Говорят, что сказания эти пошли от крохотного угорского племени, что звалось унхами. Унхи и говорили-то не так как прочие угры, а одевались и вовсе наотличку — поверх куртки с меховым воротом надевали они бусы из рыбьих костей. Так уж у них повелось: рыба — всему счастье. Из чешуи рыбьей они делали украшения всякие, да такие диковинные, что слава о них ходила по всему Горозаводскому округу. Говорят, что мужчины унхов рубахи себе крупной чешуей обшивали, да так, что стрела их не брала — скользом по чешуе — и в чащу. Нам нынче не верится, что такая чешуя была большая да крепкая, так тут всё дело в том, какого размера рыба. У окунька или ерша чешуя, что заусенца мелкая, другое дело — большая рыба.

Так вот, унхи говорили, что в Таватуе, если умение есть (ну и если повезёт, конечно) можно поймать очень большую рыбу — иногда с человека размером, а то и с двух человеков! Такую, само собой, на лесу с крючком не поймаешь, тут специальная снасть надобна. А как та снасть выглядела — никто кроме унхов не знал, а они свой секрет пуще золота прятали.

«Откуда ж такие рыбины-то?», — смеялся в усы заезжий горный инженер, что порой на калиновском берегу Таватуя объявлялся, чтобы под землёй руду поковырять. А унхам тот смех мимо, они знай, своё гнут — есть большая рыба в озере. И рассказывали они такую сказку…

Будто бы когда-то давным-давно здесь, посреди Урала, никаких гор-лесов не было, а была вода — озеро огроменное. И рыбы в том озере водилось видимо-невидимо. И мелкая рыбёшка плескалась, да и большие рыбины. И каждой было еды в меру по размеру: мелочь подбирала со дна что придётся, средняя — мелкую кушала, большая — среднюю. А людям, что рыбу промышляли, про то место было неведомо, видать нарочно заколдовано оно было от людей.

Так много тыщ лет было, пока не случился год високосный. Еды на дне стало столько, что мелкая рыбёшка стала расти от сытой жизни-то, да и расплодилась немеряным количеством. А вслед за ней и средняя стала день ото дня пухнуть. Ела их большая рыба и вырастала больше прежнего. А ведь известное дело: чем больше ешь, тем больше хочется. Так год от года, поедая друг дружку, рыбы и росли. И в конце концов самые большие почти всех остальных-то и съели. Да вот беда ещё — гигантской рыбине вода едва нижние плавники закрывает, а брюхо по дну еле волочится. Толкались они толкались, да и застряли в конце концов бок о бок. Так и окаменели с годами и в горы превратились. Слыхали, говорят люди: «горный хребет»? Это неспроста. Рыбьи это якобы хребты каменными плавниками над Уралом торчат. Ветра занесли под чешую рыбью семена — и встал лес: где сосна строем, где берёза с осиной вразнопляс. Там, где тесно было — речки получились, там, где посвободнее — озёра. И забыло солнце, что была здесь когда-то вода великая.

Так бы и закончилась вся эта сказка, кабы не осталась самая мелкая из великих рыб плавать в небольшом озерке. Еды ей там вовсе не осталось: чебак да окунь только на зубок куснуть. А тело её огромное всё плыть требует. Вот и вышло, что она и горой не сделалась, и рыбой настоящей быть перестала. В тягость ей одинокой такое бытиё.

«Сожги меня, высуши рёбра мои в камень!», — умоляла она солнце. Но солнце за тучу пряталось, мол, не моё это дело жизнь из тела забирать.

«Заморозь меня в лёд, ночь студёная!», — причитала она месяцу. Да месяц лик свой отворачивает, словно не слышит её.

Так Рыба и сделалась не сытой — не голодною, не живой — не мёртвою, словно остров посреди озера. Да и то, порой глянешь: как бы и нет того острова, то ли он в тумане растворился, то ли в глубину ушел.

Столько лет горестных Рыба провела в одиночестве, что преисполнилась всяких тайных знаний и мудрости. Понятны ей стали голоса птиц и зверей. Слышала она, как бежит вода внутри деревьев, как цветы распускаются и вянут. Научилась она чудеса ворожить да наперёд предвидеть, что случится завтра или год спустя.

Смирилась Рыба со всем, да вот только одиночество своё победить не смогла. И длилась бы скорбь её до тех пор, пока мир наш в прах бы не рассыпался. Но не суждено было этому случиться, потому что однажды на берег озера пришёл человек.

 

Сказание о двух собаках

Человек, что первым добрался до тайного озера, был унх, а как его звали, мы не знаем. Охотником и рыбаком он был, как все унхи, а в помощниках у него были лук со стрелами, нож костяной, да две собаки Туа и Тава. Какую добычу человек ни подстрелит, птицу в небе или рыбу в реке, собаки наперегонки неслись её подбирать. Какая первой прибежит, той и похвалы боле другой достаётся. Но никогда собаки те не ссорились, вот ведь какое дело!

Гнался тот человек за большой рыбиной, что вниз по речушке от него убегала, как вдруг лес расступился, и открылось перед ним большое озеро с островом неподалёку от берега. Удивился человек: сколько раз по округе проходил, а никакого озера не видел. Зашёл человек в воду по пояс, опустил лицо, а под ногами у него рыбы — видимо-невидимо! Лишь то беда, что рыба-то вся мелкая. Хоть и опытный стрелок он, а поди, попади в такую.

Решил тогда человек до острова доплыть, авось там рыба пожирнее. Так и вышло: настрелял он большой рыбы с серебряной спиной и золотыми плавниками. По рыбине каждой из собак кинул, а сам принялся костёр устраивать, а то негоже человеку, как собаке сырьё жевать. Набрал сухих травинок да палочек, постучал камнем о камень, подул на искорку — вот тебе и огонь. Для лесного охотника такая наука не хитрость.

Но тут странное дело случилось: не успел он повесить рыбину над костром, как земля у него под ногами шевельнулась, а по кустам окрестным словно ветер пробежал. Подумал человек, что почудилось ему это, как тут опять. Много тот человек страшного на веку повидал, но такое с ним впервые приключилось. Бросился он вон с острова, да не тут-то было: камни словно чешуя под ногами расщеперились, деревья ходуном ходят, будто живые.

С камня на камень, от дерева к дереву, добрался он еле до берега и в воду кинулся. Но услышав лай собачий спохватился тут, вспомнил о помощниках своих верных. «Тава! Туа! — кричит он, а ладонями крик подгоняет. — Тава! Туа!»

И видит человек, как вопреки всякому разумению, остров к нему другим боком поворотился, и что это вовсе не остров никакой, а рыба огромная с целую гору величиной. Человек в ужас впал от такого вида. Богам своим взмолился, решил, что это смерть его плавниками шевелит, и от страха глаза закрыл.

Да только не торопится смерть. Открыл человек глаза и удивился: Рыба рот свой огромный распахнула, а на губе у ней обе собаки стоят. Спокойно так стоят, словно не боятся вовсе. А потом повернулись хвостами, и ушли внутрь к рыбе, словно в пещеру. «Таватуа», — сказала Рыба и рот замкнула.

Тут же сразу вода успокоилась, ветер стих, деревья прямо стали. Будто бы и не было ничего такого — остров как остров. И понял тут человек, что чудо над ним сделалось, а всякий унх знает — чудеса так просто не бывают. Выбрался он на берег острова, стал на колени и сказал молитву Рыбе за то, что не убила его насмерть. А ещё решил он поселиться в этом месте. Так и сделал: собрал себе дом из веток, словно гнездо большое. Листьев старых навалил, чтоб спать мягче было. И дал себе человек имя «Кали-Оа», что на языке унхов значило «Человек рыбы».

А слово «таватуа», из двух собачьих имён сложенное, проплыло над водой вдоль сосновых берегов и осталось в этом месте навсегда. Язык человечий это слово за века подправил, так и вышло — «Таватуй». Такое первое слово сказала Гора-Рыба, от него и история Таватуя начинается.

 

Сказание о населении Таватуя

Три зимы Кали-Оа прожил на спине Гора-Рыбы.

За это время его волосы из чёрных стали белыми, а это людям обычно напоминает, что жизнь перевалила через хребет. Вечная же Рыба за это время ничуть не изменилась, вот разве что деревья на спине у неё повыше стали, да кусты погуще.

Кали-Оа учил Рыбу человечьей речи. Рыба же сказывала ему, как звёзды по небу скитаются, как солнце и луна свою работу делают, и как та работа жизнь даёт и забирает. Никаких хлопот Кали-Оа не знал: всегда еды у него было вдоволь. Когда дождь шёл, над домом его солнышко светило, да и в постели тепло было, когда мороз над озером трещал. Это Гора-Рыба о нём пеклась, потому что с его приходом одиночество её страшное закончилось. Плавала она с ним по озеру от одного берега до другого. А то и на глубину опустится, чтобы человек её мог на подводную жизнь полюбовался.

Всё бы хорошо, да взмолился однажды Кали-Оа: верни, мол, мне собачек моих помощниц, чтобы я мог с ними как раньше по берегам охотиться. Ничего ему Рыба на это не ответила. Думала три дня, а потом и говорит: верну, если ты сюда других людей приведёшь. Удивился Кали-Оа: «Вот тебе я, а на что другие люди?»

«Я вечно живу, а ты недолго, — сказала Рыба. — Пусть много людей тут поселится, пусть дети их взрослеют и рожают новых детей и никогда это не кончится. Долго, слишком долго одна я была, и не хочу снова одной остаться».

Печально стало от этих слов человеку. Но куда деваться, собрался он в путь, а Рыбе сказал: «Сердце моё говорит, что пожалеешь ты об этом четыре раза. А когда пожалеешь-вспомни мои слова». И ушёл.

Ждала его Гора-Рыба месяц, ждала другой, и сделалось ей страшно от того, что может он не вернуться. Нырнула она на самое дно озера, чтобы от страха своего спрятаться, да где от него укроешься! Пролежала она так ещё месяц, лишь макушки сосен над водой качались, а когда вынырнула, то увидела на востоке два облака в форме собак. И поняла Рыба, что друг её возвращается. Не успело солнце за гору закатиться, как дюжины две человек к берегу подошли, а впереди всех Кали-Оа, кричит, в сторону острова рукой машет. Поплыла Рыба ему навстречу. Быстро поплыла, да так что волна по всему Таватую пошла. Увидели люди, что за чудище к ним мчится — и врассыпную. Лишь один Кали-Оа стоять остался.

«Я выполнил своё обещание, — сказал он Рыбе. — Теперь ты выполни своё».

Открыла рыба рот, а оттуда обе собаки выскочили, живые и невредимые, словно и не уходили они в Рыбу на три года жить. Вот только шерсть у них стала совсем белая, точно как борода у хозяина. Повернулся Кали-Оа и ушёл в лес, а собаки за ним. С тех пор больше не жил он на Рыбе, а выбрал себе место на берегу озера и поставил там дом из дерева — первый дом в этом месте. Остальные унхи поглядели на него, да и тоже домов себе понаделали. А назвали ту деревню «Кали-Оа-Ва», в честь человека, который привёл их в рыбное место. Это уж потом заводские поселенцы переиначили: «Калиново» у них получилось. Да невдомёк им было, что ягода калина тут вовсе не причём. Но про них отдельное слово будет.

Увидели унхи, что Гора-Рыба зла им не делает и стали молиться ей, всячески угождать. А она взамен научила их хорошо рыбу ловить, да умело использовать. Вот и ели унхи рыбу, и шили рыбьими иглами, и одевались в чешую. А из костяка орудия себе делали для охоты и работы, острые да крепкие. Так было долгое время, и ещё долго было бы, да только далеко за горами царь приказал на Урале заводы строить. И появились в тех краях люди пришлые, странные, чудно одетые. Унхи звали их «тарым», что значит «другие». Добра от чужаков не ждали, но и на беду не рассчитывали. Только вот зря: с бедой-то, с ней всегда так — не ждёшь, а она вон уж на пороге.

 

Сказание о таватуйских углежогах

Пока унхи рыбу ловили, шли на Урал обозы с каторжанами, ехали кареты с чиновниками из столицы да с немцами-инженерами, шли по дорогам поднятые с земли крестьяне дальних деревень. К ним прибивались охотники да старатели золотые. Разный был народ, и сословий разных, и языков. Будто бы Вавилон на Урале шли строить, чтобы мир удивить. А построили-то на реках плотины деревянные, да кричные печки над ними. Закрутились колёса, задымились печки, потекло железо рекой в царскую казну. А царь кричит: «Ещё! Ещё!» Всё ему мало. И встали над плотинами каменные цехи с аглицкими машинами, улицы между домами пролегли, и назвались заводские города именами башкирскими да татарскими: Билимбай, Кушва, Тагил, Невьянск…

А люди все, что сюда пришли, тут и умерли: немногие от старости — кто кровью чахоточной захлебнулся, кто в чаду заводском угорел, кто на пьяный нож напоролся, кто просто изработался. Да и высшее сословие от судьбы не убереглось — невьянского управляющего Казакова камнями бунтари забили за то, что хлебом их гнилым накормил, а немца Карла Карловича Штоффе за то, что немец.

А тот, кто на Урал промышлять явился, от заводов подальше держался. Само собой им таватуйские берега приглянулись. Сюда шум да дым заводской не долетал, зверь-птица непуганы, рыбы вдоволь — что б не жить? Вот так однажды вечером увидели унхи, как на другом берегу костры заморгали. Тарым. Сперва промысловые люди дико селились, да нельзя оказалось: по государственным бумагам таватуйские-то земли во владении невьянского завода числились.

Тогда семья Василия Михайловича Рукавишникова и ещё три семьи явились с челобитной в заводскую контору, чтобы разрешили им построить дома при озере. Заводскому начальству для отказа причин нет, а выгоду для завода получить хочется. Отписали про это в Верхотурье. Там думали-думали, и придумали: пускай, мол, таватуйские поселенцы для железоделательных печей лес да уголь заготавливают. Работа опасная, вонючая, грязная, а уголь для завода, что руда, без него железо не вытопишь.

Куда деваться? Уголь так уголь. И стал тогда Василий Рукавишников первым таватуйским углежогом. Делали так: валили лес за горой, собирали большими кучами, каждую кучу землёй накрывали, а уж потом поджигали. Дерево под землёй скоро гореть не может — тлеет потихоньку, вот тогда-то правильный уголь и получается. А углежог по куче ходит, за огнём следит, где дырку проковыряет, чтобы тяга была, где землёй присыпет, чтобы пожара не было. Чем дольше горит, тем страшнее по куче скакать. Бывало, прогорит под ногой куча, осядет земля, а с нею и углежог в пекло уйдёт. Четыре века таватуйские уголь жгли, сколько их в том угле испеклось — кто считал?

Видели унхи, как на другом берегу стоят, упёршись в небо, дымные столбы, и дивились этому. Настоящему охотнику дым — первый враг. Его и видно издалека, да и зверь его за версту чует. Непонятно унхам.

Решили они спросить у Гора-Рыбы про дым этот. Но ничего Рыба им не ответила. Тёмной ночью, тихо подплыла она к восточному берегу вплотную, да и услышала разговор двух людей, которые при лучине из сетей улов доставали. Речь их Рыбе показалась непонятной поначалу, совсем на унхскую непохожей. Но не зря она столько веков тайные знания питала, чтобы человечьи слова и мысли не различить.

Говорит первый: «Слыхал, Егорка, что дикари на том берегу Большой Рыбе молятся? Вроде как живёт она в этом озере. То островом притворится. То отмелью…»

Смеётся другой: «Ты, Антип, нашему Господу молись да кайся, как люди. А дикари, они на то и дикари, чтобы рыбам да зверям молиться, а не Отцу нашему всемогущему!»

Вдруг заметили они, как лучина вспыхнула вдесятеро против обыкновенного. Светло и жарко стало. Глянули рыбаки перед собой, а там где озеро было — остров стоит. Да не просто остров, а рыбина огромная, лесом по хребту поросшая. Стоит, молчит и круглым золотым глазом на них пялится. Упали с перепугу рыбаки в воду, крестятся, силы небесные на помощь зовут. Только помощи-то и не надо — Гора-Рыба ничего плохого им не хочет.

А дальше и вовсе диво случилось — открыла Рыба рот и спрашивает: «Зачем, вы люди, дым в небо пускаете?». — «Как же без дыму, — заикается Антип. — Мы уголь прижигаем для невьянского заводу. А уголь без дыму не получается». — «А уголь заводу зачем?» — интересуется Рыба. «Дык, матушка, без угля никак железо не выплавить». — «А железо куда нужно?», — не отстаёт Рыба. «Железо-то оно всюду нужно. Им и крыши в Петербурхе стелют, и пушки из него делают». — «А пушки для чего?». — «Как же это, для чего? Для войны. Чтобы врагов убивать!», — отвечает Антип. А Егорка всё крестится да причитает: «Свят-свят! Отпусти нас, чудище, к детям, Пожалей нас! Оставь живыми!».

Только тут ветер дунул — лучина погасла. А когда запалили снова, никакого острова и в помине не было. Вода тихая, а в сетях рыбы видимо-невидимо.

Еле дотащили Егорка с Антипом улов свой до избы, глянули друг на дружку, глаза круглые от страху, а волосы все белые, будто мукой посыпаны. Так и прозвали их с тех пор: Егорка-Белый да Антип-Седой.

А Гора-Рыба тем временем в деревне унхов объявилась и просит к себе вожака — Кали-Оа. Привели его и двух белых собак с ним. Совсем старые все трое стали. «Помнишь, ты говорил мне, что я четырежды пожалею, что людей сюда призвала?», — спрашивает Рыба. Морщит лоб старик, а вспомнить не может. «Сегодня я впервые пожалела об этом. Может, ты уже и не помнишь, а я никогда не забуду». Сказала она так, и уплыла. А старик долго стоял на берегу и у ног его лежали две белые собаки.

 

Сказание о Панкратии Таватуйском и рыбьих камнях

Однажды в ворота к Антипу Седому, тому самому, что от рыбы-острова живым спасся, постучали громко. Антип чужаков не боялся, но и незваным гостям рад не был.

«Кто таков?», — спрашивает Антип. «Открывай! — говорят. — Урядник из Невьянского заводу спрос до тебя имеет!».

Как тут не открыть? Урядник — какая-никакая, а власть. Открыл Антип. Так и есть-урядник при мундире, а за спиной дюжина солдат со штыками. «Чего надобно?» — вопрошает Антип строго. «Тут, — говорит урядник, — могут государственные злодеи объявиться. Раскольники, что с Новогороду бежали». «Что за раскольники такие?» — удивляется Антип. «А те, что никонову реформу не приняли и двумя перстами на себя крест кладут. Баламутят они народ. Тех, кто не хочет новый устав признавать, теперь по всей Россеи ловят, мучают да огнём жгут. Если увидишь чужаков, сразу дай знать, а уж мы с ними сами разберёмся. Может, и деньгами тебя за донос наградим».

Ушёл урядник и солдаты его ушли.

А того же дня вечером опять стук. «Кого это черти носят?», — ворчит Антип. А на пороге мужик стоит бородатый. «Ты чей будешь-то?» — спрашивает Антип. «Я Фёдоров Панкратий. — Отвечает мужик. — А со мною десять семей голодных да долгой дорогой измученных. Пусти нас на двор переночевать, добрый человек».

Выглянул Антип за ворота, и правда — подводы с бабами да детьми малыми. «А ты часом не старовер-раскольник? — спрашивает Антип. — А то тут урядник невьянский уже солдат приводил». Нахмурился Панкратий: «Мы истинную веру православную в чистоте бережем и за то страдаем». «Понятно. — кивнул Антип. — Я тебя не видел и ты меня не знаешь». И с такими словами ворота перед носом у Панкратия прихлопнул.

Лихо беженцам: в лесу волки воют, по дорогам дикие башкиры оброк собирают, урядник местный засады делает. Ни сил, ни провизии уж нету, чтобы дальше ехать. Что делать? Господу молиться осталось!

Пошёл Панкратий Фёдоров на берег Таватуя-озера, упал на колени и стал молиться истово, чтобы Господь помог да надоумил. Всё как по старой вере положено с поклонами в землю лбом. Отбил Панкратий поклоны, поднял взор, а перед ним чудо чудное — остров стоит. И не остров это, а рыбина огромная. Тут бы любой испугался, да не тот человек Панкратий Фёдоров — стоит и ждёт, что дальше будет.

А Рыба его и спрашивает: чего, мол, тебе Панкратий, надобно? Рассказал Панкратий Рыбе, как его десять семей по дорогам мыкаются, справа урядник злой, слева башкиры разгульные. Где бедным изгоям приют найти?

Подумала Рыба и молвит: «Селись тут. Поставь скит подальше от берега, чтобы место было не видное, от глаз деревьями укрытое. Если опасность какая придёт или обижать будут, я людей твоих сохраню. Возьми со спины моей два камня. Как лихо станет, стукни камнями, а я тебя услышу». Сказала это Гора-рыба и пропала.

Успокоилось сердце Панкратия. Начали наутро скитальцы землянки себе рыть на склоне под лесом. Ох, тяжёлое это дело — на Урале землю ковырять! Копнёшь раз, копнёшь другой и в камень упрёшься. Только куда деваться? Помалёху выдолбили люди панкратиевы себе в земле норы, да и стали там жить. Голодно, холодно, страшно. И беда долго ждать себя не заставила.

Истинная-то беда не с неба падает и не из под земли вылазит, а из чёрного сердца человечьего происходит. Было у Антипа Седого четверо детей, а старшего Петром звали. Хитрый был этот Пётр да во всём выгоды искал. Решил Пётр выслужиться, и через это денег стяжать. Приехал в Невьянский завод — и прямиком к уряднику. «Знаю, — говорит, — где таватуйские раскольники окопались. Коли денег дадите, приведу вас к ним». А урядник ухмыляется: мол, сперва их в крепость возьму, а коли и вправду то раскольники, тогда и о деньгах поговорим.

На другое утро по лесу таватуйскому солдаты шеренгой пошли. Сто шагов до землянок осталось им, когда Панкратию доложили про облаву. «Бежать надобно!», — говорят Иван Зелютин и Фёдор Кабаков. Да с детьми-то малыми далеко не убежишь. Упал Панкратий на колени и крикнул своим: молитесь! Взмолились они. А сам камни рыбьи из-за пазухи вынул, стучит ими, да приговаривает: «Помнишь ли ты, Гора-рыба, обещание своё? Выручай! Беда к нам пришла!».

И только он эти слова сказал, как странное дело сделалось: земля раздвинулась, а на дне оврага того дыра — будто пещера просторная. Похватали скитники своих баб да детей, и ушли в ту дыру. А как последний в неё влез, земля сомкнулась, будто и не было никого.

Обыскали солдаты весь лес — только белки да дятлы. А Пётр глазам не верит, словно вот только тут люди были, и уже нет их. Злится урядник: «Не денег тебе, сопляк, а плёток бы всыпать за донос липовый!». Собрал солдат своих и ушёл. Сел Пётр на камень, и закручинился. Вдруг видит, из земли люди выходят. «Ах, вот они где схоронились! — догадался Пётр. — Ну, ничего: запомню я это место!». Хотел он сперва урядника догнать, да только любопытно ему стало. Заглянул он в пещёру-то и обомлел — стены у ней и не каменные вовсе, а серебряными щитами выстелены, будто огромная чешуя рыбья. А под ногами ступнями вниз плавники гигантские. Идёт Пётр, а сам думает, какую бы ему выгоду из такого открытия получить. Вдруг слышит он голос глухой ниоткуда: «Звали тебя сюда, Пётр, антипов сын?». — «Не звали», — отвечает он. «А незваным гостям тут не рады, — говорит голос. — Уйдёшь сам без возврату или здесь останешься?». Задумался Пётр: если уйду сейчас, то уж никакой выгоды не получится. «Останусь!» — кричит. «Так тому и быть», — сказал голос. И после слов этих вход в пещеру замкнулся.

С тех пор никто его больше не видел.

Искал Антип Седой сына своего повсюду, даже в Калиново плавал к дикарям. Только всё без толку. Говорили ему, будто видели давеча Петра в Невьянске у урядника. Ездил в Невьянск. Но урядник одно талдычит: мол, никакого Петра не знаю, не ведаю! Пошёл Антип Седой тогда к скитникам, что на горе под лесом окопались. Увидел Панкратия, стал на колени перед ним и прощения у него просил за то, что на порог не пустил. Спрашивал он у Панкратия про сына, да только ничего Панкратий сказать ему не мог. Советовал молиться, может, Господь сжалится и дорогу к сыну покажет. «Как молиться-то? Научи меня, странник», — просит Антип. «Я научу тебя молиться правильно, как наши деды молились. Только ты должен нам помочь. У тебя на дворе амбар есть большой. Разреши нам всем в том амбаре молиться, а то негоже в норе Господа славить».

Согласился на это Антип Седой. Панкратий вскоре в амбар крест общинный перенёс, о восьми сторонах крест, как по старой вере полагается. И книги ещё свои молельные. С тех пор молились все таватуйские по-старому. Двумя перстами крест клали, пели в один голос, поклоны исполняли как положено, попов не признавали, а крестным ходом вкруг антипова амбара посолонь ходили. Постились строго, верили горячо.

Стал Таватуй староверским местом, а Панкратия Фёдорова стали почитать как праведника. И неспроста. Жизнь его была к людям повёрнута: много он добра сотворил, помогал многим да молодых к добру наставлял. Жил просто и бесхитростно. Вот только одна странность за ним водилась — везде носил Панкратий при себе пару камней заветных. Ничего особенного, камни как камни, таких тут полно по берегам-то валяется. Спрашивали про них, а он молчит, только улыбается в бороду да глаз щурит.

