Когда первая птица тенькнула в кустах, никто не отозвался. И это означало, что был август, месяц жатвы, и птицы стали ленивее.

Такая, наверно, холодная роса! Так не хочется оставлять гнездо! Кто это там отозвался? Ах он неугомонный!… Хотя бы еще минутку! Ми-ну-точку!

Росы действительно были холодными. Листики сирени, густо покрытые ими, казались серыми. Серый, туманный пробивался сквозь листву свет.

Встряхни ветку черемухи – студеный и даже колючий, как дробь, дождь промочит с головы до ног.

В сером свете вывели коней на темный от росы гравий. Логвин, зевая, смотрел, как Кондрат и Андрей запрягают в маленькую, игрушечную коляску двух шотландских пони. А те запрягали и не переставали удивляться животным. У пони были чубчики и такие доверчивые глаза.

Худой, подтянутый Логвин был доволен тем, что не придется ехать. Он постоит-постоит, а потом пойдет и доспит часок-другой. Пускай себе едут одни. Кто обидит детей? Дети – улыбка божья. Их обижать нельзя.

И потому Логвин довольно ухмылялся. Разбудили девочек, швырнув горсть песка в окно первого этажа. Они оделись быстро и, потворствуя капризам Майки, вылезли через окно и, конечно, сразу же промокли. Потому их под общий хохот пришлось усаживать в коляску и укутывать верблюжьей попоной. Так они и сидели, словно близнецы. И приятно было смотреть на горделивое лицо Майки и свеженькую мордочку Яни.

Живой, как сверчок, Мстислав сразу же забрался в коляску, на место кучера, чтоб быть ближе к девочкам. Логвин, глядя на него, только головой качал: "Ловкий, черт, как ртуть. Уж такой татарин. Просто диву даешься".

Алесю подали Ургу, Андрею – мышастую Косюньку, Кондрату и Павлюку – спокойных чалых кобылок.

Алесь осмотрел кавалькаду – все было готово. И к нему пришло то ощущение счастья, которым он жил уже второй день.

…Мать в эти дни немного занемогла и не выходила к ним. У нее как раз начиналось то настроение особенной впечатлительности, которого пан Юрий всегда побаивался и которое продолжалось обычно несколько дней в году.

Начиналось это с первыми желтыми листиками на березе, после Ильи, который, как известно, сбросил с каждого дерева по два листа. Деревьям еще долго было зеленеть, однако неуловимая грусть, которая разливалась с этого времени в природе, неуловимые для глаза первые приметы умирания будто сразу убивали печальную и слабую жизнерадостность матери, и она замыкалась в себе.

Ускорял все это день, когда пан Юрий собирался на первую настоящую охоту. Вчерашние хлопунцы поднялись на крыло. Кряковые еще не начинали линять. Приближался день большой птичьей крови.

Готовились с вечера. И сразу у матери начинала болеть голова, а глаза грустнели. Зная, что ничего не изменится, что добрый и мягкий пан Юрий станет, как только дойдет до охоты, настоящей убоиной и ни за что не послушается ее, она все же предпринимала достойные жалости попытки удержать его.

– Как вы можете это, Georges?

Пан Юрий молчал, уставившись в тарелку.

– Филёмон, – так она называла Филимона, – говорил, что вчера видел – утка вела хлопунцов. Их еще много. Они у всех уток, у которых лиса разрушила первое гнездо.

– Да мы, матушка, хлопунцов не стреляем, – защищался пан Юрий. – Что у нас, ума нет? Мы сегодня на бекасов едем.

– Еще хуже. За что таких маленьких?

Пан Юрий молчал. Что он мог сделать, когда с лугов и болот летел такой призывный клич?

И пани Антонида понимала, что она ничего не изменит.

Тогда она закрывалась в своих комнатах, не допуская к себе никого. Даже маленький Вацлав в эти дни переходил на руки мамок. Что с того, что у него нежные розовые пальчики? Они тоже будут держать ружье.

Это было какое-то печальное недоразумение перед началом убийства, которое жило в душах многих.

Пан Юрий, встречая сына, говорил ему:

– Ты, брат, не лезь к ней. У нее, знаешь ли, не то что у нас…

Комнаты матери были темными, как и ее мысли.

