Перед Старым рынком, отделённая от него зданием ратуши, лежала маленькая квадратная площадь Росстань. Крестообразно шли от неё четыре улицы. Одна, самая короткая, Старая улица, соединяла Росстань со Старым рынком. Соседняя с ней улица, Малая Скидельская, вела на восток. Она сливалась с Большой Скидельской и за воротами выходила на Скидельский тракт, ведущий на Новогрудок и Менск. Напротив Малой Скидельской лежала улочка, идущая широкой дугой к западным воротам замка. Напротив Старой – улица, устремлявшаяся к кварталам ремесленников.
В полдень того дня на Росстани было неуютно. Две толпы стояли одна против другой. Со стороны слобод напирали мещане и ремесленники, с кольями, топорами, заготовками для мечей.
С другой стороны, загатив выход с Росстани на Старую, заполнив весь этот короткий переулок, колыхалась толпа торговцев и богатых мещан. Эти были вооружены лучше, но в драку лезть не торопились. Разжирели. Гибкости не было в членах. Охоты не было в душах.
Во главе толпы стоял сам бургомистр Устин, в кольчуге и при мече. За ним щетинились копьями шеренги богатых купцов, цеховых. В окружении личной стражи топтались ратманы и присяжные.
Ждали. Но ведали: без драки не обойдётся. С вражеской улицы всё время доносилось грозное:
– Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Кирик Вестун не хотел так, понапрасну, лезть на рожон. Послал в обход сыроедцам шестьдесят подмастерьев и молодых мещан под началом резчика Клеоника и Марка Турая. Те что-то медлили. Прямо перед собой кузнец видел усы, разверстые рты, налитые кровью глаза, оружие. Промелькнули где-то среди вражеской толпы лица хлебника и «рыбного кардинала».
– Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Кирик знал: не отобьют хлеба, не заставят поделиться – люди вскоре начнут пухнуть. Вот эти, обычные люди, друзья. Этот чёрно-седой Гиав Турай, и Тихон Ус с золотыми руками, и этот дударь, чья дуда сейчас плачет над ними, и этот сероглазый мужик Зенон, и сотни других мещан и мужиков.
Кто-то тронул его за плечо.
– Ты чего здесь. Марко?
– Выбрались мы Швейной улицей на Западный обход, а там духовенство идёт. Дорогу перерезало. Страшенная сила. Если вокруг замка бежать – не поспели бы. Они вот-вот будут. Крёстным ходом разнимать идут.
– Что делать? – спросил суровый Клеоник.
– Идти на них, – мрачно сказал Кирик. – Пращников сюда.
Народ медленно начал вытаскиваться с улицы на Росстань, растекаться в шеренги.
– Ус, – проговорил кузнец, – бери десяток парней и запри Западный обход. Не пускай этих попов нас разнимать.
– Не хватит. Мало нас.
– Как прижмут, так отступай сюда.
– А если они между нами и ними разнимать полезут?
– Бей по головам! – гаркнул Кирик.
– Попов? С ума сошёл, что ли?
– Попов. Чего им в мирские дела соваться? Мы в церкви не ломимся.
Дико заревела над головами дуда. Засвистели, защёлкали – пока что по булыжнику, чтоб напугать – камни.
– Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Две толпы столкнулись как раз на границе Росстани и Старой. Дубинки мелькали редко, да ими и несподручно было действовать в тесноте. Надеялись главным образом на кулаки. Дрались с яростью, до хруста.
– Хлеб! Куда хлеб дели, сволочи?!
Толпы бурлили.
– Хлеб?! Навоз вам жрать! – крикнул хлебник.
Кузнец наподдал ему. Марко и Клеоник врезались в ряды богатых плечом к плечу.
И тут Вестун увидел, как из третьей улицы начала выплывать залитая золотом, искристая масса. Над ней клубами вился дым ладана.
Шёл крёстный ход. Плыли православные хоругви и католические статуи. В трогательном единстве. Как будто никогда не было и даже не могло быть иначе.
– Ах ты, спаси, Пане Боже, люди Твоя! – выругался Турай.
Люди Тихона Уса хоть и очень медленно, но отступали перед духовенством. Им нельзя было драться, они сдерживали крёстный ход древками пик, но масса идущих людей была несоизмеримо большей.
Вестун чуть не застонал. Две толпы упорно дрались: слышалось лязгание камней о латы, с треском ломались древки пик, мелькали кулаки. Брань, крик, проклятия стояли над толпой.
Но сбить торговцев пока не удавалось. Они стояли насмерть, зная, что, если отступят со Старой на рынок, ремесленники бросятся к лавкам и складам, а им самим придётся сражаться на мосту, а там, как не раз уже случалось, будут швырять с высоты в воду, в ров.
Они понимали, что, отступая, можно потерять и товар, и жизнь, и поэтому подвигались назад очень медленно.
Всё ближе подплывали к месту драки ризы, хоругви, кресты, статуи на помостах. И выше всего плыл над толпой убранный в парчу и золото Христос с улыбчивым восковым лицом.