 

Сказание о кончине Кали-Оа

Есть у унхов такая пословица: «Сперва из человека жизнь уходит, а потом уж он умирает». Жил до старых лет Кали-Оа, жил столько, сколько унхи не живут, а жизни-то в нём вовсе не осталось. Давно уж собаки его Туа и Тава подохли, да вот удивительное дело — обе в один день. Забыл их хозяин, памяти не стало, язык не слушается, ноги не ходят, руки не держат. Стал старик обузой для племени — все от него отвернулись. Забыл народ о том, кто его на рыбное место привёл. Лишь внучка его любимая Сийтэ с дедом всё время. Кормит она его, умывает, волосы седые рыбьим хребтом расчёсывает. Молчит старик, только мокрыми глазами на неё моргает, а девушка говорит с ним, говорит, да ласково так, словно с ребёнком малым. Так они и жили от всего племени на отшибе.

А времена те для унхов тяжёлые были. Многие из них от башкирских сабель полегли, многих болезнь пятнистая съела. Последних лодок на похоронном холме стало больше, чем домов в деревне. «Последней лодкой» унхи открытый гроб называли, куда мертвеца нарядного клали. В землю зарывать, как у православных, у них принято не было. Лодку для Кали-Оа соседи уж давно приготовили в надежде, что скоро умрёт старик и дом свой освободит. Много раз Кали-Оа от смерти уходил, вот и теперь она не очень торопилась.

Пока лодка рядом с домом стояла, Сийтэ украсила её пёстрым узором по краю, в середине большую рыбу нарисовала, а в середине рыбы — человека, а в середине человека того опять рыбу, только мелкую. Соседи ходили мимо и завидовали — не в одной семье такого похоронного наряда не было.

И случилось это в самой середине лета, когда над Таватуем круглая красная луна встала. Объявилась напротив деревни Гора-Рыба. Сама явилась, не звал её никто. Сказала рыба, что эта ночь последняя для старого унха будет. «Только не ставьте лодку на холме, как у вас заведено», — просит Рыба. «А что нам делать тогда?» — спрашивают унхи. «Пустите лодку на воду. Я его сама хоронить буду». Подивились унхи, но спорить не стали. Пускай, мол, хоронит как знает — нашим легче. Только одна Сийтэ заплакала, узнав, что расстаётся она с дедом своим навсегда. В последний раз накормила она его, напоила, вымыла да расчесала.

Как солнце за гору ушло, явились соседи, подняли старика, уложили его в лодку и потащили к берегу. Только коснулась лодка воды, так сразу поплыла она сама в сторону рыбы-острова. Любопытные унхи высыпали на берег поглазеть, что дальше будет. А тем временем розовый свет по всему небу разлился, да так нарядно, словно бы праздник какой. Небо чистое, лишь над островом два облака большие, точь в точь как две белые собаки стариковы. Гора-Рыба рот свой огромный открыла, а лодка Кали-Оа прямиком туда и заплыла. «Зачем ты съесть нашего старика хочешь?», — закричали унхи. Только видят они, что рыба рот не закрывает. Тем временем небо стемнело, а внутри рыбы светло стало, будто кто в пещере факел запалил.

И видят унхи, как встал из лодки старик. Глядь, а он и не старик вовсе — седые волосы почернели, а грудь силой налилась. Дальше ещё чуднее было: борода у Кали-Оа исчезла, а сам он будто бы ростом меньше стал. Не мужчину видят унхи, а мальчика. С мальчика одежда упала, которая велика ему сделалась, а он и не мальчик уже, а младенец беспомощный. Показалось унхам, что младенец тот будто внутри прозрачного пузыря над лодкой повис. Свернулся младенец клубком и стал с каждым мигом уменьшаться пока совсем из виду не пропал. Как случилось это, Гора-Рыба рот свой закрыла, и темно стало. Только звёзды над озером моргают, да костры того берегу в воде отражаются.

Ничего подобного прежде не видели унхи. Упали они на землю и стали Рыбе забытые молитвы говорить. Только не услышала тех молитв Рыба, с той ночи отвернулась она от унхов. Зла им Рыба не делала, но и не пеклась о них как встарь, да и приплывать к Калиновскому берегу перестала. Вспомнила она слова Кали-Оа и поняла, что целый народ ей никогда одного-единственного человека не заменит. А у унхов с тех пор поверье: если увидел облако, на собаку похожее, загадывай жизнь долгую, и будет у тебя жизнь до самой смерти.

 

Сказание о сватовстве Уйрала

С той ночи, когда Рыба старика Кали-Оа забрала, Сийтэ, внучка его, одна жила в печали. Девушка она была красивая, отбою в женихах не было. Только не смотрела она на женихов-то. Всё сидела на берегу, да на Таватуй-озеро любовалась, песенки ему мурлыкала, говорила с ним, будто с человеком живым. Из-за этого считали её в деревне юродивой — «баан» по-унхски. Походили-походили женихи, да отстали. Кому нужна жена такая?

Только один не желал сдаваться, его Уйралом звали. Был он сиротой, но друзья уважали его за честность и силу. Каждый день приходил он к Сийтэ, помогал по дому, приносил затейливые подарки и лучшую рыбу. Каждый день говорил он девушке, что будет ждать всю жизнь, пока она не согласиться в жёны к нему пойти. А Сийтэ только грустно улыбалась ему, правда от подарков не отказывалась.

Сидели они как-то раз на берегу, и вдруг Сийтэ спрашивает парня: «Скажи, правда ли ты готов ждать меня долго?». — «Правда», — отвечает Уйрал, и видно по нему, что правду говорит. «Скажи ещё: правда ли несмотря ни на что будешь любить меня до самой смерти?», — спрашивает Сийтэ. «Правда», — отвечает Уйрал. «Даже если все над тобою смеяться будут за это?». — «Даже тогда». — «Даже если проклянёт тебя народ твой?». — «Даже тогда. Никого мне кроме тебя не надо», — говорит Уйрал, а сердце его рыбой в груди трепещет.

«Хорошо, — говорит Сийтэ. — Я буду твоей женой». Обняла она его и поцеловала. А на следующее утро исчезла она из деревни. Куда и зачем — никому не ведомо.

Уйрал чуть ума не лишился, вчера счастье до неба, а сегодня горе до дна. Потом остыл немного, вспомнил вчерашний разговор и понял, что неспроста он был. Будто бы Сийтэ готовила его к испытанию. Стал тогда Уйрал ждать свою невесту.

Так лето миновало, осень прошла и зима настала. Каждый день приходил он на берег и сидел подолгу, глядя, как по ледяному озеру снег ползает. Вдруг однажды заметил он будто бы вдали точка живая движется. Пригляделся Уйрал — человек по озеру к калиновскому берегу шагает. Забилось сердце в нём от предчувствия. Побежал Уйрал навстречу, ноги в сугробах вязнут, снег в глаза, а ему хоть бы что. Не обмануло его сердце — это любимая Сийтэ возвращалась домой. Шла она по морозу в одной рубахе и босая на обе ноги. А косы у неё стали совсем белые, да только не от снега. Хотел он её схватить в объятья, но она его рукой остановила. «Осторожно, — говорит, — побереги сокровище наше». А лицо её светится счастьем — никогда он ещё такой красивой свою Сийтэ не видел. Пригляделся он. И понял о каком сокровище невеста его говорит — живот у неё надулся так, что как бы не родила она прямо в снежном поле.

Совсем у парня в голове всё помутилось. Взял он Сийтэ на руки осторожно и понёс её домой. Руки-ноги согрел ей, тёплой едой накормил, уложил в постель, а сам смотрит на неё с вопросом. «Погоди, любимый мой, скоро ты всё узнаешь. Поверь, что с нами чудо произошло великое, и поверь ещё в то, что я верна тебе осталась, в целомудрии я женой твоей делаюсь». Понял тогда Уйрал, что испытание его только начинается. Счастлив был он оттого, что любимая его вернулась, да сомнения его изнутри изглодали. Тут ещё по деревне смех пошёл, мол, жених соломенный, а невеста седа да юродива — хороша парочка. Прежние друзья от Уйрала отвернулись, соплеменники косо смотреть стали. Так пришла ему пора проверить крепость своих обещаний. Только одна Сийтэ его любит, гладит, целует да успокаивает, мол, скоро наш мальчик родится и всё изменится. Не прошло и недели, как срок подошёл. Вышел в мир малыш быстро, закричал громко, так, что волки по округе испугались и в лес ушли.

Присосался малыш к груди материнской, а Сийтэ говорит мужу, чтобы шёл он на берег и молился Гора-Рыбе. Не успел Уйрал на колени встать, как лопнул с громом лёд посреди озера, а из под воды рыба-остров поднялась. Сама белая, а деревья, что на спине у неё, все льдом покрыты, словно самоцветы на солнце сверкают.

«Слушай меня Уйрал, сын Унка, — сказала Рыба. — Сын твой не простой ребёнок, он рождённый дважды, потому что жила половина его уже на этом свете когда-то много лет. Я возвращаю его в этот мир, а тебе наказываю: береги и люби жену свою и сына, хотя в нём и нет крови твоей. Это мой последний дар племени унхов. Если твой народ придёт к сыну твоему поклониться, то возможно, его ждут впереди многие лета счастья и славы. А если народ отвергнет сына твоего, то дни унхов сочтены. Уйдут они, а память о них ветер развеет».

Развернулась Рыба, и поплыла от берега, круша лёд. А там, где хвост её прошёл, лёд обратно соединялся и снег змеёю уползал.

 

Сказание о Сийтэ

Теперь про то, что с девушкой Сийтэ, внучкой Кали-Оа, прежде случилось.

Сильно тосковала она по деду своему. И похороны его странные у неё из головы не шли. Решила тогда она Гора-Рыбу разыскать, да расспросить её про это. Только вот где её найти-то? К деревне унхов Рыба больше не ходила, да и на озере островом не являлась. Пошла девушка вдоль берега, но только без пользы всё. Коли Рыба сама не захочет, чтобы её увидели, вовек среди камней и кустов спину её не углядишь. А чтобы та себя показала, пела Сийтэ нежным голосом песню о двух собаках, которой дед её с малолетства научил. Услышали ту песню волки, да подпевать начали. Испугалась девушка, бросилась по берегу, а волки всё быстрей её догоняют. Забежала Сийтэ на мыс каменистый, а волки её окружили, от берега отрезали. Осталась одна дорога — в воду. Да только вдруг мыс тот сам оторвался от земли и в озеро уплыл. Догадалась Сийтэ, что это Рыба её от волков увела.

Доплыла Рыба до восточного берега, туда, где никто не селился, и говорит: «Ты меня искала, Сийтэ. Что ты хотела от меня?». — «Хотела я, чтобы ты мне всё про деда моего рассказала и про похороны его чудные». — «Тогда слушай». И рыба стала ей рассказывать про Кали-Оа, про встречу их, про собак, про то, как по её просьбе он людей на берег привёл, про завет его. Долго говорила Гора-рыба, а девушка слушала. А потом Рыба и говорит: «То что ты похоронами называешь, похоронами-то не было. Хоронят мёртвых, а дед твой не мёртв вовсе. Правда, и не жив он». — «Как же это?» — удивляется Сийтэ. «А так: я всю жизнь из тела его в крохотную песчинку собрала. Была бы я женщиной, то могла бы я из той пылинки нового человека родить с душою Кали-Оа. Только я не могу этого». — «Зато я могу!», — вскричала Сийтэ.

Задумалась Гора-Рыба, а потом и говорит: «Ты можешь. Только готова ли ты к тому, что смеяться над тобой будут и презирать тебя? Готова ли ты к тому, что отвернётся от тебя племя твоё? Готова ли ты к тому, чтобы всю красоту свою, силу свою и жизнь свою отдать чаду?». — «Я на всё готова». — отвечает Сийтэ. «Ладно, — говорит Рыба, — Тогда иди в деревню и дела свои закончи. А как закончишь, приходи на то же место, где волки на тебя напали. И что бы ни случилось с тобой отныне страшного или удивительного, не бойся. Но запомни: долго не вернёшься ты домой. Будешь под призором моим жить, пока семя не взойдёт и плод не созреет».

Ветер дунул и переменилось всё. Оглянулась Сийтэ, и видит, что не на рыбе она сидит, а на берегу калиновском, рядом с домом. Лицо повернула, а из-за деревьев Уйрал к ней спешит с подарком. Нравился он девушке. Больше всех прочих женихов нравился, а как сказать ему об этом? Как сказать милому, что разлука их ждёт долгая? Как сказать что испытания их ждут великие?

Но если любишь сильно, то сердце само верные слова говорит.

Назавтра явилась Сийтэ на то место, где волки на неё охотились. Запела она песню дедову, а волки тут как тут, словно ждали её. Только не страшно ей теперь. Вскочила она на мыс, думала что увезёт её как в тот раз рыба в озеро. Да не тут-то было. Провалилась у неё земля под ногами и ушла девушка с головою под воду. В своё время дед её плавать научил, только эта наука ей без пользы. Всё глубже в озеро она опускается и понимает, что дыхание у неё кончилось. Открыла рот Сийтэ и вдохнула в себя воду. Думала, что сейчас же захлебнётся, только ничего такого не случилось. Дышала она водой словно воздухом, и стало ей от этого весело.

Пошла девушка по дну, туда, где сквозь мутную воду пятно тёмное виднелось. Подошла ближе и видит холм, а на холме сосны растут высокие да кусты густые, а промеж ними рыбы плавают. Поняла она, что это Гора-Рыба на дне лежит и её дожидается. Тут рыба пасть свою открыла, а в пасти той словно в пещёре свет горит, тёплый да ласковый. Догадалась девушка, что рыба её внутрь зайти приглашает. Зашла в рыбу Сийтэ и очень удивилась, что рыба внутри выглядит в точности как дом дедов. Вот и лежанка её, вот и табурет, и очаг на месте, а в очаге огонь горит, а над огнём еда ароматная готовится. «Спасибо тебе!», — сказала девушка, потому что поняла, что Гора-рыба о ней так позаботилась. Поела она вкусно, легла на лежанку и забылась крепким сном. И приснился ей человек. Красивый он был и сильный, как медведь. Все враги его боялись, а волки, заслышав его приближение, разбегались в ужасе. На груди и на спине у того человека чешуя рыбья росла. И услышала Сийтэ во сне своём, как величают человека — Уйго, что на языке её племени означало «рождённый дважды». И поняла она, что это сын её таким станет.

А пока спала она, всё внутри Гора-рыбы переменилось. Исчезли и утварь, и очаг, и лежанка, и огонь тёплый погас. А в брюхо рыбы набились — со всего Таватуя-озера. Самая большая из рыб подплыла к спящей и острым плавником живот ей разрезала, да так тихо, что та даже не проснулась. И откуда ни возьмись подплыла к ране песчинка маленькая серебристая, будто осколочек слюды или чешуйка мелкая. Блеснула чешуйка и в живот легла. Тогда рыбы плотно облепили тело девушки, так, что её видно не стало. Девятнадцать дней спала Сийтэ под рыбьим одеялом, а когда проснулась, то увидела, что вокруг всё по-прежнему: очаг мерцает, а над огнём еда дымится. Поела она, и вдруг почувствовала, что сила в ней необычная появилась. Догадалась она, что пока спала, жизнь Кали-Оа поселилась у неё под сердцем. Взглянула она на живот и увидела на нём будто рисунок тонкий: рыба, у которой внутри человек, а внутри у него опять рыба.

«Пусти меня на волю», — просит Сийтэ. Открыла рыба пасть, а снаружи вовсе не дно озёрное, а лес от солнца да листьев золотой. Бегала по лесу Сийтэ, венок из красных рябиновых листьев себе плела, вдруг слышит — волки голос подали, навстречу ей спешат. Окружили её волки, а ближе подойти боятся, чуют странное. Схватила девушка одного волка за загривок и кинула его далеко в озеро. Легко кинула, словно щепку мелкую. А остальные волки в страхе разбежались.

«Сила твоя от бремени исходит, — говорит ей Гора-Рыба. — Пока носишь ты его, ничего тебе не сделают ни мороз, ни болезнь, ни зверь лесной. Но как только выйдет сын из тебя, сила эта с ним и уйдёт. Не забывай об этом». — «Удивительно это, — говорит Сийтэ, — собственного деда второй раз на свет родить!». Услышав эти слова, захохотала Рыба, да так что горы уральские дрогнули, а по озеру волна пошла. До этого дня никогда Рыба не смеялась, да и после такого с ней не было. «Почему ты смеёшься?», — удивилась Сийтэ». — «Смеюсь я над словами твоими, потому что никаким чудом нельзя одного человека второй раз родить заново. Это твой сын будет. И кровь в нём твоя будет. Только вот душа и сила у него будут от четверых».

За долгие месяцы, что Сийтэ с Рыбой провела, побывала она во многих местах. Рассказывала Рыба девушке премудрости всякие, На самом деле не для неё эти рассказы назначались, а для младенца, что в животе у ней копошился. Укрепляла Сийтэ тело по-всякому: ходила по огню и в прорубь ледяную ныряла. И ничего с ней не делалось, только сын её в утробе сильнее от того становился.

Наконец подошёл положенный срок. Отпустила Гора-Рыба её домой, а в напутствие сказала: «Всё хорошо с твоим ребёнком будет. А вот за тебя я неспокойна. Если жених твой сомнение затаит, скажи ему, чтобы говорил он со мной. Я сама ему всё скажу».

Как сказала рыба, так оно вышло. А что дальше было, про то отдельное сказание будет, про Уйго, сына Уйрала, которого в деревне «Рыбьим сыном» прозвали.

 

Сказание об Уйго — Рыбьем Сыне

Удивительна была история помолвки Сийтэ и Уйрала, удивительна была история зачатия и беременности Сийтэ. Но ещё более удивительным был мальчик, что родился на полную луну в доме своего прадеда Кали-Оа. Бывает, что малыши по-первости родителям толком поспать не дают, изводят их плачем, криками капризными. Поди-пойми, что такой крохе надо? Другое дело — Уйго. Он спокойно лежал в своей колыбели и улыбался. С благодарностью принимал и грудь материнскую, и отцову ласку.

Непросто было его родителям в то время: дурная слава о них шла по деревне унхов, мол, ребёнок их не от отца своего зачат, а от рыбы каменной. Хмурился на это Уйрал, но против ничего сказать не мог. Так уж устроены люди: то молятся чудесам, то проклинают их. Матери Уйго тоже приходилось несладко; она расплачивалась за силу, что давал ей сын, пока в материнской утробе рождения дожидался. Как и предупреждала Гора-Рыба, сразу после родов ослабла она телом, одолели её болезни и немощи. А только глянет мать в колыбельку, на улыбку сынову, так сразу словно полегчает ей. А возьмёт малыша на руки отец, так сразу сердце его успокоится.

Рос Уйго как и все мальчишки шалуном, разве что силой от них отличался. Не было ему равных ни в беге, ни в борьбе. Вот только силу ту он никогда во зло другим не использовал. Не обижал он никогда ни зверя, ни человека, ни букашку мелкую. Как к такой странности относиться — даже родители его не знали. Но более тревожило их другое — шло время, а Уйго молчал. Уж все сверстники его говорили вовсю, а он с рождения так ни одним словом и не обмолвился. Все средства родители перепробовали: и папоротник к горлу привязывали, и жиром рыбьим тело натирали, и стрелу над головой у него в полночь ломали. Терпеливо сносил всё это мальчик да только улыбался, а говорить так ничего и не говорил.

Тогда взяла его мать и пошла на берег озера, на дальний мыс, от глаз йот ушей любопытных. Запела она песню, что дед её научил, в надежде, что придёт к ней Гора-Рыба и поможет сыну. Катит серые волны Таватуй-озеро до того берега, а Рыбы не видать. Кричала Сийтэ, умоляла и звала, но не пришла Рыба к ней на помощь. Видно, совсем она от унхов отворотилась.

В слезах вернулась домой Сийтэ, а ночью приснился ей сон. Во сне Рыба была, и говорила она так: «Оставь надежду, Сийтэ. Никогда твой сын говорить не будет, потому что зачат он под водой, и немым он будет от веку, как немы те, кто под водой живут». Заплакала во сне Сийтэ от горя. Но рыба говорит ей: «Нет тут беды. Чтобы говорить с ним, рта открывать не надобно. Он мысли твои услышит и мыслями своими на них ответит».

Проснулась Сийтэ в слезах и видит — рядом Уйго стоит, смотрит на неё ласково и улыбается.

«Скажи мне хоть словечко, милый мой сыночек!», — умоляет она про себя. И вдруг, будто кто-то слово рядом сказал: «Таватуа». Смотрит на сына Сийтэ и не верит себе. «Ты ли это сказал, сыночек мой?», — спрашивает она мысленно. «Да, это я сказал», — слышится ей, а рот у Уйго как был замкнут, таким и остался. Засмеялась от радости Сийтэ. Разбудила мужа и научила его с Уйго разговаривать. С тех пор всё у них в доме пошло по-другому. Да вот ведь что оказалось удивительно — маленький Уйго в любом деле большие знания стал проявлять. Порой мать с отцом учил, как поступать правильно надо. Знал он, как нужно снасть ставить, чтобы добрый улов попался, умел различать приближение грозы, ягодные места в лесу с закрытыми глазами находил. Кому-то такое в диковину, а Сийтэ сразу поняла, что не зря Гора-рыба все девять месяцев следила, чтобы плод её правильно созрел, да учила его всему, что знала.

Подивились соплеменники такой странности Уйго, только любить его от этого больше не стали. А особенно пугало их то, что у него на груди и спине будто чешуйки рыбьи растут. За это окрестные дети стали дразнить его «рыбьим сыном». «Эй ты! Рыбий сын, — кричали ему, — Уходи к своей каменной мамке!» И кидали ему вслед камнями. Те камни, что в грудь или в спину ему попадали, отлетали, словно от панциря. А остальные камни он на лету ловил без труда. Но ни разу в ответ на обиду он камень обратно не бросил.

Так рос Уйго, высоким да крепким юношей стал. И чем сильней становился он, тем слабей становилась Сийтэ. Седая с молодости, потеряла она теперь красоту свою и свежесть. Тяжёлый кашель изнурял её и днём и ночью. Совсем не вставала она с лежанки, а печальный Уйрал сутками просиживал рядом, держал её за руку и молился, чтобы здоровье вернулось к любимой.

Наконец настал день, когда она сказала: «Сегодня мы расстанемся навсегда, муж мой. Все силы я отдала нашему сыну. Теперь я отдам ему свою жизнь, и будет у него отныне три жизни: его собственная, моя жизнь и жизнь Кали-Оа. Нет и не будет ему равных по уму и силе, а в будущем ждут его великие дела. Обо мне же не печалься, потому что не каждой матери выпадает такое счастье отдать себя всю без остатка любимому сыну». Сказала она так и глаза закрыла.

В отчаянии схватил её на руки Уйрал и понёс на берег Таватуя. Призывал он Гора-Рыбу. Умолял сохранить остаток жизни любимой жены его, как это сделала она однажды. Только не пришла Рыба, а молитвы его ветер над волнами развеял. Поднял лицо к небу Уйрал, и увидел что стоит над озером облако по виду рыбы. А в середине рыбы той будто человек, а в середине человека опять рыба. И понял Уйрал, что в этот миг жизнь покинула тело Сийтэ.

Сделал Уйрал последнюю лодку, украсил её листьями, и положил в неё тело своей жены. Всю ночь проплакал Уйрал, а когда пришёл наутро посмотреть, не сделали ли чего с телом звери ночные, то увидел на месте лодки огромный куст рябины с огненными ягодами. Рядом с кустом стоял на коленях печальный Уйго.

«Не смогу я больше видеть тебя, сын мой, — сказал Уйрал, — потому что ты забрал у моей любимой всю красоту, всю силу и всю жизнь её. Нет в тебе моей крови, ничему я тебя не смог научить, сердцу своему родным тебя не смог сделать. Уходи теперь на все четыре стороны».

«Пусть будет так, отец, — ответил Уйго не открывая рта. — Только знай, что я никогда не забуду добра, что ты для меня сделал. Ты навсегда останешься для меня истинным отцом, и если ты когда-нибудь позовёшь меня, то я тотчас же явлюсь к тебе на помощь». Повернулся Уйго и ушёл направо по берегу. С тех пор его в деревне не видели. Ходили разговоры, будто он на Гора-Рыбе поселился в том гнезде, что ещё прадед Кали-Оа для себя строил. А так это было или нет, про то дальше будет.

 

Сказание о Шаманихе

Не так, как думали унхи, поступил Уйго когда деревню оставил. Не ушёл он жить на Гора-Рыбу, а стал обходить озеро Таватуй, разглядывать места разные, да запоминать, где речка течёт, где горка поднимается. Сам не знал, зачем это делает — сердце так велело. Там, где появлялся Уйго — Рыбий сын, облака расходились, птицы петь начинали и цветы распускались. Одни лишь волки ему не радовались, будто бы боялись они его.

Так дошёл Уйго до речки, что южный берег Таватуя пополам разрезала. Нагнулся он к воде, чтобы жажду утолить, и услыхал голос: «Кто из моей реки воду пьёт, тот моим сделается». Обернулся Уйго и увидел на камне старуху седую да беззубую. Водной руке старуха бубен большой держала, а на другой у неё сова полосатая сидела — глазищами хлопала.

Уйго и раньше слыхал, что в лесу живёт колдунья, но ни разу не встречал её. Говорили, что колдунья та может и вылечить, и порчу напустить, да не за это её Шаманихой прозвали. Ударит будто бы в свой бубен старуха, и видит, что завтра случится или через три луны. Боялись её за это, потому как человеку прошлое знакомо, а будущее — страшно.