Зато детям с паном Юрием было легко и просто. Он садился за стол и прежде всего спрашивал у детей грубым голосом:

– Что, дети, лили ли вы олей в бульбу или не лили?

И тут же спрашивал другим голосом:

– А чего ты лиликаешь?

И снова отвечал первым голосом, только виноватым:

– Я не лиликаю, я спрашиваю.

Дети хохотали. А у отца хоть бы улыбка, совсем серьезный, даже мрачный. Разве что в глазах прыгали веселые чертики.

Дети еще больше полюбили его, когда он согласился отпустить их одних осмотреть старое загорское городище с руинами замка.

Когда все разошлись на покой, отец и сын остались в курительной. Пан Юрий задумчиво пускал дым изо рта.

– Батька, – сказал Алесь, – у меня к тебе дело.

– Слушаю.

– Отпусти Когутов на волю.

Отец взглянул на сына с удивлением. Тот сидел в кресле, в серых глазах – непримиримость.

– Мне стыдно смотреть им в глаза. Я хочу, чтоб они приходили ко мне сами, а не тогда, когда я их позову. Им надо дать волю и… учить того из детей, кто этого хочет. Может. Павлюка, ему как раз время.

Отец не рассердился.

– А ты подумал, захотят ли они этого? Ведь вся ответственность сразу ложится на плечи вольного. Ответственность за неурожай, за возможный падеж…

Пан Юрий с уважением смотрел на сына.

"Взрослеет, – подумал он. – Даже умеет рассуждать. И имеет какие-то убеждения".

И, скорее умиленный этой неожиданной взрослостью, чем от сознания необходимости дать вольную кому-то из Когутов, отец сказал:

– Хорошо. Через две недели я поеду в Суходол и оформлю вольную. А ты не боишься, что, вольные, они оставят тебя?

– Их право, – ответил сын. – Да только они не оставят.

– Хорошо, сын. Я сделаю это для тебя.

– Для себя, – поправил сын.

– Ну, для себя. Что еще?

– Учить их надо.

Отец помолчал.

– А ты подумал, сын, ведет ли это к счастью?… Сейчас у них простые мысли и чувства, уверенность в том, что полезен их труд и они сами. Чем ты хочешь это заменить? А ты знаешь, какие бездны – и одна страшнее другой! – раскрываются пред глазами сведущего? Какие бездны ужаса и холода? Сам я не так далеко ушел, и то иногда чувствую ледяной холод и ледяное одиночество. С каждым вопросом все меньше да меньше понимаешь. Простой – он видит только слаженный шаг человеческих когорт. Мудрый слышит топот стада, бегущего к пропасти. Он видит, что те, кто его ведут, ненавидят стадо и друг друга. Он видит, что весь наш хваленый мир – рота, которая шагает не в ногу и в которой лишь поручики, лишь правительства империй идут в ногу… чтоб довести человечество до общей гибели.

Он покачал головой.

– Так не лучше ли пахать землю? Охотиться?

Сын серьезно смотрел на него.

– А мне ты желал бы этого?

– Нет…

– Так не желай тогда и им.

…Вспоминая теперь этот разговор, Алесь не мог не думать, что сделал правильно.

Все хорошо. Теперь надо ехать. И он легко занес ногу в стремя.

– По седлам, хлопцы!

Урга, слегка пугая, дал свечу. Потом опустился на передние ноги и затанцевал, косясь на коляску и девочек золотым глазом.

Двинулись.

Застоявшиеся кони пошли легким шагом. Всадники, окружив коляску, ехали молча – лишь бы быстрее с глаз взрослых. По обе стороны аллеи стояли туманно-голубые деревья. Они медленно отплывали назад.

А Майке все это было ново. И то, что подростки эскортировали их, и то, что все молчаливо признавали вожаком этого немножко неуклюжего мальчика, который ехал впереди всех на арабе, и то, что рядом с ней сидела эта совсем не неприятная крестьянская девочка с диковатыми голубыми глазами.

– Он жил у вас, – шепнула она. – Какой он?

– Го-ожий, – сказала Янечка. – И сме-елый. Он от меня годовалого бычка оттащил. Я с того часу боюсь коров.

