию. — И он звучно расцеловался с вновь прибывшими.

— Дорогие друзья, придется прекратить восторги на пятнадцать минут, — сказал профессор. — Ровно столько нам дали на выгрузку. Мы не должны задерживать корабль.

— Как так? — изумилась Ирина. — Экипаж по правилам обязан отдыхать двое суток.

— Так то по правилам. А нас подбросили сюда контрабандой, и корабль тут же уйдет на Эйру. Так что давайте освободим поле.

Он помахал рукой кому-то в корабле и подтолкнул людей к машине. Люк звездолета закрылся, раскалывая воздух, хрипло заорал ревун. Оглушенные люди бросились в герметическую кабину танка. Как только он пересек границу зоны, звездолет выпустил столбы плазмы и медленно поднялся в небо.

— Неудобно как-то: не отдохнули, даже не поужинали, — огорчилась Ирина.

— Ничего, — сказал Сергеев. — Зато график не будет сорван.

Он внимательно оглядел своих бывших подчиненных.

— А тебе, Василий, женитьба пошла на пользу: собранный стал, подтянутый. Про тебя, Ира, не говорю: все такая же красавица.

— Да будет вам! Комплименты — не ваша стихия. Про себя расскажите. Как? Что? Ra сколько?

Профессор расхохотался.

— Чувствуется хозяйка планеты! «Как? Что? На сколько?» До первого рейсового корабля. Завернули к вам по пути на Землю. За новым назначением.

— За новым назначением?! А Такрия?

— Такрианского отряда больше не существует… — Сергеев весело взглянул на ошеломленные лица Ирины и Василия, намеренно затянул паузу. — Расформирован за ненадобностью. Такриоты твердо стали на ноги и больше в нас не нуждаются.

— Вот это да! — вздохнул Буслаев. — А у нас тут…

— Так какое вам еще нужно назначение? — оживилась Ирина. — Оставайтесь здесь. Девчонкам дадим племена, а вы с вашим опытом…

Сергеев знакомым жестом прервал ее.

— С девушками договаривайтесь сами. Может, они и останутся, да и то после годичного отдыха на Земле: сразу не позволят. А я… — он развел руками, — избран в ученый совет АКР.

— Поздравляю! — от души сказала Ирина.

А Василий подмигнул профессору:

— По такому поводу… У нас как раз сегодня ужин.

— И совет, — вспомнила Ирина. — Вовремя вы прилетели: послушаете, подскажете.

— Совет — это что? Общее собрание? — лукаво спросила Мимико. — Ой, Ирка, я вижу, ты страшно последовательна: на Такрии терпеть не могла общих собраний.

За разговорами и не заметили, как прилетели на Базу.

— Будто и не улетали с Такрии, — восхитилась Мимико. — Копия!

— И костюмы наши: голубой свитер и серые брюки, — рассмеялась Патриция, знакомясь с теми, кто прилетел на совет.

Однако по просьбе Сергеева совет отложили на сутки.

— Если ты, Ира, действительно нуждаешься в моем мнении, то дай время составить его. Ознакомишь сегодня с положением, завтра свезешь в племена, и тогда будем разговаривать, — предложил он, и Ирина немедленно согласилась.

После веселого ужина, «как в добрые такрианские времена», старые подруги уединились в комнате Ирины и заявили, чтобы им не смели мешать, потому что ночь коротка, а им еще надо поговорить.

— Вы же обо всем переговорили! — поразился Буслаев. — Я ведь слышал: и что Мимико вышла замуж, и что Буба родила девочку, а Кача мальчика, и что Олле сделал предложение Патриции и она, наверное, его примет. О чем же еще можно?

Сергеев взял Василия за плечо и усадил на диван.

— Не будем мешать женщинам насыщаться информацией. Тем более, что нам тоже есть что вспомнить.

Они раскупорили бутылку вина, закурили трубки, и потекла неторопливая беседа.

— А помнишь ящеров? — Сергеев прищурился, разгоняя рукой табачный дым.

— Еще бы! Нам с Иркой пришлось провести немало невоодушевляющих часов у них в корабле. Мы частенько вспоминаем то время. Жалко: пропал контакт.

— Да и я вспоминаю. Пытаюсь понять, что заставило их лежать столько времени в болоте? Ведь корабль был исправен. Могли либо улететь, либо колонизировать планету. А они избрали самый дикий, с пашей точки зрения, вариант.

— Так то с нашей… А вы сами утверждали, что земной логикой их поступки не оценить.

— Правильно. Я и сейчас стою на этом, хотя, после тщательного обдумывания, с маленькой поправкой. — Сергеев выколотил пепел из трубки и снова набил ее табаком. — Оценить трудно, но понять необходимо. Не настолько же беспомощна наша логика, чтобы мы не могли осмыслить поступки разумных существ, пусть совсем других, но все же разумных. Ведь как они ни скрывали все, что их касалось, но кое-что стало ясно. Ясно, что для них контакты с другими цивилизациями дело не новое и они предпочитают проводить их огнем и мечом. Ясно, что логическое мышление у них преобладает над эмоциональным, иначе они не бежали бы с Такрин, а развязали бы с нами войну. И, наконец, ясно, что публичная казнь — это признак слабости. Акт, направленный на устрашение несогласных.

Буслаев разлил остатки вина по бокалам.

— У меня остались от тех дней довольно сумбурные впечатления. Но в одно мгновение, а именно когда я отшвырнул во время бегства двух ящеров, мне почему-то показалось… Бывает такая ничем не объяснимая уверенность… Мне показалось, что с ними можно разговаривать.

Ночь двигалась по планете, и постепенно потухали огни Базы. Спали люди, спали гарпии в своих становищах. Только роботы чутко ловили ночные шорохи да светились окна в кабинете начальника отряда и в клубе, где вполголоса продолжали разговаривать двое мужчин. И никто не подозревал, что в это время огромный астролет — диск за миллионы километров от планеты начал торможение.

ГАРПИАНСКИЙ ОТРЯД

— Нет, Валерий Константинович, здесь так нельзя. Это вам не Такрия. У нас положено выходить из машины осторожно, предварительно осмотревшись, держа руку на бластере. Иначе вами… того… позавтракают.

Произнеся эту тираду, Буслаев, выпрыгнувший из танка перед Сергеевым, подмигнул девушкам и повел гостей к становищу гарпий.

— Неужели у вас так опасно? — тихонько спросила Мимико, тревожно озираясь.

Ирина ободряюще улыбнулась ей.

— Возле становищ, в зоне действия роботов, никакой опасности нет. А вот вне зоны… действительно.

— Очаровательная планетка! — проворчала Патриция, крупным мужским шагом догоняя Буслаева.

Сегодня гарпии были на месте. Вчерашняя охота оказалась на редкость удачной: притащили двух оленей, кроме того, самки накопали много кореньев — и племя было обеспечено на несколько дней.

— Это что такое? — Сергеев поднял с камня неуклюжее сооружение из травы и сучьев.

— Корзина для сбора кореньев. Берется подстилка, которую плетут гарпии, и сгибается коробкой. И вот что интересно: первоначально коробку делаем мы, а потом они уже сами поддерживают форму. Но, к сожалению, еще ни разу они не сделали коробку сами.

— Так, так! — Сергеев задумчиво шел по становищу, невольно сторонясь сидящих или лежащих крылатых. Заметив иронический взгляд Ирины, смущенно засмеялся. — Не могу заставить себя подойти к ним. Что значит рефлекс! На Такрии они — кошмар всего живого, и у меня просто не укладывается, что здесь они совсем другие.

— А я ничего, уговорила себя. — Патриция смело приблизилась к маленькой самочке, протянула заранее припасенные конфеты. Гарпия деликатно взяла их когтистой лапой и в знак признательности потерлась головой о плечо девушки. — Ой, какая ты славная! — восхитилась Патриция, садясь рядом и поглаживая твердые крылья.

— Попробую и я! — решилась Мимико.

— Ну как, велика разница между такрианскими гарпиями и нашими? — спросила Ирина. Вопрос был преждевременным, но начальник отряда намеренно форсировала события. Она ни на минуту не забывала, что Сергеев теперь член ученого совета АКР и, следовательно, его визит вызван не только желанием повидаться со старыми друзьями.

— Я выскажусь позже, на совете, — уклончиво отозвался он.

Профессор дотошно обследовал все — и дубины, с которыми гарпии охотились, и «склады» продуктов в прохладных местах между камнями. Он садился рядом с крылатыми, трогал их лапы, гладил крылья, задал уйму вопросов… и не высказал своего мнения. В отличие от девушек, которые откровенно восхищались, лицо его было непроницаемым. Он тоже помнил, что является членом ученого совета.

— А теперь покажите нам племя, не достигшее еще такой ступени развития! — скомандовал он тоном, не терпящим возражений.

Ирина беспрекословно повезла их к Бену. И здесь профессор тоже упорно молчал, не реагируя ни на красноречивые взгляды Ирины, ни на многословные излияния Бена, красочно расписывавшего достижения своих подопечных.

Ирина с досадой кусала губы, девушки улыбались, а Сергеев внимательно слушал, изредка прерывая словесный поток точно поставленным вопросом.

— Собирайте совет, — сказал он Ирине, возвращаясь к танку.

Все рассаживались за длинным прямоугольным столом. Перед каждым лежала стопка бумаги, кто хотел — мог курить.

Заняв свое место, Ирина окинула взглядом обращенные к ней лица, не торопясь открыть заседание. Очень важно сейчас, какое впечатление произведут ее товарищи на гостей. На Такрии были отличные ребята, но и здесь не хуже. Вон рядом с Беном сидит Веда, любимица отряда. Она всегда садится рядом с Беном. Болван все-таки этот мальчишка! Такая девушка обращает на него внимание, а он… Ирина досадливо передернула плечом и перевела взгляд дальше. Плечом к плечу сидят Инвар, Поль и Курт. Они наблюдают за вторым, восьмым и десятым племенами. Все трое спокойные, молчаливые, сильные парни. Они всегда садятся вместе после того, как на спор прокатились на пахуне, закрыв его фасеточный глаз курткой. Разъяренный зверь мчал их с добрый десяток километров, извиваясь и брыкаясь, как норовистый конь, пока не врезался в здоровенное дерево, устоявшее даже перед таким ударом. Потом лихачи, разбившие свои УП и не имеющие возможности вызвать помощь, несколько часов сидели на ветках, как воробьи, не желая убивать терпеливо поджидающее внизу чудовище. Кончилось тем, что Ирина прилетела и сняла их с дерева. Ну и устроила она им нагоняй! Напротив них о чем-то перешептываются хохотушка Наташа, вспыльчивая Олив, высокая невозмутимая Кристина и черный белозубый Мванг. Эта четверка тоже всегда садится вместе. Бедняга Мванг! Насмешницы девчонки совсем вскружили ему голову. С этими ребятами можно такие дела сделать… В голосе Ирины невольно прозвучала гордость за свой отряд, когда она открыла заседание совета.

— Друзья! Мы собрались, чтобы обсудить предложение Буслаева, настаивающего на генеральном эксперименте, который должен со всей очевидностью показать, по правильному ли пути мы идем. Но прежде чем предоставить слово Буслаеву, давайте вспомним основные вехи нашей работы. Вспомним и для себя, чтобы правильнее оценить пройденный путь, и для наших гостей, чей опыт в возрождении цивилизаций для нас неоценим.

Профессор спокойно кивнул, как бы благодаря за лестный отзыв, и Ирина подумала, что зря она начала так торжественно. Что из того, что сейчас он член ученого совета академии? Ведь это же Сергеев, умный, проницательный, доброжелательный Сергеев, столько сделавший для нее на Такрии. И, преодолев сковывающее напряжение, она заговорила легко и свободно:

— Мы привезли детенышей гарпий пять лет назад — слабых, беспомощных, вооруженных только инстинктами против враждебной обстановки, подстерегающей чужаков на этой планете. Но чтобы чужакам выжить здесь — инстинктов мало. Нужен разум. Или хотя бы его задатки, которые можно развить. Мы рассчитывали на ту непреодолимую жажду жизни, которую природа вложила в каждое существо, на ту поистине безграничную изобретательность, которую проявляет жизнь, когда ей грозит опасность. И суровые, гибельные условия подтолкнули эволюцию гарпий. Если раньше стаи носили у них условный, случайный характер, поскольку животные могли прокормиться и в одиночку, то теперь образовались постоянные коллективы, с четким распределением обязанностей между членами. Следствием этого явилась моногамия, обогатился словарь звуков, которыми крылатые передают простейшие понятия, гарпии научились пользоваться палками, камнями и корзинами. Мы приучили их употреблять время от времени вареную пищу и греться у костра. Разумеется, не все племена достигли равных успехов, но все идут по одинаковому пути. Те гарпии, что остались на Такрии и служат как бы контрольным эталоном, должны выглядеть «дикарями» по сравнению с нашими. И, однако, нам пока не удалось добиться главного: заставить их изготовлять орудия. До сих пор они пользуются только готовыми палками, готовыми камнями и корзинами. Ни одна гарпия еще не заострила камень, не обтесала палку, чтобы удобнее было сражаться или выкапывать коренья. А без этого нельзя быть уверенным, что их мозг сдвинулся с мертвой точки. Ведь и дрессированные животные на Земле пользуются орудиями, изготовленными человеком. Вот Буслаев и предлагает провести эксперимент, который либо докажет качественный прогресс разума наших подопечных, либо… выявит бесполезность нашей работы.

— Насчет бесполезности ты зря. Работа в любом случае не пропала даром, — пробасил Василий. — Если бы я в этом хоть на йоту усомнился, я бы не поднимал разговора об эксперименте. Наоборот, я почти уверен в успехе…

— Почти? — перебил Сергеев, подняв бровь.

— При стопроцентной уверенности эксперимент вообще ни к чему, — отпарировал Буслаев. — А так он необходим для самоутверждения, как показатель, что мы работаем правильно. И может быть, он откроет совсем новые пути, новые возможности.

— Что же ты предлагаешь конкретно? Давай прямо, не крути вокруг да около! — нетерпеливо крикнул Бен.

Ирина предостерегающе подняла руку.

— А я не кручу. Я хочу наиболее полно донести свою идею. Я предлагаю… покинуть гарпий.

— Как покинуть? Ты с ума сошел! — возмутилась Олив. Тяжелая смоляная прядь волос упала ей на лицо, и девушка отбросила ее назад резким движением. — Что же тогда с ними будет?

— Вот я и хочу посмотреть, что с ними будет, — загремел Буслаев, вставая и глыбой нависая над всеми. — Будут ли они отброшены в прежнее «доисторическое» состояние, когда мы уйдем, забрав все изготовленные нами орудия, пли удержатся на этом уровне, а может, и двинутся дальше. Короче говоря, настолько ли вросли они в нынешний уровень цивилизации, чтобы не потерять его. Наступает сезон холодов, через день-два температура начнет падать, суровое время должно благоприятствовать эксперименту.

— И надолго ты думаешь оставить их? — спросил Мванг.

— На два-три месяца, не больше. Запремся на Базе и будем ждать.

— Чушь! — безапелляционно заявил Бен, и Веда огорченно взглянула на него.

А Поль осуждающе покачал головой.

— по-моему, в этом что-то есть, — сказал он.

— Нет, подождите, дайте мне. — Бен вскочил, рывком пригладил русые кудри. — Считаю это предложение абсолютно нецелесообразным. У меня только что родился детеныш…

— Да ну! — изумилась насмешница Наташа.

— Виноват, оговорился, в моем племени, конечно. Уважаемая начальница не далее как вчера задала мне изрядную взбучку за то, что я вовремя не накормил мамашу, хотя это дело отца, а я не знал, что он погиб. И что же нам предлагают? Бросить подрастающее поколение на произвол судьбы, обречь гарпий на вымирание после пяти лет упорных трудов. Где же логика?

В пылу полемики Бен совсем запамятовал, что сам-то он в отряде всего год, заменил заболевшего цивилизатора. Но никто не поправил его. Даже Ирина, хотя она единственная из всех понимала подоплеку этих возражений. Бен Ливси будет отрицать все, что бы ни предложил Буслаев. Но об этом не скажешь вслух, тем более что он убедил многих. Мнения резко разделились. Мужчины, кроме Мванга, были за эксперимент: риск привлекал их. Женщины, за исключением Кристины, — против. Доктор, как представитель другой профессии, держал нейтралитет. Ирина пыталась навести порядок, но Сергеев остановил ее:

— Пусть выговорятся, это только полезно.

Как часто бывает, когда спорящих равное количество и аргументы обеих сторон одинаково сильны, ни одно из мнений не восторжествовало. Под конец все запутались, затихли и растерянно уставились друг на друга и на начальника отряда, поскольку ей принадлежало право окончательного приговора. Ирина кусала губы, не зная, на что решиться. Идея Буслаева и привлекала и отпугивала ее. И тогда, неторопливо выколотив пепел из трубки, слова попросил профессор.

— Спор достиг такого накала, когда дальнейшие аргументы уже не воспринимаются, — заговорил он тихим, размеренным голосом, принуждая всех замолчать. — Поэтому разрешите подвести итог. Мне это тем более легко сделать потому, что я только что покинул Такрию и могу сравнить тамошних гарпий с вашими. Разница потрясающая. Если бы не видел собственными глазами, ни за что бы не поверил, что за столь короткий срок возможен такой прогресс. Но, как справедливо указывалось, на Земле выдрессированные специальными методами животные еще и не то делают. Шимпанзе Альфа, например, из Сухумского заповедника умеет произносить семьсот тридцать слов и употребляет их весьма к месту. Она же играет в футбол и водит мобиль. Однако до разума ей так же далеко, как какой-нибудь необразованной макаке. Но не похожи ли в чем-то ваши подопечные на этого шимпанзе?

Такой неожиданный поворот ошеломил присутствующих. Профессор помолчал, давая возможность переварить услышанное, затем продолжал в напряженной тишине:

— Не я один пришел к столь неприятному выводу. Того же опасается Буслаев, а следовательно, есть реальные предпосылки, что этот вывод верен. Возможно, вы совершаете трагическую ошибку, ведя гарпий по человеческому пути развития. Тому пути, которым мы шли на Такрии. Но там были люди, а здесь существа, чьи физиологические особенности могут предопределять совсем другую эволюцию. Я понимаю, чем руководствовалась Ирина Аркадьевна: пока гарпии просто животные, им нужно дать какой-то первоначальный толчок. Все равно на нулевой стадии эволюцию не угадаешь. И вы дали им огонь и орудия. Но нужно ли это для их эволюции? Ведь до сих нор ни одна гарпия не положила в огонь ветку и не обтесала камень. Так что теперь надо отойти в сторону и посмотреть. И не просто посмотреть, а понять, определить, как должно происходить дальнейшее развитие. Без этого ваша работа может превратиться в грубое вмешательство… А в итоге гарпии просто станут домашними животными.

В этом отношении показателен опыт Эйры, где, как вы знаете, биологическая цивилизация. Чтобы понять ее особенности, там несколько лет только наблюдали, ни во что не вмешиваясь. То же необходимо и здесь. Возможно, произошло счастливое совпадение и нужно будет вести гарпий именно этим путем. А возможно, придется срочно перестраивать работу…

Поэтому я за эксперимент, но не сразу. Я за безопасный эксперимент, последствия которого можно контролировать. Необходимо разбить его на три или четыре этапа. Скажем, сначала убрать палки и посмотреть, как это отзовется на подопечных. Потом потушить костры и так далее. Все это надо обсудить и детально разработать. И отложить осуществление месяца на три, не менее.

Только Буслаев голосовал против этой половинчатости, остальные приняли предложение профессора. Ирина голосовала со всеми, хотя и не была до конца уверена, что это правильно. Однако вечером, когда все улетели в племена, Сергеев объяснил ей свою позицию:

— Помнишь, как бурно спорили на Такрии, когда решали, привлекать ли аборигенов к работе над каналом? Тогда обнаружилось, что у голосовавших «против» племена очень неохотно пошли на совместную работу, понадобилось много стараний, чтобы уговорить их. Ясно, что и здесь у тех, кто против эксперимента, племена к нему не готовы. Так что пороть горячку опасно: мы должны проверить подопечных, но не погубить их. Дай людям срок. Они знают, что эксперимент все-таки состоится, морально подготовятся сами и подготовят гарпий. Подготовят даже помимо своей воли. А за три месяца, когда перед тобой конкретная цель, можно очень многое сделать.

Мог ли профессор предполагать, что у них нет не только трех месяцев, но и трех часов?

ДИСК НАД ПЛАНЕТОЙ

Первый спутник наблюдения, хотя и был сбит внезапно, успел передать позывные. Второй и третий спутники не передали ничего. Объятые пламенем, они упали в леса, огненными стрелами прочертив ночное небо.

Ирина спала, когда динамик в ее комнате внезапно крикнул: «Говорит первый спутник набл…» Как ни крепок был сои, начальник отряда тут же открыла глаза. Приснилось или на самом деле? С минуту она вслушивалась в тишину. Все было спокойно, динамики молчали, и Ирина снова попыталась заснуть.

Но сон уже улетел, как спугнутая птица. Тишина казалась сверхъестественно глубокой, мрачной, напряженной. Ирина ворочалась на постели, ругая себя за мнительность. Расстроилась после вчерашнего собрания, была недовольна собой — и вот результат.

Рассвет уже высветлил окна, когда она не выдержала и, не надевая тапочек, прошлепала босыми ногами в угол, к рации. В конце концов, надо было это сделать с самого начала, и давно бы уже спала спокойно.

Спутники не отвечали — ни первый, ни второй, ни третий. А может, и отвечали, только ничего нельзя было разобрать. В эфире бушевала буря. Скрежещущее рычание накатывалось плотными волнами, намертво заглушая любые сигналы. Что-то разнузданно-торжествующее чудилось в этом диком гомоне. За все пять лет такое было в первый раз. Она попробовала вызвать девятое племя. Буслаев тоже не отвечал.

Встревоженная Ирина быстро оделась, пристегнула к поясу бластер и выбежала из здания. Все было спокойно. Ветер утих перед рассветом, и на белесом небе не было ни облачка. Очевидно, помехи в эфире вызваны либо дальней грозой, либо неизвестными еще аномалиями в топосфере. Поэтому и Главный мозг не поднимал тревоги.

Ирина, успокоившись, хотела было уже возвращаться обратно, как вдруг взгляд ее упал на темнеющую вдали зубчатую стену леса. И сразу пересохло в горле, ослабели ноги, а рука судорожно вцепилась в рубчатую рукоять. Над лесом, огибая Базу, медленно плыл неправдоподобно огромный диск. Внезапно из него, как рой только что вылупившихся мух, посыпались странные решетчатые сооружения и разлетелись в разных направлениях. Ирина, как во сне, сделала несколько шагов к дому, прислонилась к стене, инстинктивно стремясь слиться с ней, стать невидимой. Ошибиться было невозможно. Эти концентрические кольца, утолщенная центральная часть, плавный бесшумный полет… Призраки, исчезнувшие пять лет назад с Такрии, пришли сюда, на Планету гарпий.

Перед глазами проплыли страшные картины, показанные землянам в этом огромном корабле, бегство по бесконечным коридорам, казнь… И сразу она овладела собой. Сомнений не было: предстояла борьба, жестокая и бескомпромиссная.

— Только спокойно, — сказала она себе. — Спокойно и без паники.

Быстро скользнула в дом, вбежала на второй этаж, забарабанила в двери комнат Сергеева и девушек. На мгновение обожгла детская обида, что это случилось именно сейчас, когда у нее гости. Но тут же она обрадовалась, что Сергеев здесь. Сергеев и Буслаев — с ними не так страшно.

— Оденьтесь и вооружитесь! — коротко приказала она. — На планете ящеры.

Примечательно, что Сергеев мгновенно все понял, будто ожидал прилета рептилий. Девушки еще изумленно таращили глаза, когда он скрылся в комнате и почти тут же вновь появился в коридоре, застегивая на ходу рубашку.

— Что прикажешь, начальник?

— Поторопите девчонок, пусть они скорей одеваются. И выходите к посадочной площадке.

Ирина побежала в помещение Главного мозга. Обороной Базы будет руководить он. Справится ли? Ведь он не запрограммирован на нападение разумных… Она разыскала перфокарту, приготовленную на случай тревоги, заправила ее в приемный блок, и на панели Мозга зажегся еще один ряд спокойных зеленых лампочек.

Теперь все роботы и генератор кси-поля находятся только в его подчинении. На дополнительной перфокарте она закодировала все, что знала о ящерах — к сожалению, так немного! — и ввела в машину эти данные. Может быть, они помогут. Сердце ее стыло в ледяном комке, но мысли были четкие, ясные. Слишком врезались в память кровавые картины, чтобы сомневаться в намерениях пришельцев.

— Правильно! — одобрил Сергеев, выслушав ее короткий отчет. — Что будем делать дальше?

— В племена. Там ведь еще ничего не знают.

Танк взвился в воздух сквозь «окно» в защитном поле и на предельной скорости помчался к становищу девятого племени. Ирина несколько раз включала рацию и тут же бросала микрофон: дикий рев в динамиках делал связь бесполезной. Вцепившись в край пульта, она напряженно глядела вперед, будто силой воли пыталась заставить машину мчаться еще быстрее. Губы у нее побелели. Сергеев, наоборот, держался спокойно. Патриция и Мимико притихли на задних креслах. Кобуры бластеров были у них расстегнуты, лица бледные и решительные.

Танк, резко клюнув носом, устремился вниз. За прозрачными стеклами пронеслись размазанные полосы деревьев, фонтаном взлетела земля, и резкий толчок сорвал всех с кресел. Ирина первая выпрыгнула из люка. Рядом дымились развороченные останки буслаевской машины. Тут и там в траве чернели камни, сорванные с вершины, будто сказочный великан, забавляясь, дунул на них. На склоне, головой вниз, лежал оплавленный робот. Одна рука у него была оторвана. Ветер хлестал отстегнутой полой палатки. Василий и гарпии исчезли.

— Заглянем в палатку. — Волнение мешало Ирине говорить. — Может, там…

Воображение нарисовало ей мужа — растерзанного, окровавленного… Схватив ее за руку, Сергеев кинулся на холм. Девушки, тяжело дыша, мчались следом. Но и в палатке Буслаева не оказалось. Здесь все было на месте, никаких следов борьбы, даже горел свет. На стуле лежали аккуратно сложенные брюки и свитер Василия.

— Его взяли во сне, а раз так, есть надежда, что он жив, — сказал профессор.

Ирина благодарно взглянула на него. Судя по тому, как ящеры уничтожили танк и робота, надежды было очень мало. Но все-таки она была… На всякий случай Ирина решила ничего не трогать в палатке.

— Ящеры сюда не вернутся, а Василий придет… если сможет. Я положу ему в карман брюк записку.

— И бластер, — добавил Сергеев. — Нечего ему на виду валяться.

Ирина быстро черкнула несколько строк, засунула записку и бластер в задний карман и, не оглядываясь, пошла вниз.

— Ложись! — крикнула вдруг Патриция.

Люди растянулись в траве, совершенно скрывшей их. Над плато, слегка покачиваясь, плыл решетчатый летательный аппарат. В верхней и нижней частях его крутились белые диски. Сергеев тронул Ирину за руку:

— Это та самая штука, которой мы не дали взлететь, пока вас держали в корабле.

Патриция вытащила из кобуры бластер, подкинула на ладони.

— Очень мне хочется пощекотать их. — Она вопросительно взглянула на Сергеева.

Тот покачал головой:

— Не сейчас, Пат. Думаю, это придется сделать попозже. Однако машина ящеров пролетела стороной. Очевидно, разгромив становище, они не могли предположить, что сюда придут еще люди.

— А ведь они летят к пятому племени, — спохватилась Ирина. — Значит, и нам…

Она не договорила, но все ее поняли. Земляне быстро если в танк, и он взлетел.

— К сожалению, ящеры засорили эфир, и сигналы УП не могут пробиться к Главному мозгу. Иначе мы знали бы о судьбе каждого человека. — Ирина обернулась к Сергееву и девушкам: — Василий, очевидно, в плену. А может, успел скрыться. В таком случае он пробирается к Базе. Пешком, без оружия и одежды… Сейчас пошлем Бела собирать остальных и вернемся на Базу. Боюсь, Мозг сам не справится. Да и в любом случае наше место там.

Но в пятом племени они застали еще более страшную картину: кроме взорванного танка и оплавленного робота, на склонах лежали десятка полтора окровавленных гарпий. Некоторые были перерезаны пополам. Бен исчез.

— На Базу! — сказала Ирина. Лицо ее окаменело, голос звучал глухо, но глаза…

Сергеев поймал ее взгляд и поежился. Никто не произнес ни слова, пока садились в машину. Только в полете Мимико озабоченно спросила:

— Что будем делать, если никого не найдем?

— Драться! — бросила Ирина, не оборачиваясь.

Они мчались к Базе кратчайшей дорогой, над черными лесами, где еще не ступала нога человека. Не ступала потому, что даже пахун при всей своей мощи не смог бы здесь прорваться. В этих лесах, на влажной жирной почве, росла особая порода деревьев — невысоких, но кряжистых, с мощными стволами и высоко выпирающими из земли корнями. Ползучие ветви переплелись между собой, образуя непроходимую сеть. Но теперь, подумала Ирина, возможно, только эти леса и спасут их.

— Смотрите! — закричала Мимико, указывая вперед. Над верхушками деревьев взлетали огромные столбы пламени. База горела.

— Ну уж сейчас я их обязательно пощекочу, — зловеще протянула Патриция, доставая бластер. — Ира, вон там, левее, крутится эта поганая «этажерка». Можно тут что-нибудь открыть?

— Пристегнитесь к креслам, — сквозь зубы процедила Ирина. — Я сама.

Она переключила управление на ручное. Из пульта выдвинулся штурвал. Несмотря на сервоприводы, вести «ТУЗ» вручную мог только очень опытный пилот: массивная машина имела огромную инерцию. Ирина заложила глубокий вираж и повела танк на сближение.

Ящеры заметили их. «Этажерка» дрогнула, метнулась в одну, в другую сторону, потом широкими кругами стала набирать высоту. Диски внутри нее закрутились быстрее, расплылись, сделались прозрачными. Сергеев включил локатор, дал максимальное приближение.

— Вот они!

В нижней коробке под крутящимся вихрем суетились двое одетых в белое ящеров. Один лихорадочно дергал какие-то гибкие тяги или ремни, другой, прильнув к массивному ящику с раструбом, наводил его на землян. Ирина нажала гашетку, перед «этажеркой» вспыхнул огненный шар. Залп не достиг цели.

«Этажерка» метнулась в сторону, и танк проскочил мимо. Рывком развернув машину, так что людей вдавило в кресла, Ирина повторила атаку. И опять неудача. Защитное поле ящеров нейтрализовало потоки плазмы.

«Этажерка» уходила к северу. Уверившись, что земное оружие для них безвредно, ящеры теперь спокойно лежали на длинных низких скамьях. Водитель даже не считал нужным маневрировать. И тогда Ирина повела танк на таран.

Пришельцы слишком поздно поняли опасность. Водитель вскочил, судорожно повис на ремнях, «этажерка» накренилась, скользнула вниз и влево, и в этот момент танк врезался в нее, круша хрупкие переплетения. Защитное поле, отброшенное массой земной машины, докончило разрушение. В воздухе закрутились обломки конструкций, и два тела рептилий понеслись вниз.

Дождавшись, когда упадут последние обломки, Ирина посадила машину. Ящеры лежали и густой траве, нелепые и жалкие в своих белых панцирях. Их зеленая кожа постепенно светлела, начиная от конечностей, мертвые глаза подернулись белой мутной пленкой.

Земляне молча стояли над телами пришельцев. За их спинами поднимались в небо клубы дыма от горевшей Базы.

— Может, похороним их? — предложила Мимики. — Один залп…

— Нет! — жестко сказала Ирина. — Пусть лежат. Пусть ОНИ видят…

— Правильно! — поддержал профессор. — Сила должна противостоять силе и страх страху. С негуманоидами можно бороться только негуманоидными способами. А теперь, я считаю, мы должны облететь все племена. Не может быть, чтобы никто из наших товарищей не уцелел. Надо срочно эвакуировать в безопасное убежище всех — и людей, и гарпий.

— Но сначала все-таки на Базу, — предложила Патриция. — Оставим дежурного, и пусть он там все обследует. Может, хоть что-нибудь уцелело. Нам сейчас пригодится любой лишний пистолет, любой прибор…

Война на Планете гарпий началась.

БУСЛАЕВ ВСТУПАЕТ В БОРЬБУ

Василию снилась Такрия. В огромном, как стадион, зале полыхнуло пламя, больно резанув по глазам, и набежавшие ящеры принялись толкать и трясти его за плечи. Открыв на мгновение затуманенные глаза, Буслаев скользнул безразличным взглядом по двум зыбким фигурам, совсем не таким страшным, как во сне, и перевернулся на другой бок.

— Сгинь! — пробормотал он.

Новый, теперь уже грубый толчок заставил его вскочить на ноги.

— Что за дурацкий маскарад!

Однако тут же ему пришлось убедиться, что это не маскарад. Ящеры сноровисто заломили ему руки и поволокли из палатки, не дав даже одеться. Лапы у них были холодные и скользкие, от тел исходил резкий запах.

Василий не сопротивлялся. Все это казалось ему продолжением сна. И только когда ночной воздух плеснул в лицо сырым холодом, когда он увидел оплавленного робота, до него дошел смысл происходящего. Рядом с его танком стоял неуклюжий летательный аппарат пришельцев. Триста метров до него — длинный путь. Василий огляделся. Ящеров было только двое. Пониже его ростом, но кряжистые и плотные, и белых звенящих доспехах, они крепко держали его, изредка переглядываясь друг с другом, но не издавая ни звука. Их вытянутые челюсти с хищными кривыми зубами беззвучно распахивались, круглые глаза светились желтыми огоньками. Оружия у них как будто не было, за исключением черных плоских коробок, болтающихся у пояса.

«Ну ладно, — подумал Василий, когда до танка осталось метров сто. — Попробуем их на прочность».

Он резко рванулся вперед и тут же отпрянул, сильно взмахнув руками. Не ожидавшие этого, в общем-то, элементарного приема, ящеры кубарем покатились по земле. Не давая им опомниться, Василий с размаху двинул босой ногой того, что был поближе, подскочил ко второму, успевшему подняться, и, вкладывая в удар всю злость, врезал кулаком в низкий зеленый лоб. Ящер дернул головой и опрокинулся на спину.

«Жидковаты ребятишки!» — удовлетворенно подумал землянин и бросился к своей машине. Но далеко убежать ему не удалось. Будто стальная паутина запутала ноги, прижала руки к туловищу. Спеленатый, как маленький, Буслаев с бессильной яростью наблюдал за осторожно приближающимися врагами, направившими на него раструбы черных коробок. Несмотря на трагичность своего положения, он не удержался от злорадной ухмылки, видя, как один ящер приседает при каждом шаге, держась за бок, а другой очумело вертит головой, закатывая желтые зрачки.

Они подошли вплотную, вцепившись в коробки обеими руками, с натугой повели их снизу вверх, и непреодолимая сила, поставив Василия на ноги, поволокла его вперед.

«Эх, не догадался излучатели отобрать!» — с запоздалым раскаянием подумал Буслаев. Он внимательно вглядывался в своих конвоиров, пытаясь уловить хоть отблеск каких-то эмоций. Но ничего нельзя было прочесть на их зеленых, зубастых физиономиях.

Спеленатого силовым полем Буслаева погрузили в «этажерку». Сколько Василий ни вглядывался, он не мог разглядеть каких-либо механизмов, дающих энергию этому странному агрегату. Одни только переплеты конструкций, сквозь которые свободно пролетал ветер, да огромные, массивные маховики в верхнем и нижнем коробе. С одной из перекладин свисали три гибкие тяги. Ящер с дергающейся головой тронул одну из тяг, и тотчас что-то зашумело, потоки холодного воздуха обрушились сверху, и, подняв голову, Буслаев увидел размывающиеся очертания маховиков. Они вращались в разные стороны.

«Принцип внутренней опоры, — догадался Василий. — Скорость, должно быть, невелика, зато может двигаться где угодно, хоть в космосе».

Поднявшись метров на пятьсот, аппарат остановился, и второй ящер наклонил раструбом вниз большой черный ящик, подвешенный к одной из стоек. На пленника они не обращали внимания: излучатели, лежащие на полу по обе стороны от него, позволяли только слегка шевелиться. Внизу прогремел взрыв, и взметнувшиеся столбы пламени сильно качнули «этажерку». Вершина горы ярко осветилась, и Василий увидел, как переполошенными тенями заметались и полетели прочь гарпии. Их жалобные, постепенно слабеющие крики доносились еще долго после того, как остыли и перестали светиться куски металла — все, что осталось от танка.

«Погибнут, все погибнут, — горестно думал Василий. — Ночь. Бабочки. А Лада, бедняжка, она же еле держится в воздухе…» И боль за судьбу питомцев заглушила тревогу за собственную участь.

«Что же УП? — вдруг спохватился он. — Почему Главный мозг не подает сигнала? — С трудом подтянув руку к глазам, он убедился, что прибор бездействует. — Значит, Базу тоже разбомбили… А Ирка? Ирка же там!» Он рванулся изо всех Сил, и левая коробка отъехала немного назад, повернулась боком. Поле сразу ослабело наполовину. Буслаев выдирался из него, как попавший в болото выдирается из трясины. Спина ящера-стрелка была соблазнительно близко. Василий улегся поудобнее, уперся плечами в перекладину на полу, согнул ноги, прицелился и с силой распрямил их… Белая фигура нырнула головой вперед в просвет между переплетами и уменьшающимся комочком полетела вниз. В то же мгновение пилот обернулся, схватил коробку, и Буслаева снова опутала невидимая стальная сеть.

Теперь ящер не отворачивался от опасного пленника. Держа коробку одной рукой, он другой, не глядя, дергал тяги, направляя полет. От нечего делать Василий принялся следить за ним и внезапно понял, что техника управления до смешного проста. Две длинные тяги: вверх-вниз, влево-вправо, и одна короткая сбоку, очевидно, для запуска маховиков. Он запомнил, где какая расположена, в твердой уверенности, что это еще пригодится.

Холодный предрассветный воздух гнал по коже мурашки. Василий ежился, напрягая и расслабляя мускулы, чтобы как-нибудь согреться.

«Гады, хоть бы штаны дали надеть. Хорош я буду в одних трусах…» Но эти мысли мелькали мимолетно, вытесняемые тревогой за судьбу жены и товарищей.

Краешек солнца высунулся из-за горизонта, осветил ровную водную гладь, испещренную белыми барашками воли. Летели над морем. Эти места цивилизаторы почти не знали. Спутники наблюдения составили схематическую карту планеты, и Василий смутно помнил, что где-то здесь должен быть большой остров.

«Далековато залетели, трудно будет выбираться», — подумал он.

Остров неожиданно вынырнул сбоку, темный, почти сливающийся с волнами, сплошь заросший высоким мачтовым лесом. И в центре его, придавив деревья, как соломинки, мрачным горбом возвышался огромный диск. То там, то здесь возле него копошились крохотные фигурки ящеров. «Этажерка» сделала крутой разворот, накренилась и понеслась вниз, со свистом рассекая воздух.

«Лихо пикирует!» — подумал Василий, сам любивший рискованные трюки в воздухе.

Приземлившись на прибрежный песок, пилот выключил излучатели, прицепил их к поясу и ушел, не обращая больше внимания на пленника. Василий соскочил на землю, сделал несколько гимнастических упражнений, чтобы размять мускулы, и огляделся.

Неподалеку группа низкорослых рептилий в черных доспехах тащила длинную треногу. Командовал ими ящер более крупных размеров в белом панцире. Никаких звуков Буслаев не слышал, но челюсти командира слегка шевелились. Очевидно, ящеры переговаривались на волнах, недоступных человеческому слуху.

Повинуясь командам, чернопанцирные промаршировали к берегу, скинули треногу с плеч, врыли ее в песок и, не теряя строя, отправились в корабль. Повсюду, сколько мог видеть землянин, черные отряды тащили такие же треноги, врывали их по всей полосе берега в шахматном порядке, устанавливали на вершинах прозрачные оранжевые шары. Дисциплина была отменная. Никто ни разу не сбился с шага, не качнулся, хотя треноги, судя по всему, были не из легких. Все действовали как части четко отлаженного механизма.

«Как в муравейнике, — подумал Буслаев. — Хотя нет, у муравьев свободы куда больше. А почему меня не караулят? Неужели не боятся, что заберусь в эту тарахтелку и поминай как звали?»

Действительно, никто не обращал на него никакого внимания. Отряды маршировали мимо, едва не задевая землянина, и хоть бы один ящер повернул голову в его сторону. Василий даже засомневался, живые ли это существа. На мгновение ему стало страшно: казалось, ничто не может противостоять этой слепой, железно организованной силе.

И вдруг что-то сломалось в безукоризненно отлаженном механизме. Замерли отряды в том положении, в каком застала их неслышимая команда. Тренога, которую начали наклонять, чтобы врыть в песок, так и застыла в воздухе, не касаясь земли. Будто выключился источник энергии. Белые надзиратели вытянулись, вскинув правую руку ладонью вперед и повернувшись к кораблю. Бросив взгляд в том же направлении, Буслаев увидел трех рослых рептилий в золотистых панцирях. Один из них нес уже знакомый лингвистический аппарат. Ящеры направлялись к нему, и надзиратели вытягивались изо всех сил, когда начальство шествовало мимо. Буслаев тоже принял подобающую позу — широко расставил ноги, слегка откинул корпус, завел руки за спину — положение, удобное для нанесения молниеносного сокрушительного удара. Он не ждал для себя ничего хорошего.

Ящеры остановились перед ним, и тот, который нес лингвистический аппарат, начал водить пальцами по его стенкам, вызывая глухие, лишенные эмоций звуки.

— Может ли теплокровный говорить от имени своей планеты?

— В таком виде вообще отказываюсь разговаривать, — дерзко ответил Буслаев, отмечая про себя, что аппарат ящеров научился гораздо правильнее строить фразы, чем пять лет назад. — Привезите мое имущество, тогда будет видно.

Челюсти пришельцев беззвучно зашевелились. Они обсуждали ответ землянина, изредка царапая его колючими взглядами.

— Хорошо. Теплокровный получит свою одежду и пищу.

И опять надзиратели вытягивались вслед начальству, а рабочие отряды оживали по мере его удаления.

«Дисциплинка!» — вздохнул Буслаев, отправляясь исследовать остров.

Мимо, неуклюже выворачивая ноги и оставляя хвостом широкий след на песке, пробежал знакомый пилот. На пленника он даже не взглянул. Вскочил в «этажерку», дернул короткую тягу, завертелись маховики, потянул на себя длинную тягу — и машина поднялась в воздух. Буслаев, внимательно наблюдавший за ним, ухмыльнулся и побрел по кромке воды. Вдоль побережья со сказочной быстротой вырастали треноги.

«Не нравятся мне эти штуки, — думал Василий, принимая безразличный вид, но замечая каждую мелочь. — Активно они мне не нравятся. За каким чертом нам такая линия обороны? А судя по всему, эти типы решили окопаться надолго… Вот еще один летающий сундук. Почему же они все-таки не боятся подпускать меня к своим аппаратам? Если бы я не был напуган беспомощностью своей земной логики, я вывел бы единственное заключение — они не считают меня способным постичь управление инопланетной машиной. Что из этого следует? Да, черт побери, что же из этого следует?»

Он демонстративно подошел к «этажерке», взялся за перекладину, будто собирался прыгнуть на сиденье водителя. Ни один ящер не всполошился, не кинулся его оттаскивать Мимо как раз дефилировал отряд с новой треногой. Надзиратель прошел совсем рядом, скользнул по нему равнодушным взглядом и отвернулся.

«А может, это просто не его дело? — обожгла внезапная догадка. — Он командует десятком рабочих и ни во что больше не вмешивается. Инициатива не поощряется. А раз так… О, тогда мы не будем спешить улетать. Задержимся. Тут наклевываются интересные соображения. Ну, земная логика, не подкачай!»

Буслаев обогнул «этажерку» и пошел дальше по берегу. Установка треног заканчивалась. Их расположили не вокруг всего острова, как ожидал Василий, а только на широкой, покрытой песком полосе. По обеим сторонам ее берег обрывался в море скалистыми уступами, и, очевидно, пришельцы посчитали эти участки естественно неприступными. Неужели они ожидают атаки не с воздуха, а с моря? Нет, что-то здесь не так. Василий выругался про себя и повернул обратно. Тайну треног с оранжевыми шарами следовало разгадать во что бы то ни стало.

Он раз пятнадцать перемерил пляж из конца в конец под низким, но все еще жарким солнцем, увязая в песке, мучительно ломая голову и злясь на свою недогадливость. А треноги торчали, как свечки, зловещим частоколом огораживая остров.

Над морем показалась еще одна «этажерка». Она летела, косо наклонившись на сторону, и пилот снижался медленно и осторожно. Зоркие глаза Буслаева разглядели в машине третью, лежащую на полу фигуру. Голубой свитер, серые брюки… Кто же это? «Этажерка» приземлялась на другом конце полосы, и Василий бросился туда, взрывая песок босыми ногами. Бежать было трудно, да еще мешали рабочие группы, водружавшие шары на последние треноги. Василий лавировал между ними, увертывался, бесцеремонно распихивал ящеров и успел как раз к тому моменту, когда две рептилии бросили на песок Бена Ливси.

Он так и остался лежать ничком, обхватив голову руками, даже когда ящеры ушли. Буслаев присел на корточки, тронул Бена за плечо. Тот дернулся и сильнее вжался в песок.

— Ладно, приятель, полежал, и хватит. Встань, оглядись.

Услышав человеческий голос, Бен вздрогнул и застыл, будто не веря собственным ушам.

— Вставай, черт побери! — рассердился Василий, приподнимая его за шиворот.

— Буслаев, ты?!

— Я, я! Ликуй, несчастный!

Бен поднялся на ноги, не выпуская ладони Буслаева, будто боялся, что тот исчезнет, как мираж. Его трясло с ног до головы.

— Смеешься?! — взвизгнул он неожиданно тонким голосом. — Смеешься! Подумал бы, что они с нами сделают…

— Я думаю о том, что мы с ними сделаем, — сурово возразил Буслаев. Меньше всего он хотел бы иметь товарищем Бена. — Кстати, каким это образом тебе удалось одеться?

— Не знаю… Не помню… — Его губы вдруг свело судорогой. — Что они делали… Ты бы видел… Что они делали! — Он закрыл лицо ладонями, крепко нажимая на глаза, будто надеялся прогнать страшные картины минувшей ночи. — Они гарпий… тепловым лучом… На лету! Забавлялись! А потом, когда поднялись в воздух и увидели у костра Тренту… Она не могла улететь… Так они ее пополам… и детеныша… Я закричал, кинулся, хотел отнять аппарат, а меня… меня… по лицу!

У него начиналась истерика. Буслаев грубо встряхнул его за плечи.

— Ну тихо, тихо! — гаркнул он, понимая, что только так и можно сейчас привести в себя потрясенного товарища. — Разнюнился! Мужчина ты или горшок с киселем? А ну, возьми себя в руки! Мертвых оплакивать некогда, надо заботиться о живых. Поэтому ходи рядом и думай. Генерируй идеи. Гениальные. Усвоил?

Бен был так ошеломлен, что только покорно кивнул. Буслаев повернулся и угрюмо зашагал вдоль берега, туда, где пляж упирался в каменистый обрыв. Рассказ товарища потряс его, но сейчас действительно надо было думать о живых. Тайна треног не давала ему покоя. Если это не оборонительные установки, то что же?

Они поднялись на каменистую гряду, отмечающую границу обрыва, и Буслаев озадаченно свистнул. Внизу на ровной, очищенной от камней площадке стояло не меньше сотни летательных аппаратов. Возле них суетились ящеры. Многорукая машина в дальнем конце продолжала расширять площадку, выдирала из земли камни и забрасывала их далеко в море. На освободившееся место рабочие тотчас ставили новый аппарат. Работами руководил стоящий на небольшом возвышении возле астролета пришелец в золотистом панцире. Буслаев уселся на камне, по привычке потянулся за трубкой, досадливо поморщился и заговорил:

— Слушай меня внимательно. Мы с тобой ведь не совсем идиоты, не может быть, чтобы не разгадали, что затевают эти ископаемые. Тут две загадки: что это за треноги с шарами и почему для своих летающих коробок они расчищают площадку внизу, хотя на песке сколько угодно места?

Увидев ящеров, Бен изменился в лице и схватил его за руку.

— Вася, давай улетим. Никто же не караулит. Заберемся потихоньку в аппарат, я подсмотрел, как он управляется, и дунем через море…

— А дальше что?

— Отыщем своих, уйдем в леса, а через двадцать два дня придет рейсовый грузовик…

Ударь Бен Василия по лицу, тому не было бы так больно. Это дикое, немыслимое предложение доказывало, что Бен сломался, сломался окончательно. Печаль и злость охватили Буслаева. Он прищурил глаза, подчеркнуто тщательно оглядел Бена с ног до головы. Может, еще удастся пробудить в нем мужество?

— Ловкий же ты, оказывается, парнишка! На Земле, в АКР, испытания прошел, здесь целый год бок о бок с нами прожил… Точно подсчитал, двадцать два дня… А пять лет наших трудов, это как? Сам ведь говорил на совете. А гарпии, их куда? А то, что ты человек, об этом забыл?

Бен отвернулся, сжав зубы. В глазах его были злость и тоска.

— Через двадцать два дня ты улетишь на Землю, это я тебе обещаю, — ровным голосом продолжал Буслаев. — А до той поры ты будешь драться. Драться! Руками и ногами, а если потребуется — зубами. И забудь, что ты гуманоид. С этими, — он кивнул на копошащихся внизу рептилий, — можно не соблюдать дипломатию.

К радости Василия, его твердая речь подействовала на товарища.

Бен взял себя в руки.

— Итак, две загадки, — вернулся Буслаев к мучившей его теме. — Впрочем, одна разгадывается элементарно: ящеры потому расчищают посадочную площадку, что пляж нужен им для других целей. Каких?

— Чтобы узнать, хорошо ли яблоко, надо раскусить его, — ответил Бен древней пословицей.

— Правильно, мальчик! И мы будем там, пока не поймем, в чем дело. Пошли.

Они двинулись обратно по опустевшему берегу. Только треноги, поблескивая шарами, торчали здесь, да над уцелевшими деревьями нависал огромный борт астролета. Над морем плыла одинокая «этажерка», направлявшаяся к острову. Буслаев приставил ладонь к глазам.

— Похоже, это мой приятель возвращается?

Он не ошибся. «Этажерка» приземлилась около них, пилот швырнул на песок небрежно свернутый тюк с одеждой и консервами и поспешно ушел в корабль. Василий оделся, зашарил по карманам в поисках трубки.

— Что такое?! — Он замер, боясь поверить удаче. — Или я сошел с ума, или…

И вытащил из заднего кармана бластер. Вместе с ним из кармана выскользнул и начал медленно опускаться листок бумаги. Бен поймал его на лету.

— Дай сюда. — Василий отобрал записку, узнал почерк жены и в изнеможении закрыл глаза. — Жива. Жива! Ну, юноша, теперь мы им покажем!

Бен выхватил у него записку, прочел: «За меня не волнуйся. Сергеев и девочки в порядке. Собираем остальных. Ищи нас на Базе или в десятом племени. В самом крайней случае — в Веселой пещере. И помни: ты мне нужен живым. Целую. И.».

— Вот видишь! Видишь! — Он чуть не приплясывал от радости. — Надо немедленно лететь…

— Успеем, — оборвал Василий. — Насколько я понимаю, с нами упорно желают выяснить отношения. — Он поспешно сунул бластер в карман. — Запомни: ни координат Земли, ни численности отряда — ничего…

К ним направлялись ящеры в золотистых панцирях. Василий приосанился, и, глядя на него. Бен тоже принял достойную позу.

— Теплокровный, согласен ли ты теперь говорить?

— Ну что ж, можно и потолковать. Правда, мы еще не пообедали.

— Вы примете пищу позднее, ибо наступило время Великого таинства. Но сначала ответь: будешь ли ты говорить от имени своей планеты?

— Буду! — твердо ответил Буслаев.

— Хорошо. А сейчас вы должны покинуть это место. Никто без наказания небытием не может находиться в зоне Великого таинства.

Ящеры направились к кораблю. Поколебавшись, Василии и Бен пошли за ними, рассудив, что разговора не избежать. Но если Бен снова пытался уговорить товарища завладеть «этажеркой», благо близко не было никого из врагов, то Василий твердо решил узнать, что намереваются делать на планете пришельцы. Тяжесть бластера в кармане наполняла его приятной уверенностью в благополучном исходе.

Шары на мачтах внезапно ярко осветились, из них посыпались синие искры. Потянуло резким запахом озона: шары вырабатывали кислород. Потом нижняя плоскость диска бесшумно опустилась, легла на землю. На ней стояли рептилии. Бесчисленные полчища рептилий, выстроившихся в стройные отряды. У этих ящеров не было панцирей. Судя по маленькому росту и более округлым формам, это были самки.

— Когда-то я уже любовался подобными шеренгами. Тогда они казнили наших спасителей, — задумчиво проговорил Буслаев, закуривая трубку.

Бен не ответил. При виде стольких врагов его опять затрясло.

Три надзирателя с черными коробками в руках тяжело двинулись на землян, оттесняя их к обрыву. Они остановились, только когда самки и пляж скрылись из виду, заслоненные бортом корабля. Буслаев, упорно о чем-то думавший, внезапно хлопнул себя по лбу и повернул к Бену побледневшее лицо.

— Понял! Они колонизируют планету! Вот теперь надо бежать. Переговоры уже ни к чему.

Но бежать было поздно. Впереди, наведя черные раструбы и глубоко увязнув согнутыми ногами в песке, застыли три зловещие фигуры, а внизу, на посадочной площадке, дежурили десятка два белопанцирников. Конечно, их можно было сжечь бластером, но Василий не хотел нападать первым.

— Давай все-таки подкрепимся, — мрачно предложил он, убедившись, что момент для бегства упущен. — Это Великое таинство — дело, очевидно, долгое, а у нас впереди еще дипломатические переговоры. Ох, чует мое сердце, хорошо мы поговорим…

Бен почти не прикоснулся к еде, зато проголодавшийся Василий уничтожил добрую половину запасов. Он предвидел, что ему еще понадобится вся его сила.

Часа через три явились еще два надзирателя и жестами приказали следовать за собой. Теперь уже пять ящеров конвоировали землян. Как только показался пляж, Василий замер и схватил Бена за руку.

— Смотри, смотри: вот она, колонизация!

Еще недавно гладкая песчаная поверхность теперь была усеяна невысокими коническими холмиками. Ровными рядами они тянулись далеко вдоль берега. Самки уже исчезли, и диск закрылся.

Переговоры состоялись на пригорке у корабля, где кончался песок.

— Великое таинство свершилось. По законам Великого народа эта планета принадлежит ему. Вы должны формально отказаться от планеты, и тогда мы разрешим вам ее покинуть.

— Если по законам Великого народа планета ваша, зачем нужен наш формальный отказ? — спокойно спросил Буслаев.

— Логичное возражение требует логичного ответа. В космосе много народов, у каждого свои законы. Добровольное согласие одинаково толкуется каждым народом.

из-за гряды появилась «этажерка» и приземлилась неподалеку от них. Василий прикинул: метров тридцать, вот это удача! Однако пилот, получив, очевидно, приказание, тут же поднял аппарат в воздух и полетел на другую сторону острова.

— Почему же вы сразу не начали с нами переговоры, а напали врасплох и взорвали наши машины?

Буслаеву показалось, что в желтых глазах ящера мелькнула насмешка.

— Нелогичный вопрос, теплокровный. Демонстрация силы — решающий аргумент в соглашениях. Ты уже был у нас на другой планете, мы узнали твои биопараметры. И ты знал ответ, прежде чем задал вопрос.

«Правильно, знал, — подумал Буслаев. — Ну, пора кончать».

— Планету вам не отдадим, — твердо сказал он. — Это я говорю от имени своего народа. Вот наши условия: вы остаетесь на этом острове, пока не вылупятся ваши детеныши, а потом отправляетесь восвояси. До отлета покидать кому бы то ни было остров запрещаю.

Ничто не изменилось на физиономиях пришельцев, когда аппарат перевел им слова землянина. Только пальцы допрашивающего задвигались быстрее.

— Теплокровные, вы будете наказаны небытием. И повернулись, чтобы уйти.

— Постойте, он не то хотел… Нельзя же так… — рванулся Бен.

Василий с силой дернул его за руку.

В то же мгновение в корабле распахнулся люк, и отряд ящеров бросился на землян.

Буслаев принял единственно правильное решение.

— За мной! — крикнул он Бену и бросился в самую гущу врагов.

Здесь они не могли применить силовое поле, которое захватило бы и нападающих. Раскидывая рептилий мощными ударами, увертываясь от грозных взмахов усеянных шипами хвостов, падая под тяжестью врагов и снова вскакивая, он постепенно отступал от корабля. Бен держался сзади, прикрывая тыл.

— Ничего, друг, ничего! — тяжело дыша, бросал Василий, стараясь принимать на себя основную массу нападающих. — Пробьемся! Нам бы только до их «этажерок» добраться!

Бен лишь хрипел, отбиваясь от врагов и стараясь не оторваться от товарища. До заветного обрыва оставалось не больше ста метров, когда вдруг один из нападавших кинулся ему в ноги. Бен споткнулся, закачался, замахал руками, стараясь удержать равновесие, и в этот момент жесткий, тугой хвост тяжело ударил его в лицо…

Почувствовав пустоту за спиной, Буслаев с силой пнул ногой ближайшего ящера, двинул в челюсть второго, отскочил назад. Бен катался по песку, закрываясь руками, а ящер размеренно, выбирая незащищенные места, наносил ему удары. Между ним и Буслаевым встали еще пятеро врагов.

— У, гады! — взревел землянин, бросаясь на них.

Сразу несколько тел — тяжелых, колючих, остро пахнущих — навалились на него, повисли на руках, пригибая к земле, поставили на одно колено. Он с трудом повернул голову, ища товарища.

Взрывая песчаные фонтанчики, нелепо взмахивая руками, Бен слепо мчался по пляжу, давя аккуратные холмики. За ним неторопливо трусили два надзирателя, на ходу наводя коробки. Ярость охватила Буслаева.

— Дурак! — прохрипел он. И в последнем усилии поднялся на ноги, швырнув повисших на нем ящеров в набегающую толпу новых врагов. Ящеры, сшибая друг друга, покатились по земле. Василий, пошатываясь, сделал несколько шагов в сторону и выхватил бластер.

Они стояли друг против друга — толпа рептилий в белых панцирях и землянин, оборванный, окровавленный, но грозный в своей ярости. Краем глаза Василий увидел, как упал невдалеке Беи, пойманный силовым полем, как его подхватили и понесли в корабль.

«Идиот!» — с горечью подумал Буслаев, наводя ствол бластера на врагов. Они застыли перед ним, не поднимая валяющихся под ногами коробок.

— Эй, начальники, продолжим переговоры! — крикнул он трем командирам, в отдалении наблюдавшим за битвой.

— Что может предложить теплокровный? — донеслось в ответ.

Василий вытер пот с лица. Безудержная ярость утихала, уступая место холодному расчету.

— Я требую, чтобы мне и моему товарищу дали спокойно уйти, иначе испепелю всех.

Довольно долго ящеры молчали. Василий успел отдышаться и полностью собраться с мыслями, а враги, отступив на несколько шагов, построились в боевой порядок. Коробок они по-прежнему не поднимали.

— Второй теплокровный изъявил желание остаться с нами. Речь может идти только о тебе.

— Пусть он лично объявит мне о своем желании.

— Он не имеет намерения объясняться с тобой, — последовал немедленный ответ. — Ты можешь уйти… если переберешься через море.

Один только взгляд уловил Василий, мгновенный взгляд, брошенный куда-то через него, но этого оказалось достаточным. Он резко обернулся. Группа рептилий, неслышно выйдя из дальнего люка, наводила на него коробки. Сразу же рядом послышался тихий шорох: ящеры, стоявшие перед ним, подбирали свое оружие. Уничтожив двумя залпами обе группы, Буслаев бросился к обрыву.

Он пробежал больше половины пути, когда показалась погоня. Все те же в белой форме. Очевидно, они были воинами, как чернопанцирные — рабочими. Они бежали далеко позади, неуклюже переваливаясь, глубоко зарываясь в песок полусогнутыми ногами. Они не торопились: куда теплокровный убежит с острова? Рано или поздно силовое поле достанет его. Трое командующих по-прежнему стояли на пригорке, руководя погоней. Выстрелы не задели их.

Василий остановился на краю обрыва. Погрозив преследователям кулаком, он начал спускаться, прыгая с камня на камень, скользя, оступаясь, впиваясь пальцами в трещины, обдирая колени. У аппаратов застыло несколько чернопанцирников, но их Буслаев не боялся: они были без оружия.

И вдруг, когда до площадки оставалось метров десять, внизу показался еще один отряд преследователей. Они стояли прямо под ним и неторопливо наводили коробки. Василий оглянулся. Вверху, из-за гребня, выдвигались зеленые челюсти. Мышеловка захлопнулась. И, испустив яростный вопль, он прыгнул.

Ящеры не успели посторониться. Василии обрушился прямо на чью-то спину, под ногами страшно хрустнуло, и он растянулся на неровной, в острых выступах площадке. Но тут же вскочил и, яростно молотя рукояткой бластера по головам, плечам, челюстям, расчистил дорогу к ближайшему аппарату. Последнего, не успевшего отскочить чернопанцирника он отшвырнул ударом ноги. Перевалившись через низкий барьер, он упал на пол кабины и дернул тяги. Каменные склоны поползли вниз. Две трехпалые лапы с черными кривыми когтями вцепились в борт. Землянин не пошевелился. Лапы напряглись, под кожей вздулись бугорки мускулов, над бортом показалась зеленая полоска. И тут лапы разжались.

Впоследствии, вспоминая этот день, Василий признавался, что больше всего страха он натерпелся, управляя аппаратом пришельцев. «Этажерка» оказалась капризной и своенравной. Малейшее отклонение рычага заставляло ее стремглав бросаться в сторону, наклоняться так, что Буслаеву приходилось судорожно цепляться за перекладины, внезапно менять направление. То она стояла вертикально, то ложилась почти плашмя и, направляя ее в сторону моря, Василий вдруг обнаруживал, что приближается к острову. Механизм, рассчитанный на замедленные движения холоднокровных, не справлялся с молниеносной реакцией землянина. Во время одного из виражей, когда Буслаев висел на перекладине, болтая ногами, он обнаружил погоню. Весь флот ящеров поднялся в воздух. Направляемые опытными пилотами, аппараты охватывали беглеца широким полукольцом.

— Ладно, — процедил Василий сквозь зубы, — если вам было мало…

Расстегнув пояс, он перекинул концы через стойку, плотно затянул. Теперь руки были свободны. Сделав несколько глубоких вздохов, чтобы вернуть необходимое для стрельбы хладнокровие, землянин выбрал ближайший аппарат, тщательно прицелился… В воздухе вспыхнул огненный комок. Один, другой, третий… Флот ящеров остановился, сгрудился вместе, будто пилоты совещались. Поставив регулятор на максимальную мощность, Буслаев выстрелил в самую гущу. Взрыв разметал аппараты во все стороны, и изрядно поредевшая армада обратилась в бегство.

Вскоре над морем осталась только одна «этажерка». Кренясь и приплясывая, как поплавок на волнах, она медленно удалялась от острова.

ИСХОДНЫЙ РУБЕЖ

— Летит! — сказала Патриция, поднимая голову.

— Почудилось, — отозвался Курт. — Полено сырое попалось, шипит. — Он веткой поворошил дрова, морщась от дыма, и неожиданно признался: — Мне тоже эти… пресмыкающиеся за каждым кустом мерещатся. Хожу и оглядываюсь.

— Ах, доброе старое время, ах, милые безобидные пахуны! — вздохнула Наташа, высыпая в котелок концентраты. Голос ее дрогнул, и получилось печально и очень искренне.

— А все-таки летит, — упрямо сказала Патриция, расстегивая кобуру бластера. — Пари на что угодно.

— Подождите. — Мванг вскочил на ноги, мягко и бесшумно скользнул к выходу, прислушался. — Летит! Ну и слух у тебя, Пат! Как у моих африканских предков.

— Чур, я. — Патриция вынула бластер. — Это мое право.

Сергеев преградил ей дорогу.

— Это право каждого, Пат. Но убивать мы больше не будем.

— Они же убивают! — пылко возразила Олив.

Теперь все столпились вокруг профессора, все, кроме Ирины и Веды, безучастно сидевших у костра. Свист «этажерки» нарастал, потом снова стал слабеть.

— Ушел! — с непередаваемым выражением произнесла Патриция, гневно взглянув на Сергеева.

— Человек должен оставаться самим собой даже в самые критические минуты, — сказал тот. — Убийство — это не наш метод борьбы.

— Но ведь они убивают! — снова воскликнула Олив.

— Во-первых, мы еще этого не знаем. А во-вторых, если мы хотим выиграть это сражение, то должны действовать нашими методами. Тот, кто копирует врага, проигрывает. А наша задача — заставить врага принять наши правила борьбы.

— Поэтому мы ничего не делаем, только рассуждаем, а ящеры беспрепятственно летают над нашими головами, — невозмутимо заметила Кристина.

Профессор резко обернулся к ней, лицо его потемнело.

— Неправда, Крис. Мы сделали очень много. Только сутки прошли, а мы собрали всех людей, за исключением похищенных, оружие, машины. Говоря военным языком, мы дислоцировались на исходном для атаки рубеже. И вот вам первый боевой приказ: достать «языка». Убивать ящеров бесполезно, их слишком много. Мы должны с ними договориться.

Профессор был прав: за сутки удалось совершить почти невозможное — собрать отряд.

Ящеры одновременно напали на все племена. Очевидно, прежде чем сбить третий спутник, они сумели прочесть заложенную в него информацию. Но только двух людей ящеры застали врасплох. Остальные либо отбились от нападения, либо сумели взлететь в танках, против которых «этажерки» были бессильны. Зато роботов, не запрограммированных на борьбу с разумными, уничтожили полностью. И разогнали гарпий. Где они теперь? Сумеют ли выстоять перед неожиданной грозной опасностью? Тревога за подопечных терзала землян так же, как тревога за судьбу пропавших товарищей. Разумеется, люди, ошеломленные, недоумевающие, первым делом прилетели на Базу. Здесь их встречала Мимико. Храбрая девушка, вооруженная двумя бластерами, бродила среди дымящихся развалин, выискивая и спасая то, что можно было спасти. К сожалению, спасти от огня удалось очень немногое. Всех прилетающих она, наскоро объяснив положение, отправляла на поиски остальных.

Только пять человек сохранили свои машины. У остальных «ТУЗы» были уничтожены. И этих остальных искали целый день, прочесывая леса на бреющем полете. Последним явился доктор, весь в синяках, на смятом, изуродованном, по еще способном летать танке. Он единственный сделал то, что никому не пришло в голову: попытался установить контакт с пришельцами. Встретив в воздухе две «этажерки», Рене переключил управление на ручное и стал кружить вокруг них, прижимаясь вплотную, закладывая все более крутые спирали. Преимущества танка были неоспоримы, и ящеры, уяснив этот логический вывод, пошли на снижение. К сожалению, щуплый, маленький доктор переоценил свои возможности и, войдя в особо крутой вираж над самой землей, не справился с инерцией тяжелой машины. «ТУЗ» врезался в дерево. Когда Рене очнулся и поднял изуродованный танк в воздух, «этажерки» исчезли, и, вдобавок ко всему, ему так и пришлось вести машину вручную, так как автоматика оказалась разбитой.

Ирина выбрала Веселую пещеру, поскольку ящеры не могли знать об ее существовании: в информационные блоки спутников данные о ней не вводились. Веселой ее прозвала насмешница Наташа из-за того, что вряд ли на планете можно было отыскать более мрачное место. Она была вымыта подземными водами и угольных пластах, и луч фонаря или пламя костра бессильно никли, всасываемые бархатной чернотой стен. Поэтому костер разводили с большой осторожностью — в самой середине, на уложенных в круг камнях. И вот ящеры, если только это не заблудившийся лазутчик, узнали координаты пещеры.

— Опять тарахтит! — Патриция решительно повернулась к выходу. — Ну хватит, отлетался!

— Только живьем, — строго предупредил профессор.

«ТУЗ» рванулся в черное, затянутое облаками небо. Темнота липла к прозрачным стенам кабины. Включив локатор. Патриция кружила над пещерой. Есть! На экране показались четкие контуры «этажерки». Пилот, свесившись через барьер, вглядывался вниз. Отличное, должно быть, зрение у этих рептилий.

«А ведь совсем как люди, — подумала Патриция, набирая высоту. — Разумные! Космосом овладели».

Фигура пилота была почти скрыта переплетами, к тому же мешали маховики. Поэтому Патриция не видела, как реагировал ящер, когда она начала «сажать» танк на его аппарат. Очевидно, он здорово перенервничал. «Этажерка» судорожно моталась во всех трех измерениях. Раз машины даже соприкоснулись с ужасающим скрежетом. Патриция злорадно усмехнулась. «Вот и контакт, а то ли еще будет!» Она живо представила себе, как ящер в панике рвет управление. «Это тебе не бомбы швырять на ничего не подозревающих людей». «Этажерка» косо шла к земле, на экране были видны только мерно вращающиеся маховики.

Когда «этажерка» села, Патриция остановила танк над нею и включила донные прожекторы. До пещеры было рукой подать, оттуда бежали люди. Но Патриция не собиралась отдавать добычу.

Распахнув люк, она прыгнула на верхний короб аппарата, цепляясь за перекладины, спустилась на землю, не думая об опасности… и попала в объятия Буслаева.

— Ну разумеется! — орал он. — Кто еще может так дилетантски управлять танком? Когда ты с таким треском врезалась в этот летающий гроб, у меня душа в пятки ушла. Все, думаю, конец, до земли метров сто…

— Васька! Живой!! — наконец выдавила из себя ошеломленная Патриция.

— И отнюдь не по твоей вине. Только благодаря моей исключительной выдержке и непревзойденному мастерству.

— Хвастун! Все такой же пират! — расхохоталась Патриция и закричала изо всех сил: — Ира! Ира! Беги сюда, встречай мужа!

Василий десять часов добирался до пещеры, еле справляясь с непослушным аппаратом. За это время он успел осмыслить и проанализировать все увиденное на острове. И сейчас, у костра, рассказав о своих приключениях, он перешел к самому главному:

— Всю дорогу сюда меня, как зубная боль, мучила одна ускользающая мысль. Знаете, как это бывает: чувствуешь, что видел что-то очень значительное, бросающееся в глаза, и не можешь поймать, ухватить. И внезапно я понял: несоответствие в технике. Наличие такого могучего корабля предполагает и остальную технику на том же уровне. А у них летательные аппараты инерционного действия, которые у нас были известны давным — давно и не строились из-за крайне низкого КПД, весьма слабые генераторы теплового луча и излучатели силового поля. Все до крайности примитивное. Нельзя выходить в космос с такой техникой.

— Однако же вышли, — возразила Ирина. — Ты забываешь, что ящеры устроены иначе, чем мы. Они холоднокровные, продукт эволюции динозавров, следовательно, печень их накапливает запас энергии в пятьдесят раз меньше, чем у человека. И оружие соответствует их силе.

— Может, и так, — задумчиво сказал Буслаев. — То, что ящеры слабы, — это факт. Надолго их не хватает, да и драться как следует не умеют. Но летательные аппараты… Нет, этим не объяснишь. При такой экспансивности, при такой жестокости, при такой железной дисциплине, наконец, они должны были бы обладать совершеннейшими машинами и оружием. Я думаю, что все те картинки, которые они показывали нам на Такрии, имели совсем другой конец: их выгоняли отовсюду. Недаром здесь они первым делом кинулись откладывать яйца. Стремятся успеть вывести детенышей, пока мы деморализованы, обезоружены и не получили подкрепления.

— И напрасно. Сегодня наступило похолодание, через несколько дней выпадет снег — и пропали их труды, — усмехнулся Рене.

Сергеев вытащил из костра горящий прутик, поднес к трубке, затянулся и обвел всех веселыми глазами.

— То, что у них несовершенные летательные аппараты и слабое вооружение, не самое главное. Это нам только на руку. Главное, что они собираются вывести детенышей и ради этого вступили в контакт. Ведь требование уступить им планету — это и есть тот самый контакт с чужой мыслящей цивилизацией, о которой мы столько мечтали. Они даже согласились отпустить нас, лишь бы мы не открывали военных действий. По сути, большого вреда они не нанесли. Все люди живы… (Веда горестно вздохнула, профессор ласково обнял ее за плечи.) Ничего, ничего, девочка, все еще не так страшно. Гарпиям тоже не нанесено большого урона. Так что действия пришельцев вели к простому устрашению, чтобы сделать нас податливее. И я думаю, что сейчас они сами здорово напуганы: один землянин уничтожил столько их воинов, а нас здесь все-таки пятнадцать. Поэтому, очевидно, жизни Бена ничто не угрожает. Они держат его как заложника. Им нужно время, нужен мир, чтобы детеныши успели вылупиться и хоть немного окрепнуть.

— Чего бы, кажется, проще: попроси по-хорошему, и мы создадим все условия, — вздохнула Мимико.

— по-хорошему они не умеют, не привыкли. У них и организация такая, что все рассчитано на насилие. Но я все еще надеюсь на контакт.

— Есть идея, — заявил Буслаев.

Внезапно динамики всех уцелевших раций зашипели, дружно щелкнули — и в пещере раздался голос. Сухой, абсолютно лишенный интонаций, он надвигался на людей слепо и неотвратимо, как горный обвал:

— Великий воспринимающий передает приказ Великого думающего, выражающего волю Великого народа. Планета объявляется собственностью Великого народа. Все разумные существа, не принадлежащие к Великому народу, обязаны покинуть ее в двадцатипятидневный срок. На это время военные действия отменяются. В противном случае заложник уйдет в небытие.

Веда заплакала, остальные ошеломленно молчали. Мимико подсела к девушке, обняла, прижала к себе.

— Не надо, не плачь. Не каждый же может выдержать, когда его бьют по лицу. Ну, растерялся человек, выручим.

— Выручим, — подтвердил Буслаев. — Я дал ему слово, что через двадцать два дня отправлю его на Землю… О, да нам подарили три дня после прибытия звездолета! Сообразил-таки…

И никто не решился указать Буслаеву, что он совершенно бездоказательно обвинил Бена в сообщении врагам срока прибытия звездолета. В конце концов, они могли просто расшифровать его биотоки.

— Во всяком случае, мир отвечает и нашим интересам, — сказал Сергеев. — Важно только правильно использовать это время.

— Я же говорил, что у меня есть идея, — усмехнулся Буслаев.

ЭКСПЕРИМЕНТ

Краб, быстро перебирая суставчатыми ногами, бочком — бочком побежал к дереву, подножие которого окружали спасительные заросли. Но и оттуда выдвинулся толстый, заостренный на конце шест. Животное замерло, тревожно вращая выпуклыми, на длинных стебельках, глазами. Его сплюснутое, как сковорода, отливающее синим металлом туловище прижалось к земле, огромные, в ядовитых зазубринах, клешни угрожающе защелкали, ноги подобрались, напряглись, как сжатая пружина, готовая метнуть смертоносный снаряд. Но прыгать было некуда, со всех сторон целились острия шестов.

И все-таки краб прыгнул. Глаз не успел зафиксировать это мгновение, когда суставы выпрямились и синеватый блин взвился в воздух. С треском переломился шест, разрезанный клешней, но тут же остальные шесты прижали животное к земле. Кристина, патрулировавшая на танке, облегченно вздохнула, снизилась — и тонкое металлическое щупальце, обвившись вокруг краба, унесло его в вышину.

Мужчины бросили шесты и пошли на поляну к машинам, громким смехом снимая напряжение опасной охоты. Буслаев полетел вслед за Кристиной, остальные вернулись в пещеру.

В этом и заключалась идея Буслаева: подбросить на остров какое-нибудь хищное животное. Сначала ее категорически отвергли, потом все-таки решили осуществить, но ради совсем других целей.

В ту ночь, после возвращения Буслаева, Сергеев почти не спал. Ворочаясь на тонком одеяле, поеживаясь от предутреннего холодка, заползавшего в пещеру, он старался осмыслить все услышанное. И к утру из разнородной, противоречивой мозаики фактов сложил довольно стройную картину, в которой было только одно «белое пятно». Но от этого «пятна» зависела истинность всей картины. И профессор объявил, что летит на остров.

— Вы, случайно, не сошли с ума? — прямолинейно спросил Буслаев.

— Нет, пока что в здравом рассудке. Но мне необходимо знать, смогу ли я беспрепятственно расхаживать среди ящеров, хотя бы среди низших каст, если появлюсь неожиданно, или они отреагируют на мое появление.

Буслаев сразу понял все значение предлагаемого эксперимента. Зато Ирина решительно воспротивилась.

— Мы не можем рисковать ни одним человеком. Да и жизнь Бена зависит от нашего благоразумия. Не вижу смысла вступать в контакт с пришельцами до прихода звездолета.

Все-таки ее убедили. Не последним аргументом были уверения Буслаева, что, если Бен окажется вне корабля, они его похитят. Услышав это, Веда посмотрела такими глазами, что Ирина нехотя согласилась, но с условием, что профессор вступит на остров не один, а еще три машины будут барражировать над морем, поддерживая с исследователями непрерывную радиосвязь.

Немедленно вслед за ультиматумом ящеров эфир очистился от помех. Но сколько земляне ни вызывали остров, предлагая встречу представителей, пришельцы не отзывались.

Буслаев убедил профессора лететь не в танке, а в «этажерке» — для маскировки Василий повел ее сам. Он уже приобрел кое-какие навыки в управлении этим капризным аппаратом и добрался до острова за семь часов. Правда, если учесть, что ящеры тратили менее пяти часов в оба конца, то до полного успеха было далеко.

Одинокая «этажерка» описала широкую дугу над морем, чтобы появиться с другой стороны острова. Василий рассчитывал, что все внимание ящеров приковано к пляжу и, подобравшись с тыла, он посадит аппарат на стоянку, не привлекая ничьего внимания.

Так оно и получилось. На стоянке никого из ящеров не было, и земляне спокойно приземлились среди остальных аппаратов. Посчитав их, Василий озадаченно свистнул: «этажерок» было всего двадцать пять.

— Не может быть, чтобы я столько сжег, когда удирал, — вслух размышлял он. — Ну пятнадцать, ну двадцать, а где же остальные? Мы же никого не встретили на пути.

Он связался по радио с эскортом и получил ответ, что во всем обозримом пространстве «этажерок» нет.

— Значит, увлекся с перепугу, нанес противнику жестокий урон, — заключил Василий. — Тем хуже для них. А сейчас, Валерий Константинович, нам предстоит веселенькое восхождение по этим камням.

— Ящеры! — предупредил Сергеев.

От корабля по пробитому в склоне пандусу спускались два пришельца в черном и белом панцирях. Чернопанцирный тащил связку коротких металлических штанг, второй, без всего, шел на шаг сзади и правее.

— Вот сразу и проверим, — пробормотал Сергеев, расстегивая на всякий случай кобуру.

Буслаев придержал его руку.

— Стоит ли из-за двоих поднимать шум? Если понадобится, я их двумя щелчками…

Ящеры прошли совсем рядом. Рабочий даже не взглянул на людей, а сопровождающий лишь скользнул взглядом — и ничто не дрогнуло в его желтых глазах. Они остановились у ближней «этажерки» и занялись делом: один работал, другой стоял рядом, облокотись на перекладину.

Земляне вскарабкались наверх и присели на камни, чтобы перевести дух.

— Какова в данном случае роль этого охранника или надзирателя? — задумчиво произнес профессор. — Посмотри, он даже не наблюдает за рабочим, отвернулся. Значит, он просто обязан сопровождать, без пользы для дела. Почему? Традиция ил» предупреждение вероятностных нежелательных событий?

Буслаев недоуменно взглянул на него и расхохотался.

— Если вы предполагаете, что чернопанцирные могут взбунтоваться, то кардинально ошибаетесь. У них абсолютно вытравлена воля. И не только у рабочих, а и у надзирателей или кто они там… Они не мыслят, они исполняют… Только высшее руководство, те самые пятнадцать в золотых латах, еще имеет свободу воли.

— Ну что ж, в конце концов мы и прилетели сюда, чтобы выяснить это, — сказал Сергеев, поднимаясь.

Часа три бродили они по острову. Расхаживали и по песчаной полосе между аккуратными рядами холмиков, и у самого корабля мимо занятых своими делами ящеров, нарочно толкали некоторых — и ни один не остановился, не задумался, не поднял тревогу. Может быть, золотопанцирные и сделали бы это, но никого из них не оказалось снаружи. Бен тоже не показывался, к большому огорчению землян. Впрочем, ящерам было не до людей. Ударили заморозки, и они спешно возводили над пляжем мачты, с которых гроздьями свешивались широкие квадратные раструбы. Земляне сунулись было под одну мачту и тут же опрометью вылетели обратно: из раструбов исходили волны нестерпимого жара.

— Трудно рождается поколение, — сказал Сергеев, вытирая пот. — И озон им требуется, и высокая температура.

Беспрепятственно спустились они на стоянку «этажерок», выбрали аппарат без наружных дефектов и улетели. Над морем к ним присоединились «ТУЗы».

Теперь Буслаев совершенно освоился с управлением. Оказывается, не нужно постоянно держать руки на тягах. Следует задать направление, и «этажерка» двигается сама. Маховики создают ей идеальную устойчивость.

Василий лежал на полу, закинув ногу за ногу, и курил трубку. Делать было абсолютно нечего. Сергеев сидел на месте стрелка, неудобно задрав колени, тоже курил трубку и думал. А часа через три объявил, что принимает идею Буслаева подбросить пришельцам лесного хищника.

— Эксперимент нельзя считать завершенным, — объяснил он. — Мы не представляли для ящеров видимой опасности, поэтому на нас не обращали внимания. К тому же в их ультиматуме ни слова не говорилось о запрещении нам посещать остров… Посмотрим, как они отреагируют на хищника. Нам важно знать, сохранится ли эта железная дисциплина в момент опасности, когда уже не до приказов, или они рассыплют строй и будут сражаться каждый за себя… Поймайте кого-нибудь, только не пахуна. Он им весь пляж перепашет, к тому же их оружие против такого гиганта бессильно.

И вот теперь краб извивался в петле механическою щупальца, ломая зазубрины клешней о легированную сталь. Ему предстояло провисеть несколько часов, так как земляне решили подобраться к острову под покровом темноты, и они беспокоились, выдержит ли животное такую нагрузку.

Краб выдержал. Очутившись на земле, он злобно защелкал клешнями вслед щупальцу и побежал под защиту уцелевших деревьев. «ТУЗы» поднялись на пять километров. На этой высоте их с земли нельзя было разглядеть, локаторы же давали четкую до малейших деталей картину. Под утро к двум машинам присоединилась третья, в которой находились Сергеев и Ирина.

Довольно долго из корабля никто не выходил. Земляне уже начали опасаться, что из их затеи ничего не выйдет, так как голодный зверь мог начать откапывать яйца, и тогда его немедленно пришлось бы убрать. Но вот люк распахнулся, и появился десяток чернопанцирных под командованием, как всегда, белого ящера. Раздраженное, кипящее яростью животное выбрало надзирателя. Синеватый, отливающий металлом комок стремительно пролетел несколько метров, упал перед ящером и, зашипев, поднял клешни. У пришельца оставалось несколько секунд, чтобы применить оружие, несколько секунд, которых всегда хватало землянам, но… ящер не поднял излучателя. Он что-то кричал, он докладывал начальству, он ждал команды. И клешни впились. Полетели обломки панциря…

Шеренга качнулась, сделала четкий полуоборот и застыла. Ни один не пошевелился, не бросился спасать командира. А крабу одной жертвы было мало. Он кинулся на правофлангового. И пока рвал его, остальные продолжали неподвижно стоять, потому что приказа защищаться не было.

— Что вы наделали? — закричала Ирина, хватаясь за штурвал. Танк резко клюнул носом, устремился вниз, но его обогнала машина Буслаева.

— Оставь, Ирка, я сам! — проревел он в микрофон, выжимая из двигателей все, что они могли дать.

Нужно было обладать поистине геркулесовой силой и молниеносной реакцией, чтобы на сверхзвуковой скорости вывести машину из пике, пронестись на бреющем полете над самой землей и поймать зверя, который успел разорвать еще одного пришельца. Хотя противоперегрузочный блок снял девяносто процентов инерции, у Буслаева хлынула кровь из носа, когда он снова набрал высоту и понесся над морем.

В нескольких километрах от острова из воды торчала одинокая голая скала. Василий спустился ниже и сбросил краба. Затем он включил рацию.

— Ну, Валерий Константинович, отличились мы с вами! Показали себя такими носителями гуманизма… — И, не удержавшись на саркастическом тоне, добавил с откровенной тревогой: — Ведь там наш товарищ, а мы… Эх!

Сергеев молчал, сгорбившись в кресле, теребя зубами пустую трубку. Ирина вела машину вручную, забыв включить автопилот, и не глядела на профессора. Кристина и Василий тоже молчали. Этот кортеж машин походил на похоронную процессию.

В пещере профессор сел в дальний угол, прислонившись спиной к стене, и не менял позу до самого вечера. Он подошел к костру, только когда Ирина объявила совет.

— Не будем говорить об этом случае, — сказала Ирина, по-прежнему избегая смотреть на Сергеева и Буслаева. — Будем надеяться, что он не повлияет на судьбу нашего товарища. Ошибки может допустить каждый, важно сделать из них правильные выводы. А вывод, мне кажется, может быть только один: прекратить посещение острова до прихода звездолета. У кого-нибудь есть другое мнение?

Она говорила резко, сухо. Ее лицо, освещенное неровным пламенем костра, было сурово. Буслаев, который тоже целый день избегал ее взгляда, подумал, что такой он свою жену еще не видел.

— Нет других мнений? Жаль. Я надеялась, что кто-нибудь найдет способ выручить Бена немедленно, не развязывая войны, которая при любом исходе окончится для него гибелью. Сегодня я послала радиограмму с предупреждением, что появление на свет будущих детенышей целиком зависит от жизни Бена. Надеюсь, на острове ее приняли… А теперь объявляю первоочередную задачу: найти гарпий В конце концов, это наше главное дело. Мы не можем, не имеем права поставить под удар пятилетний труд. Поэтому с завтрашнего дня отправляемся на поиски на всех шести машинах, по двое в каждой машине. Я разбила материк на квадраты, будем прочесывать их один за другим, пока не соберем всех подопечных.

Эта мрачная решительная речь будто пригнула людей к земле. Все молчали, пряча глаза. Выхода не было, и только Веда, маленькая робкая Веда бесстрашно встала к костру.

— И это все, что вы смогли сделать для человека? — горько сказала она. — Для нашего товарища, который томится в этом ужасном корабле! Отправили радиограмму и успокоились… Вы думаете о гарпиях, Ирина Аркадьевна, и забываете о человеке. Надеетесь, что с ним ничего не случится. А если случится? А ведь вы отвечаете за его жизнь, вы начальник отряда.

В полной тишине их взгляды столкнулись, как клинки. Потом лицо Ирины смягчилось.

— Напрасно ты так, Веда. Я думаю о нем, все время думаю… И ничего не могу придумать.

— А ничего и не надо придумывать. Дайте мне машину, хоть «этажерку». Я полечу на остров и вырву Бена у ящеров.

И снова наступило молчание. Ирина, не обращая внимания на красноречивые жесты Буслаева, глядела, не отрываясь, на хрупкую черноволосую девушку. И ассоциация вызвала в памяти другую девушку, такую же хрупкую и черноволосую, которая на далекой Такрии, убегая от обезумевшего дикаря, поскользнулась, упала и, спуская курок пистолета, страшно боялась попасть в него. Она отыскала в полутьме Мимико, глядевшую на нее недоуменно, осуждающе, улыбнулась ей — и та расцвела. Потом она перевела взгляд на мужа. А Веда стояла и ждала.

— На остров ты не полетишь, — медленно проговорила Ирина, с трудом сдерживая предательскую дрожь в голосе. — Ничего ты там не сделаешь. На остров полетят Сергеев, Буслаев, Курт и Мванг. Выделяю им две машины. Старший в группе — Сергеев. Задача: выручить Бена с минимальными потерями и не вызывая открытой войны.

Она снова заглянула в черные пылающие глаза. Вот видишь, говорил взгляд Ирины, чтобы спасти твоего Бена, я рискую своим мужем. Но в глазах Веды она не прочла благодарности. Девушка не принимала этой жертвы. И Ирина опять подумала, как, в сущности, плохо она еще знает людей и не умеет ими руководить.

Когда совет закончился, Буслаев подошел к профессору:

— Ничего себе задачку поставила мать-командирша: освободить без войны! Поломаешь голову!

— Молодец у тебя жена! Не боится менять решения, а это основное достоинство хорошего руководителя. Бена выручим, после сегодняшнего дня у меня есть кое-какие идейки… А что касается эксперимента с крабом… Я был уверен, что они тут же уничтожат зверя, хотел только знать как. В конце концов, самое ценное у живого существа — жизнь.

— И я был уверен. Но кто бы мог подумать…

— Мы же и должны были думать. Но зато… какое страшное общество обитает в этом диске! Страшное и слабое. Боюсь, что впору думать не о том, как с ними бороться, а как их спасать. Этот эксперимент показал их в совершенно неожиданном свете.

Они и представить себе не могли, к каким удивительным последствиям приведет этот эксперимент.

ВСТРЕЧА

«ТУЗ» приземлился на краю обширной прогалины между лесом и невысоким холмом. Вершина холма была каменистой, здесь могли обосноваться гарпии.

