Светящаяся точка

Сержант Валихметов, поеживаясь, вышел из казармы. В сумерках вьюжной ночи он с прудом различил стоявшую на сопке радарную установку. Косо поставленная антенна локатора вращалась неторопливо и бесшумно.

Радиометрист направился к рубке. Шел он не спеша: до смены оставалось еще четверть часа. За два года вахта у экрана радиолокатора стала настолько привычной, что Валихметов уже без прежнего волнения заступал на дежурства. Сержант считал, что вряд ли где-нибудь был такой спокойный участок воздушной границы, как здесь, на Камчатке. За время его службы еще не произошло ни одного чрезвычайного происшествия. Да и кому придет в голову забираться в такую глушь, как вошедшая в поговорку Камчатка. Полуостров, где от одного селения до другого добрая сотня километров. К тому же сейчас, зимой, над полуостровом то и дело кружат дикие снежные бураны.

Еще не совсем очнувшись после сна, Валихметов сладко зевнул и, чтобы размяться, легкими шажками побежал вверх по склону.

Встретивший его офицер посмотрел на часы: без пяти минут двенадцать.

— Как самочувствие?

— Здоров. Службу нести могу.

— Приступайте.

Валихметов подошел к радиометристу, сидевшему в кресле у экрана.

— С нелетной погодой, — сказал вахтенный, уступая место. — За целый день ни одного самолета.

— Проглядел небось, — улыбнулся Валихметов.

— Не беспокойся, сегодня и ты благодарности не заработаешь, — отшутился вахтенный и добавил: — Желаю беспокойного дежурства.

— Такого же сна, — не остался в долгу Валихметов, усаживаясь в кресло.

Темное поле экрана, окруженное радужной полоской, расчерчивали светящиеся концентрические круги. От центра к краю экрана тянулась светящаяся ниточка, она беспрерывно скользила по кругу. Это была контрольная линия посылаемых в пространство сигналов. Там, где по экрану пробегала эта полоска, становились виднее привычные очертания скалистых берегов, горных вершин, рыбацких судов, законсервированных в затоне на зиму, и даже каменных зданий в поселке.

Эту картину Валихметов видел каждый день. И сегодня в ней ничего не изменилось, все оставалось на своих местах.

Ровно жужжали приборы, спокойно горели на передатчике сигнальные лампочки. Аппаратура работала исправно. Радиометристу оставалось сидеть в кресле и следить, не появится ли за бегущей ниточкой яркая точка отраженного импульса. Но небо и земля словно вымерли.

Прошел час, второй… Валихметов все так же сидел в кресле и, не отрывая глаз, следил за экраном. Нет ничего томительнее вынужденного бездействия. Мысли текут вяло, теряется чувство времени, и кажется, сидишь ты здесь не час-два, а целую вечность: вчера было все то же, что и сегодня, и завтра, быть может, будет то же, что сегодня.

Может быть… А может, через секунду на черном поле экрана появится светящаяся точка и рядом с ней не вспыхнет кодированный ответ: «Свой!» Неожиданное могло случиться каждую секунду, и Валихметов готов был просидеть в кресле и сутки и двое, не спуская глаз с экрана, отгоняя тяжелую усталость, сковывающую все тело. Человек он был упрямый и очень любил свое дело. Но…

Хотелось на мгновенье закрыть глаза, дать им отдохнуть от постоянного напряжения. Валихметов был уверен, что легче идти сквозь пургу, по обледенелым скалам, двигаться, бороться с реальной опасностью, чем с самим собой здесь, в тепле, в тишине помещения.

Прошел и третий час… Сержант неподвижно сидел в кресле, уверенный, что и сегодняшний день будет такой же, как вчерашний. Поэтому, когда на краю экрана появилась светящаяся точка, он протер глаза, боясь, что ему померещилось.

Нет, на экране действительно появилась светящаяся точка. И сколько Валихметов ни ждал кодированного импульса «Свой!», его не было.

Руки Валихметова привычно нащупали рычажки и ручки яркости фокусировки. Теперь на экране уже четко светилась точка. Она двигалась в сторону берега. Вдруг точка раздвоилась. Одна светящаяся капля поплыла обратно, в сторону океана, другая пересекла концентрический круг, дуга которого означала границу территориальных вод.

Сон, усталость — все мгновенно прошло. Радиометрист схватил трубку телефона.

— Мною замечен неизвестный объект. Азимут — 059. Дальность — 29. Высота — 1900 метров. Продолжаю наблюдение.

Яркая светящаяся капля на экране медленно и упорно двигалась к контуру береговой линии. Радиометрист ни на мгновение не спускал глаз с экрана. Он знал, что по его сигналу пришли в действие посты наведения, что на далеком военном аэродроме тревожно загудел зуммер телефона. К небу с удвоенным вниманием стали присматриваться другие посты.

Светящаяся точка продолжала ползти к берегу. Удивительно долго тянется время. Кажется, что уже давно сержант сообщил о нарушении воздушной границы, а наших самолетов все нет и нет…

* * *

В штабе авиачасти подполковник Душкин давал задание командиру звена истребителей капитану Кучину. Здесь же стояли двое ведомых.

Нарушитель идет на высоте около двух тысяч метров, — говорил подполковник. — Скорость его — сто пятьдесят километров в час. Странный объект… Задание таково: настичь, заставить сесть.

Душкин внимательно посмотрел на молодых летчиков. На их лицах откровенно выражалось нетерпение.

— Ясно, товарищ подполковник! — ответил Кучин.

— Хочу вас предупредить: не увлекайтесь! Держите постоянную связь со штабом, — строго проговорил Душкин.

— Есть!

— Желаю удачи.

Офицеры лихо козырнули, повернулись и вышли.

В морозной мгле на огромном поле аэродрома едва можно было различить силуэты самолетов. Летчики бегом направились к ним. Их уже ожидали механики, готовившие машины к вылету.

Трое летчиков совершали свой первый по-настоящему боевой вылет. Каждый старался казаться выдержанным, спокойным, хотя был уверен, что его товарищ волнуется. Но никому не хотелось, чтобы его волнение заметил другой.

Через несколько минут самолеты поднялись в воздух и растаяли в ночном мраке.

Кучин первым пробил облака и огляделся. Под крылом самолета лежала освещенная луной облачная равнина. Она словно повторяла пейзаж заснеженной земли. Казалось, машина идет бреющим полетом. Над истребителем плыли прозрачные, похожие на длинные перья облака. Кое-где они были очень густы и отбрасывали на облачную пустыню, лежащую внизу, темные тени, причудливые и тревожные.

Снизу из тумана вынырнул самолет, за ним другой. Построившись в боевой порядок, истребители легли на заданный курс. До квадрата, в котором находился странный объект, было около трехсот километров. Кучин включил радиолокационную установку. На темном экране, около центра, засияли две точки с кодированным ответом-импульсом «Свой!». Это были ведомые.

В шлемофоне Кучина послышались его позывные. Голос дежурного на пункте наведения, четко отделяя слово от слова, произнес:

— Цель вошла в квадрат «33-Б». Цель — в квадрате «33-Б». Азимут — двести семьдесят восемь. Высота — тысяча метров. Курс — двести десять градусов.

Кучин для верности потрогал ларингофон и ответил:

— Вас понял. Вас понял.

Экран радара был по-прежнему пуст.

«Высота тысяча метров, — думал Кучин, — выходит, странный объект пошел в облака. Опытный волк! Знает, что за ним следят, что его обязательно встретят».

То, что странный объект, достигнув берега, вошел в облачность, намного затрудняло преследование. Противник стал невидимым. Обнаружить его поможет, конечно, локатор, но как заставить этот стиранный объект приземлиться? Они проскочат мимо на огромной скорости… Очень странный объект, идущий на мизерной по сравнению с их скорости! Но он должен быть посажен невредимым.

Как это бывает, когда долго над чем-нибудь думаешь, решение пришло внезапно. Оно было просто и естественно.

— Чайка! Чайка! Альбатрос! — позвал Кучин ведомых. — Как только заметите цель, пробивайте облака и идите под ними. Появится — отрезайте путь кверху. Держите постоянную связь со мной.

— Кедр! Вас понял, — ответили по очереди ведомые.

— Вижу цель! — услышал Кучин голос в шлемофоне. — Прямо по курсу.

Теперь командир звена заметил слабо мерцающую точку у самого края экрана локатора. Машины ведомых нырнули в облака.

Светящаяся точка быстро приближалась к центру экрана, и одновременно с этим росло волнение Кучина. Он доложил на пункт наведения, что цель обнаружена и они идут на сближение. Дежурный на посту взволнованным голосом сообщил, что цель на высоте семьсот пятьдесят метров, высота облачности — семьсот.

Значит, враг по-прежнему пробирался в тумане, шел «слепым» полетом. И впервые Кучин подумал о том, что странный объект, наверное, безмоторная машина. Ее, очевидно, вел опытный авиатор. Безмоторная машина двигалась уверенно по прямой к какому-то известному ей пункту. Вдруг яркая точка на экране резко поползла влево. Кучин посмотрел на карту. На пути странного безмоторного объекта поднималась горная цепь, и он повернул к перевалу.

— Черт! — не удержался Кучин. — Отлично знает местность!

Теперь цель была почти под ним. Пилот пристально смотрел на облачную равнину, ожидая, что, может быть, из нее на мгновение вынырнет темный силуэт.

Из-под облаков ведомые сообщали, что цель над ними и по-прежнему невидима.

Неожиданно в облаках вспыхнул багровый свет.

Происшедшее было столь неожиданно, что несколько мгновений Кучин как бы не верил своим глазам. Он упрямо всматривался в серую пелену облаков, будто надеясь снова увидеть вспышку. Тогда она явно не имела никакого отношения к преследуемому нарушителю. Потом он перевел взгляд на экран радара. Светящаяся точка на нем словно замерла. Она не двигалась.

— Альбатрос! Чайка! Чайка! — закричал Кучин.

«Чайка» отозвалась первой. Пилот сказал, что тоже видел вспышку в облаках над собой, но ничего не понимает и уходит в облачность.

Через несколько секунд отозвался и «Альбатрос», ведомый сообщил то же самое…

 

Квадрат «33-Б»

Начальник отряда пограничных войск полковник Виктор Петрович Шипов был разбужен в пять часов утра. По длинному тревожному звонку он понял: произошло что-то важное.

— Докладывает дежурный по штабу майор Тимофеев, — услышал полковник знакомый голос. — В четыре часа четырнадцать минут была нарушена воздушная государственная граница в квадрате «33-Б». Граница нарушена неизвестной летательной машиной с очень малой скоростью. Предполагают, что это планер. Звено истребителей продолжает преследование нарушителя.

Голос в трубке умолк.

— Хорошо, — ответил Шипов. — Пришлите за мной машину.

— Машина выслана, товарищ полковник.

Шипов оделся и прошел в кабинет.

— Тебя ждать к завтраку? — послышался из спальни голос жены.

— Позвони мне лучше часов в девять. Спокойной ночи!

Виктор Петрович услышал: подъехала машина, и вышел. Он хорошо помнил пустынный и суровый уголок полуострова — квадрат «33-Б». По побережью там тянутся прозрачные девственные леса каменной березы, а выше, по склонам сопок, — заросли кедрового стланика. Чудеснее мест для охоты и не придумаешь!

Но что понадобилось там непрошеным гостям? С какой целью появились они в этом диком крае, где почти нет населенных пунктов? Трудно себе представить, что нарушители могли надеяться на безнаказанность и только поэтому выбрали такой отдаленный и дикий участок.

…Есть в каждом деле понятия, которые определяют крайнюю степень напряжения и опасности. У моряков — тайфуны, у врача — тяжелое состояние больного, а у пограничников — прорыв нарушителя через границу. И пока преступник не будет найден, на всех солдатах и офицерах лежит ответственность перед страной, перед народом. А также перед собой. Ощущение это почти инстинктивно.

Прорыв! Значит, десятки застав — «В ружье!». Днем и ночью, в любую погоду солдаты и офицеры будут разыскивать людей, переступивших священный рубеж, будут искать их в таежных дебрях и болотах, в пропастях и на горных вершинах, в любой щели, где мог укрыться враг.

Всю дорогу Шипов молчал, искоса поглядывая на стрелку спидометра, стоявшую против цифры 90. И все же путь до штаба показался полковнику слишком долгим.

Наконец, проскочив юзом десяток метров, машина остановилась. Шипов поднялся на второй этаж. В приемной его встретил майор Тимофеев.

— Новостей нет?

— Нет, товарищ полковник, — доложил дежурный.

— Так! — протянул Шипов. Он скинул шинель и прошел в кабинет. — Василий Данилович, садитесь. Думать будем. Чай пить.

Полковник достал из нижнего ящика стола электрическую плитку, небольшой чайник.

— Чай не пьешь — откуда сила? — улыбнувшись, повторил Шипов любимую поговорку камчатских охотников. — Да и думается веселее.

Наблюдая неторопливые движения полковника, занятого приготовлением чая, Тимофеев чувствовал, как и сам он успокаивается.

— Терпение — залог успеха, товарищ майор, — говорил между тем Шипов. — Волнуется тот человек, который не знает, что ему делать. — И, откинувшись на спинку стула, продолжал: — Утром вы отправитесь на заставу Бабенко, на участке которого планер пересек границу. Распорядитесь, чтобы подготовили вертолет. Надеюсь, что погода в том районе будет летная.

— Слушаюсь, — отозвался Тимофеев. Ему очень хотелось спросить своего начальника, что тот думает по поводу столь странного нарушения границы и в таком отдаленном районе.

Зазвонил телефон. Шипов взял трубку. Пока он разговаривал, Тимофеев пытался определить, хорошую или плохую весть сообщили Шипову, но не смог этого сделать.

Положив трубку. Шипов в задумчивости налил в стакан чаю. Брови его сошлись у переносицы.

— Мне сообщили, что странный объект, или планер, как считают летчики, взорвался в воздухе, — сказал, наконец, Шипов.

Тимофеев с трудом удержал себя в кресле, услышав новость. Но он знал: полковник требовал от подчиненных безупречной выдержки. Так они сидели некоторое время, думая о внезапном известии. В кабинет вошел офицер. Он протянул Шипову радиограмму.

Полковник не спеша прочитал раз, потом второй: «Сегодня в ноль часов сорок минут с аэродрома на острове Св. Георга поднялся самолет-буксировщик с планером. Во время рейса произошла авария: лопнул буксирный трос. Планер находился на полпути к аэродрому на Алеутских островах. Связь с планером прервана».

Шипов протянул листок Тимофееву и спросил:

— Что вы на это скажете?

* * *

Владимир быстро и легко поднимался вверх по склону заснеженной сопки. Лыжи, подбитые нерпичьей шкурой, хорошо тормозили и не скатывались назад. Котомка, ладно пристроенная за спиной, не резала плеч, и идти было приятно.

Поднявшись на вершину сопки, Владимир остановился. Не то чтобы перевести дух — он отдохнул за ночь и совсем не устал на подъеме, а предаться минутной слабости — полюбоваться открывшейся перед ним панорамой. На мгновенье Владимир зажмурился. Вдали, за седлом перевала, над океаном поднялось солнце. Оно выплывало из сизой морозной дымки и выглядело огромным, оранжевым. Но с каждой минутой, взмывая все выше, оно становилось меньше, наливалось янтарным слепящим светом.

И как полагается на восходе, тени в долине перед ним сгустились до фиолетового оттенка, а вершины засияли золотом.

Хотя картина восхода и волновала Владимира Казина, но он, даже оставшись наедине с самим собой в заснеженном чудесном мире, хотел казаться бывалым, видавшим виды матерым охотником, и поэтому старался не обращать внимания на удивительной красоты рассвет. Все, что, по его мнению, должно волновать в такие минуты охотника, — это страницы самой древней книги — иероглифы звериных следов на снегу.

Владимир родился на Камчатке и никогда не покидал полуострова. Детство его прошло в интернате. Только летом он приезжал к матери погостить. Когда она второй раз вышла замуж за обходчика заповедника, Владимир, которому исполнилось двенадцать лет, стал ходить с отчимом на охоту. Били они белку и медведей, а когда начинался нерест лосося, пропадали на реке. Отчим приехал с материка давно, жил некоторое время, как он говорил, в Петропавловске-Камчатском, потом перебрался в этот район и поступил работать в заповедник. Веселый и общительный, Владимир быстро подружился с дядей Епифаном, так звали отчима. Они исходили не одну сотню километров по тайге, вместе спали у костров и ели из одного котелка. Отчим считался среди охотников знатоком. Несмотря на свои шестьдесят пять лет, он был бодр и неутомим. Нрава дядя Епифан был молчаливого, но никогда не отказывал никому в помощи и совете.

Охотники этих малонаселенных мест, хорошо знавшие друг друга, уважали его. От своего отчима Владимир перенял охотничью хватку, научился выносливости и лесной мудрости.

Пока светало, Владимир успел далеко уйти от места ночлега на подшитых нерпичьим мехом лыжах. Чем дальше уходил он в тайгу, тем пестрее становился снег от следов и едва приметных знаков, понятных только опытному охотнику.

Много раз ходил Владимир за белками и горностаями, но сегодня впервые вышел в тайгу, неся в нагрудном кармане плотную бумажку, которую наискось пересекала синяя полоса. Это была лицензия — разрешение на отлов соболя, драгоценного обитателя камчатских лесов. С сегодняшнего дня Владимир стал настоящим промысловым охотником. Нет труднее и почетнее дела, чем охота за хитрым и осторожным хищником, мех которого дороже золота.

Внимательно приглядываясь к следам, словно держась за путеводную нить, Владимир подошел к реке. Мороз был бессилен сковать ее до дна. На перекатах бурный поток промывал во льду полыньи, прыгал и пенился водоворотами.

Любопытный горностай, спустившийся к реке со скал, уже обследовал на ней трещины и щели, полакомился снулым лососем, выброшенным на берег после нереста, и опять убежал в каменные россыпи. Лисица пришла сюда, видимо, позднее, и ее охота была менее удачной. Она вырыла в снегу глубокую яму, но ничего не нашла и отправилась дальше вдоль берега. Сделав на сугробе плотно укатанную борозду, протащила от полыньи к полынье свое длинное тело выдра. Тяжелой цепью пролег поперек реки след таежного вора и бродяги — росомахи.

Неторопливо читая книгу тайги, Владимир двигался дальше. На берегу этой речки несколько недель назад он видел след соболя: аккуратные ямки с четкими отпечатками лап. Не беда, что охотник видел след зверя давно. Каждый из соболей многие годы живет в тайге в своем «поместье» — большом участке в несколько десятков квадратных километров. Даже в самое холодное и голодное время зверек не уходит далеко за пределы облюбованного им участка. Места эти богаты кедровником. Здесь круглую зиму есть орехи и водятся мыши. На берегу реки соболюшка может порыбачить. К воде склоняются заросли рябины, до которой зверек большой охотник.

И хоть нет зимой у соболя гнезда, хоть кочует он беспрестанно по своим охотничьим тропам, он не мерзнет. Хорошо греет его шоколадный, а то и черный как смоль мех с густым сиреневым подшерстком. Заночевать соболь может и в завале и в груде камней или заберется под снежную шубу, прикрывшую плотной шапкой переплетенные ветви кедрового стланика. И тепло зверьку и сытно. Неделями, если задуют пурги, может он не вылезать из убежища.

Завидев знакомый тальник, Владимир ускорил бег. Еще издали заметил у края поляны четкую цепочку следов. Подошел ближе. Сердце радостно забилось. На припорошенном изморозью насте явственно отпечатались следы соболя. Зверек, как всегда, бежал чисто; след в след попадали его лапы. Не один десяток дней пробегал он по этой тропинке, а след его и сейчас будто один. Владимир осторожно пробил рукой наст и, подведя ладонь под след, вынул его. Присмотрелся к наслоениям в насте, поковырял снег пальцем: хорошо ли, плохо ли смерзся. Оказалось, что хорошо. Значит, соболь прошел здесь давно, может быть, еще вечером.

Но обнаружить соболиный след — дело не хитрое. Не таким уж редким стал зверь в этих лесах. Владимиру надо было поймать живого соболя. Его на собачьих упряжках повезут далеко в долину Горячих Ключей, а оттуда самолетом через Охотское море на материк, чтобы поселить на новом месте.

Прям и стремителен бег зверька. Промчавшись скачками через поляну, он юркнул в заросли стланика. Чтобы отыскать его след, Владимиру пришлось чуть ли не пять километров пробежать на лыжах вокруг зарослей, в которых скрылся соболь, прежде чем он снова нашел свежий лаз. За короткий зимний день охотнику надо было пройти весь путь, проделанный соболем за ночь, опередить его. Хотя одет Владимир легко — белье, свитер, да шинель с подрезанными полами, — скоро ему стало жарко. Но охотник бежал и бежал, не останавливаясь. Он словно стремился догнать свою тень, упавшую на лыжи.

 

Находка Демина

В ясное, солнечное утро, редкое для здешних мест, каждая покрытая инеем веточка каменной березы, каждая хвоинка аянской ели сияла и искрилась. Морозный воздух был кристально прозрачен. Далеко-далеко за седыми сопками возвышался Ключевский вулкан. Белый султан дыма поднимался над ним прямо вверх, как из печной трубы в безветренную погоду.

На заставе капитана Бабенко стояла тревожная тишина. Все ходили молча. Собаки, словно угадывая настроение людей, сидели, повизгивая, будто бы ожидали сигнала тревоги.

И только на огромной смуглокожей каменной березе, невесть откуда прилетевший ворон беспрестанно каркал с самого утра. Его надсадный крик надоел всем, и, заслышав его, пограничники морщились, словно от зубной боли. Он проникал даже сквозь двойные рамы в караульное помещение заставы.

Капитан Бабенко, человек удивительно спокойный, который даже провинившихся солдат распекал ровным голосом, и тот не вынес вороньего крика. Проходя по двору, он остановился, посмотрел, прищурившись от солнца, на березу, где на самой верхушке качался на тонком суку ворон, и, сплюнув, проговорил;

— От бисова птица!

Рядовой Устинов, чистивший в конюшне лошадей и услышавший замечание капитана, умоляюще взглянул на Бабенко, попросил:

— Товарищ капитан, разрешите я его…

Бабенко строго было посмотрел на Устинова, но ворон так громко и препротивно каркнул, что начальник заставы только рукой махнул.

— А, возьми малокалиберку…

Солдаты, чистившие коней, вышли во двор. На крыльце появился Устинов с винтовкой в руках. Он был отличным стрелком, и солдаты знали, он не промахнется. Раздался щелчок выстрела. Ворон подпрыгнул. С закачавшейся ветки посыпался иней. Но птица, балансируя крыльями, осталась сидеть на месте и потом опять громко, раскатисто закаркала, словно смеялась.

— Дослужились… — донесся голос Бабенко, стоявшего на крыльце. — Сидячую ворону снять не могут. Где уж там планер найти.

И хотя все понимали, что упрек этот — лишь горькая шутка, солдаты почувствовали себя виноватыми. Ведь нарушение границы произошло на их участке. А прорыв на участке заставы — это самое неприятное, что может случиться в жизни пограничника. Это позор, если не преступление.

— Товарищ капитан, — крикнул дневальный, — вас к телефону!

— Поставьте винтовку на место, — сказал Бабенко Устинову и вошел в дом.

Через несколько минут дневальный выскочил на крыльцо и опрометью побежал к домику, в котором жил заместитель начальника заставы по политической части лейтенант Демин. Замполит отдыхал после ночного дежурства. Вскоре Демин, на ходу заправляя гимнастерку, побежал к Бабенко.