«Разве ж это твоя река? — спрашивает Уйго, не открывая рта, — А я думал, что у рек не бывает хозяев. Чьи же тогда рыбы, что в ней плывут? Чьи птицы, что над ней летают, Чьи травы, что по берегам растут? Тоже твои?». Рассмеялась старуха беззубым ртом: «Ты и правда умён да пригож, как о тебе говорят, Уйго. Немой, а красноречивый! А верно ли, что на тебе знак рыбий есть?».

Скинул рубаху Уйго, и засияла на солнце чешуя, что грудь и спину ему покрывала. Зажмурилась Шаманиха от такого блеска. «Так значит, ты и на самом деле Рыбий сын?», — спрашивает. «Нет, — отвечает Уйго. — Я сын матери моей Сийтэ, зачатый во чреве Гора-Рыбы от духа деда моего Кали-Оа, а отец мой — Уйрал, хоть и нет у нас с ним общей крови».

«Богато тебя одарили, — говорит старуха. — Кали-Оа — благодатью земною, Рыба-остров — спокойствием воды, мать твоя — светом лунным, а отец — солнечным. Нет равных тебе в этой стороне, и не будет, пока ты жив. А жить ты будешь втрое дольше прочих унхов. Всю жизнь свою долгую ты будешь к свету и добру людей вести, миром и справедливостью суд свой вершить, а рыба-остров тебе в том верно служить будет. Непобедим будешь ты, а тот враг, что задумает исподтишка на тебя напасть, в камень превратится. Ещё вот что я тебе скажу: ты будешь последним унхом, никого из твоего племени живым не останется, а ты ещё жить будешь. И ещё: ты пил из моей реки — так что суждено тебе стать моим мужем. Как я сказала, так и случится».

Рассмеялся Уйго: «Ну и небылиц ты наговорила мне, бабка! Может, я и молод ещё, но уж не так глуп, чтобы поверить в твои сказки. Да и откуда тебе знать всё это?». — «Я знаю это, потому что уже жила в тех временах, которые для тебя ещё не наступили, — ответила Шаманиха. — Тот день, что для тебя с восходом солнца начнётся, для меня вчера прошёл. Когда-нибудь ты поймёшь, о чём я говорю».

«Раньше сосна эта рухнет, чем я поверю тебе!», — воскликнул Уйго.

«Это твои слова», — усмехнулась старуха и ударила в бубен трижды. Сова захлопала крыльями и улетела в лес, а Шаманиха исчезла, будто бы её и не было. Только эхо от бубна ещё долго скиталось между сосен.

Стало смеркаться. Вымылся в речке Уйго, подстелил себе хвою и заснул крепким сном. Может, вода в той речке и впрямь не простая была, потому что в эту ночь сбылось то, о чём он давно мечтал: увидел он мать свою, Сийтэ. Будто бы идёт она босиком по заснеженному озеру в одной рубахе и обнимает бережно круглое чрево своё. И будто бы он сам внутри матери своей, ещё не рождённый. Гладит его Сийтэ и приговаривает: «Живи не умом, а сердцем, сын мой. Смотри сердцем и слушай сердцем. Бывает ум подводит нас, а сердце никогда».

Сделал Уйго, как мать велит. Стал смотреть он сердцем и увидел, что вокруг не лёд холодный, а луг, цветами покрытый. Увидел он Шаманиху, что шла по лугу ему навстречу, и будто бы не старуха она вовсе, а юная красавица. Удивился этому Уйго. Стал он слушать сердцем, и услышал треск громкий, будто лёд на озере лопнул.

Очнулся он ото сна и видит, что над Таватуем молнии блещут и гром гремит. А ветер такой, что деревья к земле пригибаются. Вскочил на ноги Уйго, и вовремя. Сосну-то, под которой он спал, вывернуло вместе с корнем и бросило оземь, так что его едва стволом не придавило. А наверху сова заухала, словно старая Шаманиха над ним смеялась.

С той ночи жил Уйго по материнскому наказу — сердцем жил. Искал он по лесам старуху, чтобы поговорить с ней, да не нашёл. Видать, не пришло ещё время для новой встречи. К слову сказать, речку ту и доселе Шаманихой зовут. Так-то вот.

 

Сказание о пастухах и волках

Обжились с годами кержаки-беженцы на таватуйском берегу. Скит по-прежнему хоронился за горой Большой Камень, а скотину гоняли на выпас к соседней горе, где луга светлей да травостойней считались. Пастушили в основном недоросли Тришка Кабаков да Митрофанка Зелютин. Брали мальчишки узелок со снедью и с рассветом гнали стадо по узкой тропе через лес.

Пастушье дело-то вроде нехитрое — полежал на солнышке, коров сосчитал и домой. Но последнее время не только пастухи скотину считали. Волки окрестные про пастбище прознали и стали свой счёт вести. После того как стадо двух коров лишилось, снарядили мальчишек ножами да пугачом самодельным. Хоть пугач тот не пулял, а грому от него было предостаточно. Бахнул — и волки врассыпную. Правда, скотину перепуганную выстрелом, потом приходилось по всему склону собирать.

Вот как-то раз по осени погнали пастухи стадо на заветное место. Не успели расположиться, как окружили волки поляну. Митрофанка стрельнуть собрался, а пугач осечку дал, видать, порох от росы отсырел. Стали тогда мальчишки кричать да палками размахивать. Вроде сперва волки в лес отступили, а потом по опушке обходить стали. Не успели пастухи понять, что волки задумали, как те быка рыжего от стада отрезали и погнали его вверх по склону. Бык не корова какая-нибудь, потерял быка — считай, что пол-стада лишился.

«Ты за коровами следи, — крикнул товарищу Тришка, — А я попробую рыжего отбить». Бросился он в погоню, думал, что испугаются его волки. Да не тут-то было. К быку Тришка прорвался, а волки не отступают. Машет он палкой да ножом, кричит в голос, а волки не боятся, того и гляди — бросятся. А пуще прочих наскакивает одноглазый волчара с седой холкой, по всему видать — вожак. Видит Тришка — худо дело, то ли ему вместе с быком рыжим к волкам на обед готовиться, то ли шкуру свою спасать. Еле успел он на дерево запрыгнуть, как бросились волки на быка. Зажмурился Тришка, чтобы страстей-ужастей не видеть, только всё вокруг тихо стало. Открыл Тишка сперва один глаз, потом другой да подивился. Волки поджавши хвост в лес пятятся, а рядом с быком большой человек стоит. Волос у человека чёрный да длинный, одежда будто бы чешуёй рыбьей расшита, а на шее ожерелье из рыбьих костей красуется. Догадался Тришка, что это унх с калиновского берегу, только как он тут оказался, в толк взять не может.

А унх посмотрел на Тришку и улыбнулся. Тришке почему-то сразу спокойно сделалось. Будто бы сказал ему унх: «Не бойся, слезай. Не тронут волки ни тебя, ни быка твоего». Слышит Тришка слова, однако видит, что унх-то рта не открывает. Чудно! Не спешит Тришка с ветки слазить, глядит, что дальше будет. А дальше вот что: подкрался одноглазый волк со спины и бросился на унха. Глаз жёлтым огнём горит, шерсть седая дыбом, зубы оскалены — ну чёрт как он есть! «Задерёт!», — кричит Тришка.

Оглянулся унх, увидел что волк прыгнул на него, а в глазах даже страха не появилось. Протянул унх руку, ухватил волка за горло, будто бы не волк это здоровенный, а перепёлка малая, и надел его прямо на бычий рог. «Вот так силища!», — удивился Тришка. А бык помотал головой, стряхнул волка наземь, да копытами по нему прошёлся так, что из волка дух вон. Тут за деревьями митрофанкин пугач грянул — волки врассыпную.

Слез Тришка с дерева, а унх протягивает ему хвост волчий и говорит, рта не открывая: «Если ты будешь с собой этот хвост носить, то волки тебя за версту обходить будут и стадо твоё больше не тронут. А про то, что меня видел, ты своим людям лучше не рассказывай». Взял Тришка хвост и спрашивает, мол, кто ты таков, дядька? «Зовут меня Уйго, а кличут Рыбьим сыном», — отвечает унх. Тут разглядел Тришка, что не одежда это вовсе расшитая, а прямо на груди чешуя у унха того растёт.

«Это не той ли рыбы каменной сын, про которую слухи ходят?», — спрашивает Тришка, а сам крестится на всякий случай. «Может и той, да только не твоего это ума дело. — слышит он в ответ. — Помог бы лучше товарищу своему стадо собрать». Тут услыхал Тришка, что Митрофанка его кличет. Спешит Митрофанка на помощь, через кусты ломится, думает, что быка рыжего и товарища его волки на косточки разобрали. Как увидел он Тришку живого-невредимого рядом с быком, да как увидел он страшного волка мёртвым, так очень обрадовался. Спрашивает он у Тришки, мол что тут случилось-то, но тот лишь головой по сторонам вертит, унха ищет. А того и след простыл, будто бы и не было унха никакого.

Вернулись пастухи со стадом в скит и рассказали, как рыжий бык волчьего вожака на рога поймал. Пошли скитники наутро поглядеть на убитого зверя, а на месте том только камень нашли. Камень как камень, только на волка бесхвостого похож. Он и по сей день там лежит. Бывало, наткнётся на него случайный грибник, подивится и дальше пойдёт.

А рыжий бык стал героем, даже кличка к нему приклеилась — Волкодав. Гору же ту стали звать Бычихой. Каждое утро пастухи по-прежнему гоняли туда стадо, только волков на Бычихе больше никто не встречал. Кто говорит, что смерть одноглазого вожака их напугала, кто говорит, что они рыжего быка страшиться стали. Только с того дня Тришка-то Кабаков с волчьим хвостом никогда не расставался. Про унха того никому не говорил. Молчал до поры до времени, а потом всё-таки рассказал, но про это дальше будет.

 

Сказание об убиении старцев

Немало лет прошло с той поры, как первые староверы у Таватуя-озера поселились. Уж не землянки, а срубы добрые стояли на месте панкратьева-то скита. Община староверская и числом и достатком тогда укрепилась. Многие уголь жгли для Невьянска и Екатеринбурга. Скотина на лугах траву жевала. А вот птицу, в отличие от других уральских сёл, не разводили. Считали староверы так: зверь-птица, что на когтистой лапе стоит — нечистые и в еду непригодные. Поезжайте в Таватуй, сами услышите — здесь и теперь тишину по утрам петухи не будят.

Вовсе стал Панкратий стар, а ума-разуму не потерял. Уважали его и скитники, и береговые первоселенцы. Ежели какой вопрос — прежде к нему бежали, а уж потом своим умом думали. По наказу Панкратия жили поморы скромно, тихо, чтобы излишнего интересу к себе со стороны заводского управления не вызывать. Ежели начальство какое до Таватуя добиралось, то никто из панкратьевских носу на берег не казал, будто бы и не было за Большим Камнем скита никакого. Тихо-то тихо, пока не вышло лихо…

Как-то под вечер пропал старый Фёдор Силантьевич Орлов. Пошли его сыновья искать, да нашли на опушке мёртвого. Вся борода седая в кровище, а под бородой кость рыбья воткнута. Такого злодейства таватуйские берега ещё не знали. Столпились скитники вокруг тела, слёзы в горле застряли, слова никто сказать не может. Кому ж это безобидный старец поперёк стал, что его словно скотину забили? Сходом решили про это молчать, в завод не докладывать, а дознание самим учинить. Панкратий самолично каждого таватуйца допросил, а толку мало. Никто ничего странного в тот вечер не заметил. И вроде не врёт никто.

Одна лишь кость рыбья на убивца указует. А костями такими калиновские унхи пользовались, это каждый таватуйский знал. Горячие головы под началом орловских-то сыновей решили на тот берег немедля плыть, чтобы с унхами разобраться. Да Панкратий их укоротил: мол, негоже суд чинить, пока вина не доказана. «А чего тут доказывать? — кричит Васька Орлов. — Кроме дикарей калиновских никто такими бирюльками не играет! Если их сейчас не тряхнуть как следовает, то они, гляди ж, ещё кого пришпилят». Выпустили пар, успокоились немного, решили до утра повременить.

Васька-то Орлов словно в воду глядел — новое утро кровавым выдалось. Прямо на задворках скита старец Иван Пономарёв упал. Тут его и нашли. Похоже было, что выпил дед лишку, да лёг проспаться. Но вот заковыка: кержаки хмельного-то не знали, устав у них строгий был. Перевернули его на спину, а из горла кость знакомая торчит. Вера Ивановна, дочь старикова, по земле руками шарит, словно кровь отцову с земли собрать хочет, причитает как безумная, а рядом внуки стоят, мал мала меньше, и ревут в голос.

Горе настало в скиту.

В тот день молились дружно. По указу Панкратия все сидели по домам, так, чтобы никто без призору не остался. Особо было наказано про стариков — ни под каким предлогом их за порог не пущать. Только старым, что малым — наказы не писаны. Антип-то Седой восьми десятков от роду, тот самый из береговых первоселенцев, сговорил пастуха Митрофанку Зелютина на убивца охоту начать. «Я впереди пойду, вроде как живец на рыбалке, — объяснял Антип. — А ты укромно будешь за мной следить. Как заметишь чужака, так начинай из своего пугача палить. Гони его проклятого в сторону скита, там его и повяжут». А Митрофанка, даром что на голову Антипа перерос, а ума в той голове не накопил — поддался на дедовы уговоры.

Вот пошли они вдоль берегу: Антип впереди, а Митрофанка в отдалении за деревьями хоронится. Старался он как можно тише ступать, чтобы себя не выдать, а вышло плохо — подвернулась нога на камнях. Присел Митрофанка, зубы от боли стиснул, крикнуть не может, чтобы себя не выдать. Не знал этого старец и шёл себе дальше, а уж за ним будто тень бесшумная пристроилась. Как дошёл он до малого мыса, так тень та ему на спину бросилась и наземь повалила. Пытается старик крикнуть, а пальцы злодея словно хомутом ему голо стянули.

«Скажи, старик, не ты ли каменную рыбу к себе привадил?», — шипит злодей. Антип мотает головой, мол, нет, не я это. «Все вы так говорите. Пока не дознаю, кто из старцев ваших рыбу вызывать умеет, буду убивать вас. А ну говори, старый пень!». Молчит Антип. Разозлился убивец, потащил старика к воде и стал бородой в озеро макать, так что тот едва не захлебнулся. «Панкратий это…», — хрипит Антип. «Панкратий, говоришь? — торжествует злодей, — Ну, спасибо тебе, старик! Уважил! Вот тебе за подсказку твою подарок от меня». И с этими словами воткнул он острую кость Антипу в горло.

Опрокинулся на спину старец и глянул в лицо злодею. Глядит и глазам не верит: злодей-то — сын его пропащий, Пётр. Только изменился Пётр сильно, усох лицом, волос седой стал, кожа бледная, а глаза белёсые, словно рыбьи глаза-то сделались. Течёт красная кровь в Таватуй-озеро, а с ней вместе и жизнь антипова утекает. «Прощаю тебя…», — хрипит Антип. Ухмыльнулся Пётр: «Мне твоё прощение без надобности, старик». Плюнул ему в лицо да исчез среди сосен.

Тут-то наконец Митрофанка до берега доковылял. Как увидел Антипа в крови так закричал, стал из пугача в небо палить. Сбежался народ, бабы вой подняли. «Тише!»-прикрикнул на них Панкратий, потому что увидел, что жив ещё Антип. А тот успел только прохрипеть: «Прости меня… Пётр это…» А потом душу отпустил. Показалось скитникам, что Антип перед кончиной прощенья у сына пропащего просил, а никто в толк не взял, что это он имя убивца назвать успел.

Кровь антипову приняло в себя заветное озеро, растворилась она в глубину и до дальних берегов. Встрепенулась каждая рыба и каждый рак придонный, почуяв вкус крови. Содрогнулась Гора-Рыба, узнав, что совершилось в её владениях убийство человеческое, и во второй раз вспомнила она пророчество Кали-Оа. В тот вечер печальным стало небо, а закат алым цветом воду покрасил, будто бы от берега до берега озеро кровью налилось.

 

Сказание о каменных столбах

Схоронили убиенных старцев за околицей у Большого Камня. В скале-то глубокой могилы не выроешь. Выдолбили с молитвой сколько смогли, уложили гробы простые, а сверху камнем завалили. Кресты деревянные им справили о восьми концах, как у поморских староверов принято.

Чёрная печаль опустилась на таватуйский берег. Чёрные думы одолели скитников, а среди семей, что старейшин своих лишились, жажда мести проснулась. Стал разведывать Васька Орлов, не появлялось ли окрест унхов-рыбарей али какого ещё народу бродячего. Тут-то и вывалил ему Митрофанка Зелютин, что якобы Тришка Кабаков на бычихинском пастбище унха какого-то видел, но это ото всех скрывает. Призвали Тришку к ответу. Куда тут денешься? Пришлось рассказать ему и про унха в рыбьей чешуе, что рыжего быка спас, и про хвост волчий. «Ясно тут всё, — нахмурился Василий. — Он-то злодей и есть, больше некому!». И как не пытался отговорить их Тришка, стали мужики собираться на охоту за убивцем.

Изо всех лишь старец Панкратий Фёдоров поборол в сердце своём тоску да отчаяние, потому как отчаяние — это грех смертный. Отчаявшийся подобен цветку, что распускаться не хочет и жизнь отвергает. А ещё опасен отчаявшийся человек для других людей, потому как не ведает, что творит. Помолился Панкратий, взял двух сыновей своих старших в охрану и пошёл за большой мыс, чтобы с Гора-Рыбой совет держать. Как пришли на место, наказал он сыновьям поворотиться в сторону леса и следить, чтобы злодей не смог к нему со спины подобраться. Оборачиваться же к озеру строго настрого запретил.

Стукнул Панкратий камнем о камень и явилась перед ним как раньше рыба-остров. Не стала Рыба вопросов ждать, а сразу сказала: «Знаю: беда большая у тебя случилась, только куда большая беда твоих людей впереди ждёт. Тот, на кого они зло подумали, не убивал стариков ваших. Три жизни этого человека защищают, и горе тому, кто тайно или явно намерится зло ему учинить». — «А знаешь ли ты, кто истинный злодей?», — спрашивает Панкратий. «Ты сам знаешь, потому что названо тебе его имя». Больше ничего Гора-Рыба не сказала, растворилась в тумане, словно бы и не было её.

Поспешил Панкратий с сыновьями в скит, а слова Рыбы из головы у него не идут. «Вроде перед смертью Антип Петра поминал, сына своего пропащего. Да могло ли так быть, чтобы тот спустя много лет объявился отца престарелого жизни лишить?». Вернулся Панкратий, а в скиту волнение немалое, потому как Васька Орлов увёл людей за собой, чтобы унха бродячего поймать. А ушли с Васькой брат его младший Егор, три пономарёвских внука и мать их Вера Ивановна и Антипа Седого сыновья Прохор и Фрол. Увязался за ними и Митрофанка-пастух, что себя винил боле прочих в антиповой смерти. Приказал Панкратий немедля вдогонку отправляться, чтобы вернуть мстителей, да куда там! Не догнали.

Васька Орлов был следопытом знатным, потому как много охотился с батюшкой своим покойным по окрестным лесам. Ухо на землю положил, веточку сломанную понюхал, да и повёл отряд свой на север. К вечеру второго дня увидели они добычу свою. Не прячась шёл унх среди сосен, спокойно, будто бы и не было у него на руках стариковой крови. Разглядел его Васька и понял, что силищи в этом унхе на семерых хватит. «Нападём тайно, — сказал он своим. — Дождёмся пока уснёт и повяжем». Только Митрофанка, который доселе из всех самый решительный был, вдруг засомневался, мол, а вдруг этот унх и не причём вовсе, уж больно он мирно по лесу разгуливает. Злодеи-то, дескать, себя так не ведут. «Трусишь?», — спрашивает его Васька. «Ну уж дудки!» — встрепенулся Митрофанка и про сомнения свои забыл.

Выбрал унх для ночлега лысую горку, подстелил себе хвою, да и прикорнул. Обождал немного Васька Орлов, чтобы убедиться, что враг беззащитен, и стал руками махать, мол, окружай его, братцы! Бросились на унха скитники, того и гляди повяжут. Только чувствуют они, что ноги идти отказываются. Будто бы тяжестью каменной каждый шаг наливается. Закричал тут Митрофанка, разглядев, что каждый из нападавших уж по пояс каменным сделался. Вскочил на ноги Уйго, глядит, как вокруг него люди в камень уходят, а сделать ничего не может — так уж наречено, что всякий, кто тайно на него нападёт, в камень обратится. Вера Ивановна Пономарёва бросилась в сторону, а от заклятья ногами не убежишь. Пока сама камнем не стала, пришлось ей смотреть, как трое детей её каменными столбами делались. А от такого любая мать окаменеет.

Воздел к небу руки Уйго и просил небо вернуть жизнь человечью в каменные столбы, потому как не желал он зла тем, кто напал на него. Но ничего не ответило ему небо, и камни остались камнями, — то, что на небе написано, человеку исправить не дано. Тогда стал молить он небо, чтобы даровало оно ему третий глаз, способность видеть то, что у него за спиной делается. Сжалилось небо, и с того дня обрёл Уйго внутри себя око недремлющее, что видело всё вокруг и во тьме ночной, словно при солнце ясном.

Как случилось это дело страшное, в кержацком скиту все свечи ветром задуло. Догадался Панкратий Клементьевич, что не вернутся мстители в скит и что судьба их свершилась. Так оно и вышло. Искали пропальцев всем миром, а без толку. С той ночи встали на лысой горке, что вниз по течению Нейвы, семь камней к небу простёртых. Со временем окрестил их народ «Семь Братьев», а восьмой камень поменьше, что на отшибе примостился, «Сестрой» нарекли. Стоят они и по сей день и напоминают нам, что злая память к добру-то не ведёт.

 

Сказание о возвращении блудного сына

С тех тревожных дней, как восьмеро скитников сгинули, приказал старец Панкратий нести сторожевую службу вокруг скита, опасаясь новых несчастий. Днём и ночью бдила вооружённая чем можно охрана, вглядываясь в чащу, не прячется ли злыдень таватуйский среди сосновых стволов. Так прошло три дня, а на четвёртый прибежал в дом к Фёдоровым младший из Кабаковых — Фома, которого в скиту «Агнцем» прозвали, за волосы светлые да кучерявые.

«Деда Панкратий! — кричит с порога Фома. — Деда Панкратий, там брательник человека в кустах нашёл».

«Какого такого человека?», — заволновался Панкратий.

«Мёртвого да белого! — выпучив зенки, прошептал мальчишка. — Не наш он».

Сбежались скитники и видят: лежит под кустом рябины седой человек в такой рваной одёжке, будто она из одних дыр сшита. Лицом вниз лежит, точно мёртвый, а в плече у него кость вострая рыбья торчит, а под костью пятно кровавое. Дурак не заметит — кость-то в точности такая, какими старики их на небо отправлены были.

«Ох, гореть тебе в аду, убивец!», — кричат бабы и в сторону Большого камня кулаком грозят, будто видят, как злодей за соснами прячется.

Перевернули тело, видят — лицо незнакомое, кожа в морщинах, а стариком не назвать. Подошёл поближе Фома Кабаков, чтобы мертвеца разглядеть, да отскочил, как ужаленный.

«Шевелится он!», — кричит Фома, за старших прячась.

Пригляделись — и вправду дышит. Подхватили несчастного на руки и бегом в скит. Панкратий сыновьям своим приказал чужака к нему в дом нести, да скорее звать травницу Лукерью из береговых углежогов.

Уложили горемычного странника на полатях, сняли с него ветхие одежды, обмыли водою тело исхудалое. Тут и Лукерья Ильинична подоспела, осторожно вынула из плеча рыбью кость, отваром кровохлёбки рану умыла да лоскутами подорожник примотала. После того, бедолага раненый вроде как дышать ровнее стал. Глядит на него Лукерья внимательно и головой качает: «Знакомое лицо, — говорит, — а с кем схож понять не могу».

Как раз тут-то и застонал раненый, и глаза открыл. А глаза у него белые, будто рыбьи.

«Чей будешь, человек?», — пытают его скитники.

«Долго странствовал я, — еле шепчет раненый. — Теперь к дому отчему решил податься. Антипа Седого старший сын я, Петром звать. Где же батюшка мой, скажите, люди добрые?».

Опустили глаза скитники: «Батюшку твоего, Пётр Антипыч, неведомый злодей убил».

«Как же это!», — простонал странник и слёзы потекли по щекам его.

«А кто ж тебе такой подарок-то вручил?», — спрашивает его Лукерья и кость показывает.

Поглядел Пётр на кость и вздрогнул. «Огромный страшный унх за мной гнался, а я от него убежать не смог. Пырнул он меня остриём своим, да видать подумал, что насмерть убил. А не убил, оказывается. Вот как вышло».

«Ладно, — говорит Лукерья. — Лежи Пётр Антипыч, от беды оправляйся, а завтра поутру братья твои тебя в отчий дом перенесут».

Завалилось солнышко за калиновский берег, стало темно. Лишь факела по околице — охрана службу несёт.

Открыл среди ночи глаза Панкратий от того, что в рот ему тряпицу засунули, да так, что и не замычишь.

«Ну что, дед, — шепчет у него над ухом спасённый Пётр. — Теперь пришло время нам с тобой на берег прогуляться. Не зря мне сказал батюшка мой перед смертью, что ты один дорожку к рыбе-острову знаешь».

С виду худой да хилый взвалил Пётр Панкратия на плечо и шмыг за ворота. Ужом проскочил мимо охраны, да и не мудрено: охрана-то вовсе в другую сторону смотрела.