Мимико направилась было к выходу, но Ирина отстранила ее и, внимательно оглядевшись, первая спрыгнула на землю. Мимико усмехнулась: ох уж эти «гарпианцы»! Воображают, что, кроме них, никто не сумеет целым и невредимым пройти по планете. Она собралась было съязвить по этому поводу, но Ирина заговорила первая:

— Видишь то место, где обрываются кусты? — Она указала на темную степу леса метрах в пятнадцати от машины.

— Вон тот черный провал, где нет деревьев?

— Не выпускай его из вида. Там может быть опасность.

— Почему? Место как место. Возможно, тут в почве камни, корням не за что зацепиться, вот деревья и не растут.

— Возможно, — согласилась Ирина. — А возможно, и нет. Отсюда просто удобно напасть. За кустами легко спрятаться, а потом, улучив момент, прыгнуть… У нас здесь закон: там, где удобно напасть, жди нападения. Так что ходи да оглядывайся.

И двинулась по пологому склону холма. Мимико заторопилась за ней. Они долго перепрыгивали с камня на камень, протискивались в узкие расселины, карабкались по оползням, пока не убедились, что гарпий здесь нет. Но кое-что они все-таки нашли: на пологой вершине большого камня валялся обгорелый сук и свежеобглоданные кости какого-то зверька. Некоторые кости были покрыты копотью.

— Ящеры или гарпии? — вслух размышляла Ирина, вертя в руках сук. — Насчет ящеров сомневаюсь. Навряд ли они будут есть местных животных, у них, очевидно, синтетическая пища. Но если и ели, то уж развели бы целый костер. На одной палке мясо не зажаришь. Но гарпии… Нет, это невозможно.

— И тем не менее одно из двух, — сказала Мимико. — Я лично склоняюсь к гарпиям. Вы же кормили их жареным мясом, вот они и попробовали сами. Пусть неумело, но все же попробовали.

— Для того чтобы жарить мясо, нужно иметь огонь, — возразила Ирина. — Где гарпии могли его взять?

Мимико огляделась и пожала плечами. Действительно, развести здесь огонь могли только существа, овладевшие хотя бы примитивным кресалом.

Подруги начали спускаться с холма, помогая друг другу и зорко оглядываясь, не покажется ли откуда-нибудь черная бабочка. Но в воздухе никого не было, только далеко, почти у горизонта, парили какие-то птицы.

Уже у самого танка Мимико вдруг остановилась и схватила Ирину за руку.

— Вот откуда они взяли огонь.

В нескольких десятках метров из густых кустов торчал обгорелый ствол с сиротливо растопыренными культяпками ветвей. Очевидно, дерево было сожжено молнией.

— А мы оставили ветку на вершине! — с досадой воскликнула Ирина. — Сейчас бы сравнить — и все станет ясно. Но не лезть же обратно. Подойдем, я кажется, помню, какой породы была ветка.

Они обогнули машину и направились к лесу, путаясь в высокой траве. Но если Мимико беспечно шагала впереди, забыв обо всем, то Ирина ни на секунду не теряла бдительности. Память о темпом провале была вытеснена в глубь сознания другими впечатлениями. Но она жила, эта память, заставляя Ирину настороженно озираться. И когда над верхушками кустов мелькнула светлая искорка, Ирина интуитивно, не отдавая себе отчета, прыгнула на Мимико и вместе с ней повалилась в траву. У их голов, напряженно вздрагивая, торчал тонкий белый стержень. Тут же рядом с ним воткнулся другой.

— Одуванчик! — с ужасом воскликнула Ирина. — Ползи, иначе он нас накроет.

Одуванчик снизил прицел, и третья стрела воткнулась в то место, где только что были Ирина и Мимико, четвертая опять оказалась впереди них. Растение брало жертвы в «вилку». Они ползли прочь, все время меняя направление, отчаянно подтягиваясь на локтях, отворачиваясь от хлещущей по лицам травы. Тонкие ядовитые стрелы с зловещим свистом вонзались в землю то справа, то слева.

— Ай! — вскрикнула Мимико.

Стрела пробила обшлаг левой брючины и пригвоздила ее к земле. Мимико дернулась, сломала стрелу и едва успела отпрянуть в сторону, как возле ее лица вонзилась еще одна.

— Скорей! — задыхаясь, кричала Ирина. — Скорей! Он стреляет на сорок, максимум на пятьдесят метров. Еще немного — и уйдем…

Но обстрел прекратился раньше, чем они выползли из опасной зоны. Сверху донеслись гортанные, такие знакомые крики, резкий шорох крыльев. Потом в лесу раздались глухие удары. Подняв головы, Ирина и Мимико с изумлением увидели гарпий В боевом кильватерном строю они проносились над холмом, на лету хватали обломки камней и спешили к лесу. Град каменных бомб обрушился на одуванчика.

Уничтожив растение-хищника, гарпии высоко взмыли над деревьями и унеслись прочь, несмотря на отчаянные крики людей. Мимико бросилась было к машине, но Ирина остановила ее:

— Не надо. Их нельзя догонять в воздухе. Мы найдем стоянку. Теперь я знаю, что они живы и ничего не забыли.

— по-моему, они кое-что даже приобрели. Эта бомбардировка…

— Это мы научили их так охотиться на крупных зверей. Но огонь, огонь! Значит, по крайней мере один из них понял, что огонь — друг. Представляю, как этот Прометей летел с факелом в руке…

— Выходит, они все-таки живут здесь?

— Не обязательно. Гарпии летают за добычей на большие расстояния. Стоянку их мы найдем завтра. Прочешем всеми машинами этот квадрат и найдем.

Мимико захотела посмотреть на поверженного убийцу, и они направились к лесу, зорко оглядывая заросли.

Одуванчик умирал. Его толстый стебель был измочален и вдавлен в землю, на разорванных волокнах пузырился клейкий молочный сок. Голая, без оперения, голова откатилась в сторону и желтела в траве, как волейбольный мяч. Стрелы, которые он не успел метнуть, валялись вокруг, некоторые были переломаны.

— Его яд не смертелен для человека, если вовремя оказать помощь, но очень мучителен, — сказала Ирина. — Пять лет назад я не успела увернуться и месяц провалялась в постели. Ну и досталось же тогда доктору! — Она рассмеялась. — После он признался, что лучше лечить десяток самых нетерпеливых мужчин, чем одну женщину-начальника.

За разговором они не расслышали тонкого жужжания, плывшего над лесом.

— Страшная форма обороны, — задумчиво проговорила Мимико, осторожно трогая ногой легкую стрелу. Стрела тут же переломилась.

— Это не оборона. Это нападение. Семя одуванчика размножается в гнилом мясе. Поэтому он опасен осенью, когда созреет. Тогда он улавливает повышенную температуру живого тела и мечет стрелы. Животное умирает не сразу, а пробежав более пли менее длительное расстояние. Таким способом одуванчик и расселяется по планете.

Они двинулись обратно.

— Ого! — Мимико нахмурилась, и рука ее скользнула к кобуре.

Неподалеку, странно маленькая и несуразная по сравнению с танком, стояла «этажерка», а на них шли два ящера в золотистых панцирях. Один держал в руках знакомый черный ящик. Ирина сжала локоть подруги, заставила вложить бластер в кобуру.

— Подожди, — сказала она.

Патриция и Кристина уже шестой час утюжили небо над обширным плато, отлого спускавшимся к морю от далекого горного хребта.

«Гиблое дело!» — проворчала Кристина, получив утром задание. Плато находилось в полутора тысячах километров от Базы, и гарпии навряд ли могли пролететь такое расстояние. Но приказ есть приказ. Ирина посылала поисковые партии по концентрическим маршрутам, с каждым днем уменьшая радиусы. Такой метод позволял быть уверенным, что ни одна возвышенность не будет пропущена.

— С ума сойти, какие богатейшие места! — воскликнула Патриция, приникая к прозрачной стенке кабины. — Почему вы не здесь поставили Базу?

Танк шел на малой скорости, в сотне метров от земли, и сверху отлично были видны стада копытных в густой траве, пестревшей крупными осенними цветами. Темными и рыжими полосками сновали юркие дневные хищники, охотившиеся на мелких зверьков. В воздухе проносились четырехлапые птицы, догоняя насекомых. Изредка мрачной тенью плавно скользила бабочка.

Солнце ощутимо припекало, и девушкам пришлось включить кондиционер. Это казалось чудом — цветы и солнце, когда вокруг их пещеры трава по утрам серебрилась инеем и ледяной ветер заставлял жаться к костру. Но все объяснялось просто: плато примыкало к экваториальным областям планеты.

— Почему вы не поставили Базу здесь, Крис? — снова спросила Патриция.

Кристина усмехнулась. Она полулежала в кресле, закинув руки за голову, и рассеянно обозревала местность. Отвечая, она не повернула головы.

— Мы поставили Базу в умеренном поясе, и там были такие же богатейшие места. А потом звери ушли. Сразу. В одну ночь. И не наши выстрелы были тому причиной. Звери ушли от гарпий. От их запаха, чуждого и опасного. Словно поняли, что здесь поселились будущие хозяева планеты.

— Вот где надо было динозаврам откладывать яйца, а не на северном острове, — вслух подумала Патриция, любуясь ярким ковром, расстилавшимся под машиной.

О чем бы ни начинали говорить земляне, в конце концов разговор непременно сворачивал на пришельцев.

Услышав про ящеров, Кристина резко опустила руки и выпрямилась.

— Честно говоря, не понимаю я твоего обожаемого профессора. И не понимаю Ирину, которая отдала это дело в его руки. Я же вижу, что ей не по душе все эти, так сказать, научные эксперименты. У нас так дела не делаются, не та планета. У нас так: кто выстрелит первый.

— Что же ты предлагаешь? — холодно спросила Патриция.

— Побольше твердости, вот что я предлагаю. Ящеры гораздо слабее нас. Подумай только: нас пятнадцать человек, а их тридцать тысяч. И все-таки в наших силах прогнать их с планеты, а заодно и освободить пленника.

Патриция устало вздохнула. В последнее время все больше землян начинало склоняться к этому мнению. После сказочного возвращения Буслаева, после вторичного его полета на остров с Сергеевым, после акции с крабом людям стало казаться, что прогнать ящеров ничего не стоит. И некоторые уже открыто роптали, требуя активных действий.

— Ты не понимаешь, — сказала Патриция. — Они же разумные. Разумные! И опытные. Кто знает, может, они специально выпустили Буслаева и Сергеева, может, только делают вид, что такие беспомощные. Не раскрывают своих возможностей. А сами только и ждут, когда мы явимся их прогонять. Чтобы всех разом… Показывали же они на Такрии, как расправляются с обитателями других планет.

— А если они не делают вида? — язвительно парировала Кристина. — Если они на самом деле такие?

— Тогда здесь кроется какая-то тайна. Значит, цивилизация деградирует, и надо выявить причину. Я лично думаю, что это именно так. И профессор так считает. Уж очень разительное несоответствие между таким совершенным кораблем и прочей техникой.

— А может, они просто украли корабль? — насмешливо предположила Кристина, но Патриция не успела возразить: она увидела гарпий.

Далеко на горизонте, почти сливаясь с синевой неба, взмахивали тоненькие черточки — крылья. Ошибиться было невозможно: характерный мах гарпий не спутаешь ни с одной птицей.

— С ума сойти! — сказала Патриция, настроив локатор и убедившись, что это действительно гарпии. — Забраться в такую даль!

— Залетишь, когда тебя так испугают, а они, кстати, прекрасные летуны, — отозвалась Кристина и не удержалась, чтобы не съязвить: — Впрочем, откуда тебе это знать? Вы же держали их на Такрии, как в зоопарке.

Патриция не ответила. Она поспешно разворачивала танк в погоню. Кристина, встав с кресла, обняла ее за плечи.

— Не обижайся, Пат, по ты действительно не знаешь гарпий. К ним нельзя приближаться в воздухе, они этого не терпят. Могут броситься в атаку и разбиться о машину. На Земле другое дело, там они ручные. Поэтому настрой локатор на дальнее преследование и наберись терпения. Когда-нибудь они сядут.

Танк следовал за гарпиями, зацепившись за них ниточкой электронного луча. На экране отчетливо вырисовывались три вытянутых тела, неторопливо, но сильно ударявшие крыльями. В лапах у них были необычайно длинные палки.

— Странно, — сказала Кристина, покусывая губы. — Внизу полно дичи, а они не охотятся. Значит, сытые. Но и не возвращаются к стойбищу. Тогда бы они летели на малой высоте и быстро, чтобы подольше поваляться на теплых подстилках. А тут они будто кого-то ждут. Ничего не понимаю!

— А я думала, что действительно одна не понимаю гарпий, — лукаво заметила Патриция. Девушки взглянули друг на друга и весело рассмеялись.

Внезапно гарпии резко свернули в сторону и ринулись вниз, широко раскинув крылья. Дубины в их лапах угрожающе выдвинулись вперед.

— Бабочка! — закричала Кристина.

Черная разбойница слишком поздно почуяла опасность. Никогда на нее еще не нападали с воздуха. Она едва успела развернуться навстречу атакующим, как три тяжелых удара обломали ей крылья. Гарпии действовали наверняка. Длинные палки позволяли им убивать на расстоянии, не опасаясь ядовитых брызг.

В течение часа они уничтожили еще трех бабочек.

— Пусть меня поднимут на смех, по другого вывода сделать нельзя: они расчищают зону обитания, — сказала Кристина. — Ликвидируют «конкурентов», которые могут перехватить добычу и напасть на них самих. Устраивают нечто вроде резервации для копытных. Но для этого нужна сообразительность!

— Да, ваши крылатые поинтереснее такриотов, — задумчиво сказала Патриция. Она закурила сигарету и включила вентилятор. — Те развивались постепенно, этап за этапом. Даже когда прекратилось излучение, они не сделали скачка. Стали эволюционировать быстрее, и только. А тут — скачок.

Они кружили высоко над гарпиями, так высоко, что не могли рассмотреть их невооруженным глазом. И только электронный луч локатора рисовал на экране четкие фигуры крылатых. Внезапно гарпии резко легли на крыло, и далекая земля размазалась в разноцветные полосы, стремительно побежавшие по экрану. Гарпии оставались все так же в центре экрана, только начали быстро уменьшаться в размерах. Они пикировали к небольшой рощице, островком возвышающейся посреди равнины.

— Что это с ними? — удивилась Кристина.

— Кто-то испугал, или увидели что-нибудь интересное, — предположила Патриция и вдруг закричала: — Смотри, смотри!

С левой стороны экрана медленно выплыл и стал косо пересекать его уродливый силуэт «этажерки». На нижней платформе отчетливо выделялись две крохотные фигурки.

— Ящеры! — прошептала Кристина. Как ни владела она собой, голос ее дрогнул. Перед глазами встала полыхающая рыжим огнем палатка, косые полосы дыма, режущий запах гари, робот, странно надломившийся и рухнувший с обрыва, испуганно мечущиеся гарпии… Голова у нее закружилась, руки сами легли на штурвал ручного управления.

— Не надо, Крис, — тихо сказала Патриция. Кристина обернулась.

— Не надо? — хрипло сказала она. — А что надо? Пропустить? Чтобы после Базы, после становищ они и нашу пещеру…

— Ничего они не сделают. Мы пойдем за ними, и, если они только попытаются, тогда я сама скажу: бей!

Кристина все так же неподвижно смотрела на нее. Потом она медленно закрыла глаза и отпустила штурвал. Патриция подошла к пульту, переключила локатор на «этажерку».

— А как же гарпии? — спросила Кристина, все еще не открывая глаз.

— А что гарпии? Мы теперь знаем, где они. Нашли это племя, найдем и остальные. А вообще они молодцы! Как заметили «этажерку» — сразу в лес. Понимают, что там они в безопасности. Честное слово, останусь у вас работать.

Кристина открыла глаза, внимательно оглядела Патрицию и неожиданно улыбнулась.

— Оставайся.

Она взяла микрофон, вызвала пещеру. Сегодня дежурил Инвар. В кабине раздался его спокойный, медлительный голос:

— Первый слушает.

— Докладывает третья машина. В нашем секторе появилась «этажерка». Курс северо-северо-восток. Идем за ней. Ждем указаний.

Кристина выпалила это единым духом. Сама спокойная и уравновешенная, она недолюбливала всегда невозмутимого, будто замороженного, Инвара, которого ничто, казалось, не могло заставить говорить и двигаться быстрее обычного. Вот и сейчас он надолго замолчал. Кристина скривилась, представляя, как он неторопливо разворачивает карту, сверяется с графиком вылетов, прокладывает курс… А курс был на пещеру.

— Указаний пока дать не могу. Ирина Аркадьевна патрулирует в пятнадцатом секторе, на вызовы не отвечает. Сергеев, Василий, Курт и Мванг на нулевом объекте, их вызывать нельзя (нулевым объектом был остров). Остальные тоже на задании. Предлагаю следовать за ящерами и регулярно докладывать обстановку. Как только свяжусь с Ириной Аркадьевной…

— Спасибо, — перебила Кристина. — С Ириной мы и сами свяжемся, тем более что она где-то неподалеку.

Но рация Ирины молчала. В это время она вместе с Мимико ползла по траве, спасаясь от стрел убийцы-одуванчика.

— Делать нечего, придется следовать за динозаврами и, в случае чего, принимать решение самостоятельно, — вздохнула Патриция.

Теперь «этажерка» висела в центре экрана, а земля неторопливо проплывала под ней. Впрочем, неторопливо — это с большой высоты, на которой находился танк. На самом деле аппарат ящеров двигался довольно быстро.

— А ведь им, должно быть, холодновато, на такой скорости приличный ветерок, — заметила Патриция, то приближая, то удаляя изображение на экране. — Хотя они ведь холоднокровные, ощущают температуру не так, как мы.

— Именно поэтому они должны болезненнее реагировать на температурные перепады.

— А неуютно им, должно быть, в нашем мире…

Внезапно «этажерка» нырнула вниз. Снижалась она неровно, боком, и было отчетливо видно, что верхний маховик вращается быстрее нижнего. Кристина первая заметила у подножия холма красное пятнышко танка.

— Это девчонки!

Она схватила микрофон. Рация Ирины молчала по-прежнему. Зато отозвался Инвар.

— Держите их на рапид-луче. Вылетаю на помощь, — как всегда невозмутимо, сказал он.

Рапид-луч… Девушки переглянулись. Им и в голову не пришло воспользоваться этим оружием. Не то чтобы они забыли о нем. Просто рапид-луч был настолько страшным, настолько современным средством уничтожения, что его почти не применяли против живых существ. Два пли три раза за всю историю покорения космоса, когда земляне, использовав вес другие способы защиты от нападения инопланетных чудовищ, оказывались в безвыходной ситуации. Обычно же рапид-лучом рушили горы, уничтожали леса, испаряли моря. Ни Кристина, ни Патриция еще ни разу им не пользовались и потому изрядно повозились, прежде чем раздвоили луч, сфокусировав пучки на каждом ящере. Теперь, куда бы те ни шли, за каким бы препятствием ни скрывались, их не отпускали невидимые нити. И достаточно было нажать кнопку, чтобы вокруг ящеров возникло и тут же пропало легкое голубое сияние, а освобожденные от взаимного притяжения атомы разлетелись в пространстве. Не глядя друг на друга, бледные и решительные, девушки закончили настройку, и в это время на экране, смешно сплюснутые в верхнем ракурсе, показались вышедшие из леса Ирина и Мимико. Навстречу им из приземлившейся «этажерки» двинулись ящеры.

— Вниз! — крикнула Патриция, рванув аварийную рукоятку.

Танк камнем полетел к земле.

«МЫ ПРИНИМАЕМ УСЛОВИЯ…»

— Подожди, — сказала Ирина, и Мимико послушно сунула бластер в кобуру.

Ящеры остановились в пяти шагах от них. Когда они не двигались, их ноги складывались почти вдвое и туловище опиралось на массивный хвост. Тот, что с ящиком, принялся водить по его лакированным бокам слабыми трехпалыми ручками.

— Мы прибыли, чтобы начать переговоры с власть имущими, чье слово равно закону.

— Я начальник отряда, — сухо сказала Ирина. — Говорите.

— Возможно ли, чтобы женщина имела власть над воинами?

— У нас возможно.

Если ящеры и удивились, то не подали вида.

— Мы имеем мирные намерения по отношению к вам. Мы говорим не от имени всего Великого народа, но мы рассчитываем повести Великий народ по правильному пути. Мы хотим…

Неподалеку со свистом приземлился «ТУЗ». Патриция и Кристина выпрыгнули из люка и бросились к ним, размахивая бластерами. Ящеры оглянулись и замолчали. Никакого видимого беспокойства они не проявили. Все так же ровно горели их немигающие глаза, так же плотно сомкнуты челюсти. Судя по всему, они отлично понимали, что гуманоиды не прибегают к неоправданной жестокости.

Ирина успокаивающе махнула рукой и в двух словах объяснила вновь прибывшим обстановку.

— Отлично, — сказала Кристина. — Вы ведите переговоры, а я буду любоваться на вас из машины.

Только Патриция поняла ее намерения: в танке можно в любую минуту нажать кнопку рапид-установки. Но Патриция промолчала, и Ирина с Мимико подумали, что Кристина, чьи взгляды были хорошо известны, просто не желает быть рядом с пришельцами.

— Так что же вы предлагаете? — ровным голосом спросила Ирина.

Пальцы ящера снова забегали по лингвистическому аппарату.

— Мы принимаем условия, выставленные вашим представителем. Мы покинем планету, но не ранее того, как появятся наши дети. Без них мы не улетим, так как иначе теряется весь логический смысл нашего сложного и долгого пути. На это потребуется шестьдесят два оборота планеты вокруг оси. В течение этого периода вы не должны ни сами появляться на острове, ни способствовать появлению там агрессивных неразумных существ. В первый раз мы не выставили этого требования и были наказаны: впервые у Великого народа поколебалась уверенность в своем могуществе. Со своей стороны мы обязуемся до отлета не покидать пределов острова.

Ирина поморщилась. Грамматически выдержанная речь механического лингвиста раздражала, как зубная боль.

— Какие вы можете предоставить гарантии? — спросила она, чтобы оттянуть время. Она никак не могла сообразить, какой ответ дать ящерам. С одной стороны, эти условия поставил им Буслаев, но с другой — тот же Буслаев и остальные находились сейчас на острове… Как выйти из этого дипломатического скандала?

Вопрос привел ящеров в замешательство. Они долго не отвечали, бросая друг на друга короткие взгляды. Челюсти их беззвучно распахивались, обнажая клыки. Очевидно, пришельцы советовались. Патриция бросила на подруг выразительный взгляд и будто ненароком провела рукой по кобуре. Ирина отрицательно покачала головой.

— Прежде чем отвечать на ваш вопрос, мы хотели бы знать, что подразумевается под этим понятием.

Теперь пришла очередь девушек удивляться. Казалось невероятным, чтобы существа с таким опытом космических отношений не знали, что такое гарантии. Но ящеры спокойно ждали, и девушки, помогая друг другу, кое-как растолковали основы, на которых зиждется международное доверие.

— Каких гарантий вы от нас требуете?

Ирина задумалась. Патриция и Мимико делали страшные глаза, но она жестом заставила их молчать.

— Собственно, гарантии требуются слабым, а мы сильнее вас, — медленно проговорила она, стараясь уловить впечатление, произведенное ее словами. — В любую минуту мы можем уничтожить ваш корабль со всем Великим народом. Или же уничтожить ваших, еще не родившихся детей…

— Это не в вашей власти, — перебил ящер.

Очевидно, он был очень возбужден, раз не дослушал до конца. Челюсти его оскалились, хвост судорожно взметнулся, пучками вырывая траву.

— Не в нашей власти? Хорошо! — Ирина прошептала что-то на ухо Патриции, и она помчалась к танку. — Я предлагаю прервать переговоры на некоторое время, чтобы мы могли продемонстрировать наши возможности.

— Мы будем ждать.

Ждать пришлось минут тридцать. Потом в небе показался возвращающийся «ТУЗ». Под ним бешено извивался и ревел огромный матерый пахун. Очевидно, диапазон звуков этого зверя затрагивал и ультразвуковые частоты, потому что ящеры зашатались и прижались к земле.

Кристина виртуозно пронесла пахуна почти над головами собеседников и опустила в траву у кромки леса. Перепуганный зверь бросился в чащу, круша деревья. Через лес потянулась ровная, как струна, полоса вспаханной земли.

Ящеры, окаменев, смотрели на убегающую вдаль просеку. Кожа их сделалась темно-серой, почти черной.

— Да, да, вздумай мы пустить это чудовище прогуляться по острову — и что останется от пляжа? Так что, как видите, чаше будущее в наших руках.

Ящеры медленно поднялись из травы. Глаза их потускнели, головы нервно дергались на морщинистых шеях. У того, кто вел переговоры, пальцы плясали по стенкам ящика, вызывая хаотические нечленораздельные звуки. Ему понадобилось довольно долгое время, чтобы прийти в себя.

— Так что гарантий нам не нужно, — продолжала Ирина. — Мы выставляем только одно требование: освободите нашего товарища.

— Вы говорите от имени своего народа?

— Я говорю от имени людей, находящихся на этой планете.

— В ваших словах нет логики, а следовательно, нет ясно осознанной перспективы. Сначала вы потребовали гарантии, потом отказались от них и ограничились возвращением пленника. И хотя мы знаем, что теплокровным вообще присуща нелогичность, мы тем не менее не можем доверять… И в свою очередь требуем гарантий.

Ирина прикусила губы. Этот потомок динозавров очень ловко подловил ее. Она совсем забыла, что разговаривает с существами, чье мышление зиждется на голой, почти математической логике.

— Может, привезти им еще кого-нибудь, паука, например? — предложила Патриция.

— Не надо. Они поймут…

Она смело шагнула вперед и встала между пришельцами. От них исходил слабый, но острый запах, звериный запах. Ирина невольно поморщилась, но тут же сообразила, что и им так же неприятен ее запах — запах теплого человеческого тела. Но они стояли неподвижно, повернув к ней длинные зубастые лица. И в их янтарных с крохотными черными точками глазах Ирина ясно различила горение разума. Это было как вынырнувшие в момент отчаяния из-за поворота спасительные огни сторожки в зимнем ночном лесу.

— Пошли, — сказала она.

Они послушно двигались за ней, смешно переваливаясь, волоча хвосты по траве. Ей приходилось все время сдерживать шаг, потому что они не умели быстро ходить.

Они стояли на вспаханной полосе, глубоко утопая в земле. Полоса уходила в лес, как след страшного сказочного дракона.

— Вот наши гарантии. Подумайте логично: если бы мы намеревались вас уничтожить, стали бы мы с вами разговаривать? Одного этого зверя было бы достаточно. А ведь у нас есть и другие способы. Например, этот…

Она вытащила бластер, прицелилась в кряжистое одинокое дерево.

— Не надо демонстрировать, — торопливо сказал ящер. — Действие этого оружия нам известно.

Ирина вложила бластер обратно в кобуру.

— Мы принимаем ваши гарантии. Мы просим отсрочки, равной трем обращениям планеты вокруг оси. После этого мы либо возвратим пленника и неуклонно выполним соглашение, либо Великий народ окончит свое существование.

— Это еще почему? — изумилась доселе молчащая Мимико.

— Великий думающий не хочет мира. Он по-прежнему требует уничтожения теплокровных. Мы намереваемся отправить в небытие верных и поставить Великого думающего перед свершившимся фактом.

Девушки переглянулись. В этом маловразумительном ответе было что-то темное, страшное.

— Нельзя ли объяснить попонятней? — сказала Патриция.

Теперь они стояли вплотную друг к другу. Не только страх, но и отвращение к пришельцам у девушек исчезло.

— Это объяснение займет много времени. А вам трудно будет понять. Мы специально искали вас, чтобы предупредить: не появляйтесь сейчас на острове.

— Но там наши товарищи, — вырвалось у Мимико.

Пальцы ящера замерли. Тусклая пленка опять затянула его глаза. Он долго стоял неподвижно, бессильно уронив руки. Потом пальцы задвигались — медленно, очень медленно, и машина заговорила, роняя слова, как раскаленные капли:

— Это очень плохо. Они отправятся в небытие. Их ждут верные. Попробуйте предостеречь…

Не помня себя, Ирина рванулась к машине. Она сразу, безоговорочно поверила ящеру. Включив рацию на полную мощность, она снова и снова вызывала Василия, Сергеева, Мванга… Остров молчал.

ВОССТАНИЕ

— Когда мои далекие африканские предки находили открытым дом, куда они намеревались забраться без ведома хозяев, они поворачивали обратно. Открытая дверь — это опасность. Так считали предки, а они понимали толк в засадах.

Мванг произнес эту тираду быстрым тревожным шепотом. Могучее тело негра напружинилось, глаза горели древним охотничьим азартом.

Позади них излучатели заливали песок раскаленными инфракрасными лучами, обогащенный кислородом воздух будоражил мышцы, а впереди снег припорошил и землю и гигантский диск, все люки которого были открыты.

— А может, они просто проветривают корабль? — предположил Курт. До этого он еще не был на острове, и его снедало нетерпение первооткрывателя. — Для высокоорганизованных существ такая ловушка была бы слишком примитивной.

Сергеев хмуро взглянул на него:

— Кто знает, не считают ли они нас достаточно примитивными именно для такой ловушки? Они ведь тоже не в состоянии понять нас, как и мы их. Так что Мванг прав: это настораживает. Сколько мы ни бывали на острове, но двери открыты впервые.

Земляне были в растерянности. В растерянности тем более досадной, что они как раз собирались проникнуть в корабль. Но распахнутые люки…

Уже несколько раз они посещали остров группами по три-четыре человека. Непременными участниками этих групп были Сергеев и Буслаев, остальные менялись. Профессор хотел, чтобы каждый цивилизатор «потолкался» среди ящеров, но не забывал об осторожности. Пока одни разгуливали вокруг корабля, другие патрулировали в воздухе, готовые в любой момент ринуться на помощь. Эти вылазки на неприятельскую территорию хотя и пощипывали нервы, но проходили довольно однообразно. Чернопанцирные и белопанцирные ящеры по-прежнему не обращали на землян никакого внимания. Только в последний раз, неожиданно обернувшись и поймав острый взгляд только что равнодушно прошедшего мимо надзирателя, профессор ощутил холодящее чувство опасности и подумал, что, может быть, это равнодушие на самом деле вовсе не равнодушие…

Вскоре он убедился, что прогулки вокруг корабля ровным счетом ничего не дают, лишь громоздят одна на другую все новые и новые загадки. Для того чтобы понять общественную структуру, определить силы, сплачивающие это общество, угадать пути его развития, логически проанализировать все возможные варианты дальнейших событий, следовало пробраться в корабль, невидимкой пройти по его коридорам, взглянуть на жизнь ящеров изнутри, там, где она не подчинена жесточайшему регламенту. И вот открытые люки…

— Все равно пойдем, — сказал Буслаев, угадав колебания профессора. — Не можем же мы вечно тянуть эту канитель.

Буслаев, единственный из землян дравшийся с ящерами и победивший их, не знал сомнений. Как всякий боец, легко выигравший битву, он склонен был недооценивать врага, забывая, что военная удача переменчива. К счастью, профессор помнил об этом.

Но Сергеев помнил и другое. В каждом противоборстве наступает момент, когда победа достается тому, кто первый проявил решительность. И этот момент наступил. Земляне достаточно долго ходили вокруг корабля. Теперь они должны были либо войти внутрь, либо никогда больше не показываться на острове и уступить пришельцам инициативу.

Он быстро оценил обстановку. На острове их четверо. В воздухе Рене и Поль. Два патрульных танка на тот случай, если людям в корабле придется туго… А не все ли равно, два или двадцать? Помочь они ничем не смогут, поскольку невозможно будет позвать на помощь: корпус диска не пропускает радиоволны. Пусть патрулирует один доктор.

Металлическое щупальце быстро доставило Поля на землю. Он был очень доволен, хотя и старался этого не показывать. Зато Рене раздирали самые противоречивые чувства, когда он наблюдал сверху за маленьким отрядом. Тут была и откровенная зависть, что он отстранен от захватывающих событий и узнает о них только из рассказов, и привычное недовольство своим слабым, тщедушным телом и совсем не воинственным духом, и вместе с тем своего рода профессиональная гордость, что вот он, как несчетные поколения врачей до него, провожает на битву этих молодцов, чтобы потом, если понадобится, возвратить их к жизни.

— Идем в таком порядке: первый Буслаев, за ним я и Мванг, замыкают Курт и Поль! — скомандовал Сергеев.

Оставляя следы на снегу, они двинулись к кораблю. По-прежнему ни одного ящера не было видно, но Сергеева не оставляло ощущение, что в них впиваются тысячи глаз.

Василий подошел к люку и оглянулся, ожидая, пока подтянутся остальные. Потом вынул бластер и шагнул через порог.

Пять лет назад их встретили световые потоки, льющиеся со всех сторон; они закручивались в спирали, раскрывались и сходились, словно гигантские веера, и полностью скрывали стены. Теперь стены были открыты. Темно-серые, голые, без надписей и рисунков, освещенные ровным рассеянным светом, они сходились вдали, заворачивали, повторяя изгибы диска. Четкий стук каблуков летел впереди землян. Будто под металлическим полом были специальные акустические ниши, многократно усиливающие звуки шагов, передающие их затаившимся врагам…

Буслаев первый заметил, что коридор перестал следовать обводам диска, свернул в сторону и уводит в глубь корабля. Он остановился, поджидая профессора.

— Такое впечатление, что они открыли боковой проход и заманивают нас в ловушку.

Земляне сгрудились вместе, настороженно оглядываясь. В руках заблестели бластеры.

— Похоже на то, — согласился Мванг. — У меня отлично развита координация в пространстве, и я тоже заметил, что направление изменилось. Кроме того, я все время ощущаю чьи-то взгляды.

Сергеев задумчиво потер подбородок.

— Будем двигаться дальше, — наконец решил он. — Все равно обратный путь нам заказан. Максимум внимания, и ни в коем случае не сокращать дистанцию.

Они не должны были двигаться тесной группой. Силовые излучатели ящеров имели малый угол развертки, и одним аппаратом невозможно было поразить двух человек даже в полутора метрах друг от друга. Поэтому растянутая шеренга позволяла свободнее маневрировать.

Разумеется, ящеры могли использовать против каждого отдельный аппарат, но в тесном коридоре это было не так легко осуществить. И вновь Сергеев подумал, что тут кроется какая-то тайна: такой совершенный корабль и такие примитивные орудия нападения… Заберись ящеры с враждебными намерениями в земной астролет, они были бы уничтожены мгновенно.

Однообразные, гладкие, без каких бы то ни было деталей, на которых мог остановиться глаз, стены медленно уплывали назад, сливались в серые размазанные полосы. Это однообразие действовало гипнотически. Утомленный мозг отказывался фиксировать окружающее, пропадало ощущение времени. Казалось, уже много лет бредут они по этим бесконечным коридорам, бредут без цели, в никуда. Тем разительнее оказался контраст, когда коридор внезапно влился в огромный, как площадь, зал. Буслаев сразу узнал его.

— Эге-ге, на этом стадионе я уже бывал, — загремел он, стряхивая оцепенение. — Осторожнее, друзья! Гостеприимные хозяева имеют обыкновение поджаривать здесь несговорчивых пришельцев.

Но на этот раз огня не было. В центре зала, перегораживая его от стены до стены, протянулась мутная колеблющаяся пелена, за которой могли спрятаться враги. Поэтому земляне не подошли близко, остановились метрах в двадцати, приготовились к обороне. Они понимали, что попали в ловушку, но вряд ли ящерам стоило рассчитывать на легкую победу.

Внезапно пелена заволновалась, по ней веером прокатились черные и белые полосы, и, когда они исчезли, показался дальний конец зала, размытый, колеблющийся. Так искажает очертания стена горячего воздуха, поднимающегося летом от нагретой земли.

— Они пустили генераторы вразнос, за красную черту, потому поле и колеблется: неоптимальный режим, — предположил Курт, физик по образованию. — Очевидно, рассчитывают защититься от бластеров.

— Но в таком случае и их оружие окажется бесполезным, оно же гораздо слабее бластеров, — недоумевающе произнес Поль. — Что же, мы так и будем торчать по обе стороны, недоступные друг для друга?

И в этот момент за силовой стеной показался ящер.

Хотя прошло пять лет, Сергеев и Буслаев сразу узнали его. Ошибиться было невозможно. Морщинистая голова с почти стершимся гребнем, челюсти с отвислыми от старости губами и выпавшими клыками, золотистый, багряного оттенка панцирь — это был командир корабля, руководивший на Такрии казнью. Он стоял на темно-оранжевом кубе неподвижно, как статуя. Вследствие какого-то оптического фокуса он казался огромным, под потолок, и глаза его горели, как два желтых прожектора. В руках он держал лингвистический аппарат.

— Теплокровные, вы нарушили договор. Вы не только не ушли с планеты, вы явились сюда, на территорию, занятую Великим народом. На этой территории действуют наши законы, и согласно им вы должны быть наказаны. Великий думающий приговаривает вас к небытию. Приговор будет приведен в исполнение немедленно.

Он махнул рукой, и в левом конце зала показался отряд ящеров в белых панцирях с излучателями у пояса. Они выстроились впереди командира, направили раструбы на землян. Их расчет был совершенно ясен: под защитой силового поля пустить в действие излучатели, а когда генератор будет выключен, волны мгновенно обрушатся на землян, и те не сумеют пустить в ход бластеры. Суммарная мощность излучателей позволяла превратить землян в беспомощных кукол.

— Пожалуй, пора сказать свое слово в этом любительском спектакле, — предложил побледневший от ярости Буслаев, переводя регулятор бластера на полную мощность, и Сергеев согласно кивнул. — Рассыпьтесь цепью вдоль силовой линии и давайте залп по моей команде! — негромко приказал он, становясь напротив командира пришельцев.

Но воспользоваться бластерами не пришлось. Внезапно в правом конце зала раскололась стена, и оттуда хлынула толпа ящеров тоже в белом, ведомая тремя командирами в золотистых панцирях. Вместо силовых генераторов у них в руках были длинные блестящие трубки. Непонятно, что это было за оружие, потому что действовали ящеры трубками, как дубинами, молотя ими по головам, плечам, спинам верных. В один миг все изменилось. Ошеломленные нападением, верные дрогнули, растерялись, откатились в угол. Только командир остался на месте. Обернувшись к отступающим, он что-то кричал, широко разевая пасть, и дрогнувшие было ряды остановились, перестроились, навели излучатели на противников.

Но было поздно. Враги смешались. Излучатели были теперь бесполезны: силовое поле сковывало и своих и чужих. И верные бросились врукопашную, обрушивая ящики на головы восставших. Дрались чем придется — трубками и излучателями, страшными шипастыми хвостами. Трое предводителей сражались наравне с подчиненными, и только командир корабля оставался на своем пьедестале, его не трогали. Будто на нем была печать табу. А он по-прежнему что-то кричал, и вот на подмогу верным из левого угла зала вырвался один отряд, потом другой… Восставшие проигрывали. Все больше тел с трубками валилось на пол, погибая если не от ударов, то под ногами дерущихся.

— Наших бьют! — заорал Буслаев, потрясая бластером. Он уже безоговорочно принял восставших за «наших».

— Вперед! — крикнул Сергеев.

Силовая пелена беспощадно отшвырнула их, будто растянутая резиновая перегородка. Доступа к дерущимся не было. А восставших осталось совсем мало. Сбившись в тесную кучу, устало отмахивались они от наседавших верных.

«Печень холоднокровных накапливает в пятьдесят раз меньше энергии, чем печень млекопитающих», — вспомнил Сергеев, беспомощно озираясь.

— Тысяча чертей! — взревел Буслаев и бросился на пелену.

Невооруженным глазом было видно, как прогнулось поле под его натиском. Дерущийся по ту сторону верный был смят и рухнул на пол, раскинув руки… И все же поле выдержало. Буслаев, как ядро из старинной пушки, пролетел мимо товарищей и шмякнулся метрах в двадцати позади них. Минуту он лежал оглушенный, потом поднялся и рванулся вперед, помятый, но не покоренный.

Курт схватил его за руку.

— Попробуем другой вариант, — хладнокровно сказал он.

Курт подошел к левому краю зала, где не было ящеров (битва переместилась в центр и на правый фланг), и медленно повел бластером снизу вверх. Огненная полоса поднялась от пола к потолку, страшный грохот потряс зал. Это дрогнула силовая стена. В образовавшийся проем бросился Буслаев, прикрыв лицо рукавом. К счастью, одежда землян была из негорючего материала. Пламя погасло за его спиной, и поле снова сомкнулось, но теперь земляне знали, как действовать. Четыре огненные полосы взвились одновременно, звуковая волна расшвыряла сражающихся, и сквозь огонь на поле боя прорвались земляне, размахивая бластерами.

— Командир — мой! — ревел Буслаев, раскидывая ящеров.

Потрясенные невиданной мощью землян, ящеры остановились, попятились, расползлись, освобождая место для схватки сильнейших. Так давным-давно на Земле, перед выстроившимися к бою армиями, сражались богатыри-одиночки. И победа одного предрекала зачастую победу всего войска.

Это понял и командир ящеров. Он спрыгнул с возвышения и пошел навстречу землянину, угрожающе взметая хвостом. Отшвырнув бесполезный теперь лингвистический аппарат, он двигался мелкими шажками, пригнувшись, выставив коротенькие ручки с кривыми когтями, и в глазах его горела решимость биться до последнего. Буслаев удовлетворенно вздохнул и сунул бластер в кобуру.

— Не мешать! — коротко бросил он, и в мертвой тишине его голос прозвучал как выстрел.

Командир был достойным противником, Василий понял это сразу. Он шел непреклонно, целеустремленно. Шел, чтобы победить или умереть. И в этом была его ошибка: землянин схватился с врагом, только чтобы победить.

Ящер первым начал атаку. Его хвост изогнулся, как пружина, и метнулся вперед. Буслаев успел пригнуться, и шипы лишь разорвали на спине свитер. В тот же миг Василий прыгнул вперед, вкладывая в удар всю злость и всю массу стодвадцатикилограммового тела. Не многие выдержали бы такой удар… Ящер выдержал. Он покачнулся, но устоял. Нижняя челюсть его с хрустом переломилась, но желтые глаза горели по-прежнему, в них не появилось и намека на боль.

Противники стояли вплотную друг к другу — позиция, невыгодная для ящера: на близком расстоянии он не мог действовать хвостом. Он отступил на шаг, и в этот миг землянин, забыв, с кем имеет дело, двинул левой в солнечное сплетение. Рука скользнула по стальному панцирю — и вывихнутая кисть сразу налилась невыносимой болью. И тут же ударил хвост. Буслаев рухнул на пол, перевернулся несколько раз через голову, откатился к ногам друзей.

Ящер шел в атаку. Из сломанной челюсти лилась желтая кровь, но движения его были по-прежнему неторопливы и уверенны. Он шел добивать поверженного врага.

Василий, шатаясь, поднялся на ноги. Левая рука его беспомощно висела вдоль туловища. Он судорожно глотал воздух. Теперь врагов разделяло пять метров.

— Крепкий был дядя! — хрипло проговорил Василий и прыгнул вперед и вверх, ударив противника обеими ногами в голову.

Ящер так и не понял, что произошло. Противник вдруг взвился в воздух, сделал полуоборот, и его согнутые в коленях ноги резко распрямились…

Бой был выигран. Верные даже не защищались. В панике побросав оружие, они метались по залу, тщетно пытаясь спастись. Восставшие преследовали их, добивая трубками. Не было никакой возможности остановить это бессмысленное побоище.

— Пошли на свежий воздух, — сказал Буслаев, бережно поддерживая левую руку. Его лицо искривила гримаса отвращения. — У этих типов, видимо, не существует такого понятия, как милосердие к поверженному врагу.

— Да, давайте выбираться, согласился Сергеев. — Следующий наш визит пройдет уже без приключений. — Внезапно глаза его расширились. — Смотрите, смотрите!

Из бокового прохода показался еще один отряд ящеров. Впереди, размахивая длинной трубкой, мчался… Бен Ливси. Он врубился в самую гущу мечущихся врагов, торжествующе вопя. Лицо его пылало. Он ничего не видел и не слышал, круша ящеров направо и налево, — ни голосов людей, окликавших его, ни того, что бьет и своих и чужих. Это была истерическая, слепая храбрость одержимого, упоенного возможностью безнаказанно бить тех, кого еще недавно он так боялся. Мванг и Поль переглянулись и без слов поняли друг друга. Они кинулись к Бену, перепрыгивая через павших, увертываясь от дерущихся, и, улучив момент, крепко схватили его за руки. Бен дернулся, заорал, выпучив глаза… и потерял сознание. Так его и волокли по кораблю за руки и за ноги. Очнулся он уже на воздухе.

— Так это вы… Боже мой! — Он плакал и смеялся одновременно. — Нет, вы не думайте, я не сидел без дела. — Он заторопился, заговорил быстро, невнятно: — Я вошел в контакт… Организовал… Я все понял… Я вам расскажу…

Но никто не слушал его. Все смотрели на пляж. Там, на высоте нескольких метров, парил «ТУЗ», а металлическое щупальце быстро доставляло на землю Ирину, Патрицию, Кристину, Мимико и двух ящеров в золотистых панцирях.

ПРОКЛЯТИЕ ВЕЛИКОГО НАРОДА

Многое скрыто от нас в туманной дали истории. По крупицам, по намекам, по преданиям и легендам пришлось восстанавливать картину взлета и падения Великого народа. Не все удалось восстановить. Поэтому и рассказ мой, теплокровные, может показаться отрывистым и неполным. Но это все, что мы знаем, все, что мы поняли.

Есть народы, жизненный путь которых, начиная с какого-то исторического момента, отмечен роковой печатью. Будто проклятие нависает над ними, обрекая на вырождение и гибель. Происходит это, когда из-за резко изменившихся исторических условий необходимо четко и безошибочно определить дальнейший путь развития общества. Путь, обусловленный объективными историческими, экономическими и социальными законами. Народ, пренебрегший этими законами, обречен. Именно это случилось с нами.

В космосе бесчисленное множество планет, населенных разумными. Но мы не встретили еще второй планеты, где бы разумными были холоднокровные. Это доказывает, что физические и биологические условия, при которых холоднокровные могут достигнуть разума, должны образовывать настолько редкий комплекс, что его следует считать уникальным явлением во Вселенной.

Наша родная планета — такой уникум. Расположенная в системе звезды большой массы и жесткого излучения, она вращается вокруг светила почти по круговой орбите, что обеспечивает стабильность климатических условий. У нас одинаково высокая температура от полюса до полюса. Содержание кислорода в атмосфере, в два раза большее, чем на других планетах, обеспечило наше бурное развитие и снабдило нас большим запасом энергии. Недаром, прилетая на другие планеты, мы делаемся медлительными и слабосильными. Но если взрослые холоднокровные еще могут жить при бедной кислородом атмосфере и низкой температуре, то паши дети не появятся на свет в таких условиях. Это препятствовало нашему расселению во Вселенной.

Впрочем, мы к этому и не стремились. Нам и у себя хватало места. Планета была поделена между большими и малыми государствами, находящимися примерно на одном уровне развития. Наша страна была самой большой.

Иногда происходили войны. Государство воевало с государством или несколько государств, временно объединившись, нападали на общего соседа и перекраивали его территорию. Но эти локальные конфликты никак не влияли на общий уровень жизни планеты.

Все переменилось, когда однажды с неба полился оглушающий рев и из облаков, окутанный пламенем, появился невиданный корабль. Он приземлился на территории нашего государства, и из него вышли теплокровные.

Тогда мы еще не поняли, что это несчастье. Наоборот, мы восприняли эту случайность как дар судьбы. Будто мы чем-то лучше соседей, избраннее, раз пришельцы явились именно к нам. Эти настроения, сначала расплывчатые и неопределенные, очень скоро превратились в основу нашего мировоззрения.

Пришельцы далеко обогнали нас в своем развитии. Они знали много такого, о чем мы даже не подозревали. И своими знаниями щедро поделились с нами. Только это не пошло нам на пользу.

Чем могущественнее мы делались, тем больше мнили о своей исключительности, тем презрительнее относились к соседним государствам. Нам уже казалось, что мы имеем какое-то право руководить их жизнью, что мы просто обязаны это делать, потому что умнее и дальновиднее их, что только мы одни знаем, как, по какому пути нужно вести развитие общества. А наши соседи не желали признавать нашего превосходства. И все чаще и чаще стали раздаваться требования, чтобы их «наказать». Мы и не подозревали, что этой кампанией руководит Великий правитель.

Это был умный и дальновидный политик. Он отлично понимал, что пришельцы неспроста делятся своими знаниями. Они надеялись, что наше общество поднимется на высшую, более совершенную ступень, и тогда мы поможем остальным государствам пойти по этому же пути. Слишком поздно они поняли, что ошиблись.

Когда инопланетяне, уйдя от нас, начали помогать другим народам нашей планеты, мы уже были самым могучим государством. Мы начали пытаться диктовать свою волю другим, вмешиваться в их уклад, стремясь переделать его по своему образцу. Мы не поняли, что новый технический уровень требует и нового мировоззрения, нового общественного устройства. А другие народы с помощью инопланетян это поняли. Они гармонично развивались под руководством пришельцев, а мы упорно не желали замечать этих успехов, продолжая считать соседей чуть ли не низшими существами. Но присутствие инопланетян сдерживало нашу агрессивность. Однако настал день, когда пришельцы покинули планету…

Это произошло через три поколения. Великий правитель ушел в небытие, после него сменились еще двое. И каждый, принимая власть, давал клятву вести народ прежним «избранным» путем, путем Великого правителя. Этот путь привел нас к самой страшной в истории планеты войне, залившей ее потоками крови.

Начали ее мы… и проиграли. Законы развития неумолимы. Тот, кто идет против них, погибает неминуемо. Вся планета поднялась против нас. Больше того, за годы сражений другие народы объединились в единое государство с единым правительством. В этом новом мире нам не было места. Мы были разбиты. От огромного могучего народа осталась жалкая кучка обезумевших, смертельно уставших, ко всему равнодушных граждан. Нас судила вся планета. Приговор был страшен — изгнание. С нами не хотели дышать одним воздухом. Нам дали астролет высшего класса, снабдили оружием, которое не могло причинять большого вреда, и запустили в космос. Программа, заложенная в кибер-пилот, исключала возвращение. Долгие годы мы мчались среди звезд. И постепенно с нами произошла удивительная перемена. Мы забыли все то зло, которое причинили сопланетянам, и стали считать, что с нами обошлись крайне несправедливо. Из преступников мы превратились в жертвы. Эту обиду искусно подогревали командиры из дворцовой свиты, которые уцелели в войне и на корабле снова захватили власть. Но сами они не способны были руководить народом. Они привыкли подчиняться, исполнять чужую волю. Так уж было у нас поставлено: весь народ исполнял волю правителя. И тогда они правителем назначили… кибер-пилота. Он один знал, куда вести корабль, и только от него зависело существование последних представителей нашего народа. В кибер-пилот ввели программу, первый пункт которой гласил: «Великий народ — избранный, всем другим народам предопределено быть его рабами». В соответствии с этим принципом кибер-пилот, именующийся отныне Великим думающим, вел нас от планеты к планете.

Наш путь во Вселенной был отмечен кровью и пожарами, потому что Великий думающий не знал иных способов контакта. Он разработал стратегию, основанную на внезапном нападении, молниеносном разгроме и жестоком порабощении аборигенов. Но каждый раз аборигены объединялись и прогоняли нас. С нашим оружием невозможно вести длительные войны. А Великий думающий, проанализировав причины очередного поражения, приходил к выводу, что надо было больше пролить крови, больше сжечь и уничтожить. Он и не подозревал, что существует стремление к свободе, любовь к родине. Не подозревал потому, что у большинства из нас этих чувств никогда не было.

Наступил момент, когда нам стало необходимо найти подходящую планету, ибо иначе само существование нашего народа ставилось под угрозу: для самок пришло время нести яйца. Но пока ни на одной планете из тех, которые мы посетили, не было всех условий, необходимых для выведения детенышей. Не было их и на последней планете. Там не помогли бы и те технические приспособления, которые мы применили здесь. Но Великий думающий, проведя анализы и экстраполировав их на будущее, определил, что через несколько десятков тысяч лет условия значительно улучшатся. И он положил нас в анабиоз. Оставалось только решить, как поступить с коренными обитателями этой планеты.

Они были совсем еще дикие — эти два вида существ, которые могли впоследствии стать разумными. Один вид был похож на вас — двуногие теплокровные со свободными верхними конечностями. Другой вид — крылатые теплокровные, которых мы видели и здесь. Нам ничего не стоило уничтожить обоих кандидатов в хозяева планеты, но это было опасно: освободившееся место мог занять какой-либо третий вид. II тогда, по решению Великого думающего, мы уничтожили их на всех материках, а на том, где лежал корабль, затормозили их развитие специальным излучением. И легли в анабиоз. Только Великий думающий бодрствовал на корабле, синтезируя из воды и ила вещества, необходимые для поддержания нашей жизнедеятельности, и руководя охраняющими киберами. Но и тут нас постигла неудача. За долгое время киберы вышли из повиновения, программа их нарушилась, они стали способны на алогичные поступки. Это и дало вам возможность ликвидировать их.

Эти годы не прошли бесследно и для Великого думающего. Что-то произошло с его механизмами. Он потерял способность доводить до конца ранее принятые решения. Мы поняли это еще на предыдущей планете, и четверо самых дальновидных из нас не выдержали — попытались самовольно вступить в контакт с теплокровными и… отправились в небытие. А когда здесь, на этой планете, мы убедились, что мы не можем справиться с горсткой теплокровных, хотя нас намного больше, и что Великому народу реальнее, чем когда бы то ни было, грозит гибель, вспыхнуло недовольство. И вот верные старому режиму разгромлены, а судьба оставшегося Великого народа в ваших руках.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Ящер окончил свое повествование и опустил руки. Тонкие и слабые, с бледной морщинистой кожей, они, как ватные, упали вдоль туловища, смутно отражаясь в лакированных стенках лингвистического аппарата. Да и сам ящер как-то съежился, сделался ниже ростом, и даже его золотистый панцирь будто потускнел.

Земляне находились в небольшом круглом помещении, вдоль стен которого тянулись уже знакомые «лежанки», принимающие форму тела. Первым разорвал тишину Буслаев:

— А мы-то ломали головы еще там, на Такрии, а на самом деле…

— Неужели все стало ясно? — насмешливо ввернула Наташа.

— Ну, не совсем, конечно, но во всяком случае все встало на свои места.

И тут заговорили все разом. Никто не слушал других, каждый выкладывал то, что накипело у него во время этого трагического рассказа, и гнев на неоправданную жестокость холоднокровных, и удивление очевиднейшей ошибкой этих разумных, пошедших наперекор объективным законам эволюции, и жалость к бессмысленным жертвам холодного властолюбия и фанатической одержимости. Только Бен понуро молчал, да еще Сергеев и Ирина. Они глядели друг на друга, и каждый ловил в глазах другого отражение собственной тревоги. Борьба не закончена, и они далеко еще не победители. Как раз сейчас наступил момент, когда враг одним ударом может взять реванш. Страшный враг, не знающий жалости и сомнений, враг и людей и ящеров… Как странно, что остальные не понимают этого!

А остальные думали сейчас только о том, как помочь пришельцам. Они снова стали цивилизаторами. Перед ними была гибнущая цивилизация, которую надо спасать. Какие только проекты не предлагались!

Сергеев незаметно поманил Ирину. Она тихонько обогнула спорящих и подошла к нему.

— Кибер… — тихо сказал Сергеев.

— Да. — Ирина понимающе кивнула.

Они находились в корабле, которым командовал кибер-пилот. И не просто кибер, а Великий думающий, держащий в своих механических руках все рычаги управления — двигателями, люками, средствами обороны и нападения…

— Конечно, приятно слышать, что он потерял способность доводить до конца принятые решения, — задумчиво сказала Ирина. — Но все же… В общем, надо идти.

— Да, надо идти, — вздохнул Сергеев.

Как не хотелось после победы, после с таким трудом налаженного контакта снова ввязываться в схватку, исход которой никто не смог бы предопределить! Но такая уж, видно, судьба цивилизаторов: они сражаются каждый день.

— Я возьму Василия, с ним как-то спокойнее, а вы потихоньку пригласите ящера. Остальные пусть продолжают фантазировать, — сказала Ирина.

Буслаев был очень недоволен, когда его прервали на самом захватывающем месте: он развивал сногсшибательную теорию о симбиозе двух эволюции — ящеров и гарпий — на одной планете. Симбиозе, при котором одна эволюция будет тянуть за собой другую и одновременно сама будет вынуждена непрестанно двигаться вперед. Но, увидев лицо Ирины, он быстро поднялся и без разговоров пошел за ней. Сергеев с ящером были уже в дверях. Земляне проводили их недоуменными взглядами, однако, как дисциплинированные бойцы, воздержались от вопросов.

Они пересекали коридоры, направляясь по радиусу к центру корабля. Стены расступались перед ними и смыкались позади. Казалось, корабль, как муравейник, пронизан этими радиальными ходами. И чем дальше, тем тише становилось вокруг. Это была какая-то ненатуральная, давящая тишина.

— Великий думающий не переносит шума, — пояснил ящер.

Они пересекли последний коридор, и последняя стена бесшумно раскололась от пола до потолка. Но вместо того чтобы войти, ящер остановился, растерянно перебирая пальцами.

— Только Великий воспринимающий имел право входить сюда и получать указания от Великого думающего. Но Великого воспринимающего теперь нет…

— Значит, нужно забыть о нем. — И Ирина смело вступила в помещение.

Сергеев взглянул на ошарашенного ящера и, усмехнувшись, слегка подтолкнул его вперед. Тому ничего не оставалось делать, как подчиниться.

Они очутились в просторном помещении, стены которого были выкрашены в глубокий черный цвет. Проведя по ним рукой, Сергеев обнаружил, что сделаны они из очень мягкого, упругого и, очевидно, звукопоглощающего материала. Помещение пересекала сплошная, от пола до потолка, панель, сверкая и искрясь полированной поверхностью. Ни кнопок, ни ламп, ни тумблеров, как на земных машинах, здесь не было. Великий думающий ящеров не имел никаких видимых органов управления.

Мягкий, рассеянный свет струился откуда-то сверху, с низкого черного потолка. Внезапно он начал меркнуть, затухать, а на панели вспыхнул и начал медленно разгораться нанесенный резкими багровыми штрихами портрет.

Это был портрет старого, очень старого ящера. Угловатыми яркими линиями, без помощи светотени, художнику удалось передать незаурядные способности этого существа. Облик ящера дышал умом и изощренным коварством, глаза его горели холодным, безжалостным, фанатическим безумием. Это был облик существа, много лет рвавшегося к власти, переступающего через самое дорогое, самое святое на этом пути. У землян мурашки забегали по коже, когда они всматривались в это страшное лицо.

— Наш правитель, тот самый, что провозгласил нас Великим народом, — тихо пояснил ящер.

Внезапно кибер заговорил. В такт его словам по панели пробегали черно-белые, расходящиеся веером волны. Черты портрета задвигались, исказились, будто это сам ящер говорил с людьми.

— Почему нарушен закон и теплокровные проникли в хранилище Великого духа? — Он властно обращался к землянам на их языке, и Ирина приняла вызов.

— Мы пришли, чтобы говорить с тобой. Чтобы понять причины твоих ошибок, которые чуть было не привели к гибели… твоего народа.

Она слегка запнулась, подбирая замену слову «Великий». Ей претило это самовосхваление.

— Кто смеет утверждать, что Великий народ погибает? Разве он не шествует победной поступью по Вселенной и другие народы разве не падают ниц, ослепленные его блеском и устрашенные его могуществом?

Кибер говорил спокойно и холодно, без интонаций, так что нельзя было понять, вопрос это или утверждение. И от этой слепой уверенности становилось жутко. Ирина растерянно оглянулась на спутников. Сергеев поспешил ей на помощь.

— Может, ты расскажешь нам, какие победы одержал твой народ?

— Похвальное любопытство, — одобрил кибер. — Слушайте же, теплокровные, нарушившие соглашение и потому приговоренные к наказанию небытием. Слушайте!

— Давай, давай! — невежливо вставил Буслаев, на которого эти угрозы не произвели никакого впечатления.

— Долгое время Великий народ был единственным носителем истинно правильного духа. В бушующем вокруг нас океане морального разложения и духовной деградации мы твердо и неуклонно шли по самому верному, самому передовому пути, руководствуясь мудрыми, вскрывшими глубочайшую сущность исторического процесса откровениями Великого правителя. И в то время, как поддавшиеся нездоровым тенденциям опускались и слабели, мы набирали силу и служили путеводной звездой для всех, кто жаждал истинно правильной жизни. К сожалению, соблазн оказался сильнее. Окружающие государства деградировали до крайней степени и очутились на пороге гибели. И, повинуясь своему всепланетному долгу, в заботе о всеобщем благе, мы были вынуждены принять решительные меры для их спасения. Заразу выжигают огнем — это старый и самый действенный способ. Они полностью убедились в силе и стойкости нашего духа. А удержав их от гибели, мы не хотели жить с ними рядом и покинули планету. С этого момента начался наш триумфальный путь по Вселенной. Да, мы сознательно пошли на жертвы, на временные самоограничения, но мы выполняли Великий долг — несли разумным светоч веры, указывали им истинно правильный путь. Естественно, не все народы были подготовлены к этому, и мы терпеливо и настойчиво, всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами указывали им дорогу к свету. А потом мы очень долго ждали, чтобы взошли семена, посеянные нами. И вот теперь, когда вот-вот появится новое поколение сильных духом и стремлением к Великой цели, мы снова отправимся в путь…

Кибер замолчал, и панель опять сделалась гладкой и спокойной. И старый ящер так же твердо и непреклонно взирал на изумленных землян. Первым опомнился Буслаев.

— Ну и демагог!.. — воскликнул он, переводя дух.

— Воздержимся от эмоций, — перебила Ирина. — Лучше уточним кое-что.

Она помолчала, собираясь с мыслями, потом задала вопрос:

— Сколько было вас до того, как вы начали войну с соседями, и сколько осталось после ее окончания?

— У нас совершенно разные системы счисления, я не могу их эквивалентно перевести.

— Хорошо. Поставим вопрос по-другому. Увеличилось ли количество ваших граждан после войны или уменьшилось?

Это была ошибка, грубая, непростительная. Ирина тут же спохватилась, по было поздно.

— Теплокровные не знакомы с элементарной логикой. Численность воюющего народа может увеличиться только за счет пленников. В противном случае она должна обязательно уменьшиться. Мы пленных не брали, чтобы тлетворное влияние их перерожденческой психики не коснулось нестойких душ. Следовательно, наше количество уменьшилось.

— Будь ты неладен! — пробормотала Ирина. А в разговор вступил Сергеев.

— У воюющих с вами государств тоже, разумеется, уменьшилось население. Но у кого больше в процентном отношении, у вас или у них?

Кибер может очень сильно походить на человека. Он может не только разговаривать или решать математические задачи, но и сочинять музыку, писать стихи, обучать наукам. Кибер может даже умозрительно воспринимать юмор. Но одного он не может и никогда этому не научится: кибер не умеет лгать. Так же он не имеет права не отвечать на неприятные вопросы. Он может только давать свою интерпретацию фактам и явлениям.

— У нас потери были больше, и логически это вполне объяснимо. Ведь мы не щадили своих жизней, дабы вырвать заблудших из мрака невежества. Народ, который жертвует собой ради блага других, всегда несет большие потери.

— Но ведь ваши жертвы оказались напрасными. Остальные народы не приняли вашу идеологию, отвергли ее.

— И обрекли себя на вечное прозябание во мраке.

— А может быть, наоборот? Может, в борьбе с вами они отстояли право самим определять свою судьбу, право на свободное общество и нормальную жизнь?

— Но мы несли им именно такую — правильную, нормальную жизнь.

— Итак, намерения ваши и ваших соседей совпадали, зато полярно расходились взгляды на то, в чем заключается правильность жизни.

— Они заблуждались.

— А где у вас доказательства, что заблуждались именно они, а не вы? — вмешался Буслаев, которому надоела роль стороннего наблюдателя.

— Мы не можем ошибаться. Нашу идеологию создал Великий правитель.

— А разве он не мог оказаться неправым?

Очевидно, бывают вопросы, невыносимые даже для киберов. Во всяком случае, внутри нею что-то затрещало, и панель полыхнула багровым костром. Потом багрянец потускнел, но окончательно не исчез. По-видимому, с этого момента в ячейках механизма начали протекать какие-то непредусмотренные процессы. Речь его стала неровной, сбивчивой. Он то принимался сыпать словами так, что трудно было уловить смысл, то, наоборот, делал такие длинные паузы, что смысл было уловить еще труднее.

— Великий правитель не мог оказаться неправым, потому что… потому что… он всегда и во всем прав. — Тут он зачастил с бешеной скоростью: — Только безнадежно погрязший в невежестве, обративший свой скудный, недоразвитый ум на второстепенные потребности, отщепенец, кому не дорога великая миссия холоднокровных, может подвергать сомнению…

— Хватит! — крикнула Ирина, и кибер послушно замолчал. — Правота политической линии определяется результатами. А результаты у вас неважные. Планету-то вам пришлось покинуть, и от некогда могучего народа осталась жалкая кучка. Ну положим, за это ты отвечать не можешь. Не ты тогда руководил. Но потом, когда вас выгнали, ты принял на себя ответственность за судьбу разумных. Тебя вооружили для этого всем — холодной логикой, умением рассчитывать варианты, четко осознанной необходимостью достигнуть конечную цель. Все твои знания и умение должны были быть направлены на благо доверившихся тебе существ. Оправдал ли ты их доверие?

Ирина лукавила. Она отлично понимала, что реакционная, враждебная всему сущему идеология, заложенная в кибера уже после отлета в космос, обратила во зло все его могущество, свела на нет те цели, которые преследовали победители. Что не будь этой идеологии, ящеры давно бы уже счастливо жили на какой-нибудь новой планете. Но важно, чтобы это понял золотопанцирный, который неподвижно, как изваяние, стоит в отдалении, опустив руки. Молчит, но внимательно слушает.

— Вся моя сущность нацелена на то, чтобы вести разумных по пути, начертанному Великим правителем. Его учение — это яркий факел, который зажигает души всех, к кому прикоснется. И мы гордо и радостно несем это животворное учение по Вселенной…

— …и насаждаете его кровью и пламенем, — закончил Буслаев.

— Почему же никто из разумных обитателей Вселенной не принял этого учения добровольно? — вставил Сергеев. — Почему с каждой планеты вам в конце концов приходилось позорно бежать? Не значит ли это, что идеология Великого правителя противоестественна и не может принести разумным ничего, кроме гибели?

На этот раз кибер замолчал надолго. На его панели то разгоралось, то блекло багровое сияние, внутри что-то громко потрескивало. Потом он снова заговорил, медленно и как-то неуверенно:

— Вопрос неправомочен, теплокровные. Мы же не погибли. Наоборот, выдержав войны на тринадцати планетах, пролежав в анабиозе очень долгое время, мы остались сильными и сплоченными. А сейчас мы одержали самую блистательную нашу победу: победили вас. Вы наши пленники и скоро отправитесь в небытие. И если я снисхожу до разговора с вами, если допускаю ваше присутствие даже здесь, то только для того, чтобы холоднокровные лишний раз убедились в величии и победоносности нашего призвания.

— Ну и болван! — не выдержал Буслаев, но Ирина жестом заставила его замолчать.

Она шагнула вперед, почти вплотную к панели, кулаки ее непроизвольно сжались, в глазах появился холодный блеск, как всегда, когда она выходила на единоборство со свирепыми хищниками этой планеты. Так уверенно себя чувствуют только тогда, когда повадки хищника изучены, его психология ясна и все перипетии схватки безошибочно проиграны в уме. А понять сущность кибера, его настрой, предсказать его поведение куда легче, чем любого живого существа. В душе Ирина уже вынесла ему приговор и теперь бестрепетно приводила его в исполнение.

— Любой кибернетический организм, если он не зародился самопроизвольно в результате вероятностного расположения кристаллов, а создан разумными существами, обязан измерять свои действия пользой, которую он принесет своим создателям. Особенно если кибер берет на себя безграничную и бесконтрольную власть и единолично принимает все, даже важнейшие решения. Принимая такие решения, он обязан учитывать все привходящие факторы, четко представлять все последствия своих поступков. В противном случае он не выполнит своего предназначения и подлежит демонтажу. Так обстоит дело на нашей планете. А у вас?

— Так же, — после долгого, очень долгого молчания последовал ответ.

— Разумные существа, создавшие этот кибер или подобных ему, имеют право потребовать отчет в его деятельности, проанализировать его действия и вынести ему оценку. Так обстоит у нас. А у вас?

— По логике это справедливо, — медленно, как капли, роняя слова, согласился кибер.

— Прекрасно! Вот мы сейчас и проанализируем твою деятельность.

— А вот это уже логически необоснованно. Теплокровные не имеют ко мне никакого отношения. Выносить мне приговор могут только те, кого я вел путем Великого правителя.

— Ты сам грешишь неточностью логических посылок, кибер. Мы же договорились, что давать тебе оценку могут разумные существа, создавшие тебя или подобных тебе. Мы разумные. Мы создали множество механических слуг, подобных тебе или превосходящих тебя. И поскольку ты открыл против нас военные действия, ты юридически поставил нас на один уровень с твоими создателями. А они, кстати, доверили нам вести переговоры с тобой. Можешь получить подтверждение у одного из предводителей твоего народа. Ты же знаешь, что он находится здесь.

Она резко обернулась к ящеру, сделала ему знак. Хотя он и не вмешивается в дискуссию, но слышит все от слова до слова. Пусть же ответит…

И ящер ответил. Земляне не услышали ни звука, но поняли смысл ответа. Они видели, как трудно было ему произнести эти слова (если, конечно, ящеры объясняются словами), как растерянно шевелились его руки, как бегали странно потускневшие глаза, как вся его фигура выражала одновременно страдание, страх и решимость. По крайней мере землянам казалось, что тут были страдание, страх и решимость. И все-таки он сказал то, что нужно.

— Убедился ты теперь, кибер? — напористо спросила Ирина.

— Я готов получить оценку своей деятельности.

— Хорошо. — Ирина на минуту задумалась. — Я не буду делать детальный анализ. Я просто сообщу то, что самоочевидно, что лежит, так сказать, на поверхности. Все, что ты делал с того момента, как принял командование кораблем, было направлено на уничтожение твоего народа. Ты прекрасно знал, как трудно найти планету, годную для выведения детенышей. Планету с жарким климатом, с высоким содержанием кислорода в атмосфере, с обилием воды. Тем более, что победители предусмотрительно не снабдили корабль устройствами для входа в подпространство. Таким образом, путешествия в космосе были ограничены временем: сроком жизни одного поколения холоднокровных. Вспомни, вы раньше нас покинули Такрию и только недавно прибыли сюда. А мы живем здесь уже пять лет. Вам поставили естественные преграды, а ты не учел их. У холоднокровных долгая жизнь, но не бесконечная. И однако, несмотря на все трудности, вам невероятно повезло: вы нашли тринадцать планет, годных для жизни… и с каждой вас выгнали. Вместо того чтобы мирно договориться с аборигенами о выделении вам местности, где можно отдохнуть, вывести детей и затем отправляться дальше на поиски подходящей необитаемой планеты, что делал ты? Ты начинал с уничтожения, с крови, с пожарищ. А ведь тебе известна история твоей планеты, причины последней войны, и ты обязан был учесть, что разумные существа, достигнув определенной степени развития, никогда не покорятся угнетателям. Разумные предпочтут лучше погибнуть в бою, чем жить в рабстве. А ты с жалкой кучкой плохо вооруженных, неповоротливых холоднокровных, которых отучили думать и которые сами чуть было не превратились в роботов, хотел запугать и покорить целые народы… Это даже не наивность. Это просто преступление.

Но если эхо хоть как-то можно объяснить, поскольку ты руководствовался бредовой «теорией» Великого правителя, то дальнейшие твои действия никакой логике не поддаются. Вместо того чтобы искать четырнадцатую, пятнадцатую… двадцатую, наконец, планету, где холоднокровные смогли бы обосноваться, ты неожиданно положил их в анабиоз. Ты объявил им, что они дождутся, когда кислорода в атмосфере станет достаточно. Ты обманул их, обманул, хотя киберы не умеют лгать. А ты все-таки обманул. Ты знал, что в атмосфере Такрии никогда не накопится кислорода более определенной величины. Каждая планета имеет свои оптимальные параметры, и естественным образом они не меняются. И другое ты не мог не знать: долгий анабиоз вредно действует на организм, в первую очередь убивая способность к деторождению. А потом… потом сон переходит в смерть. Так что ты сознательно убивал существа, о чьем благе обязан был заботиться. A мы их спасли. Но почему ты это сделал?

Кибер молчал. Его панель горела таким ярким сиянием, что невозможно было смотреть. И то там, то здесь на багровом фоне вспыхивали, будто взрывались, раскаленные добела звездочки. И если раньше в механизме что-то потрескивало, то теперь отдельные звуки слились в сплошной шорох, и при заключительных словах Ирине пришлось почти кричать.

Кибер молчал. За него ответил Сергеев:

— Потому что это уже не тот механизм, какой был создан когда-то. Он переродился. Холоднокровные были уверены, что ими по-прежнему руководит доброжелательный кибернетический организм, который не может делать ошибок. Так сказать, надежда и опора… А на самом деле их вел к гибели… Великий правитель. Идеология, в основу которой положено превосходство одного народа над другими, обладает страшным могуществом. Она растлевает души, отравляет ядом власти, глушит все гуманное. И тот, кто проникся этой идеологией, кем бы он ни был, даже искусственно созданным механизмом, становится врагом всему сущему. Даже собственному народу. Ибо когда кибер понял, что завел ящеров в тупик и что теперь у них только два выхода: либо погибнуть, либо идти другим путем, — он выбрал первое. То же самое выбрал бы Великий правитель. Кибер решил лучше погубить свой народ, чем допустить, чтобы он стал жить по-новому…

И тут кибер заговорил. Слова его доносились глухо сквозь непрерывный треск и шум, будто вылетали из набитого ватой рта. На панели бушевали багровые вихри, и изображение Великого правителя совсем размазалось и проскальзывало лишь какими-то зыбкими контурами.

— Теплокровные! Ваш срок истек. Вы могли дать оценку моей деятельности, могли проанализировать и понять мою сущность, но вы не в силах избежать уготованного вам конца. Готовьтесь к переходу в небытие, вам осталось жить лишь несколько мгновений…

Ответом ему был хохот Буслаева.

— Каким же образом ты намерен отправить нас в мир иной, глупый кибер? — спросил Василий, вытаскивая бластер.

— У меня много способов. Но я выбрал если не самый рациональный, то такой, который позволит Великому народу лишний раз убедиться в величии нашего духа. Сейчас сюда явится с воинами Великий воспринимающий…

— Великого воспринимающего больше не существует, — перебил Буслаев, поднимая бластер. — Он валяется в большом зале с проломанным черепом. Там же лежат обманутые тобой несчастные, не сумевшие перебороть твоего яда. Власть в корабле захватили разумные, понявшие, куда ты их вел, и полные решимости избрать другой путь. И чтобы ничто не мешало им на этом пути, я сейчас уничтожу тебя, Великий обманщик, Великий подлец…

Но стрелять ему не пришлось. Великий думающий за доли секунды проанализировал его сообщение и принял единственно верное в своей жизни решение. Что-то громыхнуло в его чреве, запахло паленой резиной, и панель с грохотом обрушилась. Тонкая черпая пластина, скользнув по обломкам, легла у ног Ирины. Нарисованный на ней глаз Великого правителя глядел вес так же злобно и непримиримо.

— Вот и все, — сказал Сергеев ящеру. — Злой рок вашего народа ушел в небытие.

— Теперь Великий народ погиб, — бесстрастно ответил тот, глядя мимо людей на обломки.

— Чепуха! Теперь Великий народ только и начнет жить, — возразила Ирина.

А Василий, хлопнув ящера по плечу так, что тот пригнулся, весело громыхнул:

— Ничего, приятель, поможем!

ЭПИЛОГ

«ТУЗ» шел на север. Далеко внизу проплывали густые леса, казавшиеся угольно-черными на ослепительном снежном фоне. На Планете гарпий деревья не сбрасывают листву к зиме, лишь меняют ее окраску на темную, больше впитывающую солнечных лучей. Сейчас солнце стояло в зените, деревья не отбрасывали тени, и каждая вершина выделялась, будто нарисованная тонким пером.

Ирина не глядела на экран. Она вытянулась в кресле, расслабив мускулы и полузакрыв глаза. Василий сидел рядом, взяв в руки ладонь жены, и осторожно поглаживал ее пальцы. Впервые за последние два с половиной месяца им удалось спокойно побыть вместе.

…События начались сразу после самосожжения кибера. Когда земляне в сопровождении ящера направились к выходу, их сбила, завертела, понесла по коридорам толпа обезумевших самок. Кибер погиб, и отключилось питание всех систем корабля, в том числе обогревателей и кислородных излучателей на пляже. О великий инстинкт материнства! Прошло всего несколько минут, а самки уже поняли, что произошло непоправимое. Каждая мчалась к своему холмику. Они кидались на остывающий песок, прижимались к нему, стремясь согреть собственным телом. Картина тем более трагичная, что холоднокровные не имеют постоянной температуры. Им предстояло замерзнуть вместе со своими неродившимися детьми. Земляне застыли, потрясенные тем, как мгновенно сказались последствия их вмешательства. Что же будет дальше?.. Ирина опомнилась первая. Ведь она была начальником отряда и отвечала за все, что происходит на этой планете.

— Женщины, в машины! — закричала она. — Валерий Константинович, берите мужчин — и в корабль!

Разъяснять никому не потребовалось. Патриция, Кристина, Мимико, Наташа, Веда подняли «ТУЗы» в воздух. Широкие сопла машин были повернуты к земле, и раскаленная плазма форсажных двигателей преградила путь холоду. Ирина металась по пляжу, поднимала самок, выводила их из-под фиолетовых струй, одновременно по рации регулировала высоту подъема машин, чтобы не сжечь зародыши, но и не ослабить нагрев. Впрочем, одна она ничего бы не сделала. Ей помогли самки. Удивительно, как быстро земляне и представители иного разума поняли друг друга. Ведь они не только не могли разговаривать, но даже не в состоянии были услышать друг друга. Очевидно, когда дело идет о спасении самого дорогого — детей, — все разумные найдут общий язык.

Через час Кристина догадалась ввести в сопла высокочастотные электроды. Вместе с теплом на песок полился обогащенный кислородом воздух — и детенышей можно было считать спасенными.

Ирина в изнеможении опустилась прямо на землю у холодного борта корабля, но тут же глаза ее вспыхнули гневом. Неподалеку, опустившись на корточки, Бен меланхолично рисовал что-то прутиком на снегу. Ирина подскочила к нему, выхватила прутик, переломила, отшвырнула прочь.

— Тебе что, делать больше нечего?

Бен еще ниже опустил голову.

— А я не знаю, примите ли вы меня…

Несколько секунд Ирина молча смотрела на него сверху вниз.

— На жалость бьешь, мальчик, на гуманизм, — сказала она, и голос ее задрожал от бешенства. — Хитрец! Нет, ничему тебя, видно, не научили ни плен, ни позор… Ладно, об этом после, а сейчас о деле. Примем мы тебя или нет, это мы решим потом. А пока — работай! Нам здесь, судя по всему, не один день придется возиться. Возьмешь на себя обеспечение продовольствием. Садись в «этажерку» и гони в пещеру. Не хватит продуктов — будешь охотиться. Но чтобы мы голодными не сидели!

Ирина и сама не подозревала, насколько окажется права. Трое суток провели мужчины в корабле, лихорадочно обследуя каждый кабель, каждый волновод, каждое соединение, с беспокойством ощущая, как неотвратимо утекает время. Все системы жизнеобеспечения бездействовали, и призрак голодной смерти навис над ящерами. У землян не хватило бы сил прокормить столько ртов.

Трое суток висели машины над островом, посылая на песок тепло и кислород. Трое суток мотался Бен с острова на материк, привозил пищу, инструменты и немногочисленные приборы, которые удалось отыскать в развалинах Базы. Трос суток не сомкнула Ирина глаз, организуя питание, регулируя излучение с танков, подбадривая землян.

И люди одержали победу. В ночь на четвертые сутки, обследовав всю систему управления, перебрав сотни возможных вариантов, они соединили оборванные концы последнего волновода, и система заработала. Плохо, слабо, в одну сотую номинальной мощности, но все-таки заработала. Блок-синтезатор начал выдавать пищу. И хотя выходила она крошечными порциями, это было спасение от голода.

И тут же вспыхнуло недоразумение. По древней человеческой традиции первыми решили накормить самок. У землян и в мыслях не было, что может быть иначе. Но оказалось, что у ящеров другие обычаи. Первыми к пище потянулись командиры и золотых панцирях, за ними воины в белых. Самкам полагалось быть последними. И они покорно толпились в отдалении — маленькие, дрожащие, безмерно уставшие.

— Черта с два! — заявил Буслаев, вытягиваясь перед золотопанцирными во весь свой огромный рост. — В первую очередь мы сделаем из вас джентльменов.

Он еле держался на ногах от усталости. Лицо его почернело, веки слипались, каждое движение требовало огромных усилий. Любой ящер мог легко свалить его сейчас. Но он наводил на инопланетян такой ужас, что ему беспрекословно повиновались.

Пришлось порядком повозиться с самками, прежде чем они осмелились насытиться первыми. Это выпало на долю Ирины. Как ей удалось перебороть их боязливость, для всех осталось загадкой. Да, пожалуй, и для нее самой. Но в конце концов самки поняли, что у них появились какие-то права.

Потом сутки спали. Все, кроме доктора. Рене, напичкав себя спорамином, стойко охранял отдых друзей, тараща добрые близорукие глаза и предусмотрительно не застегивая кобуру бластера. Он расхаживал между спящими, прислушивался к их тяжелому дыханию, и порой ему хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что все это наяву.

Еще пять дней напряженной работы потребовалось людям, чтобы довести систему жизнеобеспечения до нормального функционирования. И только когда озонаторы и тепловые излучатели на пляже заработали в полную силу, Сергеев коротко резюмировал, что они сделали все, что могли.

А потом, гремя двигателями, на планету опустился рейсовый звездолет. Встречала его одна Ирина, но встречала с ликованием, которого хватило бы на весь отряд. Ровно сутки пробыла команда на планете и за это время составила полное представление о том, что и как надо переоборудовать в диске: на земном корабле были отличные специалисты. На другое утро они улетели на Землю. С ними улетел Бен.

— Мы не осуждаем тебя, — сказала ему Ирина на прощание. — Мы понимаем, что ты просто не смог переступить через себя. Не каждому это дано. Но пойми и ты, что здесь тебе не место. Мало выдержать испытания в Академии космических работ, чтобы стать цивилизатором. Мало быть сильным, ловким, выносливым. Нужно еще полностью представлять себе ту меру ответственности, которая ложится здесь на землян. Никогда не забывать, что ты человек, представитель Земли, что по твоим поступкам судят о всей нашей цивилизации. И когда тебя бьют по лицу, а я представляю, каково это, нельзя закрываться руками. В этом случае надо просто драться… Может быть, идти на смерть. Любое другое решение будет здесь ошибкой. А в нашем деле ошибаться нельзя. Нам и так трудно.

А потом она отвела в сторону Веду:

— Хочешь лететь с ним? Я сделаю так, что это будет почетное поручение — лететь на Землю.

Ирина прочла ответ в глазах девушки, прежде чем та заговорила:

— Я остаюсь. Дело не в нем. Дело во мне…

Через десять дней звездолет вернулся и привез целый отряд специалистов. А главное, нового кибер — пилота, который взял на себя все функции жизнеобеспечения и руководство кораблем холоднокровных во время полета. Лишь одного он не мог делать: не мог указывать, как относиться к окружающему миру, о чем думать и как поступать. Теперь ящерам предстояло научиться жить самостоятельно.

А потом, когда нового кибера поставили на место, подсоединили к корабельной сети и отрегулировали все параметры, настал самый ответственный момент — выбор планеты, где ящеры будут жить. И эту работу землянам пришлось взять на себя. Не только простые ящеры, но даже уцелевшие правители не могли решить эту задачу: они еще не научились думать.

Надо было выбрать одну планету из трех — жарких, изобилующих водой и кислородом. И не имеющих разумной жизни. Ящеры соглашались на любую, а среди землян вспыхнули жаркие дебаты.

Буслаев предложил планету, условия на которой суровее, чем на остальных. Ящерам придется пойти на лишения и беспокойную судьбу, чтобы собственными руками приспособить планету к своим потребностям, сделать ее родным домом, говорил он. Только тяжелый труд может дать гарантию, что будет построена настоящая жизнь и ошибки прошлого не заведут их в тупик.

Его аргументы убедили многих, но Сергеев решительно выступил против:

— Великий народ достаточно выстрадал на своем пути. Ложь и лицемерие, изгнание и истребление… А недавно мы нанесли ему последний удар: уничтожили бога, которому они верили и перед которым преклонялись. Представьте, каково им сейчас… Теперь достаточно малейшей случайности, чтобы обречь их на гибель. Им и так будет трудно — трудно жить своим умом, трудно построить новое общество на совершенно новых началах. И не нужно добавлять к этим внутренним трудностям еще и внешние. Они должны сразу, по прибытии на новую планету, почувствовать, что попали домой.

Ящерам отдали самую лучшую, самую удобную планету.

Наконец наступил долгожданный день. Появились детеныши. Они выкарабкивались на поверхность, раскидывая песок, нежные, беспомощные, и счастливые матери ждали их, чтобы показать мир, в котором им предстоит жить.

— А я боялась, что у них, как у наших земных пресмыкающихся, дети не знают родителей, — облегченно вздохнула Ирина.

— Они же разумные, — возразил Василий. — А когда-нибудь обязательно станут гуманоидами.

— Ты веришь в это?

— Да! — твердо ответил он.

И вот вчера ящеры улетели на свою новую планету. Диск плавно и бесшумно оторвался от земли, накренился и стремительно скользнул к солнцу. Земляне снабдили его гиперпространственным двигателем, и на этот раз ящерам предстоял недолгий путь. Вместе с ними отправилась группа ученых и инженеров, чтобы помочь на первых порах. Потом за ними придет звездолет, и они улетят на Землю, захватив с собой и кибер-пилот, и гиперпространственный двигатель, потому что ящерам еще рано выходить в космос.

А сегодня Василий тихонько отвел жену в сторону:

— Полетим, я кое-что покажу тебе.

Никто не обратил на них внимания. Земляне отдыхали, наслаждаясь непривычной тишиной и спокойствием.

…Уже два часа «ТУЗ» плыл над лесами, но Ирина ничем не выдавала любопытства. Наконец Василий нажал кнопку приземления.

Машина села у гряды невысоких каменистых холмов. Неподалеку чернел лес. Когда-то он выдавался узким треугольником, почти касаясь подножия холма. Сейчас деревья здесь были повалены. Их обломанные ветки с сохранившимися кое-где сухими хрупкими листьями резко выделялись на снегу.

Василий повел Ирину прямо к этим деревьям.

— Обрати внимание, — торжественно сказал он.

И тут Ирина увидела…

— Не может быть! — ахнула она, глаза ее округлились. — Неужели…

— Точно! Стесали каменными рубилами. И не только чтобы обезопасить себя от внезапного нападения. Да вот и они.

С вершины холма к ним планировали гарпии.

— Мое племя, — сказал Василий. — Наконец-то нашел. Ну, пойдем к ним.

Они поднялись на вершину. Гарпии кружились над ними, то снижаясь так, что в лицо били тугие потоки воздуха, то взмывая высоко вверх. Их громкие крики, как показалось Ирине, выражали радость.

На вершине, между двумя наклоненными друг к другу камнями, горел костер.

— Вот на что им понадобились деревья. Огонь горит, не переставая, днем и ночью. И возле него видишь уже какая груда костей… Все, как положено. Очевидно, первая стадия цивилизации у всех разумных более или менее одинакова.

Около костра на подстилках из сухой травы лежали гарпии. К одной из них прижался детеныш. Круглые глазенки испуганно таращились на землян.

— Да это же… — Ирина даже задохнулась, — это же Лада! Ну да, Лада. Уцелела, милая. И малыш… Значит, жизнь продолжается! Ну, здравствуй!

Она села к гарпии, машинально опустила руку в карман и подосадовала, что не захватила сладостей. Василий, улыбаясь, насыпал ей в ладонь горсть конфет.

Ирина протянула конфету Ладе, и гарпия без колебаний взяла ее. Но есть не стала. Сорвав обертку зубами, она положила сладкий кусочек в рот детенышу.

На огромном камне стоял часовой. Завернувшись в крылья, он не шевелился, будто врос в гранит, только голова неторопливо, как локатор, поворачивалась то в одну, то в другую сторону. Круглые немигающие глаза зорко вглядывались в даль, чуткие уши ловили каждый шорох. Но вот он развернул крылья и плавно скользнул вниз. Тотчас на его место взлетел другой.

— Ишь ты, сменяются. Этого я еще не видел! — удивился Василий. — Правда, мое племя и должно развиваться быстрее тех, которые удрали на юг. Оно ведь попало в особо неблагоприятные условия.

— А ты обратил внимание, что они стали совсем другие? Повзрослели, что ли, или… или поумнели. Чудеса! Всего-то три месяца прошло.

— Зато какие три месяца! Помнишь, я настаивал на эксперименте? Вот он и осуществился помимо нашей волн. Пока мы возились с ящерами, гарпии сами определили свою судьбу. Эволюция двинулась на подъем. Сейчас они стоят еще у самого начала этого пути, и впереди долгая, очень долгая дорога, но главное сделано: они научились самостоятельно изготовлять инструменты и пользоваться огнем, а это значит, что они неминуемо станут разумными.

— И гуманоидами, — вздохнула Ирина. — Только бы они стали гуманоидами!

— Станут! — твердо сказал Василий.

Они отошли от костра и, лавируя между лежащими гарпиями, приблизились к обрыву. Внизу, у поваленных деревьев, яркой бусинкой багровел «ТУЗ». Лучи заходящего солнца превратили его в крошечный факел.