Теперь мысли солдат были заняты одним: что же произошло?

Капитан встретил Демина, прохаживаясь из угла в угол кабинета. Лицо его было строгим и сосредоточенным.

— Садись, Андрей Захарович, дело есть, — сказал он. — Понимаешь, планер-нарушитель взорвался в воздухе километрах в двухстах западнее заставы. Об этом мне сейчас из штаба отряда сообщили. К месту катастрофы пойдет вертолет. Он к нам прибудет приблизительно через час сорок. Нам поручено выделить оперативную группу, человек пять. Возможно, придется бродить по тайге недели две. Задание трудное. Группу возглавишь ты.

— Слушаюсь, — ответил лейтенант.

— Выбери людей покрепче.

— Устинова можно, — сразу сказал Демин.

— Устинова? — переспросил Бабенко и, усмехнувшись своим мыслям, согласился: — Конечно, Устинова, стрелок вроде хороший. Яковлева, Керимова — альпинисты, Кононова — лыжник отличный.

Коротки солдатские сборы. Через полчаса, получив у старшины продукты на неделю, четверо солдат, отобранных в оперативную группу, уже сидели в караульном помещении и жадно прислушивались к каждому звуку. Остальные, свободные от нарядов или уже отдохнувшие, крутились около них и с завистью посматривали на счастливцев.

Наконец послышался долгожданный шум мотора. Большая, похожая на головастика машина косо спустилась к стрельбищу за заставой и, на секунду повиснув над землей, взметая снежные вихри, приземлилась. Сбоку от кабины пилота открылась дверца, и в сугроб спрыгнули майор Тимофеев и эксперт Синилов.

— Оперативная группа погранзаставы готова вылетать на задание! — отрапортовал Бабенко.

— Хорошо. Мы задерживаться не будем, — сказал Тимофеев. — Только имейте в виду, — обратился он к солдатам, — если места для посадки не найдем, вам придется спускаться с вертолета по трапу, прямо с воздуха.

Солдаты заулыбались.

Подъем на вертолете напомнил Демину скоростной лифт в гостинице «Ленинград» в Москве: осенью прошлого года лейтенант ездил в столицу, где ему вручали Почетную грамоту Центрального Комитета комсомола…

В кабине вертолета яркие полосы солнечного света, врываясь в круглые иллюминаторы, янтарными пятнами ложились на ребристые днища. Устинову посчастливилось сесть около иллюминатора, и он старательно рассматривал ежеминутно меняющийся пейзаж.

…у побережья деревья росли редко. Но потом, когда к березам примешалась лиственница, тайга стала темной, снег совсем посинел от теней. Даже сверху стало трудно просматривать местность. Только узкая полоска земли прямо под вертолетом была видна хорошо. А на склонах сопок лес чернел сплошь и скрывал от глаз все, что делалось внизу…

Первый раз летел Устинов над камчатской тайгой и подивился ее безлюдности. Живя на заставе, он лишь умозрительно мог себе представить, насколько редки здесь селения. За время полета он нигде не увидел и дымка.

В кабину, где сидели пограничники, просунулся пилот, замахал рукой. Все бросились к иллюминаторам и увидели, как земля, деревья, сопки стали стремительно приближаться. Вертолет снижался. Когда вершины деревьев оказались почти на уровне глаз, машина вздрогнула, повисла в воздухе и закачалась, словно подвешенная на невидимой нити. Прямо под собой Устинов увидел обгоревший остов планера, уткнувшийся носом под корень огромного кедра. Одно крыло его валялось метрах в двадцати.

Второй пилот прошел в заднюю часть кабины и принес скатанную веревочную лестницу. Прикрепив ее, он открыл люк. Гонимый огромными лопастями, морозный воздух ураганом ворвался в кабину. Тимофеев опустил и завязал под подбородком отвороты ушанки, подал знак рукой: «Следовать за мной!» Потом, ухватившись за веревки, стал спускаться вниз. Вихрь рвал полы его шинели.

Устинов, заглянувший в иллюминатор, видел, что трап не доставал метра четыре до земли. Конец его беспомощно мотался из стороны в сторону на уровне нижних ветвей сосны. Когда майор достиг последней ступеньки и, отпустив трап, летел вниз, вертолет чуть-чуть подпрыгнул. За Тимофеевым спустился Демин, за ним — солдаты. Последним покинул вертолет эксперт Синилов.

Высадились благополучно. Летчики сбросили лыжи, рюкзаки с продовольствием и убрали трап. Вертолет набрал высоту и широкими кругами пошел над заснеженной тайгой, высматривая, нет ли где поблизости других следов воздушной катастрофы. Солдаты собрали рюкзаки, лыжи, стали рубить деревья, чтобы сложить хижину. Офицеры направились к остову планера.

— Прошу обождать одну минуту, — сказал эксперт и вынул из-за пазухи фотоаппарат. Подойдя к обломкам метров на десять, сделал снимки с нескольких точек. Щелкнул последний раз затвором и, спрятав аппарат, проговорил:

— По-моему, в кабине труп.

Офицеры подбежали к лежащим на снегу останкам планера. Плексиглас фонаря, закрывавшего кабину пилота, замутился от огня, и сквозь него трудно было что-либо разглядеть. За матовыми стенками лишь угадывались очертания человеческой головы, вернее, кожаного шлема.

Тимофеев осмотрел фонарь, попробовал его открыть. При ударе о землю металлический каркас деформировался, и сдвинуть фонарь не удалось. Пришлось действовать ломиком.

— Очень прошу вас, — сказал эксперт, когда остов планера заскрипел и качнулся, — очень прошу вас поосторожнее. Не шевелите планер. Мы его еще не осмотрели.

— Хорошо, — ответил Тимофеев и обратился к Демину: — Товарищ лейтенант, поддержите фонарь с другого бока.

Майор резко нажал на лом, едва просунутый в узкую щель, и фонарь отодвинулся. В кабине, опершись лбом о приборную доску, сидел мертвый человек. Ручка управления пробила ему грудь.

— Разрешите, — сказал эксперт.

Офицеры отошли, и он опять стал щелкать затвором фотоаппарата. Потом труп осторожно вынули из кабины и положили на снег. Это был мужчина в обуглившемся летном комбинезоне и унтах. Лицо его тоже сильно обгорело.

В кабине офицеры увидели развороченную взрывом радиоаппаратуру, два термоса, галеты, шоколад.

— Улов небогатый, — проговорил Демин.

— Закинем бредень еще раз, — пошутил Тимофеев.

Офицеры разделили планер на секторы и каждый из них стал осматривать свой участок. Демину достались часть фюзеляжа и стабилизатор. Обшивка на них обгорела, остался лишь голый остов. Демин сломал еловую лапу и стал осторожно сметать снег с «брюха» планера. Подтаявший от пламени пожара снег смерзся.

Приходилось очень осторожно, сантиметр за сантиметром, счищать лед. Лейтенанту казалось, что его работа напрасна. «Только в кабине планера, — думал Демин, — где ищут Тимофеев и Синилов, можно найти ответ на вопрос». Но он добросовестно продолжал очищать от снега остов. Обнажилось дно фюзеляжа, и Демин увидел нечто, привлекшее его внимание.

— Товарищ майор! — взволнованно крикнул он. — Люк! Открытый люк. В хвостовом отсеке!

Офицеры кинулись к Демину. Эксперт Синилов замахал руками и начал причитать, чтобы там ничего не трогали. Но его опасения были напрасны. Офицеры осматривали то, что Демин назвал «люком», стоя на почтительном расстоянии. Вероятно, Демин имел довольно странное воображение, чтобы в хаосе полуобгоревших, покореженных останков усмотреть очертания люка.

 

Второй пеленг

Вторую неделю утро в охотничьей избушке начиналось с перебранки.

— Ну, кого ты принес вчера, Епифан Степанович? — говорил директор заповедника Медведев, продолжая еще вчера начатый разговор. — Ну куда мы этакую страсть пошлем? Куницы и те темнее бывают…

Директор, тучный лысый мужчина с редкой растительностью на лице, лежал на лавке, покрытой медвежьими шкурами. Он то и дело морщился от боли, прижимая руку к груди. Перед печкой на корточках сидел старик с благообразной окладистой бородой.

— Что ж я, по-вашему, сам соболей в амбарчики сажаю? — отвечал старик и принимался сердито шевелить кочергой в печи. В комнату летели искры.

— Не знаю, ничего не знаю, уважаемый! Мы должны отправить на материк «головку», понимаешь, «головку», и не просто «нормальную головку», а «высокую». Лучших соболей во всей округе надо выловить. Эх, угораздило же меня заболеть! — сокрушался Медведев.

— Да хоть бы ты и здоровый был! Все бы шло своим чередом, — ворчал старик в ответ. — Однако вот жжет у тебя в груди-то. Ты, брат, с сердцем не шути!

— Будет каркать! Пойду я сегодня с тобой.

— Иди, мне-то что, — раздраженно отозвался Казин. — Тебе худо, не мне. Что тебе говорить? Говори не говори, сам не маленький. Понимать должен. Нет резону тебе по тайге шастать. Или я не справляюсь?

— Справляешься. Да ведь и я не могу на месте усидеть…

— Бросил бы ты, Афанасий, храбриться да хорохориться.

Директор заповедника Афанасий Демьянович Медведев и объездчик Епифан Степанович Казин жили в избушке на склоне Безымянной сопки в верховьях речушки. Тут предстояло отловить четыре пары отборных соболей, так называемую «высокую головку» — самых крупных и темных по окраске зверюшек, и отвезти их на собачьих упряжках в село на побережье, откуда соболей отправят самолетом на материк и поселят в тайге.

По дороге к охотничьей избушке — табору, как здесь ее называют, — два пожилых промысловика попали в пургу. Три часа они взбирались на сопку, чтобы в распадке между двумя горами их не похоронило под снегом. Вот тогда-то у Медведева и заболело сердце. Застарелая болезнь, не раз приковывавшая к постели, разыгралась вновь. Ходить Афанасий Демьянович почти совсем не мог — перехватывало дыхание. Пришлось Епифану Степановичу выполнять работу за двоих.

Медведев и Казин были старыми приятелями. Не одна сотня километров тайги была исхожена ими вдвоем, а иногда и втроем: вместе с пасынком Епифана — Владимиром.

Утренние перебранки нисколько не портили отношений между охотниками. Через четверть часа они уже мирно беседовали за чашкой душистого чая, сваренного особым способом, секрет которого Епифан никому не выдавал.

— Что будем делать, Епифан? Время идет, соболей хороших нет. Через полторы недели самолет придет. Может, сообщить, чтобы вылет задержали?

Епифан, держа на пятерне блюдечко, дул на чай и громко, со всхлипыванием, втягивал в себя каждый глоток. Лишь подливая в блюдце новую порцию, он резонно ответил:

— Все будет как положено… Коль понадобится побыстрее… Я отсюда махну через перевал.

— Тропа-то там малознакомая.

— Кому как… Я ее прокладывал…

— Смотри, Епифан…

— Да чего смотреть-то? Все лучшим образом обернется. Сегодня я в амбарчики загляну, что позапрошлый день снарядил. Авось, бог даст, и попадет «головка».

— Я пойду с тобой, Епифан!

— Воля твоя, Афанасий Демьянович.

Охотники стали собираться. Предстояло пройти двадцать километров по глубокому сыпучему снегу.

Епифан запряг собак, уложил в нарты продукты на пять дней, клетки для соболей и оставил место для Медведева. Тот вышел на крыльцо бодро, но сухой морозный воздух, видимо, перехватил дыхание. Пока Афанасий Демьянович усаживался, Епифан приладил подшитые нерпичьим мехом лыжи. Мех у нерпы жесткий, щетинистый, и охотники обшивают им лыжи так, чтобы движение вперед шло по ворсу, а если лыжи на крутом склоне заскользят назад, щетина станет дыбом и будет отличным тормозом.

В путь тронулись, когда над тайгой взошло солнце. Было очень тихо. Изредка старые лиственницы постреливали на морозе. Внизу, под деревьями, лежали темные синие тени, а верхушки пылали багрянцем. Епифан торил тропу. Собаки шли следом, с усилием таща тяжело груженные нарты.

Пройдя километров пять, охотники подъехали к амбарчику, установленному на пне. Амбарчик — ящик, сделанный из теса, тесины хорошо подогнаны друг к другу, чтобы не осталось ни одной щелочки. Ящик разделен перегородкой на две половины: «столовую», где разложена приманка, и «спальню» — там лежит шерсть сохатого. Такие амбарчики выставляют на соболиных тропах с осени. Каждую неделю в них кладут подкормку, чтобы соболи привыкли к виду ящика и без опаски входили внутрь. Зимой, когда зверюшки особенно нуждаются в пище, дверцы амбарчика настораживают. Стоит соболю войти внутрь, как щеколда дверцы соскакивает с предохранителя и ловушка захлопывается.

Еще издали охотники увидели, что дверца амбарчика закрыта.

— Смотри, а ты все говоришь, будто морозно и соболя не выходят из стланика, — сказал Медведев.

— Повезло, — ответил Епифан.

На крылечко амбарчика нанесло много снега. Судя по намету, дверца захлопнулась давно.

— Вот те раз! — воскликнул Медведев. — Ты что же, не осматривал вчера амбарчик? Намет-то какой. — Директор слез с нарт и подошел к ловушке. Присев, он забыл обо всем.

— Ночью ветер был, — ответил Казин.

— Знатный соболь, — восхищенно осматривая зверька сквозь металлическую сетку, сказал Афанасий Демьянович. — Настоящая «высокая головка»! Вот повезло. Смотри-ка, соболюшка весь корм сожрал. Верно, голоден был. Да, брат, тайга не тетка, — добавил, он обращаясь к соболю.

Епифан надел кожаные рукавицы, сунул руку в амбарчик, вытащил бьющегося соболя и пересадил его в клетку на нартах.

— Есть один пассажир!

Охотники отправились дальше. Две следующие ловушки оказались пустыми. Соболи почему-то обходили их стороной. Следы были свежие, зверьки бродили около ловушек ночью, но войти не решались. Видно, дерево сохранило запах человека, а может быть, кто-нибудь и спугнул их. В следующем амбарчике сидел некрупный светлый соболь. Епифан придушил его: все-таки добыча. Зато в последнем, к которому охотники пришли далеко за полдень, оказался на редкость темной расцветки зверек величиной с домашнюю кошку.

Медведев возвратился в табор радостный. Укладываясь спать, сказал:

— Если так и дальше пойдет, через неделю провожу я тебя, Епифан, в дальний путь. Сменят наши соболюшки местожительство.

* * *

В кабинете полковника Шипова плавала сизая пелена табачного дыма. За столом сидели Шипов, эксперт Синилов и Тимофеев.

По усталым лицам, по горам окурков в пепельницах можно было догадаться, что разговор шел долгий. Лист бумаги, лежавший перед Шиповым, был испещрен рисунками самолетов, людей, бредущих по глубокому снегу, но все наброски были не закончены, словно вместе с каждой мыслью полковник начинал новый рисунок.

Тимофеев сидел напротив полковника и хмурился. Перед ним на столе аккуратной стопкой лежали карандаши, которые он оттачивал, словно пики. Синилов перебирал ворох фотографий.

Уже несколько минут царило молчание. Тимофеев, чувствовавший, что полковник недоволен, нервничал и никак не мог сосредоточиться.

Не закончив рисунка самолета. Шипов отложил карандаш, встал и начал ходить по комнате.

Им никак не удавалось найти основное звено в цепи кажущихся случайностей. Действительно, почему пилот направил свой планер к берегам Камчатки? Знал ли он, что нарушает границу государства? Может быть, на планере вышли из строя приборы и летчик не мог ориентироваться? Тогда сообщение иностранного радио следует принимать за чистую монету и остается только вернуть останки пилота и обломки планера, сообщив обстоятельства, при которых произошла катастрофа. Но вот гибель летчика, она-то и смущала Шипова. Почему планер загорелся, или, как говорят летчики, преследовавшие его, взорвался в воздухе?

Синилов, правда, не уверен, что разведка сопредельного иностранного государства имеет к этой операции какое-нибудь отношение. Но это заявление эксперта Тимофеев встретил в штыки. Он считал, что такое утверждение основывалось на весьма шатком доказательстве. Дело в том, что в нагрудном потайном кармане кожаной куртки пилота была найдена фотография жены и детей летчика. Об этом говорила надпись.

Синилов утверждал, что подобные «ошибки» у разведчиков не встречаются. Но одновременно он и не отрицал преднамеренности нарушения границы. Тимофеев твердо стоял на своем: все от начала до конца, даже воздушная катастрофа, подстроено опытным организатором засылки. Может быть, катастрофа нужна была, чтобы скрыть выброску второго нарушителя, находившегося в планере?

— Вы считаете, что в планере был пассажир? — сказал Шипов, останавливаясь против Тимофеева.

— Прямых доказательств у меня нет, — ответил майор. — Люк мог открыться и от сотрясения при взрыве. Понимаете, товарищ полковник, интуиция мне подсказывает, что там был второй человек. Конечно, все можно объяснить стечением обстоятельств. Но не много ли случайностей? Планер случайно залетел на нашу территорию, планер случайно взорвался в воздухе от случайной аварии. Не логичнее ли предположить необходимость: нарушение государственной границы с ухищрением…

Внутренне соглашаясь с Тимофеевым, полковник снова и снова убеждался: ход, сделанный его противником, тонок и продуман. Шипов вынужден был признать, что если версия Тимофеева правильна, то противник, значит, уже выиграл несколько ходов, а они, потеряв темп, как говорят шахматисты, топчутся на месте.

— Какой смысл выбрасывать лазутчика в глухой тайге, за сотни километров от населенных пунктов? — задумчиво продолжал Шипов. — Там каждый след выдаст его с головой.

— Это можно объяснить: лазутчика в районе высадки встретит резидент. Он, конечно, должен отлично знать местность, — заметил Тимофеев.

— Вполне возможно. Но тайга занимает тысячи квадратных километров. Предположим, что в квадрате «Н» назначена встреча. Там будут переданы документы. Человек, передавший их, вернется к своим делам, и мы не будем знать, кто он, — сердито проговорил Шипов. — А куда, по-вашему, денется лазутчик?

— Ему, вероятно, обещали прислать самолет, — ответил майор. — Когда задание будет выполнено, он выйдет на нейтральные льды, сообщит свои координаты. Там его примут на борт.

— Снова правдоподобно, — сказал Шипов.

Полковник был недоволен беседой. Предположения, предположения — и никаких фактов! Вдумываясь в разговор, он не видел пока иного выхода, кроме одного — усилить наблюдение за районом выброски и границей. То же самое думал и Тимофеев. Обменявшись взглядами, они без слов поняли друг друга.

Но это еще не было решением задачи. По опыту офицеры знали, что только активные действия могут принести успех. Но для этого нужна хотя бы паутинка, ухватившись за которую можно наверняка распутать сеть. А паутинки-то пока и не было…

Шипов подвинул к себе лежавшую на столе карту, на которой был отмечен маршрут планера. Линия шла от острова Св. Георга на юго-запад, к Алеутским островам. Где-то на середине пути она круто поворачивала в сторону Камчатки. И, дойдя до полуострова, линия снова резко сворачивала у склонов гор к перевалу. Шипов, сам вычерчивавший маршрут, торопился: красные линии, отмечавшие полет по прямой и поворот в сторону, образовали крест, словно два пеленга. Полковник мысленно провел короткую линию, обозначавшую поворот, вверх по карте и увидел, что она достигает крупного порта на побережье Чукотки.

— Да, — задумчиво протянул Шипов, — если бы этот пеленг существовал… — И в ту же минуту его рука протянулась к телефонной трубке. — Будет найден пеленг! — добавил он.

— Пеленг? — переспросил Тимофеев.

— Да, маршрут планера будем считать пеленгом. Тогда к нему мы найдем второй.

— Соедините меня с лейтенантом Пошибиным, — сказал Шипов в трубку. Товарищ лейтенант, говорит полковник Шипов… Захватите дело № 045-ч и немедленно принесите его ко мне. Немедленно!

Шипов положил трубку и взволнованно прошелся по комнате.

Он вспомнил о деле, которое так и осталось до сих пор не раскрытым.

Четыре месяца назад радист бухты Серебряной работал на диапазоне четырнадцати метров. Это необычная волна для наших радистов. Случайно он поймал неизвестную станцию, передававшую в эфир одну и ту же букву — «о». Всего три раза прозвучал этот сигнал. У полярника была антенна направленного действия, и он сумел настроиться на неизвестную станцию. Но едва он добился наилучшей слышимости, рация замолчала. Антенны направленного действия указывают направление, откуда посылаются сигналы. Если бы на неизвестную станцию настроились два радиста в разных местах, то по углам направления их антенн можно было бы провести на карте две прямые линии — пеленги. Они скрестились бы в месте, где расположена неизвестная станция. Но ту станцию слышал один радист, и он узнал один пеленг. Он проходил по Чукотке, Камчатке, Охотскому морю. Судя по заключению радиста, таинственная рация была довольно мощной. Не сможет ли направление полета планера, которого ориентировали, служить «неизвестным», вторым пеленгом. Если маршрут планера и есть второй пеленг, то, перекрещиваясь с первым, указанным радистом с Чукотки, они оба укажут место выброски. Тогда район поисков можно будет ограничить меньшей площадью.

Шипов поделился своими мыслями с собеседниками.

Лейтенанта Пошибина ждали с нетерпением.

От него зависело многое. Но радость была преждевременной. Пеленги, нанесенные на карту, перекрещивались лишь в… Охотском море.

Но лейтенант быстро рассеял недоумение собравшихся.

— Если учесть все поправки, — сказал он, — линии пересекутся и на территории полуострова. Судя по характеру сигналов, их как раз и давали для пеленгования. Кстати, и планер делал поворот как раз в сторону пеленга. Возможно даже, его чем-то наводили.

Офицеры склонились над картой, на которой были нанесены все населенные пункты, охотничьи тропы и избушки. Картина прояснялась: пеленги могли окреститься и в самом пустынном районе полуострова, где-то на территории заповедника.

— Случайность нарушения границы полностью отпадает, — с удовлетворением заметил Тимофеев. — Не совсем ясно одно — был ли на планере пассажир или лазутчиком был сам пилот?

— Что ж, товарищ Тимофеев, — сказал Шипов, обращаясь к майору, — придется вам съездить в заповедник. Поохотиться…

 

Дорогая добыча

Вторые сутки Владимир Казин шел по тайге в погоне за соболем. Чем дольше продолжалась погоня, чем ближе казалась Владимиру цель, тем упорнее и настойчивее двигался он по глубокому, рыхлому снегу.

Вечером следы соболя бывали совсем свежими. Охотника отделяли от добычи, может быть, километр или полтора, но пришлось расположиться на ночевку…

Ранние сумерки короткого зимнего дня окутывали сопки. Заходящее солнце словно докрасна раскаляло заиндевевшие ветви деревьев, но с каждой минутой, будто остывая, они меркли, как бы покрываясь пеплом, и, наконец, чернели.

В часы, когда последние лучи заката догорали над сопками, Владимир, примостившись у костра, любил подумать о будущем. И хотя усталое тело наливалось истомой, мысли были ясны и четки, а сон приходил неожиданно.