И Майка почему-то была благодарна ей за добрые слова.

– Алесь, – позвала она.

Алесь придержал Ургу, поехал рядом.

– Ты молодчина, что сделал так.

– Как?

– Ну… что мы без взрослых.

Близнецы переглянулись, заметив маневр Алеся. Пожалуй, это было ему ни к чему – оставаться с дочерью человека, в парке которого они позавчера были. Но они смолчали. Они вообще ничего не рассказали Алесю о своих ночных приключениях, когда увидели, что утром приехала Раубичева дочка. Не стоит. Тем более что она довольно ничего. Бывают же и у колдунов хорошие дочки – это все знают хотя б по дедовым сказкам. Приедет королевич – так они его еще и от злого отца спасут. Когда влюбятся, конечно.

Мстислав сидел на месте кучера, и потому Алесь и Майка не обмолвились и словом о медальоне.

Когда выехали из парка, восход уже алел вовсю. Хлопцы начали дурачиться, гоняться друг за другом. Отъезжали так далеко, что делались игрушечными, а потом наметом с дикими выкриками летели прямо на коляску.

Потом поехали заливными лугами вдоль Папороти. Тут травы никто не косил – слишком далеко было, – и кони почти скрывались в ней. Буйно цвел малиновый кипрей, качались, сколько видел глаз, желтые конусы мощного царского скипетра. Кондрат на ходу срезал полый стебель дудника и сделал из него пистолет, а потом, неожиданно налетев на коляску, наставил его на Мстислава.

– Кто такой? – спросил Мстислав.

– Ваўкалака , – оскалив зубы, сказал Кондрат. -Давайте дукаты в худую суму, давайте княгиню – с собою возьму.

И тянул руки к Янечке. Девочки визжали, хотя оборотень был милый и совсем не страшный и даже нравился Майке.

Было весело. А потом Андрей запел песню про Ваўкалаку, и ему подтянул неожиданно приятным голосом Мстислав:

Што то за сцeжка – без краю, без краю?

Што то за кoнік – ступoю, ступoю?

Злыя татарнікі пад капытамі,

Вoўчае сoнейка над галавoю.

А потом запели другую – как молодой Ваўкалака пошел отбивать у гайдуков отцовских волов и не вернулся в дом и как ворон на сухом дубе говорил ему, что делает во дворе отец Ваўкалаки. А отец ломал руки и приговаривал:

Я, жывучы, валoў нажыву,

А цябе, сынoчак, увек не знайду.

Песня летела над морем разнотравья, и всем было жаль старого отца, но так и подмывало самим пойти в лес, на волю, под "волчье солнце".

Потянулись мягкие холмы, поросшие вереском. Солнце поднималось за спиной, когда они взобрались на один такой холм, а по другую сторону еще лежали тень и туман. И тут перед глазами детей вспыхнула белая широкая радуга, слабо-оранжевая снаружи, серо-голубая изнутри. Потом солнце оторвалось от земли, и белая радуга исчезла, и вереск лег перед глазами, украшенный миллионами паутинок, которые сверкали в каплях росы.

– Что же это она? – жалобно спросила Майка. – Зачем исчезла?

– Погоди, – сказал Андрей, – сейчас будет тебе награда.

И награда появилась. На паутинках на росном вереске вдруг возникла вторая радуга. Вытянутая, она лежала прямо на траве, сияла всеми цветами, убегая в бесконечность от их ног.

– Ты откуда знал? – спросила Майка уважительно.

– Знал, – ответил Андрей.

Майка вздохнула от зависти.

…А потом, как продолжение этой феерии, над вереском, над холмами, поросшими лесом, на месте слияния Папороти и второй речушки, на высокой горе между ними, возникли развалины – три башни и остатки стен.

Вброд перешли Папороть. Майка, Алесь и Андрей взобрались на одну из башен. Стояли наверху и смотрели на необъятный мир, который, казалось, весь принадлежал им. Зубцы башни седели полынью, коричневые от ржавчины арбузы ядер были кое-где словно вмурованы в кладку. А дальше была Папороть, луга, леса, мир.

– Этот замок однажды взяли крестьяне, – сказал Алесь.