Вдали показался знакомый силуэт. Характерно раскинутые крылья, и между ними узкое, хищно вытянутое тело. Черная бабочка. Люди схватились за бластеры, но вытащить их не успели.

Часовой издал резкий гортанный крик, и три гарпии ринулись с длинными палками наперевес навстречу ночной разбойнице. Увидев их, бабочка сделала резкий вираж, камнем пошла к земле, чтобы убежать, спастись… Но далеко уйти ей не удалось. Передовой преследователь метнул свое оружие, и тело бабочки беспомощно затрепыхалось, пронзенное насквозь.

— Ну и ну! — изумленно протянул Василий, теребя бороду. — Выходит, что у них не дубины, а копья. То-то мне показалось, что концы у палок заострены.

Ирина долго молчала. А когда заговорила, в ее голосе прозвучала какая-то незнакомая нотка, заставившая Василия насторожиться.

— Только что я обдумывала, в какой форме будет теперь осуществляться наше руководство их прогрессом. И поняла, что нашего вмешательства больше не требуется. Мы стали здесь лишними, так же как стали лишними на Такрии. Наше дело сделано, семена брошены, и всходы принялись. А теперь… Куда же теперь?

И Василий понял: в ее голосе звучала грусть.

— Вернемся на Землю, куда же еще? — сказал он, ласково обнимая ее за плечи. — Мы ведь дети Земли.

Она прижалась к нему, снизу вверх заглянула в глаза.

— Когда улетал Бен, я предложила Веде лететь вместе с ним. Она отказалась. Сказала: «Дело не в нем. Дело во мне». И я поняла ее. Да, мы — дети Земли и никогда не забываем этого. Но живем здесь. Такая у нас работа. Мы сюда приносим Землю, ее идеалы, ее величие и доброту. И без этого мы уже не можем.

Последний луч солнца скользнул по верхушкам леса и исчез. От подножия холма к вершине ползла ночь. Гарпии спали, завернувшись в крылья. Лада лежала у самого костра, прижимая к себе детеныша. Лишь двое дежурных по очереди подбрасывали сучья в огонь, да, возвышаясь над всеми, зорко караулил часовой.

Ирина долго разглядывала эту мирную картину. Потом повернулась к мужу, и лицо ее осветилось улыбкой.

— Мы, разумеется, вернемся на Землю… за новым назначением. Вселенная бесконечна, и, значит, где-то обязательно есть планета, которая нуждается в нашей помощи.

Вступление

Скорость велосипедиста превышала 150 километров в час. Это противоречило физическим и всем иным законам.

Старший сержант Верстаков подрулил к обочине, заглушил мотор и снял фуражку. С самого начала дежурства уличное движение происходило согласно правилам, никаких происшествий, аварий, наездов не наблюдалось. Пожалуй, можно было дать себе наконец несколько минут отдыха.

Он стоял прямо против зеркальных витрин фирменного магазина женской одежды «Анастасия». Некоторое время, не сходя с седла, Верстаков любовался выставленными напоказ образцами. Потом старшин сержант изучил афишу с сентябрьским репертуаром филармонии. Когда он вновь перевел взгляд на витрину, взгляд этот был не по-служебному рассеян, задумчив.

Но уже в следующее мгновение старший сержант увидел в стекле некое отражение — оно стремительно перемещалось справа налево, от одного конца витрины к другому, — и тут же внутри Верстакова словно сработала какая-то пружина. В долю секунды он вновь завел мотоцикл и рванулся с места.

Нарушение, четко отмеченное инспектором, было серьезным: большое превышение скорости. Дорожный знак ограничивал ее шестьюдесятью километрами, велосипедист же, чье отражение молнией пронеслось в витрине, превысил ее больше чем вдвое. Конечно, репертуар филармонии немедленно был забыт Верстаковым, и старший сержант вновь стал строгим и принципиальным человеком, каким всегда и бывал при исполнении служебных обязанностей.

Под колесами мотоцикла стремительно разворачивалась темно-серая лента асфальта. Велосипедист-нарушитель — он оказался молодым человеком в синих джинсах и пестрой рубашке — успел уже уйти далеко вперед. Верстаков плотнее уселся в седле и еще немного повернул ручку газа. Все время в голове старшего сержанта медленно шевелилась какая-то не осознанная до конца мысль — в дополнение к обычным, естественным мыслям о том, что никому не позволено нарушать, что нарушение создает уличную опасность, ведет к происшествиям. И наконец Верстаков вдруг понял, что никто, будь это хоть суперспортсмен, не смог бы развить подобной скорости на велосипеде.

Он ахнул и пустил мотоцикл еще быстрее.

Невероятное тем не менее продолжалось: расстояние между нарушителем и старшим сержантом не сокращалось никак. Молодой человек в джинсах и пестрой рубашке, с невероятней скоростью крутя педали, легко обходил все другие виды транспорта. На несколько секунд он, правда, задержался у красного светофора, и Верстаков, казалось бы настигая его, успел заметить, что нарушитель, похоже, совсем не устал, а велосипед у него самый обыкновенный, безо всяких признаков мотора или каких-либо других приспособлений. Но сразу же светофор переключил цвета, и велосипедист с места в карьер опять развил невозможную свою скорость.

Через несколько минут он промчался под мостом Кольцевой дороги и оказался за городскими пределами. Здесь старший сержант обнаружил, что медленно и верно он начинает отставать. Верстаков выжал газ до конца, и мотоцикл взревел из последних сил. Но инспектор, увы, отставал все больше и больше…

Несколько позже в этот день старший сержант ГАИ Верстаков составлял рапорт, в котором излагались все происшедшие события.

«В 17 часов 32 минуты, — писал инспектор, — нарушитель потерял возможность продолжать движение в связи с железнодорожным шлагбаумом, который преградил ему путь. Я наконец его настиг и остановил мотоцикл. На вопрос, почему не останавливался на словесные требования (я ему кричал с мотоцикла), задержанный отвечал, что словесных требований не слышал. Попросив предъявить документы, каковыми оказался студенческий билет № 75 075, я установил личность. Задержанный оказался студентом четвертого курса МГУ Лютиковым Юрием Петровичем, 21 года. В ответ на вопрос, почему была превышена скорость, задержанный отвечал уклончиво, а потом, после ряда вопросов, был вынужден признаться, что спешил в дачный поселок Годуновка, где его в точно назначенное время (свидание) ждала девушка, а он якобы опаздывал и потому никаким другим видом транспорта, кроме своего велосипеда, воспользоваться не мог.

Здесь я еще раз подчеркиваю, что скорость велосипедиста превышала даже 150 километров в час, что противоречит, на мой взгляд, физическим и всем иным законам, и поэтому я счел необходимым препроводить нарушителя в отделение, где мои утверждения сначала не воспринимали всерьез на том основании, что начальник, товарищ Иванов, сам является знатоком и любителем велосипедного спорта. Однако, связавшись по телефону с постовыми, мимо которых я проезжал во время преследования, я получил единодушное подтверждение. Гражданин Лютиков не имел больше возможности все отрицать и объяснил факт невозможного на велосипеде превышения скорости хорошей тренированностью и вообще значительной физической силой. Когда ему не поверили, в подтверждение он двумя руками поднял над головой большой металлический сейф, проделав это без какого-либо наблюдаемого физического напряжения. Устанавливая сейф на место, он наклонился и при этом из кармана его брюк выпал неизвестный, но странный плоский предмет, сделанный непонятно из какого материала, который все время как бы светился розовым светом. В этот момент задержанный очень смутился и сделал попытку убрать предмет к себе в карман, но товарищи, заинтересовавшись, попросили его дать объяснение. Гражданин Лютиков совершил попытку назвать предмет научным океанографическим прибором, так как он недавно в качестве практиканта участвовал в экспедиции, посвященной изучению жизни океана, но его смущение свидетельствовало об обратном.

На все последующие вопросы о назначении прибора он отвечать отказался, и тогда в отделение были приглашены технические эксперты. Ознакомившись с устройством прибора (задержанный предъявил им его с большой неохотой), они были вынуждены признать, что устройство, принцип и назначение остаются им совершенно неизвестными и они вынуждены обратиться за консультацией к видным ученым. Ученые же в числе двух человек, позже прибывшие в отделение, пришли к удивительному выводу, что неизвестный прибор не мог быть сделан на Земле, а следовательно, был изготовлен вообще неизвестно где. Тогда гражданин Лютиков, видимо не имея возможности отрицать, заявил, что ему необходимо сделать важное сообщение, однако он утверждал, что делать его в отделении милиции не место, и через некоторое время вместе с учеными отбыл в Президиум Академии наук.

Велосипед же гражданина Лютикова марки «Спутник» остался в отделении. Наши эксперты его детально исследовали, но не смогли обнаружить каких-либо различий с обыкновенными промышленными образцами. Все товарищи в милиции терялись в догадках, строя предположения о происшедшем, и трудно было решить, кто же из них прав. Некоторые, знакомые с научно-фантастической литературой, склонялись к мысли, что гражданином Лютиковым называл себя какой-либо космический пришелец, наделенный неземной физической силой, хотя и не были в этом вполне уверены. По моему же мнению, дело здесь в чем-то другом, потому что студенческий билет у него был в надлежащем порядке, подписан деканом, чья подпись удостоверялась печатью, а с факультета, на котором он учится, сообщили, что он действительно является студентом, причем числится на хорошем счету, но в чем дело, еще не знаю…»

Здесь инспектор Верстаков прервался, глубоко вздохнул и нахмурился. Перед мысленным взором старшего сержанта снова проходили все непонятные подробности сегодняшнего происшествия. Верстаков немного подумал, потом обмакнул ручку в чернила и дописал свой рапорт: «Однако я твердо уверен, что все в конце концов прояснится и что товарищи ученые, конечно, разберутся, может быть, уже разобрались».

А в Президиуме Академии наук гражданин Лютиков в это время уже делал свое сообщение, стоя перед десятками видных ученых, собравшихся здесь с удивительной быстротой.

…Это сообщение действительно оказалось исключительно важным. Юра Лютиков сделал его с заметной неохотой (были на это причины!), но представил бесспорные доказательства полной достоверности всех событий, в которых он принимал участие незадолго до этого. Чуть позже о них, как известно, рассказывали все газеты, помещая заголовки, которые хотя и были, возможно, излишне броскими, зато точно соответствовали значимости момента. Потом состоялось памятное, без сомнения, всем выступление Юры Лютикова, Лени Скобкина и Гали Поповой по Центральному телевидению и Всесоюзному радио. Вскоре была устроена их встреча с крупнейшими учеными семидесяти трех стран, в том числе с двадцатью президентами иностранных академий и научных обществ. И еще долго после этого продолжалось самое широкое обсуждение этих беспримерных событий — о них с утра и до вечера говорили везде и повсюду.

Страницы, предлагаемые сегодня читателю, представляют собой самую подробную хронику всей истории. Ведь многое неминуемо должно было потеряться в торопливых строчках газетчиков, стремившихся тут же, немедленно сообщить самое главное, не уделяя подчас внимания деталям второстепенным, по тоже представляющим большой интерес; и уж, конечно, тем более не могли создать полной картины репортеры радио и телевидения, чья работа еще более оперативна. Здесь же впервые все будет прослежено по порядку, со всеми подробностями, от начала и до конца, с того самого момента, когда Юра Лютиков, выйдя на улицу дачного поселка Годуновка вместе с собакой по кличке Шурик…

Но прежде всего надо еще раз подчеркнуть важное обстоятельство.

Все, о чем здесь рассказывается, никак не должно было становиться достоянием гласности.

Все это стало известным лишь потому, что Юра Лютиков неосторожно развил на велосипеде слишком большую скорость и был справедливо задержан старшим сержантом Верстаковым.

Если бы этого не случилось, никто бы ничего так и не знал.

Часть первая

Часть вторая

 

ФАНТАСТИЧЕСКАЯ, НЕВОЗМОЖНАЯ ЖИЗНЬ

Да, пифеяне улетели. Их крошечный корабль был уже, наверное, в непредставимых нам далях от Земли с ее населением и вечными заботами. Продолжая маршрут, неизвестно где начатый и неизвестно где кончающийся, он мчался среди далеких и неведомых звезд, среди планет, часть которых была организована в Галактическую конвенцию, куда еще рано вступать землянам, но и для этого, надо верить, придет свое время, должно прийти.

А человечество, по сути дела, так и не заметило кратковременного присутствия представителей иной, более развитой цивилизации, потому что невероятные и необъяснимые события, изумлявшие многих, были быстро забыты — ведь всем известно, что современные ритмы жизни, гигантский поток непрерывно меняющейся информации теперь уже не дают человеку времени долго сосредоточиваться на чем-то одном, а заставляют мчаться вперед, от одних событий к другим, забывая о том, что было вчера, и едва вспоминая то, что произошло сегодня… Обычная, повседневная жизнь продолжалась на нашей планете.

И все-таки произошли на Земле кое-какие изменения вследствие визита крошечных пифеян — они произошли в жизни трех молодых землян: Юры Лютикова, Гали Поповой и Лени Скобкина.

Часто вглядываясь в небо, словно бы наполнившееся теперь, после знакомства с пришельцами, иным, еще более глубоким смыслом, то и дело мысленно возвращаясь к пережитым недавно событиям, размышляя над ними, Юра, Галя и Леня не расставались с подаренными им аккумуляторами. Они были настолько маленькими, что легко помещались даже в кармашке легкого голубого платья. И с первого же момента после старта корабля пифеян аккумуляторы начали свою удивительную работу, потому что энергию, растрачиваемую впустую, можно, наверное, найти повсюду, даже и в небольшом дачном поселке.

Действие аккумуляторов заметно отличалось от действия Ромроя — например, судя по всему, они отбирали у человека, впустую расточающего энергию, не всю ее целиком, а только какую-то часть: оказавшись в сфере действия аккумулятора, никто больше не застывал в полной неподвижности, отдав все силы до конца. Но аккумуляторы впитывали эту напрасную энергию медленно и верно, час за часом, день за днем.

За эти дни не произошло никаких примечательных событий. Леня Скобкин уехал из Годуновки, чтобы вновь окунуться в тот напряженный жизненный поток, который представляет собой беспокойная деятельность практиканта большой газеты. Шестиклассник Герасим закончил чертежи батискафа и дошлифовал линзу для самодельного телескопа. А Юра и Галя не прекращали свои прогулки по живописным окрестностям Годуновки, обмениваясь мнениями о своем участии в Контакте с пифеянами, но начиная постепенно говорить и о разных других вещах — им было о чем поговорить друг с другом…

Был хмурый, дождливый день, около одиннадцати часов утра. Юра Лютиков сел за стол, положил перед собой несколько листов бумаги и взял авторучку. Зачем-то он тронул карман, в котором лежал аккумулятор, набран в грудь воздуха и сделал глубокий выдох. Потом несколько мгновений он сидел неподвижно, прислушиваясь к тому, что происходит в душе.

В душе происходили сложные движения; Юра еще раз вздохнул. Но настоящий ученый должен был уметь в любой ситуации взять себя в руки, уметь решиться поставить эксперимент на себе самом… даже если не очень ясно, как он будет происходить и чем кончится… ради выяснения Истины. Он сосредоточился и, волнуясь, подумал о том, что надо с помощью аккумулятора написать отчет о практике на исследовательском корабле «А. К. Захаров».

И вслед за этим началось такое, что с трудом поддается описанию с помощью обыкновенных слов и понятий. В Юру вдруг словно бы кто-то влил целую реку энергии — она в десятки раз увеличила скорость работы мозга и необыкновенно обострила способности. Эта скорость каким-то непостижимым образом передалась и руке. Легко, как бы сама собой, нашлась долгожданная первая фраза, за ней появилась вторая, третья… Фразы отшлифовывались на ходу, в них заменялись слова; потом легко находились следующие фразы, новые абзацы; и так продолжалось всего около трех с половиной минут, по истечении которых Юра вдруг ощутил, что ноток энергии уже куда-то схлынул, сам он сидит на прежнем месте, за столом, за окном продолжается дождь, а перед ним, Юрой, лежат исписанные с обеих сторон листы бумаги — это был готовый отчет…

Юра медленно поднялся. У него кружилась голова. В мыслях не было никакого порядка. Все, что было пережито мгновения назад, надо было еще проанализировать, разложить по полочкам, выделить главное. Юра выделил главное — несколько минут назад он ощущал себя сильнее всех, великаном, способным на любые подвиги… за счет никому не нужной энергии других людей, собранной аккумулятором.

Днем, когда дождь прекратился и Юра вместе с Галей вновь отправились на прогулку, продолжая экспериментировать, он пожелал стать настолько сильным, чтобы поднять огромную, когда-то сваленную ураганом сосну… И лишняя энергия аккумулятора послушно передалась его мышцам. Он крепче уперся ногами в землю и, как Геракл, действительно поднял сосну над головой, а потом отбросил ее далеко в сторону, и дерево ударилось о землю с глухим стуком, разнесшимся далеко вокруг.

И пришла невероятная, фантастическая, невозможная жизнь.

Галя Попова с помощью энергии, собранной аккумулятором, на следующее утро изучила по самоучителю португальский язык, о чем давно уже мечтала. Юра, воодушевившись таким примером, сделал то же самое, и с тех пор молодые люди часто стали беседовать на певучем языке поэта Камоэнса и мореплавателя Васко да Гамы.

Потом Юра в пять минут прочитал и усвоил толстенную книгу по океанологии — при обыкновенных условиях на это ушло бы несколько дней.

Когда аккумуляторы пополнили свои заряды, Юра и Галя освоили древнегреческий язык, чтобы в подлиннике читать Гомера.

Галя в течение десяти минут разработала схему нового радиопередатчика, а Юра усовершенствовал свое знание английского языка, который знал прежде недостаточно хорошо… Они привыкали постепенно к тем невероятным переменам, которые внесли в их жизнь индивидуальные аккумуляторы, собирающие напрасную энергию, потому что в конце концов человек привыкает ко всему, каким бы странным и невозможным ни казалось это сначала.

И лишь одна мысль все чаще и чаще беспокоила Юру Лютикова. Наконец, во время очередной прогулки с Галей, Юра преодолел себя.

— Я давно хотел тебе сказать, — начал он, глядя на тропинку, по которой они шли, — и теперь я тебе скажу… Дело в том, что я уже не раз думал, но каждый раз, понимаешь…

И он договорил до конца.

…В этой пестрой, невероятной хронике осталось дописать только несколько слов.

Зарядившись энергией аккумулятора, однажды Юра Лютиков развил на велосипеде недопустимую скорость и был совершенно справедливо задержан старшим сержантом Верстаковым; вот тогда ему и пришлось нарушить слово, данное пифеянам, — факт недавнего присутствия на нашей планете братьев по разуму получил огласку. А потом состоялось знаменитое выступление Юры Лютикова, Гали Поповой и Лени Скобкина по Центральному телевидению и Всесоюзному радио, во время которого на глазах миллионов зрителей исчезли, растворились в воздухе чудесные аккумуляторы, которые демонстрировали герои описанных событий. Да, судя по всему, цивилизации, входящие в Галактическую конвенцию и давно уже наблюдающие за земной жизнью, не одобрили этого телевизионного выступления, такой огласки преждевременных знаний. С помощью своей совершенной техники они приняли кое-какие меры, уничтожив единственные подлинные доказательства пребывания на Земле пифеян.

Но сегодня все это уже очень хорошо известно любому читателю, и эти несколько слов будут сказаны о другом.

(И не о том, конечно, что еще долго история с пифеянами была предметом бурных и многочисленных обсуждений, происходивших везде и повсюду. Это тоже все хорошо помнят: свое мнение высказывали на страницах печати ученые и писатели, академики и самые обыкновенные люди. Газеты помещали интервью с Юрой Лютиковым, Галей Поповой и Леней Скобкиным, и давали их фотографии. Один молодежный журнал провел широкий опрос читателей, интересуясь тем, что они думают обо всем этом, случалось ли им самим расточать энергию впустую или наблюдали ли они подобные случаи, и опубликовал результаты опроса на своих страницах.)

Нет, сказать здесь надо вот о чем: изо дня в день Леня Скобкин, начинающий журналист и непосредственный участник всех событий, работал над повестью, в которой рассказывал обо всем, что произошло, по порядку, от начала и до конца, со всеми подробностями. И только что читатель прочитал эту повесть…

Ну, конечно!

Кто бы рассказал об этом лучше меня — того, кто сам непосредственно видел пифеян, этих кукол из космоса, в лесу возле Годуновки и держал в руках Ромрой?! И того, кто так же, как Юра Лютиков и Галя Попова, мои друзья, некоторое время носил с собой индивидуальный аккумулятор, собирающий энергию других людей.

Я тоже кое-что успел сделать с помощью аккумулятора. Я выучил испанский, итальянский, французский и датский языки. В редакции я за несколько минут выполнял то, на что прежде уходил целый день. Я прочитал столько книг, сколько не успел бы прочитать за год. Я подготовился к экзаменам за весь следующий курс факультета журналистики…

Все? Нет, не все. Первые двадцать страниц этой повести тоже были написаны с помощью аккумулятора, собирающего энергию, которую расточали впустую. Это было как раз накануне нашего выступления по телевидению и заняло ровно десять минут, ни минутой больше.

1

Почему Старков так любил осень? Этот промокший насквозь лес, растерявший за лето все привычные свои звуки, кроме сонного шуршания дождя? Эту хлюпающую под ногами кашу, холодную кашицу из мокрой земли и желтых осенних листьев? Это низкое, тяжелое небо, нависшее над деревней, как набухший от воды полог походной палатки?

Пушкинская осень — желтое, багряное, синее, буйное и радостное, спелое, налитое… А Старков почему-то любил серый цвет, карандашную штриховку предпочитал акварели и маслу.

Раф спросил его как-то:

— Почему все-таки октябрь?

А тогда еще было самое начало сентября, начало занятий в институте, начало преддипломной практики, которая все откладывалась из-за непонятных капризов Старкова.

— Легче спрятать следы, — ответил Старков, походя отшутился, перевел разговор на какие-то институтские темы, а обычно дотошный Раф не стал допытываться.

В конце концов, каждый имеет право на прихоть. Тем более, что она — эта непонятная старковская прихоть — никак не мешала делу. На эксперимент Старков положил ровно месяц, а срок практики у них — до конца декабря.

— Все успеете, — говорил Старков, — и отчет об эксперименте оформить, и даже диплом написать. Да и чего его писать? Поделим отчет на четыре части — вот вам по дипломной работе каждому. Да еще какой работе: комиссия рыдать станет…

Он всегда был оптимистом — их Старков, — ненавидел нытиков и перестраховщиков, истово верил в успех дела, за которое брался. А разве можно иначе? Тогда и браться не стоит. Так он считал, и так же, в общем, считали его студенты — Олег, Раф и Димка, которые год назад безоговорочно поверили в идею учителя, проверили ее в лесу на Брянщине, снова вернулись сюда, чтобы установить генератор обратного времени в той же заброшенной избушке лесничего, смонтировать экраны — отражатели временного поля.

Прошлогодний эксперимент считали неудачным. Поле нащупали, стабилизировали его в километровой зоне экранов, и давно ушедшее время сорок второго военного года возникло в реальном и прочном времени нынешнего дня, их дня — дня веселых и беззаботных студентов семидесятых годов, дня ученого Старкова, лишь прочной памятью своей возвращавшегося в тяжкие времена партизанского комиссара Старкова. Именно здесь, на Брянщине, в партизанском отряде начинал он свой долгий путь в науку, еще не зная, не ведая, что замкнется этот путь кольцом, вернется к началу — в тот самый сорок второй год, когда постигал он азы великой науки — суворовской «науки побеждать», науки не сдаваться, не отступать перед трудностями.

Стабилизированное поле оказалось неуправляемым, и взвод фашистских карателей прожил два с лишним часа в чужом для них времени, до которого на самом деле многие из них не дожили, не дошли, сраженные пулями партизан, пулями, может быть выпущенными из автомата самим же комиссаром Старковым. Он твердо усвоил свою науку: не отступил, не сдался. Да и ребята его не подвели тогда. Каратели так и не вышли из леса, вернулись в свое время, а Старков со студентами вновь взялся за расчеты, перестроил генератор, провел серию опытов в институтской лаборатории, дождался любимого своего октября, чтобы повторить эксперимент «в лесу прифронтовом», но повторить его на совсем новой основе.

Сейчас они сидели в жарко натопленной избушке — все четверо да еще председатель колхоза, который командовал тем отрядом, где служил комиссар Старков, — сидели вокруг плохо оструганного стола, крытого старенькой клеенкой, а в мутное квадратное оконце бился холодный октябрьский дождь — уже постоянный спутник их не шибко веселых прогулок по Времени.

— Не нравится мне все это, — хмуро сказал председатель, разглядывая полустершийся узор на клеенке.

— Что именно? — спросил Старков.

— Да игры ваши со временем. Прошлый раз себя чуть-чуть не угробили, и деревне опасность была. А сейчас что будет?

Старков не знал, что будет сейчас. То есть о самом эксперименте он знал все, а вот о поведении его участников, которое не предугадать… Он посмотрел на студентов. Раф уставился в окно, что-то высматривал за мутным стеклом, залитым водяными потеками, усиленно делал вид, что разговор его не касается, не прислушивается он к нему. Димка внимательно изучал плакат на стене, подаренный колхозным киномехаником. На плакате вовсю грустила большеглазая дева, летели желтые осенние листья, прямыми пунктирными линиями был нарисован дождь, ничуть не похожий на тот, настоящий, за окном. И только Олег в упор глядел на Старкова, улыбался, ждал ответа, а может, и знал его, да только не хотел помогать шефу: кому вопросик подкинули, тот и выкручиваться должен, а мы послушаем, поучимся уму-разуму у старших товарищей.

«Хороши помощнички, — обозлился Старков, — ждете от меня дипломатических уверток, говоря по-простому — вранья. Черта с два! Не дождетесь…»

Правда всегда убедительней любого вымысла, считал он. Да и зачем обманывать председателя, пользоваться его, мягко говоря, небогатыми знаниями современной физики? За три с лишним года войны Старков прочно поверил в интуицию своего командира отряда, ставшего теперь председателем колхоза в Брянской области, в его «легкую руку» поверил, в его редкое умение почти точно угадывать зыбкий процент риска в любом ратном деле. А дела у партизан были тяжкие, не чета нынешнему, все-таки экспериментальному.

— Что будет? — раздумчиво протянул он. — Всякое может случиться, Петрович. Но одно скажу точно: никакой опасности для деревни не жди. — И, уже увлекаясь, как обычно, когда речь заходила о его теории, продолжил: — В прошлый раз мы воссоздали в зоне экранов сорок второй год. Сейчас мы поступим наоборот. Временное поле перенесет на тридцать с лишним лет назад наше время, наш день. В прошлый раз мы не сумели справиться с полем, даже не ведали, что может статься, если просто вырубить генератор. Сегодня мы сможем точно контролировать время переноса, при малейшей опасности отключить установку, прекратить опыт. В прошлый раз мы монтировали экраны — отражатели по кругу с центром в точке действия генератора. Нынче мы выставили экраны по лучам — радиусам сектора, расходящимся от той же точки. Что это даст? Прежде всего мы ограничиваем себя хотя бы по одной координате. За пределами линии экранов поле не действует. Но по оси сектора мы растягиваем его действие на многие километры, а практически — бесконечно. Понял? Председатель усмехнулся.

— Я за этот год, что вы в институте химичили, за физику взялся. Кое-что из институтского курса вспомнил, кое-что новенькое подчитал. — И, заметив иронический взгляд Рафа, который оторвался от своего окна, соизволив-таки обнаружить интерес к беседе, сказал сердито: — А ты не ехидничай, студент. Я не к защите диссертации готовился, а к разговору с комиссаром. — Он так и называл Старкова комиссаром — по старой памяти. — Чтобы не сидеть дурак дураком. Короче говоря, переиграли вы суть опыта: не они к нам, а мы к ним. Так?

— Так, — подтвердил Старков.

— Я тут вчера походил по вашим владениям, на экраны поглядел… Скажи, комиссар, ты их специально на северо-восток ориентировал?

Старков только руками развел: дотошен «батя», поймал комиссара на хитрости.

— Специально, Петрович.

— А кто пойдет?

Вот он — вопрос, которого ждал Старков, ждал и боялся, потому что так и не нашел на него однозначного ответа.

— Не знаю, — честно сказал он. — Давайте решать вместе.

Тут уж Олег не выдержал своего великолепного молчания, взмолился:

— Ой, да не разводите вы здесь «парижских тайн». Что вы там придумали, профессор, выкладывайте.

— Дай-ка я скажу, — вмешался председатель, а Старков кивнул согласно: выкладывай, Петрович, раз аудитория просит. И только подумал про себя, что обидится на него аудитория, что скрыл он от них свой тайный умысел, дотянул до последнего дня. А почему скрыл? Может быть, потому, что военная память, память о тяжелом сорок втором принадлежала только ему, и не хотел он делиться ею с мальчишками семидесятых годов, боялся, что упрекнут они его в сугубо личном подходе к цели эксперимента? Может быть, и так. Оттого и время выбрал осеннее, и избушку эту лесную. А ведь подход-то не совсем личный. Связан он прежде всего с ним самим, с бывшим партизанским комиссаром Старковым, и касается лично его, пожалуй, больше, чем кого-либо из присутствующих, ох как касается! Если только прав он в этом втором эксперименте.

— Вы знаете, — говорил председатель, — что в сорок втором году в этих местах действовал наш партизанский отряд. В селе, где сейчас мой колхоз, была базовая явка отряда. Обратили внимание: ни одного старого дома в деревне нет, все заново отстроены? Не мудрено: когда каратели совершили набег на нее, они все пожгли, ничего не оставили. Хорошо еще, успели нас свои люди предупредить, жителей мы к себе забрали.

— Всех? — спросил Димка.

Председатель нахмурился:

— Не всех, к сожалению… — Обернулся к Старкову: — Помнишь Стаса Котенко? — И объяснил ребятам: — Старостой он в деревне был. Вроде бы фашистский ставленник, а на деле — наш колхозник, коммунист, невероятной отваги человек. Мы ему тогда твердили: уходи, Стас, все равно деревня «засвечена». А он: погодим маленько, может, и выкрутимся. Мол, я у гитлеровцев на хорошем счету, кое-какая вера ко мне у них есть. Вот и погодил…

— Убили? — подался вперед Димка.

— Повесили. Как раз в октябре сорок второго. Его и еще пятерых.

— А вы куда смотрели?! — Голос Димки даже сорвался от возмущения.

Председатель покачал головой:

— Не горячись, парень. Мы не смотрели, мы дрались. Только мало нас было в то время. Основные силы отряда ушли в район Черноборья на соединение с отрядом Панкратова. А здесь остался обоз и взвод охранения — двадцать девять бойцов во главе вон с ним… — Он кивнул на Старкова, помолчал немного, покусал губы: разволновался, вспоминая. — Обоз они потом привели в Чсрноборье. Да только вместо двадцати девяти бойцов пришло одиннадцать. А пятерых привезли — раненых. Комиссара даже хотели на Большую землю отправить: легкое ему прострелили, да две пули из шмайссера в ноге застряли. Только разве его отправишь? Уперся — и ни в какую. Залатали потом, нашелся умелец. Не свербит к непогоде?

Старков потер ладонью грудь, улыбнулся:

— Все пули мимо нас, батя.

— Стало быть, не все. Не спасла тебя твоя поговорочка.

— Да разве это пули? Так, пчелки… Жив я, батя, и жить до-олго собираюсь.

— А сперва посмотреть хочешь на себя молодого?

Старков посерьезнел, сел прямо, руки на стол положил-так он лекции в институте начинал читать: минут пять выдержит, посидит смирно, голос ровный-ровный — не повысит, а потом забывает о роли мудрого педагога, вскакивает, ерошит волосы, носится у доски — мальчишка мальчишкой.

— Нет, Петрович, не хочу, — тихо сказал он. — Не имею права.

— Парадокс времени? — усмехнулся председатель. — Слышал, как же.

— Не того парадокса я боюсь, Петрович… Я себя самого боюсь, сегодняшнего, умного да опытного. Физика Старкова боюсь, кто наверняка не даст комиссару Старкову сделать те ошибки, что были сделаны.

— А почему бы не поправить комиссара? Хотя нет, — председатель вспомнил прочитанное за зиму, — не имеешь права: изменяя прошлое, невольно изменишь будущее.

— Не то, Петрович, недопонял ты, или я не объяснил тебе суть опыта. Мы не путешествуем в прошлое, в то прошлое, которое было у нас. Мы вроде бы создаем его точную модель, копию, матрицу. Не знаю, как это получается, но наш опыт никак не влияет на реальную жизнь. Мы в институте в испытательной камере делали, например, такую штуку. Сажали в камеру белую мышь, фиксировали ее там на определенный отрезок времени, а через сутки восстанавливали в камере этот отрезок, умерщвляли ее, возвращались в свое время — а она жива-живехонька.

— Может, не ту мышь убивали?

— Другой в камере не было. Этот эффект мы проверили сотни раз, он неизменен. Поэтому и предположили, что наша установка дает возможность вернуть не само время, а какую-то его вариацию, точную вариацию. И реальную до мелочей: мышь-то все-таки в нашем опыте погибала.

— А если не мышь? Если человек?

— Это все-таки не наше время, Петрович, вернее, не наша линия времени. Хочешь узнать, что будет, если я вернусь в сорок второй год и, скажем, убью самого себя — молодого?

— Допустим.

— И допускать нечего. Ничего не будет. Сегодняшняя мышь, то есть физик Старков, останется невредимой. Но ты верно заметил о моем путешествии: не имею права. Морального права не имею. Права помешать моему аналогу самостоятельно выбирать дорогу жизни. А скорее, просто боюсь этой встречи…

Председатель растерянно смотрел на Старкова. Видно, не хватало ему знаний по физике, полученных из тех пяти-шести книг, что одолел он за зиму, не мог он представить себе другого времени.

— Где же она будет, встреча эта?

— Не будет ее. А если б и была, то где-то в иной плоскости, где есть свой Старков, свой лес, свой отряд.

— Второй Старков?

— А может, десятый. Двадцатый. Сотый. Кто знает, сколько их, этих плоскостей времени, линий, как мы их у себя называем?

— И везде одно и то же? Везде война, везде бой, везде повешенный карателями Стас?..

— Не знаю. Вот ребята вернутся — расскажут…

Слово сказано: «ребята вернутся». Все давно решил Старков: и что именно он останется вести поле, и что именно студенты пойдут в прошлое, в его прошлое. Давно решил, да только не хотел сознаваться в том, потому что жила где-то в глубине души тщетная надежда оправдать для себя свое путешествие в сорок второй год.

Но кем он придет к тому Старкову? Старковым нынешним, «остепененным» ученым с громким именем, с прекрасным и светлым вариантом возможного будущего? Не имеет он на то права, не должен отнимать у молодого комиссара жизненной необходимости пройти свой путь — по ухабам, по рытвинам, но свой, не навязанный кем-то, не подсказанный. Или явиться к нему сторонним советчиком, разумным покровителем и помощником, потому что не сможет нынешний Старков остаться лишь наблюдателем — равнодушным и хладнокровным. Пустая затея. Слишком хорошо он себя знает: и себя сегодняшнего, и себя молодого. Один не устоит, вмешается в жизнь другого, а другой не примет вмешательства, по молодой горячности еще и «шлепнет» физика. Хочется умереть, Старков?

Да не в том дело, господи! Жить хочется, но жить — «как на роду написано», так, кажется, в старину говорилось. А встреча двух Старковых напрочь перевернет «написанное на роду» и одному и второму.

А если все-таки затаиться, ничем не выдать себя, просто быть, просто увидеть, просто почувствовать, не вмешиваться ни во что? Сможешь, Старков? Нет, наверно, не умел он существовать в раковине, даже если эта раковина сделана из самых высоких и гуманных побуждений.

Значит, вывод один: пойдут ребята. Но все ли? Они ведь еще толком не знают, куда пойдут.

— В семи-восьми километрах точно на северо-восток находилась основная база партизанского отряда вплоть до его соединения с панкратовцами. — Старков снова выпрямился, положил руки перед собой, говорил сухо, чуть монотонно — читал лекцию. — Двадцать шестого октября, как вам уже сказал командир отряда, основные силы ушли в Черноборье, где Панкратов готовил крупную операцию. Таков был приказ с Большой земли. В районе деревни остался обоз и двадцать восемь бойцов с командиром. Предполагалось, что — по выполнении панкратовской операции — отряд вернется к старому месту базировки, потому что партизаны не хотели терять контроль над этим районом, где, тем более, сохранялась явочная деревня под нашим наблюдением. Мы знали, что в деревню будут отправлены каратели, но считали, что их силы не превысят одного взвода. Однако у гитлеровцев, как оказалось, были сведения о местоположении отряда, и к деревне была выслана мотострелковая рота, усиленная взводом минометчиков. Бой, как вы понимаете, был неравным. Может быть, его вообще не следовало принимать…

— Ты что, Старков! — Председатель удивленно смотрел на него. — Как это не следовало? Ведь в деревне оставались наши! Что ж, бросить их, по-твоему, следовало, а?

— Мы им ничем не помогли, батя, — тихо сказал Старков, махнул рукой, резко поднялся, отбросив ногой табурет, зашагал по тесной комнатке — три шага от стены к стене. — Что было, то было, нечего ворошить. Давайте решим, кто пойдет на искомую линию Времени. Ну, я слушаю. — Он обвел взглядом сидящих за столом.

Олег опять улыбнулся, широко и беззаботно:

— Я пойду, шеф.

— И я, — откликнулся Димка.

Раф аккуратно поправил очки, спросил вежливо:

— Вы справитесь с установкой в одиночестве?

Председатель неожиданно расхохотался:

— Ну, орлы! Ну, герои! Все, видишь ли, пойдут… А знаете ли вы, соколики, на что рветесь? Там страшно. Там стреляют.

Раф удивленно взглянул на него:

— Мы не вчера из детского сада, уважаемый товарищ председатель. Не надо нас пугать.

— Да чего болтать, — Олег тоже поднялся, подошел к Старкову, встал рядом, обнял его за плечи, — если вы не против, шеф, все и пойдем. Гоните инструкции.

Старков, честно говоря, и не ждал, что кто-то из них сдрейфит, откажется идти. Хотя предлог и был — первый сорт: Старкову одному придется трудновато, установку должны обслуживать как минимум двое. Но он не решился напомнить об этом ребятам. В конце концов, сам справится, не впервой.

И тут подал голос председатель:

— А не тряхнуть ли и мне стариной, а, комиссар?

— Ну уж нет, — сердито сказал Старков. — Будешь мне помогать.

— Да я не умею! — взмолился председатель.

— Научу. — И не сдержался, добавил ехидно: — Ты ж у нас физику решил изучать. Пользуйся случаем, пополняй знания.

2

Эксперимент назначили на утро следующего дня. К выходу во Время готовились прочно и основательно. Председатель принес из дому старенькую, стертую на сгибах карту-двухверстку, разложил на клеенке, вооружился линейкой и карандашом.

— Запоминайте маршрут, — сказал он, — карту с собой брать не будете.

— Это почему? — удивился Димка.

Раф покровительственно похлопал его по плечу.

— Когда мы попадем к партизанам, нас, вероятнее всего, обыщут и найдут карту.

— Ну и что?

— Темный ты человек, Димка. Никакого понятия о конспирации. Ну, посуди сам, откуда у обыкновенных мальчишек может быть точная карта местности?

— Да еще выпущенная в сорок девятом году, — вставил Олег, внимательно следивший за чертежными манипуляциями председателя.

Тот ориентировал карту по компасной стрелке, отметил точкой избушку лесника, высчитал азимут, прочертил по линейке красную линию маршрута.

— Верно, — сообразил Димка. — Четыре года как война кончилась.

— Не только в том дело, — терпеливо объяснял Раф. — Да будь она датирована тридцать девятым годом, все равно ее нельзя брать. Кто нас мог снабдить картой? Партизаны? Значит, необходимо знать все о партизанском движении в здешних местах. Вряд ли наш уважаемый профессор был менее дотошным в то время. Он мгновенно поймает нас на неточности или, что хуже, на незнании обстановки и преспокойно поставит к стенке.

Старков подумал, что Раф вряд ли преувеличивает. Комиссар Старков не стал бы церемониться с подозрительными типами, даже перепроверять их не стал бы: времени не было, фашисты вот-вот подойдут, бой впереди, некогда разбираться. Ну, не к стенке, это уж слишком. А вот повязать голубчиков накрепко, кляп в рот, сунуть в одну из обозных телег под солому — вполне реально. А эта реальность лишит участников эксперимента свободы действий — и в буквальном смысле, и в переносном.

— Легенда вам нужна, — сказал он, а Раф немедленно откликнулся:

— И не просто достоверная, а вызывающая минимум контрвопросов. Подумайте, профессор, вспомните ваше партизанское прошлое. Кем бы мы могли к вам явиться?

Допустим, в расчете времени мы не ошиблись, думал Старков. Допустим, отряд уже ушел в Черноборье. Нас — двадцать девять. С нами — десять телег обоза, десять лошадей и, если мне память не изменяет, жеребенок. Допустим, мы еще не знаем, что каратели придут именно сегодня. И сколько их будет — не знаем. Но то, что их следует ждать, — известно доподлинно. И мы их ждем: для того и остались. И вот появляются трое парней… Откуда?

— А может, не стоит им идти в отряд? — подал голос председатель. — Может, затаятся они где-нибудь, посмотрят, послушают — и назад? Ведь ты же их со своей дурацкой подозрительностью сразу за провокаторов примешь.

— Это ты сегодня мою подозрительность называешь дурацкой, — усмехнулся Старков. — А тогда она тебе совсем не мешала.

— Так то тогда… — туманно протянул председатель.

Олег оторвался от карты, на которой красной нитью протянулся семикилометровый путь от избушки до предполагаемой базы отряда, вмешался в разговор:

— Не подозрительность дурацкая, а, простите, весь ваш спор. Я, например, не собираюсь отсиживаться в кустах. Предлагаю версию. Мы пришли из деревни Ивановка, которая в сентябре сорок второго была полностью сожжена гитлеровцами.

— Где это — Ивановка? — спросил Димка.

— В семидесяти километрах южнее. Теперь там колхоз имени Якова Лескова.

— Нам за двадцать, — сказал Раф. — Резонный вопрос: почему мы не в армии?

— Потому что мы — партизаны из отряда Лескова. — А на кой черт мы явились сюда?

— Отряд Якова Лескова, базировавшийся около Ивановки, в том же сентябре был полностью уничтожен фашистами. У Лескова было всего пятьдесят четыре бойца, из которых тридцать шесть — костяк отряда — не сумевшие выйти из окружения солдаты пехотного полка. Остальные — колхозники из Ивановки. Отряд просуществовал всего три месяца: не успел выйти на соединение ни с одним крупным партизанским подразделением, был выдан фашистам предателем и разбит наголову в бою под Ивановкой двадцать первого сентября. Яков Лесков — капитан Красной Армии — посмертно награжден орденом Отечественной войны, его именем назван колхоз. — Он повернулся к Старкову: — Вы должны были знать о его существовании, но никого из людей Лескова никогда не видели. Точно?

— Точно, — сказал Старков. — Мы знали о них.

Он с удивлением смотрел на Олега. Откуда тот узнал о существовании отряда, о деревне Ивановка, о которой даже многие местные колхозники не слышали: она расположена на территории другого района.

— Откуда сведения? — Раф опередил его вопрос.

— Всяким прогрессом движут интуиция и интерес. — Олег явно упивался неожиданной для друзей ролью знатока вселенской истории — умной ролью, думал Старков, очень уместной и вызывающей уважение. — Две недели назад, как вы помните, я мотался в город за конденсаторами. Конденсаторы я не достал, но зато полдня просидел в краеведческом музее и теперь кумекаю в партизанском движении тут не хуже Петровича или шефа. Тогда у меня и сложилась модель легенды, с которой мы пойдем в прошлое.

— Погоди-погоди, — прервал его Старков, — а откуда ты знал мой план? То, что вы пойдете именно в наш отряд и, кстати, в эти же дни? Я, каюсь, ничего вам не говорил…

— Впрямую — не говорили. Но примерная дата выхода была известна. О существовании вашего отряда мы еще в прошлом году узнали. Петрович не раз рассказывал о нем. Из того, куда мы ориентируем экраны-отражатели, тоже вывод сам собой напрашивается. Идти без легенды, без точного знания обстановки — пустой номер, не на прогулку собираемся. Вот я и решил все продумать заранее. А то на охоту охать — собак кормить… — Все это он произнес с этакой ленцой в голосе: мол, что поделаешь, приходится объяснять очевидное, предельно ясное, если сами не разбираются. Он подвинул табурет к стене, прислонился к плакату с грустящей девицей, оглядел слушателей: ну, что еще непонятно?

— А парень-то — хват, — с восхищением протянул председатель.

— Хват — не то слово, — сказал Старков.

Ему казалось, что он распрекрасно знает своих студентов, их непростые характеры, их привычки, их интересы. С некоторой самоуверенностью он даже пытался прогнозировать поведение каждого в ситуациях, которые сам же устраивал им, — в институтской лаборатории, на экзамене, даже в домашней обстановке. И почти никогда не ошибался в прогнозах, может, самую малость, какую и в расчет принимать не стоит. Выходит, обманывал ты сам себя, комиссар, спешил с выводами. Раф, мол, умница, теоретик с хорошим будущим, спокойный, даже несколько медлительный, рассудок у него преобладает над чувствами. Димка — погорячее, вспыльчивый, неусидчивый, легко увлекающийся и легко меняющий свои увлечения. А Олег… Олег посложнее, это и прошлогодняя проверка боем показала. Отлично. Его поступки труднее предугадать, и все-таки ты пытался это делать, и вроде бы получалось. Но получалось-то в простых случаях, не требующих, выражаясь языком математики, дополнительных вводных, — на том же экзамене или в лаборатории. Придумал ты себе схемы, Старков, и хочешь втиснуть в их тесные каркасы живые и совсем не стандартные характеры. Опять-таки возвращаясь к математическим терминам: характеры, не поддающиеся алгоритмированию. Да и разве возможно построить модель человеческого характера, даже самого бесхитростного? Нет, конечно! Всегда она будет беднее и однозначнее живого аналога. Плохой из тебя комиссар, Старков, просто никудышный. Самоуверен ты и толстокож. А может, на пенсию тебе пора, на покой, цветочки на даче разводить, а с людьми только за обеденным столом встречаться, где застольные условности вполне позволяют несложный прогноз несложного поведения соседей?

— А может, мне на пенсию пора? — Старков и не заметил, как спросил это вслух.

Олег засмеялся.

— Время жить и время самобичеваться. У нас сейчас время жить, профессор, а самобичеваться потом будем, если причины найдутся. Пока их нет и не предвидится. Все хорошо, прекрасная маркиза. Давайте-ка лучше разберемся в нашей легенде. Я спрашиваю, вы отвечаете, все хором и каждый соло. Идет?

— Идет, — хором откликнулись Раф и Димка.

Они охотно приняли игру, предложенную Олегом, ничуть пока не сомневаясь в том, что это все же игра. И трудно было упрекнуть их в легкомыслии, потому что не могли, не умели они представить себе жестокую реальность, в которую их поведет эксперимент. В конце концов, это та же лаборатория, та же испытательная камера, но перенесенная в осенний холодный лес, бесконечно раздвинувшая свои прозрачные стенки. И они — хозяева положения, экспериментаторы, а белая мышь в камере по-прежнему жива и здорова и лопает крошки хлеба с ладони. И все хорошо, прекрасная маркиза, все расчудесно.

— У меня сомнение, — сказал Олег. — Кем лучше быть: коренными жителями Ивановки или окруженцами?

— Лучше окруженцами, — сказал Димка. — Кто-то из отряда Петровича мог бывать в Ивановке, знать ее жителей.

— Согласен. Значит, все мы — москвичи, московские студенты, ушедшие в действующую армию и ставшие впоследствии бойцами отряда Лескова. Подробностей об отряде никто у Старкова не знал, так что здесь мы можем дать волю фантазии — в умеренных пределах, конечно.

— Если станут спрашивать, — добавил Димка.

Председатель хмыкнул, взглянул на Старкова, а тот ответил незамедлительно:

— Станут, станут. Или вы меня не знаете?

Они его знали отлично. И, что хуже, он сам себя знал — и характер свой дотошный и подозрительный, и неумение отвлечься от главного дела, вдумчиво разобраться в том, что именно отвлекло. А главным делом для него тогда была деревня. И каратели, которых ждали со дня на день. И обоз, который необходимо сохранить, довести до Черноборья. А трое сомнительного вида партизан — лесковцев, трое сопляков, так не вовремя подвернувшихся на пути, — как раз отвлекающий момент. И может, не разбираться в нем, не взвешивать их показания на аптекарских весах? Сгодятся и хозяйственные, где увесистая гиря замечательной комиссарской бдительности все перевесит.

…Ах, Старков, Старков, куда ты посылаешь своих ребят, не обученных лгать хитро и правдиво, даже когда речь пойдет об их собственной жизни? Не знают они ей цену, не лежали они часами в засадах, не ждали ежеминутно выстрела в спину, не знали, что лес этот, тусклый осенний лес, чертовски опасен — и для врагов, и для своих. Они пойдут по нему, как ходили всегда, легко и беззаботно, не ожидая ни взрыва мины на тропе, ни внезапной автоматной очереди из мокрых кустов орешника, ни даже окрика «Стой!», когда надо именно стать, и поднять руки, если в упор на тебя смотрит черное дуло шмайссера, и говорить что-то, и ждать момента, чтобы выбить этот шмайссер из рук врага, успеть поймать его на лету, бросить на землю тренированное страхом и мужеством тело, и стрелять, стрелять. Впрочем, это они умеют, особенно Олег…

— Мы вас знаем, — сказал Олег, — и сделаем небольшую скидку на ваш нераздумывающий комиссарский возраст. Не беспокойтесь, комиссар, все пули мимо нас.

Если бы так! Если бы верна была глупая старковская поговорочка…

— Ладно, — решил он, — бог не выдаст, как говорится. Давайте отрабатывать подробности.

Пока Старков «гонял» Олега и Рафа по карте, заставлял их по многу раз мысленно проходить завтрашним маршрутом, рассказывал о возможных партизанских постах и дозорах, описывал бойцов, которые остались тогда с ним, председатель с Димкой отправились в деревню за экипировкой. Они вернулись часа через два, нагруженные потрепанными телогрейками, стоптанными кирзовыми сапогами и прочими принадлежностями возможного партизанского туалета. Решили, что Димкина выцветшая ковбойка в дело сгодится, как и грубошерстный свитер Рафа, а Олегу председатель выдал собственную гимнастерку, штопаную-перештопаную, с темными следами споротых погон.

Олег осмотрел ее и отложил в сторону.

— В чем дело? — обиделся председатель. — Не понравилась?

— Не годится, — отрезал Олег. — Какие, к черту, погоны в сорок втором году?

— Ах, беда какая! — перепугался председатель. — Старый дурак. Ну, а ты, паренек, прирожденный разведчик.

Что ж, начало хорошее, думал Старков. Олег внимателен и собран, вкус предстоящего приключения не заглушает в нем осторожности. Заметил следы погон, знает, что в сорок втором офицерские знаки различия носились в петлицах.

— Тогда хоть рубаху возьми. — Председатель рылся в куче добра, собранного в его доме и в доме соседа. — Хорошая рубаха, неподозрительная.

Полосатую темно-синюю рубаху Олег одобрил, как одобрил и старые диагоналевые брюки, и солдатские галифе, и невесть как сохранившуюся довоенную кепочку с пуговицей на макушке. Вооружившись бритвой, оглядел всю одежду, спорол фабричные метки, отодрал у сапог куски подкладки, на которой обнаружились чернильные артикулы, отругал председателя за то, что притащил новую простыню на портянки.

— Мы же не одни сутки в пути. Откуда у нас портянки девственной чистоты? В своих пойдем.

Он только ненадолго забыл о своей серьезности, когда началась примерка обмундирования, хохотал вместе с ребятами над длинным очкариком Рафом, у которого председателевы брюки мешком висели на тощем заду, потом отобрал у него кожаный ремешок, сходил в подсобку, вынес оттуда моток веревки, отрезал на глаз кусок.

— Веревочкой подпояшешься. Так похоже будет: свои порты не сохранил, пока из окружения шли, а эти в деревне достал — уж какие были.

Старков вспоминал своих бойцов, думал, что Олег подсознательно держится верной линии. В самом деле, какую одежку они носили в те годы? Своя рвалась и снашивалась, а магазины — увы! — не работали, вот и перебивались чем попало, даже — чего греха таить — с мертвых снимали. Он смотрел на студентов: в общем, ничем особенным они не отличались от тогдашних своих ровесников. Разве что волосы подлиннее — так ведь лес это, ни парикмахерских тебе, даже бани порой не было. За минувший месяц лица их обветрились, руки огрубели от монтажной работы — ссадины на них взбугрились коричневой коркой.

— О вещмешках подумайте, — напомнил председатель. — Что понесете?

В вещмешки уложили помятые солдатские кружки, откопанные хозяйственным Димкой в председательском сарае, в сундуке, два обмылка, опасную бритву с обломанной ручкой — одну на троих, каждому — по смене стиранных портянок, еще какие-то мелочи, которые могли сохраниться у солдата, крупную соль в тетрадном листке, сахарный песок в чистой тряпице.

— А как быть с документами? — спросил Раф.

И снова Олег опередил ответ Старкова, и не ошибся:

— Какие документы? Свой комсомольский билет возьмешь? Когда тебя принимали в комсомол? В шестьдесят восьмом? Нет, старик, документы свои мы зарыли в землю, когда выходили из окружения. Где зарыли — запомнили. А вообще, чего мы ждем? Ну-ка вернитесь, комиссар, в сорок второй год. Перед вами — три подозрительных типа, которые называют себя лесковцами. Допрашивайте.

Старков усмехнулся: стоит попробовать. Он представил себе землянку в один накат, тусклый язычок коптилки, колченогий стол, на котором почти такая же карта, как здесь. Он сидит на низком топчане, с трудом пытается побороть сонливость: двое суток не спал, вымотался. Перед ним — трое парней в драных ватниках, усталые, осунувшиеся от долгого перехода лица.

— Кто такие? — спросил он и сам удивился и резкому тону своему, и внезапно охрипшему голосу, как после бессонницы и махры-глоткодерки.

И председатель взглянул на него с удивлением, будто услышал что-то знакомое, давно забытое, наглухо забитое в черный провал прошлого.

— Солдаты мы, — быстро ответил Олег. — Вас искали, — улыбнулся счастливо, переступил с ноги на ногу — сесть никто не предложил, сказал вроде бы облегченно: — Вот и нашли…

И покатился допрос по накатанным рельсам, и, похоже, не было ошибок в ответах студентов, хотя отвечал чаще Олег, в котором и Раф и Димка молчаливо признали командира.

— Лады, — сказал наконец Старков, хлопнул ладонями по столу. — Давайте ужинать и спать. Утро вечера не дряннее. Подъем в шесть ноль-ноль. — И к председателю: — Не проспи, Петрович.

3

Утром Олег отказался завтракать и ребятам запретил.

— Мы в отряд должны оголодавшими прийти. Какая в дороге жратва? Вода да хлеб, если пожалеет кто из деревенских. А то нальют нам в вашем отряде похлебки, а мы морду воротить будем. Куда это годится?

Бриться тоже не стали, оделись тщательно, выстроились позади Старкова, севшего у генератора.

Старков щелкнул тумблером автонастройки поля, стрелка на индикаторе напряженности качнулась и поползла вправо.

— Есть поле, — скучным голосом сказал Раф. Стрелка прочно встала на красной черте.

— Ну, с богом, как говорится. — Старков встал и повернулся к ребятам. — Как связь?

Олег вытащил из кармана пластмассовую коробочку дублера-индикатора. С его помощью в зоне действия временного поля можно было передать сигнал на пульт. Дежурный — сегодня им оставался Старков — принимал сигнал и вырубал питание. Поле в этом случае исчезало, и участники эксперимента благополучно возвращались в свое время. Олег нажал кнопку на дублере, посмотрел на пульт. Там зажглась красная лампочка: сигнал принят.

— В порядке.

— Вы это… — председатель почему-то стал заикаться (от волнения, что ли?), — не тащите ее в отряд, коробочку вашу. Схороните где-нибудь, а то найдут…

— Знаем, — отмахнулся Олег, спрятал дублер в карман, вскинул на плечо легонький вещмешок. — Тронулись, — и пошел к двери, не оборачиваясь.

Ребята за ним, только Раф чуток задержался на пороге, сказал:

— Не волнуйтесь, товарищи. Все будет тип-топ.

Потом, когда они отошли от избушки метров за сто, еще раз оглянулся, увидел: Старков и председатель стояли у открытой двери, смотрели им вслед. Раф помахал рукой на прощание, вытер лицо рукавом телогрейки, пошлепал вслед за Олегом и Димкой, уже нырнувшими в мокрые заросли орешника. Ему было почему-то жаль Старкова, а почему — не знал. Да и анализировать, копаться в себе, в жалости своей, не хотелось. Не до того было. Они шли по лесу, под ногами хлюпала насквозь пропитанная водой земля, осенняя земля сорок второго года. Где-то далеко отсюда шли бои, фашисты вышли к Волге. Окна старого арбатского дома, где с детства жил Раф и где он еще не успел родиться, были заклеены крест-накрест белыми полосками бумаги. Мать Рафа ушла на дежурство в свою больницу. Отец… Где был отец в это время? Наверно, уже под Сталинградом, командовал взводом. Они еще не познакомились с матерью, это произойдет много позже, после победы, когда отец вернется в Москву, снова поступит на третий курс мединститута, откуда он ушел на фронт в июне сорок первого года. И было ему тогда всего двадцать. Господи, да Раф, выходит, старше его!

Раф усмехнулся этой внезапной догадке.

«Кому из нас труднее, отец? Тебе — потому что ты сейчас в самом пекле войны, и впереди у тебя Сталинград и Курская дуга, потом Варшава, а потом Будапешт, и не знаешь ты ничего ни о своем будущем, ни о маме, ни обо мне? Или все-таки мне — потому что это не мое время, я чужой в нем, меня просто-напросто нет на свете? Выходит, не чужой. И это мой лес, и моя война, и я тоже не знаю, что впереди будет…»

Олег, обогнавший их, вдруг остановился, огляделся.

— Километра два осталось. Давайте-ка здесь и сховаем дублер. Место знакомое, приметное. — Он вытащил коробочку, положил ее в заранее приготовленный полиэтиленовый пакет, сел на корточки, начал копать под раздвоенной березой землю подаренной председателем финкой с пестрой наборной рукояткой.

— Не рано ли? — осторожно спросил Раф. — Если что случится, два километра пилить придется.

— А что случится?

— Мало ли… — пожал плечами Раф.

— Вот что, ребята, — Олег бережно опустил в ямку пакет с дублером, сгреб на него мокрую землю, набросал листьев, выпрямился, отряхивая руки, — мы должны вернуться через двенадцать часов. Это максимальный обусловленный срок, когда шеф вырубит поле. Раньше я возвращаться не намерен Что бы ни случилось. Есть возражения?

У Рафа, пожалуй, были возражения. Он не любил рисковать вслепую, просто не умел, не приходилось ему рисковать в его короткой двадцатидвухлетней жизни. Он готовился стать физиком теоретиком, да и был им уже — по духу, по призванию, и твердо знал, что всякий эксперимент, тем более опасный, необходимо продумывать до мелочей, предусматривать любые случайности, рассчитывать их и даже планировать наперед. Но то, на что они шли, уже вышло за рамки самого необычного эксперимента. То была жизнь, а жизнь наперед не рассчитаешь. И он не стал возражать Олегу. Сейчас они — партизаны, и впереди — встреча с людьми, которым, может быть, завтра предстоит бой, тяжелый бой, последний. Стыдно знать об этом и трусливо держаться за спасительную коробку дублера: вы, мол, сами по себе, а мы ни при чем, у нас другие задачи. Другие? Нет, Раф, не хитри сам с собой, одни у вас задачи, одни цели. Хотя бы на полсуток. Прав Олег. И Раф сказал:

— Какие могут быть возражения?

И Димка молча кивнул. А Олег улыбнулся широко и радостно — видно, все-таки ждал возражений! — ухватил друзей в медвежьи объятия, стукнул лбами:

— Молодцы, гаврики. Их там двадцать девять, как шеф рассказывал, да нас трое. Уже тридцать два. И кое-что мы умеем. Так почему бы не использовать это «кое-что»?

Он отпустил ребят и снова пошел вперед, уже осторожнее, посматривая внимательно по сторонам, приглядываясь к каждому дереву, к любому кусту. Сколько раз они здесь ходили? Десятки. И был тот же дождь, и те же продрогшие деревья, и казалось, ничего в мире не изменилось с тех пор, как Старков включил генератор. Раф даже начал подумывать, что не сработало поле, хотя сам многократно проверял настройку, а себе он верил, внимательности своей верил, скрупулезной точности. Но они шли дальше, и ничего не происходило, никто не выскакивал на трону, не пугал автоматом, не кричал сакраментальное: «Стой! Кто идет?» Раф совсем успокоился, что-то насвистывать стал, но Олег оборвал его:

— Тише! Не дома…

И вовремя.

Они продрались сквозь кусты, в который раз осыпавшие их холодной дождевой водой, выбрались на поляну и замерли. Перед ними стояли три человека: один тоже в телогрейке, в ушанке не по сезону, другой — в выгоревшей плащ — палатке, третий — в шинели со споротыми петлицами. Три автомата наперевес, три черных стальных рачка. Недружелюбные, колючие взгляды.

— Ну-ка, ручки… — Один из людей качнул автоматом, и Олег медленно поднял руки вверх. Раф и Димка сделали то же. — Проверь их, Севка.

Небритый Севка перебросил автомат на спину, бесцеремонно ощупал карманы, провел по груди, по бедрам ладонями, отобрал вещмешки, по очереди развязал их, заглянул в каждый.

— Вроде пустые, — сказал он, по-волжски окая.

— Куда путь держите? — спросил первый, тот, что в плащ-палатке, не отводя, однако, дуло автомата.

— За грибами, — зло сказал Олег. — Погода, понимаешь, грибная.

Севка хлопнул себя по бокам, захохотал тоненько и пронзительно:

— Масляток им захотелось! Есть маслятки. — Повернул автомат на грудь, взял наизготовку. — Только не по вкусу будут, больно горькие масляточки-то.

— Не паясничай, — оборвал его первый. — Возьми их вещмешки. Отведем к комиссару, пусть сам разбирается. Грибники, так вашу… — выругался, сплюнул. — А ну, живей! Рук не опускать.

Партизан в шинели пошел впереди, оглядываясь поминутно, а первый с Севкой шли сзади, подталкивали автоматами в спину, и Раф невольно ускорял шаги, потому что был твердо уверен: эти выстрелят, особенно весельчак Севка, который явно не привык раздумывать, предпочитал действовать с налету и преспокойно расстрелял бы пришельцев, если бы не приказ первого. Раф вспомнил: Старков рассказывал о Севке, называл его лихим и бесшабашным парнем, прекрасным боевиком. Он, кажется, из Брянска, детдомовец. А первый — Торопов, так, помнится? Учитель географии. А третий, в шинели? Кто его знает… Может, его Старков и не называл, не вспомнил даже.

Так они прошли минут пять — молча, с поднятыми руками. Руки с непривычки затекли, Раф попытался украдкой пошевелить ими, но Севка сильно ткнул его автоматом:

— Не балуй.

— Руки устали, — тихо сказал Раф.

— Отдохнешь еще, коли дадут. Недолго осталось.

Осталось и вправду недолго. На огромной лесной поляне стояли телеги, крытые рваным брезентом, поодаль, привязанные к длинной слеге, прибитой к двум елям, теснились лошади — шесть или восемь, Раф не успел сосчитать. Из землянки навстречу им вышел партизан в матросском бушлате, увидел нежданную процессию, остановился:

— Тю, Севка шпионов поймал.

— Где комиссар? — спросил его Торопов.

— У себя.

Торопов нырнул в низкий вход в землянку, пробыл там с полминуты, выглянул:

— Давай их сюда. Матвей, постой у входа.

Матвей опустил автомат, поднял воротник шинели, спрятал в него лицо. Севка подтолкнул Олега, пробурчал:

— Пошевеливайтесь. Комиссар ждет.

Нагнув головы, они спустились по земляным ступеням в сырой полумрак землянки. Раф остановился у порога, огляделся. Черные бревна стен, низкий потолок, стол, на столе — коптилка, невысокое желтое пламя качнулось в латунном снарядном патроне. За столом на топчане — двое. Раф пригляделся. Один — Торопов. Он снял плащ-палатку, остался в цивильном бобриковом пальто, какое, видно, носил еще до войны. Второй — бородатый, в расстегнутой гимнастерке. Жарко ему, видите ли. Комиссар?

— Кто такие? — хрипло спросил комиссар, и Раф вздрогнул.

Ждал он этого, все знал, и все-таки странно было услышать в холодной, почти нереальной песенной землянке голос Старкова. Значит, это был именно Старков — неузнаваемый, даже не помолодевший, а какой-то иной, незнакомый. Борода его, пожалуй, старила, но и изменяла начисто. Если бы не голос, Раф ни за что не узнал бы его.

— Кто такие? — повторил комиссар, и Олег быстро ответил:

— Солдаты мы. Вас искали. — Улыбнулся, переступил с ноги на ногу, сказал облегченно: — Вот и нашли…

— Какие солдаты? Откуда?

— Из отряда Якова Лескова. Слыхали?

— О Лескове слыхал. А к нам зачем? Олег закусил губу.

— Трое нас осталось, — глухо, сквозь зубы.

— Как это?

— Проще некуда. — В голосе Олега была злость: и на комиссара, задававшего неумные и ненужные вопросы, и на судьбу свою, заставившую пережить гибель отряда. — Нет больше Лескова. Убит капитан. И все убиты! — выкрикнул, даже голое сорвался.

— Ну-ну… — Старков стукнул кулаком по столу, патрон подпрыгнул, пламя мигнуло, закачалось. — Без истерик! Что с отрядом?

— Нет отряда. Выдала какая-то сволочь. Четвертого дня нас окружили у Ивановки, караул сняли, брали спящих, как куропаток. Нас-то и было всего ничего: полсотни бойцов. Все полегли. А мы вот живы…

— Та-ак, — протянул Старков. — Жаль Лескова. Да только не надо ему было самодеятельностью заниматься. Соединился бы с нами. Или с Панкратовым Полсотни бойцов — не сила.

— А что сила? Армия сила? Вам легко говорить, вы небось давно партизаните. А мы с Лесковым из окружения шли — не выбрались. Застряли в Ивановке, колхозники к нам присоединились — так хоть воевать начали, а не драпать. Знаете, что значит для нас — бить врага? Дорвались мы, понимаете? Дождались. Капитан выходил на соединение к вам, да вот не успел. Говорил: еще одна операция — и баста. За три месяца сколько операций, не сосчитаешь. Аэродромные склады, железнодорожная ветка, четыре взвода карателей. Это как запой…

— Допились…

Олег резко шагнул вперед, схватился за стол, закаменело лицо в свете коптилки, ходили желваки по щекам.

— Слушай, комиссар, или кто ты есть, ты Лескова не суди. Он со своим делом справлялся. Знаешь поговорку: о мертвых или хорошо, или…

— Или. Встань на место! А то тебя Севка пристрелит ненароком. А дело свое Лесков не доделал. На войне погибнуть легче всего. Ты выжить попробуй. Да не на печке схорониться, а на передовой.

— Так нет здесь передовой.

— Есть. Везде, где бой — там и передовая. Ты мне лучше скажи, почему тебя не убили, орел лихой? Сумел выжить?

— Уйти сумел.

— А оружие где потерял?

— Патронов не было. Да и что за оружие — один шмайссер на троих. Закопали его по дороге.

— Кто будете?

— Я же говорю: солдаты. Москвичи. Из роты капитана. С самого начала с ним были.

— Москвичи? Студенты или рабочие?

— Студенты. Третий курс физфака.

— Ты смотри: земляки, выходит. А я тоже хотел в МГУ на физфак поступить, да война помешала. Ничего, наверстаю…

Раф смотрел на Старкова и удивлялся: совсем, оказывается, молодой парень казался много старше своих лет и совсем не потому, что борода прибавляла годы. Рассуждал он как взрослый, опытный, много поживший человек. Война его состарила, оборвала юность, заставила стать не по возрасту мудрым. В конце концов, комиссаром его выбрали не за молодость, а, скорее, вопреки ей. Потому что именно вопреки ей он и повзрослел не по годам. Все они, мальчишки, ушедшие на фронт со школьной скамьи, сразу перескочили из детства в зрелость, не ждали ее, не звали — она сама к ним пришла. И Раф, и Олег, и Димка уже года на два-три постарше Старкова. Но на сколько лет он обогнал их? Как считать: год войны за три, за пять? Кто из них смог бы стать комиссаром пусть маленького, в тридцать человек, но все же самостоятельного воинского подразделения? Может быть, только Олег…

Раф и не подозревал в Олеге таких способностей. Честное слово, перед комиссаром стоял не студент физфака, а именно партизан, солдат, усталый от долгого бессонного похода в тылу врага, ожесточенный гибелью товарищей, обозленный недоверием. И Рафу вдруг показалось, что Олег не играет роль, а живет в ней: действительно устал он, ожесточен, обозлен. И все эти чувства не поддельны, не придуманы — выношены и пережиты. Хотя, вероятно, это только казалось Рафу. Просто хорошо развитое воображение, прекрасная память, которую принято называть эйдетической, да плюс желание выглядеть достоверно помогали Олегу в его игре. Все-таки в игре. А иначе получается мистика, фантасмагория какая-то, в которую рациональный реалист Раф никак поверить не мог.

— Документы у вас есть? — спросил Старков, размягченный довоенными воспоминаниями, мечтой своей, пока не осуществленной.

Олег зло усмехнулся.

— Может, тебе паспорт показать? У самого-то документы имеются?

— Имеются, — прищурился Старков. Он снова стал комиссаром, бдительным и строгим.

— А у нас нет. Зарыли мы их, когда из окружения топали.

— Говоришь, солдаты вы? Не из саперов ли?

— Пехота.

— А мне показалось — саперы. Землю копать любите. То оружие зароете, то документы.

— Знаешь, комиссар, — Олег даже рукой с досады махнул, и опять запрыгало в патроне пламя, тени на бревнах пошли в пляс, придавая всей сцене некий мистический колорит, так противный Рафу, — если не веришь, прикажи твоему Севке вывести вас под дождик и шлепнуть по очереди. Тем более, что у него такое желание на лице написано.

Старков засмеялся. И Торопов растянул тонкие губы в улыбке. И Севка у стены хохотнул. Почему-то смешной сочли они досадливую обреченность Олега.

— Шлепнуть — дело нехитрое, — лениво сказал Старков. — Это успеется. Никуда вы отсюда не денетесь, да и Севка за вами присмотрит. Как, Севка?

— Можно, — подтвердил Севка.

— Вот и присмотри. А там поглядим, что вы за солдаты-партизаны такие… Есть хотите?

Раф вспомнил, что они так и не позавтракали, проглотил слюну, и сделал это достаточно громко, потому что Старков опять засмеялся.

— Разносолов не обещаю, а каши дадим. Отведи-ка их, Севка, к Макарычу. И глаз не спускай.

— Будет сделано! — гаркнул Севка и приказал: — Давай пошевеливайся, гвардия. — Впрочем, вполне миролюбиво приказал.

4

Каша была с дымом, с горьковатым запахом костра, законченного котелка, обыкновенная солдатская «кирзуха», необычайно вкусная каша. Они сидели на поваленном березовом стволе, обжигались мисками, дули на ложки, уписывали кашу пополам с дождем.

— Хлебца у нас нема, извиняйте, — сказал Макарыч.

Он сидел напротив на полешке-кругляше: выложил на колени тяжелые руки, склонил по-птичьи голову набок, смотрел жалостливо. Что ему были подозрения комиссара или мрачный взгляд бравого Севки! Он был поваром — по профессии или по партизанской необходимости — и видел перед собой только голодных парней, здоровых ребят, которым не каша нужна — добрый кус мяса и горбуха с маслом и солью, а ничего такого предложить не мог и мучился от того.

Городской житель, привередливый гурман Димка в жизни не едал такой странной каши, отвернулся бы от нее в обычное время, брезгливо поморщился бы, а сейчас — ничего, ел, похваливал, поскреб алюминиевой ложкой по миске, спросил вежливо:

— Добавки не найдется?

— Как не найдется, — засуетился Макарыч, вскочил со своего полешка, отобрал миску, скрылся в землянке, вынес оттуда полную. — Кушайте на здоровьичко.

«Хорошо, что не завтракали, — подумал Димка, уплетая добавку, — хоть голодны по-настоящему…»

А что понарошку? Да все вокруг, считал Димка. И лес этот, и землянки — партизанские декорации, и толстый добряк Макарыч, и даже герой-удалец Севка — все виделось элементами какой-то странной, но чертовски интересной игры. И бородач Старков — ждал Димка — сейчас выйдет из своей землянки, отклеит фальшивую бороду, улыбнется знакомо, скажет: «Как я вас разыграл? А вы поверили, остолопы».

Вот он и вправду вышел, не застегнув гимнастерку, лишь набросив на плечи короткую шинель, придерживая ее полы руками. Подошел к студентам. Олег встал, вслед за ним поднялись Раф с Димкой, стояли навытяжку, держали миски у пояса, как кивера гусары.

— Садитесь, — кивнул Старков. — Кто из вас в радио разбирается?

Это тоже было из области игры: Старков мог с закрытыми глазами починить любой радиоприемник или магнитофон, даже в заводскую схему не заглядывал.

— Все, наверно, — пожал плечами Димка.

— Пойдем со мной. — Он повернулся и пошел к себе, не оборачиваясь, уверенный, что приказ будет выполнен, иначе и думать не стоит.

Димка быстро отдал Макарычу миску с недоеденной кашей, побежал за комиссаром, оглянулся на бегу. Олег смотрел ему вслед, сузив глаза щелками, сжав губы, будто напоминал: не подведи, Дмитрий, не сорвись. Жалел он сейчас, ох как жалел, что не может пойти вместе с Димкой, проконтролировать его действия, а еще лучше — заменить его. Нет, это выглядело бы слишком намеренным, и он остался сидеть на березке, неторопливо зачерпывал кашу, смаковал вроде, на комиссарскую землянку больше и не взглянул.

«Вот и отлично, — с каким-то злорадством подумал Димка. — Тоже командир нашелся. Все сам и сам. А мы — мальчики на подхвате. Фигушки вам…»

На столе рядом с коптилкой стояла маленькая походная радиостанция с гибкой коленчатой антенной, ротная рация, очень похожая на те, что Димка изучал в институтском кабинете радиодела. Только те были поновее, здорово модифицированные, но принцип-то, в общем, не изменился за три десятилетия. А в конструкции хорошему физику грешно не разобраться.

— Что стряслось? — спросил хороший физик Димка.

— Трещит, — как-то виновато сказал Старков, и опять Димка поймал себя на мысли, что притворяется он умело, правдиво, даже талантливо, но притворяется — он, Старков, для которого такую рацию починить ничего не стоит, раз плюнуть. Но нет, не притворялся комиссар, пока не умел он чинить рации. Все это придет потом, позже, а сейчас Димка знал в тысячу раз больше его.

— Ножичек дайте, — сказал он и тут же мысленно похвалил себя, что не отвертку попросил — ножичек. Действительно, откуда в лесу отвертке взяться? Да и забыл Димка, прочно забыл о ее существовании за полтора года войны, службы в пехоте, боев в партизанском отряде, где нож стал для него главным и порой единственным техническим инструментом.

Он взял протянутый Старковым складной нож, быстро отвернул заднюю крышку. Так и есть: примитив, ламповая схема на уровне средневековья. А пыли-то, пыли!

— Без пылесоса не обойтись, — машинально произнес он и ужаснулся, сообразив: Старков еще не мог знать, что такое пылесос. Или знал? Разве упомнишь, когда у нас появились всякие там «Ракеты» и «Вихри»… Поднял веки, внезапно отяжелевшие, глянул на комиссара: тот улыбался.

— Хорошая, должно быть, штука. Пы-ле-сос, — смакуя слово, по слогам произнес он. — Кончится война, наладим производство, будет тогда чем радиоприемники чистить.

Эта нехитрая шутка почему-то развеселила Димку, он засмеялся, уткнув нос в несвежие внутренности рации, подумал, что далеко еще, ох, далеко юному комиссару Старкову до мудрого и остроумного профессора Старкова. Это поначалу он показался им взрослым и опытным. А на деле — мальчишка, который и видеть-то ничего не видел, и кругозор неширок, и знания небогаты. Все это придет, но потом, позже, и удивит он ученый мир своей теорией обратного времени, а пока до физического факультета почти три года войны.

Димка копался в рации, изредка поглядывал на Старкова. Тот сидел на углу топчана, что-то писал в потрепанную тетрадь огрызком карандаша. Димка знал, что он пишет. Шеф как-то говорил им, что в годы войны самым близким собеседником для него был дневник. Начал он его вести как раз в отряде, таскал в вещмешке «сквозь боевые бури», как он сам выражался, прикрывая смущение высокопарной фразой. А чего смущаться? Был бы Димка поусидчивее, тоже вел бы дневник. Хотя о чем ему писать? Как сессию сдавал? Как в Карелию в турпоход ездил? Как жег спину на сочинском пляже? Скукота, обыденность! А по старковским запискам какой-нибудь историк вполне мог бы диссертацию сочинить. Олег вон предлагал шефу отнести дневники в журнал — в «Смену» или в «Юность». С руками оторвут. А шеф смеялся: рано, дескать, мемуары публиковать, еще пожить не успел, главного не сделал.

Димка не вытерпел, поднял голову:

— Дневник ведете?

— Вроде того… — Старков отложил блокнот, посмотрел удивленно: — Как ты догадался?

Догадался… Сказать бы ему, что не догадался вовсе, а знал точно. Как он на то среагирует? Нет, Димка, держи язык за зубами, бери пример с Олега, с великого конспиратора под стать прославленному Штирлицу, не трепись попусту — не в университете сидишь. Это все-таки Старков, самый что ни на есть настоящий, и не делай скидок на его молодость, на неопытность в общении с изворотливыми студиозами семидесятых годов. Характер-то у него старковский. Честно говоря, не сахар характерец, пальца в рот не клади.

— Глаз у вас был какой-то нездешний, — сказал Димка. — С таким глазом ни приказы, ни листовки не сочиняют. Вот письмо если? Письма еще такого глаза требуют…

Сказал он так, в шутку, а Старков помрачнел, насупился.

— Некуда мне письма писать. Мать перед войной умерла, а отца я не помню.

И это знал Димка, рассказывал им Старков о своем детстве, о матери, не дожившей до июня сорок первого всего двух месяцев, об отце, убитом кулаками в суровые дни коллективизации. Знал, да не вспомнил, ляпнул бестактно. Правильно Раф говорит, что язык у Димки на полкорпуса любую мысль опережает.

— Извини, друг, — пробормотал Димка, даже не заметил, что обратился к Старкову на «ты». Как-то само собой вырвалось, но и выглядело это естественно, потому что война всегда нивелирует возраст. Да и чего здесь было нивелировать, если разница в годах между ними — года три всего, никакая это не разница, даже война тут ни при чем.

— Чего там… — протянул Старков и вдруг спросил: — Ты своих товарищей давно знаешь?

— Давно, — сказал Димка. — Учились вместе.

— И этого здорового? Как его?..

— Олег. С ним тоже с первого курса.

— А потом?

Правда кончилась. Начиналось зыбкое болото легенды.

— Что потом? Военкомат. Фронт. Окружение. Отряд… — Он повторял придуманные Олегом этапы их биографии, повторял с неохотой не потому, что боялся выдать себя незнанием, неточностью какой-нибудь, а потому что не хотелось ему врать Старкову.

Честно говоря, идея эксперимента была Димке не очень-то по душе. С какой радостью сейчас он рассказал бы комиссару об университете, о студенческих турнирах КВН, о Старкове бы рассказал — каким он станет через тридцать с лихом лет, о его теории, о председателе, который в одном «сегодня» увел отряд в неведомое Черноборье, а в другом — сидит в лесниковой избухе, мается, наверно, неизвестностью, клянет шефа почем зря: на кой черт отправил сосунков под фашистские пули?

А сосунки тоже маются от той же неизвестности, и может быть, только супермен Олег ждет этих пуль, надеется, что удастся ему проявить себя в настоящем деле, в мужском занятии. А физика, видите ли, — не настоящее дело. Там, видите ли, никакого риска не наблюдается. Ну и шел бы в военное училище, куда-нибудь в десантники, рисковал бы себе на здоровье и отечеству на пользу. Хотя он и в физике умудрился найти самую рискованную тропку, помог ему Старков со своим генератором…

Димка поймал себя на том, что не совмещает он в собственном представлении Старкова-партизана и Старкова-ученого. Не может он себе представить, что это есть один и тот же человек. И не хочет представить. Воображения не хватает, сказал бы Олег. Да не в воображении суть, мил человек Олеженька, воображения у Димки хоть отбавляй. А суть в том, что разные они люди — партизан и ученый. Фамилия у них одна, верно. И биографии сходятся. Даже отпечатки пальцев совпадут — линия в линию. Так что же, возраст мешает, пресловутые тридцать лет? Мешает возраст, спору нет. Но, главное, — и Димка был твердо в том уверен — характеры у них неодинаковые. Партизан Старков казался мягче, спокойнее, не виделась в нем нервная ожесточенность Старкова-физика, сильного человека, фанатика найденной им идеи.

Сейчас Димка ощущал некое превосходство над комиссаром, которое ни на миг не появлялось в отношениях с профессором. Профессор для Димки был богом, добрым и всемогущим богом из древнегреческой мифологии, где, как известно, боги прекрасно уживались с простыми смертными, делали подчас одно дело, но все же оставались богами — малопонятными и прекрасными. Димка ничуть не стеснялся своего преклонения перед профессором, даже гордился этим чувством, выставлял его напоказ. А комиссар был ровней ему — никакой не бог. Димка удивлялся, за что партизаны выбрали комиссаром Старкова. Не Торопова, например, который и постарше был, и опытнее, а именно Старкова — в ею щенячьи восемнадцать лет.

Удивляться-то Димка удивлялся, но предполагать мог: за характер и выбрали Как раз за тот самый старковский характер, которого не мог пока углядеть в комиссаре Димка И сила, и фанатизм — в добром смысле слова, и ожесточенность, и воля, и решительность — все, вероятно, было у комиссара. Просто качества эти проявлялись в деле. В том деле, каким занимался Старков, какому был предан до конца.

Димка знал физика. А перед ним в полутемной землянке сидел партизан, боец, которого Димка впервые видел. И с делом ею знаком не был. Но никакой мистики не существует, Димка, и партизан и ученый — один и тот же человек, пусть сей факт и не укладывается в твоем сознании. А ты бы смог представить комиссаром твоего Старкова? Димка усмехнулся: да он и так комиссар, чье слово — закон для студента. То-то и оно…

Но неразумные чувства противились строгой и точной логике. Димка аккуратно зачищал ножом контакты у лампы, поглядывал на Старкова, видел все того же парня, ровесника, которого и борода не спасала, и завидовал ему смертельно. «Ты ужасно легкомысленный», — говорила Димке мама. «Трепло ты великое», — осуждал его Раф, беззлобно, впрочем, осуждал, не без симпатии. А сам Старков подводил итог — «Быть бы тебе великим ученым, если бы не твоя несобранность».

Все они были собранные, серьезные, деловые. А Димка — нет. И он завидовал сейчас мальчишке Старкову, потому что все-таки тот стал комиссаром, проявив все вышеперечисленные распрекрасные качества, которые Димка в нем не желал признавать.

— Ну, вот и все. — Димка привинтил крышку, повернул тумблер. Рация запищала, пошел грозовой фон. — Работает.

— Спасибо, — сказал Старков, протянул руку. Пожатие было сильным, Димка поморщился, украдкой потер ладонь.

— Я пойду?

— Валяй. — Старков уже не смотрел на него, уселся перед рацией, прижал к уху эбонитовую чашку наушника, крутил ручку настройки.

Димка стал лишним. Ну что ж, он мальчик воспитанный, мешать не станет. Поднялся по земляным ступенькам, вдохнул холодный воздух, сощурился.

«Дождик-дождик, перестань, — закрутилась в голове детская считалочка, — мы поедем… Куда? Далеко не уедешь: вон Севка с автоматом сидит. А что, если остаться?..»

А что, если остаться здесь, со Старковым, пройти с ним до конца войны, до победы, поступить на физфак в МГУ, разработать вместе теорию обратного времени, Дурацкая мысль, подумал Димка. Как останешься, когда в Москве — привычная жизнь, мама, девчонки, диплом на носу. И главное, через полсуток Старков из будущего вырубит поле, и Старков из прошлого канет в прошлое. Без Димки. Вздор, вздор, будь реалистом, Дмитрий, не распускай слюни.

Он медленно пошел к землянке Макарыча. Сам Макарыч азартно резался в дурака с Олегом, с размаху шлепал на расстеленную прямо на земле плащ-палатку засаленные, рваные картишки. Олег курил козью ножку — как свернуть сумел? — явно выигрывал. Севка с любопытством наблюдал за игрой. Рафа не было: видно, в землянку залез. Димка подошел, сел тихонечко на бревно. Он уже не ощущал того пьянящего азарта, с которым начал путешествие во времени. Неизвестно, почему пришла тоска — холодная и тусклая, как этот день.

— А где все? — спросил он у Севки.

— Кто?

— Ну, партизаны.

Севка смотрел на него с подозрением, недружелюбно.

— Где надо, там и располагаются, — мрачно сказал он.

— Дурак ты, Севка, — в сердцах ругнулся Димка. — С бдительностью перебарщиваешь. Кому я доносить пойду?

— Кто тебя знает? — хитренько улыбаясь, протянул Севка. — А за дурака можно и схлопотать.

— От тебя, что ли?

— А чем я плох? — Севка встал.

Димка тоже вскочил, но Олег, не глядя, поймал его за руку, потянул на место.

— Сядь, — приказал он, именно приказал, бросил карты на брезент. — И ты уймись (это уже Севке). Сейчас только драки не хватало. Своих бить будем?

— Знать бы, что своих, — буркнул Севка, однако сел, поставил автомат между ног, оперся подбородком о дуло.

— Придет время — убедишься.

Олег явно надеялся на то, что время это придет и что докажет он глупому Севке всю бессмысленность его подозрений. А впрочем, плевать ему было на Севку и на подозрения его плевать. Он просто ждал боя. Боя, ради которого он и пошел сюда.

И дождался.

5

Где-то совсем рядом послышался топот копыт. Макарыч поднял голову, прислушался. Севка снова встал, взял автомат наизготовку.

— Рытов, что ли? — спросил он.

— Кто же еще? — сердито сказал Макарыч. — Видать, стряслось что. Ишь гонит. Весь лес переполошил.

На поляну влетел всадник, осадил коня, спрыгнул на землю, побежал к землянке Старкова.

— Чего там, Рытов? — окликнул его Севка.

А Рытов только рукой махнул, пырнул в землянку. Брошенный им конь зафыркал, затряс головой, пошел к коновязи. Привязанные к слеге лошади заволновались, переступали с ноги на ногу, дергали поводья.

Из землянки выбежал Старков, Рытов — за ним.

— Севка! — крикнул Старков. — Подымай людей! Немцы!

Он спустился в соседнюю землянку, а из леса уже бежали люди — по двое, с разных сторон, с автоматами, с карабинами, кто-то даже с дробовиком.

«Вот и началось», — облегченно подумал Олег.

Да, он ждал боя — Димка не ошибся. Этим боем он и жил последний месяц, ездил в райцентр, сидел в музее, корпел над архивными папками, над запыленными папками с казенными титулами «Дело №…», хранившими пожелтевшие документы — письма, копии наградных листов, приказы, листовки, писанные от руки, корявым почерком, воспоминания, с ошибками и описками, писанные людьми, для кого автомат и граната были много привычнее авторучки или карандаша.

Что он хотел от этого — пока предполагаемого — боя? Славы? Но перед кем? Перед бойцами отряда, которые проживут с Олегом только полсуток, мимолетные двенадцать часов, забудут его напрочь, и славу его лихую и зыбкую забудут те, кто выживет. Нет, не славы он искал, не гнался за ней, а если и мечтал о славе, то не о военной. Он был физиком, настоящим физиком — вопреки сомнениям Димки, и слава талантливого ученого привлекала его значительно больше любой другой мирской славы. Если, впрочем, привлекала. Так мог подумать кто угодно — Димка, Старков, приятели по факультету, но не он. Сам он не слишком часто вспоминал о ней.

И не самоутверждения хотел он. Уж чего-чего, а всякими там комплексами Олег не страдал. Что умел-то умел, а умел немало. А коли не получалось что-то, знаний не хватало или опыта, то не мучился от бессилия, не страдал, не опускал рук, а раз за разом повторял это «что-то», пока не говорил себе: могу! И — точка. А комплексы — для слюнтяев и лодырей. Как там у классика: талант — это терпение. Внесем поправку: и терпение тоже. Потому что — как считал Олег — талант суть сумма качеств, данных природой и скорректированных личностью. Итак, он был личностью, а личность не нуждается в самоутверждении.