По камням между сосен спустился Пётр со своей ношей на берег. Огляделся. А уж после тряпку изо рта Панкратьева вынул.

«Давай, старче, зови рыбу свою, — шипит Пётр. — А коли не позовёшь, пойдёшь к старцам своим за компанию». Одной рукой злодей у горла Панкратьева вострую рыбью кость держит, а в другой факел полыхает.

«Не знаю я, зачем тебе большая рыба нужна, только не буду я звать её сюда, потому как зло от тебя, а я злу служить не буду», — говорит Панкратий, а сам понимает, что последний час его настал.

«Если бы ты знал дед, как меня твоя Рыба в подземелье заманила, как я много лет выхода искал да едва не сгинул там, знал бы ты, как сладко было бы мне убить её так же, как я убил всех стариков ваших. Я даже отца своего не пожалел, потому что никогда бы он не понял страданий моих. Отмстить за всё это хочу, только ради этого я и живу теперь, а ты мне в этом сейчас поможешь. А коли не поможешь, то найдут тебя завтра с острою костью в горле. Спервоначалу я убью детей твоих, а потом и за внуков возьмусь».

«Убей меня лучше, а путь к Рыбе я тебе не покажу! — отвечает ему старец. — Видит Господь злодеяния твои и не даст тебе совершить больше, чем ты совершил уже».

«Тогда иди встречать Господа своего!», — закричал Пётр и замахнулся костью.

Только тут будто ветер по веткам пробежал и со стороны озера голос раздался: «Не трогай старца, Пётр. Не он тебе нужен, а я нужна».

Поворотился Пётр к озеру, а озера-то и не видно — Гора-Рыба перед ним стоит.

Кинул Пётр старца на камни, и бросился к Рыбе.

«Ах ты чёртово отродье! — кричит Пётр. — Я тебе сейчас припомню все мучения мои!». — «Ты сам их выбрал, — отвечает Гора-Рыба. — А уж коли выбрал, так смирись с судьбою».

Перепрыгнул Пётр на спину рыбью и стал факелом жечь все кусты и деревья, что на каменной спине её росли. Не прошло и минуты, как Гора-рыба превратилась в большой костёр. А злодею того и надо: «Я поджарю тебя, уродина!» — кричит он.

Горячо стало Рыбе, и поплыла она на середину озера, а злодей всё не успокоится — подобрался он к тому месту, где рыбий глаз был и вонзил в него факел горящий. Закричала Рыба от боли страшным голосом. Этот крик услышали птицы и снялись с веток, белки покинули свои дупла и разбежались, рыбы и большие и малые легли на дно и затаились. Гора-Рыба нырнула в глубину, чтобы потушить пожар, а вместе с ней и Пётр под воду ушёл. Чёрная злоба, что накопил он за многие годы, не отпускала его. Лишь оказавшись на дне озера, он понял, что не хватит ему дыхания, чтобы живым выплыть. Вдохнул он таватуйской воды, и пальцы его разжались. Всплыло его мёртвое тело на поверхность, а волна ночная к берегу его прибила.

Проснулись по утру скитники: ни старца Панкратия, ни сына блудного Петра Антиповича в доме нет. Бросились на берег, а там только мертвец на волне качается — в одной руке обломок факела, а в другой — кость рыбья. Признали Петра, а вот Панкрантия найти не смогли. Смутные мысли одолели поморов, будто бы сиротами они сделались. Смерть вокруг подступает, а мудрое слово сказать некому. Нет Панкратия, кому свой ум да мудрость приложить? Потому, наверное, и называют людей стадом Господним, что они будто овцы, без пастыря не ведают, куда идти.

 

Сказание о завете Панкратия Таватуйского

К вечеру другого дня ворвался в скит младший из семьи антиповой, Серёга Седой. Рассказал он, как на рыбалку шёл на мыс, да Панкратия убитого увидел. Бросились скитники на место указанное и увидели такую картину: тело старца Панкратия держит на руках здоровенный унх, по всем приметам тот самый, про которого Тришка Кабаков сказывал.

Мужики того унха сразу на мушку взяли. «Оставь старца, а сам отойди!», — кричат. Только унх будто не слышит их, головой водит из стороны в сторону, молится будто.

Не утерпел Семён Орлов, да и пальнул в дикаря. Целился, прямо в сердце, только вот незадача — пуля от груди унховой отскочила да и в сосну ушла. Поглядел унх на скитников, да и пошёл им навстречу, а Панкратия бережно, словно ребёнка, на руках несёт. Те испугались и бегом обратно, в скит. Затаились скитники по избам, а унх положил Панкратия на лавку рядом с домом фёдоровским. Глядят — а Панкратий-то и не мёртвый вовсе, руками шевелит, будто всех к себе зовёт.

Осторожно по одному выползли они из берлог своих, да пошли к той лавке, где Панкратий лежал. Только тут и узрели скитники, что голова у старца с затылка — сплошное кровавое месиво. Побежали Лукерью-травницу звать, только без толку — Лукерья увидела Панкратьев затылок и упала на колени — Господу молиться.

«Люди мои православные, — обратился к ним старец слабым голосом. — Приближается последний мой час на земле, поэтому хочу я, чтобы запомнили вы мои слова надолго, а когда сами состаритесь, чтобы передали их детям своим и внукам».

Заслышав это, стали креститься скитники и на колени встали, а бабы лица платками закрыли, чтобы слёз не растерять.

Так говорил Панкратий: «Я привёл вас сюда много лет назад, я дал вам кров, пищу и веру нашу сберёг. А меня сюда привёл Господь, он дал мне силу и терпение, чтобы я это смог сделать. Словно Моисей вёл я вас на благодатный таватуйский берег. Немалые беды и трудности мы пережили вместе, помогая друг другу. Сосед здесь никогда не был соседу врагом, потому как любовь к ближнему заповедал нам Господь, а мы сердцем сохранили эту заповедь. Мы выжили, мы умножились силами и числом. Дети наши и внуки родились здесь, и никогда в жизни у них не будет ничего дороже, чем этот берег и это озеро».

Закивали скитники, мол, истину говоришь.

А Панкратий продолжал так: «Коварным злодеем оказался вовсе не дикарь калиновский, как вы думали, а Пётр, Архипа Седого старший сын. Долгие годы скитаний накопили в душе его чёрный яд и злобу на всё сущее. Убил он наших старцев, и даже отца родного не пощадил. Если бы не чудо, то и меня ждала бы та же участь. А кости рыбьи он использовал, чтобы все на унхов думали. Даже себя костью проткнул, чтобы в доверие к нам влезть. Боязно подумать, какие злодеяния он мог совершить, кабы не настигла его судьба прошлой ночью. Знаю я, что поквиталось с ним само Таватуй-озеро, напоило его до смерти своей водой, да на берег выплюнуло».

Перекрестились скитники, по убитым загоревали да за живых порадовались.

Ещё Панкратий так сказал: «Братья и сёстры мои, это вовсе не значит, что испытания ваши на этом закончились. В тот миг, когда злодей душил меня, было мне видение: словно воспарил я над берегами таватуйскими и видел многое из того, что скрыто завесой времени. Будто бы за все недобрые дела да греховные мысли страшный потоп через годы случится, и не все, кто жив, спасётся от него. Будто озеро наше после потопа того удвоится величиной. Будто на берегах его встанут заводы железные да городины каменные. Будто люди из заводов и городин тех будут свои нечистоты в озеро отправлять, а берега свалкой помойной сделают. И наполнится озеро ядом от нечистот тех, и станут берега его болотами топкими, и всплывёт рыба его брюхом кверху, и сделается вода его мёртвой, такой, что на берегах всякое дерево и трава в прах обратятся. Не ведаю я, может, это видение — приговор нашим внукам, а может, это предупреждение им.

Так наказываю вам, а вы детям и внукам своим накажите жить так, чтобы не сбылось всё это. Если останется чистой вода таватуйская, то и земля вся наша процветать будет, а коли озеро в грязь превратится, то скотом сделается человек и дети его скотами народятся».

Страшными и непонятными показались скитникам слова Панкратия. «Скажи, отче, а кто человек этот, что принёс тебя сюда?», — спросил кто-то из скитников.

«Это великий человек: он унх и зовут его Уйго, сын Уйрала, — отвечал Панкратий.  — От него зависит многое, что случится здесь от века до века. Зла никому он не сделает, а добра даст вам столько, сколько вы попросите. Он будет заботиться о вас, когда меня не станет. Не смотрите, что он немой — зато он сердцем умеет так говорить, что любой язык позавидует. Полюбите его, несмотря на то, что это из-за него камнем люди наши стали».

«Не хватало нам, истинным христианам, к язычнику-дикарю в завет идти! — крикнул старший из кабаковых сыновей. — У него, как у чёрта, чешуя на теле растёт, а там уж гляди, и хвост и рога покажутся».

«Не в своём уме ты, старче! Как я могу полюбить того, кто мужа моего камнем сделал?», — крикнула Катерина, вдова орловская, и увела детей своих на берег. С того дня Орловы отказались от старой веры и сделали себе дом у воды.

Остальные же молились три дня и три ночи. А унх с чешуёй на груди ни на миг от Панкратия не отходил. На четвёртый день старцу хуже стало — ни слова сказать, ни подняться.

«Скажи, деда, — подкрался к старцу внук Егорка Фёдоров, — Правда ли, что ты с каменной рыбой разговаривал?». — «Правда». — «Дык, она же порожденье диавола, искусителя нашего!». — «А ты не торопись с диаволом-то её роднить. В самый трудный час, когда племя наше в этот край пришло без крова и без пищи, на молитвы мои Гора-Рыба явилась и спасла нас. В самых сложных делах я советовался с ней, и она помогла мне многократно. Неисповедимы пути Господа нашего, а знак его — рыба».

Протянул Панкратий внуку кулак, в котором заветные камни держал. Разжались пальцы — камни по полу покатились. Подобрал их Егорка, да в отцов кисет спрятал. Зачем? Сам не понял, только от деда Панкратия какая-никакая, а память.

Там, где кресты старцев убиенных были, новый крест встал. Не пропала в веках память о великом старце, что кержаков на Урал привёл. И по сей день приходят к тому кресту люди, кто помолиться, а кто просто слово доброе сказать. Помним мы до сих пор и завет Панкратьев. Доколе не сгубили ещё люди великое озеро, мы будем хранить его, потому как в жилах наших течёт вода таватуйская.

 

Сказание о кончине Уйрала и женитьбе Уйго

Вот так и вышло, что прозвали унха Уйго на правом берегу Таватуя «Хранителем». Как соберётся чего над головами поселенцев таватуйских, то ли гроза опасная, то ли проверка из Невьянска, как из под земли появляется унх с рыбьей чешуёй на груди и рта не раскрывая говорит, что людям делать. И вот ведь что удивительно: как скажет, так оно и случается. Все привыкли слушаться его кроме орловских да трифоновских, тех, что после Панкратьевой кончины от скита на берег подались. Те «бесом» его звали, и детям своим строго-настрого наказывали с «бесом» не говорить, но знамением крестным гнать его от себя.

Да и среди своих Уйго не особо уж в чести был. Ладно прочие унхи — а отец родной в его сторону смотреть не хотел, не мог он простить сыну своей потери. Годы шли, совсем седой да хилый Уйрал сделался. Не было в племени никого, кто позаботился бы о нём. «Пусть Рыбий сын кормит тебя, старик!», — говорили ему унхи. Но никакой помощи из рук сына Уйрал принимать не хотел. Горько было Уйго от этого, только ничего он поделать не мог. Так было до того самого дня, когда Уйрал собрался умирать.

Ровно накануне явился на калиновсий берег Уйго и начал последнюю лодку для отца готовить. Лодка та на зависть соседям была — вся красная, а по краю голубыми рыбами расписанная. А посерёдке Уйго человека нарисовал, а внутри у человека того — рыба, а внутри рыбы снова человек маленький.

Уложил Уйго отца в лодку, взвалил её на плечо и понёс её в лес.

«Зачем ты мня в лес несёшь? Я всю жизнь на воду глядел. Неси меня к воде!», — сердится старик.

«Нет, отец. Не примет тебя большая Рыба, как ты не принял меня после смерти матери».

«Не мог я принять тебя! Это ты убил любимую мою Сийтэ!».

«Жизнь и смерть — сёстры родные, — сказал Уйго. — Если ты не смог смерть должно принять, то и жизнь тебе не в радость».

Удивился Уйрал таким словам и задумался.

«Прости меня, Уйго. Возможно, я не прав был, отказавшись от тебя!»

«Я прощаю тебя, отец. Пусть твой последний сон будет спокойным!», — промолвил Уйго и тотчас же глаза Уйрала закрылись и последний вздох его прошелестел по ветвям.

Остановился Уйго. В первый раз за всю жизнь из глаз его потекли слёзы. Каждая слеза, что падала на землю, обращалась в красную ягоду. Когда кончились слёзы, Уйго отвернулся от лодки и на поляну вышли волки.

«Вы всегда боялись меня, — сказал им Уйго. — Но сегодня, в день кручины моей, нет у меня больше никого, ни родных, ни близких. Я теперь одинок и больше похож на волка, чем на унха. Пусть день моей печали станет для вас днём прощения и мира».

Только сказал это Уйго, как волки кинулись на тело Уйрала, и когда Уйго обернулся к лодке, то от тела его отца уж ничего не осталось. Лёг в последнюю лодку отца Уйго и пролежал так до осени. Лишь когда упал на траву первый жёлтый лист, встал он и пошёл прочь.

Дни и годы шёл Уйго вокруг озера гордый и одинокий. Шёл он, пока не попал в то место, где речка по камням текла. Напился из реки Уйго и уснул на берегу. А ночью приснилась ему дева с чёрной длинной косой и зелёными глазами. «Ты пил из моей реки, так, что суждено тебе стать моим мужем. Как я сказала, так и случится», — сказала дева. Открыл глаза Уйрал и видит: сидит перед ним в лунном свете сова, а рядом стоит дева, точно из сна его. Никогда ещё не ведал Уйго такой страсти: понял он, что не жить ему без неё. Бросился он к ней, а девы и след простыл. Лишь смех её меж сосен эхом бродит, словно колокольцы звенят. До утра гонялся унх за девой, только с рассветом сумел за косу её ухватить.

«Не бойся, Рыбий сын! Никуда я от тебя не сбегу — смеётся дева, — Ведь мы с тобой друг-другу назначены».

«Кто ты такая?», — удивляется Уйго.

«Я Шаманиха, — та самая старуха, что ты много зим назад в этом месте встретил. Только теперь я дева молодая, потому как моя жизнь в обратную сторону повёрнута».

«Будь моей! — просит Уйго. — Я устал быть один, словно волк. Хочу жить, как люди живут. Пусть будут у меня дом и дети, покой и радость на долгие годы».

Опустила дева глаза и молвит печально: «Многое тебе дано, Уйго, и длинная жизнь и счастье людям помогать. Только и женитьба и дети много горя тебе принесут. Готов ли ты к этому?»

«Готов ли я? — воскликнул Уйго, — Готов! Никогда мой отец, да и дед мой Кали-Оа, от которого моя жизнь дважды произошла, не боялись смотреть судьбе в лицо. Не убоюсь и я судьбы своей».

«Будь по-твоему, любимый! — сказала Шаманиха и обняла Уйго. — Только положено для этого у родителей соизволения просить».

«Нет у меня больше ни матери, ни отца». — грустно отозвался Уйго, подумав о Сийтэ и Уйрале.

«Ошибаешься ты, — возразила Шаманиха. — На дне озера лежит Великая Мать твоя. Долгие дни её печальны. А из двух глаз лишь один теперь видеть может. Но и этого хватит чтобы ты показал ей невесту свою».

Только теперь вспомнил Уйго про Рыбу, что жизнь ему подарила. Взял он за руку Шаманиху и вошёл в воды таватуйские. Шли они по дну озера словно посуху, и лишь тогда, когда у обычного человека дыхание бы кончилось, увидели они Гора-Рыбу, лежавшую на песке. Правый глаз рыбы глядел на них с печалью, а в левом глазу обломок факела торчал. Выдернула Шаманиха его из рыбьего глаза, а сам глаз намазала чем-то и пошептала над ним слова секретные.

«Здравствуй, Рыба! — сказал Уйго. Решил я жениться, и невесту свою привёл тебе показать».

«Хороша твоя невеста, — промолвила Рыба. — Только много горестей сулит тебе женитьба на ней. Сердце своё спросил ли ты?».

«Спросил! И оно ответило мне: «Да!».

«Да будет так! Только помни: мало радости тебе она тебе принесёт», — промолвила Рыба и открыла огромный рот свой.

Вошли в рыбий рот Уйго с Шаманихой и удивились тому, что увидели там. Будто бы оказались они не под водой таватуйской, а в уютной хижине. Вот и лежанка, вот и табурет, и очаг, а в очаге огонь горит, да над огнём рыба ароматная печётся.

Когда люди говорят «любовь», то каждый понимает это слово по-своему. Для кого-то это тяжёлая болезнь, для кого-то — награда за долгие страдания. А для немногих любовь — это судьба, от которой ни убежать, ни скрыться невозможно. Счастлив тот, кто это понял и преклонил голову перед нею.

 

Сказание о судьбе Уйго

Вот так Уйго остался жить в устье реки-Шаманихи, приняв свою судьбу. Нередко наведывался он и к своим подопечным. Поселенцы-кержаки привыкли к большому унху с рыбьей чешуёй, который им молча советы давал. И хотя все его советы верными оказывались, многие крестились — так, на всякий случай, мало ли чего от дикаря-то ждать. У детей, что Панкратия помнили, уж свои дети к тем временам народились. Разрослось хозяйство кержацкое по берегу и выше на горе, забыли поселенцы про страх, голод да нужду, потому как перестала власть староверов гонять, как в прежние времена. Дома новые строились, стада множились да озеро рыбой подкармливало.

Захаживал Уйго и на калиновскую сторону, к сородичам своим. Только там куда хуже его встречали и советов мудрых слушать не хотели. Тяжёлые времена настали тогда для унхов. Не в том причина, что охота да рыбалка оскудела, а только перестали женщины детей рожать. Будто бы какое проклятие на племя легло. Мужчины молились всем богам, жгли на кострах жирную рыбу да лучшее мясо, а толку не было. Видно, решили боги прекратить род унхов от веку. И больно было Уйго смотреть на соплеменников впавших в гордыню от горя.

Лишь дева-Шаманиха понимала его, заботилась о нём, и отдавала ему всё, чем наградило её небо и земля. Совы охраняли его сон, белки приносили ему дары лесные, гордый олень при встрече преклонял перед ним ветвистые рога.

Великая радость была для Уйго, когда Шаманиха сказала своему суженому, что скоро у них родится ребёнок. Только вот сама Шаманиха не радовалась — печально знать, что недолог век твоих детей. Так и вышло: девочка, что родилась ночью, наутро стала девушкой, к вечеру повзрослела и, не дождавшись полуночи, старухой умерла. Спустя год так же случилось и с сыном Уйго.

Вспомнил он тогда пророчество о том, что ни один из унхов не переживёт его. Вот и жена его любимая становилась год от года моложе. Счастье Уйго кончилось тогда, когда он понял, что жена его из подростка стала совсем ребёнком. Опечалился Уйго, но продолжал заботился о ней, будто Шаманиха была его дочерью. Шли годы — и ребёнок превратился в младенца.

Крикнул Уйго белым чайкам, чтобы нашли они Гора-Рыбу и привели к нему. Но вернулись чайки ни с чем. Заплакал Уйго, и слёзы его, падая в озеро, обращались в мелких рыбёшек и разбегались в разные стороны. Но и они не сумели вызвать Рыбу из глубин. Тогда вошёл он в озеро и шёл по дну до тех пор, пока не увидел её перед собой.

«Знаю я про горе твоё, Уйго. — сказала Рыба. — Только вот, что я скажу тебе: ты предупреждён был о том, что любовь принесёт тебе много печалей. Принявший судьбу подобен камню, а камни в жалости не нуждаются. Вот тебе моя скорбь, но не жалость, и будь же твёрд до конца». «Не жалость мне нужна, а совет твой. — взмолился Уйго. — Я знаю, что нужно делать, когда старика в последнее плаванье провожаешь, но сейчас я растерялся. Любимая моя была женой, потом дочерью, а теперь что мне с ней делать?» «Отдай её земле, как это делают люди с дымного берега, потому как жила она на земле, сила её от земли была, и в землю обратно та сила должна воротиться». Сказала так она и в этот миг вся тина, что лежала ковром на дне поднялась вверх, а когда вода очистилась, то Рыбы и след простыл. Тогда направился Уйго по дну с печальной ношей своей в сторону скита.

А на том берегу в это время младшие из поселян Егоров Мишка с сеструхой Дашкой снасть снарядили да на рыбную ловлю подались. Дошли они до воды, глянули на озеро и испугались — весь Таватуй от берега до берега густой тиной покрылся. Словно и не озеро это вовсе, а зелёное поле волнами колышется. А тут ещё вот что случилось: раздвинулась тина, и на берег вышел огромный человек с младенцем на руках.

Рванули со всех ног Мишка и Дашка в скит, чтобы народ упредить о явлении таком. Заволновался народ, зашушукался. А Уйго положил младенца посреди скита и рта не открывая, говорит: «Похороните её в земле, как у вас положено, да прочтите над ней все свои молитвы». — «Как же это, коли на ней креста нет?», — раздался из толпы голос. «Так покрестите её перед смертью по вашему обычаю, как всех младенцев крестят», — сказал унх, да так сказал, что больше никто не усомнился, что так и надо сделать.

Только успели все обряды над девочкой свершить, как она душу на волю отдала. Закопали её недалеко от того места, где старики-первопроходцы лежали. Всю ночь в лесу совы ухали, а наутро на том месте куст шиповника вырос, да весть в розовых цветах. Странную жизнь прожила Шаманиха: старухою на свет явилась, а младенцем померла. Не осталось от неё даже имени, только куст тот, да название двух речек большой и малой, да горы над ними, что по сю пору Шаманихой именуют.

Горькая участь тому, кто впервые увидел суженную свою старухой, полюбил — молодухой, а хоронил — младенцем. Печально большой унх сидел у шиповника когда подошёл к нему Прохор Вяткин, что в те времена кержаками верховодил, и говорит: «Совсем седой стал ты, Уйго. Похоже, прошло твоё время». — «Ошибаешься ты, Прохор Ильич, — ответил Уйго невесело. — Моё время только начинается!».

Запомнил Прохор Вяткин те слова, потому как знал он, что большой унх просто так слова не скажет. Глядел он на затянутое тиной озеро и тревожно было ему на сердце, словно чувствовал он, как подходит к концу спокойная жизнь, как чёрною тучей из-за горы накатывают грядущие беды да напасти.

 

Сказание о строительстве Верх-Нейвинского завода

Вопреки всем тревогам Прохора Вяткина новые дни принесли таватуйцам одни радости.

На девятый день после похорон девочки вода очистилась от тины, словно и не было её, а клёв такой пошёл, что рыбакам сидеть без дела было некогда.

Вскоре в посёлке появились люди из Верх-Нейвинска и рассказали, что заводчик Прокофий Демидов, Акинфия Демидова наследник, набирает рабочих для строительства нового железоделательного завода на речке Нейве, той самой в которую Таватуй-озеро воду свою отдавало. Почти вся крепкая молодёжь Таватуя и соседней Аяти записалась на работы, ведь работа — это хлеб для семьи тем более, что Верх-Нейвинск-то вона, рукой подать.

Приказчиком по новому заводу Демидов назначил Евлампия Севостьянова, известного крутым нравом да преданностью своему хозяину. Вместе с питерским инженером Мюллером Севостьянов появлялся то тут, то там на стройке, чтобы проверить соответствие чертежам, ну и, само собой, на рабочих прикрикнуть словом ядрёным, без которого наш человек работать не умеет. Работали и днём и ночью, потому как Демидов приказал пустить завод по осени — срок для такой стройки невозможно малый. Израбатывались люди, калечились и дохли, словно загнанный скот. Когда несколько таватуйских дворов своих кормильцев потеряли, люди подняли голос: мол разве можно так над людьми измываться, кормить гнилой картошкой и заставлять работать от утра до утра. Только приказчик Севостьянов к таким речам привычный, чай не первый завод-то демидовский поднимал. «Эй вы, — говорит, — дрань лесная! Я вас на работу палкой не загонял, сами пришли. Вона, у меня под дверью конторы полсотни трудовых с Нейво-Рудянки прибыли, в очередь построились — молчат, ждут когда вы, дурни, лопаты да топоры побросаете, чтобы места ваши занять да копейки ваши получать. Коли вам, лентяям, работа не нужна — скатертью дорога!»

Умолкли голоса. Ну что тут скажешь? А приказчик только знай покрикивает, сам-то он словно из железа сделанный, не спит, не ест, устали не знает, всякий час настройке. Глянешь на Мюллера — очки набок, чертежи из рук валятся, того и гляди с устатку в грязь рухнет, а этому хоть бы хны! Потому приказчика верх-нейвинского все до единого боялись и уважали.

Возвращаясь в посёлок, таватуйцы страшные вещи о стройке рассказывали. Будто бы умерших на работах тут же под завод ночью зарывали, а заводской писарь по указанию приказчика наутро бумаги подправлял. Так и выходило по записям, что кто-то из мёртвых самовольно с работ сбежал в неизвестном направлении, а кого-то и вовсе не было. В те годы человек был, что иголка сосновая: ветер дунул — и нету человека. Так и начальству вроде спокойнее.