– Примиритесь! – закричал Жаба. – Если нет опеки, то гибнет народ, а при многочисленных советниках…
– Ещё пуще гибнет, – захохотал Клеоник.
– …процветает, благоденствует. Ну чего вам надо? Рай же у нас. Помню, выпивали…
Лотр, замычав от стыда, очень ловко прикрыл ему рот ладонью.
– Братцы, братие! – крикнул Болванович. – Мир вам! Мир! Что вам в том хлебе? Не хлебом единым…
С отчаянием заметил Кирик, что драка попритихла. Многие сняли матерки. Руки, только что крушившие всё на своём пути, творили крестное знамение.
– Пан Бог сказал: царствие Моё не от мира сего. А вы в этом мире хлеб себе ищете.
– Эй, батько, поёшь больно сладко! – крикнул дударь.
На него цыкнули. Неизвестно, чем всё это могло бы закончиться, но испортил своё же дело епископ Комар. Насупив грозные брови, он сказал:
– А что хлеб? Тьфу он, хлеб!
И, словно воспользовавшись его ошибкой, тут же страстно запричитал Зенон:
– Язычник ты! Поганец! На хлеб плюёшь! А чем Иисус апостолов причащал?!
Второй раз за два дня подивился мужику Вестун. Да и не только он. Удивились и остальные. Богохульное слово сказал епископ. По-простому задумал поговорить, холера.
Толпа взревела. Дубины взлетели над головами. Врезались одна в другую две массы, смешались, сплелись. Шествие, разубранное в золото, ударилось о живой заслон, начало внедряться в него, стремясь встать между дерущимися. Этого, однако, не получалось. Над побоищем стояли запахи пота и ладана, висели брань и дикие звуки псалмов, шатались – вперемешку – кресты, дубинки, пики.
Сверху всё это походило на три стрелы, нацеленные остриями друг в друга, крест с отломленной ножкой.
У креста не хватало одной части. Но в самый разгар столкновения появилась и она: из Малой Скидельской улицы медленно выходили тринадцать человек в рядне. Тринадцать, покрытые пылью всех бесконечных белорусских дорог. Таких печальных, таких монотонных, таких ласковых.
– Стой-ойте! Смотри-ите! – закричал кто-то.
Крик был таким, что драка сразу стихла. Ошалелое молчание повисло над толпой. Кирик видел, что все переглядываются, но никто ничего не понимает. И вдруг – сначала несмелый, затем яростный – раскатился над гурьбой богатых хохот.
Хлебник показывал пальцем на шествие:
– Глянь, эти в мешковине.
– Крест несёт, – хохотал рыбник. – И венец. Эй, дядька, лоб наколешь!
Хохот вскоре заразил и бедных мещан.
– Морды у них что-то мятые, – скалил зубы Зенон.
Клеоник держался за живот:
– Нет, вы посмотрите, какая у него морда воровская. Святой волкодав.
Не смеялся один Лотр. Губы его брезгливо скривились. Даже он не понял, что это мистерия.
– Этого ещё не хватало. Самозванцы.
– Ибо сказано: явятся лжепророки, – пробасил Комар.
Всё ближе подходили к примолкшей толпе те тринадцать.
– Сотник, хватайте их! – приказал Лотр.
Корнила подал знак страже и медленно двинулся навстречу лицедеям. Задеть человека с крестом всё же не посмел. Протянул руку к грузному Богдану Роскашу.
– Не тронь меня, – налился кровью Богдан. – Я белорусский шляхтич!
Но стража уже бросилась. На глазах у бездействующей толпы закипела яростная короткая стычка.
– Мы лицедеи! – кричал Братчик, но никто не слышал его в общем шуме.
Апостолы отчаянно сопротивлялись. Особенно один, чёрный, как цыган, с блестящими угольями глаз. Ставил подножки, толкал – с грохотом валились вокруг него люди в кольчугах. Наконец на чернявого насели впятером, прижали к земле. Он извивался в пыли, как угорь, и кусал врагов за икры.
– Вяжи самозванцев! – крикнул Пархвер.
Только тут Братчик понял, чем дело пахнет, и начал орудовать крестом. Дрался он с удивительной ловкостью – можно было смотреть и смотреть.
Ни одна из гродненских мечных и секирных школ не учила ничему подобному.
Крутил крест, бил с размаху, колол, подставлял крест аккурат под занесённое для удара древко гизавры, и древко ломалось, как соломинка. Рядом с ним отбивались остальные – Акила с разворотом отбрасывал воинов от себя, – но все глядели только на человека с крестом.
Уже скрутили всех остальных, уже свалили даже Богдана, продиравшегося к фургону за саблей, а Братчик всё ещё вертелся между нападающими, рычал, делал обманные выпады, дубасил крестом, ногами, головой. Наконец кто-то бросил ему под ноги петлю, и он, не обратив внимания на это, отступил и встал в неё одной ногой. Верёвку дёрнули, она свистнула, и человек тяжело повалился всем телом на крест.