И остается предположить единственное: бой, которого Олег ждал с великим нетерпением, был ему нужен… просто так. Как этап в биографии, какого могло и не быть — семидесятые годы на дворе! — но раз случился, то мимо пройти нельзя. Риск — вот что любил Олег. Ту самую зыбкую грань, за которой — неизвестность, а значит — опасность. Опасность провала, просчета, неудачи. Опасность для жизни, наконец. Но зато победа в обстоятельствах, не подвластных прогнозам, вдвойне, втройне сладка. А если ты ее рассчитал, свою победу, запрограммировал, заранее выстроил, то цена ей невелика. Скучно. Книжный человек Раф цитировал как-то стих о «езде в незнаемое». Верно, не каждый. А Олег приедет. Он и к Старкову пришел, потому что вся его теория — езда в незнаемое. Так себе стишок, рукоделие на подушке. Но запомнилась Олегу одна строка: «Не каждый приедет туда, в незнаемое». Старков — это сила, считал Олег. И если не молился на него, как восторженный Димка, то уважал его безоглядно. Как и должен уважать талантливый ученик талантливого учителя. Старков тоже любил риск. В конце концов, вся его жизнь была риском. Начиная с сорок первого военного года, когда он мальчишкой пришел в партизанский отряд. В отличие от Димки, Олег не делил Старкова пополам: на партизана и физика. Олег чуждался подсознательных эмоций, обуревавших приятеля, и относился к комиссару с той же ученической почтительностью, как и к профессору. Что ему было до молодости комиссара! Он твердо верил: зелень узнают не по возрасту, а по цвету. Он и на собственный возраст скидок не делал.

…Они втроем по-прежнему сидели на мокром бревне, смотрели на неровный разномастный строй бойцов на поляне, прислушивались к тому, что говорил Старков. Слышно было плохо: комиссар говорил тихо-тихо, и слова его гасли в монотонном шуршании дождя.

— …обойдется… на рожон не лезть… предупредить… — даже не целые фразы, а отдельные слова доносились до землянки Макарыча.

Олег сам складывал из них предложения. Получалось так: «Все обойдется, не стоит лезть на рожон, необходимо предупредить жителей деревни». Что ж, если Олег верно понял Старкова, тот не рвался первым вступать в бой, выбрал политику выжидания. Верное решение. Сил у отряда мало, главная задача — сохранить обоз и помочь деревне. Если гитлеровцы не собираются идти к ней, пройдут мимо, то и бог с ними. Другое дело, если это те самые каратели, которые существовали в действительном — не моделированном — сорок втором году. Олег спрашивал Старкова о точном дне сражения. Тот не помнил даты. Не мудрено: в те дни о календаре некогда было вспоминать. Но все события, все грустные перипетии сражения Олег — со слов Старкова — знал назубок. И все могло повториться, как тогда. Дополнительным фактором было присутствие здесь их самих — гостей из будущего. Тем самым дополнительным фактором, который перечеркивал всю запрограммированность событий, столь ненавистную Олегу. И хотя Старков строго-настрого приказал им ни во что не вмешиваться, Олег скептически отнесся к приказу. Что ж, по-вашему, сидеть сложа руки, с холодным любопытством наблюдать за тем, как убивают людей, не помочь им? Ну уж нет!

Олег встал нарочито лениво, медленно пошел к комиссару. Тот уже закончил инструктаж, и партизаны разошлись. Пятеро из них, забрав автоматы, ушли в лес — видимо, на разведку. Остальные разбрелись по поляне, томясь ожиданием, собирались малыми группками, курили, с любопытством поглядывали на незнакомцев. Кто-то — заметил Олег — уже подошел к Рафу с Димкой, сел рядом, завел разговор.

— Что случилось, комиссар? — спросил Олег Старкова. — Может, поделишься всеведением?

— Отчего бы нет? — Старков будто впервые видел Олега, осматривал его с головы до ног, изучал, что-то прикидывал в уме. — Наша разведка обнаружила фашистов километрах в четырех отсюда.

— Много ли?

— Девять человек в пешей цепи. Идут осторожно, высматривают. Похоже, дозор.

— А основные силы?

Старков пожал плечами.

— Не видно. Где-то позади. Гитлеровцы не рискуют ходить по лесу малым числом.

— Вас ищут?

— Сдается, что так и есть.

— Они знают о вашем местоположении?

— Точно — вряд ли. Ориентировочно — наверняка.

— Примешь бой, комиссар?

— Не хотелось бы… Сколько их там? А нас — три десятка.

— Плюс три единицы.

— Себя считаешь?

— А ты не считаешь?

— С устным счетом не в ладах.

— Не прибедняйся, комиссар Не до красивых слов, а скажу: рассчитывай на нас. Да и мы прохлаждаться не станем. Приставишь Севку, скрутим его — и в бой. Ты проверить нас хотел, комиссар? Так вот она, проверка, куда точнее.

Олег напирал, видел, что Старков готов отступить: три лишних человека ох как не помешают!

— Не дрейфь, комиссар. Ты нас всегда кокнуть успеешь, ежели по по-твоему будет.

— Вы без оружия, — отступал Старков, — а у нас лишнего нет.

— А бой на что? Добудем.

— Ладно, посмотрим, — вроде бы сдался Старков. — Будете при мне.

— Есть! — гаркнул Олег, даже Раф с Димкой услыхали, глянули на него: что он там задумал?

— Ждите команды, — сказал Старков, пошел к землянке, куда уже скрылся Торопов.

Да только не сдавался Старков, Олег это понимал прекрасно. Сыграл этакую неуверенность, мучительные колебания, а на самом деле все давно решил. Бессмысленно оставлять пришельцев под чьим-то присмотром, даже под самым строжайшим глазом. Бой и вправду лучшая проверка. Если друг, его помощь пригодится. А враг — так в бою партизанская пуля достанет.

Олег уселся на бревно рядом с друзьями, сказал им:

— Уломал комиссара.

— Поверил? — спросил Раф.

— Поверить не поверил, а проверить решил.

— Бой всех проверит, — сказал партизан, сидевший напротив. Это он тогда приехал на поляну с вестью о немцах.

Парень лет двадцати, черный, цыганистый, даже с медной серьгой в ухе, буравил Олега взглядом, а глаза тоже черные, непрозрачные, колючие глаза. Улыбался в сто зубов.

— Дело говоришь, — поддакнул ему Олег. — Звать как?

— Василием нарекли. А по фамилии — Рытов.

— Сам-то откуда?

— Степь мне матушка. Эх и приволье там!.. А туточки тесно, душно… — Он передернулся.

Что-то наигранное было в его поведении, искусственное. И голос с надрывом, с ноткой истерики, и банальщина насчет степи-матушки, и мимика третьесортного актера из провинции, и серьга в ухе.

Олег сказал зло:

— Не задохнешься в лесу?

— Терплю, из сил выбиваюсь. А ты, громила, не шути шутки с Васенькой, обжечься можно.

— Ладно, поберегусь, — отмахнулся Олег, подумал: что-то все здесь на ссору набиваются. И рыжий Севка, и Васенька этот, лицедей липовый. Севка — тот хоть естественный, вся его задиристость от молодости да глупости, от избытка сил. А этот хитер, себе на уме. Старков ничего не говорил о нем. Может, забыл? Он всех и не назвал, не вспомнил. Мудрено ли: сколько времени утекло! Да и остались тогда с обозом под началом Старкова люди случайные. Не сам он их выбирал из двухсот с лишним бойцов отряда Петровича. А сродниться не успел: и пяти дней вместе не прожили. Так что на многих самим придется характеристики составлять и Старкову подсказывать. На Рытова, к примеру…

— Карабинчик бы сюда, — мечтательно протянул Димка, представил, видно, старковский карабин, зажмурился.

— А что ж это вы безоружными по лесу шастаете? — съехидничал Рытов. — Аль посеяли где?

— Тебя не спросили, — огрызнулся Димка, которому уже надоел цыган.

И снова Олег вмешался:

— Не только по лесу шли, в деревни заходили. С оружием опасно. Зарыли мы его.

Не хотел он ссор и скандалов, избегал их, сторонился — не к месту они, не ко времени. В другой раз не стал бы церемониться с поднатчиком, показал бы ему пару приемов самбо, а сейчас не стоило. И не потому, что любая грызня или — не дай бог! — драка осложнили бы их пребывание в отряде. Не это главное, хотя и это со счетов сбрасывать не годится. Олег понимал, что любое происшествие внутри отряда может лишить его сплоченности, организованности, взорвать и без того напряженную атмосферу. Тут искры малой достаточно. Да еще накануне боя! Нет, лучше смолчать, смириться, пусть цыган задирается, еще зачтется ему.

— А оружие мы достанем, — успокоил Димку Олег. — У немцев автоматы неплохие, хотя и не сравнить их со шпагинскими. Кучности нет, а убойная сила — не придерешься.

— Может, без стрельбы обойдемся? — спросил Раф.

Ах, как не хотелось ему стрелять, тяготила его предстоящая схватка, никогда не любил он ни драк, ни боев, даже фильмы про войну не смотрел.

— Будем надеяться, — сказал Олег.

И Рытов не вмешался, не сказал ничего про трусость, потому что сам понимал опасность, чуял ее. Не для себя опасность — для отряда, для трех десятков не шибко вооруженных людей, для вовсе безоружных и беззащитных жителей деревни.

— Давно партизанишь? — миролюбиво спросил Олег.

Рытов сощурился, грязной ладонью потер грудь под расстегнутым воротом рубахи. Блеснула под пальцами тонкая цепочка.

— Третий месяц на исходе.

— А раньше?

— Бродяжил по тылам у фашистских гадов. Сыпал им солюшку на хвост.

— И много насыпал?

— Курочка по зернышку… Где дом подожгу, где черепушку камнем прошибу, где вещички «помою»…

— Цепочку тоже «помыл»?

Рытов помрачнел, запахнул ворот, зажал его в кулаке.

— Не суй нос куда не след. Материна цепочка.

— А мать где?

— Нету матери… — Он отвернулся. Видно было, как натянулась кожа на скулах, заплясали желваки. Проговорил глухо: — Убили ее. Год с того прошел. Она шла, никого не трогала, а они на машине, мимо, полоснули очередью… Просто так, от нечего делать. Я ее у дороги и похоронил… — Он повернул к Олегу искаженное яростью лицо. — Знаешь, как я их ненавижу?

— Знаю, — сказал Олег.

Он смотрел на Рытова и думал, что ошибся, вероятно, в парне. Вся его опереточная «цыгапнетость» — только поза, не слишком убедительная игра во взрослого, много повидавшего человека, за которой изломанная войной судьба парнишки, потерявшего мать, ожесточенного, злого.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать стукнуло…

Девятнадцатилетний комиссар, девятнадцатилетний боец. Война не смотрит в метрики, не отдает предпочтения мудрости и опыту, не разбирает, где отцы, а где дети. Она берет за шиворот вчерашнего школьника, швыряет в водоворот событий — плыви. И надо плыть, надо выплыть, не сдаться, преодолеть свою беспомощность, неумелость, слабость. И придет мудрость и опытность, потому что руководит таким мальчишкой всемогущее чувство ненависти, которую по справедливости назвали святой. Именно оно руководило мальчишкой Кошевым и мальчишкой Матросовым, мальчишкой Гастелло и совсем юным Ваней Солнцевым, чьи имена еще неизвестны их ровесникам, сражающимся на фронте, в подполье, в партизанских отрядах. Чувство ненависти и чувство любви. Любви к Родине, к матери, к дому своему. Ненависти к врагам, посягнувшим на эту любовь.

Девятнадцать лет… Честно говоря, Олег дал бы Рытову побольше года на три-четыре.

— Погибнуть не страшно? Ты же не жил еще…

Тот зыркнул глазом, будто ожег.

— Погибать не собираюсь. Еще поплясать охота, на гитаре струны поласкать. Да чтоб под конем степь простыней стлалась.

Опять театр. «Ромэн» или оперетта? Да пусть играет — нет в том худа. Как там в песне: «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в семнадцать мальчишеских лет». В эти годы и вправду петь хочется, танцевать, любить. А он не допел, не долюбил — не успел, не научился. Успеет?

Где-то вдалеке раздалась короткая автоматная очередь, словно рванули полотно, пополам разорвали. Василий вскочил.

— Наши?

Смолк автомат, и снова пришла тишина — напряженная тишина ожидания. Из леса вышли двое партизан, высланных Старковым в дозор. Старков пошел им навстречу, перекинулся парой слов, обернулся:

— Отряд, в ружье!

Быстро и бесшумно выстроились в короткую колонну, потекли в мокрый лес. Димка, Раф и Олег пристроились в хвост. Случайно или нет, сзади них шли Торопов с Севкой, шли замыкающими.

6

— Что он хочет делать? — спросил Димка Олега.

— Кто? — не понял Олег.

— Наш милый шеф.

Привычное определение и здесь не стало натянутым: Старков оставался их шефом, только в новой — партизанской — ипостаси.

— Полагаю, уводит людей.

— Куда?

— Не куда, а откуда. От немцев уводит.

— А деревню, значит, побоку?

Олег пожал плечами.

— Не думаю. Непохоже это на Старкова.

— Ты бы спросил…

— Считаешь, что он мне скажет? — огрызнулся Олег, но все-таки вышел из строя, стал пробираться вперед, к Старкову.

— Эй, куда? — взволновался Севка.

— По ягоды, — бросил Олег, не оборачиваясь.

Севка рванулся за ним, по Раф поймал его за рукав.

— Да не суетись ты! К комиссару он…

Севка выдернул рукав, вернулся в строй, шел позади, что-то ворчал под нос — недоволен был самостоятельностью Олега.

Олег догнал Старкова, пристроился рядом.

— Может, поделишься планами, комиссар?

Старков шел, втянув голову в поднятый воротник шинели, смотрел на мокрые, обшарпанные носы своих сапог, помалкивал Олег не повторил вопроса, ждал.

— Какие там планы… — Старков по-прежнему не поднимал головы. — Поживем — увидим.

Темнит комиссар, не хочет делиться с посторонним военной тайной. Да какой тайной? Через полчаса-час все тайны станут явью и для своих и для посторонних. Что задумал Старков? Олег мог предположить, что комиссар пошел на какой-то отвлекающий маневр, хотел отвести гитлеровцев от деревни, принять их удар на себя. А если не деревня цель карательного отряда? Если эта цель — сама партизанская база? Все это можно было бы решить точно, если знать численность атакующих. Для деревни хватило бы и взвода. Для базы необходима рота, если не больше.

— Увидеть-то мы увидим, — сказал Олег. — Боюсь, как бы поздно не было. Не надо играть в прятки, комиссар, не в школьном дворе войну организуем. Ум хорошо, а вече умнее.

Старков хмыкнул, оторвался от изучения собственных сапог.

— А я на отсутствие умов не жалуюсь. Вон у меня их сколько, — кивнул он в ту сторону, где неторопливо тянулась колонна отряда.

— Со всеми посоветовался?

— С кем надо.

— Может, и я пригожусь?

— Попробуй.

— Фашистов много?

— Хватает. На каждого из нас по трое выйдет.

Олег присвистнул:

— Ого! Выходит, рота?

— Выходит. Три бронетранспортера.

— Автоматчики?

— Если бы только! Еще и пулеметов пять стволов.

— Сдается мне, что не в деревню они направляются.

— Вот-вот. Их наш отряд интересует.

— Видимо, весь отряд, а не твой взвод охранения.

— Верно.

— И они не знают, что отряда нет.

— Логично мыслишь, товарищ, — не без издевки сказал Старков. — А я добавлю к твоей логике: тот, кто навел на нас фашистов, не знал, что отряд ушел к Черному бору.

— Подозреваешь кого?

— Тебя вот подозреваю. Ты тоже не знал об этом.

Олег засмеялся. Искренне засмеялся, без натянутости. Его забавлял и этот разювор, и сердитая недоверчивость Старкова, хотя он и понимал его, прекрасно понимал, сам на ею месте точно так же подозревал бы чужака.

— Ладно, комиссар, допустим — я — шпион. Тогда на кой черт мне идти в лес, рисковать, нарываться на твою пулю, если за мной — рота со взводом пулеметчиков. А я — вот он весь, да еще с двумя «провокаторами». Какой смысл в том, а, комиссар?

— Вообще-то смысла особого нет, — осторожно сказал Старков.

— То-то и ого. Хочешь совет? Наплюй на свои подозрения. Оставь людей здесь: место вроде подходящее, густое место, не три десятка — три сотни укроешь. А мы с тобой да еще с учителем или с Рытовым прогуляемся до немцев. Поглядим, куда они намылились.

Старков оглянулся. Люди шли один за другим — почти вплотную, без уставных интервалов, шли молча — слишком велико было напряжение. «Два наихудших занятия: ждать и догонять», — вспомнил Слег. А тут не просто ждешь — ждешь опасность, может быть смерть. Куда хуже!

Старков поднял руку. Колонна остановилась. Партизаны подтягивались к своему комиссару, вытирали мокрые лица — рукавами телогреек, пальто, шинелей, просто ладонями, — ждали.

— Передохнем малость, — сказал Старков. — Не курить, громко не разговаривать, оружие из рук не выпускать. Старший — Рытов, Мы с ним, — он указал на Олега, — пойдем на разведку. Петр Сергеевич, — это к Торопову, — пойдете с нами. Олег поймал Димкин взгляд, в котором — удивление, нетерпение, обида. Кивнул легонько, едва заметно пожал плечами: мол, не я так решил, потерпите, ребята.

— Немцы — километрах в трех отсюда, — негромко произнес Рытов, глядя куда-то вбок. Ему не хотелось оставаться старшим в группе, бездействовать, выжидать. Он не понимал, почему комиссар предпочел взять в разведку не его — аса, опытною бойца, а неизвестного сомнительного парня. Сомнительного во всем: и возник невесть откуда, и кто такой — неясно, и каков в бою — никто не знает.

Но Старков не собирался давать объяснения по этому поводу. Он просто сунул руки в карманы и пошел, не оборачиваясь, даже не усомнившись в том, что его приказ может быть нарушен. И Олег подхватился за ним, и Торопов закинул автомат за спину, следом пошел. И только успел сказать Рытов:

— Будь осторожным, комиссар…

Кого он наказывал сторожиться — немцев? Олега?..

До немцев они дошли довольно быстро. Три бронетранспортера, негромко урча, легко катили по грязной, податливой, по никем не разъезженной лесной дороге. Сзади — колея в колею — полз крытый брезентом грузовик. Из-под брезента над бортами устрашающе торчали тупые дула пулеметов. Впереди процессии, то и дело оскользаясь на мокрой глине, шли трое черномундирных солдат — автоматы наизготовку.

Старков присел на корточки за кустами, осторожно раздвинул ветки, поморщился от холодных капель, осыпавшихся на лицо.

— Уверенно идут, — сквозь зубы проговорил он.

— Вроде в деревню… — Торопов присел рядом, уложил автомат на колени.

— Эта дорога ведет в деревню? — спросил Олег.

— Ага. — Старков, не отрываясь, смотрел на машины.

— А к базе так не попасть?

— Метров через восемьсот в лес уйдет тропка, — сказал Торопов. — По ней и к базе можно прийти. Только тропка та в кустах скрыта, ее знать надо. Да и не пройдут по ней машины, пешком придется.

— Спешатся. — Олег пригляделся: идущий впереди солдат все время заглядывал в планшет. — Карта у него там, что ли?

— Нет, не карта… — Торопов сощурил глаза. — Похоже: кроки. Видишь: он то в планшет глянет, то по сторонам. Сверяет ориентиры. Значит, какая-то сволочь им кроки сняла…

— Знать бы, какая… — протянул со злостью Старков.

— Живы будем — узнаем. — Торопов легонько хлопнул комиссара по плечу. — Двинулись. Только тихо. — Чуть пригнувшись, пошел вперед, бесшумно ступая в своих, казалось бы, грубых кирзовых сапогах.

Лесной житель, думал Олег, пробираясь за ними. Пожилой сельский учитель географии, который лучше всего знал географию окрестностей своего села, каждую тропу здесь знал, каждый куст, сызмальства привык ступать по лесу так, чтобы не потревожить зверье, не спугнуть птицу неверным шагом, хрустом нечаянно сломанной ветки. Интересно: охотник ли он? Или носил до войны ружьишко по лесу так просто, на всякий случай, не снимал с плеча, жалел живность? Лет через двадцать он наверняка станет приверженцем модной с конца пятидесятых годов фотоохоты, накопит на дорогое фоторужье, украсит стены школьного класса самодельными наглядными пособиями на фотобумаге. Если останется жив… Как он точно сказал: живы будем — узнаем. В рассказанном Старковым варианте прошлого Торопов погибал. Олег мало верил в то, что их вариант будет сильно отличаться от старковского. Но немногословный мягкий Торопов был ему симпатичен, и он упорно гнал от себя мысль, что прошлое повторится и учитель все же погибнет. Впрочем, Олег надеялся, что сумеет сам присмотреть за ним, отвести его от пули. Жаль только, что не спросили у шефа подробности гибели каждого…

— Стоп, — неожиданно прошептал учитель, замер, прислушиваясь.

И, будто по его знаку, остановились на дороге машины. Солдат с планшетом убеждал спутников, тыча то в кроки, то в сторону леса.

— Там как раз тропа начало берет. — Торопов вытянул худую шею, смотрел во все глаза на дорогу. — Вон у той сосны.

Из бронетранспортеров по-прежнему никто не вылезал. Трое солдат долго о чем-то препирались, потом один из них почему-то на цыпочках двинулся к сосне, оставшиеся вскинули автоматы, готовясь прикрыть его огнем в случае чего.

— Эх, полоснуть бы по ним… — мечтательно сказал Олег, поймал злой взгляд Старкова, стушевался. — Сам знаю, что нельзя, не вчера родился.

Посланный «на заклание» солдат раздвинул ветки орешника, заглянул в чащу, скрылся на минуту, потом выглянул на дорогу, гаркнул:

— Хир!

— Нашел, гад, — выругался учитель. — Точно им кроки составили.

Солдат выскочил из леса, неуклюже переваливаясь побежал к переднему бронетранспортеру, взобрался на подножку, что-то рассказывал сидящему в кабине, взмахивал рукой. Потом соскочил на землю, предупредительно открыл дверь машины. Оттуда вылез офицер в длинном кожаном пальто с витым серебряным погоном, спрыгнул на дорогу, покачнулся. Солдат поддержал его.

— Гауптштурмфюрер, — сказал Старков.

— Невысоко они нас ценят, — усмехнулся Олег. — Могли бы кого поглавнее прислать.

Офицер прошел вдоль борта, заглянул внутрь, сказал что-то, потом махнул рукой, и из бронетранспортеров посыпались эсэсовцы, стали строиться повзводно около машин. К гауптштурмфюреру подбежали четверо офицеров — видно, пониже чином. Олег не разбирался в эсэсовских знаках различия, а спросить у Старкова не решился. Выслушав командира, офицеры вернулись к своим взводам, а гауптштурмфюрер уселся на подножку машины, поглядывал на свою роту. Солдаты проходили мимо него, ныряли в лес, скрывались из виду. Последними прошли пулеметчики, вскинув на плечи тяжелые стволы с раскоряченными ногами — подставками. Около машин осталось человек восемь — охрана. Гауптштурмфюрер лениво поднялся, похлопал по плечу здорового рыжего унтера — вроде бы на прощание? — тоже пошел к тропе.

— Все ясно, — сказал Олег. — Не деревня им нужна, а база. Сейчас они рассыплются цепью, попытаются окружить отряд, залягут и пустят в ход пулеметы. Есть смысл вернуться к ребятам, обождать, пока фрицы уйдут ни с чем.

— Парень дело говорит, — подтвердил Торопов.

Старков покачал головой.

— Тот, кто им дал кроки, наверняка сообщил и о наших постах наблюдения. Сначала они попытаются снять посты, и снять без шума. А постов-то нет. Дураку станет ясно, что дело нечисто.

— Ну и что? — спросил Олег нетерпеливо.

— А то, что ни стрельбы, ни атак не будет. Вышлют разведку, обнаружат пустую базу, и все.

— Еще лучше: без шума уйдут.

— Если уйдут. Боюсь, что они со злости в деревню рванут. Тем более, она им давно глаза мозолит.

— Гадание на кофейной гуще, — сказал Олег.

— Даже если так, — Торопов сердито посмотрел на него, — мы обязаны предусмотреть все варианты.

— Что же вы предлагаете?

Старков усмехнулся:

— Ты у нас главный советник. Валяй, советуй. — Сам-то он наверняка уже принял решение.

— Веди отряд к деревне. Можно устроить засаду в хатах. — Олег размышлял вслух. — Хотя это неэффективно: мало нас, нельзя запирать себя в четырех стенах, ограничивать свободу маневра. Нет, лучше засесть на околицах, впустить фрицев в деревню и тогда ударить со всех сторон. За нами — эффект неожиданности.

— Соображаешь, голова. Вот и давай беги к ребятам. Поведешь отряд.

— Я? — Олег растерялся, не ожидая такого поворота.

— Ты, ты. А Петр Сергеевич тебе поможет, подстрахует.

— А ты как же?

— Останусь, погляжу малость. А у околицы встретимся. Я вас там подожду.

Олег перехватил удивленный, осуждающий взгляд учителя, брошенный на Старкова, рассердился, встал.

— Спасибо за доверие, комиссар.

— А я не тебе доверяю. Я твоей голове доверяю. И Петру Сергеевичу, без согласия которого ничего не предпринимай.

Но даже эта не слишком ласковая фраза не испортила Олегу радостного настроения.

— Так точно! — гаркнул он, спохватился, огляделся: не услыхали бы на дороге. Нет, все было тихо. Понизил голос: — Не опаздывай на свидание, комиссар. Пошли, Петр Сергеевич.

7

До отряда добрались быстро и без приключений. Прежде чем отдать приказ партизанам, Олег шепнул учителю:

— Скажите им, Петр Сергеевич. А то не поверят…

Тот кашлянул, прикрыл улыбку ладонью, кивнул согласно.

— Товарищи! На время своего отсутствия комиссар передал командование новому члену нашего отряда… — Он помялся, и Олег пришел на помощь:

— Зовут меня Олег.

— Прошу любить и жаловать, — добавил Торопов. Бойцы переглянулись, зашумели недовольно.

— Почему это ему? — выкрикнул Рытов.

— Товарищи, — повысил голос Торопов, — приказы, как вам известно, не обсуждают. А я вас никогда не обманывал.

— А комиссар где? — спросил кто-то.

— Комиссар будет ждать у околицы деревни. — Олег говорил подчеркнуто сухо, словно обиженный недоверием. — Приказ комиссара: идти в деревню, занимать круговую оборону, ждать фрицев.

— Куда они делись?

— К отрядной базе подались. А там пусто. Не исключено, что они не пойдут к деревне, вернутся назад. Но мы обязаны предусмотреть все варианты. — Олег поймал себя на том, что невольно повторил слова Торопова.

Если разобраться, ничего особенного Старков Олегу не поручил. Велика задача: провести отряд по лесу в обход гитлеровцев! Они и сами — без командира — прекрасно справились бы с ней. Да и спокойнее было бы: ни возмущений, ни обид, ни ропота. Но своим хитрым распоряжением комиссар показал партизанам, что пришельцам можно верить. Во всяком случае, сам он, комиссар, верит им и подчиненных своих к тому же зовет.

Торопов спросил Олега:

— Что вы собираетесь делать с обозом?

Олег подумал немного, сказал решительно:

— Не тащить же его с собой? Оставим здесь.

— А лошади?

— Может, пригодятся?

— Вряд ли, — не согласился Торопов, — скорее помехой станут. Они у нас смирные, к стрельбе приученные. Надо распрячь их и привязать: пусть пасутся. Фашисты сюда не придут.

Лошадей распрягли, предварительно собрав телеги в одно место. Олег предложил закидать обоз ветками, но учитель опять возразил:

— Нет смысла. Пока каратели в лесу, воздушной разведки ждать не приходится. А от земной, пешей такая маскировка не спасет. Да и времени мало. Слышите: начали…

Вдалеке, со стороны партизанской базы, затрещали автоматные очереди. Одна, другая, потом еще, и… вдруг все затихло.

— Прав был Старков, — сказал Торопов, — не будет стрельбы. Надо торопиться.

Быстрым шагом тронулись к деревне. Олега догнал Димка, спросил на ходу:

— Как это ты в генералы попал?

— Плох тот солдат… — привычно отшутился Олег, не договорил, оборвал себя: — Сам толком не знаю. И понять не могу Старкова: то не верил, Севку к нам приставил, то — на тебе, командуй. Или решил, что не стоит бросаться лишними людьми накануне боя, или что-то на уме держит.

Говорил шепотом: сзади шли Торопов и вездесущий Севка, то ли случайно, то ли нет, но пристроившийся как раз за новым, временным командиром.

— Как Раф? Не скис?

— Нет Броде, — ответил Димка. — А что?

— Не оставляй его одного. А будет бой — тем более. Усек?

— Слушаюсь, — сказал Димка, поотстал, дождался Рафа, по-прежнему бредущего в хвосте, пошел рядом.

— О чем разговор? — спросил Раф. Будто бы незаинтересованно спросил, лишь бы разговор поддержать.

Но Димка отлично знал товарища, поэтому не стал томить его ловко скрываемое любопытство.

— О тебе. Большой начальник велел присматривать за тобой.

— Зачем?

— Чтобы ты не помешал его блестящей военной карьере каким-нибудь глупым поступком, — не хотел Димка, а невольно злорадно вышло, сам понял, сконфузился.

И Раф заметил это, усмехнулся:

— Завидуешь Олегу?

— С чего ты взял?

— Все твои чувства на лице видны. Тебе в покер играть нельзя: любой обдерет. А Олегу ты позавидовал. И сам того застеснялся. Зря позавидовал. Что ты, Олега не знаешь? Его хлебом не корми — дай покомандовать. Призвание: руководитель.

— Чем плохое призвание?

— Разве я осуждаю? Да ни в коем случае! Главное, что получается у Олега такая роль. Ну и пусть руководит. А я с удовольствием подчинюсь. И тебе советую. У него — в отличие от многих руководителей «по призванию» — голова на плечах имеется. И неплохая, замечу.

— Кто спорит? — сказал Димка.

— Вот и ладушки… — Раф перевел разговор на другую тему: — Что он говорит: будет драка?

Ох уж этот Раф, с его откровенно пацифистской терминологией!

— Не драка, а бой, — назидательно поправил Димка. — Он ничего не сказал. Но, по-моему, ждет он того боя с нетерпением.

— А вот тут он — дурак, — сердито резюмировал Раф, замолчал, обогнал Димку, потопал впереди, и даже сутулая тощая спина его выражала возмущение приятелем-милитаристом.

Димка не согласился с Рафом. Он знал, что все милитаристские интересы Олега не идут дальше «военных» автоматов в игровом зале парка культуры и отдыха. Или, в крайнем случае, дальше институтского тира, где Олег — признанный мастер спорта — показывал класс стрельбы на студенческих соревнованиях. И боя он ждет не потому, что хочет пострелять, порезвиться с боевым оружием и живыми мишенями.

Нет, Олег, кажется, всерьез задумал «поправить» старковское прошлое, благо существует оно все-таки в ином временном измерении и поправки эти никак не повлияют на то будущее, в которое им предстоит вернуться.

Олег не делился с друзьями своими планами, предпочитал ставить их перед фактом. Что ж, его дело, хотя Димка иначе понимал дружбу. Так то он, а то Олег — разница! Тот же Раф часто ругал Димку: «Вечно ты все разбалтываешь заранее, что на уме-то и на языке». А болтовня любому делу вредит, даже самому простенькому, это Димка на собственном опыте постиг. Постиг, да ничему и не научился. Раф тоже известный молчальник. Но если Олег держит свои командирские замыслы при себе, потому что не любит, чтобы ему мешали — советами, суетой, запретами, наконец, то Раф просто-напросто суеверен. Сглазить боится. Из двух молчаливых друзей Димка предпочитал реалиста Олега и не судил его за излишнюю скрытность. Тем более, что многолетняя дружба позволяла угадывать почти все, что таила в себе эта скрытность.

До околицы деревни дошли через полчаса. Старков уже ждал отряд, беседуя с каким-то средних лет мужиком в фуражке и длиннополом брезентовом плаще, какой, по мнению Димки, носили дореволюционные господа агрономы, разъезжавшие по помещичьим полям на двухосных бричках. Представление это родилось из вечерних бдений у телевизора, где часто «крутят» старые фильмы, поставленные в пятидесятых годах по классическим романам. Фильмам этим еще предстояло родиться, а живой «агроном» совсем несолидно бросился к партизанам, начал по очереди обниматься с каждым и Димку не пропустил, заключил его в сильные, пахнущие сыростью и резиной объятия.

— У тебя новенькие? — спросил «агроном» у Старкова.

— Похоже на то, — туманно ответил Старков, но «агроном» не стал переспрашивать, удовлетворился ответом, радостно пожал руку Олегу, поинтересовался:

— Офицер?

— Сержант, — ответил Олег.

— Орел! — продолжал радоваться «агроном», но Старков вмешался:

— Потом познакомишься, Стас, времени нет. Разобьемся на тройки и займем оборону вокруг центральной площади. Фашисты идут сюда. Как я и предполагал, они не удовлетворились брошенной базой. Без моего сигнала не стрелять. Сигнал — красная ракета. Полагаю, они не ждут здесь сопротивления, войдут в деревню. Встречать их выйдет Стас. Он староста, ему сие по чину положено. — Он обернулся к «агроному»: — Потяни переговоры, Стас. Пусть они успокоятся, решат, что в деревне никого, кроме мирных жителей, нет. И жди сигнала. Увидишь ракету — беги, залегай и коси гадов. Твоих здесь сколько?

— Пятеро. Двое ушли с Петровичем. А так — бабы да старики.

— Пусть носа не высовывают. Особенно дети. — Не высунут. Научены.

— Оружия лишнего не найдешь?

— Есть пара автоматов. А что?

— Да новенькие мои пустые.

— Это мы с удовольствием, вооружим до зубов. Пошли со мной, парни. — Он было тронулся, но Старков остановил:

— Погоди. Возьмешь с собой в засаду его. — Он кивнул на Олега. — А вы двое (это относилось к Димке с Рафом) пойдете с Рытовым. Старший — Рытов.

…Димка получил у Стаса старенький шмайссер и две обоймы, а Раф — карабин и пару гранат — лимонок тоже немецкого производства. Рытов ждал их у поваленного плетня «агрономовского» дома.

— Вооружились? — неприязненно спросил Рытов. — Вояки на мою голову…

— Не набивались, — обозлился Димка. — Можешь катиться на все четыре, без тебя обойдемся.

— Вы обойдетесь, — Рытов сдвинул кепку на глаза, потер затылок, заросший длинными вьющимися волосами, — а я вот без вас никак… Комиссар не велел, а он лучше знает.

Комиссар знал лучше. Самостоятельности Олегу было отпущено ровно настолько, насколько эта самостоятельность не могла повредить отряду. От леса до околицы — не дальше. Сейчас за ним Стас присмотрит, человек надежный, партизанский ставленник на должности фашистского старосты. А Димка с Рафом — сошки помельче. Им и Рытова хватит. Хотя Рытов не из последних в отряде. И старшим его комиссар оставил, когда сам с Олегом и Тороповым к лесной дороге отправился. Так что можно гордиться: какому человеку в подчинение приданы!

Димка усмехнулся про себя: будем гордиться. Будем подчиняться лучшим людям отряда, однако и о самостоятельности не забудем. Покажем этим лучшим людям, что мы умеем…

Рытов привел их к бревенчатому сараю на площади, прямо напротив дома старосты, распахнул дверь.

— Прошу!

В сарае было тепло. Куча прелого сена в углу, тележные колеса, какие-то слеги, заржавленный плуг. Крохотные оконца почти не пропускали дневной свет, но устроены были, словно нарочно, как бойницы: шесть узких прямоугольников вдоль стены на уровне человеческого роста. На чердак вела приставная лестница.

— Один внизу, двое наверх, — скомандовал Рытов, пошел к лестнице, поманил Димку: — Со мной будешь.

Димка предпочел бы остаться с Рафом внизу, но приказы не обсуждают. Полез по скользким перекладинам за Рытовым. На чердаке тоже лежало сено и тоже тянулись по стене окошки. Крыша протекала.

— Хозяина нет, — подосадовал Рытов, отгреб сено от дыры в кровле, уселся. — Будем ждать, парень. Как звать-то, не спросил.

— Дмитрием.

— Откуда родом?

— Из Москвы.

— А я из Молдавии. Шоферил там на бортовой после школы. — Сейчас он не кривлялся, не изображал из себя опереточного цыгана, говорил спокойно, весомо и оттого казался старше своих девятнадцати лет.

— Что не в армии?

— Не успел. Да и не рвался: по мне, в партизанах лучше. Странный критерий для военного времени: лучше, хуже…

— Ищешь, где лучше?

— Как и все. Только ты меня на слове не лови. Я не легче долю ищу, а лучше.

— Какая разница…

— Большая. Здесь не легче, чем в армии, но здесь я — хозяин. В лесу хозяин, в деревне, на большой дороге. Полоснул из-за кустов нежданно-негаданно, гранатами забросал — и бери гадов тепленькими. А в армии ты — винтик.

— Хозяин большой дороги?

— А что? Хорошее прозвище.

Прозвище… Человек должен быть там, где он принесет больше пользы общему делу. Димка совсем не умалял значения партизанского движения в Великой Отечественной войне, но не оно решило ее исход. Димка читал, знал по рассказам знакомых отца, как осаждали военкоматы его ровесники. А этот: «не рвался»… Впрочем, может, он рожден быть партизаном, бесстрашным и осторожным, может, он нужнее именно здесь — кто знает. Не стоит заранее осуждать человека, если тебе его слова не понравились. Не торопись с выводами, Димка, не поддавайся первому впечатлению.

Свесился в люк, оглядел полутемный сарай:

— Как ты там?

— Хорошо, — откликнулся откуда-то из темноты Раф. — Так бы век…

— Ну, ты не очень-то расслабляйся, — подал голос Рытов и вдруг схватил Димку за руку: — Смотри, смотри!

Далеко впереди, у околицы, перед лесом показались зеленые коробки бронетранспортеров. Площадь перед сараем по-прежнему была пустынна. Да и площадью ее можно назвать лишь с помощью великой фантазии. Просто большой квадрат, окруженный редкими избами, невысокими штакетниками. Лужи, грязь. Чей-то недорезанный петух ковыляет вдоль забора. Неширокая улочка ведет к околице. Канавы-водостоки вдоль улицы, почерневший от воды низкий сруб колодца покосился у ворот. Бронетранспортеры медленно катились по улице, оглушительно ревели в дождливой тишине деревни. Никто не выбегал им навстречу, даже собаки не лаяли из-под заборов. А может, и не было их, собак…

Рытов прижался телом к стене, выглядывал из-за косяка.

Димка сжимал внезапно вспотевшими руками холодный автомат, тщетно пытался унять дрожь, молил, чтобы Рытов не заметил. Рытов не обращал на него внимания, всматривался в дождь.

— Сейчас будет… — прошептал он.

Бронетранспортеры и грузовик въехали на площадь, остановились. Водители глушили моторы. Из своей избы вышел «агроном» Стас, побежал к машинам, распахнув руки, будто готовился обнять дорогих гостей, как давеча на околице. Из кабины бронетраспортера выпрыгнул офицер в кожаном пальто, пошел навстречу Стасу. Остановился, заложив руки за спину. Стас вытянулся перед ним, что-то рапортовал. Димка не слышал слов, но слишком угодливая поза старосты вызывала отвращение. Хорошо: он должен быть актером. Хорошо: он обязан выслуживаться перед фашистами, чтобы ни малейшего подозрения не возникло — все лояльны, все преданы новой власти. Но есть же чувство собственного достоинства, наконец! Зачем вытягиваться в струнку перед сволочью?..

Офицер неторопливо поднял руку, наотмашь ударил Стаса по щеке. Сильно ударил, потому что голова старосты дернулась, он даже покачнулся, но продолжал стоять так же по стойке «смирно». Офицер обернулся к машинам, крикнул что-то. Из кузовов выпрыгивали солдаты, строились у бортов — повзводно. Офицер указал Стасу на дом, повелительно махнул рукой. Стас, ссутулившись, пошел к дому, поминутно оглядывался. Офицер смотрел ему вслед, ждал.

И в это время в воздух взлетела красная ракета.

8

Ударили автоматы со всех сторон. Надломилась черная цепь гитлеровцев, распалась. Офицер зайцем подскочил, метнулся к машине, спрятался за колеса. Его солдаты торопливо лезли обратно в кузова бронетранспортеров, отталкивали друг друга, падали, скошенные точными очередями партизанских автоматов. Стас успел добежать до своего забора, перемахнул через него, упал в траву. Димка видел, как он, пригнувшись, пробежал по двору, бросился за поленницу дров. И сразу оттуда вспыхнули язычки пламени: открыл огонь. На площади около машин остались лежать тела убитых эсэсовцев — десять или двенадцать трупов, Димка не считал. Только сейчас он сообразил, что по-прежнему сжимает холодный автомат, так и не выстрелив из него ни разу.

«Трус!» — обругал он себя, взглянул на Рытова. Рытов смотрел в окошко, тихо смеялся.

— Ты что? — спросил Димка, ошалело вытаращив глаза.

— Идиоты, — выдавил сквозь смех Рытов. — Кто же так воюет? Они настолько в себе уверены, что о бдительности и не вспоминают. А мы их, как курей…

— Не всех же…

— А можем и всех!

Он вытащил из кармана лимонку, выдернул чеку, высунулся в окно, размахнувшись, швырнул гранату. Она шлепнулась около первой машины, взлетел в воздух черно-серый столб земли, воды, дыма, застыл на мгновение гигантским грибом, начал медленно оседать. И тотчас же из кузова забил автомат. Прицельно бил. Пули щелкнули о бревна сарая где-то под Димкой. Он отшатнулся.

— Тикай вниз! — крикнул Рытов. — Счас они пулеметом шуганут.

Метнулся к люку, прыгнул. Димка — за ним. Выскочили из сарая, пригибаясь к земле, рванули к забору. Рытов ударил ногой по планке штакетника, выломал ее, нырнул в дыру. Димка пропустил вперед Рафа, задержался на секунду. Из кузова грузовика на площади полыхнул огонь.

— Ложись, дурило! — Рытов дернул Димку за полу. Димка упал на землю, уткнулся лицом в траву. Вовремя.

Пулеметная очередь била точно в крышу сарая. Вспыхнула, взлетела к небу дранка, поплыли по воздуху клочки сена. Снова громыхнуло. От грохота заложило уши. Как сквозь вату пробился голос Рытова:

— Погибнуть хочешь?

Димка встал на четвереньки, полез в дыру. Рытов подхватил его под руку, силком потащил за дом. Димку шатало.

— Оглушило? — Лицо Рытова было где-то рядом, качалось у глаз, расплывалось.

— Сейчас-сейчас, — пробормотал Димка, помотал головой, приходя в себя. — Как это я?

— Не ожидал?

— Честно, не очень. Пулемет, что ли?

— Граната. Идти можешь?

— Могу. — Димка встал, придерживаясь за стену.

— Давай за дом.

из-за дома высовывался перепуганный Раф.

— Цел?

— Целехонек, — засмеялся Рытов. — Меняем дислокацию. Они теперь оправились от первого испуга, вспомнили о своей силе.

Бронетранспортеры разворачивались, натужно рыча, шли к горловине улицы, куда уже убрался грузовик с пулеметчиками. Теперь, когда их прикрывали с флангов слепые за закрытыми ставнями избы, фашисты почувствовали себя полегче. По вспышкам выстрелов можно было определить, что партизаны простреливали только деревенскую площадь. Вероятно, это был просчет Старкова. Можно было предположить, что эсэсовцы сумеют отступить в улицу, и встретить их там огнем из засады. Теперь исправлять ошибку поздно. Один из бронетранспортеров перевалил через канаву, врезался в забор, обрушил его, ткнулся носом в дверь дома.

— Там кто-нибудь живет? — спросил Димка.

— Не знаю, — ответил Рытов. — Тут много пустых изб.

Кто-то из кузова пустил очередь по закрытым ставням, по двери. Из дома никто не пытался выскочить. Раф тронул Рытова за плечо.

— Обойдем их по краю. Подберемся с тыла.

— Верно. — Рытов одобрительно посмотрел на Рафа. — Я и сам хотел…

Он пошел вдоль стены, перебежал двор. Димка уже забыл, что оглушен и что голова все еще кружилась, побежал за ним, за Рафом, думал, что не такой уж Раф великий пацифист, умеет тактически мыслить, если надо. Вот понадобилось — и доказал.

Выстрелы стихли. Вероятно, не только рытовская группа меняла расположение. Деревня по-прежнему казалась начисто вымершей: жители выполняли распоряжение старосты, сидели в погребах. В конце улицы пулеметчики наспех устанавливали свои треноги.

Димка понимал, что положение партизан — не самое лучшее. Фашистов больше, они быстро успели сориентироваться, отойти и занять довольно выгодную позицию. Эффект неожиданности партизаны использовать не сумели. Почему? Мало людей, мало боеприпасов… Может быть, стоило быть посмелее, решительней атаковать карателей, ошеломить их натиском, создать впечатление, что не тридцать — триста человек против них? Может быть, так… Димка усмехнулся: руководи в этом бою партизанами Олег, он бы не раздумывал, повел бы людей в атаку. И — не исключено — потерпел бы поражение. Все-таки взвод — не рота, фашисты — не слепцы и не дураки. Раскусили бы за милую душу. Так что не стоит осуждать Старкова за нерешительность. Его разумная осторожность помогла пока выиграть время. Да и о численности партизан каратели не знают…

Честно говоря, Димка считал, что выиграть бой будет трудно. Вероятно, надо бы отойти, дождаться карателей на лесной дороге. Нет, нельзя. Тогда они точно сожгут деревню и расстреляют жителей. Да и рация у них наверняка есть. Вызовут подкрепление, зажмут в тиски отряд… Значит, если отходить, то отходить вместе со всеми жителями. Или драться до конца.

А как драться?

…Димка прижался спиной к глухой бревенчатой стене сарая, выглянул за угол. Насквозь промокший стог сена, поваленные прясла забора, заросли бурьяна у забора. В зарослях кто-то шевелился.

— Видишь? — Димка обернулся к Рытову.

— Кто-то из наших, — прошептал Рытов, сложил руки лодочкой, крякнул негромко.

Бурьян закачался, выглянула голова. Олег.

Димка даже засмеялся невольно, забыв об опасности: уж больно забавно выглядел взъерошенный и мокрый Олег.

— Ты чего? — удивился Рытов.

Димка не ответил, брякнулся на землю, пополз к бурьяну. Только слышал сзади трудное дыхание товарищей. Добрался до Олега, пристроился рядом, посмотрел на улицу. Эсэсовцев видно не было: попрятались, замаскировались. Только чернели бронетранспортеры в конце улицы и — Димка помнил — скрывались за ними пулеметчики.

— Добросишь гранату? — спросил он у Олега.

— Доброшу. Только попозже.

— Почему?

— Пусть остальные подтянутся.

— Где они?

— Старков и еще пятеро — здесь. Вон, за поленницей. Остальные идут по той стороне улицы.

— Будем атаковать? — догадался Раф.

— У нас нет другого выхода.

Откуда-то с улицы послышалось кряканье.

— Все на месте, — удовлетворенно сказал Олег. — А ну, готовьтесь. Бросаю гранату и — в атаку. — И к Рытову: — Крякни-ка в ответ. А то я не умею.

Достал лимонку из кармана, подбросил ее на ладони, почему-то понюхал, улыбнулся:

— Ну, поехали…

Выпрямился во весь рост, сорвал предохранитель, размахнулся, как на институтском стадионе, швырнул гранату, подхватил с земли автомат:

— Впере-о-од!

Перемахнул через прясла, помчался по улице, стреляя на ходу.

Димка бежал следом, оглушенный неожиданно громким взрывом лимонки, потом еще одним, и еще, и еще, кричал что-то и не слышал собственного голоса. Только видел впереди, в сизом мареве взрывов, выскакивающие из-за машин фигурки гитлеровцев. Он нырнул в сорванную с петель калитку и нос к носу столкнулся с карателем. Отскочил, замер в растерянности. Ражий эсэсовец ругнулся, поднял автомат. И вдруг нелепо взмахнул руками, как в замедленной съемке повернулся вокруг оси на ватных ногах, упал. Димка обернулся. Раф сжимал карабин, растерянно смотрел на убитого им фашиста.

Димка не стал благодарить друга, даже не подумал тогда об этом, просто подхватил выпавший у немца автомат, протянул Рафу:

— Бросай свою дуру. И не стой, не стой. Вперед…

Внезапная опасность вдруг обострила чувства. Он стал слышать и крики, и выстрелы, ощутил запах пороха и вкус гари на губах, увидел бегущих рядом партизан, полоснул огнем из шмайссера по черным фигурам у грузовика пулеметчиков, метнулся к нему, выглянул из-за капота. Вскочил на подножку, вскинул автомат — пулеметчик повалился набок, потянул за собой орудие.

— Готов! — выкрикнул Димка, рванул дверь кабины, плюхнулся на сиденье.

Ключ зажигания — вправо. Двигатель взревел. Димка выжал сцепление, включил передачу, вдавил газ. Он еще не знал, зачем это делает, просто захвачен был бешеным ритмом боя, не понимал даже его нюансов, действовал по наитию. А откуда оно у него — великое наитие, подсказывающее верный ход? Потом, потом разберемся, некогда сейчас! Двинул трехосную махину грузовика по улице, подмял убитого пулеметчика. Впереди вырос задранный в небо ствол пулемета. Около него — трое. На них, на них, не сворачивать! Треснуло лобовое стекло, побежали по нему лучи-трещины. Стреляют? Пригнул голову, больше газа! Машина прыгнула вперед, закачалась, кто-то кричал за окном.

Прямо перед радиатором выросла стена, в ней — полуоткрытая дверь. Димка толкнул плечом дверцу кабины, прыгнул вниз, только успел подумать: автомат в кабине! — и покатился по земле, не чувствуя боли. Вжался в грязь лицом, накрыл ладонями затылок. Оглушило взрывом, жаром полыхнуло. Поднял голову: около дома горел грузовик, выскакивали из двери и из-за дома засевшие там гитлеровцы, бежали куда-то, падали. Поднялся на ноги — шатнуло. Ухватился за стену, задышал часто-часто, посмотрел вверх. Где-то высоко, под облаками — или показалось? — парил воздушный змей, детский коробчатый змей с планками крест-накрест, с длинным хвостом из мочала. Кто его запустил?

В глазах потемнело, пополз вниз, хватаясь онемевшими пальцами за бревна стены, потерял сознание. И уже не слышал ни выстрелов, ни взрывов. Была тишина, сонный покой, далекое синее небо, в котором по-прежнему качался на ветру игрушечный неправдоподобный змей, склеенный маленьким Димкой давним летом в Малеевке, в пионерском лагере.

…Димка очнулся от того, что его кто-то тряс. С трудом разодрал слипшиеся веки, смотрел сквозь ресницы. Над ним нависла огромная черная фигура, страшная фигура, тянула к нему длинные руки. Это было ужасно, и Димка снова закрыл глаза. Однако трясти его не перестали, и, как сквозь вату, он услыхал голос Олега:

— Да очнись ты наконец! Живой ведь, симулянт чертов… «Пожалуй, надо встать, — тяжело ворочались мысли, голова прямо раскалывалась от боли. — Олег в покое не оставит».

Снова открыл глаза, сощурился, встал на четвереньки. Олег подхватил его под мышки, поднял рывком, прислонил к стене. Димка очумело посмотрел на него, спросил хрипло:

— У тебя анальгин есть?

Олег отпустил его, сел на корточки, зашелся смехом. Димка понемногу приходил в себя, удивленно разглядывал истерично всхлипывающего Олега.

— Анальгин, — рыдал Олег, — фталазол, стрептомицин… Сумасшедший! Где ты находишься?

Димка ошалело огляделся. Метрах в двадцати догорал грузовик, ленивые язычки пламени плясали под крышкой капота, выглядывали из кабины. Стена дома обуглилась, но пожара не было: дождь помешал, насквозь промокшие бревна не поддались пламени. Рядом лежали трупы эсэсовцев — как в кино «про войну». От дома к Димке шел черный от копоти Старков, волочил автомат на порванном ремне, улыбался.

Димка наконец сообразил, где находится, испуганно спросил:

— Что случилось? Как наши?

Старков прислонил автомат к стене, сел на траву, потер пальцами глаза — только больше копоть размазал.

— Все. Конец.

— А фашисты?

— Нет больше фашистов.

Олег хлопнул Димку по плечу. Тот даже пошатнулся.

— Пожара они испугались, — смеялся Олег. — Когда ты избу протаранил, так бабахнуло, что даже я решил: не иначе, артиллерия подоспела. Их в избе и за ней человек тридцать было. Ну, все — наружу. А тут — мы. Готовенькими их брали.

— А я как же? — Димка шарил руками по телу, искал рану, но тело не отзывалось болью, только гудела по-прежнему голова, и пара таблеток анальгина все-таки была бы кстати.

— Взрывом крышу сорвало. Доски прямо по небу летали. Одна тебя и приложила по темечку. Спасибо, кепка удар смягчила.

Димка ухватился за затылок, вскрикнул, посмотрел на руку.

— Кровь…

— Не беда, — устало улыбнулся Старков. — Ты же физик. Вот и пошел по пути Ньютона. У него яблоко, у тебя кое-что повесомее. Пора закон всемирного тяготения открывать.

— Все бы вам шутки шутить, — мрачно сказал Димка. Он не терпел крови, боялся даже палец порезать. Ну ладно пуля бы или штык. Благородно и моменту соответствует. А тут доска… Чем вас в бою ранило? Да, знаете, доской пришибло. Даже стыдно. Расскажешь — засмеют.

Олег понял мучения друга, обнял его.

— Ты у нас герой. Как додумался машину пустить?

Димка любил, когда его хвалили. Он таял и гордился собой. Он считал, что похвала — даже за ерунду — очень стимулирует любую деятельность.

— Да вот как-то додумался… — Он засмущался, ногой шаркнул, вроде и голова поменьше болеть стала. Но не стал врать, честно признался: — Я не думал о последствиях. Просто вскочил в грузовик — и ходу. А стену я в последний момент заметил: я же не умею водить машину.

— Умел бы, объехал? — восхитился Олег наивной откровенностью Димки.

Димка пожал плечами:

— Не знаю… наверно…

— Ну, ты даешь!..

Старков по-прежнему сидел привалившись спиной к стене, закрыв глаза, как будто дремал. Услышал реплику Олега, приоткрыл один глаз.

— Он не знал, что делать, а сделал все правильно. Ни одной ошибки. Его незнание помогло нам больше всех наших знаний. Как считаешь?

— О чем разговор? — Олег не был ревнив, и удача друга радовала его не меньше своей.

И великодушным он был, умел признать чье-то преимущество над собой. Что ж, в нынешнем бою Димка сделал больше Олега. Пусть неосознанно, но все же, рискуя жизнью, он выманил под пули партизан три десятка карателей, прочно засевших в надежных стенах избы. Подвиг? Несомненно — соглашался Олег, считая, что ему самому просто не повезло: не догадался вовремя, не увидел машины, увлекся боем. По какая разница, кто сделал? Важно, что сделано. И сделано — будь здоров!

Димка окончательно пришел в себя, хотя и побаливала голова, саднила рана на затылке.

«Ох и попадет мне от шефа, — думал он. — Было велено: не лезть ни в какие переделки. Легко сказать! Интересно, дорогой шеф, сами вы сумели бы сидеть сложа руки? Не сумели бы, знаем вас. Так что придется смирить гнев…»

— А как наши? — спросил он, вдруг вспомнив о страшном исходе боя в старковском прошлом.

— Севку убили, — помрачнел Олег.

— А остальные, остальные?

— Да вроде потерь не так уж много…

И опять вмешался Старков:

— Немного? Щедрый ты парень, Олег. Для нас любая потеря — беда. Понял: любая! И если бы только один Севка погиб, я бы считал, что мы потеряли слишком много…

Он рывком поднялся, подхватил автомат, пошел на улицу.

— Комиссар прав, — тихо сказал Димка. — Ты бестактен.

— Не спорю, — согласился Олег. — Ляпнул не подумав. Только я помню, что у Старкова уцелело одиннадцать бойцов…

— У того Старкова, у нашего.

— Да, этот — другой. И прошлое другое.

— А вдруг наше? Вернемся, а там — куча изменений. А виноваты в них мы.

— Не говори вздора, — обозлился Олег. — Ни в чем мы не виноваты. Ну, я подстрелил человек десять. Ты этих сволочей на божий свет вытащил. Но не мы погоду делали. Пока ты у стеночки отдыхал после встречи с доской, Рытов с Севкой ворвались вдвоем в соседнюю избу, гранату — на пол и из двух автоматов за три минуты двадцать человек наповал. Хороша арифметика? — Он засмеялся. — Потом Рытов спохватился: что-то вроде бы слышать хуже стал. Хвать за ухо, а его нет.

— Как нет?

— Осколком срезало. Он и не заметил.

— Всю красоту испортило, — покачал головой Димка, спохватился: — А где Раф?

— Раненых перевязывает. Он у нас герой, не хуже тебя. — Олег даже присвистнул. — Ну-у, Раф… Он ведь и Торопова спас…

— Как?

— Прикрыл его. Увидел, что в старика целятся, прыгнул на него и повалил. Сам сверху.

— А фашист?

— Какой?

— Который целился.

— А-а, этот… Убили его. Кто-то из наших, — безразлично сказал Олег. — Ну, пошли. — Он взял Димку под руку. — Все уже на площади.

9

Олег ошибался: на площади никого не было. Партизаны собрались во дворе бывшего сельсовета, где теперь обосновался староста. Кто сидел на ступеньках крыльца, кто прогуливался вдоль стены, заглядывая в окна, где Раф, Торопов и староста Стас занимались ранеными.

Раненых было семеро. Прошлое физика Старкова разительно отличалось от прошлого, в которое он отправил своих учеников. Только пятеро убитых, среди которых — бдительный Севка, рыжий Севка, веселый и лихой человек. Старков отправил партизан хоронить павших бойцов. На маленьком деревенском погосте они вырыли пять могил, завернули тела в старую мешковину, поставили таблички с фамилиями и двумя датами. Собрались у могил, дали прощальный залп. Всего один: патроны приходилось беречь, хотя и разжились у немцев боеприпасами. Да только понадобятся они еще, впереди — дорога в Черноборье, длинная дорога, мало ли что может на ней случиться…

Необходимо было спешить. Раф, выросший в семье врачей-хирургов, умело перебинтовал раны, благо невелики они. У кого — рука прострелена, у кого — бедро. Рытов красовался в повязке, закрывавшей почти всю голову, ходил, чертыхаясь, переживал сильно: несерьезное ранение. Его утешало только, что Димка пострадал еще глупее. Тут все-таки осколок, а у Димки — доска.

Раф не считал всяких там царапин или легких сквозных пулевых ран. Тогда и Димку с его ссадиной пришлось бы зачислить в раненые. Нет, это пустяки, до свадьбы заживет и забудется. Рафа волновало состояние Макарыча, у которого было прострелено легкое. Для невеликих медицинских познаний Рафа это ранение казалось слишком серьезным. Макарыч все время терял сознание, дышал тяжело, со свистом. Термометра в деревне не было, но и на ощупь чувствовался жар.

— Успеть бы довезти старика, — говорил Раф комиссару. — Сколько времени займет переход?

— С таким обозом — суток трое.

— Плохо дело. А быстрее никак нельзя? Или, может, где-нибудь поблизости врач есть?

— Врача нету, — вступил в разговор Стас, — а фельдшерица в соседней деревне проживает. Лучше бы к ней…

— Медикаменты у вашей фельдшерицы есть? — зло спросил Раф.

— Откуда? Травки должны быть.

— Травки… Тут антибиотики нужны, — сказал и поморщился, получив увесистый удар по ноге: Олег напоминал забывшемуся товарищу о том, что антибиотики появились лишь после войны, да и то не сразу.

Однако никто не заметил обмолвки Рафа, не прислушался. Мало ли какие мудреные названия в медицине имеются? Разве нормальный человек все упомнит?

— В отряде есть врачи и лекарства, — сказал Старков.

— Значит, надо вести в отряд. Будем рисковать.

— Зачем рисковать? — удивился Олег. Его удивило то, что никто из присутствующих не видел явного выхода. — Это пешкодралом трое суток. А на машине?

— Ах, черт! — вспомнил Старков, хлопнул себя по лбу. — Действительно. — Всю дорогу не осилим, а половину наверняка. Кто поведет?

— Я, — сказал Олег.

Раф изумленно посмотрел на него:

— Как здоровье?

Часов они с собой не взяли: «Полеты» и «Секунды» не годились для военного времени. Но и без часов можно было догадаться: срок эксперимента на исходе.

— Который час? — спросил Олег.

Старков полез в карман, вытащил старенький плоский хронометр.

— Половина седьмого. — И добавил не к месту: — Есть хочется.

Олег реплику о еде пропустил мимо ушей, хотя и ему есть хотелось, урчало в животе, а вот поздний час его расстроил. Через полчаса Старков вырубит генератор, и придется топать в избушку, так и не закончив начатого. Олег считал, что это несправедливо. Он хотел довезти Макарыча до Черноборья, увидеть настоящее партизанское соединение, с молодым председателем познакомиться — да мало ли что еще! А тут и попрощаться ни с кем нельзя — не поймут. С чего бы это им расставаться? Вся война впереди…

Кончилась война для студентов. Что ж, против уговора не пойдешь. Но надо кое-какие советы оставить…

— Верно говоришь, — скрепя сердце начал врать Олег, — я бронетранспортер не доведу. Опыта нет. Шоферы в отряде есть?

— Есть, — сказал Старков. — Рытов до войны шофером был.

— Он и поведет. Погрузим в машину всех раненых, минометы, оружие трофейное — и в путь. А мы — пешком, не торопясь.

— Стоит торопиться, — вмешался Стас. — Через несколько часов сюда нагрянут фашисты.

— Сколько человек в деревне? — спросил комиссар.

— Двадцать три со мной. Пятеро мужиков, остальные — бабы с детьми да стариков трое.

— Все уйдут с нами.

— И я?

— И ты.

— А как же деревня?

— Тебе что дороже: избы или люди?

— Глупый вопрос, — пожал плечами Стас. — Однако людям ведь в избах жить…

— Именно: жить. Собирай людей, староста. Да поживей, поживей!

Вот и еще одно несоответствие с реальным прошлым Старкова: Стас уйдет с партизанами, и все жители деревни тоже уйдут, и никого не обнаружат каратели, когда примчатся сюда, одержимые жаждой отомстить непокорным «бунтовщикам». Но почему Раф упорно называл реальным именно прошлое своего шефа? А это прошлое? Что в нем нереального? Оно существовало и существует сейчас, оно торопит события, спешит сквозь осенние дни сорок второго года к годам семидесятым, когда другой Старков и другие студенты станут собирать свой чудесный генератор времени, чтобы махнуть назад — на тридцать с гаком лет, и махнуть опять-таки в чужое прошлое, в его третий вариант. Или в десятый. Или в сотый. В самый что ни на есть реальный вариант. В котором, может быть, Макарыча не ранят и не погибнет Севка. Или даже не будет этого боя…

…Раненых погрузили на бронетранспортер, который пригнал умелый Рытов. Набросали в кузов сухого сена, постелили брезент, подсадили к раненым малых детишек.

— Может, с ними поедешь? — спросил Рафа Старков.

Раф бы поехал, будь его воля…

— Да я там только помехой буду, — сказал он бодро. — Пусть товарищ Торопов едет.

Старков не настаивал. Наказал Рытову не гнать, в случае чего, сворачивать в лес, выжидать, на рожон не лезть.

— С богом, — сказал Старков.

— И без бога справимся. — Рытов тронул машину, высунулся из окна: — Догоняйте! — Осторожно повел бронетранспортер, объезжая ямы с водой, скрылся за околицей.

Партизаны смотрели ему вслед, молчали.

— И нам пора, — вздохнул Старков, еще раз хлопнул крышкой часов. — Семь без минуты.

— Пора, — подтвердил Олег.

Он хорошо знал точность своего Старкова и надеялся только, что старый хронометр спешит вперед, подгоняет время хозяина.

И вправду спешил. Успели построиться, подхватить трофейное оружие, которое не погрузили в машину, вышли за деревню неторопливой колонной — женщины, дети, старики шли в середине. Олег с друзьями намеренно пристроился в хвосте. Вошли в лес, и Олег придержал друзей: вроде бы осмотреться — не ждать ли опасности откуда-нибудь? Опасности не было. Пусто кругом. И дождь моросить перестал. Виднелись еще деревенские избы, курился дымок над местом недавнего боя, ветер уносил рваные облачка дыма.

И вдруг пропал дымок. А возник совсем в другой стороне. И не робкий он был, а сильный, будто затопил кто-то печку в невидной от леса пустой избе.

— Кто это? — испуганно спросил Димка. — Кто-то остался?

Он обернулся к лесу, куда только что скрылась колонна партизан, прислушался, вдруг рванулся в кусты, обломил ветку, она с треском упала.

— Тише ты! — бросил вслед ему Олег.

А Раф все уже понял, усмехнулся невесело.

— Не от кого таиться.

Вернулся Димка, сказал, ни на кого не глядя:

— Все. Конец.

Это был конец эксперимента. Пунктуальный Старков отключил поле. Дым над пепелищем исчез, потому что не было пепелища. Печку топили во многих домах — холодная погода, промозглая, — и дым из труб рвался в небо, сливался в мощное серое облако, уходил за деревню.

— Интересно, дойдут они до Черноборья?

Димка задал вопрос без адреса, просто так спросил, чтобы не молчать. И Олег ответил тоже просто так:

— Хотелось бы… Теперь и не проверишь: другое прошлое. В нашем вот дошли…

— Дойдут, — убежденно сказал Раф. — Должны дойти. Он так считал и не верил в иной исход, не мог верить.

— И нам пора?

— Пора.

Пустой обмен словами. Говорить не хотелось, и надо было говорить. Слишком резко оборвалось действие — сразу и навсегда. Слишком многое осталось там, в прошлом. Именно в прошлом: как же иначе назвать? Теперь и у них, у двадцатилетних, тоже было прошлое — далекое и кровное.

— Ты помнишь, где спрятал дублер?

— Помню.

— Надо бы забрать…

— Потом. Успеем.

Машинально вглядывались в мягкую тропу — не осталось на ней следов. И другая то была тропа, давно знакомая, потому что бегали по ней из лесниковой избушки в деревенский магазин: за сахаром и за хлебом. И на танцы в клуб, бывало, заглядывали — по той же тропке.

— Сколько мы отсутствовали?

— Как и договаривались: двенадцать часов.

— А кажется — дольше.

— Кажется…

Уже никогда не вернуть напряженных минут боя, ощущения уверенности в себе, кристальной ясности мыслей, которая возникает именно в момент опасности, в состоянии стресса, и ты поступаешь так, как должен поступить, и никак иначе, и твое решение — самое верное, единственное, и ты силен, и ты бесстрашен, и дело твое правое, и победа, конечно же, — за тобой…

— Вроде бы дошли…

— Кто?

— Мы, мы дошли. Вон наш дворец…

Последние шаги к избушке. Выбить сапоги о стальную скобу у порога, снять мокрую грязь. Но тише, тише, чтобы не слышали ни шеф, ни председатель: не стоит портить театральный эффект неожиданного появления. Аккуратно приоткрыть дверь — только бы не скрипнула! На цыпочках — в сени. Дверь в комнату — рывком на себя.

— А вот и мы!

10

— Наконец-то, — сердито сказал Старков.

Генератор выключен, стрелка — на нуле, рубильник торчал перпендикулярно щиту. Старков пил чай из фаянсовой кружки с петухом, нарочито громко хрустел сахаром, на студентов — никакого внимания.

— В самом деле… — Председатель не сумел подыграть Старкову. Он был взволнован, обрадован: все удалось, и живые вернулись. — В самом деле, не могли раньше прийти?

— Хорошо, что я опыт ограничил двенадцатью часами, — проворчал Старков. — А то бы они там до конца войны сидели…

— Неплохая идея. — Олег повесил телогрейку на гвоздь, уселся за стол, придвинул чайник. — Ух, изголодались…

— Не кормили вас там, что ли?

— Некогда было.

Этим «некогда» Олег невинно намекал на информацию — немалую и важную, которую они готовы сообщить заждавшимся руководителям. Но Старков не принял намек, не захотел понять. Он все еще играл роль сердитого воспитателя, не прощающего ослушников, выдерживал характер. Председатель — тот попроще. Ему прямо-таки не терпелось узнать подробности путешествия, он бросал умоляющие взгляды на Старкова, но тот игнорировал его, тянул чай, помалкивал.

Потом не выдержал, спросил Олега:

— Что ты на меня уставился? Давно не видел?

— Давненько, — протянул Олег. — Считайте: тридцать пять лет. Изменились вы здорово…

Старков подался вперед, чуть не опрокинув кружку. Все было мгновенно забыто: и показное равнодушие, нелепое желание убедить всех, да и себя тоже, в том, что важен лишь удачно поставленный эксперимент, само путешествие во времени, а не его содержание. Мол, с таким же успехом можно было переместиться в год тридцатый, пятый, восемьсот девяностый — в какой угодно… В какой угодно? Ох, врешь, Старков, сам с собой душой кривишь! Ждал ты ребят из своего года, мучился, сгорал от нетерпения. Так не ломай комедию — не перед кем.

— Рассказывайте, — почему-то шепотом сказал Старков.

— То-то же… — Олег не собирался долго мучить шефа и председателя.

Начал рассказ, к нему присоединились Раф с Димкой, перебивали друг друга, вспоминали подробности, вскакивали, размахивали руками, демонстрируя перипетии боя.

Поймали Димку: тот вырывался, прикрывал руками голову. Подтащили к Старкову, показали след борьбы с «летающей доской». Вопреки Димкиным страхам, Старков не рассердился, только сказал огорченно:

— Вечно тебе не везет. Прошлый раз — пуля. Теперь — деревяшка.

— Почему не везет? — удивился логичный Раф. — Наоборот: все пули, равно как и все доски, мимо него. Жив, здоров и невредим мальчик Вася Бородин.

— Он герой, — заявил Олег. — Он всех спас.

— Я — герой, — скромно согласился Димка.

Здесь, в натопленной избушке, в привычной обстановке, в своем времени все пережитое казалось далеким и, пожалуй, игрушечным. Даже запекшаяся кровь на затылке вызывала, скорее, приятные воспоминания. Тем более, что голова уже не болела. Теперь и пошутить можно, покуражиться, посмеяться над Рафом, который сначала растерялся, увидев живого фашиста, а потом «совершил рекордный прыжок», прикрыв от пули старого учителя. Или вспомнить бдительного Севку, рыжего Севку и его пикировку с «подозрительными типами». Или то, как умелец Димка разобрался за пять минут в партизанской рации. Или вышутить Олега, ставшего командиром отряда всего на… полчаса, когда шли из леса к деревне.

все-таки это было не их прошлое. Даже не потому, что лежало оно на какой-то иной ветке времени, не совпадало с прошлым Старкова и председателя, вернее, не во всем совпадало. А прежде всего потому, что их прошлое было детсадовским, школьным, прошлым веселых игр в «казаки-разбойники», прошлым серьезных фильмов «про войну», которые оставались только фильмами, пусть убедительной, но все же иллюзией реальной жизни. И не казалось ли им путешествие таким же фильмом, в котором они сами сыграли прекрасные роли? Вот так: сыграли, а не пережили…

Может быть, может быть… И трудно, думал Старков, их упрекнуть за то, что относятся они к прошедшему эксперименту, как к лихой игре, к опасной игре, к серьезной, к увлекательнейшей, но — игре. Хотя действовали они — или играли? — надо признать, умно и по-взрослому. Здорово действовали — не упрекнешь ни в чем.

— А ведь я никак не мог поверить в ваше ветвящееся время, — задумчиво проговорил председатель. — Как это так: мышь вчера убили, а она сегодня жива-здоровехонька? Не укладывалось такое в моем крестьянском сознании.

— Теперь улеглось? — ехидно спросил Раф. Председатель не заметил ехидства или не захотел замечать.

— Теперь улеглось. Не в моем прошлом вы побывали. Саавсем в чужом. Вон у вас Макарыча только ранило, хотя и серьезно, а наш Макарыч еще до этого боя убит был. И Стас в вашем прошлом с отрядом ушел. Значит, жив остался, не казнили его… — Помолчал, подумал, сказал убежденно: — Хорошее у вас прошлое, что и говорить…

Так и сказал: «у вас». Он, так же как и студенты, не считал это своим прошлым, своим и старковским. Но раз и навсегда отдал его самим ребятам: вы воевали, вы все пережили, вам вспоминать. Он уже не смотрел на них, как на сосунков неумелых, которые жизни не знают, пороха не нюхали. Они были равны ему, равны далекому Рытову, о котором председатель не слыхал с конца войны, равны Старкову, кого партизаны избрали комиссаром отряда прикрытия, несмотря на его тоже несерьезный возраст. И у председателя и у студентов сейчас было прошлое, которым стоило гордиться. И он гордился им, как гордился самими ребятами, хорошими ребятами, смелыми и надежными — так он считал.

А Старков молчал. Он узнал все, что хотел узнать.

— Скажите, профессор, — спросил его Димка, — почему вы так настаивали именно на сорок втором, на этих местах, на вашем отряде? Ностальгия по былому?

Старков усмехнулся: красиво говорит парень. Может, и вправду ностальгия? Пожалуй, что так. Но не только она. Надо ли скрывать дальше?

Он встал, подошел к шкафу, стащил с него свой чемодан, старый кожаный чемоданчик, щелкнул замками, порылся, выбросил на стол толстую тетрадь, по сути, даже не одну, несколько, переплетенных в общий клеенчатый переплет. На переплете синими чернилами значилось: «1941–1944».

— Что это? — спросил Олег.

— Посмотри сам.

Олег протянул было руку, но Димка опередил его. Он сейчас вспомнил полутемную землянку, вспомнил бородатого комиссара, что-то сосредоточенно пишущего при свете коптилки. Схватил тетрадь, быстро перелистал ее, нашел то, что искал, поднял голову:

— Можно прочесть?

Старков кивнул.

— Давай вслух, — нетерпеливо сказал Раф.

Димка начал, запинаясь: почерк неважный, да и карандаш истерся с тех пор, некоторых слов вообще не разберешь.

— «Нас осталось двадцать девять, — читал Димка. — Подождем день-другой и тоже тронемся. В деревне пока тихо. Стас молчит, никого не присылает. Выставил дозоры, следим за дорогой. Сегодня дозор Торопова привел троих. Говорят: из отряда Лескова. Парни молодые, из бывших окруженцев. Принесли весть: отряд Лескова разбит наголову, только они трое и спаслись…»

Димка оторопело посмотрел на Старкова. Тот сидел с закрытыми глазами, улыбался воспоминаниям.

— Как же так? — Димка почему-то осип, говорил хрипло, будто простыл днем. — Выходит, это мы были? Выходит, вы все заранее знали?

Старков встал, подошел к Димке, отобрал дневник, снова сунул в чемодан.

— Ничего я толком не знал… — Сел за стол, подмигнул Димке: — Давайте ужинать. Самое время.

ПИСЬМО

Утром Анатолий Сергеевич Хлебников вместе с газетами вытащил из почтового ящика письмо. Посмотрев на конверт, протянул его жене.

— Тебе. Опять без обратного адреса, — значит, от бывших больных.

Ольга Николаевна, уже одетая, задержалась у двери, бросила письмо в сумочку.

— В троллейбусе почитаю, — сказала она и, уходя, напомнила: — Не опоздай разбудить ребят.

Анатолию Сергеевичу на работу попозже, и проводы обоих сыновей в школу — его обязанность.

В троллейбусе было еще мало народу — Хлебникова приезжала в клинику к половине восьмого. Удобно устроившись у окошка, достала из сумочки конверт. Таких, без обратного адреса, она получала очень много. Большинство больных, лечившихся в отделении, которым Ольга Николаевна заведует, не ждут ответа. Они просто благодарят за возвращенное здоровье, иногда делятся своими заботами и всегда желают ей новых успехов и личного счастья.

Это письмо отправлено из Москвы. Хлебникова попыталась вспомнить фамилии москвичей, выписанных из больницы в последние дни. Насчитала одиннадцать человек и, перестав гадать, вскрыла конверт. Сразу заглянула в конец письма. Там — неразборчивая подпись. Ольга Николаевна недоуменно подняла брови: кто же это додумался развлекать ее ребусами?

«Уважаемая Ольга Николаевна! — писал неизвестный. — Думал о Вас тридцать лет. После войны долго оставался за границей, а оттуда разыскивать было трудно. Сейчас я дома, нашлось свободное время, вот и разыскал Вас. Наверное, Вы считаете меня погибшим…»

«Выходит, знакомый еще с войны? — поразилась Хлебникова. — Но кто же в те годы знал мое отчество?»

«Ездил в Крюково, — читала она дальше, — но даже памятного лесного дома не нашел. И предположить не мог, как широко развернулось строительство, добралось даже туда. Какой огромный заводище вырос! А заводской поселок! Девяти- и двенадцатиэтажные дома! Это в бывшей захолустной деревне! Просто не верится! Словом, не нашел я там никого из Вашей семьи. И в поссовете не смогли мне дать Вашего адреса. Сказали только, что Вы живете в Москве. К счастью, кто-то вспомнил, что каждый год приезжаете на могилу отца. И у кладбищенского сторожа я узнал новую Вашу фамилию и местожительство. Теперь мы обязательно встретимся. Помните ли Вы саперный взвод, который последним отступил из Вашего местечка?»

Ольга Николаевна уронила руку с листком. Не хотелось ей думать ни о саперном взводе, ни о том, что было после его отступления. Но все равно вспоминалось. И очень часто. Уж больше сорока лет прожила она на свете. Разное было: и хроническое недосыпание, пока, работая на трикотажной фабрике, заканчивала десятилетку в школе рабочей молодежи, и недоедание в студенческое время, и горькие, порой незаслуженные обиды от старших и начальства, и смерть отца… Ох как много было горького в жизни! Но это горькое со временем сглаживается, смиряешься даже с тяжкими потерями. А вот сорок первый год под Москвой…

Пусть лучше вернутся все беды, какие перенесла в жизни! Пусть! Только не повторились бы те годы! Только не война!

Хлебникова дочитала письмо:

«Давайте встретимся у могилы Неизвестного солдата во вторник, в 19 часов. Никаких примет своих не называю. Уверен, что узнаю Вас».

Подпись Ольга Николаевна так и не разобрала. Но уже уверенно думала, что писал именно тот, о ком говорил сторож на кладбище.

— Интересовался про вас. Сам не назвался, а я не догадался разузнать…

Подслеповатый старик не разглядел ни лица, ни одежды, не сумел обрисовать даже фигуры или роста.

— Кто его знает, — отвечал сторож на расспросы Хлебниковой. — Похоже, высокий. Я на крыльце стоял, а он внизу, не мерялись мы. Пальто не заметил какое, а шляпа на ём темная…

Трижды перечитала она письмо, пока ехала в троллейбусе. А в клинике все-таки переложила в карман халата, словно это помогло бы угадать, кто его автор.

День был хлопотным. И конверт без обратного адреса пролежал в кармане до вечера.

Домой Ольга Николаевна не спешила. Там ребята и Анатолий не дадут сосредоточиться. А ей нужно вспомнить. Обязательно, и до мельчайших подробностей. Все, что было больше тридцати лет назад. Долго, очень долго ходила она от двери к окну или сидела за столом в запертом кабинете. Но вспоминалось почему-то не то, что нужно, а совсем недавнее.

В последний раз приезжала она в Крюково не осенью в день смерти отца, а весной — в День Победы. Не на могилу, а в школу. Не в ту, деревянную, одноэтажную, с печным отоплением, где училась сама, а в новую, четырехэтажную, с громадными окнами, с батареями парового отопления, с просторными классами и коридорами, украшенными цветами, скульптурами, портретами и картинами, с богатыми кабинетами физики, химии, астрономии, литературы, истории… В годы ее учения ничего похожего здесь не было.

А приехала Хлебникова в школу вот почему.

Однажды возвращались они с мужем с кладбища и встретили на автобусной остановке старую учительницу Клавдию Сергеевну. Клавдия Сергеевна так обрадовалась, словно родную дочь после долгой разлуки увидела. Даже всплакнула.

— Оленька, что ж вы нас забыли? — упрекнула она, обращаясь почему-то на «вы». — А у меня ваша школьная фотография есть. Вы там сидите за столом в пионерской комнате и смотрите, как одноклассники в шашки играют. Маленькая совсем, косички в стороны торчат, а взгляд такой умный, сосредоточенный. Я не забыла — у меня вы всегда отвечали только на пятерки, а ведь немецкий язык никто не учил как следует. И по другим предметам впереди шли. Только поведение у вас отставало. Больно уж дерзкая и озорная была. Мальчишки ее боялись как огня, — повернулась Клавдия Сергеевна к Анатолию. — Представляете, она их просто-напросто била, если девчонку или слабого младшеклассника обидят. Родители этих мальчишек даже жаловаться на нее приходили. Ну, а мы на педсовете Оле за это тройку по поведению в дневник и маму с папой вызывали. Но не помогало, знаете! — улыбнулась учительница и вытерла мокрые глаза. — Так и не исправилась до самой войны. А теперь? — спросила она мужа своей бывшей ученицы.

— Еще хуже, — рассмеялся Анатолий. — Ведь Оля в сорок третьем в медицинский поступила. А тогда, помимо врачебных знаний, прививали и те, которые пригодились бы на случай самообороны. Их ведь на фронт могли направить. Так Оля по рукопашному бою пятерку имела! Представляете, каково мне? Ей же не пришлось на фронте быть, а знания и умение куда-то надо девать. Вот мне и достается!

Все развеселились, расставаться не хотелось. Клавдия Сергеевна пригласила в свой старый дом с маленькой застекленной террасой (как хорошо его помнила Ольга Николаевна!), угостила чаем с домашним вареньем и пирожками, показала фотографию девчушки с торчащими косичками и «умным» взглядом.

Хлебникова обрадовалась, услышав, что ее учительница удостоена звания «заслуженной», и огорчилась, узнав, что, несмотря на преклонный возраст, она не переехала в новый, многоэтажный, со всеми удобствами и горячей водой дом.

— Не хочу, — убежденно сказала Клавдия Сергеевна. — Во-первых, в этой «халупе» вся моя жизнь прошла. Во-вторых, сносу она не подлежит, потому как намечена экспонатом в будущем этнографическом музее недавнего нашего прошлого. А без хозяйки кто такой экспонат сбережет? — запальчиво спросила учительница и вдруг потребовала: — Оля, вы должны выполнить одно мое поручение!

Хлебникова удивилась: какое? Живет сейчас далеко от Крюкова и, пожалуй, не справится, не знает нынешних обстоятельств здешней жизни. Но задания классной руководительницы (правда, давно уже «бывшей») она привыкла выполнять. И неуверенно произнесла:

— Любое ваше поручение выполню, если сумею. — Потом с укоризной добавила: — Что это вы, Клавдия Сергеевна, меня на «вы» называете? Я ведь ваша ученица, а вы навсегда моя первая учительница!

— Сумеете, Оленька, сумеете, — заверила старушка, продолжая, однако, обращаться к ней на «вы». — Это очень просто. У нас, знаете, есть такая традиция: мальчишки и девчонки при вступлении в пионеры или комсомол дают торжественную клятву у братской могилы. Как вам объяснить? — замялась она. — Понимаете, ребята как раз в том возрасте, в каком были вы, когда погибли те, кто здесь похоронен. Вы же их живыми видели, лица, наверное, помните. Вот и расскажите! Поймите, это очень нужно! Потому что наши герои в глазах и памяти новых поколений должны оставаться живыми… — Тут Клавдия Сергеевна прервала свою речь.

Наступило молчание.

Та братская могила, о которой говорит учительница, у самого перрона станции Крюково. Каждый раз, приезжая сюда, Ольга Николаевна заходит в сквер, разбитый вокруг могилы, смотрит на кусты пышной сирени и акации, на свежие венки и клумбы с цветами. Свято берегут люди память о защитниках Москвы, останется она навеки.

Над братской могилой памятник: на высоком гранитном постаменте стоит воин. Склонив непокрытую голову, он крепко сжал автомат и стиснул зубы. Солдат горюет о гибели друзей и полон решимости отомстить за них. Пятого декабря 1941 года под Москвой началось его мщение, кончилось девятого мая 1945 года в логове врага. Прошли долгие, тяжкие годы. Но он отомстил!

На гранитном постаменте не выбито ни одной фамилии погибших. Они бы просто не уместились даже на всех четырех гранях. Героев, отдавших жизнь за то, чтобы гитлеровцы ни на шаг не продвинулись дальше к Москве, только здесь было более трехсот…

Не знает Хлебникова, кто из тех, кого она видела и всегда помнит, лежит именно в этой могиле. Не сумеет она передать школьникам их живой образ…

— Я не справлюсь с вашим поручением, Клавдия Сергеевна, — с горечью сказала она и поднялась из-за стола. — Простите.

Учительница отозвалась не сразу. Конечно, она понимает: врачу, да еще заведующей отделением клиники, трудно найти время для разговора с ее новыми учениками.

— Жаль, Ольга Николаевна, очень жаль! Ваш рассказ можно было бы записать для нашего школьного музея «Боевой славы».

— Музей? — переспросила Ольга Николаевна. У нее возникла мысль: может, «красные следопыты» отыскали какие-нибудь документы, фотографии или письма — словом, то, чего до сих пор не знает никто из оставшихся в живых солдат саперного взвода? Может, что-нибудь о Денисове, Васе или Амиране? — Что же есть в вашем музее? — Гостья снова опустилась на стул.

— Пока немного. Не все еще известно, большинство имен так и не выяснено. Но есть кое-какие фотографии, два партийных билета, ордена, медали.

— Идемте! — вскочила Ольга Николаевна. — Идемте в ваш музей!

— Это далеко, — предупредила Клавдия Сергеевна, но тотчас поднялась, обрадованно засуетилась, отыскивая запасной ключ от комнаты школьного музея. — Там уж никого нет, — объясняла она. — Да я сама все расскажу. Может, и правда про кого из знакомых узнаете…

Действительно, среди собранных школьниками документов нашелся один, относящийся к саперному взводу лейтенанта Денисова. Это была копия с фамилиями бойцов, представленных к наградам. И больше ничего ни о ком. Ни фотографий, ни комсомольских билетов, ни орденов, ни медалей…

— Клавдия Сергеевна! — Хлебникова взволнованно сжала руку учительницы. — Я привезу фотографии тех, кого видела после войны, с кем переписываюсь.

— Конечно, Оленька, привези! Большое дело сделаешь! — тихо ответила старушка, впервые обратившись к Ольге Николаевне на «ты».

…Хлебникова долго готовилась к встрече с ребятами. Собирала письма, фотографии, вспоминала то, о чем теперь уже не могла не рассказать…

Прощаясь с нею, школьники прикололи к ее костюму значок с надписью «Красный следопыт». Давно это было, а она и по сей день гордится значком, хранит в «главном ящике» своего стола.

Так кто же автор загадочного письма, целых тридцать лет считавшийся погибшим и оказавшийся живым? Кто он?

ТАЙНА

Командир саперного взвода лейтенант Денисов выбирал место, где можно расположиться, не привлекая внимания фашистских летчиков. Еще в Жилине — небольшой деревне, рассеченной короткой дорогой, соединяющей Пятницкое и Ленинградское шоссе, — старик в мохнатой ушанке, с чисто выбритыми щеками и подбородком растолковал:

— Пожалуй, только два таких места и есть поблизости. С неба их совсем не видно, сплошь лесом укрыты. Тут вот, версты полторы отсюда, — дом лесника Зотыча, — махнул он рукой в сторону от дороги. — А там, по пути к Крюкову, — тоже дом в лесу. — Старик повернулся в другую сторону. — Метров сто от шоссе, а все равно не видно его. Лосев — хозяин. Николай Иваныч. Грамотный мужик, в Москве на авиационном заводе работает. Есть, конечно, еще помещения. Вон за березовой рощицей — больница. С неба ту больницу небось как на ладони видать, в открытом, почитай, месте стоит. А насупротив ее — лагерь пионерский «Лукашино». Он-то, пожалуй, и в лесочке, да только нет в нем зимних помещений, окромя бани, ни один домик не отапливается. Баня, конечно, отменная, да ведь — баня!

— Спасибо, отец, за совет, — поблагодарил Денисов, уже решив, что дом Лосева ему подходит больше всего. — До свиданья.

«Там будет поближе к месту предстоящей работы», — рассуждал он про себя.

Саперам поручили заминировать дорогу, прилегающие поляны и лесные опушки.

Здесь, в пяти километрах от узловой железнодорожной станции Крюково, еще царила тишина. Заповедные леса гасили звук далекого боя. Густые заросли перемежались небольшими полями, укрытыми снежными одеялами метровой толщины.

Взвод миновал рощицу голых, промерзших до звона берез, за ними четко проглядывалось несколько одноэтажных зданий больницы. Прошли мимо трех небольших прудов и повернули налево. Солдаты оказались в окружении высоченных сосен и приземистых елей, лапы которых были надежно согреты снежными рукавицами. Налево, в глубине леса, виднелись легкие строения с большими застекленными террасами. Это и был пионерский лагерь «Лукашино». Обогреться здесь негде.

Направо Денисов едва разглядел дом недалеко от дороги — о нем, конечно, говорил дед в Жилине. Лес, хоть и не густой, действительно почти скрывал его от глаз.

— Тут остановимся. — Взводный кивнул на одинокое жилье. — Подождите, пойду поговорю с хозяевами.

Поправив шапку и ремни, перехватывающие белый овчинный полушубок, Денисов свернул с шоссе и пошел по узенькой тропинке. Войны молча уселись на обочине, прямо в высоком мягком сугробе. Усталые лица, влажные от пота волосы под сдвинутыми на затылки шапками свидетельствовали о том, какой трудный и дальний путь прошли они по глубоким снегам Подмосковья. Лошадь, тащившая розвальни с взрывчаткой, тоже остановилась, часто поводя взмокшими боками.

У крыльца лесного дома Денисова встретила большая овчарка. Подавшись вперед, натянув короткую цепь, она смотрела на незнакомца и тихо, настороженно рычала. Взводный остановился прямо против овчарки, дружелюбно улыбнулся ей, и собака притихла. Через минуту он услышал шаги на террасе. Поднял голову, увидел девочку лет тринадцати, в зеленой телогрейке, наспех накинутой на плечи. Она перегнулась через подоконник и спокойно приказала собаке:

— Фу!