Слушали эти рассказы бабы, крестились да охали. Приказчика иначе как «бесом» не называли. Старики молчали и молчанием своим словно говорили: «Ну да, трудно. А кому легко в этой жизни было? Панкратию, который вёл подводы на Урал? Детям его, что прятались по подвалам да тайком скотину пасли? Внукам, что не разгибаясь возделывают каменистые таватуйские берега?». Слушал эти рассказы и Прохор Вяткин. Слушал и мрачнел, потому как тревоги его день ото дня сбываться начинали.

Мудрые знают — далеко не всегда мы можем увидеть то, что у нас под носом. Знал это и кержацкий староста Прохор Вяткин, подозревая, что вся эта история со строительством завода таватуйцам боком выйдет. Как назло, главный советчик в делах — Уйго после похорон младенца в скиту не показывался. Гаврила тайком посылал мужиков на поиски большого унха, но его не нашли даже в устье речки Шаманихи, где по слухам он обосновался.

Объявился Уйго самолично к концу лета прямо посреди скита. На груди его в три нити висели позвонки больших рыб, запястья и щиколотки были украшены браслетами из радужной чешуи, в волосы были заплетены разукрашенные плавники. На лбу его была нарисована рыба, внутри которой был человек, внутри которого была рыба с человеком внутри.

«Я знаю, что ты искал меня», — сказал унх и сделал жест рукой, по которому стало понятно, что он будет говорить только со старостой. «Я искал тебя затем, чтобы ты предупредил меня об опасности, которой я не знаю», — сказал Прохор. «Плотина», — сказал Уйго. «Плотина?», — удивился Прохор. Он конечно же знал, что только сила воды сможет закрутить колёса нового завода. Он знал, сколько поселян в этот час работает, чтобы возвести плотину к сроку, назначенному заводчиком Демидовым. Но он никогда не думал о том, что завод и плотина грозят жизни всех береговых таватуйцев.

«Сильно ли подымется вода?», — с замиранием сердца спросил староста. «На четыре человека». — ответил Уйго. Это означало, что с пуском плотины под воду должны уйти и молельный дом, и дворы береговых поселенцев.

«Когда?». — «До полной луны», — сказал Уйго. «Ты поможешь мне, Уйго? Надо будет уговорить всех береговых переселиться на гору». «Нет, Прохор Семёныч, — покачал головой тот. — Боле не смогу я помогать вам, потому что ухожу к своему народу — сделать то, ради чего я явился в этот мир. Прощай! Запомни только одно: слепые находят дорогу там, где зрячие ошибаются».

Сказал так большой унх и растворился среди сосен. С того дня никогда его не видели больше на этом берегу. Только сказки от него и остались: сказывают бабы таватуйские детишкам своим про огромного дикаря с чешуёй на груди, который говорил, не открывая рта, да врага своего мог в камень обращать. А те не верят — разве бывают в жизни такие чудеса?

 

Сказание о Катюшке

Ребятишкам таватуйским рассказы про завод ох как нравились! Наслушаются и бегут на берег, чтобы из песка да камней свой завод построить. В том потешном заводе было всё как в настоящем: и река с плотиной, и прорезы рабочие, по которым вода с плотины шла, чтобы колёса крутить. Рукастый Петруха Орлов даже колёса смастерил, маленькие, конечно, но совсем как всамделишние, со спицами и лопастями. Заводчиком Демидовым был конечно же Мишка Егоров, а управляющим — горластая сеструха его Дашка, которая лучше прочих умела прикрикнуть на остальных: «Работайте, дрань лесная! А не то я с вас семь шкур спущу! А ты вообще уходи отсюда, слепошарая, коли строить завод не можешь!». Это она кричала Катюшке Фроловой, которая робко поодаль стояла.

Катюшка та с малолетства глазами пуста была. Ей что ночь, что день — без разницы. Даже лица матери своей от других отличить не смогла бы. Зато чутьё у Катюшки был не в пример прочим: тёмною ночью она могла пройти сквозь лес пни разу ветки не задеть. А больше всего она любила на берегу сидеть, камушки перебирать да в воду кидать. Знал это дядька Егор Фёдоров, Панкратия внук, который Катюшку жалел и всячески приважал. Однажды подарил он ей кисет с камушками, да наказал ей беречь его, потому как это память, что от деда Панкратия досталась, которого таватуйцы как святого почитали.

Везде с собой Катюшка тот кисет носила, помнила Егоровы слова. Как прогонят её ребята, так шла она вправо по берегу до тех пор пока ни звуков, ни запахов от скита не доносилось. Садилась Катюшка на высокий камень да с камушками Панкратьевыми игралась: постучит камень о камень и слушает, как эхо отзывается.

Однажды почуяла она, что будто кто-то большой подошёл к ней с озера совсем близко. Дыханье незнакомое кто другой мог бы с ветром спутать, только не Катюшка, которой сызмальства уши глаза заменили. «Здравствуй, кто бы ты ни был! — сказала Катюшка. — Если не обидишь ты девушку убогую, то и я тебе ничего дурного не сделаю». «Здравствуй, девушка. Не жди зла от меня, а жди помощи, — ответил ей глубокий голос, такой, словно само озеро говорило. — Камни, что ты в руках держишь — не простые, они были в давние времена Панкратию Фёдорову даны, чтобы он моей помощью пользоваться смог, когда в том нужда была. Пока эти камни у тебя, я тебе служить буду. Скажи мне, в чём твоя нужда?»

Улыбнулась Катюшка, потому что ей вдруг спокойно на сердце сделалось. «Хочу я того, в чём Господь мне отказал. — Вздохнула она. — Хочу увидеть Таватуй-озеро, берега его, завод Верх-Нейвинский, хочу увидеть птиц и рыб, хочу увидеть лицо матушки любимой… Только никто таких хотений выполнить не в силах, потому как вместо глаз у меня камни». Сказала она так и заплакала.

«Зря ты Господа коришь, зря отчаянию отдаёшься, потому как не глазами, а сердцем человек зрит. Слепы те, у кого глаза на месте, а вместо сердца — камень, а твоему сердцу доброму весь мир открыт. Иди ко мне — и ты сама всё увидишь».

Пошла на голос Катюшка и удивилась: думала она, что в озеро зайдёт, а пришлось в гору лезть. А гора та будто живая была — камни да деревья шевелятся, карабкаться ей помогают.

«А теперь клади свою руку сюда», — сказал голос.

Послушалась Катюшка и почувствовала под пальцами большой влажный шар, будто обняла она чей-то глаз огромный. И тотчас же свет ударил ей в лицо, и увидела она то, чего отродясь видеть не могла: и широкий водный простор, и горы, поросшие лесом, и посёлок кержацкий. Видела она ребятишек, столпившихся на берегу, видела каждый домик в посёлке том, мужчин и женщин, которых она узнавала по голосам. Она разглядывала их мозолистые руки, загорелые лица и светлые глаза. И от того что она могла их видеть, она любила их ещё сильней. Вот и дом её. Увидела она усталую женщину, что уснула, склонив голову на рукоделие. И не было в этом прекрасном мире никого, кто сравнился бы красотой с той женщиной.

«Матушка, я так люблю тебя!», — крикнула Катюшка. Женщина вздрогнула и огляделась вокруг, но никого не увидела. А взор катюшкин уже был обращён в сторону Нейвы, туда, где под крики управляющего измученные рабочие рыли прорезы и поднимали стены чугуноплавильной печки. Там среди усталых лиц она увидела отца своего, услышала его тяжёлый кашель и сиплое дыхание.

«Батюшка! — крикнула она. — Бросай работу и ступай домой! Хватит уже в Таватуе вдов и сирот!». Огляделся по сторонам Иван Фролов, подумал-подумал, бросил лопату и зашагал в сторону дома. А Катюшка тем временем вместе с чайками облетела озеро и нырнула в глубину, туда, где большие и малые рыбы стаями водили хороводы. Засмеялась Катюшка, оттого что всё это было куда прекрасней, чем она себе представляла. «Я вижу всё!», — кричала она, поднимаясь из глубин озера на поверхность. Вынырнув, она увидела остров, похожий на огромную рыбину с каменной чешуёй, а на боку той рыбины увидела девушку, которая обнимала огромный белёсый рыбий глаз. Заглянула она в глаза той девушки и не увидела в них ничего. Догадалась Катюшка, что это она сама, и от этого ей впервые страшно стало. В тот же миг всё пропало и она опять очутилась в темноте.

«Видишь, — сказала Гора-Рыба, — Для доброго сердца нет преград». — «Как же мне быть-то теперь? — заплакала Катюшка. — Слепой без надежды было легче, чем единожды зрячей!». — «Не горюй, девушка. Я ведь тоже наполовину слепая, а не плачу. До полной луны всё изменится и навсегда станет другим. В смутные времена случается такое, во что даже чародеям поверить трудно. Верь и надейся. А самое главное — береги камни Панкратьевы. Они тебе ещё последнюю службу сослужат!».

В этот момент почуяла Катюшка, что снова перед ней открытое озеро, а чудесной рыбины и следа нет. Пустилась она в обратный путь по берегу в сторону скита. Заслышала голоса ребятни, что над «заводом» своим заспорили: вот-вот подерутся. Подошла Катюшка, отодвинула парней и наощупь поправила в заводе то, что видела сверху, когда над миром летала. Замолчали все, потому что вода вдруг правильно пошла, даже колёса завертелись.

«Слепая ведьма!», — ахнула Дашка Егорова.

С того дня прозвище за Катюшку зацепилось. И мать, и отец её, что от работ заводских отказался, сильно переживали, а сама она лишь терпеливо улыбалась. Потому что теперь она знала, что не все зрячие видят мир таким, каков он на самом деле.

 

Сказание о таватуйских ходоках и управляющем Евлампии Севостьянове

Беда беде рознь. Одна беда — что туча, сразу всем видна, а другая невидимо крадётся. Пора бы бежать от неё, да всё вокруг о беде молчит, словно и нету её. «Может и не беда это, а коли беда, так не моя», — уговаривает себя человек. Но беде нет дела до сомнений человечьих — идёт себе. Потому никто из береговых Прохора Вяткина и слушать не захотел, когда тот им про грядущее затопление поведал.

«Не бывает так, чтобы дома живых людей на дно пускали!», — возмущались углежоги. «Бывает-не бывает — пустой разговор, — увещевал староста. — Третьего дня уж плотину закончили, значит скоро пустят. Собирайте пожитки и перебирайтесь на гору, да поживей. Скитники потеснятся, вас к себе примут, пока дома новые не отстроим». — «Ну уж нет! — возмущалась старуха Орлова, та самая, которую за глаза «каменной вдовою» звали. — Уж лучше под воду пойду, чем брошу дом свой! Здесь и дети мои с внуками выросли, и скотина, и огород — вся нелёгкая жизнь моя здесь! Зачем я тогда жила да мучалась?».

Долго кричали на берегу, наконец договорились до того, чтобы заслать ходоков к управляющему Севостьянову — пусть скажет он в глаза, как быть людям? Ещё решили про это самому Прокофию Демидову письмо написать. Среди поселян грамотных не нашлось, зато у Чернышовых обнаружился знакомый невьянский студент, который мог такое письмо составить.

Не дожидаясь вечера, отправили Игната Чернышова на подводе в Невьянск, а ходоки, староста Прохор Вяткин, Сергей Егоров да старуха Орлова, на вёслах вниз по Нейве на разговор к управляющему Евлампию Севостьянову двинулись. Первый раз они рядом с заводской стройкой очутились, поэтому язык проглотили от удивления, когда лодка носом упёрлась в высоченную стену, что над рекой поднялась. Это и была та самая злосчастная плотина верх-нейвинская.

«Эй, вы, там! Разворачивайте своё корыто и гребите отсюда, пока вас заслонкой не прихлопнуло!», — услышали ходоки грозный окрик с верхотуры.

«Хорошо, что нам не пришлось долго искать тебя, Евлампий Степаныч! — закричал в ответ Прохор Вяткин. — Мы пришли к тебе с поклоном от береговых жителей Таватуя, чтобы спросить: что делать нам, когда ты плотину запрёшь и вода в рост пойдёт? Предупредит ли нас кто загодя? Даст ли кто нам взамен потопленным хозяйствам нашим деньги али помощь какую?».

Заскрипел зубами управляющий, только того никто того скрипа кроме инженера Мюллера не слышал: «Проклятье! И так-то к срокам стройка не поспевает, а тут новая заноза — заливные поселенцы!».

А вниз крикнул: «Ступайте к своим и скажите, что на сборы у них четырнадцать дней есть. А что до компенсации, то я вашу просьбу самому Порфирию Акинфиевичу сегодня же передам — он всё решит в лучшем виде!».

Тут бабка Орлова не выдержала, голос подала: «Наслышаны мы про доброту твою, Севостьянов! На всякий случай знай — мы своё письмо написали Демидову. Если что не так, ты перед ним отвечать будешь!»

Закончились переговоры, развернулась лодка и пошла обратно к Таватую.

Налилось кровью лицо управляющего, а вслед ходокам такая брань полетела, что едва плотина не рухнула. «Чтобы какая-то срань кержацкая мне, Евлампию Севостьянову, палки в колёса заводские совала? Ну уж нет! Нахлебаются они у меня ещё водицы! В контору!».

Бегом бежал за ним инженер Мюллер до самых дверей конторы, так что запыхался да едва чертежи не растерял. Вызвал Севостьянов к себе писаря и приказал, чтобы тот брал лошадь и немедля скакал в Екатеринбург к Демидову.

«Ты секретаря его Ивана Парамонова знаешь?» — «Как не знать, Лампий Степаныч! Знаю преотлично!», — кивал писарь заикаясь со страху. «Должен ты в почте секретарской найти письмо от таватуйских поселенцев и сделать так, чтобы он исчезло. Что хочешь с ним сделай, хоть сожги, хоть съешь его, хоть в задницу себе запихай, только чтобы оно к Демидову на стол не попало. Понял?!». — «Так точно, Лампий Степаныч, понял!».

Хлопнула дверь за писарем, а управляющий к инженеру повернулся. «Ну что, Мюллер, готова наша плотина, говоришь?». Глядит на него в упор, а в глазах тёмных молнии сверкают, да так, что инженеру не по себе сделалось.

«Как и сказано было, Евлампий Степанович, вчера механизм проверили — всё в порядке, хоть сейчас запирай». — «Так иди сейчас и запирай». — прошипел управляющий. «Не понимаю я вас, Евлампий Степанович, у нас по плану перекрытие реки только через две недели должно произойти». — «А тебе понимать не надо, ты делай, что я говорю — целее будешь. А я предупрежу урядника, чтобы у плотины двойной наряд для охраны выставил. Только учти, Мюллер, соплей я не потерплю! Вы, столичные барышни, за вольнодумные идеи мать родную продадите. Но я не таков! Это мой завод, и худо будет всякому кто у него на пути встанет!».

«Но вы же сами…», — попытался возразить инженер, — «Запирай!», — рявкнул управляющий. Бледный, походкой неверной вышел инженер Мюллер из конторы. Рассеянно оглядел он кричные печи, домну и нехорошее предчувствие захолодило в груди. Над окрестными лесами повисла мёртвая тишина. Не горланили лягушки в соседнем болоте, не кричала выпь, не резали воздух чайки, высматривая рыбу в реке. Исчезли даже стаи комаров, досаждавшие каждый вечер. Инженеру Мюллеру стало страшно.

«Запирай плотину!», — скомандовал он, и могучие колёса заскрипели, навсегда перекрывая путь некогда вольной речке Нейве.

 

Сказание о таватуйском потопе

А Катюшка-то Фролова в тот вечер всё по пятам за старостой ходила, на всех сходках поодаль стояла да в оба уха разговоры слушала про переговоры с управляющим Севостьяновым. Слышала она и про четырнадцать дней на переселение, и слышала как береговые поссорились. Кто говорил, что надо уходить немедля, мол управляющий — гадюка подколодная, от него чего угодно ждать можно. Другие стояли на своём и уходить не собирались.

«Я скорее завод этот спалю, чем с места двинусь!», — грозила старуха Орлова.

Накричались да порешили — утро вечера вернее, завтра на свежую голову всё сладится. Одной Катюшке после всех этих разговоров ещё тревожнее стало. Проснулась она среди ночи от такой тишины, что в ушах заломило. Схватила Катюшка кисет с камнями рыбьими и вниз по склону побежала. За сто шагов до берега пятки по воде зашлёпали — вот она беда, уже здесь! Добралась по пояс в воде до ближнего дома егоровского, закричала, что было сил и кулачонками в ворота замолотила. Полегчало немного, когда шум со двора услышала. Распахнулись ворота, а на пороге Мишка стоит мокрый да всклокоченный.

«Бери факел и бежи вправо по берегу! — командует Катюшка. — Кричи, стучи, буди людей! А я влево побегу!». — «Держи факел!», — кричит Мишка. «Безглазой факел не подмога!». — «Держи, дура, люди-то не слепые — тебя скорей заметят!».

Так вот подняли они на пару всех береговых. Люди в исподнем еле успевали до сухой травы добраться, как вода накрывала их дворы, а во дворах добро плавало — бельё разное, бочки да телеги. Не успели спасти двух коз, что на привязи были, старшие Феофилактовы захлебнулись, детей спасая, да младенец из крайнего дома вместе с люлькой в воду опрокинулся — пока выловили, так уж поздно было.

Молитвы, вой и плач над берегом встал. Прохор Вяткин из молельного дома святые книги вынес, да вот только многие подмокнуть успели и плакали чернилами прямо на рубаху старосте. Чего уж там, самое сокровище-то спасти успел — «Рыбий Апокалипсис» в золотом переплёте.

«Идите, поднимайте всех! — кричит Катюшка. — Это ещё не конец бед, это только начало!». — «Правильно малая говорит! — подхватил староста, — Слушайтесь её, поскольку Господь её направляет!». — «Слепую-то ведьму?», — удивились таватуйцы. «Слепые находят дорогу там, где зрячие ошибаются!», — ответил староста, и даже сам не понял, откуда у него слова такие взялись.

А Катюшка отошла в сторону по краю воды, камнями стукнула и ждёт. Вот и ветерок дохнул с озера.

«Здесь ли ты?», — спрашивает слепая. «Здесь, рядом с тобой», — отвечает Гора-Рыба. «Ты чудеса ворожить умеешь, так спаси нас от потопа! Сломай плотину заводскую!», — молит Катюшка. «Много я могу сделать, но не смогу плотину сломать — не дано мне такой власти», — отвечает Рыба. «Скажи тогда, как быть нам, бедным?». — «Иди к своим и скажи, что есть у них время, чтобы собрать скарб свой и в гору уйти, пока солнце над Шаманихой не встанет. Более я не смогу воду удержать. Потом вода вернётся с прежней силой и останется так навсегда».

Катюшка подошла к Рыбе и поцеловала её в каменный лоб.

Когда она вернулась в скит, многих потопленцев уже отогрели у костров и накормили горячим. Кто помоложе да покрепче на горбу своём затаскивали в гору, то, что смогли в воде поймать.

«Слушайте! — крикнула Катюшка. — Пускай я для вас «ведьма слепая», только вам всё равно придётся меня слушать!». Притихли все удивлённо, а Катюшка и говорит: «У нас есть время, чтобы спасти всё, что можно, пока солнце над Шаманихой не встанет. Потом вода вернётся и затопит берег навсегда».

Зашумели люди удивлённо, но вдруг услышали крик егоровских ребятишек, что с берега на себе скамью тащили: «Вода уходит! Вода уходит!»

Бросились люди на берег и глазам своим не поверили: в утренних лучах встал посреди Таватуя-озера каменный остров, а над ним будто бы туча чёрная собралась, а под тучей, как водится, струи дождевые. Только вот чудеса — дождь тот не вниз падал, как полагается, а вверх. Отрывались от поверхности воды капли и уносились к небесам. Отступила вода на прежний уровень, а туча на небе всё пухла да чернела.

Упали на колени поселенцы и молиться стали Господу всемогущему, а когда помолились, бросились по домам своим хозяйство спасать. Тащили с собой всё, что под руку попадётся. Хозяйственный мужик Афанасий Епифанов успел пол-дома на брёвна разобрать да закатить те брёвна на гору. Грузили сундуки с барахлом на подводы, запасы в бочках у кого какие были, и толкали сзади, чтобы лошадям помочь. Все бегали и суетились, только одна «каменная вдова» Орлова сидела на лавке рядом с домом своим и глаз не отводила от чуда таватуйского.

«Уходи в скит, Катерина Фёдоровна», — попросил её Прохор Вяткин. — «Вот как выходит, Прохор Семёныч, вчера я готова была со злобы весь завод Верх-Нейвинский спалить, а теперь смотрю на это диво и в душе у меня покой настал, — отвечала Орлова. — Никуда я отсюда не уйду. Хочу тут навсегда остаться. Мужик мой в камень ушёл, а я в воду уйду, так вот я решила». — «Господь с тобой, старая! Грешно так говорить! — заволновался Прохор Вяткин. — Сейчас же сыновей твоих кликну, пускай на руках тебя унесут!».

Побежал староста орловских сыновей звать, да не успел — встало солнце ровно над Шаманихой. В тот же миг сверкнула молния над островом, да такая, словно тыщи молний в пучок собрались. Грянул гром, будто земля раскололась, закачались деревья, а над лесом птичьи стаи поднялись. Увидели все, как от молнии полыхнули деревья на хребте чудо-острова, и тут же страшная туча, что над озером висела, рухнула вниз водопадами и разошлась по берегам высокою волною. Такой силы волна была, что все постройки прибрежные по щепочке да по камешку разнесла. Кто такую страсть видел, до конца дней забыть не сможет.

Прокатилась та волна по всем берегам и ушла вниз по Нейве, к заводу новому. А там, на плотине заводской управляющий с инженером всё голову ломали — куда вода из реки подевалась? Слышали они и гром небесный и сполохи наблюдали, но лишь когда стена воды с Таватуй-озера на плотину двинулась, так со всех ног наутёк бросились. Дрогнула плотина, но удар выдержала. Лишь язык водяной через стену перелетел, лизнул заводские корпуса и на мелкие брызги рассыпался. Перекрестился Евлампий Севостьянов, вернулся на плотину, а над ней уж Верх-Нейвинский пруд стоит. Спокойно стоит, словно всегда здесь был, лишь макушки сосен из воды торчат — бывшему лесу памятники.

 

Сказание о судьбе унхов

А вот что было в ту пору с Уйго — Рыбьим сыном.

Шёл он на левый берег в стан унхов, чтобы собрать их и увести с собой в гору. Готов он был к тому, что неласково его примут, да только когда жизнь спасаешь, всё это становится неважно. Вошёл Уйго в калиновскую деревню и очень удивился увиденному: у каждого дома стояли нарядные лодки, словно в каждом доме собирались кого-то хоронить. Старые унхи, что попались ему на пути, вежливо приветствовали его со словами: «Ты вовремя явился, Уйго!», а те что помоложе, с уважением склоняли голову. Давно такого приёма в родном племени Уйго не встречал.

Зашёл Уйго в дом к старейшине унхов Нола-Эу, преклонил колени на пороге, лбом коснулся земли и сказал все слова, что унху полагается сказать, приветствуя вождя. Вышел к нему навстречу старик, встал перед ним на колени и тоже приветствовал как старшего. От этого ещё больше удивился Уйго.

А Нола-Эу сказал ему вот что: «Прости нас всех, Уйго, сын Уйрала, за все унижения твои и гордыню нашу, прости. Знаю я, что ты всегда только лучшего хотел для нашего племени, а мы платили тебе за это неблагодарностью. В тот день, когда озеро тиной затянуло, было мне видение. В том видении был я сразу и в прошлом, и в будущем, видел тебя и все поступки твои, и свет, от тебя исходящий, освещал мне путь. Тогда я понял, что именно тебе предначертано судьбу племени решить. Отныне не я, а ты, Уйго, — старейшина унхов. Готов ли ты исполнить то, ради чего пришёл в этот мир?».

«Готов ли я? Да, я готов, Нола-Эу! — воскликнул Уйго, — Только скажи мне, для кого нарядные лодки у домов стоят? Разве может быть в нашем племени столько умерших?».

Грустно улыбнулся Нола-Эу: «У жизни и смерти одна голова, только лица разные. Любой рождённый знает, что когда-то путь его на земле закончится, и он отправится в последнее плаванье на нарядной лодке».

«Почему же всё племя собралось умирать?» — вздрогнул Уйго.

«Я думал, что тебе не придётся этого объяснять. — вздохнул старейший. — Век унхов подошёл к концу. Мы неправильно жили, пренебрегая заветами Кали-Оа, забыли о Большой Рыбе и погрязли в ссорах. За это боги наказали народ унхов бесплодием. Погляди на нас — младшему из племени впору дедом становиться! Зачем нам рука, если на ней пальцев нет? Зачем нам дерево без ветвей? Зачем нам прошлое, которое будущего не сулит? Ответь, Уйго, мудрейший из нас!».

Промолчал Уйго, лишь лицо руками закрыл от горя. Думал он, что уведёт свой народ в гору и начнётся у унхов новая жизнь, а повернулось всё по-другому. Нет у унхов такого обычая — других от решения отговаривать. Проглотил свою боль Уйго и спрашивает: «Что я должен сделать, скажи мне, Нола-Эу?». — «Сегодня к ночи ты должен уложить каждого из нас в лодку и ждать». — «Чего же ждать мне?». — «Жди, когда вода придёт и заберёт лодки». — «Но вода прибудет ещё не скоро! Ведь плотину на заводе запрут только к полной луне». — удивился Уйго. — «Нет, — ответил Нола-Эу. — Плотину уже заперли».

«А потом, когда лодки уйдут, что я должен буду потом сделать?». — «Иди к Гора-Рыбе и проси у неё прощения от племени унхов. Если она простит нас, то пусть сделает так, чтобы смерть наша была быстрой и лёгкой».