Несколько минут над ним ещё шевелилась людская куча. Затем всё стихло.
Схваченных потащили рынком к замковому мосту.
Как Перун громыхнул – упали за ними замковые решётки.
…Толпа молчала. На площади всё ещё царило замешательство. Пользуясь этим, крёстный ход втиснулся-таки между дерущимися и постепенно начал давить на них, разводя толпы всё дальше и дальше одну от другой. Только-только произошло такое, что драться уже не хотелось, а хотелось обдумывать. Да и мало кто осмелился бы лезть на врага через кресты, хоругви и помосты со статуями. Не дай Бог, ещё святых обидишь.
Народ постепенно начал расходиться. Редели и расплывались толпы. Только что это были два кулака. Теперь – две руки с разжатыми пальцами.
– Это что же было? – недоумённо спросил Зенон.
Дударь и Вестун пожали плечами. Мечник Турай сплюнул.
– Самозванцы, – брезгливо сказал Клеоник. – А гадко это, хлопцы…
– Ну вот, эту гадость сейчас потеребят, – безразлично заметил бургомистр.
– Потеребят, – подтвердил хлебник. – Там, братцы, такие железные раки водятся! Клешни – ого-го!
Клеоник с отвращением поморщился:
– Такие раки всюду есть. Да только самая что ни на есть свинья может этому радоваться да этим похваляться. Не тот палач, кто бьёт, а тот, кто бьёт да куражится.
– Покажут им, покажут, – бубнил хлебник.
И вдруг рыбник рассмеялся. Увидел, что толпа уже совсем разошлась и что нападение на рынок удалось отбить.
– Что? Вот вам и бунт. Не то что при короле Александре, который вас, белорусов, жаловал, Гродно и Вильно любил. Короля нашего зовут Жигмонт!
– А ты не белорус? – спросил Марко.
– А ты проверь, – на том же языке, что и Турай, ответил хлебник. – Посмотри рыси под хвост.
– Так кто же?
– А кто придёт в город, чья сила – того и я, тот и я.
Из замковых ворот вырвался гонец. Подлетел к толпе, свечкой взвил коня. Железная перчатка вскинулась вверх.
– Советники-хозяева… В замок идите… Суд будет… Все присяжные, и церковные, и замковые судьи пусть идут.
Бросили свою золотую гурьбу несколько человек в ризах. Поскакал к воротам войт. Начали собираться и советники.
Двое советников пошли последними. Только тут стало заметно, что они пьяны, как сучка в бочке с пивом. Один даже посередине площади встал на четвереньки. Из открытого оконца какого-то дома зазвенел внезапно детский голосок:
– Матуля, они что? Ма, они не умеют? Мамочка, они недавно с карачек встали?
И ответил утомлённый женский голос:
– Ради хлеба, как, скажем, твоя сучка, чего не сделаешь, сынок. Эти с карачек встали. Свинья на коня уселась.
Толпа рассмеялась. Гонец налился кровью, начал горячить коня, пустил его на людей. Но они всё смеялись. И тогда гонец злобно бросил:
– Не слышали мы, думаете, как вы пришествие Христово кликали? У нас всюду уши, мякинные вы головы. Так вот, ни к селу, ни к городу, Христа захотели. Да вам больше нужна корчма, нагайка да тюрьмы для воров. А «Христа» вашего сейчас – порсь!
И провёл ребром ладони по горлу. Снова вскинул коня, развернул, пустил галопом.
И напрасно. Потому что после его слов над людским скопищем повисла ошеломлённая тишина. Тяжело, видимо, ворочались мысли под спутанными волосами, свисавшими на лбы. И эти мысли были такими же тяжёлыми.
– Хлопцы, – подал кто-то голос. – Это он чего такое сказал?
Вестун обвёл глазами Росстань. Кое-где молча стояли кучки ремесленников. Богатые в основном разошлись: нечего было тут делать.
У кузнеца осёкся голос, когда он тихо сказал:
– Хрис-та?
– За палачом поехал гонец, – мрачно обронил Гиав Турай.
Воцарилось молчание.
– Слушайте, – вдруг встрепенулся Зенон, – а может, и взаправду Христа? Может, это они Христа взяли?
Ус рассматривал золотые ладони, словно впервые их видел.
– Зря над полотном смеялись, – проговорил он. – Апостолы, холера на них, так и ходили.
– И вправду рядно, – вздохнула какая-то бабуля. – Грубое. Я-то уж знаю. Сколько того полотна руки мои выткали. Грубое. Апостольское.
Клеоник и Марко иронически смотрели на все эти раздумья.
– Это значит, и мы такие самые апостолы, – съёрничал Марко.
– Не верзи, – оборвал его старый Турай.
Люди думали. Люди не спешили расходиться, хотя оставалось их на площади Росстань совсем мало.
Молчали.