Денисов заметил, что терраса, когда-то наполовину застекленная, сейчас была без единой рамы, и в нее беспрепятственно сыпался редкий пушистый снежок.

— Проходите, она не тронет, — открывая дверь, сказала ему маленькая хозяйка и еще раз повторила: — Фу, Динка!

Лейтенант поднялся на крыльцо, шагнул через порог. Перед ним стояла худенькая девчушка, вопрошающе глядя на него большими карими глазами. «Неужели догадалась, что мы тоже отступаем, что мы — последние русские солдаты, а за нами идут немцы?» — мелькнула мысль у Денисова.

Лейтенанту захотелось спросить ее, отчего она здесь, почему не эвакуировалась? Но спрашивать об этом, видимо, надо старших. Впрочем, родители девочки, вероятно, ответят так же, как объясняли жители деревень, оставленных раньше. Люди рассказывали: организованной эвакуации колхозов не было, перегнали только крупный скот в тыл; командиры воинских частей говорили: отступление кончается, немцы сюда не придут. Ведь до Москвы всего сорок километров! Командиры, наверное, лучше знают. И большинство надеялось: авось минует стороной. Даже каких-нибудь щелей или убежищ здесь не строили. В случае чего, укроются в траншеях и окопах, вырытых красноармейцами. Лишь немногие жители покинули родные места, ушли своим ходом — «штатские» поезда уж не ходили, — и еще меньше было тех, кто позаботился о подвале или погребе на случай бомбежки или обстрела. Не все понимали, что добежать до траншеи пли окопа, расположенных на окраине деревни, успеет далеко не каждый. Вообще в то время мало кто допускал мысль о том, что фашисты смогут подойти к самому сердцу Родины. И командиры не знали об отступлении заранее. Такой приказ чаще бывает внезапным, неожиданным. И верится ему не сразу, и выполнить его не легко.

Денисов этот приказ получил в последние минуты, в тот самый момент, когда весь его взвод настроился наступать, был готов повернуть обратно и идти впереди других частей, как и положено саперам. Но вот они все еще идут последними, а до Москвы только сорок километров!

Девочка молча открыла вторую дверь, и на взводного пахнуло домашним теплом, о котором так мечтают бойцы.

— Здравствуйте, — тихо произнес Денисов.

— Здравствуйте, — так же тихо ответили ему несколько голосов.

За столом, покрытым газетой, сидели, должно быть, родители девочки и ее младшая сестренка. Все они тревожно смотрели на вошедшего.

— Садитесь с нами, — предложила женщина, указав гостю свободное место за столом.

— Оля, принеси табуретку, — сказал отец и достал с полки ложку.

Лейтенант сел, снял шапку. Покрасневшей от мороза рукой пригладил волосы и откашлялся. Нужно было объяснить свой приход. Но как сказать этим людям, глядевшим на него с надеждой и тоской, что они — саперы — сделают свое дело и последними покинут местечко? А потом придут немцы… Может, сразу спросить, почему не уехали и предложить сейчас же уехать, уйти пешком, что ли? Стараясь преодолеть волнение, взводный опустил глаза, заметил мокрые пятна на полу.

— Ох и наследил я вам! — воскликнул он, сбивая рукавицей комочки снега с валенок. И тут увидел: ноги женщины обмотаны шерстяными тряпками и странно неподвижно стоят на самодельной низкой скамеечке.

Хозяин уловил его взгляд, объяснил:

— Евдокия Павловна уже два месяца ходить не может. Ревматизм скрутил. Приехал вот на денек с завода, надеюсь, повезет — подцеплю какой-нибудь попутный транспорт, переправлю хоть на завод.

— Какой же теперь транспорт, Коля, — просто сказала хозяйка. — Возвращайся на завод, там ты нужнее. Не бойся, не пропадем. Если и придут немцы, своих-то ждать, думаю, недолго придется.

«Значит, верят нам. Верят, что не отдадим Москву!» — подумал Денисов.

— Конечно, недолго! — звонко сказал он. — Только вот как же… — взводный развел руками, — как же вы одна, с детьми?

— Нет, нет! — запротестовала Евдокия Павловна. — Коле оставаться здесь нельзя. Не для того ему бронь давали, чтоб он с нами сидел. Уговорите его. Пусть уходит.

— Мамочка! — нетерпеливо вмешалась Оля. — Там красноармейцы ждут. Они замерзли. — И тут же повернулась к Денисову, укоризненно добавила: — Что же вы? Всех зовите. Погреются, поедят с нами. И для лошади в сарае сена возьмите.

— А я думал, вы один, — смущенно произнес Николай Иванович и, быстро поднявшись, вместе с Денисовым вышел на крыльцо.

Скоро дом наполнился непривычным шумом. Отец ушел на кухню варить картошку. Бойцы раздевались, вешали шинели и шапки на вбитые в стену гвозди, благодарно поглядывая на хозяев. То, что они увидели: мирная семья вокруг стола, котенок на коленях у маленькой девочки, теплая «буржуйка» между дверью и окном, — на минуту помогло им забыть про войну и вспомнить свой родной дом. Один даже тихонько запел:

— Опять ты про любовь! — прервал его другой, расчесывая свалявшиеся под шапкой светлые волосы и морщась от боли. — Вот вернемся сюда через недельку, тогда и про любовь можно. Правда? — наклонился он к Оле.

Евдокия Павловна оглядела его ладную фигуру, круглое мальчишеское лицо.

— Какой молодой, — вздохнула она и горько покачала головой, — поди, и восемнадцати нет?

— Что вы! — хохотнул тот, который пел. — Ему все двадцать через две зимы будет. Это он так молодо выглядит, — и покровительственно похлопал товарища по плечу. — Он у нас старый вояка, второй месяц на фронте.

— Брось, Сашка! — попросил «старый вояка».

— Чего-то мне бросать. — Подмигнув Оле, Сашка сделал вид, что никак не дотянется до светловолосой головы смущенного бойца: — Эва, буйвол какой!

Саперы дружно рассмеялись.

— Не нравится ему твой фамилий, Виктор, — с кавказским акцентом проговорил маленький черноглазый боец. — Менять надо.

— И не выдумывай, Амиран! — озорно улыбаясь, ответил ему Сашка. — Чем плохо: Буйвол-Кот, да еще через черточку!

Семилетняя Шурочка и то поняла, что фамилия действительно очень занятная, и загляделась на солдата. А Сашка продолжал:

— Только ты, Витюха, не воображай. И не гипнотизируй Олю. Ей такая громадина не подойдет. Она меня будет ждать. Верно, Оля? — еще раз подмигнул он девочке. — Будешь моей невестой?

Оля застеснялась, нагнула голову к самому столу и не поднимала глаз. Сапер не унимался:

— Не бойся, у меня фамилия тоже что надо! И сладкая, и горькая, и слезу вышибает! Так что лучше уж меня в женихи выбирай. И жди меня. После войны свадьбу сыграем знаешь какую!

Заметив, как густо покраснело лицо склонившейся девочки, взводный негромко сказал:

— Цыбуля, отставить!

Оля вспомнила, что Цыбуля — по-украински лук. Выходит, точно, фамилия у Сашки и горькая, и сладкая, и слезу вышибает! Она перестала смущаться и прыснула в ладошку.

Засмеялись и Евдокия Павловна, и Шура. Вернулся из кухни хозяин. Он поставил на стол большой чугун с горячей картошкой, серую соль в блюдце, две початые кринки молока и пригласил:

— Садитесь, пожалуйста. Хлеба нет, правда…

— Не взыщите, — подхватила хозяйка, пытаясь отодвинуться от стола. — Не догадались вовремя запастись мукой.

Теперь гости хорошо рассмотрели хозяина. Высокий, плотный, светловолосый, а глаза карие. Саперы успели заметить и то, что старшая дочка — «папин портрет». Николай Иванович поднял на руки жену и понес ее в другую комнату. Бойцы молча провожали их взглядами.

— Ну что же вы стоите? — нарушила тишину Оля. — Садитесь, — и широким жестом указала на маленький стол.

Саперы достали сухари, консервы и тесно сели за стол. Мест всем не хватило. Оставшиеся сели прямо на пол, прислонились к стене. Среди них оказались Амиран, Буйвол-Кот и Вася. Вася — веснушчатый, рыжий и очень молодой — достал из кармана губную гармошку и объявил:

— Я вам на трофейном инструменте ресторан устрою, — и заиграл веселую песню.

Вдруг где-то рядом, один за другим, ахнули взрывы. Задребезжали в окнах стекла, зазвенел чугунный котел на столе, жалобно звякнули алюминиевые солдатские кружки. Саперы переглянулись, разом вскочили с мест.

— Бомбежка! — выкрикнул кто-то, и бойцы, как по команде, выбежали на террасу.

Девочки забились в угол у печки. К ним бросился отец.

— Спокойно, спокойно, дочки! Нашего дома немцы не увидят, мы в лесу.

Но девочки не слышали, что он говорил. Слова заглушал непрерывный грохот взрывов, свист бомб. Это была первая бомбежка, которая происходила так близко. Видимо, фашисты налетели на деревню Андреевку, где стояла воинская часть.

Николай Иванович не удержался, взял младшую. Шурочку, на руки и вышел на террасу. За ним последовала и Оля. Вражеские самолеты с черными крестами на крыльях и хвостах летели совсем низко над землей. Истошно воя, они кружились над деревней, сбрасывая бомбы и поливая улицы пулеметным огнем. Некоторые дома уже горели. В просветы между деревьями было видно, как мечутся люди, пытаются спастись в высоких сугробах. Многие из них, не успев сделать и нескольких шагов, падали.

Рядом с Лосевым и его детьми стояли бойцы саперного взвода. Они видели такое не первый раз. У них есть боевое задание; чтобы его выполнить, они обязаны выжидать. Но у кого же хватит терпения видеть, как гибнут люди, и стоять в стороне?

— Что делать, командир? — тряс Денисова за рукав Амиран. — Приказывай! Спасать людей надо!

— Стоять на месте! — ответил взводный. — Не подставлять себя под бомбы и пули! Если мы не выполним задания, то все это, — он кивнул в сторону пылающей деревни, — кончится очень нескоро!

Амиран подчинился. Отошел в сторону и принялся сворачивать «козью ножку». Пальцы его дрожали, табак рассыпался. Денисов тоже решил закурить, и у него тоже рассыпался табак.

Первая бомбежка Андреевки продолжалась не больше пяти минут. Над деревней появились советские истребители. Один из самолетов с черными крестами загорелся и упал где-то за кладбищем. Когда наконец все стихло, Денисов растоптал недокуренную самокрутку и сказал:

— Всем быстро разгрузить сани. Цыбуле и Сорокину на Петухе мигом в деревню, перевозить раненых.

Солдаты словно только и ждали этого приказания. Отдохнувшая лошадь помчала в Андреевку розвальни с Васей и Сашей. А остальные взяли винтовки, вооружились пилами, лопатами и топорами и, прихватив по паре еще не остывших картошин, отправились на шоссе.

— Веди, Черненко, расставь народ по участкам, я догоню! — сказал взводный одному из саперов и подошел к хозяину дома.

Обе девочки плакали, обеих била нервная дрожь. Теперь, в наступившей тишине, стал слышен из дома голос перепуганной Евдокии Павловны:

— Коля! Ольга! Коля!

— Беги к ней, — подтолкнул Николай Иванович Олю, поняв, что Денисов хочет с ним поговорить.

Девочка неохотно ушла.

— Почему вы не уехали? Разве вам не предлагали эвакуироваться? — жестко спросил командир.

Лосев опустил на пол Шурочку, сказал, чтоб она шла в дом, и объяснил:

— Так вышло; часть оборудования и часть рабочих нашего завода переброшены на Урал. Я оказался среди тех, кто оставлен в Москве. Предполагали отправить и мою семью. Но жена, видите, обезножела, и отправить ее с двумя детьми в незнакомые края… Сами понимаете.

Лейтенант согласно кивал. Потом, немного помолчав, решительно заявил:

— Ну вот что! Собирайте вещи. Как вернутся ребята из деревни, отдам вам Петуха — это так нашего конягу прозвали — и сопровождающего. Уезжайте. Уезжайте немедленно!

— Вещи-то все вон тут и там, — махнул рукой Николай Иванович, указав на площадку перед домом и еще куда-то в лес. — Не будем мы их собирать. Только самое необходимое. Лишь бы мои уцелели. — И, забыв поблагодарить командира, поспешил в дом.

Евдокия Павловна сидела, вцепившись руками в подлокотники самодельного инвалидного кресла. Рядом, на полу, прикорнули девочки. Николай Иванович спокойно, словно ничего не случилось, сказал:

— Давайте быстренько собираться, лейтенант дает лошадь.

* * *

Саперы уже успели немало сделать, когда на шоссе появились пешие Цыбуля и Сорокин.

— Что это значит? — встревожился взводный. — Где копь?

— Петух возит раненых на станцию, — растерянно ответил Саша, еще не зная, как отнесется командир к его самоуправству. Но тотчас подтянулся и четко отрапортовал: — Товарищ лейтенант, вражеская авиация налетела в тот момент, когда полк, стоявший в деревне, получил приказ об отступлении. Раненых солдат — видимо-невидимо. Своей техники в полку не хватает, чтоб их вывезти. Полковник попросил оставить Петуха. В санях, товарищ лейтенант, умещается по три человека лежачих раненых, — это ж какая подмога перегруженным машинам! За одну ездку — трое раненых!

— Но почему вы не остались? — возмутился командир. — Кто же приведет коня? Ведь с меня его спросят!

Солдат достал из-за пазухи какую-то бумагу.

— Мы там лишние оказались. Лошадью правит легкораненый, а у нас тут дела. Сами же сказали: если мы не выполним задания…

— А Петуха-то кто мне вернет? — раздраженно повторил взводный.

Цыбуля протянул сложенный листок. Командир развернул его, пробежал глазами и сердито присвистнул. Оказалось — это расписка с печатью, названием войсковой части и разборчивой подписью полковника. Расписка подтверждала, что мерин Петух взят из такого-то саперного взвода таким-то полком для срочной перевозки раненых.

Денисов понял, что Петуха им больше не видать. Сам-то взвод без лошади и обошелся бы. Но как же теперь Лосевы? Они уж вещи сложили, ждут…

Только с наступлением сумерек лейтенант, закончив намеченную работу, решил, что гора сообщить о случившемся Лосеву. Он направился к дому и по дороге встретил Николая Ивановича.

На нем было демисезонное, почти новое, темно-синее пальто, толстая зимняя кепка с опущенными бортиками и туго набитый рюкзак за плечами. Выходит, он и без объяснений обо всем догадался, потому даже и не спросил о лошади.

— Жена права, — тихо произнес Лосев. — Тут я ничем помочь не смогу, а на заводе я нужен.

Сняв кепку, он повернулся к своему дому. Может, прощался с ним навсегда?

— Постараемся, чтобы и вы и мы поскорее вернулись, — после недолгого молчания сказал Николай Иванович. И дрогнувшим голосом добавил: — Они нас ждут!

Он поспешно надел кепку, пожал руку лейтенанту, потом, не оборачиваясь, быстро скрылся за поворотом дороги.

Поздно вечером в заметно опустевшем доме (без главы семьи) бойцы увидели Олю, хозяйничавшую у стола. На столе аппетитно дымился большой чугун горячей картошки, а в миске лежало вареное мясо.

— Это убери. Вам самим пригодится, — сказал Денисов, кивнув на мясо.

— Ешьте, ешьте! — отмахнулась девочка. — У нас его много. Мы всех порезали: козу, гусей, кур и даже трехнедельного поросенка. Собирались с собой взять, когда папа думал нас эвакуировать… Ну, и теперь правильно: папа все спрятал в лесу, — показала она в окно. — Немцы не найдут, а вам, если надо, берите.

Саперы прекрасно понимали, как трудно сейчас было девочке, у которой пропала последняя надежда уйти от немцев. Бойцы подавленно молчали, а Оля старалась отвлечь солдат разговором.

— Знаете, я уж отвыкла от молока. А Шурочка очень любит. Для нее одну козу оставили. У нас две было. Летом еще ничего. А сейчас очень холодно. За сеном надо ходить. Катьку доить. Она и сама в хлеву может замерзнуть. Я, правда, все щели законопатила, нигде не дует. Но все же холодно. Вы садитесь же, садитесь! А то все остынет, невкусно будет!

Бойцы расселись за столом, на полу, а кто и остался стоять — и принялись за еду. Денисов тоже взял картошину и кусочек мяса. Постепенно все успокоились. Чему-то засмеялся Буйвол-Кот, вспомнил про шашлыки Амиран; начал сыпать своими неисчерпаемыми шутками Саша Цыбуля.

После ужина Оля открыла для гостей большую комнату, которая именовалась «залой». Евдокия Павловна и Шура так и не вышли из второй, детской, — видимо, легли спать.

— На ночь располагайтесь в зале, — предложила Оля и сейчас же смущенно добавила: — Только постелить нечего, а места всем хватит.

Первым в «зал» заглянул Цыбуля. С минуту он рассматривал комнату, потом повернулся к товарищам. Выражение его лица было таким, что им показалось: там лежит одна из тех самых мин, какие они ставили сегодня на шоссе. Саперы подошли к порогу. И тоже растерянно молчали, глядя в «зал». Потом удивленно посмотрели на девочку. Комната была совершенно пустой.

— Спрятали! — с торжеством улыбнулась Оля. — Все, все спрятали! Гардероб, швейную машинку, два велосипеда, кровати, и часы стенные, и зеркало! Хотите, покажу, где? Никто не найдет! — Карие глаза ее засветились хитрецой.

— И рамы с террасы? — вспомнил Денисов.

— Да, — кивнула девочка и поманила взводного на террасу. За ними вышли и саперы. — Вот здесь! — Оля протянула руку, указывая на небольшую ровную площадку между высокими соснами перед домом. В темноте ее трудно было заметить.

Теперь засмеялся Саша Цыбуля.

— Вот это да! — еле выговаривал он сквозь смех. — Такая девчушка провела сорок бравых саперов, всем нос натянула! Где ж твое приданое, невеста? Что ты на пустое место показываешь? Хотя ладно уж, ты и без приданого хороша! Жди после войны!

Оля не поняла его шутки, обиделась.

— Ничего вы не знаете! Я не обманываю. Двадцать первого июня мы выкопали маленький прудик для гусей, чтоб не ходили через дорогу к большому пруду. Машины могут задавить. А двадцать второго папа приехал с ночной смены и сказал: война! А мы так старались, хотели папу удивить. Тогда мама еще не болела. Даже Шура копала. За один день вырыли… Ну, а осенью вода почти вся высохла; какая осталась — на дне замерзла. Мы на лед и поставили вещи. Сверху только еловым лапником прикрыли. А потом снегом так засыпало, что, видите, и незаметно ничего.

Оля вздохнула, помолчала и добавила:

— Мы все не верили, что немцы придут сюда. Москва-то рядом. Раньше по вечерам очень хорошо было видно зарево от ее огней. А на той неделе один командир посоветовал папе вынести вещи, потому что фашисты все ломают и жгут… Видите, даже кадку с квашеной капустой выкатили из дома. Вон она около террасы лежит.

— Вот это я понимаю, подготовка к бою, — одобрительно заключил Денисов.

…Через два дня взвод заканчивал сооружение завалов и закладку мин. Лес, окружавший дом, теперь заметно поредел. Могучие сосны и ели саперы глубоко надпиливали так, чтобы на землю ложилась только вершина дерева, а ствол оставался на высоком пне. Поваленные деревья загромоздили все тропинки, дороги, сделали опушку леса непроходимой. Тщательно замаскированные мины подстерегали врага на каждом шагу. Единственная, еле заметная тропка вела в лес, к большому стогу соломы, где Лосев спрятал тушки козы, поросенка, гусей и кур. Здесь мин не ставили. Саперы строго предупредили Олю: ни вправо, ни влево от тропы ни на шаг!

На прощанье Оля решила накормить бойцов как следует: приготовить тушеную картошку с поросенком.

Девочка вышла из дома, обогнула его и направилась через сад к лесу, который начинался прямо за забором. Там, невидимый от дома, стоял громадный стог соломы, заготовленный отцом еще прошлой осенью. Дождь и снега перекрасили золотистые стебли в зелень, плотно спрессовали осевший стог.

Он давно уже походил на огромный гриб боровик с широкой шляпкой — солому легче было дергать снизу. Теперь к нему и тропку замело. А давно ли Оля прибегала сюда, набирала охапку и несла в хлев — поменять подстилку козам, поросенку, курам, гусям.

Все они, кроме козы Катьки, лежат тут в глубине стога и не нуждаются больше в свежей подстилке. Возможно, сама она идет сюда в последний раз. Ведь завтра здесь будут фашисты…

Девочка шла по снежной целине, низко опустив голову, забыв о предупреждении саперов о минах, окружавших ее со всех сторон. И вдруг совсем близко послышался глухой, придушенный кашель. Оля вздрогнула, остановилась. Нет, этого не может быть — кашель донесся из соломы! Как же так, запорошенная снегом тропинка не тронута ни единым следом. Значит, никто сюда не приходил. Да и кто бы мог? О тайне стога знали только она и Евдокия Павловна.

Оля осторожно двинулась дальше. Но остановилась.

— Апчхи! Апчхи! О, черт! — услышала она сердитый простуженный голос. И другой, очень тихий и, кажется, знакомый:

— Ну, видишь, тебе необходимо отлежаться где-нибудь в тепле. С твоей простудой ни в каком лесу не скроешься.

«Это, конечно, Денисов! — узнала Оля второй голос. Но с кем он говорит и почему они прячутся в лесу, в соломе?»

Девочка крадучись шагнула вперед. Рыхлый снег бесшумно ложился под валенки. Оля подошла к стогу вплотную: затаив дыхание прислушалась. Денисову никто не отвечал. Девочка уже решила окликнуть взводного, но простуженный голос опередил ее.

— Если бы Лосев не ушел, — со вздохом произнес незнакомец, — пожалуй, я смог бы отлежаться. Там у нас обжитая и даже уютная землянка. Поверишь, с собаками рыскали, не обнаружили ее. Удачное местечко выбрали…

И вдруг Оля догадалась: Денисов разговаривает с кем-то, кто перешел линию фронта, чтобы встретиться с ее отцом и поручить ему какое-то важное дело. Наверное, это партизан.

«Как же так получилось? Почему отец не дождался и ушел?».

— Как же так получилось? — эхом ее мыслей отозвался Денисов. — Почему Лосев не дождался?

— Черт его знает! — прохрипел голос. — Посылали к нему связного. И тот не вернулся, и Лосев ушел. А с заводом договорились, чтоб он остался здесь. Больная жена и для немцев — оправдание. Отличная была бы явка.

Тут Оля не выдержала. Уже не прячась, завернула за стог и увидела в нем двух мужчин, сидящих на мерзлой соломе.

— Никакой связной у нас не был! — с обидой выкрикнула она и невольно попятилась перед вскочившим на ноги Денисовым. — Папа ничего не знал!

Взводный от неожиданности молчал. Рядом с ним встал пожилой мужчина, высокий, худощавый, в штатском коричневом пальто и меховой шапке. Денисов и штатский переглянулись.

— Папа ничего не знал! — чуть не плача, повторила девочка. Никакого связного у нас не было. Папа ни за что не ушел бы…

— Кто тебя послал следить за мной? — грубо спросил взводный.

Незнакомец тоже сердито смотрел на Олю. У девочки задрожали губы.

— Я не следила, — всхлипнула она. — Я за поросенком пришла.

— За каким еще поросенком? — смягчаясь, удивился пожилой мужчина.

— Разве он здесь? — подобрел и Денисов, недоверчиво оглядываясь.

— Тут. — Оля присела на корточки, выдернула из стога несколько клоков соломы и вытащила большой бумажный сверток. — Вот он. И еще…

Взводный не дал ей больше ничего вытаскивать; быстро уложил разбросанную солому, стараясь класть снаружи пучки потемнее и померзлее, чтобы стог стал опять как раньше.

— Ты ж говорила — «в лесу спрятали», — укорял Денисов, тщательно приминая основание стога. — А если б мы ушли и так бы все осталось? Как раз указали бы фашистам ваш продовольственный склад.

— А откуда же вы пришли? — Оля огляделась и увидела, кроме своего, только один след, наверное взводного, но не от дома, а со стороны дороги, в обход.

Взрослые ей не ответили. Только Денисов сказал незнакомцу:

— Дочка Лосева. Старшая.

— Иди домой, девочка, — повернулся тот к Оле. — Ты, конечно, понимаешь, что никто не должен знать, кого ты здесь видела. Даже мама. Ясно?

— А как же поручение? Папа-то ушел, а вы заболели…

Партизан посмотрел на взводного, оба они пожали плечами и оба чему-то улыбнулись.

— Так вот и запомни: никого не видела и ничего не слышала, — строго повторил партизан.

— Хорошо. Никого и ничего! — твердо заявила Оля. — До свидания.

— До свидания, — опять улыбнулся штатский и вдруг полушепотом добавил: — Ступай-ка готовь обед, а часика через два мы с тобой потолкуем. Приходи опять сюда. Ладно?

— Ладно, — обрадовалась Оля и, утопая в рыхлом снегу, заспешила к дому.

Пока тушилась картошка с поросенком, Оля строила догадки: как попал в стог партизан и какое поручение он ей даст?

Штатский, конечно, прожил в стоге несколько дней (следов-то его нигде не видно) и все это время не выходил, замерз, простудился и, само собой, ужасно голодный. Она принесет ему кастрюльку горячей картошки со свининой, а он вручит ей автомат или пистолет и велит перестрелять всех немцев. Ну, может, и не всех, а хотя бы самых главных…

За картошку незнакомец как-то безразлично сказал «спасибо», отставил кастрюльку в сторону, а Олю усадил между собой и Денисовым.

— Значит, никто к вам не заходил? — вернулся он к давешнему разговору.

— Никакого связного не было! Папа ни за что не ушел бы! — убежденно повторила Оля.

— Тогда вот что, — подумав, продолжал штатский. — Меня зовут Матвеем. Запомни: дядя Матвей. Когда-нибудь кто-нибудь тебя спросит: «Не знаешь, сколько лет дяде Матвею?» Ответить нужно так: «Точно не помню, но, кажется, сорок восемь». И расскажи тому человеку все, что будешь знать, о чем он спросит. Не забудешь?

— Не забуду, — прошептала Оля, взволнованная оказанным ей доверием. — Точно не помню, но, кажется, сорок восемь. — И, осмелев, спросила: — Вы партизан, дядя Матвей, да?

— Нет. Я — пекарь. Рабочий пекарни, понятно? А партизан я видел. Вот они просили тебе передать. — Он откинулся назад, вытянул ногу, достал из кармана огромный пистолет и отдал его Оле. — Стрелять тебя отец учил?

— Да. Из охотничьего ружья, — несмело взяв оружие, промолвила она.

— Знаю. Он мне рассказывал, как ты белку подстрелила.

— Вы разве папу знаете? — обрадовалась девочка.

— Знаю. Так вот, из этой штуки стрелять проще. Называется она ракетницей. — Дядя Матвей показал Оле, как вставлять патрон, как взводить и спускать курок. — Сложность не в стрельбе, а в другом. Желтую ракету нужно выпустить, когда увидишь танки, штуки три-четыре или больше. Если же заметишь много немцев, то выпустишь вот эту, зеленую ракету. А там уж не твое дело, меры будут приняты Поняла?

Оля растерянно кивнула. Она считала, что эта задача — только часть всего поручения. Конечно же, очень важная — по ее сигналу, наверное, вылетят самолеты или начнут стрелять пушки, — ведь о таких мерах, наверное, говорит дядя Матвей.

Но это одно. А другое — должны же ей дать настоящий пистолет! Не ракетницей же она станет убивать врагов!

Дядя Матвей еще раз долго и подробно, словно маленькой, объяснял, как подавать сигналы. Потом наконец попрощался с нею и принялся за остывшую картошку. Настоящего пистолета Оля так и не получила.

На исходе дня бойцы вернулись в дом с красными от мороза и ветра лицами. На дворе было около сорока градусов ниже нуля. У черноглазого Амирана побелел кончик носа, и он усиленно оттирал его снегом. Саша Цыбуля старался отогреть замерзшие пальцы и вяло подтрунивал над кавказцем:

— Теперь поздно тереть. К утру почернеет и отвалится твой носище!

Но сегодня никто не смеялся над его шутками. Лица бойцов были усталыми, печальными Они молча расправились с тушеной картошкой и нехотя начали убирать саперные лопатки, топоры и еще какие-то инструменты в чехлы и мешки. Только один Буйвол-Кот остался за столом и, затягиваясь цигаркой, угрюмо наблюдал за товарищами.

В дом вошла Оля. В ее светлых волосах поблескивал снежок, на телогрейке висели сухие травинки — она ходила в сарай понадежнее спрятать ракетницу и за сеном для козы. Остановившись на пороге, девочка невольно опустила руки.

«Уходят», — с тоской подумала она.

— Мы уходим, — выпалил Цыбуля, — а Буйвол с вами остается. Он хоть и курносый, а хороший парень. — Саша закинул солдатский мешок на плечо и подошел к девочке прощаться. Ни разу еще не видела Оля, чтобы глаза его, обычно озорные, веселые, были такими грустными. И вдруг сапер засмеялся:

— Не забудь, Оля, ты — моя невеста! А хошь, сейчас увезу!

— Не забуду, — твердо сказала девочка, почувствовав, что и ему на прощанье нужно сказать хорошее слово. — Приезжайте после войны.

Из детской высунулась Шурочка. Девочка испугалась, что этот жених и впрямь может забрать с собой сестру. Подбежав к Оле, она ухватилась за телогрейку обеими руками и начала реветь. Но Цибуля ушел из дома один. Около девочек собрались остальные бойцы. За спиной у каждого висел походный мешок, ремнями на шинелях пристегнуты лопатки в чехлах, в руках пилы и топоры. Саперы молчали.

— Это последнее отступление! — проговорил наконец кто-то. Еще Кутузов сказал: «Дальше некуда, за нами — Москва».

И опять наступило молчание.

— Надо Евдокию Павловну поблагодарить, — нарушил его Денисов.

С тех пор как ушел Николаи Иванович, хозяйка ни разу не появилась ни в столовой, ни на кухне. Некому было носить ее на руках.

Оля распахнула дверь маленькой комнатки, где на самодельном кресле сидела больная, и саперы подошли к порогу. Заговорили сразу все, сбивчиво и торопливо.

— Ну, нам пора, — тихо напомнил взводный. — До свидания, Евдокия Павловна. Спасибо вам за все, за все!

Евдокия Павловна только кивала, едва удерживая слезы.

Когда захлопнулась дверь за последним бойцом, Денисов вернулся. Виктор бросил самокрутку, встал, вытянулся перед командиром.

— Задача ясна? — спросил лейтенант, положив руку на крутое плечо молодого солдата.

— Ясна, товарищ лейтенант! Заминировать оставшийся участок шоссе и догнать вас! — отчеканил Буйвол-Кот.

— Осторожнее, Виктор, — взводный насупился, опустил глаза. — Трудно одному. Не оплошай…

— Есть осторожно! — еще больше вытянулся минер. — Не впервой!

Денисов внимательно осмотрел его с ног до головы и невольно улыбнулся. Такая силища в этой высокой, стройной фигуре, такая уверенность во взгляде, что беспокоиться не следует. Сколько раз он давал этому парню трудные поручения, и никогда тот не подводил.

— До скорого! — потряс командир руку Виктора. — К вечеру завтра, думаю, вместе будем.

Они трижды поцеловались, и лейтенант шагнул к двери. Но почему-то обернулся и увидел Олю. Она, прижав руки к груди, шагнула навстречу. Он кинул рукавицы на стул, взял ее под локти, приподнял с пола.

«Ах, если б не отдал Цыбуля Петуха! Не оставалась бы она в этом незащищенном домике, с больной матерью, сестренкой… «под немцами», — с горечью подумал Денисов.

— Не робей, Оленька, — вслух сказал он. — Все будет хорошо. Помни наказ отца… дяди Матвея, — тихо досказал взводный, опуская девочку на пол. И, схватив со стула рукавицы, выбежал из дома.

Виктор сел, машинально поднял с пола брошенный окурок, чиркнул спичкой, искоса наблюдая за Олей. Она подошла к окну, поскребла ногтем иней на замороженном стекле и долго смотрела вдаль, туда, куда ушел саперный взвод.

БУЙВОЛ-КОТ

Оля проснулась еще до рассвета от какого-то шороха в соседней комнате. Осторожно поднялась, чтобы не разбудить мать и сестренку. Спали они все вместе, почти не раздеваясь, на двух постеленных на полу матрасах. «Чем меньше оставить вещей в доме, тем больше их сохранится», — говорил отец и даже детскую кроватку опустил на лед в замерзшем пруду.

Оля пригладила волосы и вышла из детской. В столовой, уже одетый, с небольшими деревянными ящиками в руках, стоял Виктор.

— Доброе утро, — тихо сказал он и направился к двери.

— А завтрак?! — воскликнула Оля.

— Спасибо, не хочу.

Но девочка преградила ему путь:

— Я одну минутку! — Она быстро, на цыпочках пробежала в кухню и через мгновение вернулась, на ходу завертывая в газету мясо и две лепешки, испеченные накануне. — Вот! — протянула она сверток.

Виктор поставил ящики на пол, смущенно взял из рук Оли сверток и положил его в карман.

— Вы еще зайдете к нам? — заглядывая ему в глаза, спросила девочка.

Он улыбнулся, показав крупные, ровные зубы, и кивнул:

— Обязательно! Мой мешок остается здесь К обеду, наверное, вернусь.

Виктор поднял ящики и вышел.

Оля выбежала на террасу и, облокотившись на подоконник, занесенный снегом, крикнула:

— Скорее возвращайтесь, я обед приготовлю! Это было 28 ноября 1941 года.

Часа в три дня на Андреевку снова налетели немецкие самолеты. Рев моторов, взрывы бомб, стрекотание пулеметов продолжались бесконечно долго. Фашистские летчики, точно развлекаясь, сбрасывали зажигалки и фугаски на деревню. А ведь, кроме мирных жителей — стариков, женщин и детей, — там не оставалось никого. Воинские части еще вчера отступили к станции Крюково…

Оля с пустой террасы видела горящие дома в деревне, видела, как падали люди. Но, поборов в себе страх, она приготовила еду матери и сестренке, перекусила сама и пошла кормить собаку и козу.

В сумерках, в полутемной столовой, она наткнулась на что-то мягкое. Наклонилась, пощупала руками и поняла, что это мешок Виктора. Оля опустилась около него на корточки.

«К обеду вернусь», — вспомнила она. Но уже темнеет, а сапера все нет. «А вдруг он…» — девочка вскочила и побежала к матери.

— Мамочка, — спокойно начала Оля, — Виктор не вернулся. Я пойду поищу его. Ладно, мамочка?

Руки Евдокии Павловны опустились. Она молчала.

— Мама, милая! — продолжала Оля. — Может быть, ему нужна помощь. Ведь, кроме нас, никто про него не знает. Если он ранен, снег засыплет и люди пройдут мимо. Посмотри, какой снег повалил! — Оля прижалась к плечу матери, ласково погладила ее черные прямые волосы и тихо продолжала: — Наверное, он где-нибудь рядом. Ты не бойся, мне помогут. Там сейчас подбирают раненых. Только бы найти…

Евдокия Павловна мучительно думала, как решить? Оля права. В деревне никто не знает о солдате, ушедшем на боевое задание из лесного домика. Конечно, девочке помогут взрослые. Но где она будет искать Виктора? Он ставит последние мины на дороге… И снег, как нарочно, повалил стеной. Чего доброго, в такой мгле легко наступить на одну из мин…

Наконец мать решилась:

— Иди, но помни: мы без тебя пропадем, если не вернешься. Ты уж, Оленька, не ищи сама. Раз там раненых подбирают, скажи кому-нибудь, что минер пропал, пусть они поищут.

Оля вскочила:

— Не волнуйся, мамочка, со мной ничего не случится. Я попрошу больничных поискать Виктора, — и выбежала из комнаты.

Надев большой отцовский тулуп, Оля вышла к шоссе. Долго стояла у мостика, всматривалась, прислушивалась. Никого не было. Наверное, уже всех раненых перевезли, — значит, надо идти самой.

Девочка вернулась, чтобы взять лыжи и предупредить мать. Но у крыльца передумала: не нужно ей ничего говорить, пусть считает, что она не одна, а со взрослыми. Тихонечко, стараясь не шуметь, Оля взяла на террасе свои легкие лыжи и направилась было к двери. Лыжи, пожалуй, лучше взять отцовские, охотничьи. Они, правда, потяжелее, зато широкие, не проваливаются в рыхлом снегу и с большими креплениями, из которых не выскальзывают валенки. Отец делал их сам, с дырочками в носах для веревочки на случай, если убьет так много зайцев, что не сможет донести их на плече и придется погрузить на лыжи. Увы, дырочки и веревочка папе ни разу не пригодились.

Оля вышла из дому, встала на лыжи и опять направилась к шоссе. Поравнявшись с конурой, она вдруг остановилась и вернулась в дом, взяла солдатский мешок Виктора, вынесла его на улицу и дала понюхать собаке. Потом снова отнесла мешок в столовую. Мать все-таки услышала ее осторожные шаги и встревоженно окликнула дочь. Оля объяснила, что ее ждут две женщины из больницы, которые потеряли свои варежки, и вот она, Оля, нашла наконец для них старые варежки и перчатки. Не дожидаясь новых вопросов, девочка выскочила из дома, отвязала собаку, встала на лыжи и, удерживая Динку около себя на ремешке, кинулась к шоссе На мостике она осмотрелась, внимательно прислушалась, все еще надеясь увидеть или услышать кого-нибудь, но на дороге не было ни души.

— Искать пойдем, Динка, понимаешь, искать! — сказала Оля. — Надо найти Виктора.

Пустив собаку вперед, девочка пошла по заминированному шоссе сквозь снежную мглу в сторону Андреевки. Снег посыпал еще сильней. В сто плотной пелене нетрудно и с дороги сбиться, и на мину наскочить. Но Оля не боялась. Она изучила дорогу до мельчайшей канавки, до каждого кустика в кювете — восемь лет ходила она по ней в школу осенью, зимой и весной, в дождь и снег, ранним утром и поздним вечером. Кому ж, как не ей, искать на этом шоссе человека?

«Если б ничего не случилось. Буйвол давно бы вернулся. Ведь уж почти совсем темно, — рассуждала Оля, едва успевая за собакой. — Да еще такая метель!»

Динка часто останавливалась, настойчиво тянула к краю дороги и нюхала снег Оле стало страшно; она пожалела, что взяла с собой собаку. Овчарка же нюхает следы Виктора, то есть ткнет именно туда, где он работал. А он ставил мины! Но Динку не отправишь домой одну, она все равно последует за хозяйкой. А это еще опаснее. Отводить же ее, привязывать на цепь — значит потратить много времени. А когда наступит темный зимний вечер, нечего надеяться найти человека, скорее всего, раненого. И тут она вспомнила, как инструктировал Денисов саперов: мины предназначаются для танков, броневиков и другой тяжелой техники, пешехода они могут и не почувствовать, — следовательно, укладывать их нужно там, где пойдут колеса и гусеницы, а не сапоги. Однако взводный тогда сказал: мины могут не почувствовать пешехода. Выходит, они все-таки могут и почувствовать. Оля решила идти строго по середине шоссе, а овчарку держать поближе к себе, — пусть нюхает воздух, а не тыкается носом в каждую мину. Какая-нибудь может взорваться и под пешеходом «по ошибке»!

Оля перехватила поводок и объяснила Динке:

— Давай поосторожнее, не спеши. А то не дождутся нас мама с Шурочкой и без нас пропадут.

Овчарка, казалось, поняла свою хозяйку — она больше не зарывалась носом в снег, а ловила запахи на расстоянии. Так они почти приблизились к Андреевке. Оттуда тянуло гарью. Динка остановилась, подняла голову, втянула воздух. Потом пошла дальше и еще тщательнее стала принюхиваться. Вдруг дернула, властно потащила Олю в сторону от дороги. Девочка испугалась: Динка вышла из повиновения, с нею невозможно справиться. И вот уже они оказались за кюветом, лыжи скользили неудержимо вперед, унося Олю в поле. Никаких следов здесь не было.

— Динка! Вот где надо искать! — чуть не плача, крикнула Оля, пытаясь повернуть овчарку обратно к шоссе. Но та перестала ей подчиняться. Тогда девочка изо всех сил натянула поводок и упала в рыхлый снег. Собака остановилась, подошла к хозяйке, ткнулась мокрым носом в ее лицо и жалобно заскулила.

«А может, она лучше знает, где искать?» — подумала Оля.

Оля решила довериться овчарке. Она поднялась, и Динка потащила ее вперед. Через несколько шагов собака остановилась, понюхала снег и стала разгребать его. Девочка ничего не видела. Но крепкие лапы Динки продолжали разбрасывать снег, и скоро Оля заметила что-то темное в полузасыпанной воронке. А через несколько минут они отрыли человека.

Виктор!

Он лежал метрах в сорока от шоссе, которое минировал. Ни одного следа поблизости не было. Около левой руки расплылось большое темное пятно. Должно быть, солдата отбросило взрывной волной и ранило. Оля осторожно смахнула снег с его лица. Оно было еле теплым. Девочка пыталась нащупать сердце, но вдруг ее пальцы попали во что-то липкое.

Оля опустилась на колени, прильнула ухом к груди сапера и под шинелью, взмокшей от крови, услышала слабые толчки.

— Динка, скорее! — скомандовала девочка, сбросила с себя тулуп и стала переваливать на него большое, неподвижное тело.

Наконец раненый оказался на тулупе. Подсунув под него лыжи, проваливаясь в снег выше колен, стуча зубами от волнения и холода, Оля попробовала подтащить его к дороге. Но как ни старалась, не могла сдвинуть с места.

— Что же делать? — чуть не плакала она. — Ведь недалеко больница! Неужели не успею? Динка, милая, хорошая, что ж ты стоишь как дурочка? Помоги же!

Собака, услышав нотки отчаяния в ее голосе, вцепилась зубами в воротник тулупа и, пятясь, потянула его на себя. Но лапы ее провалились, она потеряла опору и села на хвост. Тут Оля догадалась продеть поводок в дырочки на концах лыж и повернуть Динку носом к шоссе Девочка толкала лыжи сзади, и дело пошло на лад. В это время на дороге показались двое мужчин. Увидев девочку и собаку, тащивших что-то непомерно для них тяжелое, они поспешили на помощь. У мужчин были пустые носилки; они возвращались из деревни, где уже не осталось раненых. Общими усилиями быстро переложили Виктора с тулупа на носилки и скорым шагом направились к больнице. Надевая на ходу тулуп, Оля предупредила санитаров, чтобы они шли аккуратно по середине шоссе. Она хотела объяснить, почему надо идти именно по середине, но мужчины уходили от нее все дальше вперед, а она отставала от них все больше и больше. Динка уже не натягивала поводок и терпеливо трусила рядом с измученной девочкой.

* * *

В единственной операционной деревенской больницы мог разместиться только один стол. За ним работал пожилой хирург Никита Матвеевич Незамаев. Он уже оперировал несколько часов. Совершенно белые густые волосы его посерели и намокли от пота. Обычно ясные и быстрые зеленоватые глаза сейчас отяжелели, веки набухли. Дверь в операционную была раскрыта настежь, потому что тут же, в коридоре, приспособили для операций другой стол. Здесь оперировала молодая женщина, совсем недавно получившая диплом хирурга, — Софья Ивановна Рябинина. Она еще нуждалась в советах старшего коллеги. Незамаев давал их, не отходя от своего больного.

В тесной регистратуре, в зубном и терапевтическом кабинетах, на топчанах, на носилках и прямо на полу лежали раненые, ожидая своей очереди. Тем, кому достаточно было перевязки, делали ее на улице и сейчас же отправляли обратно в Андреевку.

Молодого солдата доставили в больницу последним. Но врач, осматривавший вновь прибывших еще у крыльца, приказал нести его сразу в операционную, вне очереди.

Изо всех сил сдерживая слезы, Оля прислушалась к разговору в операционной. Никита Матвеевич позвал туда Рябинину и тихо советовался с ней:

— На голове всего лишь царапина. Но сильная контузия. Рана навылет; кажется, задета сердечная сумка. А главное — огромная потеря крови. Вряд ли удастся…

У девочки защемило сердце, слезы текли по щекам.

— Но у нас еще осталось немного консервированной крови, — прозвучал голос Софьи Ивановны.

— Хорошо, если подойдет группа, — сказал Незамаев. — Я приступаю, а вы скажите лаборантке, пусть проверит его группу.

Худенькая девочка так плотно прижалась к стене у двери, что ее перестали замечать. Она видела, как дважды входила в операционную лаборантка, слышала, как та сказала:

— Первая группа!

Что это означало, Оля не понимала: наверное, что-то неприятное — Рябинина печально вздохнула. Они долго работали молча: Софья Ивановна занималась правым плечом сапера, а Незамаев — его грудью.

— Сумка повреждена незначительно, — сообщил Никита Матвеевич. — Такому богатырю граммов четыреста крови — и вытянул бы. — Он опять помолчал, работая скальпелем, потом спросил: — Не помните, нет ли у нас кого-нибудь из сотрудников с первой группой крови?

— Помню, — с сожалением произнесла Рябинина. — Никого нет. Тот сентябрьский случай, знаете, заставил всех проверить. Хорошо, успели из Москвы доставить…

— Да-а, — протянул Незамаев. — А парень-то совсем зеленый, чуть постарше моего Борьки.

Оля догадалась, что Виктора еще не спасли, но его можно спасти: нужна только какая-то особая кровь, которой ни у кого нет. А может, у нее и есть эта особая, первая группа? У нее-то не проверяли!

— Все, зашивайте, — сказала Софья Ивановна таким топом, словно жалела о бесполезно проделанной работе.

— Я тоже заканчиваю, — точно так же произнес и старый хирург. — Позаботьтесь об отправке на станцию. Может, там еще успеют. Везти надо на лошади, по просеке. На ней нет мин. Я упросил, чтоб оставили дорогу для неотложных перевозок.

Оля не могла дольше молчать. Она шагнула в комнату.

— Можно мне?

— Что тебе? — удивилась Рябинина, только сейчас заметив девочку. — Тоже ранена, Лосева?

— Нет, не ранена! — обрадовалась Оля тому, что врач ее сразу узнала. — Вы помните мою маму… Это я его нашла около Андреевки, — сбивчиво объясняла она. — У нас еще его мешок остался… Возьмите мою кровь. Мы с Динкой его нашли.

— Это ты, Оля? Сюда нельзя посторонним! — рассердился Незамаев.

— Возьмите мою кровь! — уже увереннее повторила она. — А то он… — и вдруг неудержимо заплакала.

— Ну, ну, — обняла ее Софья Ивановна, — плакать нельзя, — а сама вопросительно посмотрела на старого хирурга.

Он молча хмурился, внимательно разглядывая худенькую фигурку. Потом повернулся к саперу, подошел, склонился над ним. И вдруг решился:

— А ну-ка, Софья Ивановна, где наша лаборантка? Давайте поглядим, что у нее за кровь? Нам ведь немного нужно, чтоб только до госпиталя поддержать.

Кровь у Оли оказалась такая же редкая, особая, какая была у Виктора, — первая группа.

И у новенькой медсестры Нины тоже оказалась первая группа. Поэтому у девочки кровь не взяли, а взяли у Нины. А про Олю забыли, и она все видела.

…Очнувшись, Буйвол-Кот повернул голову и увидел карие глаза, обращенные прямо к нему. Что-то очень знакомое было в этих глазах, и он попытался вспомнить, где встречал раньше эти глаза, но память отказывала ему. Виктор открыл рот, чтобы спросить, попробовал приподняться, но острая боль лишила сто сознания.

Испуганная тем, что раненый снова потерял сознание, Оля заволновалась:

— Он будет жить? Будет?

Софья Ивановна, довольная исходом операции, начала объяснять:

— Если ничего не случится в дороге и он вовремя попадет в госпиталь, то будет…

— Что значит «то будет»? — сердито поправил ее хирург. — Обязан, раз Нинина кровь теперь в нем течет! Обязан, дочка! — И, ласково потрепав Олю по щеке, добавил: — Вот если бы ты его не нашла, то никакая кровь ему не помогла бы. Видишь, как получилось, в один день солдат двумя сестрами обзавелся. Успокойся теперь, иди домой.

Оля вдруг почувствовала такую слабость во всем теле, словно это у нее взяли сегодня кровь, а не у Нины. В голове гудело, перед глазами мелькали цветные кружочки и палочки, руки и ноги не слушались. Кто-то подал ей тяжелый тулуп. Она с трудом натянула его и тут откуда-то издалека услышала:

— Лосева! Сестренка! Подожди!

Оля обернулась. К ней подошла медсестра Нина и протянула что-то на ладони.

— У него в кармане было, — донеслось до Оли, как сквозь пелену. — Видишь, пробито пулей и залито кровью. Ты сохрани на память. Может, он заедет после госпиталя.

Девочка взяла маленькую вышитую подушечку, в какую обычно втыкают швейные иголки, и машинально сунула и глубокий карман тулупа.

ЧЕРНЫЕ ТАНКИСТЫ

Весь следующий день была такая тишина, что от нее хотелось спрятаться. Казалось, поблизости не осталось ни одной живой души. Оля, Евдокия Павловна и Шурочка от напряжения не могли ничего есть, до сумерек молча просидели в маленькой комнате, вздрагивая от каждого шороха.

И только когда стало совсем темно, Шура осмелилась всхлипнуть:

— Молочка-а!

Оля спохватилась:

— Ох, а козу-то я не доила сегодня!

— Тш! — испугалась мать. — Кто-то идет! Слышите, Динка ворчит.

Они затаили дыхание.

Собака действительно ворчала и тихонько взвизгивала.

— Кто-то знакомый, — прошептала Оля. — А то рычала бы. Они опять долго прислушивались. Но, кроме жалобного поскуливания овчарки, ничего не услышали.

— Никого нет, мама! Динка есть просит, — громко сказала Оля и зажгла лампу. — Пойду покормлю ее и Катьку подою.

— Ох, не ходи, дочка, не свети на улице, — удержала ее за подол Евдокия Павловна. — Ведь немцы уж где-нибудь здесь.

— Они, наверное прошли мимо. С дороги-то наш дом не видно. Ну ладно, ладно, не бойся, мама. Я в потемках все сделаю. — Оля поставила лампу на подоконник. — А то Катька с голоду заорет, собака залает и выдадут нас.

Евдокия Павловна согласилась отпустить девочку. Оля пошла в сарай, но, прежде чем взять сена, ощупью проверила, на месте ли ракетница. Потом уже с сеном заспешила к Катьке. По пути шепнула Динке:

— Подожди немножко, скоро и тебя накормлю.

Собака обрадовалась, забила хвостом, лизнула хозяйкину руку.

Пока доила козу, Оля почему-то вспомнила «войну», ту, в какую они с Шурой играли с девчонками и мальчишками — детьми больничных служащих. Больница сейчас казалась такой далекой, что было даже странно думать о Витальке, Галс, Тамаре и Коле, с которыми целыми днями бегали по лесу, полю и берегам пруда. Теперь не побежишь к дому больничных сотрудников, не постучишь в окно, чтобы вызвать ребят на улицу. Да и не соберешь их: Галька, Тамарка и Колька эвакуировались с бабушкой. А Виталька небось сидит и дрожит, как Лосевы, и тоже ничего не ест от страха. А может, у них уже фашисты? Бедный Виталька!

А как он вырезал из досок «оружие» — наганы, сабли, кинжалы! Один такой кинжал Шурочка обгрызла до самой рукоятки. Они как-то играли зимой в лесу. Мама так укутала Шурочку — она часто простужалась, — что ей трудно было ворочаться. Малышка числилась у «красных»; Виталька — командир, Оля — комиссар, Шура — красноармеец. Командир и комиссар теснили «синих» — Кольку, Галю и Тамару, — обратили их в бегство, и Шура безнадежно отстала, завязла в сугробе. Воюющие стороны увлеклись, убежали в глубь леса, а «красноармеец», не дозвавшись старших, села под огромным кустом орешника и, чтобы не плакать, принялась грызть свое деревянное оружие. Нашли ее спящей с одной рукояткой «кинжала» в руке. Виталька страшно рассердился — он так старался, вырезая «настоящий кортик»! — и приказал не принимать больше «труса и предателя» в Красную Армию.

Скоро Шуру простили, снова приняли в «красные», и она больше не грызла оружие, а просто засыпала в сугробе под каким-нибудь кустом.

Вспомнив об этом, Оля невольно улыбнулась и прошептала козе:

— Какие же мы глупые, Катька! Войны не было, так мы ее выдумывали. А что вот теперь надо делать? Война-то совсем не такая.

Вернувшись в дом, она увидела, что Шура нашла черствую лепешку и жадно грызет ее, подставив под подбородок ладонь, чтоб не рассыпать крошки. Мать одобрительно глядела на нее и тихонько сетовала:

— Надо бы лепешек напечь, а мы просидели без дела. Теперь, если замесить, только к утру подойдут.

— Я больше не буду, мам. — Шура с усилием разломила остаток хлеба, бросила в рот, а кусочки протянула Евдокии Павловне: — Это вам, я молочка попью.

— Ешь, ешь, доченька, Оля сейчас картошки сварит. Да еще огурцы соленые остались. Как там, — обернулась Евдокия Павловна к старшей дочери, — никого не видно?

— Никого. Может, они какой другой дорогой прошли, — ответила девочка. Ей было досадно, что расставленные на шоссе мины не подорвали ни одного танка или транспортера, а ее ракетница лежит в сарае без пользы.

Это чувство досады не покидало девочку весь вечер. Она покормила Динку, сварила картошки, замесила тесто и все думала: «Они убили Женю, Таню, тетю Грушу и еще сколько людей. Виктора еле спасли. А сами и не идут сюда. Что же, мины зря стоят и ракетница останется без дела? Где же они прошли? И как же им отомстить?»

Поужинав молоком, картошкой и солеными огурцами, Лосевы, опять все вместе, не раздеваясь, улеглись на полу. Но никак не могли уснуть. Все прислушивались затаив дыхание, все перешептывались и вздыхали. Наконец Шурочка сонно засопела, вслед за нею уснули и Оля с Евдокией Павловной.

Утром Оля протопила печку, поставила на горячие угли противень с лепешками, накормила всех и собралась в лес за мясом.

«Сегодня уже тридцатое, — думала она, надевая отцовский тулуп, — а они не идут, и у нас все тихо. Неужели так и не взорвутся мины под немцами?»

Где-то далеко-далеко слышались разрывы снарядов, похоже, у самого Крюкова, а здесь, в лесу, — ничего и никого.

Оля вышла на крыльцо. И увидела танки. Они медленно ползли по дороге, занесенной снегом. Громадные машины появились из-за поворота, угрожающе гудели моторами и приближались к их дому. На броне танков белели кресты.

Немцы!

Олю вдруг затрясло так, что застучали зубы, и она никак не могла унять эту постыдную дрожь. А надо что-то делать. Надо выпустить желтую ракету, надо предупредить мать. Она прыгнула с крыльца, кинулась к сараю, но в ужасе остановилась. Передний танк замер у мостика напротив их дома и повернул пушку прямо на Олю. Девочка бросилась в дом. Мать, побелев от страха, поднялась с подушек, увидев перепуганную дочь.

«Нужно как-то ее подготовить», — мелькнула у Оли мысль И в тот же момент она услышала свой неузнаваемый голос:

— Немцы… Немецкие танки, мама!

Она кинулась к двери, решив бежать за ракетницей.

Но взрыв огромной силы потряс воздух. Сильнее, чем в день страшной бомбежки, задребезжали и посыпались стекла, покачнулся весь дом. Девочка безвольно опустилась на порог. Поздно. Все поздно. Казалось, сейчас рухнет потолок, обвалятся стены, и их дом превратится в такую же безобразную развалину, какие она видела в деревне.

Однако стены почему-то не обваливались и потолок остался на месте. Оля подняла голову, вслушалась. Нарастающий гул моторов все приближался. Вот-вот танк врежется в террасу.

Девочка вскочила, сбросила тулуп и, затолкав его под подушку, выбежала на кухню. Там она подошла к окну и прижалась лбом к замерзшему стеклу. Нет, не у террасы, а на дороге у мостика на одной гусенице беспомощно крутился танк.

— Ага! — злорадно прошептала Оля. — Подорвался на Витиной мине!

Но остальные, огибая подбитый, шли дальше. Девочка насчитала девять танков и с ужасом увидела, что два последних остановились около поврежденного. Тот, поврежденный, на одной гусенице медленно повернулся на месте и замер. А те два двинулись с шоссе на мостик и тропинку, ведущую к их дому.

«Вот и не обошли они нас, — подумала Оля. — Летчики с воздуха не увидели, а танкисты заметили. Что же теперь будет?»

Вдруг один из танков, направлявшихся на мостик, странно подпрыгнул и пополз в сторону. В тот же миг повторился оглушительный взрыв. Снова закачалось, задребезжало все в доме.

Оля зажмурилась, присела на корточки и уткнулась лицом в колени.

На мгновение ей показалось, что наступила тишина. Но сейчас же снова донеслось урчание моторов, теперь совсем близко. Казалось, танк через секунду-другую сокрушит террасу, дом, раздавит Олю с мамой и Шурочкой. Девочка почувствовала, как по телу пробежали колючие мурашки, обхватила голову руками.

Наконец, она поднялась и на дрожащих ногах снова приблизилась к окну. Один танк стоял перед лежащей на боку, заваленной снегом кадкой с квашеной капустой. Второй медленно двигался по его следу. Третий, на одной гусенице, остался на шоссе. Люк его открылся. Оттуда показался человек в черном шлеме, в очках и в черном комбинезоне. Он долго осматривался и чего-то ждал. Наконец, когда оба танка, свернувшие с шоссе, выключили моторы, спрыгнул на дорогу и быстро пошел по колее. За ним вылезли еще два черных человека и тоже направились к дому. Из передних танков почему-то никто не высовывался. Первый черный танкист снова обстоятельно огляделся, потом какой-то железкой крепко постучал по броне обоих танков. Вскоре их люки открылись, и в каждом показались головы в черных шлемах. Немцы подняли на лоб очки и подозрительно уставились на снежный бугор, укрывавший кадку с квашеной капустой. Воцарилась тишина.

Тот, у которого в руке была железка, осторожно приблизился к кадке, присел около нее, внимательно осмотрел, тронул железкой дно и ею же весело смахнул снег с кадушки.

Немцы стали выбираться из люков, сразу все заговорили и почему-то пошли ко второму танку. Оля насчитала уже восемь черных танкистов, когда увидела, как они вытащили девятого. Руки его волочились по снегу, оставляя кровавый след, громадные очки были разбиты, а на месте глаз зияла большая кровавая рана.

Значит, и этот, второй подорвавшийся танк был поврежден, хоть и дополз почти к самому дому. Немцы положили девятого на снег и сняли шлемы.

В наступившей тишине Оля вдруг услышала тихое, сдержанное рычание.

Динка, напуганная страшным лязгом незнакомых громадин, воняющих гарью и бензином, при приближении танков скрылась в глубине своей конуры. Но когда моторы и гусеницы стихли, а рядом с конурой оказался убитый, собака возмущенно зарычала.

— Динка! Милая, молчи! — прошептала девочка.

Но овчарка не унималась. Она высунула наружу морду и зарычала еще настойчивей.

Один из немцев метнулся к танку, и через минуту-две короткие автоматные очереди.

Динка взвизгнула… и умолкла.

— Оля! Оля! — услышала девочка отчаянный крик из дома и, едва передвигая ноги, пошла на зов.

С опущенной головой она молча остановилась на пороге маленькой комнаты.

— Они в тебя стреляли? — задыхаясь, спросила Евдокия Павловна.

— Они убили Динку, мама.

Евдокия Павловна протянула руку, и Оля, не поднимая головы, покорно подошла к ней, села рядом, сложила ладони на коленях.

Мать прижала к себе дочерей и тихо проговорила:

— А попалась бы ты на глаза? Будь здесь. Не уходи. Лучше всем вместе.

Так они сидели несколько бесконечных минут, не зная, что ждет их в следующую.

Потом раздались беспорядочный топот и резкие голоса немцев, вошедших на террасу. Скоро они открыли и дверь в дом.

— Кто есть? — громко спросил один, видимо остановившись на пороге. Не дожидаясь ответа, они прошли через столовую, кухню.

— Кто есть? — повторил тот же голос перед дверью в маленькую комнату. Немец, очевидно, опасался открыть ее. — Русс, выходи!

После минутного молчания дверь рванули, и в проем просунулись дула автоматов. Девочки еще плотнее прижались к матери. Первым на пороге встал человек в черной форме, с автоматом наперевес. Он широко расставил толстые ноги и прищурил зеленые глаза.

— Партизан?

Мать и Оля одновременно открыли рты, но не смогли произнести ни звука. Убедившись, что в комнате только женщина с детьми, он вдруг расхохотался и опустил автомат. Через его плечо заглянул еще один немец, за ним другой и третий. Они указывали пальцами на Евдокию Павловну, Олю и Шуру и безудержно хохотали.

Оля догадалась, что они смеются над струсившим было немцем. Глаза ее сузились.

— Не бойся! — сквозь смех говорил зеленоглазый немец. — Их бин доктор. Ноги вжик, руки вжик! — И он выразительными жестами показал, как отрезают людям ноги и руки.

— Ма, это он убил Динку, — прошептала Оля.

— Молчи, дочка, молчи, — твердила та, не глядя на дочь.

Девочка несколько секунд пристально смотрела в лицо зеленоглазому. Но стоявший за ним танкист потянулся к желтой кобуре, и Оля отступила.

— Но, но! Партизан! — погрозил «доктор» и хлопнул дверью.

Евдокия Павловна в страхе смотрела на дочь, в ее глаза, сверкавшие ненавистью.

— Сильные и смелые ничего не боятся! — нервно сказала Оля, стараясь успокоить мать. — А они боятся! Боятся партизан, женщин, детей, собак! Даже кадки с замерзшей капустой испугались.

Нервное напряжение оставило ее, и Оля почти упала на постель рядом с матерью. Уткнув голову в ее колени, девочка всхлипнула, затряслась от рыданий.

Евдокия Павловна ласково гладила ее светлые кудрявые волосы.

— Не плачь, дочка, не плачь. Они услышат, опять придут, — тихо говорила она. — Нам недолго ждать. Помнишь, Виктор сказал, что наши вернутся через неделю. И папа обещал скоро вернуться. А ты, Оленька, побереги себя. Побереги себя и не подводи нас. А то они нас всех перебьют.

Оля перестала рыдать. Мать говорила правильно. Надо дождаться своих. Они обязательно вернутся. Поберечь себя… Но нужно не только выжить, а и выполнить поручение дяди Матвея!

— Хорошо, мама, не видать им наших слез! — проговорила Оля, вытирая кулаком мокрое лицо. А слезы все текли, бежали по щекам, и остановить их было трудно.

В доме уже хозяйничали немцы. Они хлопали дверьми, затопили маленькую чугунную печку в столовой, поставили на нее котелки с водой.

На пороге маленькой комнаты снова появился рыжий гитлеровец, уже без автомата.

— Медхен, картошка вари! — скомандовал он, указывая на чугун под кухонным столом.

— Иди, доченька, иди, — проговорила мать и слегка подтолкнула ее в спину.

Оля встала. Немец повернулся на каблуках и скрылся.

— Совсем немного, недолго ждать, — шептала вслед дочери Евдокия Павловна. — Нужно дождаться.

Картошку надо было набирать в подполье. Спуститься в него можно только из столовой — там люк. Но подойти к люку оказалось невозможным. Танкистам доставили обед, и они возбужденно топтались по всей комнате, выбирая себе подходящее местечко.

Оля наблюдала из-за узенькой перегородки, разделяющей кухню и столовую (когда-то была здесь дверь, но ее сняли, так как она уменьшала и без того небольшие помещения). На маленьком столе еле уместились котелки с ароматным супом; длинные металлические тарелочки — девочка таких никогда не видала — с душистым жареным мясом, удивительно румяной картошкой, с солеными молодыми огурчиками и красными маринованными помидорами, с золотистым луком и зеленым горошком; в промасленной обертке — сыр; шпроты в баночках, несколько бутылок вина и хлеб. Необыкновенный хлеб! Настоящий, ржаной и белый. Не овсяный, не кукурузный, без примеси отрубей или картофельных очисток. И такие большие квадратные буханки, словно наши довоенные сложили по две рядом и так испекли.

Оля невольно подумала, что наши солдаты ели консервы, вареную картошку и сухари. Да и сами они давно не пробовали такого супа и мяса. У девочки закружилась голова, и она отошла от перегородки. Вареная картошка немцам не нужна. Тот рыжий просто так сказал, чтобы знали: он имеет право командовать.

От голода Олю мутило. Нестерпимо захотелось есть. Чтобы справиться с тошнотой, она решила немножко постоять в кухне. Но и там ее преследовали соблазнительные запахи. А лепешки в печке еще не испеклись. И все-таки, как бы их достать? Заслонка загремит, противни тоже Танкисты не позарятся на овсяные лепешки, но услышат шум, прибегут в кухню.

Девочке недолго пришлось решать эту проблему. Немцы, видимо, выпили, заскребли ложками по котелкам и развеселились, заговорили наперебой. Те знания немецкого языка, какие Оля получила в школе за два с половиной года, помогли ей кое-что понять из услышанных слов. Главным было: «Отремонтируем танки, догоним своих и дальше — на Москву Еще два-три дня — и Москве конец, России конец!»

Оля со злостью громыхнула заслонкой, со скрежетом выдвинула из печки противни. И тотчас же в кухню явился зеленоглазый, недавно требовавший вареной картошки. Однако увидев, что здесь нет ничего опасного, с досадой махнул рукой и удалился. Выпитое вино и вкусная еда сделали его снисходительным.

Оля, успокаиваясь, отобрала из недопеченных лепешек те, которые уже можно было есть, поставила остальные в печь, прихватила соленых огурцов и вернулась в детскую. Мать, довольная ее сообразительностью, пошутила:

— При таких запасах и наша еда будет царской.

Вскоре за стеной послышалась песня. Слов понять было невозможно — пьяные голоса звучали вразнобой, а ритм песни — бравурный, задиристый. Может, это немецкий военный гимн пли марш? Оля невольно вспомнила наш, советский военный марш, а может, и не марш, просто песня:

— Мама, послушай, — не выдержала девочка и шепотом, почти ей на ухо, пропела:

И не успела мать ничего сказать, не успела справиться с улыбкой надежды и горечи, как дверь комнатушки открылась и закрылась, пропустив танкиста в черном комбинезоне. Он не пошел к ним. Опустился на низенький порожек и аккуратно пригладил свои черные волосы. Он был очень молод. И улыбался. Улыбка открывала красивые белые зубы, в ровном ряду которых выделялся один, точнее — половина переднего резца, отколотого снизу.

Немец ткнул пальцем в этот ополовиненный зуб, потом махнул рукой в сторону шоссе, изобразил руками и губами взрыв — пфф! И еще раз ткнул пальцем в зуб, провел ладонями по груди, бокам, ногам и засмеялся.

Они его поняли: это его танк взорвался на шоссе, но он остался живым и ни капельки не пострадал, только вот ползуба потерял. Евдокия Павловна невольно, в ответ на его счастливый смех, улыбнулась. Оле тоже очень хотелось улыбнуться. Но зачем он пришел? Чего хочет? Неужели слышал песню, которую она прошептала матери? Уж эта-то песня не могла его привести в хорошее настроение. Значит, не слышал или притворяется незлым. Враг старается казаться добряком.

И все-таки не хотелось верить в то, что думалось. Не хотелось даже, чтобы он встал с низенького порожка и ушел. Пусть еще и еще изображает свое «пфф!» и показывает ополовиненный зуб. Может, пока это будет продолжаться, никто не станет их пугать, приказывать?

Немец действительно снова ткнул пальцем в зуб, еще раз произнес «пфф», провел ладонями по своему телу и опять засмеялся.

Шурочка звонко засмеялась вслед за ним, Евдокия Павловна совсем уж охотно улыбнулась. Немцу это понравилось, он смотрел на них весело и так и сидел, не собираясь уходить, продолжая улыбаться. Ему, видимо, было приятно, что они его поняли без слов, по жестам, и очень хотелось, чтоб и они порадовались его везению — ведь не его, а другого танкиста похоронили сегодня.

Однако Оля решила подавить свое неуместное сочувствие. Как и о чем говорить с этим неубитым немцем, захватчиком, врагом? Почему это они должны радоваться, что погиб не он? Шел бы уж допивать свое вино. Она все пыталась вспомнить подходящие немецкие слова, но они никак не вспоминались. А надо бы как-то выпроводить танкиста, иначе ведь хватятся его там, за столом, и пожалуют сюда все остальные пьяные «победители». В то же время грубить ему страшно, нужно как-нибудь мирно договориться.

И тут Оля вспомнила: ведь у нее есть учебник немецкого языка с кратким словарем на последних страницах. Сейчас он вместе с остальными книгами спрятан на чердаке. Девочка постаралась жестами объяснить танкисту, чтобы он выпустил ее из комнаты; она скоро вернется и тогда они поговорят.

— Дамальс вир мит ир заген, шпрехен…

Танкист понял и пропустил ее. Оля быстро вернулась с учебником. Немец протянул руку, и она, хоть и видела испуганные глаза матери, отдала ему книгу. Он открыл первые страницы, задержал взгляд на портрете, став сразу серьезным, недовольно спросил:

— Ленин?

Потом перелистал учебник до словаря, долго искал в нем что-то, не нашел и с досадой махнул рукой.

— Ихь бин гитлерюгенд. Ихь вюншен ннхт руссишен киндер шиссен. Абер андере зольдат… андере зольдат… — Он замолчал и о чем-то задумался. Возможно, он решил: девочка изучила немецкий настолько, что без труда поймет его родной язык.

А Оля никогда не слышала слова «гитлерюгенд», никак не могла вспомнить, что такое «вюншен» и «шиссен», и только догадывалась, что говорил он о русских детях и каком-то другом солдате.

— Зачем ты пришел? — растерянно спросила Шурочка. И танкист неожиданно понял русские слова, но по-своему.

Он кивнул назад, туда, где веселились его друзья, и неожиданно по-русски сообщил:

— Германия превыше всего! Германии нужен весь мир! Германия тоталь, тоталь…

Танкист снова открыл учебник. Нашел картинку, где нарисован пионер в галстуке, и спросил:

— Ду бист пионир?

Оля кивнула: да, она — пионерка. И хотела добавить: уже третий год, но ей помешал шепот Евдокии Павловны:

— Зачем ты признаешься?

Девочка словно онемела. Мама права: что-то она, Оля, делает неправильно. Зачем разговорилась с врагом? К чему нужно было хвастаться, что пионерка?! «Ах, дура! — выругала она себя. — Сама же читала в газетах, как гитлеровцы уничтожают коммунистов и комсомольцев!»

Гитлеровец спросил:

— Дайне фатер — куммунист?

— Найн, найн! — замотала девочка головой.

Однако гитлерюгенд, в ответ на улыбку и смех которого они тоже улыбались, за которого чуть не радовались, что он остался живым, этот юный немец, посланный в Россию «тотально» и обязанный выполнять все приказы фюрера, неожиданно преобразился. Танкист не поверил девочке; указывая пальцем на Олю, заговорил командирским тоном:

— Ду бист пионир! Дайн фатер — коммунист!

Оля услышала вскрик матери, увидела, как Шурочка забилась в угол, и почувствовала, как у нее самой похолодели руки и ноги.

Дальнейшую речь немца она поняла очень хорошо — почти все слова были знакомы.

— Наш райх, — словно диктовал он, — несет смерть всем коммунистам, всем красным. Они мешают Германии. Ты пионерка, красная, и тебе смерть! А за это, — он раскрыл учебник на той странице, где был портрет Ленина, — тоже смерть!

Немец бросил учебник и полез в карман своего черного комбинезона.

Евдокия Павловна схватила Шуру, бросила ее за свою спину. А Оля загородила собой мать.

— Меня! — закричала она. — Лучше убей меня!

Ее крик услышали в столовой. Оттуда донеслись звуки поспешных шагов. Немец выхватил из кармана пакетик в яркой обертке, бросил его Оле под ноги и выскочил из комнаты. За дверью он засмеялся, кому-то что-то сказал, и, видимо, немцы ушли обратно в столовую. Оля подняла красочный пакетик, развернула его и увидела… сломанную шоколадку.

Когда страх прошел, Евдокия Павловна и Оля попытались объяснить себе происшедшее, но так и не смогли.

— Спрячь, Оля, книжку, — приказала Евдокия Павловна, — лучше сожги ее. И не надейся в следующий раз, что так обойдется.

Сжигать учебник Оля отказалась. Лучше она спрячет его на прежнее место. Запихнув книгу за пазуху, девочка осторожно вышла из комнаты и поднялась на чердак. Ей неудержимо захотелось повидать дядю Матвея, посоветоваться с ним. А вдруг он близко? И она направилась в лес, к стогу.

По пути она почти уверила себя, что не мог он, как и все, оставить ее, маму и Шурочку одних, у немцев. Он должен быть тут, чтобы помочь им хотя бы советом…

Ниша в стоге осела, дяди Матвея не было. Оле хотелось плакать, но слез не было. Оля села на мерзлую солому и задумалась: почему она или мама надеются на чью-то защиту? Разве сами они не смогут бороться? Мама, конечно, не сможет. А она, Оля? Ведь дядя Матвей поверил в нее, даже поручение дал!

Оля решительно встала, еще раз огляделась и направилась к дому. Но, вспомнив о «продовольственном складе», остановилась. Может, взять мяса, гуся или курицу? А где варить? Фашисты отберут. И еще про склад догадаются. Нет уж, придется потерпеть, посидеть на картошке с молоком…

Вечером за стеной опять вкусно ели, много пили, горланили песни. II снова спор: через три или через семь дней они возьмут Москву и будет ли Россия еще воевать, если немцы захватят столицу? И конечно же, произносили тосты за победу великой Германии, за скорое возвращение домой.

Когда Оля выходила доить козу, танкисты уже готовились к ночлегу. Надували резиновые матрасы, делили места в столовой и пустой зале. Но не успела девочка подоить козу, как услышала какие-то странные звуки. Над головой беспрерывно что-то гудело, свистело, жужжало. «Летят снаряды, — сообразила девочка, — но почему так часто и так много? Сколько же пушек стреляет и где их столько могло разместиться?»

Оля бросила козу и подойник, кинулась к своим. Каждую секунду раздавались взрывы, совсем рядом, сотрясая весь дом. Она было ринулась из кухни в комнатушку, но остановилась, пораженная удивительным зрелищем: «покорители» России падали на пол, прятались под широкую лавку, под стол.

— Мари Ванна! Катюша! — бормотали они.

Оля поняла, что так гитлеровцы называли какое-то новое страшное оружие, уже им знакомое. С удовлетворением наблюдая, в какой ужас привела «катюша» «победителей», Оля подумала: «Пусть и нас убьет, зато и от них всех останется мокрое место!»

Но снаряды не попадали в затерявшийся лесной домик. Они разрывались в деревне, где стояли немецкие пушки и танки…

Через три дня танки были отремонтированы. Вечером, как и накануне, немцы были пьяны. Пучеглазый «доктор», который умел «руки вжик и ноги вжик», ввалился в маленькую комнатку, развернул большую карту и хвастливо заявил:

— Каменка! Крюково! Вир наступать!

Еще до рассвета гитлеровцы двинулись в сторону Каменки.

— Пойди, дочка, посмотри, не горим ли мы? — сказала Евдокия Павловна, когда гудение моторов отдалилось.

Оля обежала вокруг дома. Огня нигде не было. Видно, фашистам было не до них. Танки выбирались на шоссе.

Вот когда нужна ракетница! Девочка кинулась в сарай, выхватила из-под половицы пистолет, зарядила его желтой ракетой, просунула руку в маленькое оконце. Дядя Матвей учил стрелять вверх и вперед, чтобы ракета опередила движущуюся цель. Она так и сделала.

Вместо обычного выстрела Оля услышала громкий хлопок, похожий на хлопок елочной игрушки, и долгое резкое шипение.

Почти тотчас вспыхнул маленький золотой огонек, разраставшийся по мере того, как он дугой летел вперед и выше. На мгновение он повис в мутном предрассветном небе, осветив верхушки заснеженных деревьев, потом медленно и отвесно стал опускаться вниз, нехотя угасая.

Оля спрятала ракетницу, вернулась на террасу и стала ждать. Ждала долго, терпеливо. Но танки успели скрыться за поворотом, а ни самолетов, ни орудийных залпов девочка не увидела и не услышала. Что же это? Ведь именно о таких мерах говорил дядя Матвей, как представляла себе Оля. Значит, не заметили ее сигнала, потому и нет бомбардировщиков и пушек.

«Целехоньки придут в Каменку!» — чуть не заплакала она.

И тут раздался взрыв, а следом за ним пламя полыхнуло за лесом.

— Ура, Витя! — закричала Оля. — Это на твоей мине!

Оля не видела горевшего танка, зато разглядела двух черных танкистов, которые, утопая в снегу, пустились догонять уходящие машины. Третий танкист так и не появился на дороге. Очевидно, был убит.

Девочка бросилась к матери поделиться радостью.

Но только открыла рот, как раздался новый взрыв — наверное, перед самой Андреевкой.

— Второй, мама! — запрыгала Оля и захлопала в ладоши. — Один горит вой там за поворотом, с террасы огонь видно. А это подорвался другой. На Витиной мине, мама!

Позже они узнали: дальше Каменки не прошел ни один танк. И ни один не вернулся обратно. Долго еще потом в Каменке под Крюковом оставалось кладбище, вызывавшее радостные улыбки на лицах люден, — кладбище танков с белыми крестами на черной броне.

На другой день в лесной домик пришла Наташа — сестра Николая Ивановича. Она решила воспользоваться кратким затишьем и узнать, живы ли родные. Едва переступив порог, не стряхнув даже снега с валенок, она спросила:

— Все целы? А где Коля?..

Услышав, что брат ушел в Москву, Наташа торопливо сообщила:

— Наши наступают! Фирсановка уже свободна!

Она сняла с головы теплый платок, и по плечам рассыпались такие же шелковистые светлые пряди, как у Оли.

— В Крюкове фашистов бьют так, что и отступать будет некому! — торжественно продолжала молодая женщина.

— То-то эти чуть свет помчались туда, — кивнула Евдокия Павловна в сторону других комнат.

— Значит, у вас тоже были немцы? — удивилась Наташа. — Я думала, не решатся остановиться в лесу. Ведь они боятся партизан.

— Пришлось им остановиться и в лесу, когда тут на шоссе подорвались два танка! — ответила Оля.

Наташа рассказывала много, и новости ее были радостные.

— Ну, мне пора… — Наташа вдруг замолчала.

— Куда же? — поинтересовалась Евдокия Павловна. — Оставайся у нас. С тобой не так страшно будет. Да и пули, снаряды кругом. Убьют тебя.

— Не убьют! — уверенно взмахнула рукой золовка. — Я людям правду рассказываю, чтобы бодрость духа не теряли. Пойду в Жилино.

Она застегнула шубу, которую так и не сняла, и, торопливо поцеловав всех на прощание, ушла.

НА ВОЛОСКЕ

На следующее утро, поставив в протопившуюся печь противень с лепешками, Оля накинула на плечи отцовский тулуп и пошла в сарай за сеном. По-прежнему свистели снаряды и грохотали недалекие взрывы. А иногда вдруг около самых ног завихрялся снег — это пуля, долетевшая неизвестно откуда. И еще мороз, такой сильный, что даже деревья потрескивают. Оля засунула руки в рукава тулупа, плотнее завернулась в него и подняла большущий воротник. «Хорошо хоть, тулуп у меня есть, — думала девочка, шагая по засыпанной снегом дорожке, — а то замерзла бы я в телогрейке или своем коротеньком пальтишке».

В сарае она прежде всего достала ракетницу, повертела ее в руках. Так и не выполнила она наказа дяди Матвея.

«Фашистов теперь здесь не увидишь, сигналов подавать не придется. Наташа говорила, бьют их так, что и отступать будет некому. Ну и ладно! Скорее бы только наши приходили, — успокоила себя Оля. — Может, сегодня или завтра… Я тогда встречу их зеленой ракетой!» — решила она и спрятала «пистолет» на место.

Взяв охапку побольше, чтобы не ходить вечером снова, Оля закрыла ворота и направилась к дому.

И вдруг, услышав скрип снега под чьими-то ногами, остановилась, обернулась. По тропинке от шоссе к дому шли немцы. Они были в зеленых шинелях, в громадных парусиновых сапогах с толстой деревянной подошвой, а поверх пилоток были намотаны шали, платки и даже шелковые косынки.

И шли они не со стороны Крюкова, а с противоположной. Значит, еще не отступают, а наоборот — подбрасывают новые силы. Неужели Наташа ошиблась? А вдруг и Фирсановка еще не свободна, и Крюково занято? Сколько же еще тогда ждать наших?

Оккупанты пока не видели Олю, и она из-за деревьев успела рассмотреть их лица. Они были желтыми, обросшими и опухшими.

И тут один из немцев заметил девочку, вскинул автомат.

— Партизан! — закричал он.

«Пуганые, значит, — подумала Оля и спокойно пошла дальше. — Дал бы мне дядя Матвей не ракетницу, а автомат!..»

Новый окрик заставил ее обернуться.

— Партизан есть? — подошел к ней вплотную немец, обвязанный шелковой голубой косынкой.

— Нету, нету! — ответила она, отворачиваясь, и шагнула к дому.

Немцы пошли за ней, держа автоматы наготове. Вдруг Оля почувствовала, что ее держат за воротник тулупа. Она резко повернулась, рассыпая сено. Немец отдернул руку, но сейчас же взялся за полу тулупа.

— Шуба… О! Шуба, — прищелкнул он языком, внимательно рассматривая тулуп. Потом бесцеремонно принялся поворачивать Олю то вправо, то влево.

Оля рванулась, выдернула полу из цепких рук и побежала в хлев. Гитлеровцы, не опуская автоматов, поспешили за ней. Бросив охапку сена козе, девочка хотела пойти в дом. Но они отпустили ее не сразу. Увидев козу, наперебой заговорили:

— Свинья есть? Кура есть?

Немцы заглянули в обе двери пристройки, разыскивая поросенка или кур, но ничего не нашли.

— Нету! — развела девочка руками перед оккупантами.

Тут один из них взял козу за рог и начал крутить ей голову. Другой пренебрежительно указал на козу пальцем, провел рукой по своему животу, что-то сказал и заключил:

— Ррр!

Все засмеялись.

Оля сообразила: немец сказал, что от козьего мяса у него урчит в кишках. Остальные, видимо, думали так же. И девочка успокоилась, собралась уходить из хлева. Но у того, который все еще держал козий рог, вдруг изменилось выражение лица. Он произнес несколько слов и вынул большой нож или кинжал. Остальные немцы согласно закивали.

Оля сразу поняла, что они затевают. Она схватила ведерко и начала доить козу, повторяя: «Зи ист кранк, кранк!»

Оккупанты недоверчиво переглянулись. Девочка, набрав немного молока, отошла в угол и выплеснула его в навоз. Для большей убедительности она ткнула в себя пальцем, показала на вылитое молоко и сказала:

— Вир нихт тринкен, зи ист кранк!

Немец брезгливо отдернул руку от Катькиного рога, вытер ладонь о шинель и спрятал нож. Оккупанты ушли, а Оля задержалась у Катьки, обхватила ее за шею, поцеловала в нос и глаз и прошептала:

— Мы спаслись, они поверили!

Оля вернулась в комнату. Немцы с автоматами наготове внимательно осматривали больную женщину, детей. И, убедившись, что партизан нет, захлопнули дверь. Почти сразу же загремела заслонка русской печки, а потом и противень, на котором лежали полусырые лепешки.

Оля, все еще в тулупе, волочившемся по полу, стремительно вбежала в кухню. Евдокия Павловна не успела ее удержать.

— Сырые, сырые! — кричала Оля.

Но гитлеровцы уже шарили по противню. Оля смахнула лепешки в подол своего платья и, отскочив от печки, кинулась обратно — к маме и сестренке.

Немцы жадно хватали оставшиеся недопеченные лепешки, толкаясь и ругаясь.

— Оля! — прошептала мать. — Что ты делаешь? Ведь они тебя убьют!

Девочка высыпала лепешки, тщательно укрыла их одеялом, потом, быстро сбросив тулуп, спрятала его под подушками.

— Напрасно беспокоишься, мама. Ничего не будет.

Остаток дня был тревожным. Гитлеровцы растопили чугунную «буржуйку» в столовой до того, что она стала красной, того и гляди, загорится дом! Фашисты варили картошку, потом пили и горланили свои песни. Затихли они поздним вечером, только тогда Евдокия Павловна и девочки заснули.

…Рано утром Оля проснулась от того, что ее трясли за плечо.

— Ты слышишь, — испуганно шептала мать, — кого-то задержали. На рассвете привели. Должно быть, шел рано.

Оля встала, на цыпочках пошла к двери.

— Куда? Не ходи, доченька. Не ходи!

— Я из кухни посмотрю, мамочка. Я очень осторожно. — И Оля тихонько вышла.

Спрятавшись за узенькой фанерной перегородкой, девочка старалась увидеть и понять, что происходит в столовой. На полу лицом вниз лежал мужчина в измятом коричневом пальто. Шапки на его голове не было, и светло-русые волосы рассыпались по грязным половицам.

На лавке и на табуретках молча сидели пехотинцы в зеленых шинелях. На одном из них Оля увидела меховую шапку (очень знакомая шапка!), снятую, наверное, с задержанного. Но вот один из гитлеровцев встал, бросил горящую сигарету пленному на руку (тот даже не пошевелился), подошел поближе и подошвой брезентового сапога повернул его голову.

— Партизан! — прошипел он.

Оля замерла, дыхание у нее прервалось — она узнала дядю Матвея.

Но как он был избит! Под головой — лужа крови, лицо в ссадинах и синяках. Как же он попался? Дядя Матвей, дядя Матвей…

Оля всхлипнула. Первым заметил ее немец, на котором была шапка дяди Матвея.

— Комм! Шнель! Идить здесь! — скомандовал он. Оля вытерла слезы, подошла.

Он сунул ей документы и приказал объяснить, кто этот человек.

Руки девочки дрожали. Она стояла теперь рядом с пленным, хорошо видела его лицо, голову, безвольные раскинутые руки; слышала хриплое, простуженное дыхание. «Это кашель, наверное, его выдал», — подумала она и тихо проговорила:

— Рабочий. Простой рабочий из пекарни.

— Вас, вас? — спросил немец.

— Рабочий из пекарни! — громко повторила девочка. Немцы не понимали. Оля мучительно вспоминала немецкое слово «пекарня», но так и не вспомнила.

— Арбейтер. Махт дас брот, — лепетала она, растерявшись и дрожа.

Гитлеровцы быстро затараторили.

— Все рабочие — партизаны! — поняла Оля одну фразу.

И немцы, как по сигналу, бросились к пленному и снова начали его бить. В этот момент дверь с террасы открылась, и вошел еще один гитлеровец, с узкой полосочкой на погонах.

— Вас ист лос, Ганс? — спросил он того самого, на ком была шапка дяди Матвея.

— Он не партизан! — закричала Оля и с поднятыми руками бросилась к этому, с лычками. — Он пекарь!

Чьи-то жестокие пальцы больно стиснули ее плечо и отбросили в сторону. Она ударилась локтем о стену и поневоле села на лавку.

— Генуг! — скомандовал немец с полоской на погонах.

Все отступили от пекаря. Дядя Матвей за все время ни разу не охнул, только дыхание его стало частым, прерывистым и еще более хриплым.

— Ду, комм мит! — продолжал гитлеровец и наклонился к лежащему.

Двое подняли пленного и поволокли его к двери. Дядя Матвей сначала с трудом передвигал ноги. Потом вдруг выпрямился во весь свой высокий рост и посмотрел на Олю. Глаз его почти не было видно — все лицо в синяках. И все-таки она догадалась, что он узнал ее.

Девочка рванулась к нему. Но командир толкнул ее, и она снова упала на лавку. Тем временем гитлеровец вытащил из большой желтой кобуры пистолет, взял за локоть дядю Матвея и что-то приказал своим.

Оле стало ясно, что командир хочет расстрелять дядю Матвея собственноручно…

В окно девочка видела, как палач и жертва вышли из дома и пошли по дороге. Воспользовавшись тем, что на нее никто не обращал внимания, девочка выскользнула из столовой, пробежала в комнату и, бросившись на постель, уткнулась в подушку, чтобы заглушить рыдания.

Евдокия Павловна, ни о чем не спрашивая, гладила ее по вздрагивающим плечам, по голове. Оля бессвязно бормотала никому не понятное:

— Он простой пекарь, мама! Я им отомщу, топором убью их командира… Я его навсегда запомнила…

Весь день обитатели лесного дома просидели молча, без еды в своей маленькой комнате. Когда начало смеркаться, Оля услышала ненавистный голос командира. Он о чем-то спокойно рассказывал, а его подчиненные громко смеялись. «Смеется над смертью дяди Матвея!» — подумала Оля и, накинув телогрейку, пошла из комнаты.

— Куда ты? — встревожилась мать.

— Подою козу. Хоть молока выпьем, — отводя глаза в сторону, ответила дочь. Она помнила, что топор лежит в сарае.

Оля медленно прошла через столовую. Командир, как и утром, сидел на лавке, а солдаты угодливо подвигали ему хлеб, консервы, колбасу и кружку с водкой.

— Ешь, Вальтер, пей! Ты сегодня заслужил, Вальтер!

Она успела заметить, что Вальтер упорно отодвигал кружку с водкой, зато ел все подряд.

Уже на крыльце Олю обожгло морозом. Пока она ощупью искала куда-то запропастившийся топор, руки и колени совсем окоченели. Пальцы согрелись, когда Оля, спрятав топор под телогрейку, набрала охапку сена и, как в муфту, засунула в нее руки. Зато ноги словно одеревенели.