Едва начинало светать, когда Владимир проснулся. Он подбросил в огонь хворосту и, поджарив тонкие ломтики медвежатины, снова отправился по соболиным следам. Они то поднимались между скалами к белеющим вершинам, то спускались в тайгу, терялись под снегом: соболь охотился за куропатками, спрятавшимися в сугробах. Тогда Владимир снова и снова кружил по тайге, пока не находил лаз.

Вот опять след нырнул в снежный наст, Владимир, как всегда, начал искать выход. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как вблизи раздался негромкий властный окрик:

— Стой!

Владимир вздрогнул от неожиданности. Оглянувшись, с трудом различил под кустом кедрового стланика человека в солдатской форме. Он был без маскировочного халата, но так ловко прятался, что Владимир прошел мимо, не заметив его.

Солдат, за ним еще пятеро в белых полушубках вышли из кустов. К Владимиру подошел офицер. По канту на погонах Владимир узнал пограничников.

— Ваши документы.

Охотник достал из кармана лицензию и паспорт. Офицер долго рассматривал их.

— Незнакомых в тайге не встречали? — спросил он.

— Нет, не встречал. Иду третий день… — И, помолчав, задал ненужный вопрос: — Ищете кого-нибудь?

Офицер пристально посмотрел ему в глаза:

— Нет, проверяем документы.

Владимир, в свою очередь, внимательно оглядел офицера. Осунувшееся лицо с темными кругами под глазами выглядело усталым, нездоровым. «Он, верно, болен», — подумал Владимир. Солдаты выжидающе стояли поодаль, у кустов. Офицер вернул охотнику документы. Солдаты зашевелились, в воздухе засинели дымки папирос.

Владимир простился и пошел дальше по следу.

— Счастливой охоты! — протянул чей-то звонкий голос.

Солдаты засмеялись. Охотник сплюнул и выругался про себя. «Кто же желает счастливой охоты! — подумал Владимир. — Видно, солдат молодой, старый так бы не сказал. Да все равно! Соболь не уйдет!»

Но его уже не оставляла мысль — почему здесь, в глубине тайги, в двухстах километрах от побережья, появились пограничники?

День клонился к вечеру, когда Владимир, подымая за собой вихри снежной пыли, покатился вниз с Гуляй-Сопки. На середине склона он резко затормозил. Следы соболя оборвались у комля старой корявой березы. На стволе было дупло, в котором, по предположению охотника, и спрятался зверек.

Владимир нарубил сучьев и воткнул их в снег вокруг березы. Достал из заплечного мешка сеть-обмет с колокольчиками и повесил ее на торчащие сучья. Убедившись, что сеть повешена прочно, он отоптал вокруг снег, чтобы добыча ненароком не ушла под настом.

Соболь был обложен по всем правилам. Владимир снял с молодой березы лоскутки коры и полез на дерево. Добравшись до дупла, он достал спички, поджег бересту и бросил ее внутрь. Береста гасла и чадила. Зверек беспокойно заметался в дупле, принялся угрожающе рычать, уркать, но не вылезал. Владимир с улыбкой слушал бессильно злобствующего соболя. Потом кинул в отверстие еще кусок зажженной бересты. Дым пошел гуще. И в ту же секунду мимо лица охотника черной молнией промелькнул соболь. Он упал, зарывшись в снег, вскочил, бросился бежать, наткнулся на сеть, запутался в ней и стал беспомощно барахтаться, пытаясь перегрызть суровые нити.

Охотник спрыгнул с дерева, на ходу натянул рукавицы, чтобы соболь не покусал руки, и стал освобождать зверька. Владимир распутывал ячейки осторожно, чтобы не повредить бившегося в смертельном страхе соболя.

Черный как смоль зверек таращил вишневые глаза, а его темный нос беспрерывно дергался. Там, где рука охотника держала соболя, из-под черной, лоснящейся, мягкой, как пух, шерстки проглядывал нежно-сиреневого отлива подшерсток.

— Ох, и хорош! — невольно воскликнул Владимир.

Много пришлось видеть ему соболей, но зверька такой красоты в заповеднике не было. Во всяком случае, молодой охотник считал, что это именно так. Впрочем, ему следовало бы поверить. Пожалуй, даже Медведев, работавший директором со дня основания заповедника, и тот не знал лучше территории и ее обитателей, нежели Владимир.

— Погонял же ты меня, — приговаривал Владимир, завязывая соболя в плотный темный мешок. — Да не жалко! Больно уж хорош!

Ввечеру небо — затянули тучи, но ветер не разгулялся. По этим приметам сильного мороза или пургу ждать не приходилось.

Владимир решил заночевать на склоне сопки в березняке. Он запалил костер, вскипятил чаю, поужинал и отправился за еловыми и пихтовыми лапами, чтобы устроить себе постель у огонька, весело потрескивавшего в непорочном молчании тайги. Солнце уже зашло, о чем можно было судить по быстро упавшим плотным сумеркам. Стволы берез темнели на синем фоне снега, почти сливаясь со снежным настом. И казалось, что длинные и черные космы ветвей, свисавшие почти до сугробов, опускаются прямо из низких туч.

Охотнику понадобилось пройти с полкилометра, прежде чем показалась темная густая стена ельника. Дойдя до первых елей, он вынул из-за пояса топор и принялся обрубать нижние лапы для подстилки. Неожиданно Владимир опустил занесенный топор. Ему показалось, что у самой вершины сопки, там, где кроны деревьев сливались с небом, мелькнул огонек.

Он пригляделся внимательнее. Где-то, запутавшись в ветвях у вершин деревьев, и в самом деле тускло светился огонек.

Бросив нарубленные ветки, Владимир пошел вверх по склону.

* * *

Время шло. Из округа поторапливали с решением многих загадок, возникших в связи с воздушной катастрофой.

Полковник Шипов мрачнел с каждым днем. Хотя кое-что и прояснилось, но главное — цель, с которой была нарушена граница, оставалось загадкой. И сколько полковник ни ломал голову, сколько версий ни строил, ни одна из них не казалась ему подходящей.

Он не мог с уверенностью заявить: враг пришел за тем-то и, чтобы обезвредить его, надо действовать так и никак иначе. Впрочем, до сих пор не было найдено доказательств, подтверждавших, что на планере был пассажир. Но пока пограничники действовали так, как если бы этот пассажир был и покинул планер до катастрофы.

Несколько путало карты и то обстоятельство, что после сообщения по иностранному радио о пропаже планера, никто и ничем не выдал какой-либо тревоги или нетерпения по поводу исчезновения машины, пилота. Короткая информация камчатского радио о воздушной катастрофе прошла совершенно незамеченной, не вызвала ни одного отклика за рубежом.

Почему? Это тоже волновало Шипова. Что скрывалось за подобным молчанием?

От Тимофеева вестей не было. Видимо, пурга задержала его в пути. Шипов надеялся на расторопность Тимофеева. Только там, в заповеднике, в районе которого скрылся враг, можно было найти его следы.

Правда, полторы недели — срок порядочный. За это время в пустынной местности новый человек должен был неминуемо появиться в населенном пункте, забрести в охотничью избушку, так или иначе дать о себе знать.

Он должен был либо столкнуться с охотниками, которые не оставляют без внимания случайную встречу, либо выйти на тропу и попасться в руки патрулей. Но даже если нарушитель не сделает ни того, ни другого, он все же оставит след, на который наткнутся пограничники оперативной группы Демина. Тот каждый день слал донесения в отряд, но они были неутешительны. Пограничники обследовали уже все известные им охотничьи стоянки. Изо дня в день солдаты проходили десятки километров на лыжах, но никто из встреченных не видел чужака. Охотники же, если нет крайней необходимости, в эту пору не выходят из тайги.

Оставалась нерешенной и еще одна задача: почему на планере возник пожар?

Уже два раза офицер-связист появлялся в кабинете начальника и выдвигал одно технически обоснованное предположение за другим. Из всех обстоятельных докладов Шипов вынес одно безусловное заключение: либо пожар начался из-за какой-то неисправности в радиоаппаратуре планера, либо… Но на следующее утро полковника Шипова встретили в штабе неожиданностью. На столе лежали две радиограммы, переданные иностранными радиостанциями.

«Планер пропал без вести. Как уже сообщалось, на поиски планера, оторвавшегося от буксировщика, высланы самолеты. Они обшарили ледяные поля на протяжении нескольких тысяч квадратных миль. Кинокомпания «HPF» потерпела убытки в миллион триста тысяч долларов. На борту планера находились негативы отснятого на севере фильма. Предполагают, что во время вынужденной посадки, планер попал в трещину или полынью и затонул».

Второе сообщение было лаконичнее:

«Наш корреспондент беседовал с руководителем спасательных работ по поиску оторвавшегося от буксировщика планера, мистером Гремфи. Между прочим, он сказал, что конструкция планера была настолько хороша, что он мог достигнуть какого-либо острова в западной части Тихого океана. Возможно, что в скором времени кому-либо удастся напасть на его след…»

Прочитав второе сообщение, Шипов улыбнулся, подумав, что его противник начинает проявлять нетерпение.

Почему заговор молчания вокруг катастрофы так неожиданно нарушен? Неужели сообщение камчатского радио прошло незамеченным? Были ли действительно организованы поиски планера? Может быть, они еще и не начинались? Из сообщений можно сделать один вывод: район поисков переносится к западу, к берегам советских островов и Камчатки.

Полковник остановился у окна и словно впервые увидел заснеженный город, опоясавший берега Авачинской бухты, дымы, столбами поднимавшиеся в небо, опушенные инеем ветви. Виктор Петрович глубоко и свободно вздохнул.

Противник переносит поиски к границам нейтральных льдов. Под видом спасательных экспедиций несколько самолетов будут некоторое время кружить в районах, прилегающих к побережью, и при сообщении резидента, если он благополучно перейдет границу, примут его на борт. Комедия будет разыграна до конца…

Прочитав радиосообщения, Виктор Петрович решил позвонить начальнику областного охотоуправления и попросить его связаться с заповедником и узнать о Тимофееве.

Вот тогда-то, после разговора по телефону с начальником управления охотничьего хозяйства, у Шипова появилась мысль, которая показалась ему вначале шутливой, но по мере того, как он вдумывался в нее, «шутливое» предположение становилось все серьезнее.

Где-то в глубине сознания продолжалась напряженная работа, в которой он порой и не отдавал себе отчета: как бы внезапно появились четкие, ясные предположения, логичные, построенные в цепи умозаключений.

В кабинет вошел инженер-связист с грудой помятых, исковерканных радиодеталей.

— Товарищ полковник, пожар на планере произошел не случайно!

«Вот оно то, второе…»

— Ну-ка, ну-ка, выкладывайте, что у вас. Еще одна версия?

— Мы тщательно разобрались в устройстве и положении радиоаппаратуры на погибшем планере. Восстановили всю схему радиолокатора, который пострадал особенно сильно. Тогда мы пришли к выводу, что одна из генераторных ламп взорвалась. Хотя по своей конструкции эта лампа ни при каких обстоятельствах взорваться не может. Она может отказать, перегореть, как говорят. Но она взорвалась! Панель ее разворочена взрывом, а не деформировалась при ударе о землю. Вот, посмотрите!

Инженер придвинул к полковнику разбитую панель радиолокатора. Обгоревший и исковерканный при падении металл был грудой лома.

Шипов придирчиво осмотрел панель, остатки радиолампы и должен был признать, что связист, по всей вероятности, прав.

— Хорошо. Дальше, — проговорил Шипов.

— Вот здесь, под отводами, идущими к сопротивлению, мы обнаружили два миллиметровых проводника. По схеме они здесь ни к чему. Вот восстановленная нами схема. Без них локатор работал бы исправно. Лишние проводники проходят здесь и идут к часам. От часов они тянутся в хвост планера, к батарее. Причем, заметьте, через люк. Проволочки порваны открывшимся люком. В часах — вот они — устроено реле. Пока ток от батареи поступает к нему — видите пружинку, она оттянута. Но если проводники оборвутся — а это может случиться только в том случае, если открыть люк, — реле сработает, и выходная лампа, в цоколе которой находится запал, через полчаса взрывается.

— Но пилот мог выброситься с парашютом. Почему он этого не сделал?

— Нет. Не мог. Пламя взрыва, стекла разбитых приборов ударили ему в лицо. Сразу вспыхнула и кинопленка, лежавшая рядом.

— Вы заранее считаете, что в планере были двое?

— Иначе не могло быть. По-моему… товарищ полковник. Задвижки закреплялись резиновыми растяжками. Самим по себе им открыться довольно трудно.

— Так…

— Еще одна деталь, — продолжал связист. — Недавно в одном из наших технических журналов сообщалось, что кинофирма «HPF» уже давно не пользуется легковоспламеняющейся целлюлозной пленкой. Она одна из первых стала снимать и прокатывать фильмы на нейлоновой пленке. В планере же была целлюлозная пленка.

— Хорошо, — проговорил Шипов, весьма довольный разговором. — Соедините меня с командующим округом. — И подумал, что надо возвратить планер и останки летчика хозяевам. Пора. А то они слишком рьяно займутся поисками.

Когда офицер-связист вышел. Шипов крепко потер пальцами подбородок, что бывало с ним в минуты сильного волнения. Он вызвал дежурного и попросил соединить его с Москвой.

Ему вдруг показалось, что для успешной работы ему не хватало именно этого разговора, раскрывшего тайну пожара на планере.

Шипов подошел к окну и настежь распахнул форточку. Клубы морозного пара обдали его лицо, но он не почувствовал холода.

 

Братья-таежники

После разгадки взрыва отпал всякий элемент случайности в появлении планера-нарушителя над нашей территорией. Предположение, выдвинутое майором Тимофеевым, что они имеют дело с намеренным нарушением границы, стало рабочей версией расследования. Естественным оказалось и следующее предположение: район выброски, вероятнее всего, тоже не случаен. Где-то на территории заповедника — человек, бывший вторым пассажиром на планере. Он должен забрать то, за чем пришел, либо встретиться с агентом, который передаст ему некие, очевидно очень важные, сведения. Ради этого и предпринято такое опасное путешествие, принесены в жертву пилот и планер. Поэтому-то некоторое время спустя после долгого молчания неожиданно расширился район поисков планера. Организаторы засылки действовали так, словно и не слышали сообщения камчатского радио о гибели планера и пилота. Это давало им возможность оправдать свое чересчур близкое топтание у территориальных вод. Конечно, подобного появления им никто и никогда не мог запретить, таково международное право…

Изучая район поисков. Шипов и Тимофеев обратили внимание на одно немаловажное обстоятельство: наиболее интенсивные действия авиации сопредельного государства отнесены на добрую сотню миль от того места, где планер нарушил границу.

Почему?

То ли поисковая экспедиция не знала истинного курса планера, то ли активные действия были сознательно сдвинуты на юг с определенной целью: отвлечь внимание советских пограничников.

Решение одного вопроса, одной загадки тут же выдвигало несколько новых, которые требовали немедленного ответа. А что касается главного — причины, заставившей организаторов засылки пойти на риск и жертвы, то пока ни Шипов, ни Тимофеев об этом не знали.

Перед своим отъездом Тимофеев побывал в управлении охотничьего хозяйства. Там его радушно встретил начальник. Они долго беседовали. Сысов хорошо знал сотрудников заповедника. Почти все они работали давно. Это встревожило Тимофеева. Значит, враг, может быть, не один год живет под скромной, незаметной личиной.

Но какие улики и против кого вез Тимофеев? Никаких! «Второй пеленг» — но ведь это предположение. Да и зачем понадобилось сбрасывать агента в заповедник? В этот медвежий угол Камчатки никто не приезжал, кроме охотничьего инспектора.

…До заповедника Тимофеев добирался с оказией. Вот уже несколько часов он и старший зоотехник мчатся на собачьей упряжке по горной тропе. Зоотехник — молодой человек, третий год работающий в заповеднике, — приехал сюда из Москвы, где окончил пушной институт. Из разговора с начальником краевого управления охотничьего хозяйства Сысовым Тимофеев знал, что зоотехник работал над диссертацией о вольном разведении соболей. Аспирант был говорлив, но скромен. Заметив, что его собеседник, занятый своими мыслями, неохотно отвечает на вопросы, зоотехник замолчал и энергично заработал остолом — длинной палкой с металлическим наконечником. Собаки сбегали с сопки быстро, и нарты того и гляди могли перевернуться.

Впереди был длинный путь по таежному бездорожью, майор не торопился завязывать близкого знакомства с Сашей Тумановым, как звали зоотехника. Василий Данилович по опыту знал; это придет само собой, и излишняя торопливость ни к чему.

Собаки бежали, дружно налегая на постромки. Саша внимательно следил, чтобы ни одна не ленилась. Небольшой мороз, градусов в двадцать, почти не чувствовался. Третий день стояла ясная погода. Звенящая тишина зимней чащи лишь изредка нарушалась лаем собак, мчавшихся в упряжке. Опушенные инеем березы, словно одетые в горностаевые шубы, поднимались по обеим сторонам и стояли в торжественном молчании.

В полдень путники остановились в распадке у ключа, среди зарослей осыпанного снегом шаломайника. Тимофеев помог Саше развести костер, кинул собакам юколы, нарубил хворосту и уселся на охапку, ожидая, пока закипит чайник.

— Давно с материка? — осторожно начал разговор Саша.

— С полгода.

— Охотой интересуетесь?

— Охотниками. Удивительные они люди. Живут отшельниками, особые законы у них. Вот и решил я полюбопытствовать. — Тимофеев подбросил в костер ветку и добавил: — Почему вы соболями занимаетесь? Зверь, говорят, редкий.

— Ну, какой же редкий, — удивленно проговорил Туманов. — Вы, видно, соболиным промыслом не интересовались?

— Не приходилось.

— Тогда, конечно, — удовлетворенно протянул Саша. — Сейчас у нас этого зверя как при Степане Крашенинникове. А собольих следов, писал он, на Камчатке столько же, сколько на Лене беличьих. Иными словами, видимо-невидимо.

Саша заговорил, горячо жестикулируя, о том, что мало еще занимаются у нас звероводством, плохо готовят зоотехников. Как и все горячие, увлекающиеся люди, Саша считал область звероводства, к которой он был привержен, самой важной, самой главной. Сначала пограничник едва сдерживал улыбку, слушая Туманова, но потом невольно почувствовал уважение к молодому человеку. Кроме того, рассказ Саши помог Василию Даниловичу многое узнать о соболе.

Он узнал, что Россия с незапамятных времен славится на мировом рынке собольими мехами. Что насчитывается около двенадцати видов, или, как говорят охотники, кряжей соболей. Самым ценным кряжем считается якутский. Камчатский соболь — самый крупный, но мех его уступает якутскому; он светлее и не так мягок. Однако попадаются и здесь такие соболи, что якутским не уступят.

Было время, когда охотники в погоне за заработком почти полностью истребили соболиную стаю. Не помогали ни запреты, ни ограничения: ценного зверя били нещадно, из-под полы продавали за бесценок купцам. В начале XX века ученые-охотоведы опасались, что соболя исчезнут, потеряют промысловое значение, как это случилось с морской выдрой — каланом.

Только после революции, правда далеко не сразу, удалось пресечь «соболиную лихорадку». Ценный зверь был отдан под строгую охрану закона.

— Наверное, во многих местах соболей истребили совсем? — сказал Тимофеев.

— В целых областях соболь исчез, — сокрушенно подтвердил Саша. — Но сейчас мы вновь заселяем их. Это называется реакклиматизацией. Мало того, сотни лет считалось, что соболь не размножается в неволе. А теперь у нас есть целые соболиные питомники. Наши ученые ведут строгий отбор зверьков и разводят только самых ценных.

Когда вода вскипела, Саша снял чайник и поставил на угли сковородку, бросив на нее нарезанную ломтиками медвежатину.

— Вам повезло, — продолжал Туманов, — приедем в заповедник, вы увидите самых лучших зверьков. Охотники давно отлавливали и отбирали наиболее ценных камчатских соболей. Восемь, красавцев, как на подбор. Их отправят на новое местожительство, на материк.

— Как же их повезут?

— На собаках, потом самолетом до Хабаровска, там по железной дороге и на лошадях — в тайгу.

— Дорого обойдется это переселение.

Туманов рассмеялся.

— Так ведь и зверь дорогой. Сколько вы думаете, стоит шкурка высшего сорта?

— Не представляю себе, — сознался Тимофеев.

Саша посмотрел на него с лукавинкой.

— Две шкурки величиной в четыре квадратных дециметра на мировом рынке в одной цене с легковым малолитражным автомобилем.

— Так дорого?

— Еще бы! Ведь соболь водится только в России.

Тимофеев взволнованно поднялся и прошелся вокруг костра. Василию Даниловичу хотелось по привычке пройтись широкими шагами, чтобы собраться с мыслями, которые возникли совершенно неожиданно. Но далеко ступить было нельзя: сыпучий снег был так глубок, что человек сразу бы провалился по пояс. Ему казалось, что узкое пространство, вытоптанное у костра, сковывает его мысль.

Тимофеев неожиданно спросил:

— В заповеднике кто-нибудь имеет рацию?

— У нас своя радиостанция.

— Это я знаю. Кто работает на рации заповедника?

— Лихарев — демобилизованный офицер. По поручению райкома ДОСААФ он организовал кружок по радиоделу.

— И много народу занимается в кружке?

Туманов назвал фамилии и прямо взглянул в глаза Тимофееву.

— В тайге что-то случилось?

— Ты понимаешь, наш с тобой разговор никто не должен знать.

— Да. Давайте завтракать, а то мясо пригорит.

Тимофеев еще несколько раз обошел костер.

Саша вдруг встрепенулся.

— Если вам понадобится моя помощь, я…

— Спасибо, Саша, — сказал пограничник и глубоко вздохнул. — Я очень жалею, что, приехав на Камчатку, сразу не заинтересовался охотой.

* * *

Сквозь клубы морозного пара, ворвавшегося в открытую дверь избушки, сидевшие увидели заиндевевший треух, залепленную снегом шинель и молодое лицо.

— Володиська! Как соболюски? — приветствовал Казина сидевший с краю у стола камчадал Василий.

Дед, как и все камчадалы, очень плохо справлялся с шипящими в русском языке, речь его изобиловала буквой «с», которой он заменял труднопроизносимые звуки. И разговор его поневоле окрашивался ласкательными интонациями.

— В мешке, дед Василий, — ответил Владимир.

Потоптавшись у двери, он тщательно поработал веником, отряхивая с олочей снег. Потом одним движением стряхнул с плеч шинель, снял треух и подошел к столу, на котором дымился чайник.

В свете керосиновой лампы, стоявшей на перевернутом котелке, пар расцветал радугой. У стола молча сидели два других охотника и не спеша отхлебывали чай из кружек. Владимир знал их и поэтому не удивился молчаливому приему. Это были братья-таежники. Жили они вдали от селений. Только время от времени появлялись в поселке, чтобы сдать пушнину и запастись продуктами. Силы они были необычайной, вдвоем убили не одну сотню медведей и славились нелюдимостью и молчаливостью.

Первой мыслью Владимира было рассказать о том, что он нашел на склоне сопки.

Тогда в темноте ночи, двинувшись к огоньку и добравшись почти до вершины, он увидел, что на ветвях огромного кедра светится электрический фонарь. Кругом дерева следов лыж уже не было. Видно, их замело поземкой. Но у самого ствола еще можно было различить глубокие вмятины от охотничьих олочей — обуви из сыромятной кожи.

Владимир присмотрелся к следам. Они показались ему разными по величине, словно здесь были двое.