Майка невольно взглянула на Андрея.

– А что ж? – ответил Андрей. – Что мы, немощные?

А снизу маленький Кондрат кричал брату:

– Слазь уже, голота! Слазь!

– Слазь! – кричал Мстислав. – Слазь, тиун Пацук ! Тут тебя оборотень с белоруким Ладымером ждут!

Разозлившись на "тиуна Пацука", Андрей полез вниз.

А они стояли вдвоем и смотрели на землю.

– Ты прочел? – спросила она.

– Прочел.

– Красиво здесь?

– Очень… И… знаешь что, давай будем как брат и сестра.

– Давай, – вздохнула она. – На всю жизнь?

– На всю жизнь.

После того как поели в тени одной из башен, Андрей предложил податься в лес, потому что там, на этой самой Папороти, живет мельник, колдун Гринь Покивач.

Солнце поднималось все выше. Яростный, лохматый шар над землей. На горизонте легла уже белая дымка, над которой плавали в воздухе, ни на что не опираясь, верхушки деревьев и башни загорского замка.

Лес встретил прохладой, звоном ручьев, солнечными зайчиками.

Вскоре Павлюк заметил маленькое лесное озерцо, спрятанное между деревьями. И тут все поняли, что никакой мельник им не нужен. Распрягли лошадей, а сами разлеглись в густой траве. Сияло солнце. Над зеркальной поверхностью воды стрекозы гонялись за своей тенью. Замирали в воздухе, чтоб обмануть тень, а затем бросались на нее. А ниже их по поверхности скользили водомерки. Их лапки опирались на воду и прогибали ее, и потому по дну озерка от каждого маленького конькобежца бежало по шесть маленьких пятнышек тени с ореолом вокруг каждого пятнышка.

Алесь и Майка, прихватив с собой Яню, решили обойти озерцо вокруг, чтоб посмотреть, откуда оно берет воду. Наткнулись на ручеек, который бежал среди свежих мхов по дну влажного оврага, и пошли навстречу течению. Здесь и деревья были могучие, солнце почти не пробивало их широколистой сени. Местами вода образовывала зеленоватые лужицы.

…Гулко, словно из пушки, вырвался из трясинистой лежки дикий кабан. Бросился в чащобу.

Испугавшись, дети поспешили дальше, теперь уже не оглядываясь по сторонам. А на одном из валунов, чуть не над их головами, стояли Корчак и Гринь Покивач, смотрели, как маленькие фигурки пробираются по темному дну.

Когда они скрылись в зарослях орешника, бледный Корчак перевел дыхание, сжимая в руках Покивачеву двустволку.

– Одного знаю, – шепотом сказал он. – Троюродный племянник нашего Кроера. Этого бы…

Покивач испугался:

– Ты что?

На щеках у Корчака ходили желваки.

– Их всех под корень… панят, княжат…

– Ну и дурак, – сказал Гринь. – С ними крестьянская девочка. Да и сами они чем виноваты, дети? Ты лишнюю злость из себя выпусти, задушит.

– Лишней злости не бывает, – сказал Корчак. – Идем отсюда.

Густые заросли орешника и волчьего лыка поглотили их.

А дети тем временем нашли в самой глубине оврага, под плотным покровом ветвей орешника, сквозь который пробивался к воде единственный лучик, криничку.

Криничка, спокойная на поверхности, выбрасывала из глубины своей песчаные фонтанчики. Вечно живые песчинки двигались, растекались по дну от середины жерла, прыгали. А рядом второй, малый "гейзер", почти на поверхности, тоже тужился родить воду, но у него не хватало сил, и он только иногда выпускал из себя сытые пузырьки.

– Отец воды, – шепотом сказала Майка.

– Отец вод, – поправил Алесь. – Вот так и Днепр начинается где-то.

– Живая вода, – сказала Яня.

Она опустилась на колени и сломала пальцами кристальную поверхность.

– Пейте. Будете жить сто лет.

Они легли на животы и долго пили воду, такую холодную, что от нее ломило зубы.

А вокруг был зеленый и черный полумрак, и лишь один луч падал меж их голов на невидимую воду, мягко золотя дно.