«В такой мороз и козу без тулупа не подоишь!» — подумала она.

Правда, к Катьке можно проскользнуть в тулупе: в пристройку — хлев есть другая дверь, из кухни, не через столовую.

Топор она спрятала в козью кормушку, под сено. Ночью она тихонько прокрадется сюда, возьмет его… Надо только дождаться ночи…

Наконец стемнело. Надев тулуп, Оля выбирала время, чтобы незамеченной проскользнуть мимо узкой перегородки, разделяющей столовую и кухню. Оля ждала, слегка приоткрыв дверь своей комнаты. Такой момент скоро представился. Вальтер встал из-за стола. Солдаты столпились вокруг него, и никто не смотрел в Олину сторону. Она шагнула через порог, но тут услышала такое, от чего едва не выронила подойник.

Немцы прощались с Вальтером. Оказывается, он больше не будет ночевать в этом доме.

Две двери хлопнули одновременно. В одну вышел Вальтер, на новый ночлег; в другую — Оля, доить козу.

— Ничего, Катька, — делилась девочка с нею своими думами. — Даже лучше: один, без солдат, попадется. Топорище я сниму, а с топором за ним буду ходить. Не заметят одну железяку…

Увлеченная мыслями о мести, Оля забыла об осторожности. Вернувшись в дом с подойником в руках и в тулупе, она столкнулась с Гансом. Тем самым, который успел поменять голубую шелковую косынку на шапку дяди Матвея, который ухватился за тулуп, только еще подходя к дому…

Оля проскользнула в комнату, едва успела затолкнуть в угол подойник и прикрыть его полотенцем, как Ганс переступил порог.

Девочка отступила. Немец остановился у двери. После ужина с водкой он был настроен миролюбиво. Откинув полу своей зеленой шинели, показал облезлый и рваный полушубок. Ткнув в него пальцем, выразительно кивнул на Олин тулуп. Вон что! Он хочет поменяться! Девочка содрогнулась. Ведь этот полушубок фашист тоже снял с русской старушки или старика, а может быть, даже убил за него кого-нибудь!

Оскалив в улыбке неровные, прокуренные зубы, Ганс подошел к Оле и стал дергать широкие рукава тулупа, пытаясь его стащить.

Шурочка испугалась, заплакала, кинулась к матери. Евдокия Павловна с ужасом поняла: старшая дочь не отдаст тулуп гитлеровцу без сопротивления.

— Отдай! — крикнула она. — Отдай сейчас же!

Оля даже не взглянула на мать. Прижавшись спиной к стене, она молча смотрела прямо в глаза солдату. Ганс тянул с нее тулуп и что-то сердито бормотал. Евдокия Павловна нашла силы сползти с постели, чтобы защитить дочь.

— Отдай! — повторила она. — Отдай, ты нас всех погубишь!..

За порогом раздался смех. Там столпились товарищи Ганса, с удовольствием наблюдая забавное зрелище. Ганс бросил рукава тулупа, вцепился в борта, силясь вытряхнуть из него девочку. Она впилась зубами в его руку. Взбешенный гитлеровец схватил Олю за воротник, оторвал ее от стены и свободной рукой потянулся к желтой кобуре.

Неимоверным усилием Евдокия Павловна перебросила свое беспомощное тело, упав между дочерью и фашистом.

Оля, увидев у своих ног мать, словно очнулась от забытья. Она оторвала от себя цепкие пальцы бандита, сорвала с плеч тулуп и швырнула его к двери. Из кармана вылетело что-то маленькое, смятое, темное… «Это ведь та самая подушечка, залитая кровью Виктора, что дала мне сестричка Нина», — мелькнула мысль. Девочка кинулась за подушечкой, схватила ее и спрятала за спину.

Никто из гитлеровцев, к счастью, не обратил на это внимания. Все были заняты «победителем» и увели его в столовую.

Оля захлопнула дверь. Евдокия Павловна бессильно лежала на полу. Шурочка плакала, забившись в угол.

— Воды, — хрипло попросила Евдокия Павловна.

Оля зачерпнула ковшом воды и непослушными руками поднесла к губам матери. Вода расплескалась, пролилась на лицо и платье женщины. Оля вдруг судорожно всхлипнула и уткнулась головой в плечо матери.

— Вспыльчивая ты, дочка, как отец, — говорила Евдокия Павловна и ласково гладила Олю по светлым волосам. — Так нельзя. Гансу ничего не стоило убить тебя. А ты из-за тулупа рисковала тремя жизнями. Будут еще и не такие моменты, а я не смогу удержать тебя, и мы все погибнем! Надо сдерживать себя, родная.

— Я больше не буду, мама, — твердо сказала Оля, уже не плача. — Прости меня, мамочка.

РУССКАЯ БАНЯ

Весь следующий день Лосевы опять просидели в комнате, забыв о голоде, изредка переговариваясь шепотом, стараясь не шуметь.

Оля все время прислушивалась к звукам за стенкой. Она все же надеялась осуществить свой план, отомстить за дядю Матвея, уничтожить его убийцу. Но как найти Вальтера? Ведь он может сюда больше не прийти. Нужно что-то придумать. Для этого необходимо выбраться на улицу, а мама не пускает. Тут сестренка попросила молока, и Оля убедила мать отпустить ее покормить и подоить козу.

На землю уже спускались зимние сумерки, когда Оля вышла из дому. Бесшумно двигаясь по рыхлому снегу, она направилась к сараю. И вдруг увидела женщину, укутанную по самые глаза в темный платок. Женщина, поминутно оглядываясь, тоже осторожно пробиралась к хлеву. Оля узнала тетю Наташу.

— Скорее! — испугалась девочка. — Идем, я тебя спрячу.

Она провела молодую женщину в клетушку к козе, заставила снять шубу, чтобы гитлеровцы не заметили, что Наташа пришла со стороны: нарушителей приказа о запрещении всякого движения до восхода и после заката солнца тут же расстреливали. Этот приказ был приклеен даже на двери лесного дома.

Оля рассказала Наташе все, что произошло за эти дни.

— Убили дядю Матвея, одного папиного знакомого, — нахмурив темные брови, глухо говорила она. — Расстреляли за то, что боятся всего и всех. А нас за тулуп чуть…

Наташа подавленно молчала. Прошмыгнув в комнату, она поздоровалась только кивком и села на табуретку.

Евдокия Павловна выжидающе смотрела на нее. Похоже, что золовка принесла на этот раз какую-то тяжкую новость.

— Ну, ничего! — заговорила наконец Наташа. — Скоро они дождутся! — в ее голосе прозвучала угроза. — У Ивановых взяли корову, а муку керосином облили, — торопливо рассказывала гостья. — У старухи Ляховской расстреляли сына и четверых внуков. Из Бакеева, Баранцева, Малино и других деревень утоняют жителей, скот. Убивают, жгут…

Она резко подняла голову, заглянула в глаза Евдокии Павловне и девочкам. Шепот ее стал торжественным.

— В Каменке разбиты все немецкие танки! Ни один не прорвался дальше, к Москве! Не сегодня — завтра начнется наше наступление. Скоро уже фашистов погонят назад.

— Откуда ты знаешь? — с надеждой спросила Евдокия Павловна.

— Откуда знаю, долго рассказывать, Дуся. Слышь, бой какой идет? — улыбнулась Наташа.

Действительно, орудия грохотали где-то рядом, гудели самолеты и слышались взрывы бомб, снарядов и мин. Где наши? В Михайловке, а может, уже в Андреевке или еще в Крюкове? Это ведь всего в двух или четырех километрах от местечка!

— Ох, скорее бы! — вырвался вздох у Евдокии Павловны.

Маленькая Шура хлопнула в ладоши. Оля схватила ее за руки — пока нельзя так бурно выражать свою радость: за стеной враги.

— Наташа, — после недолгого молчания попросила Евдокия Павловна, — оставайся у нас. Да и нельзя идти сейчас. Поздно, убьют.

— Я и останусь, — согласилась Наташа. — Дома одной очень тошно. Не вернется мой Илья…

Все вспомнили погибшего мужа Наташи и вместе с нею горестно вздохнули.

— Пойдем со мной козу доить, а то я одна боюсь теперь, — предложила Оля.

Молодая женщина тут же поднялась.

По дороге Оля решила рассказать Наташе о своих планах.

— Давай по одному фашисту убьем, — шепнула девочка, когда закрылась дверь козьей каморки.

Наташа вдруг засмеялась.

— Глупенькая, — сказала она, — чем же ты их убьешь? Да и не успеешь, сама пропадешь. Наша задача сейчас одна — выстоять. Понимаешь? Если бы наши солдаты не верили в то, что мы выстоим, они бы так не дрались за нас. Понимаешь?

Нет, этого Оля не могла понять. Да и не собиралась она погибать. Просто убьет фашиста, и все. Это же помощь будет нашей армии. И если каждый уничтожит по одному гитлеровцу, то и победа скорей придет. Но тетя Наташа, наверное, этого не знает. Надо ей постепенно разъяснить. А пока, пожалуй, не стоит ей о топоре говорить. А уж о ракетнице тем более.

Да, ракетница! Ведь если бы здесь не было мамы с Шурой, она бы дала сигнал, прилетел бы всего-то один бомбардировщик — и двадцати оккупантов как не бывало!

И Оля решила пойти на хитрость.

— Знаешь, тетя Наташа, хорошо бы нам всем к тебе переехать. Тут мы одни, в лесу, так страшно! — Оля принялась доить Катьку. — Давай укутаем маму и Шуру потеплее и отвезем на санках в Андреевку. А?

— Чего ж мы больную и ребенка мучить будем? Время такое-неизвестно, где человек уцелеет. Да и ждать недолго осталось. День, два, и наши придут. Потерпим уж.

— Все потерпим да потерпим, — заворчала девочка, заканчивая доить козу.

— Что ты говоришь? — не расслышала тетка.

— Ладно, говорю, потерпим, — посмотрела на нее Оля потухшими глазами. — Пойдем. Я картошку из подпола буду доставать, а ты постоишь рядом. А то мама меня одну не пускает. Поужинаем потом.

Лезть в подполье — значит идти в столовую. Но Наташа, по совету Евдокии Павловны, туда не пошла (женщина молодая, красивая, а там гитлеровцы), осталась за узенькой перегородкой. II поразилась бесстрашию племянницы. Кто-то из солдат одной ногой стоял на краешке люка. Оля подошла, постучала по его сапогу и махнула рукой. Немец молча отошел. Девочка открыла люк, спустилась в подпол. И очень долго там возилась.

«Мешок целый, что ли, она набирает?» — с раздражением подумала Наташа.

Осторожно выглянув из-за перегородки, молодая женщина заметила, что солдаты куда-то собираются. Сердце ее сжалось от волнения — не совсем ли уходят? Отступают, может?

Немцы увязывали какие-то кульки, а один, с тонкими лычками на погонах, в толстой пилотке с отвернутыми бортами, все торопил их. И тут Наташа сообразила: они собираются в баню! Ей даже крикнуть захотелось:

«Да что ж вы, изверги, на век здесь устроились? Вам пятки смазывать пора, а вы — в баню?!»

И так нехорошо стало на душе, что она, забыв, зачем здесь стоит, вернулась в комнату.

А Оля не спешила вылезать из люка. Еще когда заходила с ведром в столовую, она увидела Вальтера. В подполе она уползла в темноту и внимательно слушала, стараясь перевести себе слова «главного».

Завтра они пойдут в наступление. Возможно, до самой Москвы помыться не удастся. Русская столица стоит того, чтобы победители вошли в нее чистыми. А здесь недалеко есть большая баня. Рудольф уже натопил ее. Надо выйти на шоссе, на той стороне, немного в глубине леса — и вы на месте.

Вальтер шутил, он был доволен: им повезло с этой находкой. Знаменитая русская баня умножит боевой дух солдат фюрера.

Оля так и не положила в ведро ни одной картошки. И как только немцы ушли, выпрыгнула из люка, раздетая помчалась в сарай.

Ракетница дрожала в замерзшей руке. Девочка поддерживала ее второй рукой, стараясь впотьмах выпустить ракету так, чтобы она повисла точно над лукашинской баней.

Наконец яркий зеленый фонарик вспыхнул по ту сторону шоссе над лесом, ненадолго застыв высоко в небе. Оле показалось, что уже слышен гул самолетов, сейчас начнут рваться бомбы. Она бросила еще теплую ракетницу в сено и стремглав помчалась домой. На крыльце девочка обернулась. Зеленая ракета, медленно угасая, опустилась вниз. Но никаких самолетов не было. Гудело, оказывается, у нее в ушах. А в лесу, в кромешной тьме, царила обидная до слез тишина.

Значит, и вторую ракету никто не увидел. Никто не откликнулся на ее зов. А немцы вымоются, придут обратно, и опять будут пить какой-то там шнапс, и горланить свои песни, и кричать: «Вперед, на Москву!» И завтра утром пойдут в наступление…

Руки девочки бессильно повисли, по щекам потекли горячие слезы, и дышать стало невыносимо тяжело.

Чтобы мать не увидела ее плачущей, она снова полезла в подполье и машинально принялась набирать картошку.

Дверь маленькой комнаты открылась, и Наташа громким шепотом позвала:

— Оля!

Она вяло откликнулась. Потом добавила:

— Иди сюда. Они все ушли.

Наташа приблизилась к краю люка, сердито спросила:

— Ты уснула, что ли, там?

— Нет. Я слушала их разговоры. Они отправились в баню. Завтра утром пойдут в наступление…

Наташа не проронила ни слова. Она едва успокоилась после того, как поняла, что немцы не собираются «смазывать пятки». А тут — наступление!..

Молодая женщина опустилась на пол, свесила ноги в люк и ждала, что скажет еще племянница. Но та молча выбралась из подпола с ведром картошки. Молча захлопнули они люк и печально посмотрели друг на друга.

В это время дверь с террасы открылась, и на пороге возник Вальтер. Увидев Наташу, он заулыбался и галантно склонился в полупоклоне.

— О! Какой фройляйн! Дэвушка. Русска дэвушка само шён в мире! — коверкая слова, пытался он изъясняться по-русски. — Зи есть швестер? — повернулся Вальтер к Оле. — Их шпрехе руссишь нихт. Абер ихь ферштее руссишь. Шпрехен зи битте дойч. Могите унд по-русски.

Оля подняла ведро и направилась к своей комнате. Наташа последовала за ней. Вальтер проворно схватил обеих за руки, потянул обратно.

— Нихт уходийть! Ихь зер скучайть! — Глаза его были просящими.

Оля выдернула руку, взяла за локоть тетку и злобно сказала:

— Ишь какой! По-русски пробуешь болтать!

Вальтер что-то понял: или ее слова, или недобрый взгляд. Он хотел возразить, а может, оправдаться, но тут раздался взрыв. И следом за ним — второй. Немец бросился на пол, потянул за собой и Наташу с Олей.

Взрывы были не сильные. Не то что Витины мины под фашистскими танками или снаряды «катюши». Даже уцелевшие в рамах стекла не дрогнули. И все-таки Вальтер очень испугался. Он первым вскочил на ноги, привычно отряхнул шинель и в страхе спросил:

— Вас ист дас?

Оля, встав с пола, пожала плечами. Откуда она знает, что это такое?

— О! — вдруг схватился Вальтер за голову. — Майне зольдатен! Русска банья! — и выскочил из дома.

Оля, решив, что по ее сигналу вылетел, наконец, бомбардировщик и ударил по «скоплению немцев» в бане, завизжала от восторга и помчалась к своим.

К взрывам все уже так привыкли, что Евдокия Павловна почти спокойно спросила:

— Тебя ранило?

— Нет, что ты, мама!

— Отчего же ты так верещала, как недорезанный поросенок? — сердито упрекнула ее Наташа.

Ну разве можно сказать им сейчас, отчего она так ликует? Уж когда-нибудь потом.

— С испугу, мамочка! — весело объявила Оля. — Давайте картошку варить, ужинать пора.

У нее было праздничное настроение. Еще бы! По ее сигналу уничтожены двадцать немцев! А разве она одна старается помочь взрослым сломать, разгромить страшную гитлеровскую машину? Сколько еще таких девчонок и мальчишек! И скоро, очень скоро придет победа!

Оля считала, что никто из гитлеровцев не вернется в их дом. Но вдруг кто-то затопал по террасе, без спроса вошел в дом. Оля кинулась из комнаты посмотреть на непрошеного пришельца, зная заранее, что он ненавистный.

И в самом деле, это вернулся Вальтер. Живехонек. И следом за ним еще трое немцев. Сразу видно — раненые. И одеты странно. Один в брезентовых сапогах на деревянных подошвах, в порванной на синие шинели не по росту, из-под которой видны голые посиневшие коленки. Второй и третий выглядят примерно так же. Похоже, напялили уцелевшую одежду, неизвестно кому раньше принадлежавшую.

Все еще дрожа, они уселись на лавке и молча принялись перевязывать друг друга какими-то лоскутами, захваченными из разбитой бани. В куче этих лоскутов Оля заметила обуглившиеся куски своего тулупа. И еще она с удовлетворением отметила, что Ганса среди раненых нет. Значит, убит. Что ж, он заслужил, пожалуй, больше других.

«А вот Вальтер пока жив, но и ему все равно не уйти от расплаты». Теперь Оля была твердо в этом уверена.

Впервые за эти дни Лосевы спокойно сварили картошку, поели ее с молоком и без опаски улеглись спать.

…Часа в два ночи Евдокия Павловна услышала сквозь сон торопливые шаги, возбужденный, отрывистый говор на чужом языке. Потом гитлеровцы вышли из дома. Дверь за ними захлопнулась. Как ни прислушивалась мать — дверь больше не открывалась.

— Наташа! — шепнула она, тронув золовку за плечо.

Та испуганно вскочила.

— Ушли, — неуверенно сказала Евдокия Павловна. — Надо бы посмотреть…

Наташа — она, как и все, тоже спала одетой — осторожно приоткрыла дверь, высунула голову в узкую щель. Потом на цыпочках выскользнула в кухню, заглянула в столовую.

Через минуту она вернулась. Евдокия Павловна старалась рассмотреть ее лицо, но было еще очень темно.

— Никого, — почти громко сказала Наташа. — Где спички?

Она зажгла коптилку и снова, теперь уже смело, прошла в столовую. Там на голом столе стояли две консервные банки. В одной остались недоеденные кусочки рыбы, в другой какая-то жидкость. Наташа наклонилась, понюхала эту жидкость и отшатнулась. В нос ударил густой запах бензина. А рядом лежали спички.

Они хотели поджечь дом вместе со спящими людьми?!

«А может, мы уже горим?» — подумала она и выбежала на террасу. Коптилку сразу же задул резкий ветер. Ее обступила темнота. Было что-то непередаваемо жуткое в этой темноте. По-прежнему, только теперь совсем близко, ухали орудия, завывали снаряды, как светлячки то там, то здесь чертили свои линии трассирующие пули.

Осмотрев дом, Наташа убедилась, что он цел, не горит.

— Не успели! — облегченно вздохнула она и вернулась в комнату. — Андреевка уже свободна. Оттуда пушки стреляют. А здесь ни одного немца!

Оглушительный взрыв не дал ей договорить. Закачался пол под ногами, потолок, казалось, ринулся вниз. Оля кинулась к матери, хотела прикрыть ее собой, но в полутьме промахнулась. Попробовала подняться, но тут на нее навалилось что-то мягкое, тяжелое. В висках девочки больно стучало, в нос и рот набилась пыль, в ноздрях противно щекотало и что-то душило ее.

Оля попыталась освободиться от мягкой тяжести, но почувствовала, что силы оставляют ее. Когда она открыла глаза, то увидела склонившееся над ней лицо матери.

— Ты испугалась, да? — с тревогой спрашивала мать. — Это я виновата! Я бросила на тебя матрас. Думаю, осколки полетят, тебя не достанут. Не плачь, доченька. Все мы живы, теперь все будет хорошо.

ДРУГОЙ ДЕНИСОВ

Успокоившись, они решили еще немного вздремнуть до рассвета. Кое-как завесили окно, оставшееся теперь совсем без стекол, снова расстелили оба матраса на полу, поправили подушки и улеглись прямо в одежде и теплых платках.

Однако с первым лучом солнца все, кроме Шуры, проснулись от какого-то странного, глухого, но сильного толчка. Казалось, что-то очень тяжелое с большой скоростью влетело в террасу и даже чуть сдвинуло дом. Ни взрыва, ни какого-нибудь другого страшного, уже знакомого звука не последовало. Наташа с Олей вышли на крыльцо. Никаких изменений они не заметили. Разве вот этот широкий, ровный след, ведущий под террасу. Но след, похоже, остался от деревянной лопаты, которой разбрасывают снег.

— Может, немцы собирались расчистить тропинку, чтоб удобнее было удирать? — усмехнулась Оля.

— Ой, смотри-ка! — воскликнула вдруг Наташа, указав на шоссе.

Оля подняла голову и…

— Наши! Наши!

По шоссе шли красноармейцы.

В белых полушубках, в серых ушанках с красными звездами, с винтовками через плечо шли пехотинцы. Их обгоняли грузовики с брезентовыми кузовами, огромные тягачи с прицепленными орудиями. Голова этого шествия была уже где-то около Жилина, а хвост терялся далеко за деревней Андреевкой.

Не веря еще своему счастью, Наташа и Оля смотрели во все стороны, словно ждали наших бойцов и из леса, и из-за сарая, и из сада. Тут только они увидели чуть справа позади дома огромную воронку и множество выкорчеванных взрывом деревьев. Вот, оказывается, где разорвался последний снаряд. Чуть-чуть левее и ближе — и не стояли бы они сейчас на крыльце родного дома, не увидели бы красноармейцев!

Поняв это, тетя и племянница радостно обнялись. Потом, не сговариваясь, бросились в комнату, вытащили самодельное кресло в столовую и перенесли в него Евдокию Павловну. Пусть и она посмотрит на дорогу. Чтобы не оставлять ее одну, разбудили Шуру, усадили рядом, укутали обеих потеплее, а сами снова убежали на улицу, поближе к долгожданным гостям.

Это было утром девятого декабря 1941 года.

Всего десять дней не видели они русских солдат. Но каких тяжелых, невыносимых дней!

— Ты не устала, мамочка? Тебе удобно? — беспокоилась Оля, то и дело забегая в столовую.

— Удобно, дочка! — Евдокия Павловна и плакала и смеялась, прижимая к себе сонную Шурочку.

— Всё идут! Мамочка, видишь? Они всё идут! — в восторге кричала Оля и снова бросалась к двери.

— Дочка, застегнись хоть! Мороз-то какой! — тщетно останавливала ее мать. Но сейчас она говорила это так просто, как в мирные дни, будто больше не существовало никакой опасности, кроме простуды. Она забыла в этот миг, что еще тоненько посвистывают шальные пули, что еще летят осколки разорвавшихся снарядов.

Оля послушалась. Застегнула на бегу свою зеленую телогрейку и, подхватив под руку Наташу, потащила ее к шоссе.

Наконец Наташа и Оля добежали, остановились у края дороги. Красноармейцы подходили к ним, пожимали им руки.

«Может, увижу кого-нибудь из взвода Денисова?» — подумала Оля и спросила первого попавшегося красноармейца:

— А саперный взвод у вас тут есть?

— Тут уже нету. Он далеко впереди. Видишь, дорога расчищена. Саперы, они такие — отступают последними, наступают первыми. Сразу после разведчиков. А у тебя что, братишка там?

Оля подумала о Викторе. Хирург Незамаев говорил, что Виктор обзавелся сразу двумя сестренками. Теперь Буйвол-Кот — ее брат. Но сейчас он никак не может быть здесь. Если выжил, лечится где-нибудь в госпитале. Девочка вспомнила Васю, Амирана и Сашку Цыбулю — ее «жениха».

— Нет. Жених, — пошутила она. — Он во взводе Денисова.

У бойца даже мысли не возникло, что девочка шутит. Да и не девчонку он видел перед собой. Скорее всего, этой бледной, измученной, плачущей и смеющейся девушке лет восемнадцать, а может, и больше. И красноармеец серьезно ответил:

— Не-е, наш путь расчищает младший лейтенант Зорин со своими хлопцами. А про Денисова не слыхал. Да ты прежде времени не переживай: найдется твой жених, если жив! — И тоже заспешил вперед.

Девочка насторожилась: почему же не взвод Денисова расчищает путь от мин, поставленных им? Ведь те саперы лучше знают, где их искать. Неужели все погибли? И она принялась настойчиво допытываться у солдат:

— Вы не видели лейтенанта Денисова? Не знаете Амирана или Сашу Цыбулю?

Одни отвечали просто: «Нет, не встречали». Или: «Не знаю». Другие подробнее: «Да может, их на другой фронт перебросили, а может, в Крюкове остались». «Остались в Крюкове? — содрогнулась Оля. — Значит, погибли!» В это не хотелось верить. И она продолжала спрашивать. Наконец один из солдат обрадовал ее:

— Денисов? Да вон он пошел! — И громко крикнул вперед: — Лейтенант Денисов, вернитесь, вас тут ищут!

Оля чуть не запрыгала от радости, но через минуту тяжело вздохнула. К ним подходил молоденький лейтенант в белом полушубке, перетянутом скрещенными ремнями. Юношеские яркие губы его расплылись в радостной улыбке, глаза светились торжеством. Это был совсем не тот Денисов. И девочка не решилась ни о чем спросить его.

— Я слушаю вас, сестренки, — сказал он, ласково глядя в похожие лица Оли и Наташи.

И, не дождавшись ответа, по-своему истолковал сложившуюся ситуацию. В освобожденных деревнях жители тоже стояли у края дороги, встречая своих спасителей. Многие из них хотели познакомиться с командиром одной из первых частей Красной Армии, ведущей долгожданное наступление. Он подходил к ним, разговаривал, отвечал на вопросы. Но бывало и так, как сейчас, — взволнованные люди не могли вымолвить ни слова. Тогда он начинал уговаривать их уйти от дороги, подальше от опасности. То же повторил Денисов и Наташе с Олей:

— Пули шальные, знаете. Обидно ведь будет, если какая-нибудь вас зацепит. — Видя их растерянность, он решил, что им не хочется уходить, и, все так же ласково улыбаясь, продолжал убеждать: — Давайте, я вас провожу. Кстати, может, водичкой угостите. Ужасно пить хочется.

«Сестренки» повели его к дому.

У самого крыльца лейтенант почему-то остановился. Наклонившись, долго рассматривал широкий след, потом заглянул под террасу.

— А это что у вас за игрушка? — как-то подозрительно спросил он, не оборачиваясь.

Наташа с Олей тоже наклонились и… замерли в ужасе. Под террасой лежал неразорвавшийся снаряд. Так это от его удара на рассвете тряхнуло весь дом! Не сумев ничего сказать, они в немом оцепенении глядели на лейтенанта.

— Люди в доме есть? — распрямившись, посмотрел он на них.

Оля кивнула.

— Всех вывести, — продолжал лейтенант. — Подальше, вон хоть к шоссе! — И тут же позвал: — Э-э-эй! Серегин! Давай сюда двоих или троих!

Пока Оля с Наташей выносили из дома Евдокию Павловну и вывели Шуру, подошли трое красноармейцев. Помогли усадить больную на санки, сами отвезли ее подальше от дома, подождали, когда отойдут остальные, и полезли под террасу.

Евдокия Павловна издали смотрела на дом, который с таким трудом построили они с мужем собственными руками и который вместе с хозяевами не сегодня-завтра взлетел бы на воздух, не окажись тут молоденький лейтенант. Этот простенький деревянный дом — их единственный кров, выстоявший самое жестокое время, потерявший только стекла в оконных рамах, — через несколько минут может рухнуть и запылать. Сейчас, когда уже пришла свобода! Как это несправедливо!

Евдокия Павловна попросила дочь:

— Оля, узнай, как зовут командира, пусть он подойдет.

— Денисов, мама, его фамилия Денисов.

— Товарищ Денисов, можно вас на минутку? — крикнула Евдокия Павловна.

Лейтенант подбежал.

— У вас кто-нибудь там остался? Или, может, ценности? — торопливо спросил он.

Евдокия Павловна отмахнулась, поморщившись:

— Какие ценности! Дом пустой. Но ваши бойцы… Зачем они полезли под террасу? Это ведь опасно для них. Разве нельзя как-нибудь на расстоянии? Нас вы спасли, а сами…

— На расстоянии взорвать снаряд можно, — успокоившись, стал объяснять Денисов. — В исключительных случаях мы так и делаем. Но надо же попытаться сохранить ваш дом. Ребята попробуют извлечь и обезвредить снаряд.

— Легко сказать: извлечь и обезвредить! — почему-то рассердилась мать. — Послушайте меня, я постарше. С домом я уже простилась. А у вас есть матери, жены, может, дети… — и вдруг умолкла. Она подумала о том, что если бы тот Денисов был жив, он непременно заглянул бы на обратном пути.

— Не волнуйтесь, — сказал этот Денисов. — Излишнего риска я не допущу. — И убежал к своим солдатам.

…Наташа зажала ладонями Шурины уши и все уговаривала ее отвернуться и пошире открыть рот. «А то ушки лопнут», — твердила она напряженным, совсем незнакомым голосом.

Оля крепко обняла мать и настойчиво убеждала:

— Он не взорвется, мамочка! Он бы уж давно взорвался. Этот снаряд бракованный.

— Если бы бракованный, не стали бы нас выселять, — возразила Евдокия Павловна, стараясь разглядеть, что делается под террасой.

Сколько прошло времени, никто не считал. Наконец красноармейцы выпрямились и громко заговорили.

— Давайте сюда! — махнул рукой лейтенант, и Оля с Наташей бросились к нему. Сейчас им было не до Шурочки и Евдокии Павловны. К дому больную доставили опять солдаты. Шура уверенно топала по саночному следу.

— Что? Я говорила! — ликовала Оля. — Снаряд бракованный, да?

— Не совсем, — усмехнулся лейтенант и переглянулся с бойцами. Один из них показал извлеченный из снаряда взрыватель.

— Какое-то чудо вас спасло, — объявил он. — Снаряд обо что-то ударился боком и под дом шел уже рикошетом. Видите, какой след. Боком шел. — Тут красноармеец что-то заметил в стороне и приблизился к занесенной снегом кадушке с квашеной капустой. — Вон что! Смотрите, вот куда он ударился сначала!

Действительно, в пышном снежном покрывале на кадке остался след от снаряда.

— А мог бы взорваться? — спросила Евдокия Павловна.

— От малейшего прикосновения к головке, — ответил лейтенант.

— Да ведь это… Забрела бы курица… А мы сидели бы дома… — Мать не договорила.

— Ну, теперь уж этого не случится, — успокоил ее Денисов. — А водички вы нам все-таки дадите? — повернулся он к Наташе.

Молодая женщина вынесла ведро, кружку. Бойцы напились; Оля с Наташей пошли проводить их до шоссе. Но лейтенант остановился и ласково напомнил:

— Идите домой, сестренки. Идите, очень вас прошу.

Они подчинились, дальше не пошли.

Денисов что-то прокричал им на прощание.

— Мы непременно заедем к вам после победы! У вас так хорошо отдохнуть, в лесу! — послышалось Оле.

У ВЕЧНОГО ОГНЯ

Многие москвичи видят Кремль каждый день по пути на работу и обратно. Тысячи людей живут рядом с Кремлем, и величественные золотые купола и рубиновые звезды сияют перед их окнами; по кремлевским курантам проверяют они свои часы. И все-таки никто не может не испытать того особого волнения, какое охватывает человека, пришедшего в Кремль или к его стенам.

Так было и с Хлебниковой, когда она пришла в Александровский сад.

С тех пор как у Кремлевской стены нашел свой последний покой Неизвестный солдат, погибший в сорок первом под Москвой, гостей в Александровском саду намного прибавилось. К Вечному огню не так легко пробиться, не так просто найти местечко для букета среди венков, корзин с цветами и таких же, как твой, букетов, устилающих гранитные плиты.

И москвичи, и миллионы столичных гостей приходят к Вечному огню, чтобы поклониться безвестному герою. Высшие однополчане перенесли место своих традиционных встреч к могиле Неизвестного солдата.

Зимой Александровский сад становится строже и торжественнее. Оголенные деревья и кустарник не заслоняют памятников, башен, стен. Не отвлекают пышные цветы на клумбах, обилие зелени, запах распустившейся сирени — все то, чем богат сад весной и летом.

Ольга Николаевна остановилась у Вечного огня. Справа от нее были трое: старушка в черной шали и черном легком пальто и двое молодых людей с кепками в руках, в модных пальто с поднятыми воротниками. Они чуть не вдвое выше старушки; чтобы слышать ее, парням приходилось наклоняться. Здесь все говорят вполголоса. А она, с заметным кавказским акцентом, рассказывала:

— Сын мой тогда моложе вас был. Как я ни удерживала, ушел добровольцем в восемнадцать лет. Писал потом: увидел, наконец, Москву; очень она ему понравилась. Хоть и завалены мешками с песком, забиты фанерой нарядные витрины… И еще писал, что сердце разрывается, когда идешь по городу вечером и ни одного огонька ни в одном окошке не видно — маскировка! Москва на осадном положении… Разве такую столицу мечтал увидеть мой сын?!

Несколько минут старушка молчала. А молодые люди так и стояли, склонившись к ней, ждали продолжения рассказа.

— С тринадцати лет стихи сочинял, — снова заговорила она. — Может, стал бы поэтом. Но… — И вдруг погрозила сухоньким кулачком: — из-за них носить мне траур до самой смерти! Вот… — Старушка отвернула полу черного пальто и из кармана черной юбки достала истертый листок. — Вот что я получила вместо письма единственного сыночка!

Молодой человек так осторожно и долго расправлял этот листок, что Ольга Николаевна успела вспомнить Амирана из саперного взвода — кавказца, поморозившего нос…

— Скажите, как звали вашего сына? — спросила она.

Та, даже не удивившись вопросу незнакомой женщины, ответила:

— Гурген, Гурген Садосян. — И тут, повернувшись к ней, спросила задрожавшим голосом: — Вы здесь, в Москве, случайно, не встречали его?

Хлебникова собралась рассказать, что она тогда жила не в Москве, а в Крюкове, откуда привезли прах Неизвестного солдата, но в этот момент молодой человек стал читать:

— «Уважаемая Асмик Карапетовна! На ваш запрос сообщаем, что ваш сын — Гурген Захарович Садосян погиб смертью героя 5 декабря 1941 года, защищая столицу нашей Родины — Москву. Место его захоронения в настоящее время еще не выяснено…»

Почувствовав подступающие слезы, Ольга Николаевна отвернулась. Не расплакаться бы при старушке, приехавшей с далекого Кавказа в надежде услышать что-нибудь о последних минутах своего сына. Может, ее Гурген лежит в могиле Неизвестного солдата? А может, это — Амиран, возмущавшийся подмосковными морозами? Или Вася, который «устраивал ресторан» своим товарищам на трофейной губной гармошке? А может, под Вечным огнем лежит взводный командир Денисов?..

Кто-то сжал ее локоть. Хлебникова вздрогнула, обернулась.

— Что с вами? Вы так бледны, — обеспокоенно сказал низенький человек в очках с толстыми стеклами.

Она сразу узнала его. Федор Иванович Филимонов. Работает в одной с нею клинике, но в другом отделении.

— Здесь не волноваться не получается, — ответила Ольга Николаевна.

— Да, — тихонько согласился Федор Иванович и осторожно, как больную, потянул ее в сторону. Он и сам был бледен, но все-таки улыбался: — Вы тоже на встречу с однополчанами? Хотя что я говорю?! Вам же в войну лет десять, наверное, было?

— Немножко побольше, — улыбнулась и Хлебникова. Они отошли от Могилы, задержались у маленького грота в Кремлевской стене. — Я не воевала. И все-таки, знаете, чувствую такое сейчас, будто действительно предстоит встреча с однополчанами. В сорок первом мы жили в Крюкове. У нас стоял саперный взвод. Кто-то из этого взвода написал мне, предложил встретиться. И может быть, там, — кивнула она на Могилу, — один из тех, кого я знала…

Филимонов левой рукой (правая у него почти не сгибается) поднял на лоб очки, отвернулся и протер глаза.

— А мне кажется, такой чести удостоен мой отец, — сказал он. — Старый уж тогда был. Старше, чем я теперь. Решил, что без него не защитят Москву. В народное ополчение напросился. Погиб. Где похоронен, неизвестно… — Федор Иванович повернулся, поправил очки, посмотрел на Хлебникову: — Очень правильный этот символ — могила Неизвестного солдата у стен Кремля. Многие из тех, кто ей поклоняется, имеют право считать: здесь — мой отец, муж, сын, брат…

Ольга Николаевна вдруг схватила его за рукав.

— Что? — насторожился Филимонов. — Пришел? Где, который?

Хлебникова опустила руку, виновато улыбнулась. Ей показалось, что высокий, худощавый старик (впрочем, пожалуй, еще не старик, а просто пожилой человек), проходя мимо, слишком внимательно вглядывался в нее.

— Обознались, — догадался Филимонов. — Бывает. У меня однажды случай… — И вдруг, прервав себя, обрадованно воскликнул: — О! Поглядите-ка, явились!

Она поглядела. Трое мужчин остановились у Могилы и обнажили головы.

Федор Иванович почему-то засмеялся, снял шапку-«пирожок» и похлопал по своему голому темени.

— Заметьте, не я один, все стали лысыми. А какие чуприны были!

Ольга Николаевна невольно улыбнулась: действительно, у тех, на кого указал Филимонов, «чуприн» тоже не было.

— Ничего не попишешь — скоростная истребительная авиация! Она свое берет, — с гордостью объяснил Федор Иванович и попрощался: — Извините, пойду. Больше ждать некого. Из всей эскадрильи нас четверо осталось.

Хлебникова видела, как горячо обнялись бывшие летчики-истребители, и отошла от грота. Где же она встретит незнакомца, который «уверен»… Александровский сад большой, место встреч москвичей и приезжих. Идут люди навстречу и рядом. А кто из них прислал письмо?

«Напрасно все-таки не назвал он своих примет — так и разойтись недолго, — с досадой подумала Ольга Николаевна. — Уж пора бы ему узнать меня, время-то восьмой час».

И тут встретилась взглядом с человеком, стоящим у грота, где они только что разговаривали с Филимоновым. Это тот же пожилой человек, который очень пристально рассматривал ее, проходя мимо несколько минут назад. Но он никак не может быть из саперного взвода. Саперы были все молодые — девятнадцать-двадцать лет; только взводному Денисову лет тридцать…

Хлебникова направилась к Боровицким воротам.

Кого же она все-таки ждет? Может, это Саша Цыбуля, наконец, приехал со своей Черниговщины в Москву? Но не мог же он написать: «Знаю, вы считаете меня погибшим»! С Сашей переписка наладилась с первого послевоенного года. Цыбуля надеялся разузнать что-нибудь о судьбе своих товарищей. Сам он в Крюкове был тяжело ранен, потом госпиталь, снова фронт, и конец войны в Берлине. Но Оля в то время ничего ни о ком не знала. А когда появился в их доме Буйвол-Кот, сразу же написала об этом Саше. Цыбуля немедленно сообщил: «С Виктором связь налажена, спасибо! А тебя, дорогую незабываемую невесту, приглашаю на свою свадьбу…»

Нет, конечно, не Саша предложил ей сегодня свидание. Значит, жив еще кто-то из саперного взвода. Вот будет радость!

…Оля училась на первом курсе Медицинского института. Праздник решила встретить в общежитии, с девчонками, которые утверждали: будем в институте в Новый год, значит, не вылетим из него весь год! Буйвол-Кот не застал ее в Крюкове. Увидел он новогоднюю елку, Евдокию Павловну, Шуру и незнакомую девушку по имени Нина.

Евдокия Павловна выздоровела, бодро ходит, но стала совершенно седой.

— Садись, Витя, вот сюда, на диванчик, — обрадованно хлопотала она. — Господи, гость-то какой! Желаннее не бывает. Садись, пирожки у меня готовы, бутылочка винца есть. Вот знала бы Оля, не осталась бы там на своем девишнике!

Виктор сел на диван рядом с незнакомой Ниной и почувствовал себя как-то неловко.

— Да ты ж ее знаешь, Витя! — заметив его состояние, сказала Евдокия Павловна. — Это она тебе кровь дала, когда тебя тут ранило!

— Как?! — Виктор вскочил.

В «истории болезни», которую вместе с ним отправили в тыл, было записано, что он ранен и контужен у деревни Андреевка под Крюковом, что ему было введено после операции четыреста граммов крови… Но чья эта кровь…

— Я не знал, — в замешательстве проговорил он. — Я считал, как всем — консервированная кровь. Я бы давно написал вам. Я не знал. И приехал-то, собственно, просто посмотреть, как теперь здесь, где я чуть с жизнью не распростился… Спасибо! — Буйвол-Кот схватил обеими руками тонкую Нинину руку и стал трясти ее: — Спасибо. Вы спасли меня. Всю жизнь буду благодарен!

— Спасла вас Оля, — возразила девушка. — Это она нашла вас на заминированном шоссе.

— Как? — опять удивился Виктор. — В «истории» записано: «доставлен санитаром Бекетовым и колхозником Сергеевым». Я своими глазами читал. И собираюсь их отыскать.

— Можете, конечно, отыскать. Но они только доставили вас. А нашла Оля. На заминированном шоссе, — подчеркнула Нина, высвободив свою руку.

— Вместе с Динкой, — добавила Евдокия Павловна. — Помнишь, овчарка у нас была? Немцы ее застрелили…

…С того новогоднего вечера Буйвол-Кот зачастил в Крюково. А потом Нина стала его женой…

Хлебникова подошла к Боровицким воротам, задержалась у входа в Кремль. Неделю назад они встретились здесь с Буйволом-Котом. И он и она привели своих детей на новогодний праздник во Дворец съездов. Они проговорили все время, пока ребята веселились в зале. Не заметили даже, как утренник кончился и пора было уводить детей.

— Хорошо, что у тебя парни, Оля, — целуя на прощание ее в щеку, позавидовал Виктор. — Не то что девочки. Они, видишь, обе о медицине мечтают, а мальчишка помогал бы мне в технике.

— Еще неизвестно, — улыбнулась она. — Мои вон во врачей играют, не очень-то отец их электроникой увлек.

— Ты права, сдаюсь, — шутливо поднял он руки. — Еще неизвестно. Передай Анатолию привет. Да не тяните с ответным визитом. Теперь ваша очередь — к нам в гости…

И еще почему-то здесь, у Боровицких ворот, вспомнилось, как однажды она случайно наткнулась в своем шкафу на маленькую вышитую подушечку, в какую втыкают швейные иголки. Подушечка была пробита пулей, и кровь с нее так и не смылась. Оля тогда рассердилась на себя. Наверное, эта подушечка — очень дорогая для Виктора вещь, если он носил ее в нагрудном кармане гимнастерки даже на фронте. А она до сих пор не вспомнила о ней и не вернула. И, не дожидаясь очередного приезда Буйвола-Кота в Крюково, поехала к нему домой. В тот день Оля впервые увидела мать Виктора.

Маленькая, сухонькая старушка, увидев подушечку, кинулась целовать девушку.

— Да, да! Я вышивала. Это он, мой талисман! — радовалась она. — Спасибо, что сохранили. Это он, талисман, сберег мне моего Витю! Не было б его, может, и Оля не нашла бы тебя, — сказала она сыну. — Как знать? Материнское благословение — великая сила, сынок, никогда им не гнушайся…

«Верно, без материнской любви очень пусто на земле, — подумала сейчас Ольга Николаевна. — Пора и мне к своим ребятам возвращаться. Встреча, как видно, не состоится. Неизвестного знакомого все нет. Непонятный человек, почему не сообщил свои приметы?»

А человек этот был недалеко. Хлебникова опять почувствовала чей-то пристальный взгляд, обернулась. И увидела того же пожилого человека, который словно следил за нею весь вечер. Он улыбнулся и уверенно направился к Ольге Николаевне. Что-то очень знакомое было в его улыбке. Хлебникова, ощутив вдруг необъяснимый страх, шагнула назад.

Он перестал улыбаться, подошел и, не здороваясь, спросил:

— Не знаете, сколько лет дяде Матвею?

Она вскрикнула, отшатнулась, защищаясь от чего-то рукой.

— Не бойтесь, — быстро сказал он. — Я же предупреждал: «считаете меня погибшим».

— Дядя Матвей?! — еще не веря, испуганно выдохнула она. И в тот же миг мысленно увидела его истерзанным, окровавленным, еле передвигавшим ноги пекарем-партизаном, которого уводил на расстрел Вальтер. И, заново пережив те страшные минуты, заплакала, бросилась к нему на грудь.

— Ну, ну! — погладил он ее плечо. — Ничего особенного. Разве во врачебном практике не бывает случаев воскрешения из мертвых?

— Дядя Матвей… — успокаиваясь, проговорила Хлебникова. — Отчества вашего не знаю…

— Егорович. Между прочим, как вы сейчас убедились, я тогда не умер. — Он засмеялся и, видя, что она пока не в состоянии говорить, продолжал: — Не буду вас интриговать, раскроюсь сразу. Тот немец не расстрелял меня.

— Вальтер? — поразилась Ольга Николаевна. — Да он же был самый… самый…

— Его звали Вальтером? — перебил Матвей Егорович. — Ну, пусть Вальтер. Имени своего он мне не докладывал. Только он не престо меня отпустил, а сам привел в больницу.

— Ох! — вырвалось у Хлебниковой. — А я хотела его убить.

— Да не то что хотела, а прямо чуть не убила! — с улыбкой уточнил Матвей Егорович. — Случай его спас. Он сам говорил, что предчувствие было, и не пошел в баню.

— Откуда вы знаете?

— Э! Мне положено все знать. А тогда я просто из окна больницы видел зеленую ракету и слышал взрывы. Молодец, девочка, отлично справилась с заданием!

Обрадованная похвалой, Ольга Николаевна смущенно возразила:

— Это летчик молодец. Умудрился же увидеть в лесу баню и не промахнуться!

— Летчик? — переспросил Матвей Егорович. — Вы так думаете? — Он понял ее ошибку. — Ах, вы, наверное, считали, что по сигналу вылетел бомбардировщик? Нет. Это наш человек подоспел и бросил две связки обыкновенных гранат.

— У нас были партизаны?! — удивилась Хлебникова.

— В ваших местах не было. Как организованной боевой силы не было. Но некоторые товарищи получили задание и кое-какое вооружение. А что ж мы стоим? — прервал он свои объяснения. — Вы не торопитесь? Пойдемте куда-нибудь, посидим часочек.

Она охотно согласилась. Пока искали кафе, бывший «пекарь» рассказывал:

— В ту ночь, как баню взорвали, я в последний раз видел этого замечательного парня. Вальтер, да?

— Вальтер, — подтвердила Ольга Николаевна.

— Он забежал в больницу. «Спрячьтесь, говорит, нам приказано отступать, ваши «катюши» будут вслед палить». Мы и полезли в подвал. Там еще раненые из деревни были. Угадал Вальтер. Снесло то здание. Еле нас потом откопали В госпитали отправили.

— Нам рассказывали об этом. Интересно, остался ли он живым? — вздохнула Ольга Николаевна.

— Не знаю, — вздохнул и Матвей Егорович.

Они нашли кафе, выбрали уединенный столик. Матвей Егорович взялся заказать ужин, а Хлебникова ушла к телефону сообщить домашним, что задержится.

Возвращаясь, она остановилась в дверях, издали разглядывая человека, которого давно считала погибшим.

Прямой, подтянутый; редкие, заметно поседевшие волосы: на сухощавом лице не так уж много морщин. А ведь ему, наверное, около восьмидесяти лет…

— Я вас сразу узнал, — заявил Матвей Егорович, когда она села за столик.

— Почему же не подошли?

— Надо было сначала приучить вас к себе. К «покойникам» не сразу привыкают, — опять засмеялся он. Ольга Николаевна с удовольствием отметила, как открыто и заразительно смеется бывший «пекарь». В ее памяти он оставался суровым, неулыбчивым.

Официант принес закуски и жаркое. Матвей Егорович, не скрывая разгоревшегося аппетита, принялся есть. Хлебникова тоже проголодалась.

— Очень вы меня тогда порадовали зеленой ракетой, — утолив голод, сказал Матвей Егорович. — Если, думаю, такие девчушки за оружие берутся, то никакая вражья сила нас не сломит. В тот вечер и постановил я себе: обязательно вас повидать и большое солдатское спасибо сказать.

— Оружие? — с упреком переспросила она. — Я тогда об автомате мечтала или хоть о пистолете… А какое задание вы собирались отцу передать?

— Половину того задания выполнила его дочь. А он в то время двойные нормы на заводе выдавал. Жаль, рано умер.

Они помолчали, вспоминая Николая Ивановича.

— А вы давно папу знали? — поинтересовалась Ольга Николаевна.

— Так он же был общественным инструктором по стрелковому спорту. Ходил и в наше учреждение, молодежь учил. И все, бывало, хвалился, как здорово его старшая дочка стреляет.

— Из учебной духовой винтовки и из охотничьего ружья, — усмехнулась Хлебникова и спросила: — А как же вы с одного слова Денисову поверили и поручили мне сигналы подавать?

Матвей Егорович помолчал, глядя в пустую тарелку. Потом вздохнул и, словно только для себя, почти шепотом произнес:

— Кому ж еще верить, если не родному сыну?

Ольга Николаевна потянулась через стол, хотела что-то сказать, но не сказала. Она поняла: не вернулся домой взводный Денисов. И не все еще слезы выплакал по нем отец.

Найдешь ли в таком случае слова утешения? И надо ли их искать?

Опять помолчали, долго молчали.

— Я не догадывалась, что вы — Денисов, — решилась заговорить Хлебникова. — А тот, второй, то есть уже третий Денисов, не ваш сын?

Матвей Егорович поднял голову, посмотрел на нее с загоревшейся в глазах надеждой и еле слышно спросил:

— Какой еще третий?

Ольга Николаевна рассказала о том, как молоденький лейтенант Денисов спас их дом и семью, о том, как Слава Денисов заезжал к ним после войны по пути в дом отдыха, о том, как повезло этому Денисову: за всю войну не получил ни одной царапины, а медалей и орденов — не хватает всего размаха груди. И видела: глаза Матвея Егоровича светлели и горели той же гордостью, какую запомнила она с того часа, когда уводили его на расстрел.

Дослушав ее рассказ, Матвей Егорович о чем-то подумал, потом подытожил:

— Слава Денисов. Слава Денисовым. Что ж, Денисов — имя на Руси почти такое же распространенное, как Иванов. И потому, что все мы — Денисовы, Ивановы, Лосевы — на Руси живем, не стоять над нею ни Наполеонам, ни Гитлерам, никому другому! Ну что ж, Ольга Николаевна, — каким-то совсем другим, благодушно-шутливым тоном объявил он, — я на заслуженном отдыхе, как теперь говорят, а вам еще придется поработать, чтоб его заслужить. Пора нам по домам. В другой раз еще побеседуем. Договорились?

— Договорились! — с радостью согласилась она. — Звоните, пожалуйста, приезжайте. Я вам своих мальчишек покажу. Они о вас всё знают, давно вас любят. Вот будут рады!

— Приеду, непременно! — твердо пообещал Матвей Егорович.

Он проводил Хлебникову до остановки и, когда троллейбус подошел, без напоминаний ответил на вопрос, который страшно было повторять:

— А сын у меня был один.

1

Лето 2… года обещало быть чересчур жарким. Солнце беспощадно палило землю. Сухие горячие ветры неслись над континентом. Термометр лез вверх как сумасшедший. Горели дома, пылали фермы, полыхали страсти. Великая национальная традиция подогревала страну.

Давно уже были забыты времена, когда о приходе нового дня человечество узнавало от петухов. На чердаках и на свалках ржавели останки будильников. Граждане теперь подымались с первыми выстрелами. Сначала за окнами пощелкивало редко и одиночно. Потом начинали трещать автоматные очереди. В ответ какой-нибудь умник палил ракетным снарядом. Ухал глухой взрыв, вздрагивали стены зданий, лопались стекла — очередной день приходил бесповоротно.

Регулярно посещал он и каменную коробку отеля «Коломбина». Когда-то это многоэтажное здание, похожее на гигантскую пачку сигарет с фильтром, занимала солидная международная организация, изучавшая проблемы национального суверенитета. В небоскребе было очень много труб и еще больше кранов. Целое подразделение водопроводчиков бдительно следило, чтобы их хозяйство исправно служило разным народам. Мастера, возглавлявшего дело, звали Уотом. Он был честен и не допускал никакой дискриминации — большие и малые нации, на каком бы этаже ни размещались, получали воду бесперебойно. Своих подчиненных мастер Уот воспитал в духе доброжелательства и взаимопонимания, и даже представители Черной Африки не могли сказать, что в этом доме испытывали какое-либо ущемление в равных правах на холодную и горячую воду.

Мастера Уота ценили, и когда международная организация, убедившись, что ее небоскреб расположен не в самом спокойном месте земного шара, решила переменить местожительство, ему была предложена работа по новому адресу. Но Уот на старости лет не захотел покидать родину.

Теперь в здании разместился отель «Коломбина». Новые хозяева не могли не заметить превосходного состояния водопровода, и мастер остался на своем посту. Старик высоко ценил свою безопасную службу. «В наше время человек с головой не станет напрасно соваться на улицу, — повторял старый Уот при каждом удобном случае. — Вот моя старуха ушла два года назад за банкой фасоли и до сих пор не вернулась. Говорил я ей, упрямой, — сиди дома, пользуйся. Так разве женщина может понимать свое счастье?»

С ним никто не спорил: служащие отеля единодушно считали большой удачей, что в «Коломбине», не покидая ее надежных стен, можно было прожить всю жизнь. На втором этаже отеля имелся вполне приличный магазин, в котором торговали всем самым необходимым. В подвале круглосуточно светился огнями кафетерий. А крошечные комнатки-каютки в отсеке для служащих давали возможность на несколько часов отгородиться дверью от суеты и шума этого огромного постоялого двора.

Шума в отеле хватало — здесь часто проводились всякие празднества и торжества. В «Коломбине» встречались самые видные люди страны и самые именитые иностранные гости. Проверяя всякие санитарно-технические приспособления, мастер Уот лицом к лицу сталкивался с послами, звездами экрана, полководцами, факирами, государственными деятелями и прочими знаменитостями. В водопроводе и прочих санитарных сооружениях, как известно, нуждаются все. Даже сотрудники секретной службы, несмотря на абсолютно конфиденциальный характер их деятельности, время от времени были вынуждены прибегать к услугам мастера Уота. Он беспрепятственно заходил в комнаты, которые простым смертным посещать не полагалось, и был на короткой ноге с самим Главным детективом отеля. Агент при встречах улыбался и каждый раз задавал один и тот же вопрос:

— Тебя еще не ухлопали, старина?

— Живой, еще живой! — ухмылялся в ответ мастер и искренне кланялся.

Однажды Главный детектив оказал ему существенную протекцию. В тот раз отель обновлял свой женский батальон. Ни один из праздников не обходился без этой прелестной команды. Девицы вручали цветы, дирижировали оркестрами, стояли в почетных караулах или просто развлекали важных постояльцев. Хорошая внешность, безупречное здоровье, отличные манеры, благоразумное поведение девушек из «Коломбины» пользовались широкой известностью. А в холле первого этажа на мраморной доске золотом были даже начертаны имена сотрудниц, которым удалось выйти замуж за кого-либо из знаменитых гостей «Коломбины». Легко представить, какой осаде подвергался отель, когда проходил очередной приемный конкурс…

Трещали двери, гибла мебель, сыпалась штукатурка. Полиция с трудом наводила порядок, разгоняя визжавших, толкавшихся девиц по секторам. Через несколько часов абитуриенток кое-как удавалось рассортировать по масти — в одном секторе собирали шатенок, в другом рыжеволосых, потом брюнеток, блондинок. По это была лишь черновая работа. Недели две девушек изучали медики, психологи, художники, хореографы и прочие знатоки. Отбор в отель «Коломбина» был, разумеется, гораздо более жестким, чем, скажем, при комплектовании экипажей космических кораблей. Но все тесты и испытания, которые предлагались девицам на пути в гостиничный рай, бледнели перед последним днем конкурса.

Совет директоров «Коломбины», признавая колоссальные достижения науки и техники, все же решающее слово оставлял за интуицией мадам Софи. Уже лет десять она успешно руководила заведением, наводя трепет на всю свою женскую команду. Толстая, бесформенная, всегда в одном и том же обвисшем допотопном костюме, с заметными усами над расплывшимся ртом, с темными глазами навыкате, Жаба, как втихомолку называли ее девицы, говорила внушительным трубным голосом и, горячась, энергично рубила воздух рукой. А при случае могла отпустить и приличную затрещину, от которой ее воспитанницы отлетали на метр в сторону.

Когда конкурс добирался до своего последнего дня и процеженное стадо претенденток превращалось в сотню взволнованных красоток, мадам Софи устраивала свой собственный экзамен. Он проходил в кабинете, надежно укрытом в недрах отеля. Мадам не переносила чужих глаз и посторонних советов. Единственно, к кому она иной раз прислушивалась, был Главный детектив. Он заранее тщательно проверял благонадежность избранниц.

Такого экзамена дождалась и восемнадцатилетняя Джета — дочь мастера Уота. Старик две недели волновался так, что стало покалывать сердце. Ему очень хотелось, чтобы дочь тоже служила в отеле. Много спокойней, когда девочка будет рядом…

Стройная темноволосая Джета сравнительно недавно вернулась к отцу — до семнадцати лет она жила у тетки в тихой провинциальной глуши. Вернулась она совсем взрослой и совершенно независимой. Собственно, все дети были такими: школы и колледжи посещать было опасно, ребят учило в основном стереовидение. Ну, а чему можно было научиться у экрана, все это хорошо знали.

Свое образование Джета существенно пополнила в недрах отеля. Помогая горничным, она повидала множество видных клиентов. И для развлечения служивой публики охотно копировала манеры и ужимки важных дам, увешанных бесценными лунными камнями. Все говорили, что это ей здорово удавалось. Когда Джете исполнилось восемнадцать, она решила послужить у мадам Софи. Все-таки всегда на людях, всегда в хороших нарядах, и жалованье довольно сносное. А за выдающиеся успехи и примерное поведение мадам Софи к тому же платила премиальные.

Предстоящего конкурса Джета не боялась. «Что суждено, то сбудется, — довольно здраво рассуждала она. — Провалюсь — значит, так тому и быть…»

В узком, слабо освещенном коридоре густо пахло духами. Принаряженные девицы, шурша шлейфами, подметая пол пышными юбками, то сбивались группками, то рассыпались поодиночке, прижимаясь к стенам, испуганно вглядываясь в закрытую дверь, за которой выносились приговоры.

По коридору ползли ужасные новости: Жаба была в плохом настроении. Она задавала невероятно сложные вопросы, и девицы одна за другой выбирались из кабинета в слезах. Редко, очень редко из-за двери появлялась счастливица, которую сразу можно было узнать по глуповатой бессмысленной улыбке, нерешительно возникавшей на ее личике, все еще хранившем следы испуга и настороженности. Такая обычно начинала выпаливать сразу:

— Ой, девочки! Мне так повезло, так повезло! Мадам спрашивает, что бы я сделала, окажись на месте Евы. А я говорю…

Джету не интересовал ответ удачливой соперницы. Она понимала, что экзаменатор не повторит вопроса, который уже вовсю обсуждается в коридоре. Не стремилась она расспрашивать и провалившихся девчонок. Она молча стояла, ждала и даже, как ей казалось, совсем не волновалась.

Когда девушка наконец услышала басовитый голос, приглашавший зайти, она чуть помедлила на пороге, будто усомнилась: а нужно ли ей такое будущее?

— А ну веселей, детка! — провозгласила мадам Софи, сидевшая за деловым письменным столом.

Позади нее примостился неприметный человечек с быстрыми ускользающими глазами.

Жаба тяжело поднялась, подошла, повертела Джету, потрогала своей мощной жирной лапой, осмотрела зубы.

— Мордашка у тебя приличная, — размышляя, заметила она. — Да скажи мне, что станешь делать, если какой-нибудь хам из гостей решит тебя обидеть?

Девушка была готова к этому вопросу. Рассказывали, как много лет назад одна из претенденток, выдержавшая все испытания, срезалась на таком пустяке: сказав, что сумеет постоять за себя, она была немедленно забракована.

— Смотря, кто решит, — уклончиво ответила Джета.

— Мудро, детка, — изрекла Жаба. — Всегда надо оглядеться, прежде чем бить в колокола.

— Понимаю, — покорно произнесла девушка. Она твердо помнила неглупый совет отца, знавшего мадам Софи тысячу лет: только поддакивать.

Начальствующая дама, раздумывая, пососала колпачок авторучки.

— И все равно, детка, не нравятся мне твои глаза, фальшивые глаза, такие глаза, я вам скажу, действуют мне на нервы. Или, быть может, я ошибаюсь?

Глаза у Джеты были чудесные. Большие, оленьи, кроткие. Удивительно кроткие…

И тут вмешался агент. Он негромко произнес две-три фразы, которые решили дело:

— Мадам, отец этой девочки служит у нас давно. Надежен. Никакой политики…

Жаба решительно подбила итог:

— Берем!

Джета начала службу. Жила она, как и все, на казарменном положении — отель без разрешения не покидала, спала в дортуаре. Часто мероприятия возникали настолько неожиданно, что батальон едва успевал привести себя в порядок. Но Жаба знала, за что ей платили деньги. И девчонки вылетали в парадные помещения свеженькими, будто только что с грядки.

Постепенно Джета начала передвигаться все ближе и ближе к первой шеренге. Подруги завистливо перешептывались, но перечить мадам никто не смел. Выяснилось, что дочь мастера Уота за словом в карман не лезла, понимала толк в шутке, умела вовремя и незаметно исчезнуть, если ей казалось, что она лишняя.

— У простого водопроводчика — и такая дочь! — вслух изумлялась Жаба. — Нет, должна вам сказать, на этом свете не соскучишься…

На приемах и парадах в отеле «Коломбина» Джета стала мелькать в самом центре, там, где цвели улыбки, произносились речи, раздавались автографы и чеки…

И в то же время мадам Софи подчас испытывала приглушенное необъяснимое недоверие к этой темноволосой смазливой девчонке с повадками пугливой лани и с какой-то странной, бунтарской искрой, изредка мелькавшей в глазах.

Джета и в самом деле блуждала в собственных раздумьях и никак не могла проложить сквозь эти умственные джунгли четкого прямого пути. Ясно было только одно: служба в отеле — дело временное, первый этап. Год, два, может быть, даже три. Ну, а дальше что? Выйти замуж? Но как раздобыть приличного мужа, если нет денег?

При желании Джета могла бы, конечно, без особого труда приобрести обычного недорогого мужа. Выглядела она не меньше чем на тысячу монет, и в предложениях недостатка не было. А дальше — дело техники. Чтобы заключить брачный союз, требовалось две-три минуты: автоматы находились повсюду — в подъездах, в вестибюлях, на станциях подземки, даже на обочинах шоссе. Будущим супругам следовало опустить в щель десять монет, затем вставить в другое отверстие свои нашейные жетоны — такими металлическими номерными значками были снабжены все совершеннолетние граждане. Автомат удовлетворенно щелкал, мгновенно устанавливал подлинность жетонов, а через полминуты, связавшись с главной картотекой страны и выяснив родословную и прочие данные новобрачных, выплевывал отпечатанную карточку, свидетельствовавшую, что граждане данных номеров вступили в законный брак. Если же компьютер по каким-либо причинам считал супружество нежелательным, он честно возвращал восемь монет, оставив в своем чреве два кругляка — за услуги. Когда кто-либо из вступающих в новый брак забывал расторгнуть прежний, умная машина напоминала, что надо добавить пятерку. А еще за одну монету — по желанию клиентов — железный ящик извергал немного торжественной музыки, вполне приличествующей случаю…

Автоматы безостановочно щелкали, семьи возникали и лопались, словно мыльные пузыри. Как и во все времена, к дому были более привязаны женщины. Кочевали в основном мужчины. Хорошо, если муж задерживался у семейного очага хотя бы на полгода. Однако такой супруг не устраивал Джету даже на год…

Вот при деньгах!.. При деньгах можно было иметь какой-нибудь собственный бизнес. А если у мужчины будет постоянная работа и уверенность в завтрашнем дне, зачем ему бежать к другой жене?

Цивилизация давно уже выработала немало достаточно простых и доступных способов быстро разбогатеть. Проще всего было кого-нибудь ограбить. Но этот путь, если речь шла о больших деньгах, требовал надежной подготовки, сообщников и вообще считался неженским занятием. Неплохих результатов можно было достигнуть мошенничеством. Так, во всяком случае, уверяли все учебно-познавательные программы стереовидения. Но опять-таки надо было обладать некоторым начальным капиталом…

После долгих раздумий Джета решила попытать счастья на скачках. Риск, правда, тоже был немалым. Женские скачки сравнительно недавно вошли в моду и вызвали в стране цепную реакцию денежных пари. Букмекеры плодились как кролики. По визору транслировались все состязания, и проигравшим участницам потом нигде не давали прохода. А уж если такой неудачнице доводилось повстречать азартного гражданина, поставившего на ее номер крупную сумму и прогоревшего, то в сердцах он мог ее и ухлопать.

Джета, разумеется, все это знала, по, в конце концов, в каждом забеге одна из девиц оказывалась первой и вознаграждалась солидной пачкой денег. Получив розовую карточку, извещавшую о дне и часе состязаний, Джета начала серьезно готовиться. Она часами липла к экрану визора, изучая трассу скачек, пытаясь понять, в чем секрет успеха. Чем больше она смотрела, тем глубже убеждалась: чтобы прийти к финишу первой, не стоило спешить.

Стадион находился в двух кварталах от «Коломбины» — четверть часа пешком. Но Джета, понятно, воспользовалась подземкой: перед скачками можно было угодить на улице в какую-нибудь историю. В подземке тоже рискованно, но там хотя бы в каждом вагоне по полицейскому. Так и не поднимаясь наверх, подземными переходами она прошла в помещение, в котором собирались участники скачек. По дороге ей раза три пришлось предъявить постам свою розовую карточку-приглашение. Рослый страж порядка, пропуская девушку на поле, улыбнулся, показав редкие зубы, и предложил:

— Когда потащишь домой сто тысяч, возьми меня в провожатые.

— Ну да, — отшутилась девушка. — С тобой пойдешь, половины не будет.

— Половины? — засмеялся полицейский. — Я, милашка, все заберу до последнего никеля. Зато живой останешься…

Спортивный зал был набит битком. Из-за стеклянной стены, отделявшей площадку от зрителей, доносился глухой угрожающий рев: болельщики постепенно входили в раж. И толстое стекло казалось Джете ненадежной, непрочной преградой. Рассказывали, что раньше, лет десять-пятнадцать назад, любители спорта выражали свое негодование всего лишь топотом, криком. В крайних случаях разрешалось швырять на поле шляпы, зонты и пустые бутылки. Но с тех пор, как наиболее несдержанные болельщики взяли за правило ловить на мушку неугодивших им кумиров, спортивным боссам пришлось раскошелиться — стекло все еще стоило несколько дешевле спортсменов.

Собравшись, стараясь не обращать внимания на суетливых соперниц, камеры и развязных организаторов соревнований, Джета вдумчиво выбирала себе скакуна. Она медленно обошла рысаков, внимательно оценивая рост, мускулатуру, длину ног. Наконец вернулась к одному, сравнительно невысокому, но крепко сбитому, а главное — с явно строптивой, даже мрачной физиономией.

— Ты злой? — негромко спросила девушка.

— Не твое дело! — буркнул скакун.

— Выиграю — с меня тысяча, — коротко пообещала Джета.

Негр недоверчиво прищурился и процедил:

— Смотри, птичка, не обмарайся.

— Я честно! — Спортсменка протянула ему хрусткую, сложенную тугим квадратиком бумажку: — Держи аванс.

— Не задуши ногами, — мягче предупредил парень. Банкноту он ловко спрятал куда-то в складки трусов. — Не жми сильно, а то не добежим до финиша.

— Ты уж потерпи, дружище.

Черный малый изумленно вытаращил глаза: эта белая девчонка совсем с ума спятила! Назвала его «дружище»! Кто бы слышал, за такие слова ей бы не поздоровилось!

По знаку судьи — пожилого плешивого толстяка в модном серебристом комбинезоне с пышным кружевным жабо, в котором тонул его тройной подбородок, — служители подкатили к выстроившимся в шеренгу скакунам алюминиевые лесенки. Наездницы — все в коротких белых юбочках и разноцветных, разрисованных под диковинный марсианский мох полосках ткани, изображавших блузки, — ловко взобрались на лесенки и, заложив руки за спину, замерли.

Джета стояла на шаткой ступеньке, не отрывая взгляда от широких плеч своего черного рысака. Самое главное — не мешкать на старте. Сначала надо присесть, вытянуть левую ногу… Она вдруг почувствовала, как сзади чьи-то руки быстро, одним движением сомкнули ее кисти резиновым кольцом наручников. Пути обратно не было.

Толстяк поднял свой пистолет, подмигнул стереокамере, и тут хлопнул негромкий выстрел. Зрители за стеклом взвыли. Визжа, девицы запрыгали на шеи парней. Скакуны шатались, стараясь сохранить равновесие. Одной толстухе сразу не повезло. Ее рысак не выдержал, упал на колени. Наездница перелетела через его голову и нелепо растянулась на траве, но сразу же вскочила и, дергая скованными руками, снова заторопилась к лесенке.

Джета прыгать не стала. Она присела и попыталась как можно более плавно, легко скользнуть на плечи своего негра.

— Толково! — одобрил он. — Наклоняйся вперед, красотка!

Скакун взял старт. Джета невольно сжала колени. Связанные руки сами собой рвались из наручников, но кольцо держало крепко. Парень бежал ровно. Дышал он тяжело и хрипло. Трава скоро кончилась, началась дорожка, усыпанная крупным шлаком. Под ногами бегунов она хрустела тревожно и коварно. Торопившийся впереди рыжий скакун вдруг споткнулся, и его всадница, откинувшись влево, как-то медленно, нехотя повалилась вниз. Она гнулась, пытаясь отвернуть перекошенное страхом лицо от неминуемого поцелуя острых камней. Обгоняя неудачливую соперницу, Джета услышала ее громкий отчаянный вопль.

Парень бежал размашисто и ровно. Он старался как мог. Девушка тоже уже приноровилась и даже стала осторожно подпрыгивать в такт с рысцой скакуна, но основное препятствие ждало впереди.

Они быстро приближались ко рву с дегтем. Уже целая куча девиц валялась в черной пахучей жиже. Зрители восторженно гоготали. Джета совсем некстати подумала: «А ведь, наверное, это и в самом деле смешно, когда ухоженная девчонка со всего маху шлепается в такую вонючую лужу».

Скорее всего, эта случайная мысль и помогла девушке. Она не успела испугаться, качнуться, и парень, не сбиваясь с ноги, перемахнул через ров.

— Держись, душка! — вдруг хрипнул он. — Скоро финиш!

Джета уже не подпрыгивала. Она только пригибалась и пригибалась к курчавой голове. Оставались последние метры…

Победительница сразу не поняла, почему так беснуются зрители. Толстое стекло вот-вот было готово разлететься от их криков. Джета стояла перед ухмыляющимся судьей и молча ждала. Телевизионный репортер, шустрый парень с камерой в руках, уже раз десять обежал вокруг.

— Понимаете, — наконец объяснил судья, — на вашей спине несчастливый тринадцатый номер. На него мало кто ставит. Но зато кто поставил на вас — выиграл огромную сумму! Это сенсация!

— А я? — не утерпела Джета.

— А вы, как положено — десять тысяч.

— Да развяжите мне руки! — потребовала победительница.

Судья сделал вид, что не слышит. Он взял у подскочившего помощника чек, помахал им перед камерой и протянул спортсменке.

— Держите! Поздравляю вас!

Девушка задергала за спиной связанными руками. Зрители за стеклом хохотнули.

— Бог мой, вы же не можете взять! — ужаснулся толстяк и, как бы придумав выход, хлопнул себя по лбу: — Ничего, я вам сейчас помогу!

Он решительно ухватился за вырез блузки Джеты, оттянул его и, прежде чем сунуть туда чек, заглянул.

— Ого-го! — отшатнувшись, восторженно заявил судья. — Вот это да!

Зал остался доволен шуткой. Только после этого Джете развязали руки.

— Что скажете, госпожа Ого-го? — сразу же пристал репортер.

— А то, что в отеле «Коломбина» служат порядочные девушки! — громко заявила Джета и, размахнувшись, неожиданно влепила судье увесистую пощечину. — Это тебе на память от госпожи Ого-го!

На этот раз зрители буквально обезумели — выходка девушки из «Коломбины» привела их в восторг…

Мадам Софи, видевшая по визору всю эту сцену, недовольно вздохнула.

— С этой мышкой сплошные огорчения, — проговорила она и медленно размяла потухшую сигарету.

Было отчего задуматься. Девчонка уже не раз задавала загадки, на которые не сразу ответишь. Вот и теперь: с одной стороны, за участие в женских скачках ее стоило бы с треском выгнать. Но с другой, поступок «госпожи Ого-го» — реклама, лучше которой трудно придумать. У этих дурацких скачек совершенно дикая популярность. И владельцы отеля, несомненно, знают об этом. В конце концов, заявление Джеты мадам Софи решила отнести к положительным плодам собственной педагогической системы…

2

Проснувшись, Ген Корт-Второй долго прислушивался к тому, что творилось б его собственной голове. Стучало в висках. Тяжесть в затылке постепенно росла, грозя вот-вот лопнуть и разлиться привычной болью. Язык, казалось, был ободран напильником — до того хотелось пить. Надо было срочно проглотить успокоительную таблетку. Но рука свинцово распласталась под одеялом, и мужчина решил, что не хватит никаких сил, чтобы сдвинуть ее с места.

«Глупо устроен мир, — подумал Корт-Младший. — Когда приходит успех, здоровье уже течет изо всех щелей…» И, словно подкрепляя эту справедливую мысль, боль в затылке наконец вырвалась на свободу. Мужчина заставил себя приподнять руку и привычно протянул ее к изголовью постели. Где-то рядом валялись таблетки. Рука вдруг коснулась чего-то теплого, мягкого, кажется шелкового.

Ген медленно, осторожно повернул голову и с удивлением обнаружил рядом довольно милую блондинку. Она уже не спала, но ее синие глаза еще до краев были налиты сном.

— Привет, Риф, — чуть улыбнулась блондинка.

— Я не Риф, а Ген, — на секунду забыв о головной боли, поправил хозяин дома. — Ты кто?

— Я твоя новая жена. Разве не помнишь, мы познакомились вчера на сорок третьем этаже у Таила?

— Не у Таила, а у Тоба, — снова подсказал Ген. — Я, кажется, вчера много пил? Все вылетело из головы.

— Бывает… — Новая жена господина Корта натянула одеяло так, что из-под него торчал лишь ее нос. — Вздремнем еще часок?

— Лежи, если хочешь. Мне пора. — Мужчина все-таки дотянулся до таблеток.

— Так рано? А говорили, что ты большой босс.

— Говорили… — хмуро повторил мужчина. — по-твоему, боссу можно валяться в постели до полудня?

— Не сердись, милый, — мягко проговорила женщина. — Я что-то опять сказала не так. Голова и у меня, конечно, не как у министра. Но зато я спокойная и покладистая…..

Возможно, она и в самом деле была такой. Но все равно постоянная чехарда с женами Гену Корту-Второму порядком надоела. Теперь уже трудно было сказать, какой идиот узаконил этот дурацкий обычай. Помнится, телевидение и газеты долго трещали о демократизации полов, о крахе семейного эгоизма. В конце концов люди его круга начали обмениваться женами на неделю, на месяц. А уже через год-другой стало просто неприличным держать одну и ту же жену больше сезона. Разумеется, далеко не все могли угнаться за модой. Но глава фирмы «SOS», чье имя стояло среди имен самых выдающихся людей страны, должен был идти в ногу с веком.

Негромко прогудел фон. Корт нехотя повернулся к стене. На круглом экране, вмонтированном наподобие старинного зеркала в тяжелую золоченую раму, возникло расстроенное лицо Виса. У приятеля вообще была довольно унылая физиономия, а уж сейчас он вовсе выглядел так, будто собирался пустить слезу.

— Что с тобой, Вис?

— Представляешь, вчера мы были у Тоба, — грустно сообщил Вис. — И моя дура с кем-то укатила. Недели не прошло, как мы поженились, а она укатила. А у меня в одиннадцать — совет директоров…

— Ну и плюнь! — безразлично утешил друг. — Подумаешь, потеря. Найдешь другую.

— Не в этом дело, — промямлил со стены Вис. — Жену-то я найду, а вот как найти запонки? Я уже час не могу отыскать свои любимые запонки.

— Ты что, совсем спятил? Возьми другие.

— Но у меня примета: если буду на совете в других запонках, непременно жди неприятностей. Ген, нет ли у тебя каких-нибудь запонок с черными камнями? Обязательно с черными.

— Скажи этому ослу, пусть посмотрит на туалетном столике в своей ванной, — лениво посоветовала новая жена господина Корта.

— Слушай, так она же у тебя! — взволновался смотревший из рамы Вис. — Элия у тебя?

— Какая еще Элия? — не понял Ген.

— Элия — это я! — заявила блондинка и выбралась из-под одеяла. Она прошла по спальне и остановилась у золоченой рамы. — Слушай, Вис, я не люблю раскладывать пасьянсы при свечах. За эти пять дней мне опротивели гадалки, предсказатели, астрологи, которыми набит твой дом! Кроме того, я не перевариваю черных кошек!

— Но черные кошки позволяют увидеть будущее! Об этом все знают, — нерешительно возразил бывший муж.

— Мое ближайшее будущее — здесь! — Элия твердо закончила разговор и погасила экран.

За тяжелыми шторами снова оживленно зачирикала перестрелка.

— Пора, — окончательно решил босс.

От отеля «Коломбина», где помещались городские апартаменты господина Корта, до его служебной резиденции было не больше получаса езды. Но приходилось трястись в танке, совершенно оглохнув от монотонного грохота гусениц, без устали шлепавших по асфальту. Однако не было смысла подставлять себя под шальную пулю какого-нибудь юнца, развлекавшегося стрельбой по прохожим. Глава фирмы «SOS» лучше других знал, во что обходилась беспечность…

Палили с крыш, из окон, из-за деревьев — отовсюду, откуда можно было высунуть автомат или винтовку с лазерным прицелом. Еще лет пять назад любимым занятием детворы была стрельба по мчавшимся автомобилям. Внезапная короткая очередь, и машина с ходу врезалась в стену, проламывала витрину, взрывалась, в секунды превращаясь в густодымивший вонючий факел. Теперь на автомобилях никто не ездил. Ржавые железные коробки грудились вдоль тротуаров, слепо уставившись зияющими глазницами фар. Юные снайперы заставили автомобильную промышленность переключиться на производство броневиков, танкеток и средних танков. В принципе это было существенным прогрессом, поскольку самая дешевая танкетка стоила много дороже самого роскошного лимузина.

Вообще стрельба была выдающимся достижением нации — превосходный спорт, неугасимый азарт, развлечение, не имевшее себе равных. А главное — нация заметно молодела: выживали сильные, ловкие, смелые. Точный глаз и твердая рука неустанно двигали цивилизацию вперед.

Давно уже скрылись в щелях, бесследно исчезли всякие бумажные писаки, любители малевать красками, рифмоплеты и другие странные людишки, которым не дано было ощутить тот возвышенный сладостный миг, когда живая, осторожно пробиравшаяся среди автомобильных трупов мишень вдруг попадала на перекрестие прицела, а палец любовно и нежно жал курок.

Сколько здорового смеха рвалось наружу, если обреченная, подгоняемая выстрелами жертва начинала нелепо метаться по безлюдной улице, стараясь укрыться за уступами, в нишах, в проемах ворот, пока наконец после какого-нибудь необыкновенно потешного прыжка не пригвождалась к камню метким свинцовым плевком.

А как вскипала кровь, когда на мушку попадали настоящие люди! Эти не прыгали как зайцы. Эти упрямо отстреливались. И нередко снайпер, начавший поединок, сам опускался на подоконник, бессильно выронив карабин.

Великая национальная традиция правила большими городами с шести утра до полуночи. По ночам в основном стреляли профессионалы — гангстеры, военные, политики, а также те, кто страдал бессонницей. Тишина наступала лишь трижды в день — по утрам на полтора часа, когда рабочие разбредались по заводам и стройкам, с окончанием работ — тоже на полтора часа, и с двенадцати до четырнадцати. Это было время похода домохозяек по магазинам. Радио несло над улицами колокольный звон, с последним ударом сигнала стрельба смолкала. И горе нарушителю традиции. Против него немедленно ополчался весь квартал. Начиналась горячая охота за еретиком.

С домохозяйками вообще рисковали связываться лишь самые бессмысленные головы. Как правило, женщины с сумками и легким стрелковым оружием бродили группами. Пока одна перебегала улицу, соседки ежесекундно были готовы прикрыть ее метким сварливым огнем.

Не стоило задевать и дорожных рабочих. Эти обычно трудились под охраной тяжелых пулеметов. Вообще заводы, фабрики, солидные учреждения надежно охранялись, и стрелки-одиночки не представляли для них никакой серьезной опасности.

Другое дело — «термиты». Сотнями, тысячами они неожиданно, молча вкатывали на роллерах в города. Они проникали в самое сердце кварталов, просачивались на чердаки и в подвалы. Для них не существовало стен, дверей, ворот, оград. В своих черных кожаных куртках, стальных шлемах, с паучьей свастикой на рукавах термитмены расползались повсюду. Два-три дня город оставался в их руках. Смолкали радиостанции, гасли окна, высыхали водопроводные краны. И в омертвевшем от страха городе «термиты» творили расправу — бесцельную, бездумную, неизбежную. Черные куртки покидали город так же неожиданно, как и появлялись, чтобы через два-три месяца объявиться совсем в другом конце страны. Зрители цепенели от ужаса, рассматривая на экранах своих визоров последствия мрачных нашествий.

Чаще всего термитмены появлялись там, где назревали всякие беспорядки. Ходили тихие темные слухи о Национальном синдикате, который якобы руководил походами кожаных курток. Но всякий, кто слишком много болтал, исчезал внезапно и бесследно…

Когда бронированные створки ворот, пропустив тяжелую машину, сомкнулись, президент компании «SOS» облегченно отшвырнул крышку люка. Выбравшись наружу, Ген Корт-Младший торопливо пробежал к подъезду. Такая предосторожность тоже была не лишней: всего лишь неделю назад пролетавший над городом истребитель неожиданно полоснул ракетной очередью по окнам небоскреба. По всей вероятности, это была затея конкурентов.

Фундамент, который полвека назад заложил Ген Корт-Первый, опирался на незыблемую идею: «Хочешь жить спокойно — защищайся». Идея была понятна всем, а цены вполне доступны. И компания «SOS» ходко пошла в гору. Начав с изготовления обычных дверных замков, цепочек, засовов, крюков и прочих нехитрых приспособлений, в то время достаточно надежно охранявших покой и благополучие нации, Ген Корт-Старший, поспевая за временем, успешно освоил сложное электронное оборудование, оборонявшее дом от нескромных взглядов, длинных ушей и непрошеных визитеров. Основатель фирмы со спокойной душой ушел в могилу, когда был налажен массовый выпуск недорогой домашней шифровальной машины.

Молодому Корту пришлось труднее. Во вторую половину века изобретательность налетчиков, конкурентов и сослуживцев росла, чуть ли не обгоняя геометрическую прогрессию.

Новому хозяину фирмы пришлось выбросить из отцовского девиза старомодное слово «спокойно». Призыв зазвучал необыкновенно точно и энергично: «Хочешь жить — защищайся!» Фирма «SOS» перешла к возведению бетонных блиндажей, минированию дворовых участков, сооружению подземных убежищ. Цены, естественно, пошли вверх, но от клиентов не было отбоя.

Прочная деловая репутация в содружестве с принципами демократического равенства превратила компанию «SOS» в солидный концерн, обеспечивавший личную безопасность состоятельных граждан, независимо от возраста, национальности, вероисповедания, рода занятий и прочих особых примет. Каждый, кто мог внести вступительный взнос в сто тысяч монет, мог рассчитывать на покровительство господина Корта-Второго…

Быстро под прикрытием телохранителей миновав холл, президент фирмы нырнул в кабину лифта. Дверцы плавно закрылись. Босс с удовольствием снял пуленепробиваемый жилет и обтер платком взмокший лоб. Можно было считать, что рабочий день начался благополучно…

Кабинет располагался в лифте, который передвигался не только вверх-вниз, но и влево-вправо. Нажав соответствующую кнопку, президент через несколько секунд мог очутиться в любом отделе фирмы. Никто из сотрудников, разумеется, не знал, когда шеф появится перед его собственным носом. Поэтому все трудились, не теряя лишней минуты…

Искусственное солнце слабо пригревало сквозь жалюзи фальшивого окна. В кабинете легко дышалось свежим консервированным воздухом. Чуть пахло хвоей. Приятно было опуститься в удобное кресло, сознавая, что находишься в полной безопасности. Это были любимые минуты босса. Он решил было переговорить с помощником, находившимся на девятнадцатом этаже, как вдруг почувствовал чей-то пристальный взгляд. К сердцу быстро скользнул страх. Ген мгновенно понял, что, кроме него, в кабинете находится кто-то еще…

— Как вы сюда проникли? — стараясь казаться спокойным, произнес глава фирмы и только тогда медленно поднял глаза.

В кресле напротив сидел рослый мужчина с загорелым резким лицом. Солнечные лучи, разлинованные полосками жалюзи, расчерчивали костюм незнакомца тигровыми полосами.

— Господин Корт, мне известно, что в любой момент пол лифта может провалиться и я полечу в шахту, — весь подобравшись, проговорил таинственный посетитель. Он и впрямь напоминал сильного хищника, настороженно следившего за каждым движением хозяина кабинета. — Прошу вас этого не делать, прежде чем вы меня не выслушаете.

О секретном устройстве лифта знал лишь очень узкий круг доверенных лиц. Босс нахмурился.

— Вы останетесь на месте, пока я не узнаю, как вы сюда проникли.

— Среди ваших людей нет предателей, — будто читая мысли на расстоянии, сказал неожиданный гость. Он свободнее откинулся в кресле. — Я проник сюда благодаря могуществу организации, у которой к вам чрезвычайно важное поручение.

Президент фирмы молча ждал. Он уже понял, что этот неожиданный визит связан с какими-то необыкновенными обстоятельствами.

Сдвинув пышный бархатный узел-галстук, незнакомец расстегнул сорочку и вытащил цепочку с опознавательным жетоном. Он перевернул металлическую пластинку и показал хозяину ее обратную сторону. Корт невольно вздрогнул — подделка либо исправления на жетоне карались газовой камерой без суда и следствия, а на знаке гостя, там, где должен был быть выбит герб страны, чернели зловещие лапки свастики.

— Мне поручено вести с вами переговоры, — объяснил владелец необычного жетона. — Национальный синдикат намерен обратиться к вашей фирме с солидным заказом.

— Польщен, — ответил президент. — Не думал, что ваш могущественный синдикат нуждается в услугах моей фирмы. От кого же вас нужно защищать?

— От самих себя. То, что я вам сейчас сообщу, должно остаться абсолютной тайной.

Ген Корт-Второй поднялся и подошел к табло, вмонтированному в одну из стен кабинета.

— На всякий случай покатаемся, — предложил он гостю.

На светящейся схеме здания, укрепленной у створок дверей, поспешно замигали красные точки, повторяя движения лифта, бессистемно забегавшего по этажам.

— Остроумно, — заметил посол Национального синдиката. — Вас нелегко подслушать.

— Исключено, — отозвался хозяин. — Кабинет, кроме того, окружен магнитным полем. — Он вернулся к столу. — Итак? — Корт вопросительно посмотрел на посла.

— Национальный синдикат сообщает вам о предстоящей встрече своих четырех вождей и просит обеспечить их полную безопасность.

— С ума сойти! — не выдержав, повысил голос хозяин кабинета. — Да ведь их нельзя подпускать друг к другу ближе, чем на километр! Насколько я знаю, президенты вашего синдиката никогда не встречались лично! Вы понимаете, что произойдет, если хоть с одним из них что-либо случится?

— Если «термиты» начнут междоусобицу, они втянут в свалку всю страну, — понимающе кивнул гость. — Но что делать? Ни у вас, ни у меня нет выхода. Если я откажусь вести с вами переговоры — буду уничтожен я. Если фирма «SOS» откажется взяться за дело — вы обанкротитесь.

— Это еще почему? — недовольно возразил Корт. — Пока еще у нас свобода предпринимательства. Я могу принять заказ или…

— Поздно. Свобода свободой, но вы уже знаете слишком много о планах нашего заведения. Если Национальный синдикат прижмет вашу фирму — это конец.

Разговор оборвался. Корт крепко потер затылок — нет-нет да он напоминал о вчерашней вечеринке. Тишина нарушалась лишь едва слышным пощелкиванием лифта. Ген протянул руку к стенному шкафу, и дверца, будто поняв желание хозяина, торопливо открылась, демонстрируя стройную шеренгу бутылок.

— Благодарю вас, — сказал гость. — Только молоко или фруктовый сок…

Корт молча достал банку клубничного сока.

— Синтетический?

— Натуральный.

— Редкая штука в наше время. — Господин в тигровом костюме с удовольствием взял бокал.

Корт заходил по кабинету. Размышлял он долго. Посол Национального синдиката с откровенным любопытством изучал президента фирмы.

Высокий, подтянутый, без малейшего намека на полноту, Ген Корт в свои пятьдесят производил весьма внушительное впечатление. На строгом, даже сумрачном лице выделялись холодные светлые глаза. Узкая щель рта была словно прорублена. Тот же суровый почерк мастера, создававшего этот портрет, угадывался и в решительном, резко очерченном подбородке…

Вдруг босс остановился и повернулся к загорелому джентльмену.

— Фирма «SOS» обеспечит безопасность совещания при условии выполнения всех наших рекомендаций, — четко сказал он. — Сейчас мы договоримся о следующей встрече, но прежде прошу сказать, как вам удалось пробраться в мой кабинет?