На закате Уйго обнял каждого соплеменника, уложил всех в лодки и стал ждать прилива. Но крепкий сон сморил его. Во сне увидел он всех унхов таватуйских: и ребят, что в детстве дразнили его, и родителей своих, Уйрала и Сийтэ, и даже деда Кали-Оа с его двумя белыми собаками. Все они улыбались ему и махали руками стоя в нарядных лодках, уплывающих к большому красному солнцу.

Очнулся Уйго, лёжа в воде. Огляделся он и не увидел рядом ни одной лодки — все ушли по волне. Бросился он искать Гора-Рыбу. До самого рассвета искал и на дне и по берегу, только с рассветом увидел, как она поднялась островом посреди озера. Бросился к ней Уйго и просил прощения за племя своё и просил лёгкой смерти для унхов.

«Хорошо, — ответила Рыба печально. — Я прощаю унхов и исполню всё, что ты просишь. Но за это ты должен сделать то, что я тебя попрошу». — «Я клянусь сделать это!», — воскликнул Уйго. «Некоторые вещи легко обещать, но непросто сделать, — вздохнула Гора-Рыба. — Когда-то первый из людей, дед твой, привёл на берег озера племя унхов, потому что мне было одиноко. Он сказал мне тогда, что я четырежды пожалею о том, что на берегах поселились люди. Сегодня я в третий раз пожалела об этом, потому что добро в людях не может справиться со злом. Сегодня время унхов закончилось и наступают новые дни. На новые берега придёт много новых людей, но я больше не буду служить им. И горе всем, если придётся мне вспомнить о пророчестве Кали-Оа в четвёртый раз!».

«Так скажи, что я должен сделать?», — попросил Уйго. «Уходи, — ответила Рыба. — В устье Шаманихи-реки тебя будут ждать твои попутчики. Прощай!».

Когда Уйго вынырнул у берега, он увидел над головой огромную чёрную тучу. Он смотрел, как вода поднимается в небо и понимал, что этот мир уже больше никогда не будет таким, как раньше. Так в один день Уйго лишился своего народа, своего озера и стал изгоем. Унх понимал, о чём говорила мудрая Рыба: когда всё старое и привычное гибнет, не остаётся другого выбора, кроме как измениться самому и начать всё сначала.

Сидя на высоком холме, он наблюдал, как ширилась и набухала туча над озером. Потом он видел, как тысячи молний ударили с неба, запалив факелом деревья и кусты, растущие на спине Гора-Рыбы. И каждая из нарядных лодок, что окружили её стайкой, была пронзена ослепительной небесной стрелой. Он видел, как вода обрушилась с неба, раздвигая пределы Таватуй-озера. Он дождался, пока волны успокоятся в своих новых берегах, потом повернулся и зашагал вверх по течению Шаманихи. В этот момент ему показалось, что из-за деревьев выскочили две собаки. Только не собаки то были, а волки. Уйго издал протяжный звук, похожий на вой, и волки послушно пошли за ним. С тех пор на таватуйских берегах не видели ни одного ужа. Ничего от них не осталось, ни горшка, ни сапога, ни рыбьей кости. Да и был ли такой народ, теперь мало кто верит.

 

Сказание о рыбьем глазе

На следующее утро после потопа выбралась тайком из скита Катюшка Фролова, да на берег отправилась, чтобы за службу Гора-Рыбе спасибо сказать. Правда, какой уж тут берег — поляны да рощи под воду уходят. Недолго ждала Катюшка, явилась Рыба на стук камешков Панкратьевых. Сказала Катюшка ей все слова добрые, которые надумала.

«Могу ли я чем-то отплатить за твою службу?», — спрашивает девушка. «Можешь. Верни мне камушки мои», — отвечает Рыба. «А как же мне тогда вызывать тебя?» — удивилась Катюшка. «Не зови меня больше, потому как долго я людям служила, а теперь не буду. Хочу спрятаться от людей: перестала я отличать, когда они добра ищут, а когда зла». — «Выходит, что у меня теперь ничего от тебя не останется?». — «Не кручинься, — отвечает Рыба. — Взамен камням я отдам тебе глаз свой худой. Мне он без надобности, пока у меня другой глаз зрячий. А тебе мой глаз пригодится. Только помни — он не просто видит то, что есть, он ещё покажет то, что зрячим неведомо — что было и что грядёт вскорости. Держи!».

Протянула руки вперёд Катюшка и почувствовала как лёг в них большой влажный шар. Тотчас же развиднелось всё вокруг, каждый листочек, каждую травинку лесную разглядеть можно было. Опять взлетела Катюшка над озером. Гляди-ка, а озеро-то против вчерашнего вдвое больше стало! Холмы, что прежний Таватуй поберегу обрамляли, большими и малыми островами сделались. Летела Катюшка над островами, а ей будто кто на ухо имена их нашептывал: Макарёнок, Софронов, Ольхов Куст…

Нырнула Катюшка под воду и увидела, будто бы рыбы в озере больше стало. Подплыла она под берег и увидела на дне остатки дворов да печей. Увидела и бабку Орлову, что железными пальцами в лавку вцепилась, чтобы в Таватуе навсегда остаться. А вокруг руин сосны прямо изо дна торчат, а между ветками окуни да ерши снуют. Где ещё такое увидишь!

Только подумала она о потопленцах, как взлетела над лесом и увидела скит свой. Увидела как всем миром лес валят да бревна тешут, чтобы избы бездомным ставить, как отец её с матерью пятерых сирот Феофилактовых кормят, которых у себя приютили. А старший из мальчишек — Тимка — на отличку ей показался. Пригляделась она, и словно увидела, как будто Тимка тот — уже усатый рабочий Верх-Нейвинского завода, а она сама — будто бы жена тимкина, малыша в люльке качает. Горячо и неловко стало Катюшке от этого видения, кинулась она в другую сторону. Увидела, как на юг от озера по берегу Шаманихи-реки уходит большой унх, а за ним две собаки спешат — ан нет, не собаки то, а волки. Захотела Катюшка в будущее того унха заглянуть, но ничего из этого не вышло. Остановился унх, оглянулся так, будто видел её, поглядел пристально и пошёл дальше своей дорогою. А волки следом.

В том месте, где раньше из озера речка Нейва уходила, широкая протока образовалась, а в протоке плавали сорванные с мест куски земли с кустами и деревьями. А за ними вскоре и новый пруд верх-нейвинский показался.

Очутилась она сразу на заводской плотине и увидела рядом человека в очках с чертежами под мышкой. Сразу поняла Катюшка, что это Мюллер, инженер тамошний. Услышала, как звал он управляющего: «Евлампий Степанович, поглядите, тут вас поздравить хотят с успешным пуском плотины!». Видела она, как взобрался на плотину Евлампий Севостьянов, глянул на пруд, а там видимо-невидимо лодок расписных унхских прибилось и в каждой по мертвецу, потому что не только последние унхи, небесным огнём убитые, к плотине пришли, а и всё их кладбище с костями дедов и прадедов в последнее плавание отправилось. Рад бы управляющий выругаться, да слова бранные в глотке застряли. А тут и писарь запыхавшийся подоспел: «Лампий Степаныч! Лампий Степаныч, беда! Сами Порфирий Акинфич сегодня с проверкой пожаловать решили!». Побагровел Севостьянов, трясётся весь, а сказать ничего не может. А Катюшка глядела на это всё и на будущее знала, что никому из них завод ни славы, ни денег не принесёт. Не пройдёт и восьми лет, как продаст Демидов завод свой за восемьсот целковых Савве Собакину, и лишь при новом хозяине верх-нейвинское железо прославится на ярмарках Новгорода и Парижа. А до того времени Мюллер от чахотки помрёт в одной из столичных больниц, а Евлампий Севостьянов тихо сопьётся.

Всё дальше и дальше взор её улетал в грядущее. Видела она, как большими красивыми домами зарастает таватуйский берег, а со стороны Калиново встаёт завод красного кирпича, чтобы порох делать.

Так вот летал-летал катюшкин взор, да много чего увидел, пока она на себя саму не наткнулась, сидящую на камне с рыбьим глазом в руках. Тут всё снова померкло.

«В прошлый раз ты видела этот мир таким, каким он был, — сказала Гора-Рыба. — Теперь увидела таким, каким он сделался. Прощай, девушка! Пусть мой подарок принесёт тебе больше радости, чем горя!».

Ударила хвостом Рыба и ушла в озеро. А Катюшка долго сидела на берегу да о рыбе тосковала. Потосковала-потосковала, собрала в подол глаз рыбий и в скит воротилась. Увидели её дети и давай кричать: «Ведьма слепая, ведьма слепая! Скажи нам, будет дождик завтра, али солнышко?». — «В полдень завтра гроза будет большая, а потом солнышко», — отвечала та без улыбки.

И ведь как сказала она, так и случилось. Стали с тех пор прислушиваться скитники к тому, что говорит Катюшка. А уж когда начинала она сказки рассказывать, то все дети к ней сбегались. Сказывала она и про огромных рыб, что горами уральскими сделались, и про унхов — народ рыбий, и про чудеса разные небывалые.

«Катюшка! — кричал младший из приёмышей. — А откуда ты всё знаешь? Ты что всё это сама видела?». — «Ага! — смеялась Катюшка, — сама видела!». — «Врёшь! Ты же слепая. Как ты видеть можешь?». — «Я всё вижу! — Катюшка делала страшное лицо и подвывала. — Потому что я — ведьма!»

Ребятня с визгом разбегалась, а старший Тимка хохотал до упаду. Потом брал Тимка Катюшку за руку и вёл её к берегу. «А правда ли, что Рыба твоя в нашем озере хоронится?», — спрашивал он. «А куда ж ей деться? Тут она». — улыбалась Катюшка и протягивала руку в сторону воды, будто бы видела, как на дне среди тины прячет каменное тело великое диво таватуйское.

 

Сказание о самотрясе

Рассказывают, что слово «самотряс» впервые широко прозвучало в 1903 году на заседании Санкт-Петербургского «Общества любителей рыбной ловли», правда, никаких протоколов о том не сохранилось, лишь крошечная заметка в «Альманахе рыболова» да домыслы историографов. Один из выступавших по фамилии Лукодьянов в отчете о своей поездке по уральским озёрам упомянул о «самотрясе» — самобытной рыболовецкой снасти, якобы изобретённой в небольшой кержацкой деревушке. В ответ на любопытство со стороны членов Общества он предъявил увесистую медную блесну формой напоминавшую кривоизогнутое веретёнце. Самым любопытным в ней было то, что заканчивалась она не крючком, как положено, а прямым острым шипом. Докладчик отметил, что при пользовании самотрясом «изрядная сноровка требуется», проиллюстрировав свои слова странными жестами, «кои вызвали смех и оживление среди членов Общества».

Ныне таватуйцы редко пользуют самотряс, но всегда с гордостью напоминают приезжим, что это местное изобретение. Только вот при этом всегда забывают уточнить, что вовсе не кержацкие рыболовы придумали самотряс, а унхи. Это подтверждает и сама конструкция снасти — шип можно было сделать из любой острой рыбьей кости в отличие от крючков, которые ковать унхи так и не научились. Скептик может ухмыльнуться: а откуда ж тогда у дикарей медь взялась, чтобы выплавить тело блесны? Ответ простой: унхи брали медь у поселенцев в обмен на рыбу и мех.

Как только после первых морозов озеро вставало под лёд, с калиновского берега в сторону скита шло посольство унхов, как правило, три-четыре мужчины разряженных в мех и чешую, а с ними сани, гружённые шкурами, свежей рыбой и сушёными ягодами, которые по новому снегу толкали две унхские женщины. Унхи знали, что у поселенцев, которые всё лето успешно обеспечивали себя рыбой, с началом зимы начинались голодные времена — никак у них не выходило наладить подлёдный лов. Сами же унхи в этом деле ох мастера были! На то и снасть у них была особая, а секрет снасти той они старательно прятали от любопытных.

Хоть и не любили поселенцы унхов, а куда денешься — голод не тётка. Брали они и рыбу, и шкуры, а взамен отдавали дикарям оружие, инструменты, нитки да тряпки. Но особой статьёй обмена были медные слитки, которые нарочно для этого припасали к зиме таватуйские заводчане.

«Почему это дикарь может подо льдом рыбу словить, а я не могу?!», — хмурился кабаковский Фома, который стоя поодаль следил за обменом. Надобно сказать, что Фома тот была лихим парнишкой, несмотря на невеликий возраст и кличку «Агнец», которую он получил за свои золотые кудри, рыбу ловил не хуже опытных рыбаков. Издавна мечтал он выведать секрет унховской снасти. Не раз и не два он подкрадывался к сидящим на льду дикарям, чтобы подглядеть, как они рыбу удят. Да разве близко подойдёшь, когда на открытом белом льду ты словно чебак на сковородке.

«Укон! Укон ха!», — сердито кричали унхи, заметив Фому, и размахивали руками. «Уходи, мол, отсюда, соглядатай!».

Но не тот был человек Фома Кабаков, чтобы мечту свою бросить. Вот и нынче, нарочно сделал крюк по берегу, чтобы вокруг лунок унховских не наследить. Укрылся за мысочком, поросшим кустами так близко от ловца, что кажется десть шагов — и схватишь заветную снасть. Так тихо Фома подкрался, что унх не заметил его и увлечённо таскал из лунки одну рыбину за другой, да и рыбины-то были как на подбор: в локоть, а то и крупнее.

Но самое удивительное в этом было то, как унх снастью своею орудовал. Леса, что в лунку уходила, была у него через ухо перекинута. «Чтобы поклёв лучше чуять!», — догадался Фома. В каждой руке унх держал по короткой палке, которыми время от времени подёргивал лесу. В момент поклёвки он начинал подтягивать лесу, ловко перекидывая её с одной палки на другую, словно танцевал дикарский танец. А когда приходила пора подсекать, он вскакивал на ноги и резко вскидывал руки вверх. В этот миг из лунки, словно сама собой, вылетала рыбина, соскакивала с блесны и шлёпалась поодаль. А унх тем временем уже сидел и новую рыбу подманивал.

«Чудны дела твои, Господи!», — восхищённо шептал Фома, и тихонько шевелил руками, стараясь запомнить движения рыбака.

Вдруг что-то за спиной у него хрустнуло. Оглянулся Фома, и видит: наледь, что покрывала мысок, за которым он хоронился, треснула, а из-под наледи той огромный жёлтый глаз на него торчит. Ушло у Фомы сердце в пятки от такого ужаса, сел он в снег, крестится да охает. А в голове у него вдруг кто-то говорит: «Почему ты, Фома Кабаков, воровство задумал? Разве положено у людей чужое брать и себе присваивать?». — «Да я ж не от жадности! — оправдывается Фома перед голосом. — От голода я. Вона, четыре сеструхи у меня мал-мала меньше, мамка на сносях. Как мы с батей не стараемся, а больше трёх чебаков зараз поймать не выходит. Вот я и хотел посмотреть…».

Голос помолчал, словно думал, что Фоме ответить, а потом и молвит: «Хорошо, Фома. Я помогу тебе раздобыть снасть заветную, и рыбы ты на неё вдоволь наловишь. Только вот что: должен ты мне поклясться, что никому не скажешь, откуда она у тебя. И про разговор наш молчи. А коль проговоришься, то в наказание не одной рыбы до конца своих дней не выловишь. Понял?».

Кивает Фома перепуганный, а в голове у него одна мысль — живым бы до дому добраться.

«Встань за дерево и смотри, — учит его голос. — Как унх побежит от лунки, так ты хватай снасть и уходи. Да не забывай уговор наш!».

Отошёл Фома на берег, спрятался за сосну и смотрит. Громко треснул лёд вокруг мыска, колыхнулись кусты да деревья. Оглянулся унх-рыболов, залопотал что-то по-своему, снасти побросал и дал дёру. И вовремя. Потому что мысок тот оказался рыбою огромной каменною. Ударила Рыба хвостом и под воду ушла. Охнул Фома, руки-ноги трясутся, едва не забыл, зачем на берег калиновский пришёл. Подбежал он к лунке, сгрёб в охапку снасть вожделенную и рванул до дому.

Всю ночь Фома не спал — не шла у него из головы каменная Рыба. Он и раньше про неё слыхивал, только думал, что это выдумка для ребячьей потехи. А вона как всё повернулось: хранительница озера ему во всей красе своей показалась, да ещё и в деле помощь оказала. Чудеса!

На другой день пошли они с отцом рыбачить. Отец за весь день пару окуньков вытащил, а Фома целую кучу лещей да подлещиков. «А ну-ка покажи, сын, как ты рыбу подсекаешь?», — просит отец. Куда деваться? Поддел Фома лесу, палочками тряхнул, и вылетела рыба на лёд. Удивился старший Кабаков и спрашивает: «Откуда у тебя такая снасть чудная?». — «Я её сам выдумал, — покраснел Фома. — Самотряс называется. Только давай, отец, это наш с тобой секрет будет!». — «Не по-людски ты рассуждаешь, Фома! — нахмурился отец. — Мы жировать будем, а скит голодать? Нет! Господь делился, чтобы люди сыты были, и ты поделиться должен».

Так и вышло, что с того дня все поселенцы самотрясов понаделали, и рыба пошла к ним в улов, словно только этого и ждала. Правда не у всех получалось так ловко двумя палочками орудовать, и большинство стало в одной руке лесу держать, а в другой палку-трясуна. Именно в таком виде самотряс и дошёл до наших дней. Все благодарили Фому за то, что он людей от зимнего голода спас, а тому как-то неловко от этой благодарности делалось. И ещё не шёл у него из головы строгий рыбий уговор.

На Крещенье со стороны калиновского берега очередное торговое посольство прибыло с рыбой да шкурами — медь просят. «Рыба нам не нужна, — улыбаются поселенцы. — Мы свою-то съесть не можем, возим продавать в Невьянск да Екатеринбург. А меди у нас больше нет, потому как мы из неё вот такие штуки теперь делаем». И показывают унхам медную блесну с рыбьим остриём на конце.

Выпучили дикари глаза от удивления, залопотали по-своему. «Ага! — торжествуют скитники. — Не видали такого! Может, вы у нас на обмен парочку самотрясов возьмёте?». Только видят тут, как старший дикарь достаёт из-за пазухи точь-в-точь такую же снасть. Пришла очередь скитникам глаза выпучить. Глянул строго Кабаков-отец на Фому и спрашивает: «Сам выдумал, говоришь? А может правду отцу-то скажешь? В кабаковском роду врунами мусор в избе подметали!».

Упал в снег коленками Фома, заплакал горько и стал говорить, что это Гора-Рыба его надоумила снасть уворовать у дикаря, чтобы его родные с голодухи не пухли. Засмеялись поселяне, а отец его только головой покачал: «Думал я, что ты покаешься, а ты мне только сказочки рассказываешь!». Плюнул в снег и в дом ушёл.

Стали с той поры посмеиваться над Фомой: «Агнец наш — сказочник, — говорили люди. — Сказки про Гора-Рыбу нам рассказывает, а сам ничего поймать не может». И в самом деле: лов у Фомы начисто прекратился, будто бы рыба нарочно обходила его стороной. Никто кроме него и не догадывался в чём тут дело — так наказала его хозяйка озера за то, что он слово своё не сдержал. Кончилось тем, что Фома и вовсе забросил рыбалку. Даже на берег носа не казал, чтобы обиду свою не бередить. А волос его кучерявый из золотого белым сделался, так, говорят, чудо-рыба отмечает тех, кто встретился с ней накоротке.

 

Сказание о рыбной тяжбе

Когда Демидов продал Верх-Нейвинский завод Савве Яковлеву-Собакину, таватуйцы перекрестились в надежде, что новый хозяин помягче да подобрей будет. Так уж душа у человека устроена — всегда на лучшее надеяться. Только вот не сбылась надежда: Савва Яковлевич оказался жёстким, жадным и до дел въедливым. К таким, говорят, богатство и липнет, сам копейки не уронит, а чужую завсегда приберёт.

Спервоначалу, он в заводе такой порядок навёл, что через год производство железа едва ли не вдвое выросло. Да и везли теперь верх-нейвинское железо всё больше в Европу, где оно заслуженным спросом пользовалось. Удачно торговал Яковлев лесом и пушниной, да и дружбу водил с богатейшими купцами. В те времена не заводчики, не аристократы столичные, не генералы, а именно купцы страной крутить начали. Да и ныне, глянь — торговое сословие не бедствует, чтобы товар сделать ещё потрудиться надо, а торговля дело нехитрое: купил подешевле, продал подороже, вот тебе и богатство.

Как-то раз на Ирбитской ярмарке повстречал Савва тюменского купца Иннокентия Петровича Лаврушина, который из Сибири на запад рыбу торговал. Крепко выпили, пряно закусили, тут Иннокентий Лаврушин и завёл жалобу о том, что в Екатеринбурге и окрестностях рыбная торговля худо идёт. «Посуди сам, крестьяне ваши рыбы наловят, себя накормят, да ещё и в город свезут!», — кряхтел купец, отирая о бороду сальные пальцы. «В толк не возьму, Иннокентий Петрович, чего ты от меня хочешь? — посмеивался Савва. — Я-то всё больше по железному делу, а между рыбой и железом немалая разница: рыба плавает, а железо тонет». — «Недалёко ты смотришь, Савва Яковлевич, недалеко! — фыркал купец. — Вот, к примеру: не в твоих ли латифундиях те воды, где крестьяне рыбу промышляют?». — «В моих». — «Так ты запрети вольный лов или добрую откупную назначь». — «И какая мне с того выгода?», — поинтересовался заводчик, уже догадываясь откуда ветер дует. «А вот какая: крестьянину чтобы прокормиться надо будет на рынке за деньги мою рыбу покупать, а чтобы деньги заработать, ему нужно к тебе в работу идти. Тебе — люди, а мне — прилавок». — «Ну, ты и лиса, Иннокентий Петрович!», — воскликнул Савва Яковлевич, а у самого в голове уже счёты костяшками щёлкают.

О запрете на рыбную ловлю в Таватуе узнали едва ли не случайно. Гришка Тимофеев привёз из соседней Аяти новость: замеченных в рыбной ловле Ивана Порфирьева и Аристарха Кузнецова присудили к значительному штрафу в соответствии с распоряжением заводчика Яковлева. Большинство таватуйцев в запрет не поверили. Как же это можно, лишить птицу неба, дерево земли, а прибрежных крестьян озёрной рыбы?! Отказывались верить даже тогда, когда пристав доставил официальную бумагу в Таватуй. Говорилось в бумаге о том, что озеро Таватуй находится в лесной посессионной даче Верх-Исетсткого завода, принадлежащего коллежскому асессору Савве Якова сыну Яковлеву урождённому Собакину. Из того следовало, что промысел рыбы в вышеозначенном озере дозволяется исключительно тому, кто уплатил в заводскую казну откупного сбору 96 рублёв и 50 копеек ежегодно. Нарушители же сего распоряжения будут наказываться штрафами, а в случае неуплаты штрафов, поднадзорными принудительными работами на заводе.

Что такое заводская каторга таватуйские знали не понаслышке, за полгода завод из человека полжизни вынимал. «Да уж… — протянул невесело Ванька Стрижов. — Вот те, Господи, и рыбный день! Если даже мы всеми деньгами скинемся, то и на один-то патент не наскребём». — «А по мне так это всё равно! — топнула строптивая Дарья Егорова. — Как ловила я рыбу в Таватуе, так и буду ловить!». Взяла она яковлевскую бумагу, порвала её на малые кусочки, а об кусочки те сапоги вытерла. Так и рыбачили они на пару с братом Мишкой, пока однажды утром их не сняли с лодки и не увезли под конвоем в Екатеринбург. Тогда многим стало ясно, что открыто ловить опасно, а тайком-то много не нарыбачишь.

Всем миром составили отношение в Екатеринбургскую контору судных и земских дел по поводу неправомочности рыбного запрета. Отправили с оказией, а ответа не дождались. Тогда новое письмо Ванька Стрижов вызвался сам отвезти. Вернулся Ванька к вечеру невесёлый. Оказалось, что Екатеринбургскую контору уж несколько лет как перевели в Камышлов, а в какой это стороне таватуйцам было неведомо. Слыхал кто-то, что Камышлов тот в ста верстах за Екатеринбургом лежит, а значит туда не прогулка, а целая экспедиция получается.

На сей раз стал собираться в дорогу Тимофей Феофилактов, мужик молодой, да не по годам правильный. Не даром его поселяне на переговорах всегда вперёд выставляли, умел Тимофей и слова верные подобрать и сказать их убедительно. Такого в самый раз за правдой к судейским посылать. Только вот заноза: собралась с ним ехать жена его, Катерина, а надобно вам заметить, что Катерина та с рожденья видеть не могла. В долгой дороге от слепой-то, какая помощь? Одни хлопоты! Да вот вцепилась она в мужнин рукав и ни в какую: без меня, мол, не поедешь. «На что ты мне там? — удивляется Тимофей. — Судейские дела всегда мужики решают, от баб только шум один да смущенье». — «Я хоть и слепошарая, а порой замечаю то, чего зрячие не видят. Недаром меня в детстве «ведьмою» величали».

Правду она говорила. В прежние-то годы Катюшка, в девичестве Фролова, хоть мала была, а грозу предсказывать умела, хвори изгоняла из взрослых и детей. А теперь какая уж «Катюшка»? Теперь Катерина Ивановна, мужняя жена, с такой особо-то не поспоришь. Сдался Тимофей. Запрягли телегу, а из вещей взяли всего-то еды узелок, да письмо, упакованное в шкатулку. Ещё Катерина зачем-то прихватила с собой закрытую корзину, наподобие тех, в которых провиант хранят.