Скинув лыжи и шинель, юноша вскарабкался по стволу к вершине. Там, в развилке сучьев, он увидел небольшой запасник — хранилище продуктов, завернутых в брезент. От него тянулись провода к верхним ветвям. Обрезав ножом веревки, завязанные двойным морским узлом, Владимир ощупью, по проводкам нашел батарею. Потом полез выше и снял укрепленный на самой верхушке фонарь. Он взял лампочку, смотал провода и вместе с батареями скинул их в снег. Затем спустился с дерева и уложил все в заплечный мешок.

Владимир отправился к своему костру. Долго сидел, протянув к огню руки, и думал. Откуда появилось это странное устройство? Кому и зачем оно понадобилось? Может быть, его поставили пограничники? Что же тогда? Прав ли он, что снял с дерева этот сигнал? А может быть, враг? Во всяком случае, надо идти в районный центр и рассказать о находке.

Утром Владимир изменил маршрут и пошел не в заповедник, а в районный центр, но, встретив в избушке братьев-таежников, поостерегся рассказывать при них о находке.

Устроив в тепле пойманного соболя, Владимир присел к столу. Дед Василий принялся расспрашивать Владимира, как идет жизнь в поселке заповедника, как здоровье отчима, матери, короче говоря, всех жителей поселка, их детей, оленей, собак. Узнав, что лучший вожак упряжки охромел и его пришлось пристрелить, дед долго сокрушался и вспоминал по этому поводу все известные ему подвиги этой собаки.

Братья-таежники пили чай и молчали. Они пришли в избушку, очевидно, недавно. На их треухах, висевших у входа, и кухлянках еще сохранились капельки влаги от растаявшего инея. Выпив кружки по три и опустошив чайник, они снова наполнили его водой и поставили на огонь. Ожидая, пока он вскипит, молча курили длинные трубки.

Соболь, пойманный Казиным, беспокойно зашевелился и стал царапаться и биться в мешке. Дед Василий, окончив свои рассуждения о собаках, заговорил о соболях.

— Хоросий у тебя соболюска. Богатая охота. Черный-черный. Много денег полюсис. А вот я не могу бегать за соболюской. Три дня бегал, а он удрал. На покой пора. Бывало, по двадсать-тридсать соболюсек бил са симу. Мало их было тогда, а бил. Ссяс соболюсек много, а силы мало. А сколько ссяс соболюсек! Версту пройдес и след увидис. Луссе насих соболюсек не найдес…

— Якутские лучше, дед, — сказал младший брат-таежник. — Я там десять лет жил. Сплошь «высокой головкой» идут.

Старший брат недовольно покосился на младшего.

— Маленькие они, — вступился дед Василий. — Сють-сють посернее, а маленькие.

— Ты вот что скажи, дед, — неожиданно хрипло сказал старший брат-таежник, — вор в тайге появился. Сколько лет хожу, а запасник у меня впервые растащили.

Владимир искоса взглянул на говорившего. Что, если фонарь на кедре был поставлен братьями? Но зачем? Живут отшельниками. Нелюдимы.

Сколько охотников Владимир знал, а никто никогда не бывал у братьев в гостях.

— Может, медведь растащил? — осторожно заметил Владимир.

— На лыжах? — буркнул старший. — Охотник это сделал. Лыжи наши, таежные.

— А где запасник был?

— На кедре.

— На кедре? — неуверенно переспросил Владимир.

Старший брат поднялся и вышел из избушки.

Забулькал вскипевший чайник, но никто не встал, чтобы снять его. Все напряженно молчали. Вернулся таежник.

— На твоей правой лыже задник со щербинкой, — проговорил он.

— Ну так что же? — ответил Владимир.

Старший медленно прошелся по избушке и, неожиданно остановившись, взялся за рукоятку ножа, висевшего сбоку на поясе.

— Ты? — мрачно произнес он, в упор глядя на Владимира. — Ты там проходил!

— Я там проходил, — смело ответил Владимир.

— Вечером?

— Да.

Старший, косо глядя на Владимира, сделал шаг к юноше, потом ловко метнулся к двери, схватил ружье, открыл ствол и вогнал патрон.

— Таежных законов не знаешь! — негромко и хрипло сказал он, направив ружье на Владимира. — Вор!

Дед Василий вскочил с лавки и сильно стукнул снизу по стволу. Раздался выстрел, дробь с визгом впилась в потолок.

Младший тоже бросился к ружьям, но Владимир успел дать ему подножку, и тот растянулся на полу. Владимир прыгнул к упавшему на спину, ударил его рукояткой тяжелого охотничьего ножа по затылку, скинул с себя ремень и быстро набросил петлю на руки.

— Несего грех на дусу брать! — услышал юноша увещевания деда Василия. Тому не было видно, что происходит за его спиной. Владимир, поднявшись, увидел, что старший брат тоже лежит на полу, а дед Василий стоит около, направив ему в грудь винтовку.

Владимир подошел к деду Василию.

— Однако, сего ты слисься?. — проговорил дед и уже хотел было позволить старшему таежнику встать.

— Держи его, дед, на прицеле, — остановил старика Владимир. — Это шпионы! Их пограничники ищут.

— Ну, — протянул дед и от неожиданности чуть было не выронил ружье.

— Опусти дуру, — хмуро сказал старший. — Хватит баловать, старик.

— Я тебе пакасу баловася! — вспылил дед. — Вяси его, Володиська, вяси!

Таежник пытался было встать, но Владимир строго сказал:

— Выстрелю…

— Эх, люди! За свое же добро и убить готовы, — пробурчал старший таежник. — В милицию потащите?

— Потащим куда надо! — огрызнулся Владимир.

Таежник повернулся лицом в угол и дал себе связать руки.

— Тебе, ворюге, не жить, — сказал старший таежник, покосившись на Владимира. — Я тебя все равно изничтожу.

Лежавший на полу младший брат тихо застонал.

— Собирайся, дед Василий, повезем гадов в район.

— Сисяс, сисяс, Володиска.

От охотничьей избушки до районного центра было добрых три дня ходу…

 

Росомаха

Зоотехник Туманов и Тимофеев приехали в заповедник днем. Они еще издали увидели в широкой речной долине дома, из труб которых поднимались прямые столбы дыма. Собаки, кусая за задние лапы отстающих, лихо взяли подъем к зданию дирекции. Дома поселка как бы разбежались по всей огромной долине, словно боясь, что им станет тесно. Избушки едва можно было рассмотреть за стеной тайги, в которой они попрятались. Тишину нарушал только ритмичный постук движка дизельной электростанции. Из его трубы стремительно взлетали кольца дыма. Поднимаясь, они становились шире и постепенно таяли. Иногда плотное кольцо дыма взвивалось особенно высоко и вспыхивало оранжевым огнем в солнечном свете.

Нарты остановились у крыльца. Голодные собаки нетерпеливо повизгивали. Саша Туманов, несмотря на возражения Тимофеева, наотрез отказался кормить их после ночевки, говоря, что так они довезут быстрее. И действительно, почуяв близость дома, собаки старались изо всех сил.

Приехали гости неожиданно, и их никто не встретил. Старик сторож, дежуривший в канцелярии, видимо, недавно проснулся. Он долго и хрипло кашлял, и только когда отдышался, от него можно было добиться вразумительного ответа: директор заповедника — в тайге, готовит партию соболей к отправке и, вероятно, сегодня приедет: заместитель его уже месяц живет в далеком становище, ведет подсчет соболей, и вообще в поселке остались женщины да старые и малые, кому охота не под силу.

Слушая деда, Тимофеев ловил себя на мысли, что сто километров унылой дороги не могут навеять такой угрюмой скуки, как эти длинные, подробные объяснения. Выручил Саша Туманов. Он предложил пойти к нему, позавтракать и выспаться. Майор нехотя кивнул, наперед зная, что Саша снова начнет говорить о соболях и своей диссертации. Его энтузиазм, вначале так понравившийся Тимофееву, становился утомительным.

Когда они уходили, старик вдруг засуетился, долго ругал себя за плохую память и, наконец, сказал, что вчера вечером радист принял какую-то радиограмму для приезжего. Старик с полчаса искал радиограмму, которую куда-то положил. Тимофеев едва сдержал себя, чтобы не выругаться. Радиограмму нашел он сам: она лежала сложенная вчетверо под стеклом на столе в канцелярии. Там было лишь три слова: «Сообщите, как доехали». Майор понял, что Шипов интересуется его делами и требует большей оперативности.

Усталость и сон мигом слетели с Тимофеева. Однако сообщать пока было нечего. Предстояло еще поговорить либо с директором, либо с его заместителем — секретарем партийной организации. Это люди, кому он вполне мог довериться и получить новые сведения. Но окажутся ли они интересными, продвинут ли хоть на шаг решение задачи?

Узнав, что радиограмма предназначена для гостя, старик всплеснул руками и, ухватив майора за рукав, повел в комнату на втором этаже.

— Вы больше ничего не забыли, дедушка?

— Нет, сынок, теперь все вспомнил. Тебе, тебе эта комната, — торопливо приговаривал дед. — Печь я еще вечером протопил. Может, опять затопить?

— Спасибо, дедушка.

Старик ушел. Василий Данилович осмотрелся. Комната, в которой его поселили, была заставлена чучелами зверей. У входа поднимался на задних лапах исполинский медведь, его раскрытая пасть сверкала клыками. Из угла, осторожно задрав чуткий нос, словно принюхиваясь, выступал олененок на стройных ножках и с маленькими рогами. На столе стояло чучело соболя. Зверек держался всеми четырьмя лапами за чурбак, поставленный на попа. Голова его была настороженно повернута и чуть склонена набок. Глаза-пуговки вытаращены. На мордочке как бы застыло удивление и вопрос.

Тимофеев скинул шубу и прошелся по комнате. Потом остановился перед чучелом соболя и стал пристально всматриваться в зверька.

Послышался стук. Вошел сторож.

— Я не забыл тебе сказать? Афанасий Демьянович говорили, чтобы вы не стеснялись.

— Говорили, дедушка, говорили, — рассмеялся Тимофеев.

Вскоре пришел Саша Туманов, и они вместе отправились осматривать поселок. К нему из внешнего мира вела только одна тропа, та самая, по которой приехал Тимофеев, но Саша сказал, что в экстренных случаях охотники идут через перевал. Путь этот труден и опасен, особенно в зимнее время, когда бушуют метели.

— Интересно, когда вернется директор? — спросил Василий Данилович.

— К утру, наверное.

— Да-а, — недовольно протянул Тимофеев.

— В заповеднике догадываются, что в тайге неладное творится. Охотники видели пограничников у Царь-сопки, — сказал Саша.

— Куда ведет запасная тропа, о которой ты мне говорил?

— К мысу Соколиному.

«Участок заставы Бабенко», — подумал Тимофеев и вслух добавил:

— По тропе до побережья дней пять пути?

— Не меньше.

Разговор с Сашей заставил Василия Даниловича принять новое решение — рискованное, но единственно правильное: действовать в открытую. Медлить было нельзя. Случилось то, что они с Шиповым не предусмотрели. Событие, о котором не должно было знать много людей, стало известным. Это может насторожить врага, заставить его действовать осторожнее и в то же время быстрее. Нет, ему тоже медлить нельзя.

Простившись с Тумановым, Василий Данилович вернулся в комнату и подготовил шифрованную радиограмму на имя Сысова для передачи полковнику. В ней он сообщил о принятом решении.

Радист еще не заступил на дежурство, и Тимофеев попросил сторожа позвать его. Скоро в дверь постучали. На пороге появился мужчина в стареньком офицерском кителе. Был он невысокого роста, с круглым маленьким личиком, с крохотным носиком-пуговкой.

— Вы меня звали?

— Товарищ Лихорев?

— Так точно, — переходя на военный тон, ответил радист.

— Кем были в армии?

— Командиром роты связи.

— Почему приехали сюда? Ведь могли хорошо устроиться на материке.

— В конце войны я заболел экземой. Меня и демобилизовали по болезни. Мучился я года два. Ни курорты, ни лечение не помогли. Света не взвидел. Однажды ехал на юг и встретился в вагоне с одним рыбаком с Камчатки. Разговорились. Я рассказал ему про свою болезнь. Он говорит: поезжай к нам, у нас есть целебные ключи. Я говорю: не поможет. Он говорит: хочешь — верь, хочешь — нет, а поможет. Я и поехал, здесь вылечился и остался.

— Вы москвич?

— Да.

— Я по «говорит» узнал. Любят москвичи это словечко.

Лихорев улыбнулся.

— У меня к вам не совсем обычная просьба. — Тимофеев посмотрел радисту прямо в глаза.

— Слушаю.

— Передайте в адрес охотоуправления вот эту шифровку. Понятно?

— Так точно, — Лихорев принял листок, исписанный колонками цифр, окинул его быстрым профессиональным взглядом. — Будет сделано.

— Надеюсь на вас. Кстати, вы, говорят, ведете здесь кружок по радиоделу. Вы, вероятно, знаете; монтировал ли кто-нибудь из любителей передатчик? Ведь не из простого любопытства люди занимаются с вами.

— Понимаю. В заповеднике единственный передатчик — стационарный.

— Кроме вас, мог кто-нибудь воспользоваться им? Подумайте очень серьезно…

— Радиоузел я сам ежедневно опечатываю. Да никто из моих учеников еще и не умеет обращаться со сложной радиоаппаратурой.

— Вы исключаете возможность, что кто-нибудь не из ваших учеников знает радиодело?

— Вряд ли. Впрочем… Я никогда, признаться, не задумывался над этим. Люди здесь живут открыто. Одна семья, можно сказать.

— Сегодня вы не выходите из рубки, — сказал Тимофеев и, помолчав, спросил: — Передавать что-нибудь будете?

— Нет, ничего не предвидится. Кроме вашей телеграммы, конечно.

— Хорошо. Слушайте эфир. — Тимофеев назвал волну, на которой три месяца назад работала неизвестная станция, та, что обнаружил радист бухты Серебряной.

Лихорев вышел. Василий Данилович остался в комнате один. Он сел за стол. Перед ним, вцепившись в чурбак всеми четырьмя лапами, маячил силуэт соболя. Тому, кто выделывал чучело, очень хорошо удалось передать настороженность застывшего, но быстрого, юркого и стремительного зверька.

…Смеркалось. Постепенно все предметы в комнате словно растворились в сумерках. Только белели клыки медвежьего чучела, стоявшего у двери. В коридоре послышались шаркающие шаги. Пришел сторож, растопил печь и пожелал гостю спокойной ночи.

Тимофеев включил свет. Лампочка горела неярко и ритмично помигивала в такт работе движка, стучавшего за окном.

Занятый своими мыслями, Василий Данилович засиделся у топившейся печки. Тишина, царившая в старом доме, навевала дремоту. От жара камелька приятно разгорелось лицо, стали слипаться глаза, думы зашевелились вяло и тяжело.

Василий Данилович подбросил в печь дров, и желтый огонь весело побежал по сухим поленьям. Свет привычно мигал под ритмичный стук движка.

К знакомым звукам вскоре примешалось тонкое повизгивание ветра за стенами дома. Начиналась метель.

«Только этого не хватало! — сердито подумал майор. — Этак Медведев может и не приехать сегодня».

Внизу хлопнула дверь. Тимофеев прислушался. Кто-то быстро и легко прошел по коридору. Негромко проскрипели ступени на лестнице, ведущей в радиорубку.

Тимофеев снова устроился в кресле и стал смотреть в огонь печи. На торцах поленьев кипела смола, а дальние концы уже догорали, и на них обозначились пылающие квадратики углей.

Потом опять быстро сверху вниз проскрипели ступени на лестнице, ведущей в радиорубку, хлопнула дверь, и в доме все стихло — лишь потрескивали дрова.

Время шло незаметно. Оно как бы измерялось ставшими привычными помигиваниями лампочки.

Вдруг свет трижды померк не в лад.

Тимофеев вздрогнул.

«Что это?» — подумал он.

Майор до боли в пальцах ухватился за подлокотники кресла и затаил дыхание.

«Может быть, почудилось?» — мелькнула мысль.

Василий Данилович впился взглядом в яркий волосок лампы.

И опять свет начал мерцать не в лад со стуком движка.

— Пять, восемь, ноль… — читал Тимофеев телеграфную азбуку. — Три, три, семь…

Василий Данилович вскочил, сильно оттолкнул кресло.

«Рация! — чуть не вскричал майор. — Рация работает от движка? Лихорев?..»

* * *

Они остановились в затишье, в густых, выше человеческого роста, зарослях шаломайника.

— Вот и пришли. Отсюда я и двину на перевал. Доберешься теперь один? Не ровен час — прихватит. Так и на пороге скопытиться можно. А? Лучше я уж провожу тебя.

— Дойду, — ответил Медведев. — Да уж ты-то дома переночуй. Чего тебе из-за меня крюк делать. Всю ночь проплутаешь. Как днем, не отдохнув, пойдешь? Дорога не легкая.

В эту минуту ветер, бушевавший в тайге на сопках, завыл глухо, угрожающе.

— Ишь разгулялась погода! — снова заговорил Медведев. — Ты, Епифан, лучше не ходи в ночь. Спасибо за заботу. Доплетусь. Эка важность. Доплетусь.

— Оно так, — отозвался Казин. — Может, у меня все же переночуешь? Ведь еще семь километров тебе пройти надо.

— Нет, — протянул Медведев. — Лихо мне, но до дому надо добраться.

Медведевым явно овладевало упрямство больного человека, который переоценивает свои силы. Он стремился во что бы то ни стало добраться до родного очага, где, как он был уверен, ему сразу полегчает.

Старик Казин выжидающе смотрел на директора, словно проверяя, сможет ли он добраться до дома. Ночью дорога вдвое тяжелей.

— Нет, Епифан, я домой, — твердо сказал Медведев.

— Присядем тогда, что ли, — проговорил Казин. — Дорога у меня дальняя.

Они присели на нарты. Собаки было поднялись, нетерпеливо дергая упряжь. Казин прикрикнул на них.

Потом мужчины встали и троекратно поцеловались.

— Мало ли что, Епифан, — извиняющимся топом промолвил Медведев. — Может, и не свидимся.

— И ты не поминай лихом, — отозвался Казин.

— Ну, пора. Соболюшек береги. Не простуди, а то пооколеют по дороге.

Казин крикнул на собак, и нарты, на которых стояло восемь клеток с отборными камчатскими соболями, тронулись. Собаки, повизгивая, рвались на бег, но старик сдерживал их прыть.

Через сотню шагов он остановился и стал всматриваться в вечернюю темноту, рассеченную косыми полосами летящего снега. Фигура Медведева была уже еле видна, она словно расплылась в снежной кутерьме.

Епифан снял шапку и перекрестился. Затем двинулся дальше, теперь уже торопя рослых камчатских псов, тянувших нарты с драгоценным грузом. Вскоре между высокими прошлогодними стеблями шаломайника, на два метра поднимавшимися над сугробами, мелькнул огонек.

Упряжка остановилась у крыльца, псы взвыли, ожидая еды и отдыха. Но хозяин и не думал их распрягать. Казин постучал в дверь.

— Кто там? — послышался женский голос.

— Открывай.

— Сейчас, сейчас! — засуетилась хозяйка.

— Что свет палишь? — грубо сказал Епифан, пока женщина отодвигала прихваченную морозом щеколду.

— Да что-то боюсь я одна.

— Эва, на старости лет страх тебя разбирать начал. Скоро?

Дверь в промерзших петлях открылась с ледяным скрипом. На пороге стояла жена Казина в пуховом платке и заячьей безрукавке.

— Заходи, Епифанушка, — приветливо проговорила она с легким поклоном.

Старик ответил ей кивком, долго оббивал снег с олочей и суконных онучей, прошел в комнаты, сбросил на руки жене шинель и огляделся, словно в доме могли оказаться нежданные гости.

— Ты, Степанида, пойди в нарты юколы положи. Побольше. Дней на десять.

— Уезжаешь? В этакую непогодь?

— Надо, — отрезал Епифан. — Иди, иди.

Накинув полушубок, женщина вышла. Открыв подпол, старик полез вниз и долго копался там. Потом затих.

В доме наступила тишина. Электрическая лампочка, висевшая над столом, ритмично мигала, повторяя перебои далекого движка. Вдруг она замерцала невпопад. На минуту ее ритм снова восстановился, затем нить лампочки опять судорожно замерцала. Наконец лампочка успокоилась.

Вскоре Казин вылез из подпола, нагруженный продуктами, поверх которых лежал небольшой деревянный ящичек.

— Ну, прощай, старуха!

— Поел бы…

— Я через центральную усадьбу, по старой тропе поеду. К Медведеву заверну. Он ждет.

— Что тебе ехать приспичило? И собаки притомились. Пуржит на дворе. А тебя, прости, несет нелегкая. Переночевал бы в тепле.

— Надо! — отрезал Епифан.

Наскоро простившись с женой, старик старательно уложил продукты в мешок. Выйдя из дома, посмотрел, сколько жена положила юколы в нарты, попробовал, крепки ли веревки, приторочившие клетки, и крикнул на собак. Те неохотно поднялись со снега, где лежали, свернувшись клубком, спрятав носы в пушистую шерсть хвостов, и нарты тронулись.

Съехав наискось по крутому склону к ручью, где было совсем тихо и ветер посвистывал лишь в верхних ветвях рябин и ольхи, Казин круто изменил направление и стал торить тропу к невидимым за снежной пеленой крутобоким сопкам.

Шел Епифан нешироким, но спорым охотничьим шагом, раскачиваясь на ходу, перенося, словно матрос, тяжесть тела то на одну, то на другую ногу. Склон становился все круче, но старик будто не замечал этого. Шаг его был по-прежнему ровен и скор. Изредка он оборачивался и голосом подбадривал собак. Обойдя сопку по крутому опасному склону, Епифан прыгнул в нарты и погнал их по пологому скату в долину. Лес здесь был не слишком густым, и, ловко управляя остолом, старик стал быстро спускаться вниз.

Полночь миновала, но Казин и не думал останавливаться. Он гнал собак с такой настойчивостью, словно нарочно выжимал из них последние силы.

Упряжка достигла перевала, когда рассвело. Старик оглянулся назад. Поземка не утихала. Долина тонула в снежном тумане. Окинув пристальным взглядом пустынную местность, Епифан принялся разгружать нарты.

Впереди на тропе лежал огромный камень, перегораживающий путь. Слева, между скалой и камнем, был лишь узкий проход, в который с трудом могли пройти только собаки, нарты же пришлось бы протаскивать боком. Справа от камня белела ровная снежная площадка. Но Епифан не ступил на нее. Он хорошо знал, что площадка эта — нависший над обрывом снежный карниз, который мог рухнуть, не выдержав тяжести груженых нарт.

Старик выпряг шесть собак, сложил с нарт большую часть груза, привязал для страховки к ним веревку и пустил их по карнизу. Пустые нарты благополучно проехали по снежному надуву и, миновав опасное место, остановились.

Казин перевел остальных собак через узкий проход между скалой и камнем, перетащил клетки с соболями и тщательно заровнял следы, хотя знал, что поземка и без того заметет их. На снежном карнизе остался четкий след нарт.

Собаки бежали весело. Они словно чуяли, что у подножия сопок есть охотничья избушка, где они смогут отдохнуть и где их, наверное, хорошо покормят. Подъезжая к наспех сложенному срубу с плоской крышей, Епифан еще издали заметил, что там побывал незваный гость: в снежном намете на крыше зиял черный провал. Собаки настороженно зарычали.