— Вас, кажется, задело? — Гангстер, улыбнувшись, приподнялся. — Уверяю вас, путь был нелегким. На крышу здания я был высажен ночью с вертолета. А в кабинет проник через верхний люк.

Ген Корт-Второй посмотрел на потолок. Над письменным столом едва заметно виднелись швы аварийного люка.

— К чему такие сложности? Почему нельзя было просто явиться на прием? Я бы, разумеется, не отказал…

Гангстер встал окончательно.

— Господин Корт, мы очень дорожим вашей репутацией. Фирма «SOS» должна быть вне подозрений. У вас не было и нет никаких контактов с Национальным синдикатом. Подозреваю, нам предстоит долгая дружба…

3

Хорошая мысль, как это ни странно, посетила главу фирмы не без помощи новой супруги. Как-то вечером Элия заметила, что ее новый муж озабочен.

— Неприятности? — мягко поинтересовалась она.

— Пустяки! — отмахнулся Ген. Он вовсе не собирался делиться с первой попавшейся женой. — Занимайся лучше домом.

— Я так и делаю, — сообщила жена. — Половину слуг я уже выгнала. Они у тебя порядком распустились.

— Возможно, — машинально ответил босс. Он все время ломал голову над предложением Национального синдиката. Как сделать, чтобы эти вожди не вцепились в глотку друг другу? Достаточно будет одного резкого слова, жеста, чтобы гангстеры затеяли свалку…

— Ты меня совсем не слушаешь, — обиженно произнесла женщина.

— Да? — откликнулся муж.

— Я пригласила на службу кое-кого из своих людей. Так твои готовы съесть их живьем. Хоть рассаживай всех по клеткам…

— Что ты сказала? — встрепенулся хозяин дома.

— Я говорю — по клеткам, чтобы не бросились друг на друга.

— Умница, — вдруг обрадовался глава фирмы «SOS». — Именно так и надо сделать!..

На пустынный островок, невесть как очутившийся на бескрайней глади озера, президенты Национального синдиката были доставлены порознь. Катера встречал сам Корт. Никому из телохранителей, секретарей, консультантов не было разрешено ступить на берег.

Прибытие вождей на островок напоминало прием иностранных послов. Корт-Младший строго соблюдал церемониал. Он терпеливо ждал, пока с очередного катера сбрасывали сходня. Потом делал три-четыре шага вперед, пожимал руку прибывшему деятелю, произносил несколько любезных слов о благополучном путешествии и о надеждах, которые вселяет этот визит на остров. При этом Корт не забывал упомянуть и о полной безопасности, на которую мог рассчитывать гость. Затем босс вел участника совещания к стандартному домику, установленному посреди островка.

У домика гость обнаруживал, что церемониал встречи включает несколько необычные операции. Корт просил на секунду задержаться перед прибором, отдаленно напоминающим старинные медицинские весы с высокой стойкой, и после этого ловко и безошибочно извлекал из карманов спутника пистолет, нож либо даже массивный металлический портсигар…

— Береги нас, господи, от соблазна, — вежливо улыбался при этом хозяин и, не давая опомниться гостю, подталкивал его к домику. Каждого вождя ждала отдельная дверь. Вместе с последним — президентом восточной ветви Национального синдиката — организатор встречи вошел в домик сам.

Центр довольно просторного холла, устланного зеленым ковром, занимал большой круглый стол. Он был разрезан на четыре равных сектора. Все помещение также было поделено на четыре одинаковых участка прозрачной нейлоновой сетью — от пола до потолка. Сеть сходилась к металлической штанге, протыкавшей стол посредине. Таким образом, каждый президент Национального синдиката очутился в собственном загоне. Он мог воспользоваться своей частью стола и покойным мягким креслом. На четырех столиках — по одному на каждом участке — стояли бутылки, фужеры, вазы с орешками и фруктами. Даже легкие пластмассовые пепельницы, расставленные повсюду, были совершенно одинаковы — фирма «SOS» как бы подчеркивала этим равноправием свою беспристрастность.

— Остроумно, черт меня побери! — после некоторого молчания заметил Северный вождь, потрогав щуплой рукой прочную сеть.

— К сожалению, да, — отозвался президент Западной ветви. — Я тебе с удовольствием набил бы физиономию, но, пожалуй, тут этого сделать не удастся.

— Бесполезно, господа! — поспешил вмешаться Корт. Начало беседы ему крайне не понравилось. — Прошу убедиться.

С размаху он бросился на сеть, и бесцветная перегородка мягко, но сильно отшвырнула его массивное тело.

— Ну и теннис! — изумился молодой господин Запад.

— Господа, я призываю вас к деловому разговору, — произнес Корт, поднявшись с ковра. — Не стоило забираться в такую глушь, чтобы тратить время на перебранку. Кроме того, хочу сообщить: два истребителя прикрывают нас сверху, под водой остров оцеплен аквалангистами, а в километре отсюда — наготове артиллерийский дивизион…

— К чему вы это все нам рассказываете? — перебил толстяк в коротких модных штанишках с лямками. Это был Южный вождь.

— Господа, если кто-либо решил нарушить эту встречу, прошу воздержаться, — осторожно объяснил босс. — Фирма «SOS» на этот раз сумеет постоять за свою репутацию.

Вожди обдумали это сообщение.

— Справедливо, — наконец вымолвил южанин. Он первым подошел к столу, уселся и взял из вазы горсть орехов. — Давайте говорить. Оставим на время счеты.

Поколебавшись, господин Запад, молодой человек в золотых очках, похожий на скромного клерка, вытащил из петлицы ромашку-микрофон и вполголоса кому-то приказал:

— Свадьба отменяется. Ясно?

Все сделали вид, что ничего особенного не произошло.

— Завтрак, господа, будет доставлен в полдень, — закончил Корт и повернулся было, чтобы покинуть зал заседания.

Вдруг Восточный вождь предложил:

— А что, если мы попросим нашего гостеприимного хозяина остаться? Тогда ему не нужно будет тайно записывать нашу беседу на пленку.

— Господа, почему такое недоверие?.. — начал растерявшийся босс.

— Участвуя в нашем совещании, вы, пожалуй, сами будете заинтересованы в сохранении тайны. В конце концов, как любят говорить прокуроры, вы уже наш соучастник.

Такого поворота событий глава фирмы «SOS» не ожидал. Он замер у двери, ожидая вынесения приговора.

— Восток внес разумное предложение, — поддержал главный гангстер с Севера. — Садитесь, господин Корт. Лучше быть нашим компаньоном, чем нашим противником…

Делец раздумывал недолго.

— Желание клиентов — для меня закон.

Сесть было некуда, и глава фирмы опустился на пол.

— Не пойдет! — запротестовал толстяк, занимавшийся орехами. — Там вас не видно. Если это не помешает моему другу, лезьте прямо на стол!

— Прошу вас, господин Корт, — сразу же согласился главарь Восточной ветви. Он даже привстал и сдвинул свое кресло, делая вид, будто помогает боссу взгромоздиться на стол.

Так, сидя на столе и опираясь спиной на сеть, глава фирмы «SOS» принял участие в совещании.

За окнами домика спокойно плескалось озеро. С синего неба изредка доносился гул самолета. Временами ветерок начинал возню в камышах, но пугливо, осторожно, чтобы не помешать беседе столь значительных деятелей. Разговор в основном вел Восточный президент. С головой, украшенной степенной сединой, с аккуратно подстриженными усиками, с манерами, делавшими честь любому дипломату, он смахивал на владельца фешенебельного ресторана или салона мод…

— Коллеги, я предложил собраться, так как наш синдикат, и это всем вам известно, испытывает серьезные затруднения. Несколько лет назад, когда мы взяли в свои руки водоснабжение и канализацию, наше положение несколько упрочилось. Это естественно — мы коснулись пульса страны. Попробуйте молчаливое большинство лишить элементарных удобств — оно немедленно заговорит…

— Уж не хочешь ли ты предложить запереть туалеты? — не удержался Северный вождь.

Человек с Запада откровенно хмыкнул, а Корт насторожился: ему показалось, что высокое заседание вот-вот даст трещину. Но выступавший остался невозмутим.

— Господа, мы вкладываем средства в официальный бизнес, в промышленность, торговлю, транспорт. Мы трудимся на экспорт, укрепляя наши международные филиалы и тем самым оказывая помощь прогрессу. Но вместе с тем прямо на глазах умирают традиционные промыслы. Игры, спорт, пари, тотализаторы, рулетка — все это давно уже перехвачено стереовидением. Наркотики — в каждом киоске… Но главная беда в другом — наш авторитет угасает! Обстановка в стране такова, что нельзя нормально трудиться! Профессиональные гангстеры со специальным образованием просто тонут в массе неорганизованных самоучек! В добрые старые времена достаточно было двум парням с автоматами войти в лавку, пальнуть в прилавок, чтобы хозяин послушно открывал кассу. Теперь торговцы настолько обнаглели, что порядочный человек, заходя в магазин, никогда не знает, на что напорется — на тяжелый пулемет или на противотанковое орудие.

— Верно, — поддержал молодой человек с Запада. Он снял свои золотые очки и подышал на них, протирая аккуратным замшевым лоскутком. — Все знают, что сегодня можно произвести впечатление на публику, либо стерев с лица земли город, либо взорвав отель с десятком телезвезд. Пресытилось общество.

— Хуже! — снова вступил господин Восток. — Общество конкурирует с нами. И конкурирует успешно! Подумайте, друзья, кто раньше был вооружен? Армия, полиция и мы. Благодаря оружию мы пользовались должным уважением в обществе. А ныне?

Вожди внимательно слушали. Корт натянулся как струна — он, кажется, понял, куда клонил этот деятель.

— Ныне вооружены все! Шоферы, аптекари, певцы, маникюрши, священники, министры! Человек может выйти на улицу, забыв носовой платок, зонт, даже брюки. Но пистолет он не забудет! В обществе, которое живет насилием, нельзя чего-либо добиться с помощью насилия! На первый взгляд — парадокс, но на практике наши методы принуждения все чаще встречают вооруженный отпор. Даже ерундовая кража какого-нибудь золотушного ребенка в большинстве случаев ведет к настоящему сражению, в котором против наших людей объединяется целая улица или даже целый квартал! Какой же вывод, господа? Если мы хотим нормально делать деньги — остается одно. Надо уничтожить анархию! Единый закон для всех, кроме полиции, армии и нас! Вот что я предлагаю!

В комнате установилось зыбкое молчание. Корт, забыв о приличиях, повернулся спиной к молодому Западному соседу и в упор уставился на оратора.

— Но Великая национальная традиция! — после долгой паузы проговорил бизнесмен. — Она в крови у стопроцентных граждан!

— Я помню о традиции! Страсть к уничтожению не может быть в крови, в натуре нормального человека. Традиция — не больше как мода. Изменим моду, исчезнет и традиция. Я понимаю, господин Корт, ваши заботы. Вы полагаете, если стрельба окончится — ваш бизнес лопнет?

— Несомненно! — Глава фирмы даже вспотел от волнения.

— Наивно. Перед вами блестящие перспективы. Пока существует Национальный синдикат — ваше дело не прогорит. Я думаю, возможно соглашение, по которому клиенты фирмы «SOS» были бы гарантированы от нашего внимания!

— Это было бы прелестно! — облегченно улыбнулся Корт. — Но согласитесь, господа, покончить с традицией — не простое дело. Национальный синдикат, извините меня за невежливость, — вне закона. Получается занятная штука…

— Понимаю вас, — рассмеялся Восточный вождь. — Не стесняйтесь, говорите все своими словами! Гангстеры, которым сам бог велел нарушать закон, желают вернуться к законному правопорядку! Вы это хотели сказать? Но что нам остается делать? Если мы не покончим с эскалацией вооружения граждан, то скоро каждый мальчишка будет бегать с небольшой атомной бомбой в кармане! И накануне этого дня придется объявить о банкротстве нашего синдиката!

На этот раз вожди долго молчали. Каждый обдумывал предложение Восточного собрата. Запад снова занялся своими очками. Старик с Севера встал, подошел к окну и принялся рассматривать озеро с такой заинтересованностью, будто прибыл сюда лишь для того, чтобы полюбоваться пейзажем…

— Что скажешь, Джи? — позвал его наконец толстяк. — Ты у нас самый старший.

— По возрасту! — до неприличия быстро вставил юный деятель с Запада.

— Восток верно ставит проблему, — отозвался старик. — Бесконечное вооружение граждан в конце концов приводит к анархии. В условиях анархии невозможен организованный бизнес. А наш синдикат опирается именно на четкую организацию. Следовательно, путь, которым мы идем, рано или поздно приведет наш концерн к краху. Я склонен поддержать предложение нашего Восточного коллеги.

— Да, ребята, тяжело стало работать! — сожалеюще вздохнул Южный гангстер. — Восток правильно сделал, что предложил всем нам съехаться. Надо решать…

— Значит, задача в том, чтобы уничтожить Великую национальную традицию и вернуться к прежним мирным временам? — подытожил самый молодой участник совещания. — Но мыслимо ли разоружить миллионы граждан?

— А зачем их разоружать? — уточнил Восточный вождь. — Все значительно проще. Задача в том, чтобы прекратить продажу оружия частным лицам и строго карать каждого, кто воспользуется огнестрельным оружием, не имея на это права.

— Другими словами, господа, вы собираетесь взяться за дело, которое в обычных условиях является заботой правительства? — не выдержав, вмешался Корт.

— Вот именно! Национальный синдикат должен восстановить в стране законный порядок, чтобы иметь возможность нарушать его в нормальных условиях.

— Логика, друзья, — развел руками старик Север, — если нет закона, то нет и преступности. Так через что же нам переступать?..

Поздно ночью, стараясь не попадать на светлую лунную дорожку, лежавшую на спокойной воде, четыре катера, осевших под грузом охранников, осторожно подошли к темному островку. Телохранители ошарашенно смотрели на своих вождей, безмятежно валявшихся на траве. Вокруг были разбросаны пустые бутылки. Национальный синдикат, по-видимому, праздновал полный мир.

Вожди проникновенно и слезливо пели незатейливую древнюю песенку о бедняжке Мэри, которая пасла двух овечек и так глупо нарвалась на голодного волка. Дирижировал, стоя на коленях, Ген Корт-Младший.

— Ребята, я уже сто лет так не отдыхал! — растроганно всхлипывал деловой человек.

В душе у него бухал целый оркестр: встреча президентов Национального синдиката удалась на славу, и перед компанией «SOS» за какие-нибудь шестнадцать процентов дохода открывалась широкая дорога в будущее!..

4

Для такого выдающегося специалиста Радиокорпорации, каким считался Блим-Блям, было сделано исключение: он постоянно проживал в кабинете № 906 на четырнадцатом этаже. Будучи стойким холостяком, Блим-Блям несущественно затруднил Корпорацию — пришлось лишь двухкомнатное помещение обставить наподобие обычной квартиры да нанять приходящую экономку, следившую за хозяйством радиоспециалиста.

Вот уже года три маэстро блистательно вел всякого рода конкурсы, игры, лотереи, придумывал необычные передачи, и, разумеется, был знаменитой личностью. На экранах он появлялся в одном и том же клетчатом комбинезончике и стоптанных башмаках. Одно время привилась даже блим-блям-мода, и страна чуть ли не целый сезон щеголяла в рваных туфлях, но фабрикантам обуви в конце концов удалось за сходную цену договориться с Блим-Блямом, и тот надел приличные ботинки. Однако внешний вид маэстро еще долго служил рекламе…

Когда Блим-Блям впервые предложил свои услуги Корпорации, телевизионные волки безнадежно махнули рукой — этот тип с огромным носом и нелепым, лихо торчавшим пучком волос на макушке не имел ни малейшего шанса на успех у зрителей. Но каким-то чудом будущей знаменитости во время популярного шоу удалось выбраться на сцену и, воспользовавшись паузой, крикнуть в зал:

— Дамы и господа! У меня в руках пять тысяч! Глядите все, у кого есть глаза!

И Блим-Блям извлек из кармана своего куцего комбинезончика солидную пачку банкнотов.

— Эти деньги сейчас может получить любая девица, находящаяся в зале!..

Режиссер программы, сидевший за пультом управления, дернулся было к кнопке, чтобы прервать передачу в эфир, но в последний момент решил повременить. «Если этот странный малый отколет забавную штуку, — решил режиссер, — будет неплохая реклама всей программе…»

А Блим-Блям, удостоверившись, что огоньки на камерах по-прежнему усердно перемигиваются, громко попросил одного из операторов:

— Эй, друг! Покажи-ка деньги крупным планом, а то зрители решат, что мы их обманываем.

На миллионах экранов моментально возникла пухлая пачка мятых купюр, сжатая рукой странного человечка. Тут в студии на пульте вспыхнул зеленый сигнал телефона. Трубку снял ассистент.

— Шеф, — крикнул он вскоре главному режиссеру, — президент Корпорации говорит: деньги — это хорошо! Не выключать. Давать в эфир.

— Сам знаю, — буркнул режиссер, не отрывая взгляда от горевших перед его носом контрольных экранов.

А клетчатый шут, уже не опасаясь, что его стащат со сцены, заговорил более спокойно и уверенно:

— Дамы и господа! Меня зовут Блим-Блямом! Запомните это имя! Сегодня Блим-Блям вручит пять тысяч монет самой ловкой девице, а завтра!.. Впрочем, смотрите передачи нашей Корпорации завтра, и вы узнаете, что тогда будет!..

Режиссер подумал, что этот парень совсем неглуп — руководителям Корпорации такое заявление, несомненно, понравится.

Маэстро тем временем вышел на авансцену и, задрав руку, показал на огромные часы — табло, висевшие под потолком.

— Прошу следить за временем! Все дело в нем! Вниманию девушек, которые желают получить пять тысяч! Одно условие, сущий пустяк! Та из вас, которая первая добежит до меня на четвереньках, получит эти бумажки! Всем понятно мое условие? Итак, приступаем к новому конкурсу «Бегать легче по-собачьи!»

В зале несколько секунд было тихо. Зрители в недоумении следили за нескладной фигуркой, болтавшейся на сцене. А маэстро тем временем забрался на подставку, предназначавшуюся, по-видимому, для дирижера, и неожиданно закричал:

— Девушки, ап!

Словно опомнившись, во всех концах зала, в разных рядах начали вскакивать молодые женщины. Расталкивая зрителей, они рвались к сцене. Свист, визг, крики неслись по огромной студии. Девушки карабкались через стулья, ползли по чужим коленям, перепрыгивали через барьеры. Мужчины, сидевшие в зале, быстро оценили игру, предложенную этим чудаком Блим-Блямом. Они хватали претенденток, мешали им, подставляли ноги. Девчонки отбивались как могли. Хохот, крики, ругань перемешались в таком диком коктейле, что режиссер поспешно схватился за регулятор уровня звука.

Почти одновременно на площадку, где расхаживал организатор необычных состязаний, прорвалось восемь-десять конкуренток. За ними лезли десятки других. В минуту маэстро был окружен визжащей толпой…

— Сейчас они его разорвут! — Режиссер подозвал ассистента: — Звони боссу: показывать до самого конца?

— Он говорит, что вы идиот, — скоро доложил помощник. — Уже все зрители смотрят только нашу программу! Другие корпорации воют от зависти!

Прыгая на небольшом возвышении, отбиваясь от участниц конкурса, Блим-Блям кричал:

— Господа, господа! Теперь вы сами, все, кто сидит в зале, вы сами укажете победительницу! Кто из них самая достойная?

Девицы сразу стихли.

— А ну, лапочки, быстро на своя места! — скомандовал клетчатый человечек. — Быстрей, быстрей, красавицы! А то уплывут ваши денежки!

Девушки немедля полезли обратно. Зрители, особенно мужчины, выражали явный восторг. Режиссер за пультом торопливо защелкал кнопками, переключая камеры и посылая в эфир наиболее пикантные кадры…

— Это удивительно ловкий парень, — бормотал он. — Не уплатив и никеля, он уже очистил сцену! Посмотрим, как он вывернется.

Странный человек на сцене начал медленно пересчитывать деньги. Он тянул время, давая зрителям возможность опомниться, прийти в себя, подготовиться к следующему испытанию…

— Ровно пять тысяч! — наконец сообщил затейник. — Теперь говорят только мужчины! Кто может точно указать девицу, которая добралась ко мне первой? Тому, кто укажет, — эти пятьсот монет!

И ловкач, порывшись в карманах комбинезона, вытащил еще несколько бумажек.

В зале снова поднялся крик. Зрители показывали на разных претенденток. Началась ругань. Через секунду один из парней уже держал другого за отвороты куртки. Страсти разгорались. Затрещали воротники и банты. В эфир снова посыпались эффектные кадры.

Маэстро не спеша подошел к микрофону, торчавшему у рампы.

— Так мы не разберемся до завтра! Если вы верите Блим-Бляму, то он быстро найдет, кому отдать свои деньги! В конце концов, они мои, а не ваши. Не так ли, уважаемая публика? Сейчас я вам покажу победительницу!..

Зал послушно стих. Неужели этот чудак и в самом деле отдаст свои пять тысяч?

А Блим-Блям подошел к краю сцены и небрежно ткнул пальцем в одну из девушек, топтавшихся неподалеку.

— Вот эта киска приползла первой! Я смотрел в оба! Дуй сюда, солнышко!

Счастливица не заставила себя упрашивать. Она мигом прибежала на сцену. Под свист и аплодисменты маэстро сунул ей деньги. Схватив бумажки, победительница бросилась было обратно, но человечек успел ее задержать.

— Вот глупышка! — закричал он. — Да ведь если ты сейчас спустишься в зал, от этих денег ничего не останется! У тебя же их моментально отберут!

Девушка остановилась в нерешительности. Остальные участницы конкурса ответили разочарованным визгом.

— Иди за кулисы, — сказал маэстро. — Мы проводим тебя другим ходом.

За кулисами девчонка вернула Блим-Бляму деньги, получила свой гонорар — сто монет — и незаметно исчезла. А новая звезда телеэкрана отправилась знакомиться с руководителями Корпорации. Господина Блим-Бляма ждал выгодный контракт…

С тех пор прошло три года. Специалист привык к славе и спокойной жизни. Теперь он ни за какие деньги не согласился бы выглянуть на улицу без особых на то обстоятельств. Для прогулок его вполне устраивали безопасные коридоры Корпорации и чахлый садик на плоской крыше.

В этом садике майским вечером состоялось деловое свидание человечка в клеточку с мадам Софи из отеля «Коломбина». Приглашение к этакой знаменитости польстило содержательнице женского батальона. Она даже принарядилась, водрузив на плечи сложное сооружение из лисьего меха. Разглядев среди рыжих хвостов настороженную физиономию мадам, клетчатый хозяин расцвел широкой улыбкой.

— Давно хотел познакомиться с вами!

— Ну уж! — откровенно усомнилась Жаба. — Никогда не поверю, чтобы такой знаменитый человек…

— Уверяю вас. Слава — очень капризная любовница. О ней приходится заботиться с утра до ночи. Чуть не так, и она убегает к другому…

Хозяин повел гостью к пустовавшим шезлонгам.

— Уважаемая мадам Софи, я приступаю к очередной гениальной затее, — начал рассказывать специалист. — На днях я рассчитываю получить согласие самых высоких инстанции. А сегодня мы договоримся с вами…

Мадам Софи и Блим-Блям просидели на крыше не меньше двух часов. Разговор был столь интересным, что они совершенно не обращали внимания на сильный ветер, который, с разбегу ударившись в высокие стеклянные стенки, ограждавшие садик, со зла набрасывался на редких смельчаков, вылезших наверх глотнуть более или менее чистого воздуха…

И следующим утром мадам Софи вошла в дортуар своего батальона с несвойственной ей быстротой. Бесконечная шеренга узких кроваток с табличками над изголовьями делала этот длинный зал похожим на палату монастырской больницы. Но вместо тумбочек у кроваток стояли небольшие туалетные столики с зеркалами.

Жаба долго пыхтела на пороге, приходя в себя, а дежурная уже звонко кричала:

— Подъем, девочки! Быстро!..

Девицы нехотя поднимались, но, заметив Жабу, начинали шевелиться удивительно шустро. Когда кроватки были аккуратно застелены, мадам Софи зычно приказала:

— Слушать меня, девочки! Всем быстро почистить перышки!

Воинство пришло в движение. Кто скидывал пижамку, кто занялся собой у зеркала. Жаба медленно расхаживала по спальне, рассматривая рядовых.

— Брови! — мимоходом приказывала мадам Софи. — Глазки, глазки, девочки!

И девочки старательно подводили глаза.

— Детки, кто руководит нашей страной? — вдруг спросила начальница.

Девицы привыкли к таким неожиданным опросам. Жаба бдительно следила за их общим образованием. Для женщины, считала она, вовсе не обязательно быть умной, но уметь казаться такой, если это нравилось гостям отеля, было обязательно…

— Господин президент, — как бы нехотя пискнула одна из девушек.

— Правильно. А еще кто?

— Сенаторы, — дополнила пышная яркая блондинка, собираясь влезть в форменное платье.

— Верно. А кто знает, откуда берутся сенаторы? Наступила пауза.

— Я жду! — поторопила начальница, показав на миниатюрную девушку, примостившуюся у своего столика.

— Слушаюсь, мэм! — ответила та. — Кажется, мэм, сенаторов иногда выбирают.

— Не зови меня «мэм»! Я не «мэм», а «мадам»! — Далекие предки мадам Софи имели какое-то отношение к Франции, понимающей толк в женщинах. И глава заведения пользовалась каждым случаем, чтобы подчеркнуть свое происхождение. — Сенаторов действительно иногда выбирают. Они являются советчиками господина президента. Но сенатором может стать не каждый. Чтобы стать сенатором, надо иметь очень большую голову и еще большие деньги. Ну вот ты, Джета, можешь стать сенатором?

— Вряд ли, мадам. Если даже вдруг у меня вырастет голова.

— Ну-ка без острот! — оборвала Жаба и несколько раз громко хлопнула в ладоши. — Слушать всем внимательно! Вес вы знаете господина Блим-Бляма. Он начинает новую колоссальную игру. И мы с вами будем участвовать в ней. За приличную плату, конечно.

По спальне пронесся легкий вздох.

— Игра называется «Друг президента». Отныне каждый взрослый человек, если на него падет выбор, целую неделю будет первым Другом господина президента! Он будет советовать, подсказывать, помогать. Пятьдесят два раза в год мы будем узнавать имя человека, которому повезло! Отныне любой может стать Другом господина президента. Понимаете? Сенатором может стать вовсе не каждый, а Другом президента любой, на кого падет выбор! Вот в чем подлинная демократия.

— А откуда же возьмутся эти друзья? — поинтересовалась Джета.

— Я же говорю, кому повезет, — принялась растолковывать Жаба. — Каждую неделю главный компьютер страны будет выбирать самого достойного. Он сам всех проверит, просеет и решит, кто самый счастливый. Все понятно?

— Даже я могу стать подругой господина президента? — рискнула спросить одна из девушек.

— Не подругой, а другом! Если машина выберет тебя, то ты станешь человеком, которому повезло!

— Если бы меня выбрали, я бы всем нам увеличила жалованье вдвое!

Девицы зашумели, заговорили.

— Тихо! — повысила голос мадам. — Я хочу, чтобы вы поняли главное в этой гениальной игре. Подлинная демократия! Никаких денег! Никаких связей и знакомств! На кого покажет счетная машина — тот Друг! Ясно?

— А если машина вдруг сломается? — негромко заметила Джета.

Мадам Софи подозрительно посмотрела на нее.

— Машину можно починить, и демократия будет восстановлена. Игра будет проходить в нашем отеле. Итак, мои дорогие, через час состоится первая репетиция встречи Друга мистера президента. Та, которая опоздает, крупно об этом пожалеет…

Жаба тяжело прошла по дортуару. Под ее взглядом полуодетые рядовые зябко передергивали плечами, ежились, но никто не смел отвернуться.

Когда мадам Софи покинула помещение, женский батальон несколько секунд еще хранил молчание. Первой его нарушила Джета:

— Придется, девочки, послужить нашей демократии!..

И снова никто не понял, говорит она серьезно или скрывает улыбку…

* * *

Блим-Блям, если бы слышал эту реплику, несомненно, принял бы ее за чистую монету. Обдумывая новую игру, он, разумеется, не забывал о личной популярности, но при всем этом он искренне хотел помочь демократии. Однако в столице на первых порах его не поняли…

Рисовать императоров, королей и прочих владык всегда считалось весьма опасным занятием. Неудачно изображенный монарший нос мог стоить художнику головы. Но венценосцы неукротимо желали быть запечатленными на кусках холста, обрамленных золочеными рамами. Как известно, спрос всегда рождал предложение, и один за другим на свет божий появлялись гениальные живописцы Стоя у своих мольбертов, они часами бесстрашно повелевали властелинами, диктуя, как им сидеть, куда смотреть, и те не только сносили любые капризы мастеров, но и платили немалые деньги, чтобы остаться в памяти потомков в достаточно достойном и приличном виде.

Изобретение фотографии сначала несколько облегчило участь монархов, и в первую очередь — их финансовое положение. Фотоснимок, даже так называемый художественный, стоил намного дешевле, чем холст, исписанный маслом. И если не считать, что придворный фотограф требовал ненадолго замереть перед несуразным ящиком на треноге и при этом нещадно жег магний, то никаких особых неудобств сиятельным лицам фотография не причиняла. Но так было только с самого начала.

Со временем властелинов стало значительно меньше, а фотографов, наоборот, значительно больше. К тому же они научились делать моментальные снимки. Коронованные особы быстро осознали, насколько невыгодно остаться в истории с глупо задранной ногой либо с широко открытым ртом с поднесенной к нему вилкой, и стали дружно избегать репортеров. Но на помощь к репортерам пришли кино — и телеоператоры. Объединенными усилиями они загнали сильных мира сего в угол, и к концу XX века руководящие лица хорошо усвоили правила игры.

Без тщательных репетиций, без выученных перед зеркалом улыбок, без точно продуманных жестов и слов никто из государственных деятелей не рисковал появляться перед беспощадными объективами. Талантливые режиссеры готовили каждый публичный шаг государственного лица, начиная or предвыборных речей и кончая прогулкой с любимой собакой. Особенно жесткие требования режиссеры предъявляли к кандидатам на высшие государственные должности.

Например, по мнению режиссеров, лицо, собиравшееся выставить свою кандидатуру на пост президента страны, должно было располагать более или менее сносной внешностью — иначе оно не могло рассчитывать на голоса женщин. Оно должно было непременно уметь гонять в регби или хотя бы стучать в крокет — иначе нельзя было понравиться той части населения, которая увлекалась спортом. Молодежь ни за что не отдала бы свои голоса тому, у кого не было среди друзей популярного певца или комика. Военные не дали бы избрать кандидата, который публично не клялся бы в своей любви к армии и не имел бы в прошлом хотя бы минимальных воинских заслуг. Промышленники не испытывали доверия к кандидату, если не видели его с солидным деловым портфелем в руках. А если ко всему этому добавить, что все общественные круги считали большой удачей, когда будущий президент мог доказать, что он достаточно мудр, последователен, справедлив, то легко представить, каких трудов стоило подыскать подходящих кандидатов. В конце концов было решено проводить выборы достаточно редко, по крайней мере не чаще чем раз в восемь лет…

Генерал-президент правил страной седьмой год подряд. Собираясь выдвинуть свою кандидатуру на второй срок, он тщательно взвешивал каждый свой шаг, опасаясь ненароком повредить собственной репутации. Естественно, что предложение Блим-Бляма, несмотря на то что оно было единогласно поддержано директорами солидной Радиокорпорации, канцелярия президента признала легкомысленным и отвергла его без особых обсуждений. Помощник президента по делам прессы не усмотрел в идее Блим-Бляма ничего интересного, а кто-то из его подчиненных вообще счел само название игры — «Друг президента» — настолько сомнительным, что к делу был на всякий случай привлечен Особый комитет, и подозрительный сценарий в итоге попал на стол сенатора Дана.

Сенатор был столь известной личностью, что даже его фамилия была давно забыта. Зато вся страна хорошо помнила его имя. Поскольку в своих речах этот политик позволял себе пересказывать анекдоты, он слыл шутником. Однако его комитет занимался далеко не шуточными делами — любой намек на деяние, направленное против устоев общества, немедленно становился предметом разбирательства. Чиновники комитета вовсю звенели ключами от концлагерей.

Получив приглашение навестить веселого сенатора, Блим-Блям основательно струсил. Мало того, что приходилось, покинув надежные стены Радиокорпорации, совершить опасную прогулку в столицу, там предстоял еще более страшный разговор. Вмешательства Особого комитета радиогений никак не ожидал и вошел в кабинет сенатора, испытывая неуемную противную дрожь. В кабинете никого не было.

Вес кабинеты выдающихся лиц, как правило, призваны подавлять посетителя своими размерами. Чем выше пост, тем больше площадь. В этом отношении кабинет сенатора Дана не был исключением. Такой знаток по части бутафории, как Блим-Блям, сразу понял, что проект этого помещения делал выдающийся специалист. Невероятно огромное, с двумя глухими стенами, сходившимися острым углом, и третьей стеной — окном, остававшимся за спиной посетителя, оно внушало только страх. Входивший видел перед собой лишь безвыходный угол с подковообразным, поднятым на возвышение столом. Блим-Блям осторожно присел на простой жесткий стул, стоявший у подножия стола, и эшафот из полированных досок сразу вознесся над ним, а уж высокая спинка кресла, предназначавшегося для сенатора Дана, и вовсе, казалось, очутилась на потолке. Чтобы посмотреть в глаза хозяину кабинета, посетителю надо было задирать голову. Блим-Блям попробовал — это оказалось неудобно, унизительно и, что уже было совершенно непонятно, почему-то очень страшно…

Блим-Блям уставился в пол и постарался более или менее спокойно обдумать первые слова, которые он скажет сенатору. Он скажет так: «Дорогой господин Дан, я всегда старался служить обществу со всей присущей мне готовностью. По-видимому, кто-то неправильно вас информировал…» Тут Блим-Блям споткнулся: пожалуй, слово «неправильно» стоило заменить. Лучше сказать «недостаточно глубоко»…

— А что, старина, штаны у вас сухие? — вдруг раздался громкий насмешливый голос.

В кабинет вошел поджарый старик с толстой тростью в руках. При каждом шаге, заметно прихрамывая, он резко выкидывал свою трость вперед. Седые, коротко подстриженные усы не скрывали широкую улыбку. Морщины, собравшиеся к уголкам глаз по случаю хорошего настроения, выглядели весьма добродушно, и посетитель рискнул поддержать шутку хозяина.

— Как будто сухие, дорогой господин Дан, — заявил Блим-Блям и даже привстал, делая вид, что проверяет, сказал ли он правду.

— Но будут мокрыми, — пообещал сенатор, стирая улыбку. Он взобрался на свою вершину и оттуда вынес свой приговор: — Будут мокрыми, если вы не докажете, что не покушались на репутацию президента.

— Я? — удивился Блим-Блям, на секунду даже перестав бояться. — При чем здесь репутация президента?

— Вы разве не помните, что говорили древние греки? — спросил сенатор, удобней устраиваясь в своем кресле. — Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты.

— Греки? — Блим-Блям совсем растерялся внизу.

— Может быть, римляне, — безразлично понравился сенатор, в упор разглядывая вспотевшего знатока. — А если на экранах в качестве друзей президента появятся какие-нибудь олухи?

— Почему это олухи? — заспешил специалист по затеям. — Мы будем отбирать вполне нормальных. Вы лучше представьте, дорогой сенатор, какие выгоды кроются за моей игрой! Да ведь все эти типы будут болтать все, что угодно господину президенту!

— Не торопитесь, маэстро, — перебил сенатор. — Я это все понимаю. Я не могу понять другого — для чего все это затевать? Для чего вытаскивать президента на экраны, чтобы он снова кого-то хлопал по плечу, снова говорил какую-то чушь.

Блим-Блям вздрогнул.

— Не беспокойтесь, маэстро. Я не высказываю крамолу. Я добираюсь до зернышка. Вполне допускаю, что ваша Корпорация и вы лично получите новые прибыли, придавите конкурентов. А что мы будем иметь с этого дела? Для чего президенту эта затея?

Блим-Блям даже задохнулся от волнения. Видно, он так бестолково написал свой сценарий, что его не понял даже сам господин Дан!

— А выборы! — воскликнул автор идеи. — Вы забыли, что через год…

Блим-Блям растерянно смолк: сенатор принялся хохотать. Смеялся он с удовольствием, откидываясь на спинку кресла.

— Ну, маэстро, вы меня обскакали! — наконец проговорил главарь Особого комитета. — Не ждал! Я-то рассчитывал вас огорошить. Хотел предложить вам начать предвыборную кампанию. А вы, оказывается, все уже продумали заранее. Нет, Блим-Блям, воистину у нас неплохая голова! Посмотрите, сколько идиотов читали вашу бумагу.

Тут сенатор показал специалисту знакомые листки. На первой странице красовалось с десяток разноцветных виз. Блим-Бляму сразу бросилась в глаза жирная черная надпись: «Подозрительно!»

— Почему это «подозрительно»? — обиженно спросил он. — Я стараюсь, придумываю…

— Не огорчайтесь, маэстро. Вас просто не поняли. Великих людей обычно возносят после смерти.

— Господин Дан, меня вовсе не устраивает признание после кончины. Если бы я мог предвидеть…

— Будьте выше, — призвал сенатор. Взяв свою палку, он принялся чертить по ковру, будто записывая невидимые строки. — Первое — обиды в сторону. Утешайте себя, что вам пытались подставить ногу глупцы, занимающие высокое государственное положение. Но делали они это чистосердечно, без всякого злого умысла.

— Хорошо, господин Дан, — послушно отозвался Блим-Блям. — Обиды в сторону.

— Я благословляю вашу игру. Согласие президента вы тоже получите. Ваша задача — создать на экранах образ милого, общительного человека, который хоть и несет огромное бремя забот и тревог за судьбы страны, но всегда находит несколько минут для добрых друзей. Цель вашей программы — начать подготовку к выборам.

— Ясно, — облегченно ответил Блим-Блям. — Я так и намеревался. Приятно иметь дело с умным человеком.

— Вы тоже не дурак. Вот только нам с этим упрямцем будет трудно.

— С каким упрямцем? — не понял маэстро.

— Да с президентом! — Сенатор не без досады кивнул на портрет, висевший напротив окна. — Он страшно боится всяких показов, съемок, всей этой вашей суеты.

— А зачем он нам? — удивился Блим-Блям.

— То есть как это зачем? — на этот раз изумился Дан. — Вы же сами писали, что ваши «друзья» будут общаться с президентом. Значит, понадобятся встречи, подготовка, репетиции.

Блим-Блям некоторое время непонимающе глядел на старика, а потом, не сумев сдержаться, улыбнулся.

— Дорогой сенатор, вы просто не учли нашей техники! Мне и в голову не приходило отрывать господина президента от дел. У нас же масса видеозаписей с его изображением. И как он ходит, и как он ест, и как говорит. Бог знает что у нас есть! Нам же ничего не стоит получить в студии объемное изображение президента и сымитировать его голос! Если нам нужно, так президент даже станцует у нас с какой-нибудь кошечкой! Эти самые «друзья» и в глаза его не увидят! Они будут иметь дело с этаким электронным призраком!

— Фальшивка? — коротко произнес сенатор.

— Но самого высокого качества! На уровне последних достижений. Для чего же мы тогда вкладываем такие деньги в технику? Мы ведь не можем зависеть от президента! Сегодня он принимает послов, завтра выступает в сенате, послезавтра у него пресс-конференция. А у нас ведь точный бизнес. Все расписано до минуты.

— Скажите, Блим-Блям, в вашей студии и меня могут изобразить? — раздумывая, поинтересовался заказчик программы.

— А почему бы и нет? Хоть слона. Не все ли равно электронике, какое видение воплощать на экране?

— Так на черта вам вся эта возня с реальными людьми? Лепите себе на здоровье всех этих «друзей» — проверенных, рафинированных, достойных! Десятками, сотнями! Сколько надо! Жмите кнопки, рисуйте! Как там у вас полагается?

— Подлинные персонажи — дешевле. С ними быстрей и проще. Если мы вытаскиваем к себе человека, он мигом теряется и повторяет как попугай все, что ему скажешь. При этом живой человек на экране выглядит пока еще несколько правдоподобнее. Создавая образы электронным путем, мы покамест теряем в деталях. У одного живого героя насморк, другой картавит. А электронный мозг, воссоздавая человеческие образы, несколько еще идеализирует человека, делает его лучше, чем он на самом деле. Ну, например, живой начнет чесаться в самый неподходящий момент. А видеообраз, чтобы начал чесаться, надо специально запрограммировать. Разве все предусмотришь? Правда, наши ученые обещают усовершенствования. Они говорят, что скоро обучат компьютеры человеческим недостаткам. Но так или иначе, уверяю вас, господин Дан, наш президент будет выглядеть не хуже, чем настоящий!..

Блим-Блям покидал столицу в превосходном настроении. Дело обернулось неожиданной удачей. Вагон подземки, бесшумно и стремительно набирая скорость, все сильнее вжимал тщедушное тельце специалиста в мягкое кресло. За иллюминатором редкие огоньки слились в бесконечную, тускло светящуюся нитку. Маэстро устало прикрыл глаза. Двадцать минут, которые отделяли столицу от самого большого и самого суматошного города, можно было отдать бездумному отдыху…

Рядом едва слышно скрипнуло кресло. Радиогений, не открывая глаз, недовольно опустил уголки рта: он давно уже привык, что всякие бездельники при встречах пытались перекинуться с ним словом.

— Маэстро, прошу минуту внимания, — негромко обратился сосед.

Человек в клетчатом костюме приоткрыл один глаз.

— Вы хотите попросить автограф или поболтать о погоде?

— Зачем мне ваш автограф, маэстро? — суховато ответил незнакомец. — Мне нужен ваш совет.

Блим-Блям широко открыл оба глаза. С ним давно уже никто не говорил таким тоном. Сосед походил на преуспевающего дельца — он был аккуратно причесан, с тугим бантом на модной кружевной сорочке, с крупным серым камнем на перстне. Смотрел он уверенно и нетерпеливо.

— Кто вы?

— Я один из президентов Национального синдиката.

Телевизионный бог посерел от страха.

— Вы собираетесь меня убить? Здесь, в поезде? За что?

— Не говорите ерунду! Я повторяю: мне нужен ваш совет.

— Какой совет? — пролепетал гений. — Если я могу чем-либо быть полезен…

— Не надо лишних слов. Национальному синдикату необходимо, чтобы его чрезвычайное сообщение по стереовидению смотрела вся страна. Как это сделать?

— Вся страна? Невозможно! — приходя в себя, ответил знаток. — Если даже вы захватите какую-нибудь станцию, то радиус действия ее весьма ограничен…

— А как же программы вашей Корпорации идут на всю страну?

— Они транслируются на космический спутник связи, а оттуда уже возвращаются на приемники. Отражаются как от зеркала. Клянусь вам! Поэтому их можно одновременно смотреть на значительной территории.

— Следовательно, минут на десять надо захватить станцию, транслирующую на спутник…

— И еще надо подать на нее сигнал. То есть откуда-то вести саму передачу.

— Вести передачу можно и с самолета, — раздумывая, проговорил вождь.

— Я вижу, вы разбираетесь не хуже меня, — подобострастно и принужденно улыбнулся маэстро. Сидел он уже на самом краешке сиденья, будто готовясь вскочить и убежать.

— Сядьте нормально, — мимоходом заметил гангстер. — Техническими подробностями займутся специалисты. Ваша голова мне нужна для другого.

— Моя голова? — снова испугался клетчатый человечек. Он даже втянул свою голову в плечи.

— Маэстро, я хочу, чтобы вы придумали такую штуку, чтобы все ахнули! Понимаете? Я не знаю, как сказать. Это будет очень важное сообщение, обращение к народу, к правительству. Понимаете? И все — от лица Национального синдиката.

— Вы хотите что-нибудь необычное в кадре? Чтобы в момент вашего выступления зрители обалдели от страха?

— Не в страхе тут дело… — Собеседник медлил. Он явно не мог четко выразить свое пожелание. — Понимаете, надо, чтобы нас слушали, смотрели не отрываясь. Ведь синдикат еще никогда не выступал по стереовидению. Мы в первый раз открыто обращаемся к нации. Ясно?

Знаток забылся на минуту. Выражение лица мистера Блим-Бляма стало недовольным, даже обиженным.

— Заказчики никогда не знают толком, чего хотят! Разводят руками, мямлят. Всем надо особенное, а мне ломать голову…

— Вы у нас гений, — грубо польстил гангстер и смолк, давая гениальному человеку собраться с мыслями.

— Слушайте, а если такая идейка? Вы говорите — обращение от лица синдиката. А ведь у синдиката нет лица! Здорово? Вы уже поняли?

— Не очень, — признался вождь.

— Господи, да у вас же нет лица!

Гангстер с сомнением ощупал собственный подбородок.

— Вы так думаете?

— Я убежден! — настаивал маэстро. — Вас ведь никто никогда не видел! Все знают, все шарахаются, а в лицо никто никогда не глядел. Нет, это исключительная идея! Экстракласс! Уверяю вас — на экране подобного еще не было!

— Чего не было?

— Вы меня удивляете, господин президент! Я уже все рассказал!

— Еще раз, пожалуйста, — попросил вождь, поражаясь собственной тупости. — Представьте, я простой зритель, сижу, смотрю. Так что же я вижу?

— Идет какое-нибудь шоу! — воодушевленно начал рассказывать Блям. — Танцуют девочки, раздеваются. Все как обычно. Вдруг — раз! Картинка исчезает, и бьет колокол! Густо! Победно! А из наплыва медленно появляется шевелящийся золотой крест. Он как живой! Концы креста передвигаются, вьются! Он будто ползет на вас, все ближе, все крупнее! Как страшный блестящий паук! И вот крест изгибается в последний раз, его лапки внезапно замирают — и это уже не крест, а свастика! Здорово? Она все увеличивается и увеличивается, заполняя весь кадр. А этакий сочный бас произносит: «Внимание, слушайте голос Национального синдиката! Внимание, к вам обращается Национальный синдикат!..» А колокол все тише, тише…

— Занятно! — поддержал заинтересовавшийся Восточный вождь. — Начало подходящее…

— А дальше — еще лучше! И вдруг вместо свастики мы видим человека в хорошем костюме, мощного, здорового! На груди у него золотая цепь, а на ней такая же свастика, которую мы только что видели! Представляете?

— Представляю, — разочарованно протянул гангстер. — Так хорошо начали, а этим человеком смазали все впечатление…

— Вы ничего не поняли! — размахивая руками, запротестовал Блим-Блям. Он уже жил новой идеей. — Ведь у человека нет лица! В этом весь фокус! Мы видим его всего — и костюм, и руки, и движения! А вместо лица — пустота! Дошло?

— Нет головы?

— Голова должна быть! — твердо заявил автор. — И прическа, и уши, и шея — все на месте. В этом вся суть! А лица нет — все стерто, пусто, просвечивает насквозь! И глаз нет, и лба, и носа! Вот по поводу рта надо еще подумать! Ощущаете, какое жуткое впечатление! И под всем этим глубокая мысль — у Национального синдиката нет лица, он безлик, невидим, вездесущ!..

Гений замолчал, нетерпеливо ожидая, как гангстер оценит его неожиданную находку.

— Маэстро, в этом, кажется, что-то есть! — наконец промолвил господин Восток. — Человек без физиономии — необычно…

— Да это просто талантливо!

— А как это сделать?

— Чепуха! Простая съемка, а вместо липа на пленке пропечатают фон. Хотите, приедем к нам в Корпорацию, в полчаса шлепнем вам пробный снимок?

— Студию найдем мы сами. И вообще до поры до времени весь разговор должен остаться тайной…

— Жаль, — вздохнул специалист. — С ума сойти как здорово! И такую идею отдаю вам бесплатно…

— Почему бесплатно? — удивился вождь и вытащил чековую книжку. — Какую сумму проставить, маэстро?..

5

Там, где скопища многоэтажных домов редели, становились ниже ростом, постепенно превращаясь в бесконечную ленту небольших коттеджей, вытянувшихся вдоль широких, неправдоподобно гладких магистралей, кончались пригороды и начиналась Провинция. Ограждая дороги прочными берегами бетонных заборов, она тянулась однообразно и однолико, чтобы через сотню-другую километров снова отступить перед беспорядочным сгустком высоченных каменных коробок…

По сравнению с городами Провинция пребывала в мертвой спячке. Поселение № 1324–ВС не являлось исключением.

Настоящая жизнь начиналась в двухстах метрах от поселка. Там шла Большая дорога. От нее на запад сворачивала узкая асфальтированная тропа, но и она вскоре внезапно обрывалась у разрушенного моста, когда-то горбившегося над глубоким оврагом. Мост был взорван по совету какого-то неглупого малого. Имя его сразу позабыли. Поэтому при въезде в поселение было решено поставить памятник Неизвестному умному человеку. Но затем нашелся еще более умный, который сообразил, что ставить памятник — это швырять деньги на ветер. Его послушали, памятник так поставлен и не был, но с деньгами все равно не полегчало.

Цивилизация проносилась мимо. Она катила в легкомысленных разноцветных танкетках, в солидных дорогих танках со всеми удобствами, оснащенных ракетами и огнеметами, в стремительных, элегантных бронеэкспрессах, следовавших из города в город без остановок. Редко кому удавалось подшибить монету на Большой дороге, оказав случайную помощь раненому или продав букет жасмина какому-нибудь одуревшему горожанину, рискнувшему высунуть нос из своей железной коробки. И вообще слоняться возле дороги было небезопасно: могли ни с того ни с сего пальнуть, сшибить, раздавить гусеницами. Еще хуже, если на дороге разгоралась стычка: тут же полиция с воздуха шлепала всех без разбора.

Раньше, когда мост еще был цел, Цивилизация, случалось, врывалась на узкие улочки поселения № 1324–ВС. Общение шло с переменным успехом. Бывало, местные жители потом хоронили двух-трех сограждан. А иной раз, оставляя трофеи, поспешно улепетывали пришельцы. Но с того дня, когда мост превратился в груду бетонных развалин, валявшихся на дне оврага, у чужаков пропала охота приближаться к этой кучке домиков, обнесенных трехметровой каменной стеной, враждебно и подслеповато щурившейся узкими щелями бойниц.

По субботам рано утром на краю оврага останавливался грузный вагон разъездного торговца, и аборигены долго и придирчиво отбирали товары в обмен на овощи, сало, битую птицу — все, что доставляло радость тем городским жителям, которым никак не удавалось примирить свои желудки со стандартной синтетической пищей. У торговца можно было приобрести все, что угодно: от марихуаны до противотанковых мин. Но провинциалы жалели деньги на наркотики и в основном ударяли по таким примитивным вещам, как домашние стеганые халаты и машинки для стрижки овец…

— Деревня! — снисходительно улыбался коммерсант, нов кредит отпускал охотно — в городах еще не перевелись идиоты, платившие сумасшедшие деньги за обычную репу.

Жили в поселении № 1324–ВС сравнительно тихо, почти без происшествий. Если» находился какой-нибудь смельчак, удиравший в далекие странствия, то разговоров об этом хватало на год. А если ему к тому же удавалось вернуться живым и невредимым-то и на два.

Едва рассветало, мужчины осторожно выбирались из своих домов — крепостей и юрко расползались по полям, огороженным прочной металлической сетью. К полудню, когда Большая дорога окончательно просыпалась, люди возвращались под укрытие каменных стен. Дружина самообороны, которой командовал отставной майор, на всякий случай взбиралась на башни к пулеметам, а остальные граждане принимались за домашние дела.

К этому времени открывал двери своего салона и Рэм Дэвис. Сначала он обслуживал мужчин. Мирно пощелкивали ножницы, мужчины нежились в креслах и беззаботно болтали об урожае, о ценах, о зареве, которое две ночи кряду стояло над соседним поселком. Рэм ловко и мягко работал, лениво поддерживая разговор. Он готовился, он собирался к тому часу, когда его салон заполняли женщины.

Это был волшебный час. Начиналось представление, которое пользовалось в поселении неизменным успехом. Заранее, за неделю, а то и за две, женщины договаривались с парикмахером. Он мыслил, придумывая необыкновенные прически. Он изобретал удивительные парики. Он смешивал умопомрачительные краски. Женщины млели от восторга, а их мужья, разинув рот, торчали у входа в парикмахерскую, каждый раз поражаясь, как это Дэвису за час-полтора удавалось превратить обычную жену в настоящую королеву.

Рэм Дэвис был человеком со странностями. Он обожал строгий холостяцкий уют своего дома, каждая вещь в котором была крепко приучена к своему месту. И вытащить парикмахера в гости или напроситься к нему самому — было нелегко. Да соседи не особенно и стремились к этому. В конце концов, хочет сидеть взаперти — пусть сидит. В свободной стране каждый волен сходить с ума как ему вздумается.

И Рэм сходил. Он смотрел. Больше ему ничего не оставалось. Только в блаженные вечерние часы, когда дверь дома была крепко заперта, а окна задвинуты глухими щитами, он чувствовал себя более пли менее сносно. Парикмахер, хотя сам он никогда и не задумывался об этом, в свои двадцать семь лет был крайне старомодным человеком. Он терпеть не мог стрельбы, поножовщины, драк и никак не мог себя заставить оставаться хладнокровным, когда в него целились из пистолета, швырялись ножом пли намеревались как следует двинуть по челюсти. К своему стыду, он так и не научился сносно стрелять, и когда мужчины после воскресной службы в церкви собирались на площади, чтобы поразмяться и позабавиться стрельбой по консервным банкам, Рэм обычно находил неотложное дело, чтобы остаться дома.

И, уж конечно, он ни за что не признался бы, даже на исповеди, в своем комичном пристрастии к книгам. Как-то, разбирая на чердаке целую груду книг, сваленных туда давным-давно отцом, Рэм наткнулся на большой красочный альбом. Рассматривая картинки из древней жизни, парикмахер вдруг обнаружил, что в старину люди тоже премного заботились о своих волосах. Альбом надолго превратился в ценное настольное пособие, подогревавшее фантазию автора. Постепенно молодой человек пристрастился разглядывать картинки в книгах, а потом стал и почитывать понемногу. О своем увлечении он благоразумно помалкивал, понимая, что соседи поднимут его на смех.

Но главное, в чем Рэм Дэвис ни за что не признался бы даже себе самому — это то, что над ним, словно нож гильотины, постоянно, ежечасно, ежеминутно висел Страх. Будто актиния, парикмахер прирос к поселению № 1324–ВС, хотя и зарабатывал здесь довольно скромно. Но и в поселении было страшно. Страшно было стричь клиента с толстой бычьей шеей и мощными бицепсами — вдруг да он встанет, развернется и ни с того ни с сего заедет в ухо. Страшно было громоздить прически дамам, зная, что чем лучше работа, тем больше укоризненных, завистливых, а то и раздраженных женских взглядов кольнут его в спину.

И только вечерами у ярко светившейся выпуклой рамы визора Рэм становился другим. Он становился сильным, мужественным, находчивым. Откинувшись в мягком кожаном кресле, он без устали скакал на лихих конях. На затылок его съезжала широкополая ковбойская шляпа, а на поясе болтался увесистый кольт. И на расстоянии в десяток шагов он мог, понятно, с маху вогнать пулю в бубновый туз. Или он бесстрашно пробирался в логово полицейских, ловко выкрадывал нужные документы, а потом, отстреливаясь, укладывая одного преследователя за другим, бежал по крыше горящего небоскреба, прыгал над пропастью улицы и, на лету ухватившись за висящий канат, благополучно перелетал на соседнее здание. Приходилось ему выслеживать шпионов, вешать на реях взбунтовавшихся черных и даже на далеких неизведанных планетах находить племена прекрасных амазонок…

Но все это бледнело, меркло, забывалось, когда показывались лотереи с неожиданными сногсшибательными концами, когда шли конкурсы, победители которых с глупой ухмылкой, с дурацкими неуклюжими движениями лезли на пьедесталы, демонстрируя миллионам зрителей свои недостатки, просчеты, неповоротливость, тупость, наглядно доказывая, что только нелепый случай вывел их в люди…

Нет, с ним, с Рэмом Дэвисом, все будет иначе. Этими волшебными вечерами, уменьшив размер изображения, приглушив звук, парикмахер в деталях, в мелочах продумывал каждый свой жест, каждое слово, готовясь ко дню, когда Он выиграет, когда за Ним примчатся, когда удача посадит Его на колени.

Для этого надо было упорно играть. И, разумеется, Рэм играл. Он добросовестно отвечал на любые вопросы, которые задавались зрителям, терпеливо ждал заветного дня и даже не очень огорчался, когда приз доставался другому счастливцу. Он твердо верил, что придет еще и Его день. И этот день принесет славу, богатство, и в этот час навсегда умрет Страх.

Рэм Дэвис тысячу раз видел на экране, как это бывает.

Гремят оркестры, свистят и стучат ногами обезумевшие от восторга зрители, а удачливый медленно поднимается на возвышение, и красивейшие девушки преподносят ему…

В этом месте мысли молодого знатока причесок всякий раз сбивались, путались. Он никак не мог решить, что же ему должны были преподнести красотки. Деньги? Ключи от замка? А может, его назначат послом в какую-нибудь далекую страну, где пальмы и обезьяны, где все тихо, мирно и сытно?

Майский день был таким жарким, что хромой майор, случайно коснувшись вороненого ствола, замысловато выругался: пулемет обжег, словно горячий утюг. Сверху, с торчавшей над стеной башни, хорошо просматривалась Большая дорога. Поток бронированных экипажей был нескончаем. Казалось, две могучие реки, разделенные чахлой зеленой полоской, быстро катили навстречу друг другу разноцветные волны. Майор старался не смотреть на дорогу — клонило в сон. А так и недолго прозевать какого-нибудь идиота, решившего узнать, что делается по эту сторону оврага. Приличные люди понимали: если едешь по делу, выкинь белый флаг. Нет флага — не суйся, куда тебя не звали. Время от времени майор давал короткую очередь, чтобы отогнать наступавшую дремоту или пугнуть любопытного. Откликаясь, всполошенно палили дружинники со своих постое, и снова на полчаса ровный гул, неустанно доносившийся с дороги, привычно наваливался на раскисшее от жары поселение.

Как все началось, никто толком не понял. Вдруг с белесого раскаленного неба на дома плюхнулись пузатые армейские вертолеты. Они даже не приземлились, они просто повисли над улицами, а из них посыпались, ловко съезжая по канатам, солдаты. В своих прозрачных шлемах, в серых латах они были безлики, одинаковы и тем страшны. Молча, без криков и команд военные разбежались в разные стороны. Они колотили в окна, стучали в двери, и через несколько минут все взрослое население было выстроено на центральной площади. Перепуганные люди стояли, положив руки на голову. Поторапливать никого не пришлось: армия шутить не умела, и каждый хорошо знал это с самого детства. Один лишь хромой майор замешкался было на башне, но двое солдат, резво взбежав, мигом столкнули его вниз по ступеням…

Военный, над шлемом которого торчал прутик антенны, поднес к своей прозрачной маске мегафон и зычно крикнул:

— Рэм Дэвис, ко мне!

В шеренге мирных жителей никто не шевельнулся. Люди незаметно переглядывались, отыскивая парикмахера глазами.

— Стоять смирно! — рявкнул военный. — Рэм Дэвис, оглох? Шаг вперед!..

И снова никто не сдвинулся с места.

— Его здесь нет! — наконец отозвался чей-то робкий голос.

Командир рванул за плечо первого попавшегося мужчину.

— Веди! Остальным оставаться на месте!

Это предупреждение было явно излишним. Никто и не пытался удрать.

Мужчина, на которого пал выбор, нерешительно поплелся к дому парикмахера. За ним следом зашагали солдаты Один из серо-зеленых пинком подбодрил проводника:

— Шевелись, кляча!

Тот затрусил рысцой.

Двери в салон парикмахера были широко раскрыты. Но в нем хозяина не оказалось. Солдаты быстро осмотрели вес помещение, заглянули даже в стенные шкафы, а затем затопали по лестнице, которая вела на второй этаж, в жилые комнаты. Но в этот момент навстречу им вышел хозяин.

— Я уже жду. Мне звонил господин Блим-Блям, — сказал он и начал неторопливо спускаться.

Парикмахера нельзя было узнать. Величественный, спокойный до надменности, в замечательном желтом пушистом костюме — никто в поселении и понятия не имел, что у него был такой костюм, — в седом парике, чем-то смахивавшем на букли и косички доисторических президентов, Рэм Дэвис медленно двигался вдоль строя сограждан, так все еще и стоявших с поднятыми руками. Солдаты расступались, освобождая дорогу.

Жители поселения растерянно таращили глаза. Их Рэм, парень, которого можно было запросто хлопнуть по плечу, с которым можно было опрокинуть рюмку и поболтать о погоде, их Рэм вроде не очень робел и держался так, будто всю жизнь только и делал, что имел дело с военными! Да если бы кто-нибудь из них посмел опоздать, ослушаться! Да такого немедленно поставили бы к стенке!

А парикмахер спокойно, не торопясь расстегнул голубую сорочку и вытащил свой опознавательный знак. Старший военный сверился с номером, выбитым на металлическом жетоне, и отдал честь.

— Прошу следовать за мной!

В брюхе вертолета превосходное настроение молодого парикмахера быстро поблекло. Кругом сидели молчаливые солдаты, безразлично глядевшие в большие овальные окна, за которыми медленно плыла однообразная серая равнина, расчерченная безупречным строем ажурных высоковольтных вышек.

Рэм пытался представить, что его ждет в самом большом и самом бестолковом городе страны. Ничего складного не получалось. Почему именно жребий пал на него? Почему избрали его? Сколько Рэм ни соображал, было лишь одно объяснение: он знал, что придет Его день, и день пришел. Единственное, в чем Рэм был уверен, так только в том, что теперь его будут тщательно охранять. Все-таки по крайней мере на неделю он выбился в настоящие люди…

Парикмахер из поселения № 1324–ВС, разумеется, не мог догадаться, какие сомнения накануне раздирали душу знаменитого маэстро Блим-Бляма. Накануне все утро гений не находил себе места. То до деталей припоминал свидание с сенатором Даном. То в памяти всплывало страшное, непонятное замечание высокопоставленного гангстера, оказавшегося в поезде, что новая затея Блим-Бляма ему весьма кстати. Впрочем, слово «весьма» он, кажется, не произносил. К полудню настроение специалиста-затейника стало совсем мрачным.

Ученые давно уже высчитали, насколько отрицательные эмоции снижают производительность труда, и давно уже предложили деловым кругам простые и действенные меры, оберегавшие экономику от человеческих слабостей. Радиокорпорация ревниво относилась к собственным доходам и поэтому бдительно следила за переживаниями сотрудников. Таблички «Все заботы — только дома» висели в коридорах, в студиях, в кабинетах, в подсобных помещениях. По этажам безостановочно прогуливались милые девушки в белых фартучках. Они бесплатно и молча предлагали каждому встречному успокоительную жвачку. Заметив подозрительно хмурое лицо, служительница немедленно вызывала врача-психиатра, дежурившего на каждом этаже. Если беседы и внушения не помогали и сотрудник Корпорации не желал расставаться со своим плохим настроением, то такой упрямец немедленно увольнялся. На его место с улицы рвались десятки жизнерадостных безработных. Повсюду на этом огромном заводе, круглосуточно выпускавшем из своих цехов-студий бесконечный поток безукоризненных по цвету и объемности видений, неотвратимо проникавших в каждый дом, повсюду здесь господствовали улыбки, усмешки, ухмылки, повсюду звучал здоровый бездумный смех.

Серьезными было позволено оставаться лишь руководящим лицам — «головам», возглавлявшим подразделения рядовых исполнителей. Господин Блим-Блям считался одной из самых больших «голов», и ни одна девица в белом передничке не смела подойти к нему по собственной инициативе.

Своим выдающимся деятелям Корпорация предлагала специальные средства — каждый мог выбрать по вкусу. На самом верхнем этаже под крышей были открыты финские бани, тир и солярий с белым коралловым песком, доставленным с Мальдивских островов, а на шестом и четырнадцатом этажах — уютные бары. На семнадцатом этаже находился бассейн, в который можно было забросить удочку и даже, если повезет, вытащить обленившегося на даровых кормах карпа. Двадцать второй этаж приглашал в японский ресторан с гейшами. А в подвале Корпорация располагала даже настоящей читальней…

Но в трудную минуту Блим-Блям прибегал к более надежному способу.

Получив из отдела прогнозов четыре совершенно одинаковые карты, специалист растерялся. Даже компьютер не сумел решить, кто из этих четырех самый достойный. Четыре карты — четыре парня. Подходящий возраст, приличные занятия, приятная внешность, отличные рекомендации полиции, и все четверо жаждут участвовать в телевизионных программах — каждый прислал в Корпорацию массу писем. Кого же из них выпускать на экран первым?

Блим-Блям перебирал и перебирал карты, всматривался в фотографии, снова и снова сравнивал цифровые баллы за поведение, за высказывания, за умственные способности. Никаких отклонений в оценках. Порывшись в своей магнитной памяти, хранившей сведения обо всех гражданах, компьютер тиснул четыре одинаковых карты: парни оказались абсолютно идентичными…

Так ничего и не решив, Блим-Блям нащупал под столом туфли, сунул в них йоги, откатил кресло, встал, нажал кнопку, вмонтированную в крышку стола, и сказал:

— Я у Энн!

На двери его кабинета мгновенно зажглось табло-секретарь, повторившее эту короткую фразу.

Длинный коридор второго этажа, оставив позади десятки обычных дверей, блестевших белым лаком и хромированными ручками, привел специалиста к темной, сбитой из грубоструганых досок узкой дверце. Потянув увесистую медную скобу, Блим-Блям ожидал, что потемневшие, позеленевшие от времени петли заскрипят лениво и недовольно. Но дверца открылась бесшумно. «Смотри-ка, — удивился гений, — у старухи еще есть время смазывать петли…»

Он вошел в полутемное помещение, напоминавшее не то сарай, не то хлев. По углам висела паутина. На полу в истоптанной грязной соломе валялись колеса старинных экипажей, лежали мешки с мукой. У бревенчатых стен стояли деревянные бочонки. К могучему брусу была привязана худая рыжая корова. Пуская слюну, она что-то задумчиво жевала, время от времени тяжело вздыхала и, медленно повернув свою рогатую башку, подолгу пристально разглядывала молчаливую очередь посетителей, желавших повидать старуху Энн.

Как всегда, встретившись с глубоким непонятным коровьим взором, Блим-Блям подумал, насколько мелок человек в его страстях и делишках. Это четвероногое живое существо недостижимо возвышалось в своем покое над всей этой возней — бунтами черных, космическими полетами, финансовыми страстями, модами, над политиками, монахами, гангстерами, журналистами и над всем остальным человечеством. Этой рыжей было наплевать на него, Блим-Бляма, на самого президента, даже на сенатора Дана. Она помахивала хвостом и шлепала лепешки точно так же, как это делали тысячи, десятки тысяч лет назад ее предки…

Миновав еще более узкую дверь, гений, подавленный коровьим величием, вошел к старухе Энн, робко присел к шаткому столику, заляпанному сальными пятнами, заставленному закопченными чугунными котелками, которые можно было увидеть разве лишь в постановках о средневековье. Хозяйка — сгорбленная, босая, в рваном черном платье, сквозь дыры которого проглядывали худые лопатки, — сосредоточенно возилась у очага. Она подбросила в огонь поленья. Пламя сникло, но скоро его алые языки снова весело поднялись. Пахло дымом и гороховой похлебкой.

— Это ты? — безразлично спросила ведьма и, прихрамывая, подошла к своему табурету. — Чего тебе?

Блим-Блям положил на стол фотографии и коротко рассказал о деле. Старуха, кое-как запахнув на груди лохмотья, взяла картонки своими негибкими узловатыми пальцами. Склонив узкую сморщенную физиономию с длинным унылым носом, нависавшим над маленьким проваленным ртом, она долго разглядывала снимки.

— Таких красивых мальчиков я уже не видела лет тридцать, — сообщила наконец старуха. — Ладно, парень. Поешь сначала супчику.

Тяжело встав, она проковыляла к камину. Тут только Блим-Блям понял, почему пахло варевом. Над огнем на металлической треноге, висел котелок. Хозяйка помешала в нем большой деревянной ложкой, зачерпнув, плеснула в тяжелую глиняную тарелку и поставила ее перед гостем.

— Ешь, — приказала она. — Мыслить буду.

Не замечая грязи и копоти, отколотых краев миски, видный специалист Корпорации хлебал горячий суп. Он видел, как колдунья, порывшись в складках своей опоясанной веревкой рванины, достала какие-то зерна и бросила их в огонь. Затрещав, из пламени посыпались искры.

Потом на столе появилась истрепанная колода карт. Не глядя, старуха вытащила из нее одного за другим четырех валетов. Блим-Блям замер с ложкой у рта: четыре валета подряд! Только настоящая ясновидица способна на этакое!

— Ты ешь, ешь, — бормотала старуха Энн. — Не станешь есть, не сойдется гаданье.

Маэстро послушно заработал ложкой. Он торопливо глотал пересоленный суп, елозя рукавами по столу, пачкая свои белоснежные кружевные манжеты.

— Клади на каждого мальчика по синенькой, — потребовала гадалка.

— Не много ли? — попробовал было возразить проситель, но старуха высокомерно промолчала, и гений полез за бумажником.

Провидица свернула банкноты ровными квадратиками и прикрыла ими фотографии. Потом собрала карточную колоду, перетасовала ее и протянула мужчине.

— Сейчас ты вытащишь бубнового валета, и быть этому мальчику, — показала старая на один из снимков.

Блим-Блям был уверен, что вытянет любую карту, только не бубнового валета. Такого совпадения просто быть не могло! Он долго щупал колоду, прежде чем вытащить карту… В его руках был бубновый валет!

— Быть этому мальчику! — повторила Энн и даже погладила фотографию.

Гений, так и не покончив с супом, ушел потрясенный. Он ушел в полной уверенности, что карты врать не могут. По пути он даже не взглянул на вдумчивую рыжую корову — его голова снова была целиком забита проблемами нового дела…

Итак, избранник, этот самый Рэм Дэвис, должен был прибыть в отель «Коломбина» завтра, в двенадцать дня.

Наутро первыми на подступах к отелю появились броневики. Задрав стволы башен на окна близлежащих домов, они угрожающе застыли на углах. Вслед за ними подкатили мощные бульдозеры. Они принялись быстро сгребать ржавые скелеты автомобилей, освобождая площадку перед входом в отель. Еще через некоторое время к подножию «Коломбины» подъехал непомерно длинный синий состав. Из его необъятного пуза медленно выдвинулся толстый — в рост человека — шланг и, как сказочная гусеница, примялся ползать по площади. Завывая, машина всасывала мусор, грязь, отбросы. Исчерченный следами гусениц квадрат прямо на глазах становился необыкновенно чистым. В одном месте, правда, произошла заминка: шланг засосал зазевавшегося бродягу. Рабочие было остановили своего синего бегемота, но мастер закричал, что время не ждет, и гигантский уличный пылесос быстро закончил дело…

Часам к десяти у главного входа в отель собралась суетливая стайка репортеров с камерами, микрофонами. На площадь въехали платформы с цветными прожекторами. Первое время работники стереовидения, опасливо поглядывая вверх на окна, старались работать, укрываясь за тушами грузовиков. Но вскоре осмелели, бойко забегали, громко перекликаясь, споря, переругиваясь. Начали осторожно выползать из укрытий и любопытные. Часа через полтора улица приобрела совершенно необычный вид — на тротуарах толпились зеваки, по мостовой расхаживали полицейские. Они останавливали и заставляли сворачивать в боковые проезды изредка появлявшиеся экипажи. Никто не стрелял. Около полудня один за другим зажглись прожекторы. Улица стала вовсе неузнаваема. Желтые, красные, синие пятна замелькали на стенах, сшибаясь, разбегаясь в стороны, чтобы секундой позже встретиться вновь.

Над улицей поплыл привычный стон радиоколокола. Наступил полдень, время перемирия в городах. И сразу же забил, загрохотал духовой оркестр. Из широкой стеклянной пасти отеля медленно начала выходить пестрая колонна. Изогнувшись огромной подковой, она продемонстрировала толпе прелестное юное воинство мадам Софи. В высоких меховых шапках трубой, в расшитых блестками сверкающих штанишках, в ярких накидках девочки «Коломбины» были так радостны и нарядны, что восторженно засвистевшие зрители придвинулись, тесня цепочку полицейских. Но башни броневиков зашевелились и взяли толпу под свое наблюдение. Люди немедленно хлынули обратно. Кое-где на верхних этажах открылись окна, цветные прожекторы полоснули лучами по стеклам. Упрямцы, ослушавшиеся световой команды снизу, получили по автоматной очереди. Но в шуме и гаме этот негромкий треск бесследно исчез. Только сверху посыпались обломки стекол и куски штукатурки.

Наконец далеко, в самом начале каменного ущелья, возник кортеж. Он неторопливо приближался, и толпа встречала его изумленным гулом — впереди бесстрашно и бесшумно двигался длинный открытый лимузин, какой не появлялся на улицах уже много-много лет. Экипаж был завален цветами. На всякий случай его все-таки прикрывал прозрачный пуленепробиваемый колпак. Под ним на всеобщее обозрение был выставлен высокий молодой парень в седом парике и ярко-желтом костюме. Он стоял, неуклюже кланяясь зрителям. Лицо у него было простоватое и чуть растерянное.

За лимузином катила вереница транспортеров с солдатами. При виде серо-зеленых в шлемах и латах, чинно восседавших в кузовах, публика заметно поскучнела. Наиболее осторожные начали быстро расходиться, растворяясь в подъездах, в недрах подземки, в проемах дворов. Но военные вели себя вполне пристойно. Убедившись, что открытая машина благополучно добралась до отеля, страшный эскорт, не останавливаясь, проследовал дальше, и скоро оркестр снова перекрыл шум удалявшихся транспортеров.

А у широких ступеней у входа в отель тем временем разыгрывалась сцена, которую смотрела на своих домашних визорах вся страна. Из дверей суматошно выбежал знакомый всем человечек. Застегивая на бегу лямки своего клетчатого куцего комбинезончика, спотыкаясь и в конце концов вовсе потеряв туфлю, Блим-Блям запрыгал на одной ноге и закричал:

— Дамы и господа! Спешите к экранам! Спешите, бегите со всех ног! Иначе вы опоздаете, как чуть было не опоздал я! Вы можете опоздать и не увидеть первого! Самого первого! Воистину первого!..

Перестав дурачиться, знаток развлечений деловито подошел к автомобилю. У радиогения была удивительная способность мгновенно преображаться. Зрители, сидевшие у визоров, уже не замечали ни его дурацкого костюма, ни суматошной прядки волос на макушке, ни даже туфли, которую он бестолково держал в руке. В эти секунды у машины стоял серьезный, рассудительный господин, судя по всему собиравшийся преподнести зрителям ошеломляющую новость. Блим-Блям и в самом деле повернулся к ближайшей камере и неторопливо, весомо произнес:

— Дамы и господа, я протягиваю руку Рэму Дэвису, первому Другу нашего уважаемого президента!..

Тут у машины очутилась хорошенькая стройная брюнетка, одетая в форму батальона мадам Софи. Это была Джета, она ловко распахнула дверцу автомобиля. Парень в желтом костюме выбрался и шагнул навстречу знаменитости.

— Здравствуйте, господин Блим-Блям, — проговорил Рэм Дэвис. Держался он степенно, стараясь погасить волнение. — Я очень рад познакомиться с таким известным человеком, как вы…

— Мой друг, это я счастлив познакомиться с вами! — искренне ответил гений. Ему сразу понравился этот малый. Кажется, с ним будет гораздо меньше хлопот, чем даже ожидал специалист. — Вы еще не представляете, как вам повезло! Вы начинаете великую игру! Целых семь дней вы будете самым близким Другом господина президента. Вашими словами, вашими мыслями, вашим мнением будет жить вся страна!

— По правде сказать, мне очень радостно быть Другом господина президента, — признался Рэм. Высокий, неторопливый, он стоял, возвышаясь чуть ли не на две головы над гением. — Знаете, у меня еще никогда не было такого выдающегося друга.

— Это вы очень верно сказали! — поспешил поддержать маэстро. — Именно выдающийся! Господин президент — самый выдающийся человек, которого мы знаем!

Блим-Блям снял всеми оттенками улыбки, на какие был способен. Сенатор Дан, если он смотрел передачу, мог быть доволен. Спектакль начинался весьма удачно.

— Прошу вас в отель «Коломбина»! — радушно пригласил гений. — Здесь ваши апартаменты…

Блим-Блям повернулся ко входу, любезно пропустил вперед счастливого избранника, и тут сквозь цепь охранников вдруг прорвался репортер с небольшой камерой в руках. По красным буквам, нарисованным на комбинезоне репортера, Блим-Блям мгновенно опознал конкурента — сейчас неожиданной выходкой он попытается сорвать торжественную встречу. Но было уже поздно что-либо предпринять. Парень с камерой в два прыжка очутился перед избранником, поднял над головой свой аппарат и закричал:

— Послушай, старина, скажи-ка нам, а какие девчонки тебе правятся? Желтые? Белые? А может быть, даже черные?

Блим-Блям лучше других понимал, что сейчас, в эту секунду башня, которую он начал возводить, может дать трещину. Если этот парикмахер не сумеет отбросить глупый неуместный вопрос, если стушуется, начнет мямлить… Клетчатый организатор рванулся на выручку, по его опередила Джета. Она ловко и как-то непринужденно возникла между репортером и Рэмом и, смеясь, заявила:

— Я думаю, господину Дэвису нравятся веселые девушки!

На миллионах экранов вспыхнула обаятельная улыбка этой шустрой девчонки из «Коломбины».

— Мне нравятся такие, как вы! — быстро уточнил молодой человек и протянул, девушке руку. — Зовите меня, пожалуйста, просто Рэмом.

— А меня зовут Джета.

— Взгляните, дамы и господа! — закричал Блим-Блям, отталкивая растерявшегося налетчика. — А ведь и в самом деле отличная пара: Рэм и Джета! Слушайте, ребята, вам очень повезло, что вы сейчас познакомились! Ей-богу, вас ждет большое будущее!..

6

Вернувшись с островка, на котором происходило совещание высокопоставленных гангстеров, Корт сразу же предпринял обычные профилактические меры.

— Мы же решили заниматься чисткой по понедельникам? — крайне удивилась Элия.

— Надо, — коротко ответил муж.

Отпустив прислугу, босс запер двери спальни и приступил к обыску. Прежде всего он выбросил из стенных шкафов свои костюмы и сорочки. На ковре сразу образовалась солидная куча. Мужчина присел возле нее на кожаный пуф, поставил рядом небольшую шкатулку, из которой торчал витой шнур, оканчивающийся маленьким шариком, и принялся водить этим шариком по одежде. Особенно тщательно он проверял воротнички, пуговицы и лацканы. Осмотрев, босс откладывал в сторону одну вещь за другой.

— Я же говорила, можно было вполне подождать до понедельника, — не удержалась женщина. Она собирала вещи и водворяла их на место. — Но прошло и трех дней, как ты снова устроил этот хаос.

— Я знаю, что делаю, — сказал босс, продолжая сосредоточенно орудовать шариком.

И вдруг, будто подтверждая его слова, умная машинка запищала, сначала тихо, потом все громче и громче — это Корт передвигал искатель прибора.

— А ты говорила! — с довольным видом произнес Ген, извлекая из лямки серого фланелевого комбинезона едва заметную тонкую булавочку. Он осторожно положил ее в пепельницу-раковину.

Скоро в раковине к булавке прибавилась пуговица, а затем еще одна булавка, чуть толще первой.

— Ишь ты, — заметил мужчина, разглядывая новую находку. — Не иначе, это микрофон налогового управления. У бюро расследования они с синей меткой.

— Тише, — предупредила Элия, показывая на пепельницу.

— Да пусть слушают! — беспечно отмахнулся босс.

Покончив с костюмами, валявшимися на полу, глава семьи разделся и самым внимательным образом исследовал вещи, в которых был на тайной конференции.

— Не удержались, — с досадой сказал он, обнаружив четыре металлических крючочка, отдаленно напоминавших рыболовные. — А еще такие приличные люди! И каждый, представляешь, нацепил!

— Кто нацепил? — не поняла жена, подвешивая костюм на плечики.

— Да мои новые друзья…

Затем босс столь же скрупулезно осмотрел наряды жены.

— Это пустая работа, — уверяла она. — Мои служанки очень внимательны.

— Посмотрим…

За полчаса он добавил в раковину еще две булавки. Больше в вещах Элии ему ничего не удалось обнаружить.

— А парики? — напомнила жена, обеспокоенно глядя на зловещую раковину.

— Верно. Надо посмотреть и твои парики и твои украшения. Эта публика страсть как любит пихать микрофоны и магнитофоны во всякую бижутерию.

— Просмотри на всякий случай свои запонки, заколки для галстуков, зажигалки. Подменят — и не заметишь.

— Непременно…

Босс возился допоздна. Наконец, зевая и чертыхаясь, Ген вынес на кухню раковину, наполненную до краев тайной аппаратурой, и выбросил весь этот хлам в мусоропровод.

— А ты говорила — ждать до понедельника, — удовлетворенно сказал он, вернувшись в спальню. — Детка, утром я опять кое-куда слетаю. Вернусь к ужину…

Решение лететь на север он принял еще днем. Игра, которую ему предложил Национальный синдикат, таила последствия, серьезно беспокоившие главу фирмы «SOS». Это был не страх. Это было ощущение человека, сидевшего за рулем и мчавшегося по незнакомому шоссе: он гнал и не знал, туда ли ведет дорога. А на обочинах, как назло, не было ни единого указателя. «Вот свинство, — раздраженно думал босс, — если бы заранее знать, из-за какого угла в тебя пальнут…»

Бизнесмену необходимо было срочно проверить свои опасения. И человека, который бы подходил для этой цели лучше, чем Селвин, трудно было сыскать…

Ген Корт-Младший был настоящим дельцом. Поэтому он вовремя не дал утонуть другу детства Селвину, которого к старости угораздило стать писателем-фантастом. Лет тридцать назад они провели вместе немало времени. Но после колледжа их пути, естественно, разошлись. Ген Корт-Старший располагал солидным делом и искренне возрадовался, когда убедился, что сын, закончив образование, твердо усвоил, насколько лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным. Что касается Селвина, то его отец был обычным школьным учителем и, понятно, не мог оставить своему наследнику ничего, кроме добрых советов и нескольких десятков книг. Впрочем, этого оказалось вполне достаточно, чтобы сын учителя со временем превратился в совершенно никчемную фигуру, начиненную всякими умопомрачительными идеями. Перепробовав с десяток профессий, чудом уцелев в этом грохочущем мире, Селвин в конце концов бросил якорь в недорогом портовом ресторанчике «Капитан Флинт». Хозяин довольно быстро приметил, что новый работник обладает исключительно редкостными качествами — он терпеть не мог спиртного и был потрясающе вежлив. Не прошло и месяца, как Селвин был произведен в старшие официанты, в обязанности которого входили расчеты с клиентами. Владелец ресторана окончательно решил, что ему сильно повезло, когда обнаружил, что этот странный тип отдавал все чаевые, даже крупные…

Сам Селвин, получив каморку под крышей и разрешение брать сколько ему вздумается бумажных фирменных салфеток, тоже понял, что и ему наконец улыбнулось счастье. Свободное время теперь он проводил в своей комнатушке у раскрытого окна, из которого открывался чудесный вид на грязную бурую полоску океана, проглядывавшую, если не было слишком дымно, сквозь щели между нагромождением портовых сооружений. Здесь Селвин был не одинок — по его зову клетушка наполнялась видениями странных миров. Старший официант трудолюбиво склонялся над белыми салфетками и писал. Он писал о невиданных островах. О людях со светлыми лицами, которые презирали деньги и славу. Писал о сказочной любви, когда влюбленным было легче расстаться с жизнью, чем расстаться друг с другом. Разумеется, чудак и не помышлял, что его произведения когда-либо увидят свет. Телевидение, сжевав кино и театр, всерьез взялось за художественную литературу. Книги выходили из моды. Продолжали писать одиночки-либо беспросветные идиоты, либо всякие темные личности. Об этом знал даже такой простак, каким был неудачливый сын школьного учителя…

Но однажды какой-то шутник, проникнув в комнатку Селвина, стащил со стола стопку исписанных салфеток. Этот малый предвкушал, какой поднимется хохот, когда на кухне он вслух начнет читать эту писанину. Но все произошло иначе. Первыми побросали работу девчонки, стоявшие у посудомоечных машин, затем забыли о плитах повара, в дверях кухни столпились официанты, покинувшие зал. Через несколько минут метрдотель почуял неладное. Он быстро навел порядок. Лоботряс, похитивший рукопись, тотчас лишился работы. Хозяин, узнав о случившемся, перелистал из любопытства сочинение Селвина и, не найдя в нем ничего подозрительного, разрешил персоналу задержаться после работы. И поздно ночью, когда швейцар закрыл дверь за последней подвыпившей компанией, в темном и гулком зале со сдвинутыми столиками автор, обливаясь от волнения потом, дочитал сослуживцам свою повесть. Она называлась «Отзовись, любимая!». Когда старший официант перевернул последнюю салфетку и смолк, еще долго было совсем тихо. Потом какая-то незаметная девчонка, которую толком никто и не знал-то ли она была по части салатов, то ли прислуживала в дамской комнате, — вдруг разрыдалась.

— Как красиво бывает… — говорила она сквозь слезы. Никто и не думал смеяться. Мужчины старались не смотреть друг на друга. Женщины откровенно вытирали глаза.

В эту ночь в ресторане «Капитан Флинт» к Селвину пришла литературная известность. Хозяин скоро заметил, что после чтений люди вроде бы делались мягче, послушней. Он позаботился, чтобы теперь в комнатушке Селвина на столе всегда была в достатке чистая белая бумага…

Ген Корт, случайно посетивший это заведение, повстречал своего друга детства, когда тот был в зените литературной славы. Глава фирмы «SOS» долго не мог припомнить, где видел этого худого седого человека, вертевшегося у столика. Его узкое бледное лицо и печальные глаза были чертовски знакомы. Наконец Корт вспомнил.

— Это ты?

— Я, уважаемый господин, — вежливо склонился официант.

Нарушая все ресторанные правила, Корт шумно усадил Селвина за свой столик и начал хлопать старинного друга по плечу. Вспоминая беззаботное детство, колледж, бизнесмен настолько расчувствовался, что предложил приятелю юности немедленно бросить эту харчевню.

— Спасибо, господин Корт. Это невозможно, — благоразумно отказался официант-писатель. — Здесь ценят мой талант, здесь мои читатели.

— Читатели? — Корт ждал разъяснений.

Узнав, с кем сидит за столиком этот чудак Селвин, хозяин ресторана поспешил подойти с увесистой порцией подобострастных любезностей. Корт невежливо отмахнулся, но тотчас исправил свой промах тысячным банкнотом — он был настолько увлечен рассказом школьного друга, что даже не посмотрел на продолговатую бумажку, которую вытащил из кармана. После этого вокруг столика образовалась мертвая зона. Изредка в нее осторожно проникали молчаливые официанты, сменявшие блюда. Они изумленно таращили глаза на этакую знаменитость, невесть как очутившуюся в их скромной ресторации. Но Корт не замечал этого, он весь уже был в собственных мыслях: Селвин, рассказывая о своих фантастических бреднях, в которых не было ни слова о страхе, о казнях, о грабежах, о виселицах и нейтронных боеголовках, пробудил в нем занятную идею.

После этого дня бизнесмен стал нет-нет да приезжать в ресторан «Капитан Флинт». Нередко он его покидал, увозя одну из новых рукописей официанта. А через некоторое время в ресторане появилась прехорошенькая сотрудница фирмы «SOS», она стала секретаршей Селвина. Босс знал, что делал: писатель привык к молодой помощнице и скоро обнаружил, что вообще жить без нее не может. После этого Ите — так звали очаровательную диверсантку — не стоило большого труда уговорить Селвина покинуть крышу «Капитана» и начать новую жизнь в стенах небоскреба, принадлежавшего господину Гену Корту-Второму.

Глава фирмы не ошибся в расчетах. Наиболее дорогие и комфортабельные подземные убежища наряду с прочим оборудованием стали снабжаться изящной полкой с десятком томиков Селвина. Реклама настойчиво убеждала, что эти удивительные писания модного фантаста необыкновенно скрашивают часы пребывания под землей они успокаивают и отвлекают от тяжких дум лучше всяких медикаментов, они незаменимы в случае выхода из строя теле- и радиостанции, чего, разумеется, следует ожидать при всяких более или менее серьезных беспорядках. Клиенты фирмы скоро единодушно признали, что на этот раз реклама не врала — произведения о временах, когда угасла вражда, были настолько необычны, занимательны, что многие владельцы убежищ лезли в свои бетонные норы только для того, чтобы почитать в тишине и покое сочинения «дикого Селвина», как прозвали автора находчивые специалисты по сбыту.

Книги фантаста печатались тиражом не больше чем в десять-двадцать экземпляров. И Корт установил за каждый томик сумасшедшую цену — все права на издание, разумеется, принадлежали только фирме «SOS». Но и конкуренты не дремали. Через полгода Селвиным всерьез заинтересовался Особый комитет — он потребовал указать географические координаты того любвеобильного общества, которое популярный автор имел в виду.

Корт не стал ждать, пока у комитета возникнут другие вопросы. Как всегда, он поразил конкурентов ловким и неожиданным ходом — он упрятал Селвина в армейский сумасшедший дом. Здесь писатель был в полнейшей безопасности, а босс безмятежно продолжал издавать его книги: какие могли быть претензии к сочинителю, которого даже медики признали умалишенным? Особый комитет, учитывая общественный вес господина Корта, оставил фантаста в покое.