Долга ли была дорога нам неведомо, только добрались, в конце концов, Феофилактовы до города Камышлова. Первый же мундир указал им, где земскую контору сыскать. Взял Тимофей шкатулку, перекрестился и пошёл к судейским на поклон, а жена его Катерина у телеги осталась. Пока мужа ждала, разговорилась она с солдатиком, что при входе на часах стоял.

«Скажи-ка, любезный, а как в земской конторе судебные тяжбы решаются?», — просит Катерина. «Известно как, — отвечает солдат. — Само присутствие все дела и решает». — «А кто в присутствии заседает?». — «Известно кто: надворный советник Иван Кузмич Воробьёв, да гитенфорвалтер Филимонов, да писарей четверо. Но всё решает Воробьёв. Сам». — «А хороший ли человек надворный советник?». — «Известно дело, хороший! — улыбнулся солдат. — В Камышлове очень его за честность и доброту уважают. Хороший он, только… только несчастный очень». — «А чего ж несчастный?», — удивилась Катерина. «Жена его, красавица, болеет непрестанно. Уж каких только врачей ей не возили. Крови одной из неё, наверное, не меньше ведра выпустили. Мази хранцузские мажет, микстуры аглицкие пьёт, а всё без результату».

Тут из ворот наконец Тимофей показался. Не надо было глаз Катерине, чтобы сразу понять — плохи дела. «Иван Кузмич мне честно сказал, что крестьянам идти супротив богатого заводчика, что шавке малой лаять на медведя. Понимает он, что право за нами, но поперёк Яковлева не рассудит». — «Сиди тут, — отвечает Катерина. — Теперь я на разговор пойду». Тимофей только рукой махнул, иди мол, теперь уж дела не испортишь. Попросил он солдатика слепую до кабинета проводить, а сам телегу сторожить остался.

Не прошло и трёх минут, как из ворот вышел советник Воробьёв вместе с Катериной и повёл её через дорогу в дом напротив. Остального Тимофей видеть не мог, а случилось там вот что. Советник отвёл Катерину до опочивальни, где на кровати в окружении подушек страдала его болезная жена. Катерина сперва прощупала руку больной, потрогала лоб, потом вынула из своей корзины круглый предмет, напоминавший сушёную тыкву, и попросила супругу советника положить на него руку. Иван Кузмич увидел, как от этого прикосновения тело жены дрогнуло и сразу обмякло. Лицо её разгладилось и дыхание сделалось ровным, будто больной вдруг полегчало.

«Что это такое?», — удивился судейский указуя на предмет, который Катерина укладывала в корзинку. «Лучше б вам этого не знать, Иван Кузмич, — ответила Катерина. — Достаточно того, что я обещаю вылечить вашу супругу». — «Готов предоставить вам всё, что для этого потребуется, — разволновался советник. — Только прикажите!». — «Нам с мужем ничего не надо кроме комнаты и еды, потому как ни денег, ни провианта у нас не припасено».

Немедленно был отдан приказ и в доме приготовили одну из лучших комнат, сытно накормили странных гостей, а лошадь в стойло определили. Тимофей Феофилактов от всего происходящего дар речи потерял, только изумлённо головою крутил, деревенскому-то городской быт в диковину. А Катерина день за днём стала проводить у постели больной, разговаривала с ней о чём-то, иногда просила погладить шар свой, травой поила, потом спать укладывала и дежурила рядом ночи напролёт. За неделю такой жизни сама Катерина с лица спала, зато на советникову жену было любо посмотреть: к ней впервые за годы вернулся румянец, аппетит и интерес к французским книгам. А надворный советник Иван Кузьмич Воробьёв не мог вспомнить, когда ещё он был столь счастлив.

Наконец пришёл час Феофилактовым отправляться в обратный путь. Несмотря на все уговоры, Катерина наотрез отказалась принимать из рук Воробьёва какое либо вознаграждение. «Доктора лекарством зарабатывают, а цыганки ворожбой, — сказала она. — Я не доктор и не цыганка. Просто помните, уважаемый Иван Кузмич, слабая женщина против страшной болезни, что шавка малая против медведя. Но порой и шавка может медведя завалить». Говорят, что надворный советник после этих слов ликом красный стал и долго глядел вослед телеге, пока та из виду не скрылась.

Тем временем на Таватуе не знали, что и думать, впору было поиск за пропальцами снаряжать. Да только тут как раз они и сами воротились. Тимофей, чтобы напрасные надежды развеять, сразу предупредил селян, что земской суд против богатого заводчика не пойдёт. А уж потом поведал про камышловские похождения.

Пока таватуйские поселенцы голову ломали над тем, как им дальше на безрыбье жить, в Камышловской конторе судных и земских дел на заседании под председательством надворного советника Воробьёва был вынесен приговор по делу таватуйских крестьян против запрета на рыбную ловлю. Один экземпляр приговора был подшит в земской архив, один был отправлен истцам в таватуйскую деревню, один лёг на письменный стол заводчику Савве Яковлеву.

Ждал Савва, что таватуйские поморцы попытаются через земской суд опротестовать его указ, но ни минуты не сомневался в том, чью сторону займут стряпчие. Поэтому и читал он приговор с ухмылкой, но когда дочитал, от ухмылки той и следа не осталось. В приговоре от 20 числа апреля месяца, года 1779 от Рождества Христова было писано о том, что озеро Таватуй и прилегающий лес на протяжении десятилетий кормили многие поколения таватуйцев, запрет же на вольный рыбный промысел ставит под угрозу само проживание людей в этих местах, а потому должен быть признан незаконным и подлежит немедленной отмене. Со всей злобы Савва так припечатал приговор к столу, что у того едва резные ножки не подломились.

Савва Яковлев ещё не раз и не два пытался подмять под себя таватуйских, закрепить их за своими заводами, только ничего у него не вышло. Да и после смерти его наследники тоже пытались, лишь тридцать лет спустя высочайшим повелением таватуйских крестьян целыми семьями всё-таки приписали непременными работниками в Яковлеву крепость.

Что же до надворного советника Воробьёва, так сказывают, что год спустя тех событий по чьему-то доносу его с семьёй из Камышлова перевели в Кушву с понижением оклада, там следы его и затерялись. А Катерина Ивановна Феофилактова к рождеству получила неожиданную посылку без обратного адреса. В посылке той не было ничего, кроме резной деревянной забавы, изображавшей собаку, лающую на медведя.

 

Сказание о таватуйском чертеже

Однажды (ещё в Панкратьевы времена) объявилась на восточном берегу почтовая карета, запряжённая вороной парой. В карете прибыл немолодой человек в потёртом кафтане, без парика, но при бороде, в сопровождении сына, состоявшего в том приятном возрасте, когда усы уже появляются, а ум ещё нет. Но больше всего поразило местных то, что карета была набита доверху бумагами, бумаги поболе — скручены в тубы, а остальные в стопках — амбарными книгами, да простыми листами. Человек тот расспрашивал всех про озеро, кто да когда первый пришёл на берег, да сколько душ проживает ныне. Ответы он старательно заносил в гроссбух, а сын его тем временем зарисовывал дома, одежду и утварь таватуйцев.

Поначалу поморцы, пуганные доносами да проверками, опасались чужаков, но, не узрев в их деяниях злого умысла, решились пригласить их в скит. Принял их у себя сам Панкратий Фёдоров. Приезжий представился тобольским горожанином Семёном Ульяновичем Ремезовым, и рассказал, что цель экспедиции — собрать сведения о землях сибирских и племенах их населяющих, дабы представить государю полный вид стран его и народов. «Я составляю подушные сказки да делаю чертежи тех мест, где мы бываем, а сын мой старший зарисовывает то, что видит, — рассказывал гость. — Работа это немалая, а самое трудное в ней — сшить отдельные чертежи промеж собой в одно целое, то, что греки звали «хорограммою» или единой картиной мира». — «Что ж, доброе это дело, — кивнул Панкратий. — Если вам интересно, то община наша, зовётся «Поморским согласьем», поелику из поморских земель прибыли мы и старой веры держимся». — «А есть ли ещё проживающие на берегах общины, либо племена?», — поинтересовался Ремезов. «На противном берегу издревле живут люди дикие, что зовут себя «унхами», — отвечал Панкратий. — Язык их нам неведом, а обычаи чужды. Не Господа нашего они почитают, а богов своих лесных да водяных. Рыбу промышляют, зверя, птицу дикую». — «А может ли нас кто на тот берег доставить?», — любопытствует Ремезов, а сам вдруг бледный стал, закашлялся в скомканный платок. «Нельзя вам к дикарям, батюшка! — заволновался Ремезов-младший. — Вы очень нездоровы последние дни». — «Полно тебе, Леонтий! — возразил Семён Ульянович. — Здоровье здоровьем, а чертежи за нас никто не…», — речи не закончив он вдруг покачнулся и сознанья лишился.

Растерялись скитники, а Панкратий кричит: «Девицу Лукерью с берега зовите, Рукавишникову дочку, она лучше прочих в травах понимает!».

Явилась Лукерья. Прижала ухо к груди, руку потрогала, лоб, и говорит: «Жар силён — не помогут тут ни припарки мои, ни настои. Надо его скорее к унхам везти, может они чего наколдуют».

Так вот и вышло, как Ремезов хотел: Афанасий, Егора Белого сын, повёл лодку к калиновскому берегу, а в лодке той сидел перепуганный юноша, держа на коленях горячую голову отца болезного.

Приплыли скоро. Со всей деревни унхи сбежались на чужаков поглазеть. В те годы не было среди унхов лучшей знахарки, чем красавица Сийтэ, внучка Кали-Оа. Поговаривали, что сама хозяйка озера её премудростям лечебным надоумила. Может за это недолюбливали её унхи, а может за то, что странной была женитьба её, да и ребёнок, которого она родила, на других похож не был. Только если у кого заболело, всё равно к ней бежали, знали: лучше Сийтэ никто не лечит.

Поглядела Сийтэ на больного, сломала у него стрелу над головой, пошептала-пошептала, а потом и говорит: «Пусть теперь лодка уходит обратно на дымный берег. Нужно мне три дня, чтобы хворь из этого человека выгнать. Если помогут мне боги, то станет он здоровым, а если не помогут, то станет он мёртвым». Так говорила она, и руками показывала, чтобы люди с дымного берега её поняли.

Три дня молились скитом о здравии раба Божия Семёна. Молились по-старому, как в Таватуе принято было. Молодой же Ремезов молился отдельно по-никоновски, а для моленья имелись у него дорожный складень с образами да медальон, в который собственноручно писанный матушкин портрет вставлен был.

А вот что в ту пору на калиновском берегу делалось. Только ушла лодка, стала Сийтэ бросать в воду рябиновые ветки — это у неё с Рыбой такой уговор был: если ветку обратно к берегу прибивало, то не придёт Рыба, а если ветка по волне ушла, то жди Рыбу в гости. На сей раз так и вышло — встала из глубин рыба-остров и спрашивает: чего мол, надо тебе дочь моя?

«Прогони смерть от хорошего человека!», — просит Сийтэ. «Смотрела я долго на людей, только мало видела хорошего от них. Откуда ты знаешь, что человек этот хороший?», — спрашивает Рыба. «Сердцем вижу», — отвечает Сийтэ. «Знаю сердце твоё, — говорит Рыба. — Напрасно оно просить не станет. Ну что ж, коли хочешь, чтобы человек этот живым остался должна ты положить его мне на лоб так, чтобы рукой он глаза моего коснулся».

Собралась с силой Сийтэ и затащила бездыханного незнакомца на каменный лоб. Сошла она на берег, а Гора-Рыба говорит ей: «Не волнуйся, Сийтэ, иди домой. Дальше я сама всё сделаю». Сказала так, и на середину озера отправилась.

Стоило руке больного лечь на рыбий глаз, как тело его дрогнуло, и жар стал уходить. Тяжёлый горячечный бред, который мучил Семёна Ульяновича последние дни, отступил и увидел он свет. Свет этот был такой удивительный, что на душе делалось покойно и радостно. Привиделось ему, будто бы он как птица парит над озером. Словно на чертеже отчетливо видел он изгибы таватуйских берегов и сопредельных речек, змеящихся между гор. Волею мысли поднялся он выше облаков и увидел он окрестные города и заводы. Поднялся Семён Ульянович ещё выше, туда, куда даже отважные птицы залетать боятся. Увидел он прямо под собой весь уральский водораздел плавником стремящийся с севера на юг. Одесную Урала уходили землю в Сибирь, открывая взору великую Азию, по степям которой неслись кочевые племена, а в непролазной тайге царили медведи да волки. Ошуюю начиналась иная страна — Европа с возделанными полями, торговыми городами и нарядными столицами. Дух захватило у Ремезова от красоты и размаха российской земли. В тот же миг стал он падать, но не было ему страшно, а было только радостно. Казалось ещё чуть, и расшибётся он о каменный остров, что посреди озера лежал, только вместо этого провалился Семён Ульянович в глубокий целительный сон.

На третий день поутру Леонтий Ремезов, разбудил Афанасия Белого с рассветом, чтобы за отцом на тот берег плыть. Спустились они к лодкам, только видят — что за диво! — прямо на мостках человек в исподнем лежит, не то мёртвый, не то сном зачарованный.

«Отец!» — закричал Леонтий и бросился к нему. И точно, это был Семён Ульянович собственной персоной, живой и невредимый. Очнулся он от крика, глаза на сына поднял, и сказал только два слова: «Бумагу, чернила…».

Помогли ему до дому доковылять, усадили за стол, а Леонтий из кареты принёс большой лист да письменный прибор. Слабою рукою Семён Ульянович наносил на чертеж линии, время от времени зажмуриваясь, чтобы сверить картину с памятью.

«Что это, батюшка?», — изумился Ремезов-младший. «Это, Леонтий, хорография сибирских земель, на которой все наши разрозненные чертежи сойдутся». — «Раньше вы не ведали, как их сложить, а теперь знаете. Откуда?» — любопытствовал юноша. «Было мне видение, пока я без памяти лежал: точно птицей поднялся я в небо, да так высоко, что всю землю одним взглядом окинуть мог». — «Да полноте, батюшка, можно ли снам-то верить? Сны обманывают нас», — «Так-то оно так, только этот сон особый был — мне одному предначертанный. Будто сам Господь от смерти меня спас и мир свой мне во всей красе показал, чтобы сумел я свою многолетнюю работу к итогу привести».

Полгода спустя, в кабинете тобольской усадьбы, Леонтий Ремезов, перерисовывая набело хорографический чертёж, обратил внимание на крохотное пятнышко в форме рыбы, располагавшееся прямо посреди таватуйской акватории. Леонтий прекрасно помнил, что никакого острова посреди озера не было. На всякий случай пересмотрел он свои натурные зарисовки с Таватуя, но и там острова не обнаружилось. «Не буду ж я беспокоить батюшку по мелочам, — решил Леонтий. — Нет острова — значит, и не было его! Видать у него, в тот миг рука от слабости дрогнула». Подумал-подумал, и на чистовик пятно переносить не стал. В таком виде «Чертёж Земель Верхотурского Города» и вошёл в «Хорогафическую книгу Сибири».

Но приключения таватуйского чертежа на том не закончились. По невыясненным обстоятельствам первый сибирский атлас так и не был вручён царю, которому был изначально посвящён. Вместо этого книга пропала на долгие годы, сделавшись мифом. Некоторые учёные всерьёз считали её выдумкой. Лишь два века спустя в Голландии появилось её факсимильное издание под редакцией Льва Семёновича Багрова. Выяснилось, что навсегда покидая большевистскую Россию, Багров вывез с собой единственный рукописный оригинал.

Нынче первый таватуйский чертёж Ремезова является гордостью собрания библиотеки Гарвардского университета.

И вот что ещё удивительно: в подробнейших описаниях народов, составленных Семёном Ремезовым, не осталось ни единого упоминания о диких людях, что проживали на западном берегу Таватуя и «унхами» себя звали.

 

Сказание о пугачёвском схроне

Неспроста, говорят, Бог сотворил человеков голыми да неимущими — есть у тебя земля да солнышко, вот тебе и счастье. А золото сам дьявол придумал на погибель нашу, чтобы всех перессорить. Когда люди в ссоре ими княжить проще. Кому смешно это, тот может смеяться, а для остальных вот какая история.

Жили в прежние времена в таватуйской общине два парнишки Фрол Батогов да Ерофей Нифонтов. Один без другого никуда — вот какая между ними дружба была! В селе смеялись: «Эй, два сапога — четыре пятки!». А тем мимо уха, куда Фрол, туда и Ероха, куда Ероха — туда и Фрол. Глянешь со стороны — будто близнецы они, всё у них одинаково, всё поровну. А на деле совсем разные они были. Ерофей заводной да смекалистый, за острым словом в гору не лез. Фрол же тихим нравом отличался, в большой семье первый любимец, потому как с малолетства о близких заботился, да в делах помогал. Хозяйственным был Фрол: что ни обрящет — всё в дом тащит, а друг его, Ероха, выдумкой славился, приключенья себе искал.

К примеру, бабка Нифонтова, что ещё из панкратьевских первопришлых была, любила сказывать Ерохе про то, как она девчонкой вместе с остальными от солдат в тайной пещере хоронилась. Уж так она расписывала пещеру, что трудно было поверить. Отец смеялся над бабкой, даже «свистуньей» её из за той сказки прозвал. Ерохе же с младых ногтей покою не было: всё искал и искал он ту пещеру. Только неспроста её бабка «тайной» называла — никак пещера ему открыться не хотела. Чего ждала? Может просто время не пришло, а может и по другой какой причине. Нам-то смертным механика чудес неведома.

Но однажды пещера открылась. Вот как это вышло: Ероха со своим дружком закадычным чернику за горой брали. Вдруг подвернулся камень под Фролом и нога в землю ушла. Ревёт Фрол от боли и обиды, и немудрено — вся ягода из кузова по траве раскатилась. Вытянул Ероха друга, заглянул в прореху — темно. Рукой пошарил — пусто. Ёкнуло в животе у него, а на ухо будто голос шепчет: «Открыты тебе отныне многие радости и многие печали. Выбирай сам». Оглянулся он, а вокруг никогошеньки, только сосны да камни. Чудно!

Сговорились Фрол с Ерохой вернуться сюда на закате. А чтобы место не потерять, привязал Фрол на ближней сосне приметный узелок. Вернулись при инструменте, да лучины с собой прихватили. Дружно расковыряли дырку, но тут заспорили: кому первому в темноту лезть, да так заспорили, что едва не подрались. Стали жребий тянуть — выпало Ерохе. «Ничего, Фрол, — смеётся он. — Твоя нога прежде меня уже там побывала!». Спустился Ероха, лучину запалил, огляделся и ахнул. Всё было тут в точности как бабка Нифонтова сказывала: стены чешуёй рыбьей переливаются, а вниз ступеньки веером уходят, будто огромные плавники. «Святые угодники!» — перекрестился Фрол, что спустился за ним следом. Поскакал было Фрол по ступеням в глубину, но Ероха окликнул его строго. Привязал он друга за пояс верёвкой, а другой её конец у входа закрепил. Потом себе так же сделал, чтобы в подземных лабиринтах не заплутать.

Двинулся Фрол направо, а Ероха налево пошёл. В пещере тихо как в гробу, лишь слышно как капли об пол звенят. Так и шёл Ероха покуда верёвка не натянулась. Собрался он было обратно повернуть, как вдруг приметил диковинные картины на стене. Не то стрелы накарябаны, не то знаки какие. Самым загадочным был рисунок большой рыбы, у которой стрела прямо из глаза торчала, а на спине полыхал костёр. Дивился на картины Ероха недолго, потому как услышал он зов товарища. Встретились друзья у лаза и поклялись друг дружке, что про это место никому не скажут, и что нора эта будет впредь их секретным пристанищем.

В аккурат на Петров день, когда Фрол и Ероха топали по лесу, чтобы нору свою проведать, услыхали они стон из зарослей папоротника. Сперва бежать хотели, только любопытство-то сильнее страха. Заглянули в куст, а там человек лежит, одетый казаком, лицом белый как известь, да весь в крови. «Подь сюда, мальцы. — зовёт человек. — Дело есть. Осударственное». Видят парни, слаб казак, да и без намерения дурного вроде. Осмелели — подошли поближе.

«Я Кузьма Фофанов, — говорит казак. — Курьер Его Величества Петра III, коего на Руси знают как Емельяна Иваныча Пугачёва». — «Не знаем мы такого царя, дядя, — говорит Фрол. — Знаем только императрицу Катерину Великую». — «Императрица ваша — прусская куртизанка, засланная врагами, чтобы русского человека рабом сделать! — вскинулся казак, — Не пройдёт и года, как Пугачёв из неё кишки повыпустит, а державу в русские руки приберёт!». — «У Катерины-то — войско да золота целых три дворца с горкою, а у твоего Пугачёва что?» — усомнился Фрол. «Победы у Емельяна Иваныча немалые, и казна растёт день ото дня. — возразил казак. — Я казну царскую вёз в Оренбургскую волость, к будущей императрице Устинье Кузнецовой. Только напали на обоз лихие башкиры да всю охрану порубили. Успел я угнать в чащу карету с казной, лошадей отпустил, хотел сундуки под камнями прятать…» Тяжело дышит казак, а сам рукой кровь зажимает, чтобы остатки в траву не вылились. «Не осилю теперь… Вроде как ужо сам я на небо собрался… Так что берегите». А что беречь, от кого беречь, не сказал казак, потому как в тот же момент и помер.

Растерялись мальчишки, перекрестились молча. Что делать то? «По следу пойдём», — предложил Ероха. Вот и пошли они прочь от мертвеца по ломаным кустам да кровавым пятнам в сторону тракта. Шли недолго. Видят: карета на боку лежит, а вокруг кареты сундуки раскиданы. Один из сундуков, видать, от удара лопнул, так червонцы золотой чешуёй пол-поляны накрыли. Переглянулись приятели, навязали верёвок и давай таскать сундуки с пугачёвским золотом. Не успокоились до тех пор пока все сундуки кроме разбитого в свою пещеру не спустили.

Пока таскали так умаялись, что до скита бы живыми доползти. «Погодь! — спохватился Ероха. — Тут мертвеца нельзя бросать. Он мёртвый башкирам больше расскажет, чем живой бы сказал». Схватил Ероха казака за правую ногу, а Фрол за левую, и оттащили они его к обратно к карете. Сгрёб в охапку Ероха рассыпанные червонцы и стал кидать их в сторону тракта. «Дурень ты! — кричит на него Фрол. — Разве ж можно золото по лесам сеять? Это тебе не овёс!». Оттолкнул он Ероху и давай золото собирать да по карманам распихивать. «Сам ты дурень! — сердится Ероха. — Это золото для башкиров. А то ведь они не успокоятся пока хоть что-нибудь не найдут». Но Фрол всё своё гнёт: «На одну полтину наш двор месяц жить может! А когда мы каждого скитника золотом наделим, то община навек от нужды избавится!». — «Не бывать тому! — нахмурился Ероха. — Золото это не наше и не нам с тобой его по людям раздавать!». Удивился Фрол таким словам, что даже монеты подбирать перестал. «А на что же тогда оно нам досталось? Разве не на то, чтобы сородичей наших одеть да накормить?». — «Нет! — мотает головой Ероха. — Помнишь заветное слово Кузьмы Фофанова? «Берегите!» Так что должны мы это золото в целости беречь — вот зачем оно нам досталось. А уж дальше, объявится ему хозяин, али нет, на то воля Божья». Фрол перечить другу не стал, но недовольство-то затаил.

Вернулись Фрол с Ерохой в скит, а там допрос. Башкиры обычно к скитникам не лезли — что со староверов возьмёшь, с нищих-то? Но на этот раз было по другому. Каждого допрашивали подробно с пристрастием, пугали, грозили ятаганами. Когда стали старуху Нифонтову трясти, Ероха не выдержал. «Басурманы! — кричит. — А ну, не трожь бабку! Видел я у Волчьего Камня казака мёртвого да карету. Не того ли вы ловите?» Башкиры удивлённо оглянулись, мол, что за щенок тут тявкает? «Там золото вокруг кареты. Много золота… Вот!» Ероха разжал кулак и показал империал. Тучный башкир ловко ударил по ерохиной ладошке, налету поймал монету, укусил её и одобрительно закивал. Не успели скитники оглянуться, как башкиры растворились в сумерках, будто и не было их тут вовсе.

Наутро те, кто посмелее отправились к Волчьему Камню, чтобы по-христиански похоронить казака. Да вот беда, хоронить-то почти нечего было — грабители изрубили тело так, что Фрол с Ерохой на него смотреть не могли. Закопали останки неподалёку, крест по скорому из веток сочинили да по обычаю молитву прочли над крестом. Пока благочестивые казака хоронили, любопытные нашли на поляне дюжину полушек, да пару империалов, закатившихся под лопухи.

На том, казалось бы, история и закончилась. Вот только Фрол да Ероха никак про сокровище договориться не могут. «Раздадим!» — предлагает Фрол. «Сохраним!» — упрямо стоит на своём Емельян. Так и появилась трещина между товарищами. И трещина эта день ото дня всё шире делалась. Не было с той поры покоя Фролу, будто жгло его изнутри пугачёвское золото. «Я возьму только щепотку, — уговаривал он себя. — Ровно столько возьму, что Ероха и не заметит». С этой мыслью пошёл он лесом в сторону пещеры и вдруг увидел впереди себя человека. Пригляделся: Ероха! Тревожно стало Фролу. Решил он тайком за другом следить.

А Ероха, тем временем, сошёл под землю, обвязал себя верёвкой и поволок крайний сундук вглубь пещеры. Видать подозревал он, что товарищ его станет украдкой золото пользовать, и решил клад-то перехоронить. Судя по тому, что верёвка почти целиком размоталась, Ероха далеко от лаза ушёл. Не то веревка сама соскочила, не то Фрол ей помог — теперь этого никто уж не узнает. Только Фрол не стал ловить конец, а наблюдал как он вглубь уползает. «Так тебе и надо! — злорадно думал он. — Теперь дружбу нашу ветром сдуло, а все наши уговоры в песок ушли!». Набил Фрол карманы червонцами и побежал в скит.

Выложил он скитникам всё подчистую: и про тайную пещеру, и про клад пугачёвский. «Чем докажешь?» — спросил кабаковский Иван. «А это по-твоему у меня откуда?!» И Фрол вывернул карманы так, что новенькие червонцы по полу запрыгали. Смотрят скитники на богатство и глазам своим не верят, а по лицам-то, глядь, уж золотые зайчики мечутся. Мало есть на свете отрав, которые с этой потягаться могут. Лишь сильный духом может с золотым ядом справиться, остальным же он сушит ум и сердце съедает. Так-то вот.

Двинулись люди к пещере, а впереди всех Фрол бежит, глазами приметный узелок ищет. Только нет нигде узелка. Вот уже на третий раз по тому же месту прошли, а никакой пещеры не заметили. Бросился Фрол камни переворачивать, да всё напрасно — пропал лаз, словно его и не было. Заревел он тогда от отчаяния, а со слезами видать и золотой яд из него выходить начал. Понял он, что навсегда потерял друга, и сам в том виноват. Понял, что предал его, а предательство как родимое пятно — с души не соскоблить. Понял ещё, что прав был Ероха: на чужое богатство счастья-то себе не купишь.

Дома Фрол собрал всё золото, что у него осталось, отнёс его на берег и зашвырнул подальше в озеро, от греха подальше. День за днём он бродил по лесу и друга звал, в надежде, что откликнется тот или подземелье ему вновь откроется. Но этого так и не случилось. Нифонтовы же сильно горевали по Ерохе. Лишь одна ерохина бабка спокойна была, будто пропажа любимого внука вовсе её не огорчила. Теребя в пальцах кусок верёвки, точь-в-точь такой, каким Фрол свой узелок приметный вязал, она грелась на солнышке и чему-то загадочно улыбалась.

 

Сказание о грамотнике

Лихо было поначалу Панкратьевым людям, а потом отпускать стало. Обжилась таватуйская община, расцвела. Тому немало способствовало и то обстоятельство, что хозяин окрестных заводов Акинфий Никитич Демидов смотрел сквозь пальцы на староверское общежительство и никаких препятствий раскольникам не чинил. «Я им не Бог, не царь и не судья, — говорил он. — Две руки, две ноги, голова — на людей похожи. Ну и пусть живут себе как знают!». Известный поморский деятель Гаврила Семёнович Яковлев дружбу с Демидовым водил, а брат его даже служил приказчиком в одном из уральских заводов. В столице этому мало радовались, а что сделаешь: хозяин-то на Урале кто? Демидов!

К тому времени среди староверских общин Таватуй отдельную славу имел. Проходили там переговоры старцев из разных согласий, находили себе приют притесняемые властями кержаки, скрывались там и беглые каторжане за веру осуждённые. Из самого Выга и сопредельных с ним земель везли торговать в Таватуй кресты с «правильной титлой», месяцесловы, складни, староверские иконы, и, конечно же, священные книги, переписанные да разрисованные выговскими грамотниками.

Вот как-то раз по зиме прибыл торговый обоз из Лексы, а с обозом трое молодых поморов. Трое-то прибыли, а в обратный путь лишь двое ушли. Младший из них, Никитка Афанасьев, решил тут остаться. Зачаровали его лесистые берега в бархатной изморози, да озеро, укрытое снежной парчой. Но не знали его товарищи, что помимо красот таватуйских была ещё одна причина, по которой Никитка за это место сердцем зацепился.

А вышло вот как. Пока торговля-то шла у лексовских, прибыли с того берега унхи мехом да рыбою меняться. Целая ярмарка получилась! Понятно дело, что кресты да иконы унхам без надобности, а вот расписную посуду брали с удовольствием. Толпились вокруг товару, щупали, примеряли, шумели на разных языках, только один Никитка стоял столбом поодаль, да глаз не сводил с девчонки, что с калиновскими прибыла. Одета та девчонка была без особой роскоши: светлая шубка с воротником из рыжей лисы, на груди три нитки речных ракушек, да золотая чешуя в чёрные косы заплетена, как у унхов полагается. На широком румяном лице глаза, как две рыбки блестели, да никиткин взгляд приметили.

Когда расходились, Никитка ещё долго вослед саням смотрел — не шла у него из головы дикарка. Наутро он постучался в избу, где останавливался Гаврила Яковлев. Войдя низко кланялся, и просил разрешения остаться таватуйским поселенцем. «А что умеешь? — спрашивает Яковлев. — Рыбачить? Избы строить? Скот пасти?». Потупился Никитка: «Не умею я всего этого, грамотник я. В Лексе святые книги переписывал, да узоры рисовал. Знаю я переплётное ремесло, видал как мастера середники да наугольники тиснят, дерево резал, медь отливал…». — «Эх, братец, тут тебе не выговские мастерские, а крестьянская деревня. Кому тут твоё искусство надобно?». — «Думаю я, что искусство всем надобно. За привозные товары таватуйцы платят немало, а будет в деревне свой искусник-грамотник — так может оно выгодно будет?». — «Трудно сказать… — задумался Гаврила Семёнович, — Ладно, оставайся. Будешь у Лыковых жить, им Бог детей не дал, а помощник требуется. А чтобы ты ремесло своё не забыл, дам я тебе переписывать поморский «Апокалипсис» — покажешь, чему тебя мастера-то научили».

Ушёл обоз в Лексу, а Никитка в лыковском доме остался жить. Хозяева — Степан Игнатьич и Матрёна Тимофеевна — были люди незатейливые. В диковину им было, когда новый жилец в тёплом сарае угол себе приготовил: стол просторный из гладкого дерева, а на столе уйма всяких пузырьков да ступок, которые из никиткиной сумы словно по-волшебству явились. Тут тебе и угольные грифели, и мелки, и порошки, кисти разных фасонов — всё как у переписчиков заведено.

Через несколько дней к Лыковым заглянул Гаврила Семёнович проведать: как на новом месте Никитка обустроился. «Что помощник?» — спрашивает он Степана Лыкова. А тот молчит, только рукой машет. «Никита Иванович работают! — предупредила Матрёна. — Мешать не велели». Полезли у Яковлева брови на лоб, отодвинул он Матрёну и зашёл в сарай. Так был Никитка работой занят, что даже не услышал, как дверь скрипнула. Глянул Гаврила Семёнович ему через плечо, и дух у него перехватило: увидел он священные слова, что выстроились буковка к буковке, да не обычным поморским полууставом писанные, а какой-то собственной причудливой вязью. Будто не человек те буквы произвёл, а выросли они сами подобно цветам или травам. По краю страницы шёл кудрявый узор из листьев аканта на которых сидели птицы одна другой удивительней. Да так было выписано каждое перо, что казалось, чу — и порхнут птицы к небесам…

Вышел Яковлев из сарая задумчивый, тихонько дверь за собой притворил. А Лыковы смотрят на него, ждут: что скажет? Погладил седую бороду Гаврила Семёнович и говорит строго: «Грамотнику не мешать. А коли вам помощь нужна будет — мне скажите. Поможем!». Сказал он так и к себе ушёл.

С того дня Яковлев постоянно интересовался Никиткой. Лыковы жаловались, что на жильца свечей не напасёшься — и днём, и ночью работает, а когда спит — непонятно! Одну странность только за ним заметили: раз в три дня исчезает он куда-то, и только спустя время назад появляется. Решил как-то Степан Лыков проследить за жильцом и к удивлению своему выяснил, что ходит тот через озеро на калиновский берег. Зачем? Одному Господу ведомо!

Призвал тогда Яковлев к себе Никитку Афанасьева и допрос ему учинил. Краснея щеками признался тогда ему Никитка, что в сердце у него унхская девушка застряла. По первости Гаврила Семёнович даже растерялся. «Тьфу! Она ж язычница! Что может быть общего у раба Божьего и дикарки?». — «Любовь, — отвечал Никитка. — Господь создал нас одинаковыми и сердечной привязанностью нас наделил в равной мере. Мы любим Господа и всё, что создано им. Мы радуемся солнышку, траве, грибам и ягодам, радуемся воде и снегу, радуемся тварям Его, плавающим, летучим и пресмыкающимся, и Господь радуется вместе с нами. И те, кого вы дикарями зовёте, Им же созданы. Они любят и радуются тварному миру как и мы. Скажете, не так?». Мудрым был человеком Гаврила Яковлев, но на сей раз не нашёл слов для ответа. Твёрдо знал одно: нельзя молодому сердцу супротив своего рода и веры идти. Наказал он строго Никитке: больше к унхам ни ногой! «Убойся Господа, Никита! Молись с раскаянием в сердце за грехи прошлые и грядущие, пусть страх пред Судом Высшим тебя от мыслей дурных отвратит!».

С почерневшим лицом и пустыми глазами вернулся Никитка в лыковский дом, в сарай работать не пошёл, а лёг на полати и, не смыкая глаз, всю ночь пролежал. А наутро к Яковлеву прибежала Матрёна с криком: «Беда, батюшка! Беда!». Переступил Гаврила порог лыковской избы и видит, как Никитка в печку склянки с чернилами и весь свой писарский инструмент швыряет, а вслед за инструментом илисты переписные… Глотает огонь букву за буквой, корчатся чернея райские птицы. «Стой!» — кричит ему Гаврила Семёнович, да тот будто оглох — лист за листом отдаёт на съеденье огню.

Оттолкнул Гаврила Никитку, трясёт его за плечи: «Зачем же ты, дурья твоя башка, такую красоту изничтожил?!». А Никитка отвечает ему тихим голосом: «Ещё вчера казалось мне, Гаврила Семёнович, что самое главное в жизни — любовь и радость. Ведь без любви ничего на свет народиться не может: ни травка, ни заяц, ни человек. Да и вера наша без радости, что очаг без огня. Когда я книгу переписывал, любовь моею рукой водила да о радости те птицы пели, которых я по узору пустил. Теперь птицы молчат, да и за кистью рука не тянется. Прощайте. И простите, коли что не так было…».

Поклонился низко Никитка, взвалил на плечо свою суму и зашагал к берегу. Опустил в пол печальный взор Гаврила Семёнович и заметил у печки клочок переписного листа, чудом уцелевший от сожжения. Поднял он его и за пазуху спрятал. С той поры, куда бы он ни ехал, возил тот клочок всегда при себе. Хорошо ли, худо ли на сердце — глянет на птиц радужных, и точно голоса райские в душе зазвучат.

 

Сказание о Мели-Та

Девушку ту, что в сердце Никитки-грамотника запала, звали Мели-Та, что означало «Древесный Цветок». Семья у неё была не малая: три сестры родились до неё и два брата после. Была она девушкой прилежной: вместе с отцом рыбачила, дичь на охоте била, а матери помогала шкуры выделывать да еду готовить. А когда отец собрался на дымный берег рыбу менять, уговорила его, чтобы он её с собою взял. Не мог отец отказать любимой дочери. Всё Мели-Та в новинку было, и дома чудные, и печки, и одежда чужаков на унхскую непохожая. Но больше всего ей запомнился парень, что на неё весь день таращился.

День проходит, опять день, а у Мели-Та тот парнишка всё из головы не идёт. А на третий день, когда она шкуры развешивала, будто кто-то позвал её с озера. Оглянулась она и видит — стоит тот парнишка неподалёку и точно как тогда на неё смотрит. Зажмурилась Мели-Та, а когда опять глаза открыла, никого на том месте уже не было — видать померещилось. Рассердилась на себя девушка, решила больше про это не думать, да только не всегда человек своим чувствам хозяин: умом забудешь, а сердце-то помнит.

Вот и стала она каждый день ходить на берег — на дальние дымы посмотреть. В один из дней повернула она голову, а парень с дымного берега тут как тут, сидит в трёх шагах и молча улыбается. Закрыла она глаза, думая, что исчезнет виденье. Открыла и удивилась: парень сидит где сидел, только теперь протягивает ей что-то. Боязно, а любопытно, набралась смелости Мели-Та и протянула ладошку навстречу. Взглянула она на дар, а это рыбка деревянная, да так мастерски вырезанная, что глаз не отвести. Каждая чешуйка свой цвет имеет, плавнички ажурные, тонкие, а в глаза цветные стёклышки вставлены.

«Кали!» — ахнула Мели-Та. «Рыбка», — говорит парень. Засмеялась она, потому что чудным показалось ей чужое слово. А парень на рыбку показывает и повторяет: «Кали — рыбка». Закивала головой Мели-Та. Хлопнул парень себя по груди и говорит: «Никита». Осмелела девушка, дотронулась до его руки и повторила на свой лад: «Ники-Та», а потом показывает на себя — «Мели-Та». Парень закивал, а потом говорит: «Ники-Та — Мели-Та-Кали». Кивнула головой девушка, руки лодочкой сложила, вроде как благодарит за подарок.

Любовь хороший учитель. Скоро Никита умел по-унхски немного, да и Мели-Та русским словам научилась. Вот только отца девушки, Муйрана, эти встречи вовсе не радовали. «Где ты видела, дочь, чтобы сова за лося замуж шла, или лиса за карася?». Молчит Мели-Та, глаза в землю упёрла и о своём думает. «Эти люди не ровня нам. Ни зверя выследить, ни рыбу поймать они не умеют. Все что они могут, так это машинами греметь да дымы в небо пускать. А твой Ники-Та что умеет? Скажи!» — требует отец. Вынула тогда Мели-Та деревянную рыбку и отцу протянула. Никогда ещё такой изящной работы не видел Муйран, и от того внутри у него желчь горькая поднялась. Швырнул он подарок наземь и топнул так, что только щепки в стороны полетели.

Вздрогнула Мели-Та, словно не рыбка деревянная, а сердце её раскололось. «Почему не желаешь ты согласиться с выбором сердца моего, отец?» — зарыдала она. «То не я, то духи наши не желают! — возразил Муйран. — Луни-олень даёт удачу в охоте лишь тем, кто следует роду своему и щедрую жертву ему принести готов. Оолт — дух воздуха, даёт погоду тем, кто от земли отчей не отрывается. Кали-Нох — великая рыба и вод хозяйка, заботится об унхах со времён вожака Кали-Оа, но измен никому не прощает. Спроси прочих духов, коих число пять попять, и они ответят тебе тоже самое: не будет счастья тому, кто поперёк крови пошёл!». Сказал он так и отвернулся потому что все слова свои сказал.

Ни в ту ночь, ни в следующую, Мели-Та домой не вернулась. И хотя Муйрана считали в племени лучшим следопытом, не смог он в снегу след дочери своей сыскать. Будто духи нарочно постарались беглянку от отца скрыть.

А ушла Мели-Та по краю озера, по глубокому снегу. Сама не знала куда идёт, лишь бы подальше от стойбища калиновского. Не холодно было ей и не боязно, потому что рядом с ней шёл суженый её — Ники-Та. Спроси его, куда он ведёт любимую свою — ничего бы он не смог ответить. Так шли они долго и оказались в устье замёрзшей речки рядом с большой норой, что в заснеженном склоне темнела.

Опустилась на колени Мели-Та, и Никитку за рукав тянет, чтобы он так же сделал. Развязала она свой узел и высыпала на снег крошки. Тотчас же, слетелось множество сов и стали крошки те клевать. Удивился Никитка и даже не заметил, как из норы вышли мужчина и женщина. Мужчина был унх, высокий и могучий, на груди же у него будто бы чешуя рыбья сверкала. Женщина, красотой ему под стать, в шкуры была наряжена, а в руках держала она большой кожаный бубен.

«Честь вам, великий Уйго и великая Шонис! — поклонилась им Мели-Та, — За любовь свою презренны мы в наших племенах сделались, и нет у нас боле в этом мире пристанища. Убежали мы сюда, чтобы заснуть под снежным одеялом обняв друг-друга навечно, чтобы ни дух, ни человек больше не смог разлучить нас».

Выслушала эти слова Шаманиха, ударила в бубен и молвит: «Кому любовь — рябина горькая, а кому — мёд да радость. Не скоро век ваш кончится, дети, потому как сегодня от вас начинается новый род. Любовь соединит два семени, чтобы из них новое дерево выросло. Любовь соединит две старые крови, чтобы одна новая по жилам потекла. Видела я вашу безоблачную старость в дальние дни, видела, как ваши дети рожают внуков, а внуки — своих детей. И не видно конца роду вашему и не счесть потомков его. Да только, чтобы верно сбылось всё назначенное, должны вы на три зимы от мира схорониться. Эти годы пролетят незаметно, потому что предстоит вам познать друг друга как себя самоё». Сказала так Шаманиха и снова ударила в бубен. С громким треском лопнул лёд на озере. Оглянулись Никитка и Мели-Та, а у берега сама Кали-Нох стоит, та, которую Горой-Рыбой по-нашему кличут. Стоит, огромный рот свой отворила, словно внутрь приглашает.

Вошли в рыбий рот Никитка и Мели-Та и обомлели: будто бы домой они вернулись, хотя и не было у них никогда дома до этого. Сбоку очаг горит, на очаге еда душистая жарится, а напротив кровать со шкурами мягкими да люлька, что своего первенца ждёт…

Услышал тут Никитка голос, будто сам Уйго ему на ухо говорит: «Не поспешил ли ты, Никита-грамотник, инструмент свой огню подарить? Обещал ты Гавриле Яковлеву книгу переписать, а ведь слово своё соблюдать надобно!». Оглянулся Никитка на голос, и только теперь приметил он стол, что в дальнем углу стоял, а на столе стопка бумаги, линейка, пигменты, чернила да кисти с перьями — всё как для переписи положено. Выходит, правильно в народе говорят: себе не соврёшь, от судьбы не удерёшь.

 

Сказание о «Рыбьем Апокалипсисе» и резном кресте

Однажды настало время, когда смерть Гавриле Яковлеву о себе напомнила. Унхи так говорят: «Только к мудрому человеку смерть является загодя, чтобы с ним помириться». Гавриле Семёновичу по весне сон был вещий, будто бы лёд сошёл с озера, поднялась трава над лугами, берёзы с осинами зазеленели, скитники радуются да Господа славят, а его самого, Гаврилы Яковлева, нигде нет. «Где же я-то?», — вопрошает он, таватуйцев, да только никто его будто не видит — не слышит. «Вон где ты!», — говорит ему голос, и тогда видит он крест, что на берегу озера среди сосен стоит. Как положено у староверов, крест под причеликами с расписным столбом, с иконкой да с поминальником, на котором его, Гаврилы Яковлева, имя вырезано.

Проснулся он без горести. «Вот, значит как, — думает. — Дала мне смерть отсрочку, а какую — не сказала». С той ночи, проводил он дни в молитвах да покаянии. Только мало в чём мог себя упрекнуть Гаврила Семёнович — жил по чести и по уставу, кроме добра да мудрых советов люди от него ничего и не видели. Лишь одна старая история занозой в душе колола, та самая, про мальчишку-грамотника, что за дикаркой подался. Вроде бы и на тот раз он против совести не погрешил, а душе покоя не было.

Решил, наконец, Гаврила Семёнович последние распоряжения отдать и призвал к себе Прохора Вяткина. Молод был тогда Прохор, но уважение в общине большое имел. «Дни мои кончаются, Прохор. — говорит ему Яковлев. — Смерть намедни весточку прислала». Замахал руками Прохор, рот открыл, только Гаврила Семёнович перебил его: «Похоронишь меня прямо на берегу. — говорит. — Хочу и после кончины волну таватуйскую слышать». Удивился Прохор: «Так у нас для этого дела нагорное кладбище имеется, где старцы лежат. Зачем же к во де-то?» «Как я сказал, так и сделаешь!» — нахмурился Яковлев. Хотел он что-то добавить, но в тот момент с улицы шум послышался.

А случилось вот что: молодуха Варька, из Кирилловых, с солдатом невьянским попуталась. Стыдобища на весь скит! Сидит Варька на земле, подолом лицо закрыла, а вокруг добропорядочные скитники негодуют. Судят: какую казнь ей придумать, чтобы прочим охоту ко греху отбить.

«Тихо! — прикрикнул на них Гаврила Семёнович, — Забыли вы, люди, что в Писании говорится? Каждое ваше слово, как камень, которым вы в Господа своего метите. Не за горами Великий Суд, а там с каждого за его слово и дело спросится!» Потупились люди, рты позакрывали, а Гаврила Семёнович поднял девушку с колен и повёл к себе в избу. Усадил её на лавку, обнял по-отечески испрашивает: «Скажи, Варвара, чего тебе в солдате том?» «Не… знаю… — всхлипывает та, — Любовь у нас с Павлушей, Гаврила Семёнович…». Слушает её Яковлев, а думает всё о своём: Никитку-грамотника вспоминает да любовь его.

В ту ночь снова ему вещий сон был. Будто бы лежит он у самого берега, над ним звёздный ковёр, под ним вода светом переливается. Вдруг видит, что прямо из волны верхушки дерев поднимаются, а вслед за ними каменный остров. И будто не остров это вовсе, а та рыбина, про которую бабки сказки рассказывают. Тут выходят из рыбы люди — сам Никитка Афанасьев и дикарка его, а вместе с ними двое малышей, мальчик и девочка. У всех четверых волосы белые, словно седые, а на лицах свет и покой.

«Прости меня, Никитка, пока я ещё не совсем умер!» — просит Яковлев. «И ты меня прости, Гаврила Семёнович, — отвечает грамотник. — Я принёс тебе весть о том, что приберёт тебя Господь на страстной седьмице. Но не вели себя уводы хоронить, а назначь место на пригорке». — «Отчего ж так?». — «А оттого, что случится через годы затопление великое, и все берега нынешние озёрным дном станут. Пригорок же тот в аккурат на краю вод окажется, как хочется тебе. О кресте не беспокойся, я сам тебе крест хороший справлю». Улыбается Яковлев этим словам, а у самого слёзы по щекам текут.

«И вот ещё что, — говорит Никитка. — Я обещание-то своё выполнил». И протягивает Яковлеву переписанный «Апокалипсис». Взял Гаврила Семёнович в руки книгу, а у той переплёт золотом отливает, да только не золото это, а чешуя. Наугольники богатые в виде плавников, а на середнике рыба вытиснена, а в рыбе той человек. Распахнул он книгу — дух захватило: буквы краше прежних, только по краю, где раньше листья аканта были, водоросли подводные заплетаются, а меж водорослями — рыбы. Хоть всю книгу пролистай, двух одинаковых не сыщешь! Пригляделся Гаврила Семёнович и показалось ему, что они хвостами поводят да ртами зевают как живые — вот чудо-то!

Поднял он глаза, и видит — исчез берег таватуйский, а вокруг привычная изба. Опустил он взор на книгу, а той будто и не было вовсе, лишь на ладони поблескивает что-то. Поднёс Гаврила Семёнович ладонь к глазам, так и есть — чешуйка рыбья пристала.

Зовёт он снова Прохора Вяткина и просит его немедля могилу готовить. «Только не у воды, как я намедни говорил, а вон там — на пригорке. Копать трудно: корни, да камни, так что если теперь начнёте, то к страстной седьмице как раз поспеете». Говорил ещё Гаврила Семёнович про какой-то грядущий потоп, только этого Прохор Вяткин и вовсе не понял. Кивнул он молча и пошёл мужиков на работу собирать.

Как и было сказано, на чистый четверг Гаврила Семёнович Яковлев преставился. Словно заранее знал. Когда в избу к нему вошли, бабы, как водится, реветь собрались. Потом поглядели они налицо покойника светлое да мирное, так почему-то реветь передумали. Вот ещё, какая странность случилась: руки покойного лежали на диковинной книге золотого переплёта. Никогда раньше ни у Гаврилы в избе, ни в молельном доме книги этой никто не видел, и откуда она взялась, не знал никто. Протянул к ней руку Степан Игнатьич Лыков, а та от прикосновения сама распахнулась. Вот что в книге написано было: «И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца. Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов».

Этой странице закладкой служил обугленный кусок бумаги, на котором райские птицы были нарисованы. Побледнел лицом Степан, ахнула жена его Матрёна, потому что сразу признали они тех птиц, но никому про это говорить не стали. Завернули они старательно книгу в тряпицу да отнесли её в молельный дом. Книгу эту позже прозвали «Рыбьим Апокалипсисом» и почитали превыше прочих книг, словно она была им самим Гаврилой Яковлевым завещана.

Хоронили его светлым весенним днём на пригорке, среди камней и сосен, как он и хотел. Пока рядили, какой крест ставить — тот наутро сам собой появился, словно гриб из-под земли вырос. Да такой крест, каких отродясь в этих краях не видывали: по столбу узор из тонких водорослей, а причелики резными рыбками выведены. Приезжали поклониться на гаврилову могилу поморские деятели из Выга и Лексы, и все дивились странному убранству креста — ни одна из староверских мастерских таким орнаментом похвастаться не могла.

Крест до сих пор стоит на каменистом мысу, о который бьётся таватуйская волна. Солнце и ветер безжалостно стёрли с него узоры и поминальные слова. Зато их сохранили и приукрасили преданья таватуйских старожилов. Здесь, на границе земли и воды, рядом с последним ложем знаменитого кержака даже самый гордый ум смиряется мыслью о пределе земного бытия. Много ли нам отмеряно жизни, мало ли — лишь над нею мы властны. Никому не суждено повторить чужую, а как свою прожить — в какой книге написано?

Таватуй — Куркино — Саулкрасте.

2010–2013 гг.