Епифан скинул с плеча ружье и, подойдя к двери, прислушался. В избушке было тихо. Тогда он медленно приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Сначала ничего не увидел в полутьме, потом различил валявшийся на полу разорванный мешок, обглоданные кости. На мгновенье под лавкой вспыхнули две крупные зеленые искры. Приглядевшись, Епифан увидел зверя величиной с большую дворовую собаку.

— Росомаха! Вот тебе и завтрак! Все сожрала, проклятая! Придется из НЗ брать. Незадача… — По манере людей, привыкших к долгому одиночеству, охотник вполголоса разговаривал сам с собой и не замечал этого.

Казин вскинул ружье, прицелился, но не выстрелил. Усмехнувшись, отошел от открытой двери, позвал за собой собак и обошел избушку снаружи. Приблизившись к тому месту, где, по его расчетам сидел ночной вор, Епифан постучал прикладом о бревно. Обождав минутку, снова вернулся ко входу. У дверей начинались свежие следы, отдаленно напоминавшие следы медвежонка.

Собаки взвыли, принюхавшись к снегу.

Епифан зло закричал на них, замахнулся остолом. Привыкшие к суровому нраву хозяина, псы замолкли.

Старик выпряг вожака и впустил его в избушку. Остальные девять, получив свою долю промерзшей вяленой рыбы, принялись ожесточенно ее грызть.

Вскоре в печурке затрещали смолистые дрова. Епифан сидел на лавке и, не мигая, смотрел в огонь. Пес-вожак, сожрав юколу, догладывал остатки от обеда росомахи. Покончив с едой, он принялся ходить по избушке, недовольно фыркая. Ему явно не нравился поступок хозяина. Он не понимал, почему тот отпустил зверя. Обнюхав еще раз углы, избушки, вожак сел напротив хозяина и заскулил.

— Что? — проговорил старик, глядя на пса затуманенным, отсутствующим взором. Пес вильнул хвостом.

— Не понимаешь! Тепло ты любишь? Мясо любишь?

И вдруг, чуть пригнувшись, Епифан изо всех сил ударил собаку по морде. Вскинувшись от удара на задние лапы и неловко, судорожно переступив ими, словно протанцевав, вожак отлетел в дальний угол.

Старик деревянно рассмеялся. Потом похлопал себя по колену. Собака несмело подошла к человеку, которого считала своим хозяином.

— А! Любишь тепло? Любишь вонючую юколу? Жизнь, сволочь, любишь? — и он снова замахнулся. Пес отпрянул. Но Епифан протянул руку, и собака подползла к хозяину, лизнула его ладонь. — Я тоже хочу жить, шкура…

 

Двое в берлоге

В четыре прыжка одолев лестницу, ведущую в радиорубку, Тимофеев рванул дверь. Она была заперта. Не раздумывая, майор вышиб ее ударом ноги. Выхватил пистолет.

Посредине комнаты лежал опрокинутый стул. Лихорев стоял у рации с наушниками на голове и смотрел на майора испуганными глазами.

— Руки вверх!

Лихорев поднял руки.

— Что передаете?

— Метеосводку.

— Какую?

— Обычную. В час ноль-ноль я передаю метеосводку.

— Почему не предупредили? — уже спокойно спросил Тимофеев.

— Обыкновенное дело… Разве вы не знаете?

В эту минуту свет трижды померк.

— А это?

— Н-не знаю.

— Видите! Рация работает!

— Не знаю… Может быть, товарищ Тимофеев. Но… может, и не рация… А может… Все-таки, наверное, рация.

— Прервите передачу, следите за передающей станцией.

Не спуская глаз с пистолета, Лихорев кивнул головой.

— Садитесь.

Продолжая коситься на пистолет, Лихорев подсел к рации.

— Скорее! Да шевелитесь же! Ищите на десятиметровых волнах. Вы умеете работать быстро? Мы же опоздаем, провороним передачу!

Только теперь заметив, что Лихорев косится на пистолет, майор сунул его в карман.

Пальцы радиста быстрее забегали по ручкам рации.

Свет больше не мигал. Майор впился глазами в ритмично мерцавший волосок лампочки. Неизвестная рация молчала, ритм не нарушался.

— Черт возьми! — майор стукнул кулаком по столу. — Проворонили! Надо же…

В это время нить опять замерцала не в лад ритмичным постукиваниям движка. Тимофеев схватил карандаш и стал скоро и аккуратно записывать сигналы лампочки. Лихорев лихорадочно завертел виньер настройки. Скоро он обнаружил станцию, посылавшую в эфир сигналы. Еще несколько мгновений лампочка мигала, врываясь в ритм движка, и одновременно из громкоговорителя слышалось прерывистое попискивание, как это бывает при работе телеграфным ключом; сигналы в точности повторяли мерцание света. Потом динамик замолчал.

— Все, — произнес Тимофеев.

— Как вы догадались?

— Со светом-то? — Тимофеев искоса взглянул на него и улыбнулся. — Моим соседом был радиолюбитель. Когда он работал, в моей комнате мерцал свет. Станция его брала много энергии. У нас в доме привыкли к таким вещам. Кто знал телеграфную азбуку, тот был в курсе всех радиоразговоров моего соседа… У кого же здесь может быть рация?

— Не знаю. Все служащие живут в одном месте. Пятеро нас.

— А какие постройки получают энергию от движка? Кроме тех, что расположены на центральной усадьбе.

— Хозяйство охотника Казина.

— Значит, рация у Казина?

— Но… может быть… Подключился кто-нибудь?

— Значит, рация в том доме, — твердо сказал Тимофеев и, обернувшись к Лихореву, спросил: — Почему вы думаете, что это не так?

— Старик с директором нашим, с Медведевым, соболей ловит. Они давно в тайгу ушли. И пасынок вот уже неделя как в тайге. Тоже соболя промышляет. Дома только бабка Степанида. Не она же передачи ведет. Поехать-то туда очень надо! Может, кто чужой к бабке забрел и орудует. Браконьер какой. Набил соболей…

— Соболя, соболя… — задумчиво произнес Тимофеев. — Кто такой Казин? Почему вы думаете, что у него в доме не может быть рации? Насчет браконьера — это, извините, чепуха, а вот чужой… Чужой, может, и забрел к бабке Степаниде.

— Конечно! — встрепенулся Лихорев, будто и не он первым высказал мысль, что в дом Казина мог забрести чужак. — Старик живет в поселке уже восемь лет. Его здесь уважают. Правда, он всегда был против того, чтобы пасынок его занимался в радиокружке. Но ведь это ничего не значит. Правда? Чужой, чужой в поселке!

— Вот как?

Тимофеев отошел от стола, на котором разместилась радиостанция, и подошел к окну. Пурга разыгралась не на шутку. Даже ближние деревья потонули в снежной круговерти.

— До дома Казина километров пять? — спросил Тимофеев.

— Больше, примерно семь.

— Тот, кто в доме, сейчас уже никуда не выберется. Едем. Кто бы там ни был. Мы его застанем.

— Почему? От дома Казина не обязательно выбираться через центральную усадьбу. Можно проехать на побережье другим путем. Между грядой сопок. Там ветра почти нет. Только снег. Если кто выберется оттуда, то может пройти к утру километров двадцать, — возразил Лихорев. — А мы едва доберемся до дома Казина. Ветер будет дуть нам встречь.

— Но чтобы уйти из дома Казина по этой тропе, надо очень хорошо знать местность. Иначе — пропадешь. Не так ли?

— Еще бы! Не зная дороги, на первом же километре собьешься с пути, — заметил Лихорев.

— А чужак может так хорошо знать местность и тропу через перевал?

— Н-нет. Ее не всякий камчадал знает.

— Вот видите. Значит, либо в доме свой человек, который может уйти, либо чужой, который уйти не сможет. Только своему-то зачем же в такую метелицу подаваться из тепла.

— Очень трудно, почти невозможно идти в такую погоду, товарищ Тимофеев.

Внизу хлопнула дверь. Послышались голоса. Через минуту в кабинете появился плотный широкоплечий мужчина в меховых торбасах. Он шел медленно, опираясь о стену рукой. Видно было: каждый шаг стоит ему больших усилий.

— Медведев, — глухим голосом отрекомендовался он Тимофееву. — Извините, плохо мне очень. Еще в тайге сердце схватило.

— Значит, ехать все-таки можно, — сказал тот, метнув взгляд в сторону Лихорева.

— Куда ехать?.. — воскликнул Медведев. — Я два часа проплутал вокруг дома.

— Попробуйте связаться с городом, товарищ Лихорев, — сказал Тимофеев. Радист вышел из кабинета.

— Дело спешное, Афанасий Демьянович. В поселке заповедника, видимо, прячется враг.

— Враг? Где?

— Вероятно, в доме Казина.

— Казина?.. — крикнул Медведев и сел в кресло, схватившись за сердце. — У него соболя! Там, в доме, соболя! Мы их привезли из тайги. Отборные!

Тимофеев кинулся к Медведеву, который, охнув, тихо опустился на пол. Майор склонился над ним. Директор заповедника, бледный, с глазами, тупо смотрящими в одну точку, беззвучно шевелил губами.

В комнату быстро вошел Лихорев.

— Товарищ Тимофеев, вас вызывают. — Увидев лежащего на полу Медведева, он со страхом посмотрел на майора: — Что с ним? — Радист кинулся к директору заповедника, но тот по-прежнему безучастно глядел куда-то в сторону.

— Кто меня вызывает? — не отвечая на вопрос, спросил Тимофеев.

Радист молчал и медленно переводил взгляд то на майора, то на директора заповедника.

— Пошлите скорее за врачом. Ему совсем плохо. Слышите? Да говорите, наконец, кто меня вызывает! — Тимофеев подошел к радисту и потряс его за плечо. — Вы слышите? Лихорев, кто меня вызывает?

— Полковник Шипов.

* * *

В землянке, вырытой под корнями столетней поваленной бурей лиственницы, было темно. Протопленная днем жестяная печурка, обложенная диким камнем, дышала сухим, приятным теплом, от которого слипались глаза. Но человек, лежавший в дальнем углу на лавке, бодрствовал. Ему надоело спать, надоело прислушиваться ко всякому шороху и вою пурги в трубе. Стоило там, наверху, в тайге, неожиданно треснуть от мороза дереву, как человек хватался за пистолет и затаив дыхание прислушивался. Он лежал и напряженно думал: не пешка ли он в этой игре, как тот, что остался в планере и погиб? И он снова и снова вспоминал и обдумывал свой путь в эту подземную нору: не совершил ли он где ошибки, нет ли где западни, подобной той, в которую попал пилот?

Пока ему здорово везло! Вспомнился недавний разговор в тюрьме. Его, браконьера и лесного бродягу, милостиво пригласили в кабинет начальника тюрьмы и завели деловой разговор. Не хочет ли он, Гарри Мейл, по прозвищу Скунс, искупить свою вину и сделаться богатым человеком? Он чуть не хлопнул себя по лбу: сон ли это?

Если так, он предпочитает не просыпаться. Нужно быть последним олухом, чтобы отказаться выйти из тюрьмы не только живым, но и богатым. Хотел бы он знать, кто откажется от такого предложения…

Мужчина в модном костюме, со ртом, похожим на подкову, сидел по правую сторону от начальника тюрьмы. Он сказал Скунсу по-русски:

— Я уплачу за вас штраф. Но нам придется совершить одно небольшое путешествие.

— Не больше, чем за девять тысяч миль?

— Не больше.

— Подумаю, — ответил Скунс.

— Вы согласны?

— Надо подумать, сэр.

— Над чем тут думать?

— Я подумаю, сэр, — в третий раз проговорил Скунс, хотя решение уже созрело.

— Ответ нужен сейчас, — угрюмо сказал человек, сидевший в кресле. — Мне некогда ждать. Свобода, пять тысяч долларов задатка, при возвращении — еще десять… Ну?

— Да, сэр…

— Ну и отлично!..

Так началась новая жизнь Скунса. Два месяца он жил в отдельной комнате на даче у своего хозяина Билла Гремфи, читал книги о Камчатке и занимался русским языком.

«Кто бы подумал, — продолжал размышлять Скунс, — что знание русского языка и профессия браконьера, из-за которой я попал в тюрьму, помогут мне стать богатым человеком…» Десять лет прожил он в каньоне Трех Кедров бок о бок с русскими эмигрантами — охотниками-староверами. Как это ловко обернулось для него теперь!..

Потом полет на остров Св. Георга, тесный фюзеляж планера и бодрый голос пилота, их последний разговор.

— Скунс, ты еще жив?

— Спросишь об этом через месяц.

— Вижу сигнал. Пора.

— Катись к черту!

— О’кэй! Встретимся в квадрате «36-Д».

Скунс выдернул вилку шлемофона из гнезда, проверил, хорошо ли пристегнут ранец с продовольствием, дернул задвижку люка и вывалился из планера.

Перевернувшись несколько раз, он выкинул в сторону левую руку, и сила сопротивления встречного воздуха плавно повернула его лицом к земле. Тогда Скунс выставил вперед, чуть выше лица обе руки и несколько секунд падал, не открывая парашюта. Затем дернул за кольцо.

Он недаром тренировался в прыжках с парашютом на точность приземления. Умело управляя парашютом, он довольно точно падал к намеченному месту… Яркий огонек сигнала оставался слева. А он уже отлично видел стоявшую на отшибе, на большой поляне лиственницу, в километре от которой находилась землянка, приготовленная для него Росомахой.

Через две минуты парашютист коснулся унтами снега. Погасил парашют, постоял, прислушиваясь к тайге. Где-то вверху в морозной тишине нарастал гул реактивных двигателей. А через мгновенье в той стороне, где в облаках болтался планер, вспыхнуло багровое пламя. Скунс готов был поклясться, что не слышал выстрелов, и тут же вспомнил, что на аэродроме ему сказали: «Не ваше дело, куда денется пилот. Он выполняет специальное задание. Вы с ним не встретитесь… Разговаривать с пилотом о ваших делах не рекомендуется».

Дойдя в своих воспоминаниях до этого эпизода. Скунс перевернулся на другой бок и, выругавшись в темноту, подумал: а что, если и он, Скунс, тоже выполняет «специальное» задание? Может быть, он послан для того, чтобы обеспечить работу резидента, и в последний момент тоже пойдет к чертям, как тот пилот?

Каждый раз, когда мысли Скунса, словно завершая заколдованный круг, обрывались на этом месте, хмель мигом вылетал у него из головы, и он снова тянулся к фляжке со спиртом.

Нет, он, Скунс, не какой-то ублюдок, он не даст себя провести! Эта мысль успокаивала бывшего каторжника, возвращала ему уверенность. Он точно исполнял предписания шефа: каждое утро обтирался снегом и тридцать минут проделывал различные гимнастические упражнения. Он берег и копил силы на трудный обратный путь к морю. Ему и Росомахе предстояло пройти сто двадцать миль по таежному бездорожью.

На двенадцатый день, к вечеру, Скунс услышал неподалеку лай собак. Он достал пистолет и отвел предохранитель. Скрипнула промерзшая дверь. В землянку вошел человек в меховой одежде.

— Кто здесь? — спросил он.

— Как погода? — подал Скунс условный пароль.

— Пурга идет с востока, — был отзыв.

— Росомаха пришла, — отозвался Скунс. — Как здоровье соболей?

— Отличное. Все восемь здоровы.

Скунс сунул пистолет за пазуху и поднялся с лавки. Чиркнув спичку, он зажег стоявший на столе огарок свечи и, став против света, с любопытством уставился на вошедшего. Это был старик с благообразной седой бородой, быстрыми маленькими глазками, которые смотрели из-под прищуренных ресниц, словно прицеливались. Казин представился:

— Епифан.

Скунс крепко пожал протянутую руку. Пальцы показались ему железными.

— Скунс.

— Помогите внести соболей.

Вдвоем вышли из берлоги. Старик развязал веревку и скинул меховое покрывало с нарт. На них стояло восемь небольших клеток. Скунс обхватил четыре и внес их в землянку. В клетках прыгали, колотясь о стенки, маленькие черные зверьки. Старик внес остальные.

— Вот они, красавчики!

Соболя смотрели на него блестящими, удивительно живыми бусинками глаз. На шее у каждого был надет плетенный из тонких прутьев круг, словно дно от корзинки, он не давал зверьку дотянуться до задних лап и хвоста.

— Зачем? — спросил Скунс.

Казин с чувством превосходства стал объяснять:

— Соболь зверь злой, не любит неволи. Коли его рассердить, так он от ярости может сам себя покусать, а то и загрызть. Вот я им и надел ошейники. Моя выдумка, мне за это премию дали. — Росомаха усмехнулся. — Триста рублей отвалили. Рационализатор… — злобно оборвал свою речь старик и спросил: — Кто хозяйничать будет?

— Вы. Я в гостях.

Росомаха затопил печь и вынул из мешка куски медвежатины. Скунс достал фляжку спирта.

— Сегодня не пойдем?

— Нет. Ночью пурга будет сильная.

— Ушли чисто?

— Чисто. Дней пять не хватятся.

— Куда пойдем?

— На северо-восток. Не беспокойтесь. Где нас встретит самолет?

— Вы не получили инструкций от шефа? — насторожился Скунс.

— Шеф сказал, что операция на Камчатке будет для меня последней.

— Да, конечно. Инструкция не изменилась, — сказал Скунс и подумал: «Ни черта не знаю об этой инструкции. Что она предусматривала? Если то, о чем сказал старик, то скорее он. Скунс, даст отрубить себе руку, чем выполнит ее! Как бы не так!»

— Слава богу! Пора на покой. Я, малыш, очень долго представлялся дураком и окручивал умных.

Скунс согласно кивнул и постарался добродушно улыбнуться. У него мелькнула мысль, что теперь, когда старик становится умным, его придется провести, окрутить, как он сказал. Шеф дал точные инструкции; Росомаха, проводив Скунса до мыса Озерного, должен вернуться на материк. Этим преследовались, как понимал Скунс, две цели: старик отвлечет внимание погони на себя, и, если ему удастся добраться до материка, он под новым именем выполнит еще не одно задание. — Скунс не слышал о шпионах-пенсионерах. — Если старика схватят по дороге на материк, то ему каюк, а Скунс тем временем будет далеко. Старик мечтает убежать. Это не предусмотрено инструкцией.

Скунс ухмыльнулся, вспомнив русскую поговорку: «Два медведя в одной берлоге…» Нет! Он-то наверняка не даст себя окрутить. У него есть преимущество — точная, последняя инструкция шефа.

Старик Казин, видимо, принял благодушную улыбку за поощрение своей исповеди и принялся с большим жаром рассказывать о том, как в двадцатом году он, бравый гвардейский поручик Старцев, хозяйничал здесь, на Камчатке, потом бежал с японцами, нищенствовал в марионеточном Манчьжоу-Го, поступил в разведку, дважды благополучно пересекал границы…

Скунс слушал Росомаху-Старцева-Казина и ласково улыбался. Он понимал, что старому человеку хочется поговорить. Старик молчал столько лет, и Скунс был не прочь послушать его. Но это он может позволить себе до того момента, когда перед ним откроются ледяные просторы океана. Тогда старик отправится к чертям. Скунс не станет нарушать инструкций шефа: к самолету он подвезет нарты с соболями и сядет в него один.

Осторожные и односложные замечания Скунса очень не понравились Казину. Он никогда не доверял никаким людям, пришедшим «оттуда». Хотя такие посещения были более чем редки: всего два за долгое время, и то свидания относились к давней поре, очень давней. Казин был прозорлив и в те годы. Деньги он получал один. Его «гости», к некоторому неудовольствию хозяев, то погибали в перестрелке, то неудачно оступались на тропе. Но какое до этого дело ему Старцеву-Казину?

Последняя история с соболями, прямо говоря, нравилась Казину. Кто и когда додумался до этого, Казина не интересовало. Но чувствовались коммерческий размах и дальновидность. Поэтому такого человека, как Скунс, к деньгам подпускать не следовало.

 

Трагедия контрабандиста

Дежурный офицер вошел в кабинет. В руках у него был небольшой серый пакет.

— Только что доставили, товарищ полковник.

— Спасибо, — ответил Шипов, выходя навстречу и принимая почту. Виктор Петрович даже не прошел к своему столу, а сел в кресло у стены и принялся читать.

Быстро просмотрев препроводительную бумагу, Шипов взял приложенный документ: копию статьи одной из парижских вечерних газет от 30 августа 1937 года.

«Трагедия контрабандиста». «Вчера, проходя по Парижской ярмарке, я встретил оборванного, обросшего рыжей щетиной человека, который нес две клетки с необыкновенными зверьками. Еще ни разу, ни на одной мировой ярмарке я не видел таких маленьких, с небольшую кошку, зверьков, черных, с блестящими пуговками глаз. Я остановил мужчину, несшего клетки, и спросил:

— Что это за животные?

— Соболя, — ответил мужчина.

Живой соболь на ярмарке! Небывалое и неслыханное!

Как же они попали сюда? Это меня заинтересовало.

Русский почти не говорил по-французски, и нам пришлось прибегнуть к помощи переводчика. Я попросил его рассказать о себе.

Звали его Терентием Кулгуком. Он житель села Слобода Читинской области. Отец его был состоятельным человеком и умер после того, как все его имущество реквизировали коммунисты.

Смерть отца, потеря всего имущества озлобили сибирского мужика Терентия Кулгука. В прошлом году он открыл секрет размножения соболей, бывший до этого тайной, потому что никто не знал, когда они спариваются и когда приносят потомство. Тогда он решил украсть соболей, отлов которых был запрещен, и бежать за границу, продать вместе с соболями свое открытие.

Поймав три пары соболей и захватив с собой десять отборных собольих шкурок, Терентий Кулгук отправился в путь. Он перехитрил хваленую советскую погранохрану и бежал в Маньчжурию. Там продал соболиные меха и отправился в Париж, питая самые радужные надежды. Но он обманулся. Четыре соболя издохли в дороге. Здесь, в Париже, неудачи не покидали его. Никто не верил, что он сумеет развести соболей в неволе, и ему не давали за живых даже стоимости шкурки…

Позднее я поинтересовался дальнейшей судьбой Терентия Кулгука. Она оказалась трагичной. Один американец купил соболей по тысяче долларов за штуку вместе с услугами хозяина.

Некоторые газеты подняли большой шум о создании новой расы соболей, которые должны затмить русских.

Однако через неделю, когда пароход, на котором Терентий отправился за океан, зашел в Алжир, соболя умерли от жары. Терентий Кулгук по условиям договора должен был возвратить деньги. Их у него не оказалось, и, чтобы не сидеть в долговой тюрьме, он удавился на полотенце у себя в каюте…»

Полковник Шипов отложил листки.

Выходит, наша догадка, что целью проникновения нарушителя на нашу территорию могли быть соболя, не лишена оснований. Прецеденты, как выясняется, есть. Не шпионские сведения интересуют нарушителя. Это, так сказать, экономическая диверсия. Попытка подорвать государственную монополию. Что ж, соболя не открытые год назад алмазы. Соболя могут размножаться. Значит, это действительно не воровство, а именно экономическая диверсия.

Теперь следовало поговорить со специалистами. Шипов взял телефонную трубку и попросил, чтобы его соединили с управлением охотничьего хозяйства.

— Товарищ Сысов? Полковник Шипов вас беспокоит. Мне хотелось бы повидаться с вами… Рад буду видеть.

Положив трубку, Виктор Петрович вызвал дежурного офицера.

— Заведующего управлением охотничьего хозяйства товарища Сысова немедленно проводите ко мне.

Когда в кабинет вошел невысокий пожилой человек с небольшой холеной бородкой, Виктор Петрович рассказал ему обо всем случившемся и о своих предположениях.

Сысов внимательно слушал, хотя часто хмыкал и было явно заметно, что только уважение к чину собеседника заставляет его сдерживаться. Едва Виктор Петрович смолк, как Сысов, взволнованно теребя бороду, горячо заговорил:

— Это афера! Мне вспоминается рассказ директора заповедника, Медведева. Он в прошлом году был на пушном аукционе в Ленинграде. За три дня до начала аукциона среди представителей различных иностранных фирм пронесся слух, что на аукцион прибыл крупный промышленник Френк. Закупщики и корреспонденты иностранных газет переполошились. Что надо этой акуле на аукционе, ведь Френк никогда не интересовался пушниной? На все вопросы Френк отвечал уклончиво. На аукционе он не купил ни одной шкурки, пока не дошло дело до соболиных. Начались торги. Цены взлетели небывало высоко. Френк поднялся и предложил за десять живых соболей цену вдесятеро большую, чем за все вязки. Несколько миллионов золотом! Но получил отказ.

— А чем вы объясните повышенный интерес к соболям за последние годы?

— Только теперь — последние десять лет — мм практикуем разведение соболей в неволе. Долгое время подобные попытки терпели неудачи. Была плохо изучена биология соболей. Зверюшки не размножались в неволе. Ошибочно считали, будто гон, спаривание соболей, происходит в конце зимы или ранней весной. В эту пору и соединяли самцов и самок. Известный наш ученый, профессор Петр Александрович Мантейфель, в начале тридцатых годов доказал, что гон у соболей и куниц бывает, как ни странно, летом, с середины июня до середины августа. Беременность соболюшки продолжается 8–9 месяцев. Вокруг открытия Мантейфеля долгое время шла борьба. Но в конце концов его точка зрения, подтвержденная многочисленными опытами и наблюдениями, победила. И тогда у нас стали создавать соболиные фермы.

— Сколько надо времени, чтобы создать крупную соболиную ферму, если украдено восемь соболей? — поинтересовался Виктор Петрович.

Сысов ответил, не задумываясь:

— Примерно лет десять. Тогда на ферме может быть в среднем… около десяти тысяч соболюшек. Если не больше. Я беру минимальную цифру.

— Ясно. — Шипов поднялся, давая понять, что разговор окончен, и сердечно поблагодарил охотоведа. После ухода Сысова полковник попросил, чтобы его срочно соединили с Тимофеевым. Но разговор Виктора Петровича с майором состоялся лишь поздно ночью.

* * *

Собаки лениво перебирали лапами, поднимаясь на взгорки, а когда спускались в распадки, пустые легкие нарты били их по ногам. Владимир шел за нартами по проторенной тропе, едва припорошенной хрустящей изморозью. Он понимал, что собаки ленятся, но не чувствовал себя в праве прикрикнуть на них. Он не смел даже командовать собаками, которых дал ему дед Василий, чтобы он мог быстрее добраться до дома.

Опозорился на всю тайгу! Теперь охотники при встрече будут смеяться ему в лицо. Ведь надо же сделать такую глупость: привезти в отделение милиции двух уважаемых охотников и сказать, что это они установили в запаснике таинственный прожектор.

Правда, в милиции очень обрадовались находке, долго и придирчиво расспрашивали Владимира и первым же самолетом фонарь отправился в областной центр с приложенной к нему картой с точным указанием места, где он был обнаружен. Однако сразу выяснилось, что Владимир зря оговорил братьев. Их запасник, оказывается, находился на кедре у Царь-сопки, а то дерево, где Владимир нашел фонарь, было на пятнадцать километров северо-восточнее, в верховьях речки Соленой.

Начальник районного отделения милиции, зная горячий, безудержный нрав братьев, решил немного задержать их, чтобы Владимир мог спокойно добраться до дома, не опасаясь, что ему надают тумаков, и, кстати, дождаться распоряжений по поводу этого дела из областного центра.

Взяв с братьев подписку о невыезде из районного центра, он с миром отпустил их. Сидя в чайной, те рассказывали всем встречным, какую подлость совершил молокосос Казни, пасынок известного и уважаемого человека. Уж коли им доведется встретиться в тайге, они надолго отобьют у него охоту путать честных людей со шпионами…

Владимира их похвальба нисколько не смущала: мало ли что говорят люди в чайной. Его беспокоило другое — всю жизнь его теперь будет преследовать эта смешная и нелепая история. Владимир шел, не отдыхая, целые сутки, надеясь усталостью притупить чувство стыда за свой опрометчивый поступок.

«А еще собирался стать настоящим следопытом, — корил себя Владимир. — Куда там! Не разобравшись толком, накинулся на почтенных людей. Подбил на это дело такого уважаемого человека, как дед Василий! Ой, сколько глупостей натворил…»

Только свернув на тропу, ведущую через перевал, и почувствовав приближение непогоды, Владимир ускорил шаг.

Ночью, в пургу перевала ему не преодолеть. Он решил переждать пургу в заброшенной охотничьей землянке, о которой знали лишь отчим да он.

Он думал, что, добравшись до землянки, устроенной под корнем поваленной бурей лиственницы, он сможет спокойно переночевать, отдохнуть, собраться с мыслями. Оттуда два дня ходу и — заповедник. Кстати, если отчим пошел в областной центр коротким путем, то, возможно, они там встретятся.

Владимиру очень хотелось рассказать дяде Епифану, которого он звал отцом, о своих злоключениях, услышать от него добрый совет. Как-никак тот вырастил его, к тайге приучил…

К полудню Владимир достиг распадка, по которому они с отчимом всегда сворачивали в сторону моря. Отсюда до землянки оставалось восемь часов ходу. Владимир развел костер, пообедал куском жаренной на углях медвежатины, выпил две кружки чаю, чтобы уж больше не останавливаться и до наступления ночи добраться до землянки.

Собаки, наевшись юколы, спали, а Владимир сидел и думал о превратностях человеческой жизни и о том, что даже самые благие дела надо долго обдумывать, прежде чем совершать их.

Хорошо отдохнувшие собаки бежали быстро. Подмерзший наст прочно держал нарты. Владимир слезал с них, когда собаки брали подъем на сопку, садился снова и притормаживал остолом, когда упряжка стремглав спускалась с горы.

Время летело незаметно. Пошел редкий снег, потянуло студеным ветерком, который покалывал щеки, забирался под шинель.

Темнело. Казалось, что на свете остался только серый цвет. Серый снег, серые, в дымке, деревья, серое небо. Потом на несколько минут синие краски хлынули на землю и вслед пришла темнота. Ветер усилился. Глухо загудели вершины.

Владимир стал что было силы погонять собак, но они мало нуждались в крике. Они тоже понимали, что идет пурга, и старались изо всех сил. Вот они рванулись еще быстрее, вихрем слетели с крутобокой сопки, едва не разбив нарты о ель. Ветер донес запах дыма. Через несколько минут Владимир остановился у вывороченного корневища лиственницы. На пороге землянки стоял человек.

— Отец! — крикнул Владимир.

По возгласу пасынка Казни догадался, что тот чем-то взволнован.

— Что случилось? — старик сумрачно посмотрел на нежданного гостя. — Заходи.

— Я сейчас. Только собак покормлю. Мне столько тебе надо рассказать, отец. Ты просто представить себе не можешь, сколько я глупостей натворил. В тайге что-то случилось. Кого-то ищут.

— Не мельтеши. Управишься с собаками — все по порядку расскажешь. Много еды псам не давай. Видать, днем их только что кормил. Дай по полрыбины — и хватит. — Старик вернулся в землянку.

Скунс сидел, сунув руку за пазуху. Вид у него был настороженный и злой.

— Кто там?

— Пасынок мой, — небрежно ответил Казин. — Да не трусись. Эк, нервишки-то у тебя как ходят. Вынь-ка руку-то из-за пазухи. Оставь пистолет. Не понадобится…

— Что ему нужно?

— Он пригодится, — хмуро сказал Епифан. — Ты не трусь. Слушай, что я тебе говорю. Теперь уж я командовать буду.

— Он ничего не знает? — спросил Скунс.

— Нет. Он на промысле был. Поможет нам сбить со следа погоню.

— Ты уже о погоне думаешь? Не рано ли? Мы не успели еще и шага сделать. Смотри, Росомаха! Шеф не любит шуток.

— Осторожность — первое дело. Об этом поздно будет думать, когда начнут на пятки наступать. А пасынок сделает все, как я скажу. Понял?

Дверь отворилась. Скунс и Епифан смолкли.

«Незнакомый человек! Верно, отец его знает», — подумал Владимир, входя в землянку. Он поставил оружие в угол и прошел к столу.

— Знакомься, сынок, — Силантий Порфирьевич, из Курлея. Встретились по дороге.

Скунс протянул Владимиру руку.

— Что нового? — спросил Казин. — Чего дичишься? Или устал, бегая за соболем?

— Пограничники кого-то ищут, — выпалил Владимир.

— Служба… — отозвался Скунс и очень пристально посмотрел на юношу.

— У них засада на тропе. Неделю назад встретил их у подножья Гуляй-сопки. Человек пять, однако. Спрашивали, не встречал ли кого. Сам откуда…

— Это где? — поинтересовался Скунс.

— Километрах в тридцати пяти отсюда. — Владимир удивился. Отец говорил, что Силантий Порфирьевич из Курлея. Коли так, то он должен хорошо знать этот район; здесь они вместе охотились.

— Ну и что? — спросил отчим.

— Документы попросили. Лицензию. Неспокойно что-то в тайге. Не спроста, однако.

И Владимир рассказал, как на вершине сопки он нашел разрытый запасник и какой-то странный фонарь, как они с дедом Василием схватили братьев-таежников и что из этого вышло. Владимир думал, что отчим будет шутить, подтрунивать над ним. Но тот сидел молча, изредка переглядываясь с приятелем, у которого на щеках ходили желваки.

— Фонарь, говоришь? — переспросил отчим. — Интересно… Куда же ты его девал? Вот дела! Чего тебя в ту сторону занесло? Крюк-то какой сделал.

— Крюк небольшой. Тебя хотел встретить. А фонарь… Так я его в милицию отнес. И сдал. Его в область послали.

— О! Черт! — воскликнул Скунс.

— Когда? — спросил Казин.

— Два дня назад. Я же про то и толкую. Наломал я дров с этими братьями-таежниками. Ох, как нехорошо.

— Тебя спросили, куда идешь?

— Да. Я сказал, что по тропе через перевал.

Владимир старался понять: почему хмур отчим и чем взволнован человек из Курлея. И объяснил их заинтересованность в этой истории по-своему. Да и как иначе он мог подумать?

— Ничего, — бодро заметил юноша, — все равно поймают. Тайга не стог сена, а человек не иголка. Куда ни кинется, всюду заметят. Тут уж и говорить нечего. Поймают.

— Ишь ты, — усмехнулся отчим. — Оно, конечно, — и, помолчав, добавил: — Быстрый ты! А если не поймают?

— Закроют побережье — и все. Куда денешься? — сказал Владимир и почувствовал на себе хмурый, тусклый взгляд отцова приятеля.

— Вы из Курлея мимо Гуляй-сопки шли? — спросил Владимир.

— Да, — машинально ответил Скунс.

— Зачем это вы крюк такой делали?

— Надо было.

— А, — протянул Владимир, надевая треух. — Батя, собак, что ль, пойдем посмотреть?

— Это зачем? — быстро спросил отцов приятель.

— Чего их смотреть? — хмуро проговорил отчим. — Сиди. Наломал дров! Мерещится все тебе бог знает что. Следопыт. Эх, ты…

— Так я же думал…

— К черту! — воскликнул отцов приятель. — Чего загадками говорить! Выкладывай, в чем дело? Нечего нам прятаться. Времени нет.

— Бросьте! — огрызнулся Казин. — Без вас разберемся…

В землянке стало тихо. Владимир провел ладонью по лицу, его словно стянуло морозом. Не похоже, что это отцов приятель. И кухлянка на нем странная, не здешняя. И отец словно не в себе. Боится вроде бы этого человека. Нет, никогда не слышал Владимир ни о каком Силантии Порфирьевиче из Курлея. Не похож этот человек на местного жителя, совсем не похож! А вдруг я опять тороплюсь. Опять вляпаюсь в смешную и глупую историю. Но ведь этот человек мог пригрозить отцу, когда они были одни. Только отец не успел рассказать Владимиру. Нет, теперь уж Владимир не ошибется.

Треснул фитиль свечи, стоявшей на столе. Искра вылетела, погасла, и голубой дымок, изогнувшись подковой, стал подниматься вверх.

Владимир резко дернул стол и кинул его в бок, на того человека, которого отец называл приятелем. Свечка погасла. Одним прыжком юноша достиг выхода, схватил ружье, ударом ноги открыл дверь и выскочил на улицу. Пуля просвистела у него над головой. Не разбирая дороги, Владимир кинулся вниз по склону сопки.

Заскочив в сугроб, упал, поднялся, кинулся в чащу.

И до жути странным показалось Владимиру, что отец и его приятель действовали заодно. Дядя Епифан не помог ему ни в чем, не остановил, не поддержал Владимира, словно это был такой же жуткий чужой человек.

Владимир оглянулся. Вслед за ним бросились двое. Во тьме, в вихрях снега, трудно было разобрать, кто был ближе. Треснул выстрел, второй. Рядом от ствола отскочили щепки.

Владимир остановился. «Что же делать? Неужели… Неужели дядя Епифан… Заодно с этим человеком? — холодные, удивительные мысли метались в мозгу Владимира, подобно пурге. — Заодно?! Почему они меня преследуют? Почему стреляют в меня. Если я и ошибся снова, никто так не поступил бы. Никто, кроме врага… А дядя Епифан с ним заодно!»

Тогда Владимир вогнал патрон в ствол и, прицелившись в темный силуэт, который был ближе к нему, нажал спусковой крючок. Человек, преследовавший его, со всего маху рухнул в снег. В то же мгновение Владимир увидел вспышку выстрела, рука его выпустила ружье и безжизненно повисла.

«Ранен!» — понял Владимир. Но раздумывать было некогда. Схватив ружье, юноша побежал дальше в чащу.

Скунс, наткнувшись на тело Росомахи, поостерегся преследовать пасынка Епифана дальше. Рисковать было ни к чему: парень и так пропадет в тайге без продуктов, ну, а коли вздумает идти обратно в район или заповедник, чтобы навести на след, за это время он. Скунс, на двух упряжках успеет добраться до берега, вызвать самолет и убраться восвояси.

Взяв под мышки безжизненное тело своего сообщника, Скунс потащил его в землянку.

Там он долго искал огарок свечи. Наконец нашел и зажег его. Поднеся свечку к голове Казина, Скунс отпрянул чертыхаясь. Старик был мертв. Жакан попал ему в живот.

«Вот и вторая пешка вышла из игры», — подумал Скунс.

Оставаться в землянке не имело никакого смысла. Несмотря на непогоду, Скунс решил идти к побережью. Он быстро упаковал немудрое хозяйство: портативную радиостанцию и остатки продуктов. Потом вынес клетки с соболями. Тщательно привязав к нартам, он укрыл их сверху брезентом и меховым пологом.

Пора было запрягать собак. Перепутав постромки, они стояли, сбившись в кучу. Скунс сломал толстую суковатую палку и двинулся к ним. Псы глухо зарычали на чужого. Но Скунс, привыкший к таким встречам, не обратил внимания на предостережение. Он протянул руку к вожаку. Тот отпрянул в кучу собачьих тел. Скунс сделал еще шаг вперед. Навстречу ему кинулся пес. Человек что есть силы ударил его палкой по голове. Собака рухнула в снег. Но теперь вся свора ринулась на чужого.

 

Погоня

К утру потеплело. Небо затянуло низкими, тяжелыми тучами. Пошел густой снег.

Тимофеев вышел из здания дирекции на улицу и отправился к домику Саши Туманова. После радиоразговора с Шиповым пограничник твердо знал, что на сей раз ему приходится иметь дело не со шпионом, а с вором.

Через час, когда Саша и Василий Данилович подходили к зданию дирекции, им навстречу попались нарты, на которых везли домой больного Медведева. Он был без памяти.

В канцелярии их встретил старик сторож.

— Дедушка Филипп, — сказал Саша. — Расскажи нам подробнее о тропе, которая идет через перевал на побережье.

Василий Данилович достал из планшета двухверстку и разложил ее на столе.

— Рассказывай, дедушка.

— Как из поселка выйдете, побегут ваши собаки вдоль шаломайника. И пусть их бегут. Этак верст шесть. Так прямо до ручья и доберетесь. По нему ступайте вниз. Вверх — дом Казина будет. А вы все вниз да вниз. Версты три… Как до косы, длиннющей косы на ручье, доедете, увидите промоины на льду. Там теплые ключи бьют. От них сворачивайте вправо. Березняком вверх по склону. Тут и перевал. Много там камней, а самый большой как раз на перевале на самом. Между скалой и камнем — проходик узкий. Так вы этим проходиком собак переведите, а нарты на себе перенесите. Упаси вас бог справа от камня проехать. Нет там тверди — один снежный намет…

Пограничник Тимофеев был поражен замечательной памятью деда. Старик не только знал каждый распадок или ключик, который им встретится по пути, но и точно говорил, по каким ориентирам надо двигаться от какого-нибудь Горелого ключа или Медвежьего распадка. Все эти приметы майор исправно наносил на карту, и скоро та часть тайги, где Василий Данилович никогда не бывал, стала казаться ему знакомой.

Потом они собрали в поселке собак посильнее и двинулись в путь.

Упряжка хорошо тянула нарты. Меньше чем через час Тимофеев и Саша подошли к дому Казина. Василий Данилович властно постучал.

Дверь открыла полная женщина. Она стояла на пороге, загораживая вход.

— Хозяин дома? — спросил Тимофеев.

Хозяйка отрицательно покачала головой.

— Когда он уехал?

— Кто вы-то такой? Вот его я знаю, — старуха кивнула на Сашу, — а тебя нет. Пошто хозяина спрашиваешь? По какому делу?

Майор назвал себя. Хозяйка вскинула брови и подалась назад, освободив вход в лом.

— Господи! А зачем он вам нужен? В проводники, что ли?

— В проводники, — кивнул Тимофеев.

— Да Епифан еще за полночь уехал. Забрал соболей и подался к побережью. Очень торопился. Собирался как на пожар. До работы он жадный…

— А что он делал?

— Приезжал перекусить, проститься.

— В подполье лазил? — спросил Тимофеев.

— Лазил. За капустой. Еще всяких припасов взял. Дорога не близкая, сами знаете.

Тимофеев перешагнул порог. Женщина посторонилась.

— Где подпол? Открой-ка, хозяйка.

Майор спустился вниз, приказав Саше ждать его в комнате. Он зажег карманный фонарик и осмотрелся. Весь подпол был уставлен кадками, кадушками, на песке насыпаны овощи. К кадкам, очевидно, давно не прикасались. Тряпки и камни, которыми были придавлены соленья, покрывала плесень. Майор осмотрел фундамент печи, сложенный из крупных неотесанных камней. Лампочка для освещения подвала висела близко от фундамента печи, а проводка уходила наверх как раз на стыке пола и каменной кладки. Внимательно осмотрев проводку, майор заметил, что у самого пола от проводов идет отвод в фундамент.

«Чувствовал себя в полной безопасности, подлец, — подумал Тимофеев, — мигает движок и мигает. Кому придет в голову, что это работает рация. Да и бывало это крайне редко…»

Василий Данилович пробовал пошевелить камни печи. Один из камней дрогнул. Тимофеев осторожно вынул его. За камнем открылось пространство, где свободно поместился бы патефон. Здесь лежала плотно подогнанная запыленная деревянная панель. На доске четко выделялся прямоугольник, свободный от пыли; предмет, стоявший на панели, сняли недавно.

— Так! — пробормотал Тимофеев. — Рацию взял, значит, возвращаться не думает.

Окончив осмотр, майор вылез из подвала и сказал хозяйке:

— В подпол не лазайте, пока его не осмотрят. Впрочем, лучше было бы, если бы вы заперли дом и пожили у соседей. Вы можете пожить у соседей? Дом мы запрем.

От неожиданности Степанида совсем растерялась. Она смотрела на майора округлившимися глазами и кивала, со всем соглашаясь.

— Воля ваша… Воля ваша… — бормотала она.

А когда, казалось, они обо всем договорились и оставалось Степаниде одеться и уходить из дому, она разрыдалась.

— За что же вы меня из дому гоните? Чего я вам, старая, сделала! Креста на вас нет. Из родного угла выживаете!

Тимофееву пришлось объяснить ей все сначала. Он потратил битый час, пока хозяйка не то чтобы поняла, но согласилась временно пожить на центральной усадьбе. Но когда майор запер замком дверь и положил ключ в карман, она снова заплакала.

— Не расстраивайтесь, — утешал ее Саша. — Вы-то ведь не виноваты. Это всего на день, на два. Вот выяснят все, и вернетесь.

Женщина ничего не ответила, стала на лыжи и пошла в сторону центральной усадьбы заповедника.

— Видно, этот Казин держал ее, как говорят, в страхе божьем, — проговорил, глядя ей вслед, Тимофеев. — Забитая уж очень она…

Тропка между сопками оставалась незанесенной. Ее лишь немного припорошило снегом. Дюжина собак легко везла под горку Сашу и Тимофеева. Снег продолжал падать, медленно и тихо, густой пеленой затягивая дальние сопки. Потом, когда они выехали туда, где пурга бушевала вовсю, майор и Саша слезли с нарт и начали торить тропу. Тимофеев часто вынимал карту и сверял путь с ориентирами, что дал дед Филипп. И он снова и снова удивлялся точности, с какой описал старик на первый взгляд неприметные деревья, камни.

К вечеру путники добрались до перевала. У камня, перегородившего дорогу, они остановились. Тимофеев подошел к обломку скалы.

— Саша! — позвал он. — Посмотри!

Туманов подбежал.

— Казин проехал по карнизу. Видишь следы нарт на надуве. А может, это ловушка?

Саша присел на корточки.

— Нарты были без груза. Полозья почти не врезались в снег. Факт, ловушка!

Туманов отошел к узкому проходу между камнями и скалой. Сняв варежку, он стал осторожно разметать снег.

— Василий Данилович! Вот следы.

Тимофеев нагнулся. Четко были видны два слоя снега: темноватый, на котором ясно виднелся след, и светлый, запорошивший его…

К концу вторых суток Саша остановил нарты около покрытых снегом пней.

— Смотрите, Василий Данилович. — Туманов показал на надув снега на комле.

На всех пнях шапки были огромные, сразу видно, сколько метелей прошло над ними, а на том, на который указал Саша, снег был свеж и шапка удивительно мала по сравнению с другими. Здесь, очевидно, кто-то рубил лес, рубил недавно, года два назад, потому что дед Филипп ничего не указал о порубке.

— Может быть, старик забыл? — предположил Тимофеев.

— Нет. Такого быть не может, — сказал Саша. — Наверное, бревна кому-то понадобились. Должно быть, избушку или землянку кто-то мастерил. Не иначе.

Они слезли с нарт и осмотрели снежные шапки на комлях. На одном снег был сбит остолом наискось по насту. Это определил Саша, осторожно смахнув наметенный позже сугроб. Тимофеев разгреб снег вокруг пня и под свежим наметом увидел четкий след полозьев. Осторожно сдувая снежинки, Тимофеев установи по собачьим следам, что здесь нарты повернули прочь от тропы.

— Свернем и мы, — проговорил Тимофеев, окончательно убедившись в своих предположениях. — Но каков дед Филипп! Не видя следа, мы едем точно. Казни проехал, очевидно, по опушке к обрыву. Видите вывороченное с корнем дерево, — рассуждал вслух майор. — Там он, наверное, укрывался от пурги.

— Пожалуй, так.

И они направились к огромной лиственнице. Корки ее высоко вздымались над обрывом. Когда они подошли, Тимофеев вдруг остановил собак.

— Землянка! — сказал он. — Видишь, под корнем дверь.

— Вижу! — почему-то шепотом ответил Саша.

Тимофеев вытащил из-за пазухи пистолет, спустился к двери, с силой распахнул ее и отскочил в сторону. Саша, припав на колено, навел ружье на вход. В землянке стояла тишина.

Вдруг собаки вскинули морды к небу и принялись угрюмо выть.

Майор зажег фонарик и стал шарить лучом внутри землянки. Стол и лавка были опрокинуты, на полу стояла свеча, в дальнем углу, уткнувшись головой в стену, лежал человек.

Жуткий собачий вой не ослабевал.

Тимофеев, а за ним Саша вошли в землянку. Майор прошел в дальний угол и осветил лицо трупа.

— Казин! — воскликнул Саша Туманов. — Он!

— На кухлянке и на волосах растаял снег, — проговорил Тимофеев. — Очевидно, убили на улице, а потом затащили. Вот варежка его.

— Н-нет, — неуверенно прошептал Туманов. — Я такую видел у его пасынка, у Владимира, когда тот приходил к Медведеву выписывать лицензию на отлов соболя.

— Пасынка, говоришь? — переспросил майор; — Как он сюда попал?

— Не знаю, — ответил Саша.

— Это я так… Скорее себя спросил, — и майор продолжал осмотр. Около печки он увидел плевки табачной жвачки.

— Казин жевал табак?

— Жевал? Зачем же старику жевать табак?

— Жуют… некоторые.

— Нет. Казин не жевал. И не курил.

— А Владимир?

— Тоже.

— Значит, это следы третьего.

— Какого третьего? Что же здесь произошло?

— Пока трудно сказать. Если Казин-старший убит на улице, значит, вся трагедия разыгралась там. Жаль, уже темно. Придется ждать утра. Судя по трупу, после убийства прошло больше суток. Не боишься спать в землянке?

— Нет.

…Спозаранку, едва рассвело, Тимофеев и Саша облазили откос, проваливаясь по пояс в снегу. Майор нашел окровавленный лоскут материи, оторванный, по всей вероятности, от нижней рубахи.

— Владимир ранен, — сказал майор.

— А может быть, тот, третий?

— Нет. Видишь, ручной шов. Вряд ли тот одет в белье, сшитое на руках.

Наверху, у землянки, неожиданно послышался собачий лай и визг.

Майор и охотовед бросились туда. Они увидели, что псы откопали из-под снега труп своего собрата. Саша и Тимофеев с трудом разогнали лаек. Василий. Данилович стал осматривать погибшего пса. Ударом дубинки у того был раздроблен череп. Пока Тимофеев занимался осмотром, псы, с остервенением разрывавшие снег, откопали еще одну лайку. Этот пес был убит выстрелом в упор.

Теперь, когда наст около землянки был изрыт, лайки нашли под снегом еще несколько собачьих трупов.

— Это был собачий бунт! — сказал Саша. — Собаки набросились на чужого. Значит, Володи с тем нет, его-то собаки знают! Смотрите! — Туманов показал убитого пса, в зубах у которого остался кусок меховой кухлянки. — Это, Василий Данилович, волчий мех. Камчадалы не шьют кухлянок на волчьем меху.

— Да, пожалуй… Сколько же собак у него осталось?

— У чужака-то? Пять, самое большее шесть. Больше двенадцати обычно не запрягают. Он погубил чуть не полторы упряжки. Здорово бунтовали псы.

— Так…

Майор долго стоял у входа в землянку и всматривался в густую сетку медленно падающего снега. Где-то там, на северо-востоке, за грядами сопок шел по тайге враг.

Тайга молчала. Холод пробрался под кухлянку и заставил Василия Даниловича вздрогнуть. «Хотя бы снег перестал идти, — подумал майор, — можно было бы выслать на поиски вертолет».

— Давай, Саша, запрягать собак!

Впрочем, «запрягать» относилось только к Туманову. Сам Тимофеев мог лишь стоять в стороне и смотреть на ловкую и быструю работу молодого зоотехника. Это было досадно. Василий Данилович в который раз подумывал о том, что, живя на Камчатке, ему следовало бы научиться премудрости езды на собачьих упряжках. Тут трудно было отговориться нехваткой времени. Подобное искусство — часть обязанностей офицера, несущего службу в здешних краях.

Но пока Саша запрягал собак, у Василия Даниловича нашлось достаточно дел. Он тщательно заделал вход в землянку под корнем лиственницы, чтобы досужий и голодный зверь не смог попасть в нее. Сюда еще предстояло вернуться. Одно дело — версия, согласно которой Тимофеев считал, что Казина смертельно ранил его пасынок, другое — скрупулезное ведение следствия. Ведь нельзя сбрасывать со счетов одно немаловажное обстоятельство: почему Владимир убил своего отчима, при каких обстоятельствах? Гораздо естественнее предположить, что напарника уничтожил тот, кто сейчас пробирается к океану. Характер ранения: то ли разрывная пуля, то ли охотничий «жакан» — вещь еще спорная. Это обстоятельство, как и многие другие, тоже предстоит выяснять и решать в ходе следствия.

 

Исчезновение похитителя

Радист вошел в казарму, стараясь не шуметь. Отовсюду несся могучий солдатский храп. Радист чиркнул спичкой. При слабом огоньке он едва различил фигуры спящих. Вошедший присмотрелся к обуви. У одной кровати стояли унты из собачьего меха. Радист подошел к койке и тронул за плечо лежащего на ней человека.

— Паша! Паш! — шепотом позвал радист.

Спящий что-то промычал в ответ.

— Паша! Метеосводку получил. Мотор прогревать пора! Скоро утро.

— Как погода?

— Ясную обещают, ветер слабый.

— Вторую неделю обещают. Я медведем стал.

— Проясняется. Звезды видно.

Летчик мигом сел на постели и стал одеваться.

— Проясняется, говоришь? Эх, застава Бабенко, застава Бабенко, Крепко мы здесь засели.

Быстро натянув куртку и штаны, пилот сунул ноги в унты:

— Что ж, пойдем посмотрим, как проясняется. Проверим…

Студеный воздух жег горло, щипал нос, щеки. Летчик крякнул и взглянул вверх. Звезды светили тускло. На седом от мороза небе медленно двигались темные тени облаков.

— Действительно проясняется, — повеселел пилот. — Вот это дело. Наконец-то! Засиделись, словно на курорте.

— Подожди-ка, — остановил разговорившегося пилота радист. — Слышишь? Собаки лают.

— Показалось тебе. Едва пурга кончилась — и сразу гости. Так не бывает. Не в метелицу же они шли по тайге. Показалось!

— Нет, не показалось. Лают.

Постовой, стоящий на вышке у въезда на территорию заставы, пронзительно засвистел, вызывая дежурного.

— Где же показалось. Вон и постовой услышал.

— Теперь и я слышу. Кто бы это?

Из дома выбежал, на ходу нахлобучивая шапку, дежурный по заставе. Он направился к воротам. За ним, проваливаясь по пояс в снег, пошли летчик и радист.

Собачий лай слышался все ближе. Вскоре во двор вбежала упряжка. Дежурный, летчик и радист подошли к приезжим.

— Застава Бабенко? — спросил, слезая с нарт, высокий мужчина.

— Товарищ майор! — воскликнул летчик, узнав Тимофеева. — Вот здорово! Опять встретились. Вовремя прибыли, к хорошей погоде.

Дежурный докладывал, что за истекшие сутки на заставе никаких происшествий не было.

— А вчера, позавчера?

— Ничего. Все спокойно.

— Черт возьми! — не выдержал Тимофеев. — Начальник у себя?

К приехавшим спешил капитан Бабенко.

— Наряды были усилены? — обратился к начальнику заставы майор.

— Так точно.

— Что ж, — сухо сказал Тимофеев. — Пойдемте в дом. Поговорим.

— Надо прогревать мотор, — сказал, обращаясь к радисту, летчик. — Видно, работенка будет.

— Пожалуй! — весело отозвался радист.

У нарт остался Саша. Он хлопотал с собаками. Те, которых он выпряг, уже рыли в сугробе ямки для отдыха.

В кабинете начальника заставы Тимофеев тяжело опустился на стул.

— Товарищ Бабенко, — обратился он, наконец, к начальнику заставы, — попросите, пожалуйста, электрика увеличить обороты, чтобы свет не мигал. Удивительно раздражает.

— Хорошо.

Бабенко передал распоряжение дежурному.

— Так. Значит, нарушитель не появлялся на линии границы?

— Нет, — ответил начальник заставы. — Я уже вам докладывал. Охраняемый участок усиленно патрулируется. Вся застава на ногах. В пургу мы особенно тщательно следили за побережьем.

— Вы полностью исключаете прорыв?

— Полностью исключаю, товарищ майор. За последние две недели — ни одного следа лыж…

— Куда же он мог запропаститься? — скорее себя, чем кого-либо спросил Тимофеев. Он встал и подошел к висящей на стене карте участка.

Густо-зеленое поле тайги на ней чередовалось с коричневыми пятнами высоток. Вдоль всего восточного побережья полуострова протянулись гольцовые безлесные сопки, и только на северо-востоке между ними образовался разрыв: своеобразные ворота к океану. Здесь-то и пролегла тропа, по которой, как предполагал Саша Туманов и как объяснил дед Филипп, должен был двигаться похититель. По расчетам Тимофеева, ему пора бы уж выйти на берег океана и попасть в руки пограничников. Однако этого не случилось.

«Может быть, похититель плутает в тайге? — размышлял майор. — Но эту версию принимать во внимание можно с большой натяжкой. У преступника не могло не быть карты и компаса. А вдруг похититель все-таки проскочил?..»

Тимофеев круто повернулся и подошел к столу. Мысль о том, что преступник ушел безнаказанно, представлялась просто невероятной.

— Что ж, товарищ капитан, — обратился Тимофеев к Бабенко, — будем считать, что преступник еще на нашей земле. Попросите зайти ко мне летчика.

Когда в кабинет вошел пилот, Тимофеев поднялся ему навстречу.

— Как техника?

— В полном порядке, товарищ майор. Я уже и мотор прогревать начал. Все на «товсь», как говорят моряки.

— Отлично. Давайте наметим маршрут. Присаживайтесь. И вы, товарищ Бабенко. Нам одних условных знаков, что на карте, мало. А вы участок вдоль и поперек исходили. Вам первое слово.

* * *

Огромная береза, стоявшая на опушке, неожиданно покачнулась в глазах Владимира. Чтобы не упасть, юноша схватился за тоненькую, хилую лиственничку. Постояв немного, он дождался, пока не прошло ощущение тошноты и слабости, и снова двинулся вперед по следу нарт.

Шел пятый день преследования неизвестного человека, после того, как в ночной перестрелке Владимир убил отчима.

Тогда Владимир увидел наверху вспышку выстрела, и его левая рука выпустила ружье и бессильно повисла. Подхватив ружье здоровой рукой, юноша бросился вниз по склону, прячась за деревьями. Пробежав метров пятьдесят по глубокому снегу, он остановился. Незнакомец стоял у тела отчима. Потом, взяв его под мышки, «гость» потащил тело в землянку. Владимир поднял «тулку» одной рукой, но понял: промахнется, и опустил ружье. Надо было перевязать рану. Оторвав кусок рубашки, он кое-как замотал плечо, вынул руку из рукава, спрятал ее под ватник. Двигаться стало труднее, но зато Владимир был уверен, что теперь рука не замерзнет. Ветер, посвистывавший в сучьях, хлестал по лицу круговертью снега. Порывы свирепели, а Владимир все стоял, прислонившись плечом к дереву, и ни о чем не думал. Это он твердо помнил: ни о чем не думал.

Когда мышцы начало сводить от холода, Владимир решил искать место для ночлега. Неподалеку он различил темную полоску. «Пожалуй, это стланик», — равнодушно подумал он и двинулся в ту сторону.

Кружилась голова, в желудке не проходило ощущение сосущей тошноты. Подойдя ближе к черной полосе на склоне, он увидел кусты кедрового стланика. Низкорослые, с густо переплетенными ветвями, образовывавшими что-то вроде свода, кусты были покрыты толстым сугробом. Владимир разгреб снег и протискался поглубже между стеблей. Здесь было теплее. Пригревшись, Владимир, ослабевший от потери крови, уснул.

Проснулся от дикой боли. Отлежав бок, хотел повернуться и задел раненым плечом корявый ствол. И в тот же миг вместе с болью к нему вернулись мысли, которые показались страшнее боли. Он вспомнил все, что произошло ночью. Юноша приподнялся. Сквозь густо переплетенные стволы увидел синий снег. Светало.

Что же делать? Он остался в тайге, он ранен, у него нет продуктов, а до ближайшей охотничьей избушки восемь дней пути. Но, кроме него, никто не знает, что человек, прятавшийся в землянке, — шпион, никто не знает, куда он пойдет и что будет делать с соболями.

Владимир решил идти за ним. И если у него нет сил задержать шпиона, он поможет пограничникам.

Как? Этого Владимир еще не знал, но раз он будет следить за этим чужаком, то наверняка подвернется случай оповестить о нем своих.

Юноша вылез из убежища. Рассвело, ветер утих, но тучи плотно покрывали небо, лениво падал частый снег. Стояла глубокая тишина. Тайга дремала. Спали темные ели, укутав ветви сугробами, спали березы, опустив ветви, спали кусты, и неслышно падавший снег убаюкивал их.

Прежде всего Владимир решил подобраться к землянке, узнать, что там делается. Он стал подниматься по откосу. Вчера вечером он, к счастью, поставил свои лыжи за землянкой, и страшный гость не заметил их. У корневища упавшей лиственницы он увидел убитых собак и понял, что произошло. В землянке лежал мертвый отчим. Владимир не подошел к нему.

На полу землянки валялись сухари, мясо, были рассыпаны ягоды. Владимир бережно собрал продукты. Юноша удивился, что чужой человек поступил так опрометчиво и, увозя соболей, облегчил поклажу за счет продуктов. Значит, чужак делает ставку на скорость передвижения. Чем еще можно объяснить такую оплошность. Не глупый же человек этот чужак. Да тут и ума не надо — простой расчет. Быстрота, с которой он может скрыться, — единственный шанс, оставшийся у него.

Став на лыжи, Владимир пошел по чуть прикрытому порошей свежему следу нарт.

Молодой охотник двигался быстро, насколько позволяли ему силы. Мучила жажда от большой потери крови. Но он не ел снега, зная, что снег не утолит жажды. Только к полудню след привел его к роднику, у которого останавливался враг. Напившись, Владимир внимательно осмотрел стоянку. Первое, что заметил Владимир: человек не разжигал костра, но остатки мяса на обглоданных костях свидетельствовали, что его жарили на огне. Значит, пропала надежда, что пограничники увидят дым костра и придут. И еще одно обстоятельство поразило юношу. Он увидел, что враг ухаживал за соболями. Он их не собирался бросать. Он чистил клетки, кормил соболюшек мясом и рябиной. Это было совершенно непонятно. Шпион ухаживает за соболями, кормит их, чистит клетки. Может быть, это все-таки местный охотник?

В раздумье Владимир отправился дальше. Теперь он стал внимательно наблюдать, как идущий впереди торит тропу, и убедился, что чужой человек не знает местности и ориентируется только по компасу. Тропа шла прямо через заросли, когда шагах в двухстах поляна и идти там было бы легче, за ней начиналось озерко, потом тянулась опушка березового леса. Но идущий впереди шел напрямик. Он не знал местности и не умел проложить тропу, затрачивая как можно меньше драгоценных сил. И еще об одном важном обстоятельстве рассказали Владимиру следы. Очевидно, во время собачьего бунта какой-то пес сильно укусил шпиона за ногу. Движения левой лыжи были короче, а след, оставленный правой ногой, глубже.

Идя по готовой лыжне, юноша тратил намного меньше сил, но голод давал себя знать все острее. У юноши были патроны, но стрелять он не решался. Идущий впереди услышал бы выстрел и сделал засаду. Владимир чувствовал, что он слаб для борьбы. И потом на стороне врага было два явных преимущества. Он мог напасть внезапно, и у него был пистолет, а у Владимира не оставалось ни одного «жакана», патроны были набиты дробью.

Для ночевки Владимир строил из ветвей и сухостоя маленькие шалаши у корней какого-нибудь большого дерева и покрывал их еловыми лапами. Чтобы не выдать огнем своего присутствия, дымоход он делал у самого ствола, и дым, поднимаясь, стлался по нему и незаметно рассеивался. Хотя Владимир шел сзади, отставая на день ходьбы, он опасался, что чужак в конце концов захочет узнать, нет ли погони, и сделает круг.

На пятый день преследования, когда с Владимиром случился голодный обморок и он увидел, как огромная береза запрокинулась в его глазах, юноша решил: как ни рискованно уходить от тропы, которую может замести снегом пурга, а без еды он не может продолжать преследование. Ему повезло: на одной из полян, неподалеку от следа, проложенного чужаком, он увидел следы соболя, который удачно охотился за глухарем на ночевке. Зверек съел только голову и шею птицы, а вся пятикилограммовая тушка досталась Владимиру.

Охотник сделал привал. Старая ель на опушке сослужила Владимиру хорошую службу. Юноша разжег костер у корня. Огромная разлапистая крона дерева хорошо рассеивала дым. Владимир несколько раз отходил поодаль, чтобы посмотреть, не приметен ли его костер, и каждый раз возвращался успокоенный. Он плотно поел и выспался. Отдохнув, пробежал до темноты свой дневной путь и не устал. На ночевке идущего впереди он нашел шкуры двух убитых собак. У чужака, очевидно, кончились продукты. Мясо он ел сам и кормил соболей. На костях охотник увидел следы зубов зверюшек.

Вечером Владимир обнаружил, что сопка с тремя скалами на вершине, которая должна была остаться далеко влево, оказалась справа. Это его обеспокоило. Почему идущий впереди изменил путь? Теперь он направился не к долине между двумя горными массивами, которая через два дня пути привела бы его к побережью, а пошел обратно.

Смеркалось. Сидя в шалаше, Владимир ломал голову, стараясь разрешить эту загадку. Тихо горел маленький костер. Бледные языки жалкого пламени тускло освещали шалаш. День, как и все дни, был пасмурный, снежный и ветреный, он погас незаметно. От усталости мысли шевелились лениво. Так ничего и не решив, Владимир забылся тяжелым сном.

Что произошло, юноша понял только к вечеру следующего дня. След привел его опять на то же место. Снова вправо от него виднелась сопка с трезубцем камней на вершине. «Идущий впереди заблудился», — понял Владимир. Он идет странными суживающимися кругами, к какому-то неизвестному центру. Что произошло с ним? Ведь до этого времени Владимир удивлялся, насколько точно по азимуту проложена тропа.

На другой день, и на следующий, и еще через день Владимир шел за идущим впереди человеком по какой-то странной спирали к таинственному центру, хотя побережье океана было всего в двух днях пути.

Десятые сутки преследования ознаменовались для Владимира радостным событием. Он снял повязку с раненой руки. Она почти совсем зажила, и ее можно было просунуть в рукав.

К вечеру меж туч показалось солнце. Оно смотрело прямо в лицо Владимиру, и юноша подумал, что впереди идущий круто повернет в сторону. Неужели по солнцу он не поймет, что двигается на северо-запад, а не на северо-восток, как, очевидно, ему надо.

Наутро, достигнув места ночлега идущего впереди, Владимир увидел у подтаявшего снега, где неизвестный жег таинственный костер, не оставляющий копоти, кровь и внутренности соболя.

— Сволочь! — возмутился Владимир. — Жрет соболей!

Он свыкся с мыслью, что впереди идет враг, но он относился к нему с каким-то чувством, похожим на уважение, потому что на каждой стоянке Владимир замечал, как чужак внимательно и хлопотливо заботился о соболях: кормил мясом и ягодами, чистил клетки. По помету охотник видел, что животные здоровы и чувствуют себя хорошо. А теперь, соболь, драгоценный зверек, может быть, тот самый, за которым Владимир охотился целую неделю, съеден. И завтра будет съеден другой.

Нет, охотник не мог вынести этого!

Теперь юноша решил отлить из дроби одного патрона «жакан», устроить засаду на пути идущего впереди и убить его. Но, подумав, юноша решил, что убивать того человека нельзя, что лучше ранить его, захватить в плен и доставить на заставу.

Он сойдется с врагом один на один, он не будет, не может больше ждать!

Принятое решение сначала очень обрадовало Владимира, но одновременно и озадачило. Сумеет ли он, ослабевший от раны, обогнать этого здоровенного детину, выйти ему наперерез? Может быть, лучше просто поднять стрельбу? Два выстрела в тайге могли привлечь внимание пограничников, которые искали человека, преследуемого Владимиром. Но беда была в том, что молодой охотник не знал, где сейчас находятся пограничники. Там, где он их встретил, или же они ушли в другой район? И хотя он не сомневался, что преследует врага, история с братьями-таежника-ми поневоле заставляла его думать об осторожности и быть предусмотрительным.

Правильно ли он поступит, выйдя один на один с врагом? Боялся он не за себя. Ему как-то и в голову не приходило, что с ним может случиться непоправимое. Нет, не это беспокоило Владимира. Да и кто в шестнадцать лет задумывался о подобном, имея в руках ружье, а у пояса нож? Владимира волновало другое: не совершает ли он глупости, которая лишь осложнит пограничникам поимку врага?

 

Схватка

В спешке сборов Тимофееву показалось, что солнце как-то стремительно выскочило из льдов океана и засияло нестерпимо ярко, словно стараясь вознаградить людей за свое долгое отсутствие. Гряды сопок были похожи на горы раскаленного добела металла.

На поляне темным силуэтом рисовался вертолет, напоминающий фантастическое насекомое. Пилот и механик долго копошились у машины. Наконец Тимофеев услышал звук работающего мотора. Повиснувшие от собственной тяжести лопасти двинулись по кругу. Снежные вихри окутали вертолет. В лучах пурпурного солнца будто огромный костер запылал на поляне, и все новые и новые вихри вздымались и закрывали машину. Потом из красного снежного вихря поднялось кургузое тело вертолета.

Майор залюбовался сильной машиной. Пилот высунулся из кабины и помахал рукой, приглашая Тимофеева и как бы говоря: «Все в порядке».

— Когда-то охотились за зверем с собаками, а теперь» а вертолетах, — сказал подошедший к майору Бабенко.

— Что верно, то верно, — ответил Тимофеев. — Продолжайте тщательно следить за границей.

— Слушаюсь.

— Кстати, товарищ капитан, дайте мне бинокль. В общем-то он и ни к чему, но на всякий случай…

— Хорошо. Вы идите, вам к самолету, тьфу, к вертолету, принесут. Ни пуха вам, ни пера!

— Пожелайте удачного поиска.

— От всей души, Василий Данилович.

Офицеры крепко пожали друг другу руки.

Тимофеев направился к вертолету. На полдороге его догнал солдат и передал бинокль.

И вот снова Тимофеев взмыл в воздух на странной, на земле казавшейся такой неуклюжей машине. Опять будто подвешенный на невидимой нити, вертолет, чуть покачиваясь и содрогаясь корпусом от напряжения, поднялся, а потом плавно заскользил вперед.

Майор сидел рядом с пилотом. С первой минуты, лишь только расширился горизонт, Василий Данилович стал пристально всматриваться в яркую, слепящую глаза снежную пелену, расстилавшуюся перед ним.

— Входим в квадрат, — услышал Тимофеев в шлемофоне голос пилота.

Майор положил на колени планшет с картой и компас. Он ясно видел на снегу тонкую ниточку следов нарт, которую они црокладывали прошедшей ночью вместе с Сашей. Вертолет шел на высоте трехсот метров. Так было удобно. Тайга хорошо просматривалась в радиусе до пяти километров.

Всюду, насколько хватал глаз, тянулась укрытая снегами чащоба, заваленная буреломами, переметанная глубокими сугробами, молчаливая, равнодушная. Пропади в ней человек, и вовек не узнаешь, что стряслось с ним, где нашел он свою погибель, может быть, неожиданную, страшную, а может быть, ему неделями пришлось ползти по обледенелому, режущему руки снежному насту, пока мороз однажды ночью не забрался под кухлянку… Крепко хранит тайга свои тайны.

— Посмотрите направо, — услышал Тимофеев в шлемофоне голос пилота.

— Где?

— Градусах в пятидесяти справа по курсу.

Майор заметил на снегу темную полоску глубокого следа. Поправив на горле ларингофон, Тимофеев сказал пилоту, что хорошо бы снизиться и осмотреть след. Тот кивнул головой, и вертолет стал косо, будто с горки на салазках, опускаться к земле. У самых вершин пихт машина вздрогнула и повисла, напряженнее заработал двигатель. Тимофеев открыл боковую дверцу и взглянул за борт. Под деревьями шел медвежий след. Косолапый несколько раз подходил к деревьям, принюхивался и лениво отправлялся дальше. Видимо, кто-то разбудил мишку, потревожил его в берлоге. Теперь будет он бродить по тайге всю зиму, злой, невыспавшийся, голодный. Шатуном зовут такого медведя на Дальнем Востоке.

Майор закрыл дверцу и снова занял место второго пилота. Вынув из планшета карту, отметил примерное направление следов, чтобы не спускаться к ним, если они встретятся еще раз.

— Не то? — спросил летчик.

— Медведь… Летим дальше, — ответил Василий Данилович.

Вертолет поднялся. Теперь по просьбе Тимофеева они пошли на небольшой высоте. Именно в этой части квадрата он предполагал обнаружить следы. Сверяясь по компасу и ориентирам, майор отмечал путь машины, чтобы не оставить не осмотренным ни одного уголка на лесистых склонах.

Неожиданно Василий Данилович увидел, что стрелка компаса быстро поползла влево, хотя вертолет не менял курса.

— Посмотрите. Что случилось? — обратился Тимофеев к пилоту.

Пилот взглянул на компас майора, на бортовой магнитный компас и гирокомпас. Показания магнитных на сорок пять градусов отклонились влево. Тогда летчик, включив автопилот, занялся изучением бортовой карты. Через минуту Тимофеев услышал в шлемофоне веселый голос летчика:.

— Здесь в земле лежит менисковый магнетит. Это что-то вроде линзы из железняка. Вот магнитные компасы и балуют.

Посмотрев еще раз внимательно на карту, Тимофеев увидел, что именно здесь пролегал их путь с Сашей. Но они совсем не пользовались компасом, доверившись ориентирам, которые подсказал им старик Филипп.

* * *

Огонь костра то ярко вспыхивал, когда ему удавалось добраться до новой смолистой ветви, то угасал и тихо шевелил бледными желтыми языками, исподволь подкрадываясь к новой еловой лапе. Сизый дым курился над пламенем, извивался, поднимаясь к отверстию в шалаше, который Владимир, как всегда, устроил у ствола раскидистого дерева.

Сегодня, за день добравшись до ночной стоянки идущего впереди, молодой охотник вновь обнаружил кровавые следы и остатки от второго съеденного соболя. Это окончательно укрепило его в мысли; самому расправиться с врагом.

Устроившись на ночлег, Владимир развел костер и принялся отливать самодельный «жакан». Взяв один из трех оставшихся заряженных дробью патронов, Владимир вынул картонный пыж и высыпал дробинки на кусочек бересты, вынул войлочный пыж и пороховой заряд, кончиком ножа разбил капсюль. Насыпав в пустую гильзу дробь, охотник поставил ее на уголья и расплавил свинец. Убедившись, что дробинки слились в один комок. Владимир подождал, пока свинец немного остынет, и вытряхнул его из гильзы. Получившуюся отливку охотник долго прокатывал ножом по прикладу, чтобы она удлинилась и стала тонкой. Потом опустил ее в ствол ружья и проверил: проходит ли она свободно, не задевает ли стенок? Прижавшись ухом к стволу, Владимир внимательно прислушивался к движению пули и, вынув ее, улыбнулся. «Жакан» получился хорошим. Затем охотник ножом заострил пулю с одного конца, обмотал ее узкой полоской материи, оторвав кусок от своей рубашки, и снова проверил, плотно ли входит «жакан» в ствол. Потом высыпал дробь из второго патрона и на место ее вогнал пулю.

Почти всю ночь потратил Владимир на изготовление «жакана». Убедившись, что он получился на славу, охотник плотно закусил остатками глухаря, пожевал кислой рябины и прилег отдохнуть. Спал он чутко, без снов, обеспокоенный одной мыслью: не прозевать бы рассвета.

Проснулся Владимир, когда угли костра совсем скрылись под налетом пепла. Он снова поел рябины, вогнал в ствол самодельный патрон и вышел из шалаша.

Заря едва занималась. Небо было чистое, палевое, звезды едва просвечивали.

— Пора, — решил Владимир.

Он рассчитал, что догонит идущего впереди к полудню, когда тот, устав тащить нарты с соболями, остановится на отдых. За это время Владимир на лыжах, без поклажи сможет настичь его и подстрелить из засады. Встречаться с ним лицом к лицу Владимир не решался. Раненая рука еще плохо слушалась.

Сначала Владимир шел по следу, но потом свернул в сторону и двинулся по целине, в обход. Молодой охотник сам удивлялся, откуда у него брались силы, чтобы без отдыха брать крутые подъемы на сопки, вихрем скатываться с обрывистых склонов и все время бежать, бежать. Пот теплыми каплями выкатывался из-под треуха, холодил щеки. Он едва успевал вытирать его, чтобы не поморозить лицо, и бежал все дальше и дальше. Ноги будто сами несли его, и дыхание было глубоким и ровным.

Уже в пути охотник решил, что идущий впереди, заметив, что сбился с дороги, станет двигаться с вершины одной сопки на другую. Это даст ему возможность лучше ориентироваться и быстрее увидеть берег океана, к которому он так спешил.

Часу в одиннадцатом Владимир увидел километрах в пяти сопку, на склоне которой у голой вершины, господствующей над местностью, медленно двигалась черная точка. Охотник остановился и проследил за продвижением похитителя.

Владимир знал, что с вершины идущий впереди увидит берег океана, до которого оставалось менее десяти километров. Вряд ли тот, кто прятался в тайге, пойдет к берегу днем. Он станет ждать темноты и пообедает еще одним соболем.

— Ну нет! — решил охотник. — Не выйдет!

Он побежал еще быстрее, чтобы раньше похитителя добраться до леса на другой стороне сопки, по которой тот будет спускаться.

Напрягая все силы, охотник мчался наперерез врагу.

В спешке он несколько раз падал и снова поднимался и чуть было не сломал лыжу, наткнувшись на скрытую под снегом валежину. Когда Владимир добежал до опушки, он увидел, что человек, раньше шедший впереди его, идет теперь навстречу ему: он поспел как раз вовремя.

Охотнику было заметно, как тот, кого он ждал, согнувшись, с трудом волочит провалившиеся в снежный наст нарты. Солнце, стоявшее сбоку, ярко освещало фигуру человека. Одет он был в меховую кухлянку из волчьего меха, меховую шапку и штаны.

Удобно устроившись в густых зарослях березняка, Владимир положил ствол в рогатку меж ветвей, чтобы бить наверняка. Уставшее сердце колотилось очень сильно, и от его толчков колебался ствол. Владимиру не терпелось выстрелить. Но надо было ждать. Лежа в засаде и глядя на врага, он несколько раз мысленно спускал курок и видел, как падает тот, кто посмел красть соболей, тот, кто питался мясом драгоценных зверьков, которых с таким нетерпением ждали там, на материке, где соболюшки должны были стать родоначальниками новой стаи.

Человек с нартами спускался все ниже и ниже по склону. Теперь Владимиру был уже хорошо виден пар от дыхания, таявший в воздухе. Человек двигался медленно, с трудом переставляя ноги, и упорно смотрел вперед, на близкий лес. Постепенно Владимир стал различать его лицо, поросшее светлой, побелевшей от инея бородой. Вот Владимир впился в чужака взглядом, но тот еще не приметил охотника. Он шел к кустарнику, где, наверное, решил отдохнуть, и смотрел, как с каждым шагом сокращается расстояние до цели.

В тот миг, когда глаза их готовы были встретиться, Владимир вытащил из-за пазухи руки, положил палец на спусковой крючок и, плотнее прижав приклад к плечу, прицелился в голову.

«Пограничникам он нужен живым! — мелькнула вдруг острая мысль. — Ранить! Целиться в ноги!» Он чуть опустил ствол, не заметив, что против дула встала тонкая как спичка ветка, и нажал спусковой крючок. Желтое пламя вырвалось из ствола, в ушах зазвенело от выстрела.

Но капризная пуля, встретив на своем пути ветку, отклонилась и подняла фонтанчик снега у ног человека с нартами.

Тот остановился как вкопанный. Потом выхватил пистолет и направил его туда, где над зарослями таял дымок выстрела. Снова и снова человек, впряженный в нарты, нажимал курок, но выстрела не было. Пистолет отказал на морозе. Молчали и заросли. Потом оттуда снова прогремел выстрел, но тогда, когда человек в волчьей кухлянке повернулся, чтобы бежать, мелкая дробь подняла снежную пыль, не причинив ему никакого вреда. Человек в волчьей кухлянке понял, что у его противника ничего, кроме дроби, нет. Он обернулся и посмотрел в его сторону.

Владимир бросил ставшее ненужным ружье, вышел из зарослей.

Они долго смотрели друг на друга.

Человек в волчьей кухлянке медленно, через голову сбросил лямку нарт, так же медленно, будто нехотя, вынул нож.

— Ну! Щенок! — и первым шагнул навстречу Владимиру.

Владимир тоже выхватил нож.

Человек в волчьей кухлянке шагал медленно, не спуская с противника светлых, злых, покрасневших от мороза и ветра глаз. Владимир тоже шел медленно, ступая осторожно, чтобы не споткнуться на какую-нибудь, скрытую под снегом валежину. Человек, шедший к Владимиру, был выше ростом и шире его в плечах. Молодой охотник теперь точно знал, что перед ним тот, кого он видел в землянке отчимом.

Не доходя пяти шагов до юноши, человек в волчьей кухлянке остановился и стал утаптывать снег, чтобы было куда отступать. Он, видимо, знал толк в поножовщине, чувствовал усталость и не надеялся на легкую победу. Владимир тоже стал утаптывать ногами снег, не спуская глаз с врага.

Они медленно, сантиметр за сантиметром, приближались друг к другу. Владимир услышал тяжелое дыхание своего противника.

Первым сделал прыжок Скунс. Он ринулся боком, неожиданно коротко взмахнул ножом. Владимир увернулся и полоснул Скунса по плечу, но не ранил, только распорол рукав кухлянки. Они поменялись местами и снова замерли. Владимир понимал, что у него меньше сил, и надеялся на свою ловкость и увертливость. Они стояли в трех шагах друг от друга, чуть пригнувшись, оба готовые к новому прыжку.

Снова Скунс ринулся первым. Он сделал обманное движение влево, но прыгнул вправо, и нож его скользнул по груди Владимира. Охотник, почувствовав острую боль, коротким, сильным движением ударил Скунса головой в подбородок. Тот отшатнулся, и Владимир нанес удар ножом. Враг взревел от боли и навалился на юношу всей своей тяжестью. Уже падая на спину, Владимир нанес Скунсу еще один удар, но спину его обожгла холодная сталь.

Скунс, почувствовав, как обмякло под ним тело противника, поднялся и, пошатываясь, пошел к нартам. В ушах у него шумело, сердце бешено колотилось. Силы покидали его.

Сделав несколько шагов, человек в волчьей кухлянке вдруг остановился. Откуда-то с неба донесся рокочущий громоподобный звук. Перед ним мелькнула какая-то странная бескрылая тень. Он обернулся и увидел между собой и низко висящим солнцем черный силуэт вертолета. Скунс бросился бежать. Но дикий грохочущий вихрь догнал и остановил его: взмел вокруг непреодолимую стену из снега и ветра.

Когда Скунс уже падал, он почувствовал, как вихрь повернул его навзничь, и увидел огромное светло-желтое брюхо вертолета, медленно опускающееся с неба прямо на него. Скунс закрыл лицо руками, и желтое брюхо будто вдавило его в сугроб…

Тимофеев первым выскочил из кабины. Выключив мотор, за ним последовал и пилот. Еще лопасти мотора, похожие на крылья ветряной мельницы, тихо вращались, когда майор и пилот вытащили из-под брюха вертолета Скунса. Щелкнули наручники.

— К Владимиру! — крикнул Тимофеев.

Они побежали вместе. Увидев их, юноша со стоном попытался подтянуться на локтях.

— Все в порядке, — весело проговорил пилот, помогая Владимиру подняться.

Увидев незнакомые, но радостные, полные участия лица, Владимир тихо спросил:

— Соболя…

— Не беспокойся, — сказал Тимофеев. — Не уйдут соболя.

— Полный порядок, — подтвердил пилот. — Перевязать тебя надо.

— В кабине. Там теплее, — посоветовал майор.

Пилот поднял Владимира и понес к машине.

Тимофеев подошел к нартам. Он откинул меховую полсть, закрывавшую клетки, и на него глянули темные живые, полные любопытства и удивления глазенки шестерых зверьков. Их черные носы беспокойно двигались, настороженно шевелились маленькие полукруглые ушки. Шесть соболиных мордочек словно спрашивали: «Что же такое случилось?»

Василий Данилович весело подмигнул им.

 

Русские соболя

На ярко освещенную сцену солдатского клуба вышел известный во всем подразделении остряк и балагур, сержант Тягушин. Правда, эта слава, бывшая всего три недели назад его гордостью, потускнела перед известностью Оскара Валихметова. Что и говорить, сержант Тягушин искренне, по-хорошему завидовал Оскару. Он с удовольствием уступил бы славу остряка на почетный значок «Отличный радист», каким наградили Валихметова за обнаружение иностранного самолета, нарушившего государственную границу. Тягушин считал, что «судьба» обошлась с ним очень сурово. Ведь, кроме того, Валихметов был запевалой, а у Тягушина хоть и был голос, но, как утверждал он сам, в детстве ему пришлось жить на очень шумной улице, что сильно повлияло на его музыкальный слух.

Так вот, выйдя на ярко освещенную сцену солдатского клуба, сержант Тягушин объявил, что сейчас выступит сержант Валихметов.

В зале раздались дружные аплодисменты. Солдаты маленького, затерянного среди снегов и сопок гарнизона тепло приветствовали своего любимца. Оскар, подтянутый, в отлично заправленной гимнастерке, в кирзовых сапогах, которые блестели не хуже хромовых и над которыми он недаром чуть ли не час трудился, подошел к рампе.

— Сержант Валихметов исполнит песню «Далеко-далеко, где кочуют туманы», — объявил Тягушин.

Баянист взял первый аккорд.

В это время у выхода раздался звонкий голос дежурного:

— Сержант Валихметов! Срочно в штаб!

Баян замолк. Оскар, взявшийся было рукой за ременную пряжку и устремивший взгляд куда-то в пространство над головами слушателей, еще раз оглядел, хорошо ли заправлена гимнастерка, спрыгнул с эстрады в зал и стал пробираться к выходу.

Из-за кулис на эстраду вышел Тягушин.

— Товарищи! Номер отменяется. Сержант Валихметов через сорок минут заступает на вахту. По агентурным данным, в честь этого события ожидается появление еще одного вражеского самолета.

Солдаты, сидевшие в зале, засмеялись шутке и зааплодировали, провожая Оскара. Улыбнулся шутке и Оскар, хотя знал, что в такой поздний час командир подразделения вызывать к себе по пустякам не станет, да еще с концерта.

Валихметов четким шагом вошел в кабинет. Командир сидел за столом. В комнате, кроме него, находились незнакомые сержанту полковник и майор. «Пограничники» — определил по погонам Валихметов.

Остановившись в трех шагах от полковника, как старшего по званию, он отрапортовал:

— Товарищ полковник, сержант Валихметов прибыл. Разрешите обратиться к товарищу майору.

— Пожалуйста, — ответил Шипов. Ему понравился этот бравый сержант. Именно таким он представлял себе солдата, обнаружившего планер.

— Товарищ сержант, — говорил майор Деревянко. — Вы через тридцать пять минут заступаете на вахту. Сегодня ночью в квадрате «33-Д», возможно, появится вражеский самолет. Будьте особенно внимательны.

— Слушаюсь, товарищ майор, — ответил Валихметов и, вспомнив шутку Тягушина, чуть улыбнулся.

…Снова сержант Валихметов занял место у экрана радара. И опять, как в ту ночь, в полутьме рубки горели красные и зеленые огоньки, мерно жужжали приборы и по окруженному оранжевой полоской экрану бежала, как на привязи, тонкая светлая ниточка развертки.

Оскару очень хотелось узнать, что же случилось с тем планером, который он засек, но он понимал: военная тайна — самая строгая тайна, и если ему ничего не сказали, значит так нужно. Ведь самое важное заключается не в том, что ты знаешь тайну, а в том, что в раскрытии ее есть и частичка твоего труда.

В рубке позади него сидели полковник Шипов и майор Тимофеев.

Час прошел в тишине. И ни разу никто из них не подошел к Валихметову и не спросил: не проглядел ли он появление крохотной светящейся капли среди сотен вспыхивавших ярким светом радиопомех? Оскар понимал, как велики их волнение, нетерпение, выдержка и доверие к нему. Сержант был горд от сознания своей огромной значимости в эту минуту.

Но вот на экране появилась светящаяся точка. Она медленно двигалась к берегу. Пальцы радиометриста быстро забегали по ручкам настройки, и светящаяся точка без кодированного ответа — «Свой!» — стала четко видна на экране.

— Товарищ полковник, появилась цель! — сказал Оскар. — Разрешите доложить на пункт наведения.

— Докладывайте, — взволнованно сказал Шипов и вместе с Тимофеевым подошел к экрану.

Оскар доложил о появлении цели, потом снова сел в кресло. Рядом с ним стали Шипов и Тимофеев. Они смотрели на экран из-за плеча сержанта.

Светящаяся точка, очевидно, вошла в условленный квадрат.

— В скольких километрах от берега находится самолет? — спросил Тимофеев.

— Примерно, в двадцати, — ответил Валихметов.

Маленькое призрачное пятнышко света стало кружить надо льдами. Но вот на экране радара появились еще три светлые точки и рядом с каждой мигал яркий пучок: «Я — свой!»

Самолеты шли точно по границе прибрежной зоны. Светящаяся точка отошла дальше от берега. Наши самолеты развернулись и снова прошли по границе, совсем близко от нее.

Молчаливое воздушное свидание продолжалось несколько минут. Потом светящаяся точка — чужой самолет — стала медленно удаляться в сторону моря и исчезла с поля экрана.

— Благодарю за службу, товарищ сержант! — сказал Шипов.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Валихметов.

Когда Шипов и Тимофеев выходили из рубки, сержант услышал:

— Соболя-то русские, — сказал полковник.

— Русские, Виктор Петрович! — ответил майор.

…Так закончилась операция «Соболь». Месяц спустя подполковник Тимофеев получил пакет. Василий Данилович вскрыл и вынул объемистый номер одной из американских газет. На первой странице он увидел крупный снимок мрачного человека в наручниках и заголовок под снимком: «Похититель русских соболей — за решеткой», а снизу коротко сообщалось, что материал об организаторе международной аферы Билле Гремфи публикуется на шестой странице. Тимофеев быстро перелистал газету, увидел знакомый заголовок, стал читать.

«Крупный гангстер попался с поличным. Билл Гремфи организовал кражу камчатских соболей. Его сообщник пойман русскими и выдал своего босса. Федеральный суд приговорил Билла Гремфи к каторге.

Каторжнику Биллу свойственна одна черта: умение широко и тонко задумывать авантюры. Так было и на этот раз, когда предприимчивый характер толкнул Билла Гремфи на похищение камчатских соболей.

Билл Гремфи, будучи офицером оккупационных войск в Японии, проник в секретные архивы императорской разведки и получил сведения о японских резидентах на Советском Дальнем Востоке. Как Билл заявил суду, идея похищения соболей возникла у него еще тогда. Разведение этих ценных зверьков, ферма на Северо-Западе, и через пять лет — гора долларов.

Десять лет Билл Гремфи жил надеждой и добился своего: связавшись с резидентом японской разведки, Гремфи подготовил кражу.

Пока не установлено, где Билл Гремфи раздобыл семьдесят тысяч долларов на организацию этой крупной авантюры, но деньги истрачены. Кое-кто намекает на дружбу Гремфи с финансовым магнатом сенатором Френком. Но мы не думаем, чтобы Френк был замешан в этом деле.

Завербовав знатока по части охоты, браконьера, Билл Гремфи подговорил спортсмена-планериста за солидное вознаграждение принять участие в авантюре и взял подряд у кинофирмы «HPF» на перевозку отснятой пленки с острова Св. Георга на материк. Когда самолет-буксировщик находился на полпути к Алеутским островам, пилот отцепил планер и свернул к берегам Камчатки, которая находилась в двухстах милях.

Билл Гремфи обещал пилоту веселую прогулку. Но, как сообщили русские, планер взорвался в воздухе, пилот погиб, а находившийся в фюзеляже браконьер Гарри Мейл выбросился с парашютом.

Последние слова Билла Гремфи:

«Я жалею, что связался с русскими соболями».

Тимофеев положил газету на стол и долго с удовольствием разминал отсыревшую папиросу.

Но, взглянув на часы, отложил ее. Василий Данилович не любил курить на морозе, на улице: ни вкуса, ни удовольствия. А настало время идти в больницу, которая находилась неподалеку.

Врачи в течение двух недель боролись за жизнь Владимира. Но потом для него настали не менее тяжелые дни, когда ему пришлось осознавать происшедшее. В горячке действия, в пылу преследования у него не оставалось времени осмыслить все случившееся между ним и отчимом, которого он знал много лет, любил и никогда не замечал за ним ничего предосудительного.

Чувство вины долго не покидало Владимира. И все это время рядом с ним находился Тимофеев. Нелегко было Василию Даниловичу объяснить не сам факт двоедушия и предательства Казина, а разрушить сложившийся в представлении юноши образ врага как человека только отвратительного, порочного, безобразного внешне и внутренне.

И до этого дня Василий Данилович еще не мог исчерпывающе ответить на вопросы: «Как же это он так? Ведь он совсем не был похож на врага!»

Но это для нас совсем уже другая история…