Для «дикого Селвина» наступили по-настоящему благодатные времена. Лагерь, в котором содержали свихнувшихся военных чинов, находился на севере в глухом, когда-то лесистом районе, надежно отдаленном от магистралей и населенных пунктов. Поскольку в этой психиатрической больнице было заключено немало лиц, ранее обрученных с военной тайной, она была отнесена к категории объектов особой важности и тщательно охранялась. В свое время Корт оказал военному ведомству немалую услугу, предложив множество остроумных устройств и сооружений, оберегавших дальние и ближние подступы к одноэтажным бревенчатым корпусам, поставленным чуть ли не полвека назад, когда здесь еще визжали электропилы и урчали трелевочные тракторы. Деятели, усердно оголявшие макушки холмов и берега рек, давно уже покинули эти районы. Поросль молодых елей еще не поднялась настолько, чтобы снова привлечь серьезное внимание лесной промышленности, но уже вполне годилась, чтобы создать уютные, тщательно огороженные загоны, в которых пациенты с утра до вечера могли бы вести свои тактические игры и маневры. Поэтому военное ведомство признало, что лучшего места для лечебницы не найти.

Благодаря хорошим связям Корт без особого труда получил в этом лагере отдельный домик почти со всеми удобствами. Немедля он переправил в него молодоженов. Ита с ужасом обнаружила, что из крана в ее новом жилище течет лишь тонкая струйка ржавой холодной воды, о горячей не было и помину. А что касается одного из самых важных в каждом хозяйстве помещений, то оно вообще находилось вне стен, во дворе, в двух десятках шагов и представляло собой шаткое дощатое сооружение с перекосившейся дверцей, которая не желала открываться, а открывшись, не имела никакого намерения закрываться.

Осмотрев две тесные комнатки со стенами, покрытыми стершимся исцарапанным пластиком, молодая женщина опустилась на старый продавленный диван, составлявший всю обстановку, и горько расплакалась. А глава семьи молча млел от восторга. Он медленно обошел заросший кустарником дворик, с радостным изумлением заглядывая во все уголки. Обнаружив под развесистой акацией грубый некрашеный стол с ножками, врытыми в землю, и рядом с ним скамью такой же топорной работы, писатель всплеснул руками.

— Ген, так тут же можно спокойно писать! — сообщил он бизнесмену, осуществлявшему заселение.

Тот еще раз прошелся по двору, кое-что черкнул в записную книжку и подозвал расстроенную Иту.

— Завтра утром здесь будет все, что нужно. Твоя задача — обеспечить мужу рабочую обстановку.

Женщина благодарно улыбнулась. Она хорошо знала, что босс не бросает слов на ветер. И действительно, днем позже поместье Селвина в сумасшедшем доме преобразилось. Старый бревенчатый сруб был снесен. На его место вертолет опустил стандартный загородный алюминиевый дом с набором мебели, инфракрасной кухней, ледником, набитым продуктами, и собственным, деловито пыхтевшим электрогенератором. Ита и Селвин были счастливы. Правда, первое время их несколько смущала близость психов, но скоро они убедились, что белый флаг, поднятый по совету главного врача-надзирателя на флагштоке, охранял их территорию лучше самых совершенных приспособлений фирмы «SOS». Военные, жившие в бараках, дисциплинированно отметили на своих картах «нейтральную зону» и никогда не приближались к ней. Целыми днями, разбившись на подразделения, они вели свои бесконечные военные операции.

Наладив судьбу школьного друга, Корт поставил изготовление литературных произведений для своих убежищ на поток. Каждые две-три недели Ита высылала аккуратно перепечатанную рукопись. В обмен она получала деньги, припасы и перечень тем: фирма внимательно следила за личными вкусами видных клиентов. Изредка в этот творческий домик наведывался сам босс. Обычно это происходило тогда, когда Корту, неустанно мчавшемуся впереди конкурентов, требовалась какая-нибудь оригинальная идейка: голова Селвина была начинена такими непохожими на все принятые стандарты мыслями, что они иной раз неплохо служили либо рекламе, либо даже основному бизнесу…

Как всегда, когда прибывал хозяин, юная Ита подняла в доме невообразимую суету. На кухне немедленно что-то затарахтело, загудело, застучало.

Глава фирмы потащил писателя под открытое небо. Расположившись на скамье возле акации, они некоторое время молчали.

— Селвин, ты веришь в то, о чем пишешь? — наконец спросил Корт. — Мне важно знать, насколько ты убежден в неизбежности тех перемен в нашем обществе, о которых говорится в твоих книгах.

— О каких переменах ты говоришь, шеф?

— Мир, покой, братство, любовь, — уточнил Корт.

Сочинитель — неважно выбритый, с клочковатыми бакенбардами на худых щеках, с глазами, устремленными на груду кирпичей, громоздившуюся в углу двора, сцепив пальцы рук, закинув ногу на ногу, — долго сидел не отвечая. Босс терпеливо ждал.

— Ген, когда я пишу, — вижу, верю. Поэтому и пишу, — наконец сообщил Селвин. — Так должно быть.

— Когда?

Писатель снова надолго замолчал. Где-то далеко за оградой, за постройками слышался невнятный вопль бывших вояк. Наверное, они наступали. А по забору медленно и уверенно шел рыжий толстый кот. Равнодушно глянув на молчавших людей, он двинулся дальше.

— Цезарь! — позвала Ита в открытое окно кухни.

Кот спрыгнул на землю и нехотя направился к дому.

— Когда все это отомрет, — ответил после долгой-долгой паузы Селвин и повел рукой, показывая на забор, на крыши, видневшиеся за ним, на лесок, робко и редко подымавший свои зеленые макушки в сотне метров от поселка.

Босс не потребовал более подробного ответа. Он хорошо понимал, что его собственный писатель имел в виду — нравы, законы, общество.

— Ты говоришь — отомрет? — в раздумье повторил Корт. — А возможен ли взрыв? Сразу? Одним мощным ударом? Представь, скажем, завтра будет объявлена вне закона Великая национальная традиция?

Писатель перестал разглядывать кирпичи и уставился на своего хозяина.

— Ген, я тебя хорошо знаю. Ты сказал о традиции не случайно. Ты не романтик. Если ты задумался, вечна ли традиция, значит, ей грозит удар. Но помни: кто нанесет удар, тот получит сдачи. И не устоит.

— Почему?

— Традиция — дитя нашей системы собственности. И пока цела система… Вот подумай, я и не помышлял ни о каких насильственных переменах, а вынужден отсиживаться за этой стеной да еще со справкой о том, что у меня мозги набекрень. И если бы не ты, меня, без сомнения, уже тряс Особый комитет. Теперь возьмем тебя. Ты взялся за традицию, но тебе не надо сидеть за забором. Тебе наплевать на Особый комитет. Почему? Да потому что ты богат. Я для них враг, а ты при любых обстоятельствах — друг. Все дело в бумажнике…

Рыжий кот снова вернулся. На этот раз он даже не повернул головы к говорившим. Задрав хвост, он медленно и лениво прошествовал мимо скамейки. Остановился, прислушался, шевельнув ушами: в лесу вдалеке смолкли крики. Видно, очередная атака больных завершилась блистательной победой. Из кухни во двор ползли аппетитные запахи. Ита, наверное, всерьез решила узнать, что делается на дне ее кастрюлек…

— Неужели рухнет этот покой, эта тихая жизнь? Я ведь на тебя молился, — печально проговорил фантаст.

— Молись дальше, — разрешил босс.

— Я тебя вижу насквозь! Ты прилетел сюда за одним. Ты думал — раз я пишу, значит, верю в это. Значит, смогу подсказать тысячу доводов. Это бы развеяло твои сомнения. А я не назвал ни одного довода! Ген, я тебя заклинаю! Пусть все будет по-старому! Тогда Ген Корт-Второй останется Геном Кортом-Вторым!

— Мужчины, к столу! — крикнула Ита из дома.

Босс поднялся.

— Ты, Селвин, болтал ерунду, — недовольно сказал он. Ему было неприятно, что этот писака разглядел его почище рентгена.

— Твои руки не для революции, — мрачно и упрямо повторил писатель.

— Революции не будет, — твердо обещал бизнесмен. — Успокойся. Я все обдумаю.

— Серьезно? — с просыпавшимся облегчением спросил писатель. — Ты говоришь правду?

— Все будет в порядке, — обычным, не допускавшим никаких возражений, тоном заверил глава фирмы…

Он уже понял, что летел сюда не напрасно. В этом дворике с горсткой чахлых кустов, над которым тяжело нависло знойное серо-синее небо, в этой лесной тишине, где шелест стрекоз и стрекотание кузнечиков только помогали думать, он нашел выход. В повозку надо было запрячь двух ослов сразу, даже если бы они потянули в разные стороны. Но каком должна была быть для этого упряжь, глава фирмы «SOS» еще не знал…

* * *

Всю вторую половину дня босс озабоченно мерял шагами просторы своих комнат в «Коломбине» Элия, закутавшись в мохнатый плед, полулежала в кресле и от нечего делать крутила по визору старые мюзиклы. Когда очередная кассета подходила к концу, миловидная горничная проворно вставляла в аппарат следующую и снова выученно замирала за креслом своей госпожи.

— А какой сегодня день? — вдруг спросил босс.

— Четверг, мой господин, — быстро ответила служанка.

— Бог мой, совсем вылетело из головы! — спохватился Корт. — Элия, собирайся, едем в клуб…

Деловой клуб находился в центре, в относительно тихом квартале, в окружении полицейских участков, армейских казарм и банков. Он занимал старый трехэтажный особняк с колоннами по фасаду, которому удалось устоять под натиском современных зданий лишь благодаря влиянию и связям именитых членов клуба. Политики, бизнесмены, финансисты, военные, коммерсанты охотно приезжали в этот дом, отгороженный от остального мира надежной бетонной стеной, зная, что здесь их ждут полезные встречи, превосходный обед или просто несколько приятных беспечных часов. В клубе было совершенно безопасно. Оружие непременно сдавалось при входе, а в залах неутомимо прогуливались одинокие молодые мужчины в дорогих костюмах, бдительно следившие за поведением гостей. Едва кто-либо намеревался затеять драку, скандал или даже начинал говорить чересчур громко, эти парни мгновенно оказывались рядом и немедленно водворяли нарушителя в рамки приличного тона.

Посещение дома с колоннами входило в круг непременных привычек главы фирмы «SOS». По четвергам Корт здесь обедал. Он никогда не появлялся в клубе в обществе женщин. Но для Элин, сам не зная почему, сделал исключение и вскоре об этом пожалел. «все-таки самая лучшая жена та, которая сидит под замком», — огорченно подумал босс, заметив, как его новая половина с интересом оглядывала мужчин. Разбираясь в собственных переживаниях, Ген Корт не без удивления обнаружил, что успел привязаться к ней.

— Ты ищешь кого-нибудь? — не скрывая недовольства, буркнул муж. — Не забывай, меня здесь хорошо знают, а ты ведешь себя так, будто собираешься вот-вот сбежать.

— Не сердись. Я ищу отца, — объяснила Элия. — Он бывает в клубе каждый раз, когда приезжает из столицы.

— Я как-то не думал о твоей семье; раз ты была женой Виса — это уже хорошая рекомендация.

— Где уж тебе думать о моей семье! Тебе некогда даже со мной перекинуться словом.

— Слушай, девочка, а с тобой хорошо, — вдруг неожиданно сообщил босс, стараясь не наступить на длинный серебристый шлейф, волочившийся за женой.

Элия остановилась и внимательно посмотрела на супруга.

— Не смейся, Ген, но ты мне тоже очень нравишься.

— Почему я должен смеяться? Я очень рад слышать это.

Элия, отводя глаза, объяснила:

— Сам знаешь, о любви теперь не говорят. Я тоже не хочу казаться старомодной. Случайно получилось…

— Вот что, мы с тобой будем жить, как хотим! — веско проговорил Ген. — В конце концов, я достаточно богат, чтобы иметь такую жену, какая мне по душе.

Они стояли в Мраморном зале клуба. Мимо проходили знакомые. Ген Корт-Младший машинально здоровался, а сам разглядывал жену, будто увидел ее впервые…

— Прошла, кажется, неделя, как мы женились. А я все удивляюсь, какая ты красивая…

— Прошло девять дней, милый! Послушай, зачем мы сюда пришли?

— Ты как будто хотела меня познакомить со своим отцом?

Женщина огляделась. Вдоль полированных серых стен были расставлены мягкие удобные диваны. Но они пустовали. Только у большого камина виднелось несколько человек.

— Отца там нет, — сказала госпожа Корт.

— Ты не меня ищешь, дочка? — весело поинтересовался старый джентльмен. Опираясь на трость, он стоял буквально в двух шагах и внимательно рассматривал молодоженов. Под седыми короткими усами старика оживала улыбка.

— Так вот же папа! — обрадовалась Элия и подвела мужа к старику с тростью.

— Корт, компания «SOS», — чуть склонив голову, представился босс. У старика было на редкость знакомое лицо!

— Знаю, — ответил старый джентльмен и протянул руку. — Надеюсь, моя наследница вас не обижает? Берегитесь, у нее несносный характер.

— Папа, мы любим друг друга, — краснея, произнесла Элия.

— Любите? — не без иронии переспросил ее отец. — Это что-то новое в наше время. Я рад. Впрочем, если дело дойдет до того, что любовь будет признана категорией подрывной идеологии, я вас заранее поставлю в известность.

Ген настороженно скосил глаза: не слышал ли кто еще этой легкомысленной фразы — могли быть недоразумения.

— Надеюсь, до этого не дойдет, — желая поскорее закончить разговор, сказал Корт.

— Я думаю, до чего дойдет, а до чего не дойдет — сам бог не знает, не говоря уже о нашем президенте…

Бизнесмен оторопел.

— Видите ли, уважаемый господин, — осторожно подбирая слова, медленно произнес он, — подобные рассуждения не приняты в нашем клубе. Они могут быть неправильно истолкованы, и мне не хотелось бы, чтобы у вас возникли осложнения…

Старик беззаботно ухмыльнулся:

— Вся моя жизнь состоит из осложнений. Не беспокойтесь, молодой человек, на этот раз все обойдется. Не буду вам мешать, но при случае непременно загляну в гости или вытащу вас к себе.

— С удовольствием, — ответил Ген, радуясь, что опасная беседа оборвалась.

— Элия, твой отец мог бы попридержать язык! — сразу же сказал Корт жене, как только старый господин, прихрамывая, отошел.

— Не принимай его всерьез. Он вечно шутит.

— Хороши шутки!

— Ему можно. Ты что, его не узнал?

И тут только босс сообразил, что перед ним только что стоял не кто иной, как сам сенатор Дан, глава Особого комитета!

— Узнал, — растерянно сообщил Корт. — Слушай, девочка, не знаю: радоваться или огорчаться?

— Я же говорю — выкинь из головы, — повторила госпожа Корт, разглядывая туалеты дам. — Папа не вмешивается в мою жизнь.

Бизнесмен помолчал, представив, что сказал бы его новый родственник, узнав о недавнем совещании на островке…

Небольшой, отделанный нестругаными досками зал ресторана был полутемен. На столиках стояли хрустальные канделябры. Пламя свечей колебалось, и по стенам без устали метались тени. Бесшумно сновали официанты. Элия выбрала столик, прятавшийся в неглубокой нише. Едва гости уселись, как к ним подскочил мальчик в долгополом камзоле и завитом парике с косичкой. Он щелкнул зажигалкой, поднес ее к свечам и уступил место метрдотелю, подавшему карточку…

— Слушай, девочка, совсем забыл! — Босс начал рыться в карманах. — У меня же есть для тебя кое-что!

Он достал небольшую черную коробочку. Элия открыла футляр. На черном бархате в свете свечей вызывающе заиграл крупный камень платинового кольца.

— Женщины любят всякую мишуру, — как бы оправдываясь, добавил мужчина.

— Бог мой! — восхитилась госпожа Корт. — Это похоже на свадьбу! Ген, ты видел когда-нибудь настоящую свадьбу? Может быть, в молодости или в детстве?

Глава фирмы «SOS» сидел молча, не отвечая. Карточка была у него в руках, но он ее не замечал.

— Ты снова меня не слушаешь, — обиженно проговорила Элия. — все-таки лучшие мужья — это, наверное, бездельники. У них хотя бы находится свободное время для собственной жены…

— Какой жены? — не поняв, отозвался Корт. — Слушай, девочка, ты не могла бы передать отцу небольшую записку?

— Начинается! — Женщина недовольно сдвинула брови. — У каждого моего мужа непременно находились дела не ко мне, а к моему отцу!

— Что поделаешь, — вздохнул босс, вытаскивая визитную карточку. — Пути господни неисповедимы.

На обороте карточки он мелко, но разборчиво написал: «Уважаемый сенатор, интересы государства требуют моего срочного визита к Вам. Желательно, чтобы сообщение о моем вызове в комитет попало в прессу». Слово «прессу» Корт подчеркнул дважды.

Весь остаток дня Элия не могла надивиться — муж был беспечен, даже весел. А обнаружив в одной из крупных вечерних газет собственный портрет с жирной надписью «В чем виноват Корт?», босс обнял жену и сказал:

— Твой папа — царь Соломон!

Он все понял с полуслова.

— Не знаю, какой он Соломон, но я хорошо знаю папу. Как бы ты не пожалел, что сам напросился к нему.

— Не беспокойся. Мы с ним подружимся.

Утром мистер Ген Корт-Младший умчался в столицу…

* * *

— Ну, молодой человек, зачем я вам понадобился? — спросил грозный сенатор. Он принял Корта стоя, явно подчеркивая, что совершенно не располагает временем и если и удовлетворил просьбу о встрече, так только ради новой родственной связи.

Владельцу фирмы «SOS» понадобилось не более трех минут, чтобы рассказать о намерениях своих необычных клиентов.

— Учтите, что мы с Элией вступили в брак еще до всей этой истории, — закончил Корт заранее обдуманной фразой. — До вчерашнего дня я и понятия не имел, кто у нее отец…

— Очень мило с вашей стороны, — озадаченно ответил старик. — Неплохое дельце вы мне подсунули. Представляете, сенсация: «Сенатор Дан отправляет в газовую камеру своею зятя!» А как я еще могу поступить с компаньоном Национального синдиката?

— Вы полагаете, я должен был отказаться от такого предложения? Хорошим был бы я бизнесменом… Кроме того, сенатор, учтите: устроив охоту за мной, сомнительно, чтобы они пощадили Элию Более чем уверен, они нас убрали бы вместе.

— Факт, — согласился сенатор. — Эти ребята всегда спешат. Они крайне несолидны. Ну-ка, Ген, усаживайтесь, тут надо серьезно подумать. А вы, я вижу, хитрый парень. Теперь я понимаю, почему вам потребовалась огласка. Не вы примчались доносить, а я что-то пронюхал и вызвал вас на допрос…

— Естественно! — еще откровенней ухмыльнулся Корт. — У меня и в мыслях не было выдавать затею синдиката. Но вы, как всегда, все знаете заранее…

Сенатор взялся за свою трость, повертел ее, осматривая, нет ли царапин, отложил наконец в сторону.

— Предположим, моя дочь немедленно покидает ваш дом, — проговорил он, раздумывая. — Как вы понимаете, у меня есть возможности уберечь ее от внимания синдиката.

— А что это даст? — возразил Корт. — Национальный синдикат решит, что вы здесь все вытрясли из меня, и изменит планы. В итоге вы, сенатор, остаетесь в неведении, а я уезжаю на какой-то период за границу.

— Допустим. Но возьмем другой вариант. Я затеваю шумный процесс, разоблачаю всю компанию, и вы, вместо заграничного вояжа, попадаете за решетку.

— Шутите, сенатор, — беспечно прервал гость. — В интересах ли правительства связываться с синдикатом? И это за год до выборов президента. Представляю, что он вам скажет.

Сенатор засмеялся:

— Представляю! Но согласитесь: процесс — это довольно заманчивая идея, и к тому же на мою мельницу.

— Какая, к черту, мельница! — не сдержавшись, ответил Корт. — Сенатор, позвольте напомнить — время не ждет. Я ведь сам не знаю многого. Они могут начать в любую минуту!

— Выходит, вам не известно, когда и в какой форме? — вдруг обеспокоился старик. — Признаюсь, Ген, я только сейчас начинаю понимать, насколько это нешуточное дельце.

— Стал бы я вас беспокоить по пустякам. Я предлагаю: ядерный взрыв, который собирается произвести синдикат, превратить в управляемую реакцию.

— Спасибо за совет, Ген. Общие фразы я умею говорить не хуже вас.

— Но я ведь могу осуществлять связь между вами и синдикатом. Если так уж сложилось, что моя фирма оказалась в центре событий…

— Кажется, моя девочка нашла приличного пройдоху, — заметил сенатор.

— Рад за нее, — в тон ему ответил Корт.

— Ловко. Мы тянем канат в одну сторону, синдикат — в другую, а ты стоишь посредине и покрикиваешь: «Ну-ка, ребята, дружно!»

— Сенатор, я могу гарантировать, — поспешно перебил Корт. — Если замечу, что та сторона мошенничает, немедленно вам сообщу.

Старик долго молчал. Корт даже начал нервничать — он понимал, что сейчас, в эти минуты старина Дан принимает решение. Либо он сочтет предложение Корта заслуживающим внимания, либо… От шутника Дана всего можно было ожидать — если понадобится, он и в самом деле в пять минут сунет в концлагерь нового родственника.

— Передайте Элии, что ее новый муж произвел на меня гораздо лучшее впечатление, чем все прежние. Как я понимаю, тут у него кое-что есть. — Политик показал на сбою собственную голову. — Теперь поговорим о деталях…

Через час с небольшим господин Ген Корт-Младший вернулся в отель. Как только двери холла раздвинулись, пропуская хозяина, Элия поспешила навстречу.

— Вы не поссорились с папой? — озабоченно спросила она. — Я тут вся извелась.

Дождавшись, пока створки дверей снова плавно сомкнулись, надежно отгородив от слуг, босс передал жене замечание старого политика.

— Я же говорил, мы с ним подружимся, — прибавил он. Элия, будто большая ласковая кошка, потерлась о плечо мужа.

— Как я рада, Ген! Считай, что у меня сегодня праздник. Поедем куда-нибудь, развлечемся…

— Непременно, девочка, — согласился Корт и посмотрел на часы. — Через час-полтора я буду совершенно свободен. Надо лишь выполнить небольшую просьбу твоего отца.

Деловой человек подошел к фону, коснувшись кнопок, вызвал какой-то номер, и на стеклянном прямоугольнике возникла модная красотка.

— К вашим услугам, — заученно произнесла незнакомка. — Мастера на дом? Адрес? Время?

— Говорит Корт, компания «SOS», — объяснил бизнесмен. — Я хочу повидать главного мастера.

Женщина на экране быстро проглядела лежавший перед ней листок.

— Разумеется, господин Корт. Сегодня прием до трех. На который час вас записать?

— Я буду без четверти три.

Без двадцати три Корт подъехал к небольшой скромной парикмахерской, оповещавшей о своем существовании яркими неоновыми ножницами, даже днем щелкавшими над входом. Витрины, как и положено, были прикрыты мешками с песком, испещренными рекламными надписями. Если бы не водитель, отлично знавший любую морщинку города, глаза фирмы «SOS» ми за что бы не отыскал дорогу в этих трущобах. Роскошный танк, сверкавший лаком и хромировкой, видимо, никогда не появлялся на здешних немытых улочках. Он произвел неотразимое впечатление на мальчишек, безбоязненно слонявшихся по улице.

«Ну и джунгли», — подумал Корт, проходя в двери салона. Краем глаза он заметил, как из ближайшей подворотни выдвинулись два здоровых парня в черных кожаных куртках. Мальчишки, по-видимому соблюдая местные нравы, мигом отскочили от дорогой машины на почтительное расстояние.

В зеркальных стенах парикмахерской отражались десятки молодых мужчин, спокойно восседавших в креслах. Их задумчивый вид, крепкие плечи, а главным образом, глаза, прямо-таки изливавшие глубокое безразличие ко всему на свете и в особенности к появлению этакого шикарного господина, не оставляли никаких сомнений: с наступлением сумерек с этими молодыми людьми лучше на безлюдной улице не встречаться. Заметив, что к нему двинулись пять одинаковых девиц, босс понял, что салон весьма невелик. Просто зеркала были установлены так, что сразу нельзя было разобраться, кто здесь живой, настоящий, а кто — лишь бесплотное изображение в полированном стекле…

«Умно, — взял на заметку босс. — Идеальное решение при внезапном нападении. Пока агрессор определит, где настоящая цель, его самого изрешетят как сито».

— Господин Корт, главный мастер вас ждет, — улыбнулась уже знакомая по экрану брюнетка. Вблизи она оказалась еще ярче.

— Вам бы в кино сниматься, милочка, — не удержался бизнесмен.

— Тогда бы мне цены не было, — засмеялась девушка. — Прошу вас, господин Корт…

Одно из зеркал в глубине салона чуть сдвинулось, обнажив узкий темный проход. Он привел к слабо освещенной площадке с черной дырой коридора, угадывавшегося в полумраке.

— Осторожно, — предупредила спутница и крепко взяла гостя под руку.

Через несколько шагов в узком бетонном коридоре уже ничего нельзя было различить. Несколько раз коснувшись плечом стены. Корт понял: любой, не знавший назубок этого лабиринта, без провожатого не сделал бы шага. В двух-трех местах девица, будто видела в темноте, вдруг останавливалась, протискивалась первой и бережно проводила Корта сквозь такие щели, через которые можно было продвинуться лишь поодиночке. Бизнесмен готов был поклясться, что по пути они миновали несколько постов, таившихся, по всей вероятности, в нишах: проходя, он ощутил сдержанное дыхание и запах табака буквально в двух-трех метрах от себя.

— Не страшно? — через несколько минут спросила провожатая.

— Мне нечего бояться, я ведь приехал не за тем, чтобы вас украсть, — шутливо ответил босс. — Но если честно, с вами в этой дыре приятней.

— Меня специально держат, чтобы я скрашивала эту дорогу, — словоохотливо объяснила девушка. — В наше время нервы у всех стали такими плохими. Многие гости боятся темноты…

Где-то далеко впереди уже тускло светила лампочка, и Корт решительно двинулся ей навстречу. Скоро он очутился в светлой приемной. Казалось, здесь был совсем иной мир — большая, без окон комната была убрана под старину. У степ, обтянутых дорогим цветастым гобеленом, стояли козетки с гнутыми ножками. На полу, накрывая всю середину просторного помещения, распластался огромный пышный ковер. По углам над высокими китайскими вазами свисали шелковые абажуры светильников. Вся эта роскошь выглядела особенно великолепно после немого черного подвала, который остался позади.

— Надеюсь, вас не очень затруднила дорога? — раздался чуть насмешливый голос.

Босс обернулся. Рядом стоял элегантный Восточный вождь.

Пропуская гостя вперед, вождь провел его в свой небольшой кабинет. Довольно скромная обстановка, телетайп и портативная шифровальная машинка подчеркивали деловитость хозяина. И Корт решил было сразу изложить суть дела, но вождь остановил:

— Вы специалист. Как мои подвалы?

— Надежней моих убежищ, — не задумываясь, ответил знаток. — Выдумка с зеркалами просто гениальна. Совершенно исключено нападение полиции…

— Полиции? — Господин Восток вдруг принялся хохотать. Корт с недоумением воззрился на развеселившегося гангстера.

— Ну, Ген, давно я так не смеялся! — наконец сообщил вождь. — Да в радиусе трех километров нет ни одного полицейского! Здесь же моя территория. А в подвале заставляет сидеть обычная деловая конкуренция. Вы же знаете, в моем бизнесе нелегко поддерживать дисциплину.

— О конкуренции я не подумал, — признал Корт. — Впрочем, по-видимому, именно в ней причина нашего свидания. Как вам уже несомненно известно, утром я был вызван в Особый комитет. Меня не удивило, что сенатор Дан был осведомлен о вашем совещании. Абсолютную тайну, по-видимому, вообще сохранить невозможно…

— Согласен, — кивнул гангстер, поправляя свой галстук.

— Я огорчен другим. — Корт сделал эффектную паузу. — Сенатор все знает о намерениях синдикат?! Абсолютно все!

— И вы, Ген, считаете, что сенатор получил сведения из наших рук?

— Вот именно. — Корт постарался принять обиженный вид. — Можно было бы меня заранее поставить в известность.

— Не думаю, чтобы мои компаньоны снеслись с мистером Даном у меня за спиной. Не собираюсь подозревать в доносе и вас: вам известно ровно столько, сколько нам нужно. Все это не имеет никакого значения.

— Но, господин Восток, я рассчитывал на должную искренность в наших отношениях.

— Верно. На искренность, но в разумных пределах. Хватит заниматься лирикой. У вас же отличное положение — вы на середине доски. На одном конце — мы, на другом — сенатор. Что вам еще нужно? Давайте по существу. Чего хочет сенатор Дан?

— Старик не намерен вмешиваться в ваш бизнес. Синдикат вполне уважаемая, хорошо себя зарекомендовавшая система. Разумеется, вы вольны проявлять любую деловую инициативу, какую сочтете необходимой. Но сенатор просит учесть приближающиеся выборы. Он рекомендует воздержаться от критики правительства и в особенности президента.

— Передайте, Ген: критики не будет, — твердо обещал Восточный властелин. — Еще что?

— Сенатор также просил не спешить. Все-таки дело из ряда вон выходящее. В ближайшие два-три дня он намерен провести совещание у Первого…

— Не обещаю! — оборвал вождь. — Вы же сами деловой человек и понимаете, что успех зависит и от сроков. Они там, в столице, будут копаться полгода…

— Речь идет максимум о неделе, — настаивал Корт.

— Я и сам еще не знаю точных сроков. Этот вопрос обсуждается. — Гангстер откинулся в кресле, давая понять, что дальнейший разговор на эту тему считает излишним. — У сенатора были еще вопросы?

— Да нет… — поднимаясь, ответил Корт. — Впрочем, старик долго допрашивал, как все это начнется. Но я не смог удовлетворить его любопытство.

— Существуют разные варианты, — не скрывая улыбки, сказал джентльмен удачи. Он тоже поднялся. — Передайте сенатору, что он узнает, когда мы остановимся на одном из них.

— Надеюсь, он узнает об этом заранее?

Вождь не ответил. Корт понял, что больше ничего в этой конторе узнать не удастся…

7

Рэм Дэвис, парикмахер из поселения № 1324–ВС, не вызвавший никаких подозрений у Главного компьютера страны и окончательно приговоренный к недельному счастью штатной гадалкой Радиокорпорации Энн, чувствовал себя скверно. Он понимал, что из него быстро и ловко лепят обычного телевизионного болвана — из тех, что несут с экрана несусветную чушь и при этом еще ухитряются сохранять самодовольный, напыщенный вид. Но сделать Рэм уже ничего не мог — дверь студии номер шесть была широко распахнута.

Едва вместе с Джетой избранник появился на площадке, как к нему подлетела размалеванная дама в модном полосатом бурнусе.

— Боже милосердный, да у него же слишком толстые губы! — Полосатая закричала так, будто в студии начался пожар. — А нос! Это же черт знает что за нос!

Провинциал смущенно попятился.

— А вы на себя посмотрите! — вдруг весьма запальчиво вмешалась Джета и даже заслонила собой Рэма.

— Это еще что? — громкоголосая дама словно налетела с разбега на столб. — Жена? Не волнуйтесь, душечка, мы вашего парня быстро сделаем красивым. Уверяю, ему пойдут залысины, а нос мы удлиним бакенбардами…

— Эй, оставьте мой нос в покое! — Герой-парикмахер несколько пришел в себя и попробовал было отразить натиск.

— Угомонись, Мари, — поддержал его Блим-Блям, пробегая мимо. — Мне он нужен в натуральном виде.

— Как скажете, — обиженно отозвалась дама и тут же стала сноровисто раскрашивать лицо Рэма гримом.

А сзади на него уже наскочил кто-то другой и, начав стаскивать замечательный желтый пушистый пиджак, завопил:

— Разве это костюм!

Парикмахер, которому предстояло быть Другом президента, ощутил, как на него напяливают какие-то тяжелые звенящие доспехи. Он хотел было взглянуть, что это такое, но гримерша решительно придержала его подбородок.

— Не вертитесь, когда люди работают!

Кругом действительно все суетились. Одни калили Рэма лучами прожектора, другие требовали, чтобы он произнес несколько слов в микрофон. На него кричали, его поворачивали, усаживали, снова поднимали. Потом к нему подкатили высокое зеркало. Он увидел в стекле свое жалкое подобие, упакованное в белый, расшитый блестками камзол, с красно-желтой, измазанной гримом испуганной физиономией, с коричневыми кругами у глаз, с безвольно повисшими руками.

— Джета! — негромко позвал на помощь растерянный счастливец.

Но в суматохе его никто не услышан.

— Господин Блим-Блям, трагедия! — звенел чей-то высокий голос. — Этот тип на двенадцать сантиметров выше президента! Что будем делать?

«Сейчас они мне отрубят ноги», — совсем некстати подумал парень, но тут же понял, что теперь никакая шутка его не развеселит.

— Нельзя, чтобы он свысока смотрел на Первого! — негодовал где-то рядом тот же голос.

— Меняем эпизод! — скомандовал гений и захлопал в ладоши. — Не стоя, а сидя! Быстро кабинет президента!

— Весь? — испугался подскочивший парень-бутафор.

— Для малого приема! — уточнил Блим-Блям.

«Куда я попал!» — ужасался Рэм, уступая всему этому круговороту, подчиняясь командам и крикам и в то же Бремя понимая, что без этих уверенных, напористых людей он просто бы пропал на залитом светом необъятном просторе студии.

Она была настолько огромной, что выглядела совершенно пустой. От самого потолка, терявшегося где-то высоко вверху за переплетением решетчатых ферм, до упругого бесшумного пола, устланного большими квадратными матами, свисал тяжелыми бесконечными складками монотонный серый занавес. Он укрывал все стены, и голоса надежно тонули в нем. На юрких тележках с толстыми шинами бесшумно раскатывали операторы. Прильнув к камерам, они занимали выгодные позиции, вполголоса переговаривались с осветителями, а те, сидя за небольшими переносными пультами, мановением кнопок и клавишей повелевали своими приборами, совершавшими в вышине над головами людей сложные маневры, прицеливаясь к пятачку, на котором суетился маэстро.

Блим-Блям давал последние указания К небольшому полированному столику с резными ножками, украшенными бронзой, рабочие придвинули два тяжелых, обтянутых матовым цветастым шелком кресла. И эти кресла, и столик, и тяжелая, литая из меди пепельница, стоявшая на полу, буквально повторяли один из уголков кабинета, в котором — к чему уже привыкли зрители — Первый обычно принимал иностранных послов, зарубежных деятелей и прочих знаменитых люден. Для полного правдоподобия Блим-Блям приказал в некотором отдалении поставить кремовую пластмассовую панель, расписанную букетами роз, — точь-в-точь как стены в покоях президента…

— Собака где? — неожиданно спохватился маэстро.

— Все в порядке! — отозвался один из помощников. — Собака ждет!

— Осталось семь минут! — вдруг напомнил на всю студию оглушительный, усиленный динамиками женский голос.

Беготня на площадке стала стихать. Рэм почувствовал нараставшее беспокойство — вот уже некоторое время о нем, о виновнике торжества, вроде бы забыли. До встречи с президентом оставалось семь минут, а он не знал, что надо будет делать, о чем говорить, как вести себя, куда пойти.

— Джета! — снова позвал парень, ища глазами свою новую знакомую.

— Здесь, здесь она! Никуда не денется! — успокоил подбежавший Блим-Блям. — Волнуемся! Нервничаем! Переживаем! Одну таблетку, чтобы поднять настроение, и одну минутку покойного разговора. Все, мой дорогой, будет в самом лучшем виде!

Гений возбужденно сыпал словами, подталкивая гостя к шелковым креслам.

— Садись. Не стесняйся. Привыкай. Осваивайся.

Друг президента осторожно, придерживаясь за подлокотники, опустился в кресло. Металлические блестки на камзоле протестующе звякнули.

— Не бойся, не развалится, не упадет. — Гений с размаху бухнулся в соседнее кресло.

На его зов подскочила девушка в зеленом халатике — наверное, имела отношение к медицине — и сунула Рэму кислую таблетку.

— Не глотай. Соси. Вникай. Будет все хорошо. Будет тихо. Будет беседа. Никаких волнений. Никаких переживаний. Никаких опасений. Беспокоиться не надо. Нервничать не надо. Сомневаться не надо.

Рэму вдруг показалось, что и в самом деле незачем волноваться. Блим-Блям — человек знающий, и если он так говорит…

— Нервы надо беречь. Нервы и деньги надо беречь, — бубнил рядом маэстро. Он прямо-таки впился в зрачки Друга президента. — У тебя будет много денег. Все будет замечательно. Все зависит от президента. Постарайся ему понравиться. Очень милый, очень симпатичный человек…

Парень слушал как в полусне — откуда-то доносился журчащий голос. Президент, конечно, милый и обаятельный человек. Шутка ли, специально приезжает, чтобы встретиться с ним, обычным маленьким человеком…

— Подумай, какой сегодня исключительный день! Какая радость для тебя! Какой почет! Через две-три минуты миллионы зрителей сойдут с ума от зависти! Миллионы зрителей будут мечтать, чтобы очутиться на твоем месте! Раньше ты сам смотрел и мечтал. И вот наступил этот день!..

В студии было совершенно тихо. Рэм впитывал нескончаемый голос специалиста по зрелищам. Как верно он говорил! Как ждал он в своем поселении этого дня! И вот!..

Одна из стен студии вдруг озарилась красным светом. Блим-Блям встал и громко скомандовал:

— Внимание! Начинаем!

Сразу же две девушки-ассистентки подняли Рэма и потащили его куда-то в сторону. Та, что была постарше, все время шептала:

— Господин Дэвис, все будет отлично. Не забудьте поздороваться. Поинтересуйтесь здоровьем. Помните, президент очень, очень загружен. Он изумительный человек! Он очень отзывчив. Он очень простой…

Она говорила и говорила тем же мягким, убеждающим тоном, каким только что с ним разговаривал сам маэстро. И Рэм со всем был согласен. Какое-то незнакомое — возвышенное радостное чувство переполняло его. Ему вдруг вспомнилось далекое беззаботное детство, когда вечерами он ждал у ворот отца, который, приезжая с работы, притормаживал метрах в десяти свою красную малолитражку и весело кричал в открытое окно автомобиля:

— В каком кармане?

— В левом! — загадывал Рэм. И удивительно — никогда не ошибался. У отца непременно оказывалось какое-нибудь лакомство или игрушка…

Рэм не заметил, как погас красный свет и вспыхнул зеленый. Блим-Блям подошел к одной из камер и, глядя в объектив, произнес:

— Добрый день, дамы и господа! Я продолжаю рассказ о новом Друге нашего президента. Представляю, с каким нетерпением вы ждете, что же будет дальше. В эти минуты Рэм Дэвис в столице. Сейчас он подходит к дверям кабинета господина президента. Сейчас, через секунду-другую вы увидите, как руководитель нации пожмет руку обычному простому парню! Подумайте, друзья, на месте этого Дэвиса может оказаться любой из вас…

Блим-Блям оборвал самого себя. Он резко обернулся, будто что-то увидел, а девушки в тот же миг легонько подтолкнули Рэма.

— Идите к столику, — шепнула в спину ему старшая.

Парень послушно пошел. Он шел немного сутулясь, несмело улыбаясь. Он даже не думал: а где же, собственно, сам президент?

Впереди в двух шагах от тесно сдвинутых кресел вдруг возникла расплывчатая тень, смутно напоминавшая силуэт человека. Быстро, скачками, как в кино, когда наводится фокус, она стала резкой, предельно отчетливой — навстречу Рэму двинулся суховатый, подтянутый господин в военном мундире. Остановившись, он провел рукой по френчу, проверяя, застегнуты ли все пуговицы, и добродушно улыбнулся. Рэм сразу его узнал — это был сам президент! Избранник расплылся ответной улыбкой. Он не смотрел по сторонам. Он глядел на самого Первого, самого выдающегося, самого мудрого и самого милого человека…

А в десяти шагах на таком же ярко освещенном прямоугольнике стоял, улыбаясь, Блим-Блям, а навстречу ему шел второй Рэм — сияющий, радостный, но только весь серый, вернее, черно-белый, такой, каким было изображение в допотопном кино.

— Добро пожаловать, господин Дэвис, — негромко и приветливо сказал Блим-Блям блеклому призраку Рэма.

И тут же настоящий Рэм Дэвис, парикмахер из поселения № 1324–ВС, вспотевший от волнения, услышал, как президент звучно, отчетливо, с интонацией, хорошо знакомой всем гражданам, сказал ему:

— Добро пожаловать, господин Дэвис!

— Здравствуйте, господин президент! — радостно откликнулся Рэм. — Не думал я, что вот так запросто вас увижу.

— Ну почему же! Я всегда рад добрым друзьям, — проговорил Блим-Блям в стороне и показал на стул. — Прошу…

— Ну почему же! Я всегда рад добрым друзьям, — послушно повторил президент, которого видел Рэм. Повторив жест Блим-Бляма, он показал на кресло. — Прошу…

Избранник сел и взглянул в лицо своего высокопоставленного друга — вблизи этот поджарый господин выглядел более чем странно: он был почти прозрачен! Нет, Рэм хорошо различал его всего — и руки, и мундир, и шею, и вместе с тем за спиной президента он видел обивку кресла! Но парень не успел ни удивиться, ни испугаться.

— Как добрались, господин Дэвис? — раскуривая старинную трубку, спросил генерал.

— Превосходно! Лучше не надо!

— Послушайте, как-то мы с вами очень официально! — вдруг усмехнулся человек в мундире. — Позвольте мне вас называть просто Рэмом?

— Разумеется, — восхитился парикмахер: глава страны оказался душкой! — Какой может быть разговор?

— А я для вас тоже просто Фрэн.

— Фрэн? Ну что вы, господин президент! — застеснялся молодой человек.

— Да бросьте, Рэм, церемонии…

И незаметно для самого себя новый Друг президента втянулся в спокойный, непринужденный разговор. Свободно откинувшись на спинку удобного кресла, он отвечал на вопросы, сам спрашивал, шутил и очнулся только тогда, когда в студни внезапно погас яркий свет.

— Что случилось? — встревоженно спросил Дэвис. Чувствовал он себя так, будто только что очнулся от глубокого долгого сна.

— А ничего, мой мальчик! — весело крикнул Блим-Блям. Поднявшись со складного стульчика, он сладко потягивался. — Дубль в кармане!

— Какой дубль? В каком кармане? — не понял Рэм.

— Вот в этом! — Гений хлопнул себя по боку.

— А где же господин президент? Куда он девался? — недоумевал парень.

— Вечером снова увидишь своего президента, — непонятно ответил юркий человечек и захлопал в ладоши: — Всем отдых — тридцать минут!

Сразу же студия вновь наполнилась приглушенными голосами. На площадке, где до этого было безлюдно, появились десятки сотрудников. Все в одинаковой синей форме, они сновали, как муравьи. Подошла и Джета.

— Как дела? — не без сочувствия спросила она.

— В голове какой-то туман, — признался Рэм. — И страшно жарко.

— Господин Блим-Блям, можно ему раздеться? — Джета показала на вспотевшего героя.

— Хоть догола! Хотите, ребята, посмотреть, что у нас получилось?

— Конечно! — ответила девушка. — Значит, это была только видеозапись?

— А ты думала, сразу передача, сразу в эфир? Рискованно, милочка. Вот Рэм обвыкнет, тогда другое дело.

По крутой металлической лесенке с поручнями, напоминавшей судовой трап, они поднялись этажом выше, прошли за стеклянную стену, отделявшую студню от технических служб, и, поплутав среди помещений с аппаратурой, очутились в небольшом, слабо освещенном зале с матовым выпуклым экраном на всю стену. В глубине, в полутьме, вытянув ноги и упираясь тростью в собственные туфли, сидел седовласый джентльмен с небольшими, аккуратно подстриженными усиками. «Фасон «Ниагара», — подумал Рэм, мельком взглянув на усы. И тут же налетел на спину Блим-Бляма: увидев старика, тот остановился как вкопанный.

— Не ждали? — улыбнулся обладатель усов. — Признаюсь, маэстро, заедает любопытство. Я через стекло наблюдал сверху, что вы там делаете в студии, к ничего не понял.

— Мы сейчас посмотрим, дорогой господин Дан! — заторопился специалист. — Но это лишь первый дубль, пробный, так сказать. Я сознаю, какая ответственность Если надо — мы переснимем.

— А вы не волнуйтесь, — доброжелательно успокоил старик. — Посмотрим. Решим.

Джета незаметно взяла Рэма за руку, притянула к себе.

— Не болтай лишнего, — шепнула она.

Парень внимательней посмотрел на старика, но тот спокойно взирал на экран. А через минуту Рэм о нем забыл.

— Можно начинать? — раздался из динамика чей-то голос.

— Начинайте, — приказал Блим-Блям, подсаживаясь ближе к высокому гостю.

Свет погас, и на экране возник Друг президента. Он шел, радостно улыбаясь, приветственно подняв руку.

— Здравствуйте, господин президент! Не думал я, что вот так запросто увижу вас, — воодушевленно заявил Рэм с экрана.

И тут к нему подошел высокий худощавый генерал. Он тоже улыбался.

— Ну почему же, господин Дэвис? Я всегда рад добрым друзьям.

Весь экран заполнило лицо президента. Добродушно, хотя и немного снисходительно — как и подобает великому человеку, увидевшему своего дальнего провинциального родственника, раскрывшего рот от такой нежданной встречи, — смотрел он на Рэма.

— Здорово! — не выдержав, заметил в темноте сенатор. — Вы, Блим-Блям, волшебник! Фрэн обалдеет, когда узнает, что вы тут творите.

— Сенатор, мы здесь не одни, — осторожно напомнил гений.

— Ничего. С молодыми людьми я еще побеседую.

Джета снова сжала руку Рэма, она сидела рядом. И парикмахер насторожился. Он пытался припомнить, как выглядит этот самый старик, но перед глазами вставали только усики типа «Ниагара». Очень скоро экран снова целиком поглотил провинциала, прибывшего за удачей.

Рэм и генерал сидели друг против друга. Президент неторопливо вел беседу.

— Осмотритесь, Рэм, — говорил он. — Это ведь только кажется, что руководить государством может всякий. Сиди, мол, отдавай приказы…

— Да что вы, Фрэн! — совсем непочтительно перебил парикмахер. — Так могут думать только круглые идиоты! Я понимаю, сколько у вас забот.

— И не говори! — совсем по-домашнему вздохнул человек в мундире. — Утром, поверишь, посмотришь сводку новостей — одна другой хуже, и хочется бросить все, уйти на покой. Мне ведь уже за шестьдесят…

— Фрэн, перестаньте! — горячо запротестовал Рэм. Он даже выставил вперед руки, будто преграждая путь такой несусветной мысли. — О каком покое вы говорите! В вас нуждается вся страна! Да как мы без вас? Нет, Фрэн, другого президента нам не надо!..

Рэм в зале склонился к Джете и тихо сказал:

— Слушай, я совсем не помню, как я нес эту чепуху…

Девушка еще сильнее сжала его руку.

— Замолчи сейчас же! — выдохнула она, чуть не касаясь губами его лица. — Потом поговорим!

— Эй, ребята, ну-ка не шептаться! — из темноты прикрикнул сенатор. — Не мешайте смотреть.

Черная пушистая собачонка на экране обнюхала ноги Рэма.

— Смотри, Рэм, моя Фанни сразу тебя признала, — улыбнулся президент. — Если бы ты ей не понравился, она бы здесь устроила страшный шум. Ей нравятся только хорошие люди.

— Спасибо. Я ваш друг, значит, и друг вашей Фанни, — совсем уж глупо заявил парень.

— С ума сойти! — засмеялся сенатор. — Блим-Блям, эта Фанни — отвратительная сучка. Она бесится при виде любого чужака. Как вам удалось? Или тоже техника?

— Да нет, сенатор. Просто другая собачонка с покладистым характером. Она здесь, в студии. Я долго обдумывал образ собаки. По Фанни будут судить о хозяине. Я решил, что она должна быть благородна, воспитана и чуть комична. Не забудьте, среди избирателей — масса людей, обожающих собак.

— Разумно. Я вижу, мне беспокоиться не о чем…

А генерал-президент и его Друг на экране уже договаривались о новой встрече.

Зажегся свет. Все продолжали молча сидеть.

— Ну как? — не выдержал нетерпеливый затейник.

— Не знаю, что сказать, — медлил Рэм, косясь на молчавшую Джету. — У меня что-то было с глазами. Господин президент вблизи выглядел как-то странно…

— Это у тебя от света, — объяснил маэстро и склонился к сенатору: — Мы не считаем нужным всем рассказывать о технических принципах нашей работы.

— Конечно. Все превосходно. Самый что ни на есть вылитый Фрэн. Я полагаю, эта затея может обернуться для вас Большой премией года.

— Спасибо, дорогой сенатор! — восторженно ахнул Блим-Блям. — Я не ожидал, что моя скромная деятельность…

— Перестаньте. Вам еще не вручают премию. Теперь я хочу поболтать с молодежью. — Старик указал тростью на Рэма и его спутницу: — Ну-ка, ребята, идите-ка поближе.

Молодые люди нерешительно приблизились. Джета так и не отпускала руку парня.

— Ты, я вижу, меня узнала, — сенатор показал палкой на девушку.

— Я вас не раз видела у нас в «Коломбине».

— Постарайся, чтобы твой новый приятель, — тут старик протянул трость к Другу президента, — во всем слушался господина Блим-Бляма и поменьше задавал вопросов. Он не пожалеет об этом. И ты, красавица, тоже не пожалеешь. Я подумаю, что для вас можно будет сделать. Но только, ребята, одно условие — не болтать.

— Спасибо, уважаемый господин Дан! — Джета благодарно улыбнулась. — Мы постараемся.

— Джета — отличная девчонка, — сообщил сияющий маэстро. — Она меня уже один раз здорово выручила. Представляете, во время встречи этого парня возле отеля конкуренты чуть было…

— Я видел, — перебил сенатор. Он встал. — Я настоятельно рекомендовал другим компаниям транслировать вашу программу и ни в коем случае не мешать.

— Спасибо, дорогой сенатор! — Блим-Блям побежал провожать старика.

Молодые люди остались в просмотровом зале.

— Господин Блим-Блям, какие будут указания? — спросил динамик.

— Его здесь нет, — ответила девушка.

И сразу же свет погас. Джета осторожно отняла свою руку.

— Ты что? — удивился Рэм, снова найдя в темноте руку своей новой знакомой.

— Это был сенатор Дан, — негромко сказала девушка.

— Ну и бог с ним!

— Тише! О нем ни слова!

— Понимаешь… — молодой счастливчик помедлил, подыскивая слова, — я как пьяный. Я не помню, что было там внизу. Я нес какую-то ерунду. Это были вовсе не мои мысли.

— Помолчи. Рэм! — зашептала спутница. — Говори о чем-нибудь другом. Мы потом потолкуем.

— Не буду я ни о чем говорить. Мне просто хорошо стоять с тобой рядом.

— Ну стой! — облегченно сказала Джета, не отстраняясь.

Через минуту девушка шевельнулась.

— Ох и попадет мне от мадам Софи! Я ведь с тобой уехала сюда без разрешения.

— Не попадет! — вдруг весело отозвался динамик голосом Блим-Бляма. — Сенатор очень доволен. Я сейчас сообщу об этом твоей мадам. Уверяю — она подпрыгнет до потолка от радости.

— Спасибо. А что нам с Рэмом делать?

— А ничего. Я скоро приду, ребята, — засмеялся по радио гений. — Можете пока целоваться, если надумаете…

Джета сразу же отодвинулась от парня… На прощание Блим-Блям дал последние наставления хорошенькой конвоирше господина Дэвиса:

— Будьте оба готовы к семи. Одень Рэма для вечера. В отеле все уже приготовлено. Сама не забудь о вечернем платье. Мадам Софи — в курсе…

— Ну вы и работаете! — искренне удивился парикмахер. Я бы за это время не подстриг и троих.

— Стриги лысых быстрее получается, — убегая, посоветовал радиогений…

В отель молодые люди были доставлены на комфортабельном броневике Корпорации. Уже в нижнем холле на Рэма навалилась слава. Навстречу ему, сминая цепочку охранников, рванулись любители автографов. Размахивая блокнотами, они жаждали отпечатков пальцев человека, которому так повезло. Рэм неумело прикладывал руку к белым страничкам блокнотов, и на них сразу же проступали спине, красные, черные оттиски.

Пока мы с тобой добирались, Блим-Блям уже успел показать все в эфире! — догадалась Джета.

Она была права. Сквозь толпу любопытных протиснулась раскрасневшаяся от волнения мадам Софи.

— Поздравляю! — зычно крикнула она прямо в лицо молодому человеку. — Вы говорили с президентом, будто сто лет с ним знакомы!

— Мадам, это было очень просто… — принялся объяснять счастливчик, но девушка решительно его одернула.

— Я вижу, ты уже командуешь! — заявила мадам Софи. — Моя школа!

Она ухватила героя под руку. А кругом безостановочно пощелкивали фотоаппараты, стрекотали камеры. Жаба раздаривала улыбки, будто бы не Рэм Дэвис, а она сама только что побывала у самого Первого. Джете это очень не понравилось. Она ловко втиснулась между Рэмом и своей начальницей и подчеркнуто вежливо спросила:

— Мадам, мистер Блим-Блям попросил быть готовой к семи в вечернем платье. Вы не возражаете?

— Не дури, — продолжая улыбаться, негромко ответила руководительница. — Делай все, что он говорит. При случае замолви обо мне словечко господину Дану. Я все уже знаю.

— Слушаюсь, мадам.

Лифт наконец унес молодых людей от зевак, толпившихся в холле отеля. В кабину охранники больше никого не пятили.

— Рэм, нам надо поговорить, — предложила девушка.

— В лифте?

Спутница не ответила. Но когда они вышли на двадцать четвертом этаже, вместо того чтобы направиться в комнаты, ожидавшие Друга президента, девушка быстро свернула в какой-то темный коридор. Скоро она привела Рэма в грязное, тесное помещение. По-видимому, это был гараж самодвижущихся пылесосов. Трудолюбивые машинки сновали как живые. Одни, повинуясь неслышным командам, выползали в коридор, другие возвращались в свои ячейки. Рэм шагал, высоко поднимая ноги, чтобы не наступить на работяг. Вслед за девушкой он вошел в комнатенку с подслеповатым оконцем — люком под потолком. Покоясь на толстом резиновом основании, негромко гудел какой-то мощный мотор. Всюду вились разно цветные трубы. В углу к стене прислонилась обычная древняя лестница-стремянка. Джета остановилась возле нее.

— Куда это ты меня привела? — удивился парень, стараясь не касаться пыльных бетонных стен.

— Это хозяйство моего отца Здесь шумит насос, и мы можем спокойно поговорить. Не знаю почему, но я не хочу, чтобы ты попал в беду, Рэм. У нас всюду подслушивают, и днем и ночью. И даже, когда ты будешь в постели. Одно неосторожное слово, и можно свернуть себе шею.

— Ты такая красивая! — вдруг сказал парень.

— В твоем поселке, наверное, есть девчонки покрасивее.

— Что ты! — горячо запротестовал Рэм. — У меня вообще нет никаких знакомых девчонок.

— Об этом потом, — прервала советница. — Слушай дальше. В студии тебе подсовывают какой-то препарат. Поэтому во время съемки ты и говоришь не то, что думаешь.

— Я больше ничего в рот не возьму!

— Не глупи, Рэм. Блим-Блям сразу поймет, что я тебя предупредила. Он пожалуется сенатору. Ты знаешь, что со мной будет?

Парень сильно прижал к себе Джету.

— Я тебя никому не отдам!

— Не валяй дурака! — рассердилась наставница. — Не отдашь! Может, у меня есть любимый муж! Я же говорю с тобой по-дружески, просто предупреждаю.

Рэм сразу сник.

— Извини, Джета. Я, конечно, дурак. У такой девушки, как ты, разумеется, есть муж.

— У меня их дюжина! Так вот, веди себя в студии, как будто мы с тобой ни о чем не говорили. На стереовидении бояться нечего. Там Блим-Блям следит, чтобы все было в порядке. А вот в других местах, особенно здесь в отеле, в своих комнатах, в ванной, в ресторане, всюду думай, когда говоришь. Никакой политики, а то сгоришь. Понял?

— Понял, — хмуро ответил Рэм. — Странно все это. Я У себя дома стриг, брил, завивал, смотрел визор и считал — у вас здесь жизнь шик и блеск. А мы с тобой стоим в каком-то чулане, шепчемся, даже страшно становится. Меня вытащили, делают из меня чучело, и еще молчи обо всем этом…

— Дурачок ты, Рэм! У тебя будет такая слава, которая никому и не снилась! А если у человека есть голова, можно здорово сыграть на этом!

— Наверное, у меня нет головы.

— И в самом деле ее почти не видно, — совсем развеселилась Джета. — Придется мне за тебя думать, не возражаешь?

— А твои мужья тебе позволят? — Рэм глядел в сторону.

— Мужья? И вправду, Рэм, ты дурачок! Нет у меня никаких мужей! Да если бы я подружилась с каким-нибудь парнем, мадам Софи меня бы выставила!

— Ей-богу, выставила бы! — просияв, сообразил Рэм. — Как это я сразу не понял? Да здравствует твоя мадам! Слушай, ты, кажется, ко мне хорошо относишься?

— Кажется, — неопределенно ответила девушка.

— Не сердись, но можно, я тебя поцелую?

— Настоящий мужчина никогда об этом не спрашивает! — заявила Джета и направилась к выходу.

— Вот и пойми тебя, — растерянно говорил сзади Рэм. — То сердишься, что я до тебя дотронулся, то говоришь — надо без разрешения…

— Так я же женщина! Идем, нас, наверное, уже ищут.

Их в самом деле искали. Сотрудники охраны носились по этажам. Главный детектив стоял у дверей комнат господина Дэвиса и очень переживал: не хватало, чтобы в мирных стенах «Коломбины» с Другом президента что-нибудь стряслось! Завидев приближавшихся молодых людей, агент бросился им навстречу. На его физиономии, обычно лишенной всяких эмоций, на этот раз пылала бурная радость.

— Где вы пропадали! — еще издали закричал сыщик. — Я думал, меня хватит удар!

— Господин Дэвис попросил показать ему отель, — соврала девушка. Она посмотрела на Рэма, как бы призывая его в свидетели. — Мадам Софи приказала мне выполнять все пожелания господина Дэвиса и господина Блим-Бляма.

— Впредь — никуда без охраны! — предупредил неприметный человек и подозрительно поглядел на Джету. — Ты что, первый день служишь в отеле?

— Слушаюсь. Никуда без охраны. Нам можно идти?

Агент кивнул.

— Обошлось, — с облегчением сказала девушка, когда они с Рэмом вошли в номер и двери плотно затворились.

— А что это ты так перепугалась?

— Перепугаешься! Этому типу достаточно слово сказать, и меня вышибут из «Коломбины».

— Что значит вышибут? Я попрошу господина Блим-Бляма…

— Ты попросишь! Ты ведь король на час. Забыл, что через семь дней у президента появится новый приятель, а ты укатишь в свою провинцию?

— А если не укачу?

— Оставь, Рэм. Давай лучше обедать.

Джета подошла к большому столу, стоявшему в центре комнаты, отодвинула два стула.

— Садись, — предложила она.

Рэм сел и в недоумении посмотрел на пустой стол.

— Дальше что?

— Как что? — в свою очередь удивилась Джета. — Неужели ты хочешь пойти в ресторан?

— Где ты, там и я.

В комнате послышался негромкий щелчок. Рэм увидел, как массивная решетка, которую он принял поначалу за обычный кондиционер, поднялась, обнажив нишу, напоминавшую чрево холодильника. Из нее выехал столик на колесиках и двинулся к обеденному столу. Крышка столика и сетчатый ящик под ней были уставлены тарелками, судками, бокалами.

— Вот это да! — восхищенно отметил провинциал.

— Ты что, никогда не видел? Обычный лифт из ресторана. Номера люкс обслуживают автоматы. Как правило, тот, кто живет в таком номере, терпеть не может, когда кругом болтается чужая прислуга. Автоматы меньше действуют на нервы. Не спорят, не пререкаются, не бастуют…

Джета быстро накрыла на стол. Но пообедать им не пришлось. Вдруг засветился прямоугольник фона, и в рамке появилось изображение взволнованного маэстро. Он был в тяжелом пуленепробиваемом жилете и в металлической каске.

— Обедаете? — быстро начал Блим-Блям. — Это хорошо, но не нужно. Все переменилось в самую лучшую сторону! Еду за вами. Ждите внизу.

Минут через десять под раскидистый козырек парадного входа «Коломбины» подкатил знакомый броневик. Из открывшейся дверцы молодым людям энергично замахал знаток.

— Бегом, ребята!

— Куда мы? — спросил Рэм, когда они с Джетой устроились на заднем сиденье.

— На Центральный вокзал! — не отвечая, приказал Блим-Блям водителю и повернулся к спутникам: — Ну, детки, дело принимает восхитительный поворот. Звонил господин Дан. Едем срочно в столицу!

По броне экипажа вдруг застучало дробно и оглушительно, до звона в ушах. Кто-то, видно, взял их на мушку тяжелого пулемета.

— Гони! — в страхе взвизгнул гений и скатился на пол машины.

Водитель, рванув руль, заложил таком крутой вираж, что девушка, скользнув по сиденью, сильно прижалась к Рэму. А парень, вместо того чтобы испугаться стрельбы, вдруг стал ее целовать.

— Посмотрите на них! — изумленно воскликнул специалист по обработке голов. Он все еще сидел на полу. — Я думал, нам крышка! А они обнимаются! Ну и нервы у вас, ребята!

— Пусти, Рэм, — попросила девушка. — А ты, оказывается, не из трусливых.

— Нет, вообще-то я боюсь. Но когда ты сказалась так близко, я забыл об опасности. Ну и осточертела мне эта Национальная традиция!..

Джета сразу же толкнула его и молча, глазами, показала на невозмутимого водителя. Рэм прикусил язык.

— Ребята, а вы мне сейчас подкинули идейку! — объявил гении и, снова взобравшись на сиденье, стал придирчиво рассматривать молодую пару. — Ей-богу, в этом есть смысл…

Блим-Блям не стал объяснять, в чем он узрел смысл.

Машина, снизив скорость, подземным туннелем выбралась на платформу и остановилась у серого обтекаемого вагона, напоминавшего фюзеляж воздушного лайнера. Рэм первым выбрался из броневика и с интересом оглядел подземный поезд — на этой новинке ездить ему еще не приходилось…

Минут через двадцать они прибыли в столицу. Столичный вокзал подземки ничем особенным не отличался. Та же, что и всюду, реклама лепилась на стены. Те же стандартные надписи: «Сорить и стрелять воспрещается!» Та же форма у полицейских, бдительно гулявших по перрону. Единственное, что насторожило Джету, — это молчаливая шеренга солдат, выстроившихся вдоль вагонов.

— Опять кого-нибудь ловят, — вслух подумала девушка.

Но она ошиблась. Военные встречали господина Блим-Бляма. Элегантный офицер пожал руку знаменитости, не скрывая своего любопытства. Узнав, что дальше они едут в сопровождении такого надежного эскорта, Блим-Блям пожалел, что напрасно напялил жилет и шлем.

Через тридцать минут транспортер доставил маэстро я его спутников на загородную виллу. Первым, кого они увидели, был здоровенный хмурый человек с кривым перебитым носом — наверное, в прошлом боксер. Весь его вид и неулыбчивый, подозрительный взгляд не оставляли никаких сомнений: это был агент охраны.

— Пошли, — коротко пригласил он гостей и повел их к одноэтажному павильону со стенами матового стекла. Сразу за дверью открылось помещение, напоминавшее раздевалку стадиона или какого-нибудь другого спортивного сооружения. Около входа стояла прочная решетка из стальных прутьев.

— Оружие есть? — спросил охранник, сунув руки за пояс.

— Есть! — решительно ответил Блим-Блям и вытащил из кармана небольшой пистолет.

— Тоже мне оружие! — На лице здоровяка промелькнула тень, отдаленно напоминавшая улыбку. Забрав пистолет, агент подошел к высокому турникету, надежно преграждавшему путь. — Жетоны! — потребовал он.

Вытащив свой нашейный знак, первым к перегородке подошел Блим-Блям. Малый из охраны взял его жетон и вставил в едва заметную щель низкого металлического столбика, установленного перед турникетом. Цепочка у маэстро оказалась короткой, и ему пришлось покорно согнуться перед контрольным прибором. Раздался мелодичный звонок. Турникет повернулся, пропуская специалиста. За ним, поочередно задержавшись у столба, прошли молодые люди. Последним проследовал агент. Свой жетон он носил на длинной цепочке, привязанной к поясу. Ему склоняться не пришлось.

За перегородкой страж показал на узкие пронумерованные дверки.

— Господин Блим-Блям — кабина номер два, господин Дэвис — кабина номер четыре. Девушка пойдет в третью кабину.

Джета послушно направилась к дверце, на которой была нарисована тройка. В небольшой комнатке, необычайно светлой из-за сплошной стеклянной стены-перегородки, ее встретила высокая плотная женщина в полувоенной форме.

— Оружие есть? — повторила она вопрос.

— Нет, — ответила Джета, оглядываясь.

В комнатке ничего, кроме небольшой скамьи и стенного шкафа, не было.

— Раздевайтесь, — приказала дама, имевшая отношение к охране.

— Зачем?

Женщина, не отвечая, взглянула так, будто хотела сказать: ты что, порядка не знаешь? Джета скинула куртку, блузку.

— А брюки тоже снимать?

— Все снимать! — холодно повторила охранница и сунула Джете цветную тряпку. — Держите купальник.

— И это все?

— Может быть, прикажете подать норковое манто? — коротко ответила служительница и рывком распахнула дверь.

Перед дверью уже топтались растерянные Рэм и Блям. Оба они были в полосатых трусиках с помочами. Вид у гения оказался настолько потешным — маленький, худой, с впалой грудью, поросшей черной курчавой шерстью, он вдруг напомнил Джете юркую смышленую обезьяну, — что девушка невольно улыбнулась.

Провожатый привел их в обычный душ. С потолка хлестал безостановочно теплый ароматный дождь.

— Всем быстро вымыться! — приказал агент. — Президент уже ждет.

Затем гостей провели в просторный зал с бассейном. Вокруг воды желтел мелкий просеянный песок. Только в одной месте вниз вели широкие мраморные ступени, утопавшие в воде. Посреди бассейна плескалась полная интересная дама с массивным ожерельем на шее и в прозрачной шапочке, охранявшей прическу.

— А вот и наши новые друзья! — весело провозгласила купальщица и высунулась из воды по пояс.

— Фрэн, посмотри, какая симпатичная девочка! — крикнула дама, и Джета поняла, что это была жена президента. — Господин Дэвис и ты, девочка, идите ко мне, а нашей знаменитости, я уверена, будет интересней с мужчинами.

Тут только девушка из «Коломбины» заметила, что в стороне, на большой пятнистой шкуре, сидят трое мужчин. Она узнала сенатора Дана и самого президента. Третий — тучный пожилой человек с животом, вывалившимся из трусов, — был незнаком.

— Девочка, да перестань стесняться! — громко посоветовала первая дама страны. — Смотри под ноги, а то поскользнешься и шлепнешься. Фрэн, взгляни, она стесняется!

Джета еще больше смутилась.

Друг президента тоже был не в своей тарелке. Он осторожно вошел в воду и нерешительно приблизился к хозяйке дома.

— Для нас все так неожиданно.

— Это твоя подружка? — спросила жена президента, рассматривая Джету.

— Да, уважаемая госпожа. Если бы не она, я бы пропал в студии. Господин Блим-Блям так брызжет словами, не успеваешь поворачиваться…

— Я бы не сказала. Ты очень неплохо выглядел во время передачи. Фрэн очень доволен. Он считает, что вот такие, как ты, преданные, верные люди и нужны нации.

— Спасибо. Все это очень почетно… Дама улыбнулась.

— Детки, давайте сразимся! Кто первым доплывет до другого края бассейна! Покажи-ка, Рэм, на что ты способен! — Она игриво хлопнула парня по плечу…

Мужчины сдвинулись, освобождая Блим-Бляму место на шкуре.

— Всегда радуюсь, когда вижу вас по визору, — любезно сказал президент, поправляя полотенце, которым была обмотана его голова.

— Спасибо, господин президент, — ответил удачливый продюсер.

— Сенатор мне рассказывал об ослах, которые чуть было не загубили вашу новую чудесную игру.

— Если бы не сенатор — все пропало бы! — Блим-Блям благодарно взглянул на улыбавшегося старика.

— Если бы не сенатор, пропала бы не только ваша затея. Вся нация пропала бы, — улыбнулся и президент.

— Ладно, Фрэн, — отозвался сенатор Дан. — Перейдем к делу. Вот что, наш уважаемый Блим-Блям, есть серьезная задача. Но прежде познакомьтесь — начальник объединенных штабов, генерал Эсли.

Тучный мужчина вяло пожал руку Блим-Бляма.

— Сегодня Фрэн подписывает распоряжение о дополнительных ассигнованиях на нужды обороны. Как всегда, кто-нибудь начнет ворчать, протестовать, митинговать. Мы хотим, чтобы ваш парень поддержал эту идею.

— Хорошо было бы вечернюю вашу программу построить вокруг этой темы, — поддержал генерал Эсли. — Парень мог бы поговорить с значении патрульных полетов спутников, о жертвах ради свободы, о чести — о чем угодно. Важно сделать так президент сомневается, подписывать декрет или нет, а ваш парень его уговаривает, настаивает, и в конце концов Фрэн не выдерживает…

— Точно! Я по выдержу и подпишу, — согласился президент. — Это будет весьма убедительно: простой гражданин отлично понимает интересы нации…

— Все понятно. Будет сделано, — ответил специалист. — Вы желаете, чтобы кто-нибудь еще присутствовал при встрече Рэма с господином президентом?

— Это ваша кухня, — ответил сенатор. — Как знаете…

— Может быть, генерал Эсли будет присутствовать?

— Ни в коем случае! — встрепенулся начальник штабов. — Зрители, когда меня видят, выключают визоры. Раз армия, либо опять неудачи, либо опять деньги…

— Слушаюсь, — сказал Блим-Блям. — Этот парень прост и прям, как деревянная линейка. С ним легко работать. Все будет в самом лучшем виде…

Из воды несся визг — первая дама отличалась веселым нравом.

— Как бы Лиз его там не утопила до передачи, — шутливо обеспокоился Эсли.

— Моя Лиз дело знает, ответил президент. Эти ребятишки будут очарованы.

Жена президента и в самом деле уже, видно, успела сдружиться с молодыми людьми. Они с Джетой нападали на Рэма. Парень отбивался и хохотал.

— Друзья, а вы сегодня обедали? — вдруг спохватилась Лиз.

— Почти, признался Рэм, отплыв на безопасное расстояние. Мы с Джетой собрались быта, но господин Блим-Блям поднял из-за стола…

— Так что же вы молчите! Идемте скорой!

Взяв гостей за руки, жена президента потащила их из воды. Веселая компания устроилась на пушистом белом ковре у огромного серебряного подноса, уставленного вазами с фруктами, блюдами с бутербродами, графинами. Судя по количеству приборов, на белом ковре должны были появиться и мужчины. Но они не спешили.

— Есть еще одно дело, — негромко сказал сенатор. — По нашим сведениям, в самое ближайшее время в стране произойдут беспорядки. Речь идет о Национальном синдикате…

Физиономия гениального человека заметно посерела — Блим-Блям вспомнил недавнюю странную беседу в поезде. Но сенатор по-своему оценил испуг маэстро.

— Не беспокойтесь. Вас это не коснется. Я принял меры — и вас, и этого парня будет охранять армия. Нам надо, чтобы вы срочно увлекли граждан какой-нибудь помпезной штукой. Понимаете задачу? Отвлечь их в эти дни. Закатить спектакль, что ли…

— Праздник какой-нибудь, — подсказал президент. — Шум, ракеты, музыка!

— Свадьба не подойдет? — быстро нашелся Блим-Блям. — Мы сто лет уже не закатывали ничего подобного. Подарки, тысяча гостей, фейерверк, разумеется. Посвятить этому пяток передач…

Президент уважительно посмотрел на специалиста:

— Свадьба, кажется, довольно ловкий ход. Признаться, я уже и забыл, что когда-то был такой обычай. Главное, покрикливей.

— За криком дело не станет! — Блим-Блям клятвенно прижал руку к волосатой груди.

— А кого, собственно, женить? — спросил генерал Эсли.

— Зачем далеко ходить? — Гений показал на молодую пару, расположившуюся на белом ковре. Под руководством веселой Лиз Рэм и Джета энергично опустошали поднос. — Этих ребят и женим.

— Вы уверены, что они согласятся? — усомнился Эсли.

— А кто их, собственно, будет спрашивать? — ответил комбинатор.

— Дан, я думаю, лучше все отдать в руки господина Блим-Бляма. — Президент по привычке провел рукой по тем местам, где полагалось быть пуговицам мундира. — Он в этом деле смыслит больше нас.

— Разумеется, Фрэн. Ты, кстати, не забыл о Большой премии года?

— За особые заслуги в области искусства она единогласно присуждается господину Блим-Бляму! — торжественно объявил президент и поднялся.

Специалист тоже вскочил. Президент пожал руку онемевшему от восторга человечку в полосатых трусах.

— По рюмке бренди по такому случаю! — провозгласил, поднимаясь со шкуры, сенатор.

— По две! — поддержал Эсли.

Так и не окунувшись в бассейн, новый лауреат Большой премии года направился вместе с государственными деятелями к серебряному подносу…

Блим-Блям свое слово сдержал. Вечером генерал-президент, похрустывая солеными орешками, с удовольствием смотрел передачу. Он смотрел на самого себя, склонившегося в раздумье над листом бумаги. Смотрел на своего дружка-парикмахера, горячившегося, хлопавшего себя по колену, даже подскакивавшего в кресле. Время от времени с экрана на зрителей взирали честнейшие, наивнейшие глаза Дэвиса. Они молили поверить, прислушаться. Они убеждали сильнее слов.

— Чудесный мальчишка! — заметила первая дама государства. — Фрэн, ему невозможно отказать. Я бы на твоем месте подписала эту бумажку.

— А я уже подписал, — ответил президент.

Но Блим-Блям старался на совесть. И президент на экране визора долго еще сопротивлялся. Два или три раза он даже откладывал ручку, но парень упорствовал. Он сыпал словами, просил, убеждал, доказывал. Он снова и снова подсовывал ручку, и глава страны в конце концов сдался. Зрители увидели его четкий, решительный росчерк под документом. Теперь их собственные карманы существенно облегчались в пользу армии. Но размышлять было некогда — Блим-Блям своим зрелищем уже тащил дальше.

Рядом с президентом и его Другом в кадре возникла уже знакомая девчонка из «Коломбины». На руках она держала высокопоставленную собачонку. Строгий государственный муж, только что ломавший голову над важной финансовой проблемой, мигом преобразился в пожилого добряка.

— Джета, а твой парень что надо! — произнес он, обращаясь к девушке. — Так налетел на меня, старика…

— Господин президент, — лукаво улыбнулась Джета, — а ведь Рэм вовсе не мой. Обо мне он и не думает…

Молодой парикмахер на весь экран расплылся глупейшей улыбкой — откровенной и ласковой, и зрителям стало совершенно ясно, что эта красотка уже успела накинуть на него невидимые, но прочные поводья…

Когда наконец свет в студии перестал буйствовать, Рэм долго неподвижно сидел опустив руки.

— Эй, парень, что с тобой? — окликнул Блим-Блям.

— Не трогайте его, — попросила Джета, стирая ватой грим. — Кажется, маэстро, нас вместе с вами ждут большие неприятности. Эти новые деньги армии… Многие зрители будут вне себя…

— Не дури, киска, — посоветовал гений. — Считай, что на твоем счету уже десять тысяч монет. С ними неприятности легче кушаются.

— Спасибо, господин Блим-Блям. — Девушка решила не продолжать разговор. — Нам можно уехать?

— До десяти утра вы свободны, — разрешил специалист и помчался по студии, разбрасывая по сторонам короткие четкие приказания.

Увидев, что первым у входа в «Коломбину» их встретил детектив, Джета окончательно утвердилась в своих предположениях.

— Ребятишки, быстро за мной! — приказал агент и, расталкивая зевак, собравшихся под безопасным козырьком отеля, потащил телевизионных героев в здание.

— Случилось что-нибудь? — спросила на бегу девушка.

— Еще нет, но вполне может случиться, — не оглядываясь, ответил сыщик. Служебное рвение так и выплескивалось из него. — Теперь вас надо стеречь пуще алмаза.

— Почему это? — не понял Рэм.

Охранник не успел ему ответить. Высокий парень в очках, стоявший у самых дверей, вдруг размахнулся и влепил провинциалу размашистую пощечину.

— Это тебе за заботу о нашем бюджете! — крикнул очкастый. — Сколько ты получил за это, подонок?

Полицейские энергично навалились на парня и, выкручивая ему руки, поволокли из толпы.

Схватившись за щеку, Друг президента спешно укрылся в отеле.

— Вот видите, господин Дэвис, — радостно сказал ему детектив, — рядом с вами теперь не скучно! Только успевай оглядываться.

К нему подбежал взволнованный помощник и что-то зашептал. Склонив голову и вытянув шею, Главный детектив отеля внимательно его выслушал.

— Нет, это просто чудесно! — наконец сообщил он, повернувшись к молодым людям. — Ну и повезло нам с вами! Ваш двадцать четвертый этаж, господин Дэвис, уже горит! Кто-то поджег в знак благодарности!

— Почему это вам с нами повезло? — нахмурилась Джета.

— Повезло всем нам! Для вас — реклама лучше не надо! А мне на таких птицах, как вы, легко сделать карьеру! Мне уже звонил сам сенатор Дан! Шутка ли, сенатор звонил! Вы не волнуйтесь, в отеле с вас не упадет и волосок. Если вас продырявят где-нибудь на улице — это другое дело…

Страж привел Рэма и его спутницу на третий этаж. Джета знала, что здесь почетных гостей никогда не принимали — слишком уж скромные номера.

— Придется вам побыть в моих помещениях, — объяснил агент. — У меня полный покой. Курорт.

У одной из дверей стоял могучий малый в штатском. По привычке расставленные ноги — тумбы и белая кобура, оттягивавшая пояс, безошибочно выдавали полицейского.

— Мы и мухе не дадим к вам влететь! — заверил детектив.

Страж в штатском важно выпятил челюсть, давая понять, что мухам, рискнувшим нарушить уединение господина Дэвиса и его подруги, не поздоровится…

8

Ген Корт хорошо понимал, что неожиданное приглашение к Восточному лидеру вызвано какими-то чрезвычайными обстоятельствами.

Путешествие по подземелью показалось деловому человеку более коротким, чем в первый раз. Завидев тусклую лампочку, Корт хотел было свернуть к двери, которая вела в приемную, но проводница повела гостя дальше, и скоро они очутились перед эскалатором, бесшумно уносившим ступени куда-то вверх.

— Что-то новенькое, — вслух заметил бизнесмен.

Эскалатор вынес их в просторный холл. Широкий проем в стене открывал вход в огромный зал с мраморными колоннами, с великолепными хрустальными люстрами, ошеломлявшими своими переливами, с неправдоподобно блестевшим паркетом, на который, казалось, стоило ступить, чтобы тотчас поскользнуться. В зале было множество гостей все в строгих вечерних туалетах. Дамы с такими камнями в кулонах, в серьгах, каких Корт не видывал и на правительственных приемах. Владелец фирмы поймал на себе несколько удивленных, если не презрительных взглядов. С досадой он вспомнил, что приехал в обычном костюме, к тому же еще порядком измятом, и уж никак не соответствовавшем такому приличному обществу.

«Не мог предупредить, недовольно подумал о сановном гангстере босс, — а может, специально хотел ткнуть носом: вот, мол, мы какие?..»

Решить эту задачу он не успел.

— Не огорчайтесь. — Восточный лидер подошел незаметно. — Я не предупредил о форме одежды, потому что уверен, у вас не возникнет желания остаться с нами. Скорее всего, вы немедленно броситесь к сенатору Дану.

— Вы приготовили ему сюрприз?

— Сегодня премьера. Рюмку бренди?

Корт кивнул. Около компаньонов мигом возник интеллигентного вида человек в ливрее. Лакей хорошо вышколенным жестом подал поднос, на котором высились изящные рюмки.

— Здесь мой командный состав, — пояснил вождь. — Мне предстоит сегодня выступить перед ними с докладом о новых задачах.

К лидеру один за другим подходили приближенные. Он дружески улыбался, пожимал руки, успевая представить каждого.

— Госпожа и господин Чейз. Господин Чейз заведует отделом банковских грабежей. Господин Мит — руководитель управления уличных инцидентов. Госпожа и господин Полонски. Он опекает мир искусства.

Ген внимательней взглянул на могучего верзилу с нахальной физиономией, ясно предвещавшей любому представителю искусства, что ему предстоит хлебнуть горя, если он вздумает перечить Национальному синдикату.

— Господин Икни с дочерью. — Лидер представил толстяка с бритой головой, которого сопровождала высокая зеленоглазая красавица. — Мой директор по кадрам…

Бизнесмен вдруг заметил, что у одной из стен на возвышении стоит модный, отделанный бронзовыми завитушками визор. Его огромный выпуклый экран плескал красками. Гости, посматривая на часы, собирались к нему.

— Кажется, что-то важное? — догадался Корт.

Не отвечая, вождь увлек его за собой. Они прошли за тяжелую портьеру, отделявшую от зала нечто вроде ложи. В нише их поджидали два кресла и маленький переносной визор, стоявший на низком столике.

В рамке аппарата Блим-Блям чуть ли не насильно тащил растерянных парня и девушку к узкому железному ящику, разрисованному аляповатыми, будто распустившимися в прошлом веке розочками.

— Не робейте, ребята! — кричал маэстро, подталкивая героев своей новой популярной передачи.

Окружавшие статисты, девушки из «Коломбины», оркестранты хохотали, осыпая молодых стучавшими пластмассовыми цветами…

— Чушь! — не выдержал Корт. — Я, когда вижу этого клоуна, переключаю на другую программу.

— Потерпите минуту, — попросил вождь. — К тому же серия «Друг президента» идет по всем программам. Думаю, тут не обошлось без сенатора Дана, он всегда заботится о развлечениях нации…

Визор вдруг тревожно и дробно застучал барабаном: это Блим-Блям уже заставил молодых людей сунуть свои жетоны в автомат. Они стояли, покорно согнувшись перед роботом.

И тут сбоку на экране появился решительный малый, лицо которого было очень знакомо бизнесмену. Делец придвинулся к аппарату, чтобы лучше разглядеть этого человека.

— Наш Пит, — подсказал гангстер. — Ему можно доверять важные поручения.

Корт тут же сообразил, что этот самый Пит первым известил его о заказе Национального синдиката. Тогда он был, кажется, в полосатом костюме.

— Смотрите, — не скрывая возбуждения, проговорил лидер. — Дальше должно пойти по моему сценарию!..

Брачный автомат, выплюнув жетоны, отпустил молодых людей. Они облегченно выпрямились. Грянул оркестр, и в руки Блим-Бляма ящик выкинул плотную карточку брачного контракта. Гений высоко поднял ее, но сказать ничего не успел. Высокий Пит одним движением руки отстранил его.

— Госпожа и господин Дэвис! — громко заявил он. — Первым вас поздравляет с законным браком Национальный синдикат!

— Кто? — отшатнувшись, переспросила юная госпожа Дэвис. В страхе она ухватилась за рукав только что приобретенного мужа.

— Национальный синдикат! — еще громче повторил человек, которому, по словам лидера, можно было доверять важные поручения. — Примите наш подарок, друзья! Господин Дэвис, придется вам его взять самому — он весьма тяжеловат…

Тут гангстеру кто-то из окружавшей толпы подал массивный тусклый желтый ларец. Пит с усилием приподнял его — это был визор в необычном золотом футляре.

— Золото! — воскликнул Блим-Блям.

— Совершенно верно, уважаемый маэстро, — подтвердил Пит, передавая ящик опешившему молодожену. — Это золото. Советую немедленно ого включить!

Рэм неловко подхватил ящик. Гангстер тут же нажал на кнопку. Экран необычного визора осветился. Широко расставив йоги, двумя руками ухватив аппарат. Друг президента растерянно смотрел на высокого человека.

— Не на меня надо смотреть, — подсказал ему решительный человек. — Смотрите на экран. Вас это тоже касается…

Изображение мигнуло, на мгновение стало тусклым, серым. И вдруг в центре кадра Корт увидел какую-то желтую шевелившуюся точку. Она быстро росла, уже можно было разглядеть выпуклый желтый крест. Будто живой, он полз и полз из визора. И звучно, низко гудел густой, виснувший в воздухе колокольный звон. Корт даже немного отодвинулся — настолько осязаем и неприятен своими паучьими движениями был этот желтый крест. Но вот он замер, согнув свои лапы в четкий рисунок свастики…

— Дамы и господа! На минуту оставьте все дела и заботы! К вам обращается великий Национальный синдикат! — торжественно объявил уверенный бас. — Национальный синдикат говорит всей нации!..

«Ну и реклама!» — не без зависти подумал деловой человек.

На экране во весь рост молча стоял человек с фигурой атлета. В первый момент глава Фирмы «SOS» даже не понял, как он выглядит. У человека не было лица! Был только рот — властный, жесткий, с плотно сжатыми губами, — настолько жуткое, непонятное зрелище, что от него невозможно было оторваться. Губы наконец шевельнулись.

— Господин президент, господа сенаторы и конгрессмены, граждане! — заговорил человек без лица. Голос его звучал ровно и холодно. — Страна дышит пороховым дымом. Великая национальная традиция сделала нас рабами. Мы все рабы страха. Мы заперлись в домах. Мы сжимаем пистолет и никогда не знаем, кто выстрелит первым!..

Когда человек на экране заговорил, он стал еще страшнее. Нельзя было понять, какой он — молодой, старый, злой, умный…

— Насилие порождает насилие! — продолжал безликий. — Демократии грозит анархия. Решая споры с оружием в руках, мы роем могилу обществу. Опасность близится! Опасность рядом! Национальный синдикат обращается к вам вещими словами Авраама Линкольна: «Так откуда же надвигается опасность? На это я отвечаю: если она появится, то возникнет среди нас же. Она не может прийти из-за границы. Если мы обречены на гибель, то ее творцами и Свершителями будем мы сами. Мы должны всегда жить как нация свободных людей или же погибнуть от собственной руки…» Так говорил отец демократии Линкольн!..

Корт изумленно приоткрыл рот — он дивился каждой точной фразе обращения. Видно, вожди синдиката всерьез поломали головы. Он не замечал, как за ним, удовлетворенно улыбаясь, наблюдал один из властелинов подпольного мира…

— Граждане! Отныне Национальный синдикат встает на защиту закона! Мы решили покончить с Великой национальной традицией! Прочь оружие! — Тут человек с могучими плечами вытащил из-за пояса пистолет и картинно швырнул его на пол. — Национальный синдикат объявляет всем гражданам! Первое. Немедленно после этого обращения прекращается продажа огнестрельного и ракетного оружия частным лицам, не имеющим разрешения федеральных или местных властей. Все коммерсанты, которые нарушат это наше предписание, будут уничтожены без вмешательства каких-либо судебных инстанций. Будут также уничтожаться их торговые предприятия. Второе. Немедленно после этого сообщения запрещается всем частным лицам, независимо от возраста, использовать огнестрельное и ракетное оружие во взаимоотношениях с другими гражданами. Любое лицо, нарушившее это наше предписание, будет уничтожено. Национальный синдикат рекомендует родителям разъяснить своим детям значение отмены национальной традиции…

По экрану пробегали цветные полосы, изображение дергалось и искажалось — видимо, кто-то опомнился и пытался глушить передачу, ко голос безликого продолжал звучать ясно, резко и повелительно.

— Дамы и господа! Национальный синдикат выражает надежду, что его действия, направленные на благо закона и правопорядка, будут поддержаны полицией, армией и прочими прогрессивными силами нашего общества! Национальный синдикат также выражает уверенность, что его деятельность в защиту нашей демократии найдет полное понимание президента страны, конгресса и деловых кругов!..

Голос смолк, снова на экране вспыхнул желтый крест — свастика и медленно угас. Короткая передача кончилась так же неожиданно, как и началась. Из визора вновь глядело испуганное лицо Блим-Бляма. Даже его обычная самоуверенная прядка волос на макушке и та, казалось, поникла.

— Прошу извинить, — начал было мямлить маэстро.

Человек, которого звали Пит, снова его отстранил.

— Слушайте, господин Дэвис, а что вы думаете по этому поводу? — спросил он у парня, все еще оторопело смотревшего на желтый чемодан. — Не надоело вам стрелять по прохожим?

— Я никогда не стрелял, — не задумываясь, ответил Друг президента. — Я вообще не очень приветствую такую стрельбу.

— Вот и скажите об этом господину президенту, когда его снова увидите! — с довольным видом заключил высокий человек. — Успеха вам, молодожены!

Он шагнул в толпу и будто в ней растворился. А над головами людей уже высились и приближались каски полицейских. Но, как всегда, они опоздали.

Лидер выключил визор.

— Не схватят этого Пита? — спросил Корт.

— Не думаю. В крайнем случае, это обойдется в тысячу монет. Завтра он снова будет на свободе.

— Итак, дорогой друг, война объявлена?

— Ни в коем случае! Никакой войны!

— Но Национальный синдикат только что угрожал…

— Кому? Правительству? Армии? Бизнесу? Ничего подобного! Мы обращались только к частным лицам. Так и прошу передать сенатору Дану. Мы далеки от мысли, чтобы сталкиваться с официальными кругами. Мы надеемся, что и правительство в свою очередь не будет принимать поспешных мер. Вот наше послание президенту.

Лидер взял со стола плотный пакет с яркой красной печатью и подал его Корту: