Над Вильной медленно плыл звон. Звонили в православных церквах, звонили во всех костелах от Острой Брамы до Антоколя. Под этот звон покидала город бричка, в которой, зажатые между чемоданами и корзинами, сидели два, теперь уже шестиклассника, хлопца. Пан Юрий, собираясь уезжать из Вильны на все время, добился от попечителя учебного округа разрешения, чтоб сын и Мстислав сдали экзамены досрочно. Они и сдали. С высшими отметками по всем дисциплинам.

В последний момент пан Юрий, чертыхаясь, сообщил, что губернские дворянские дела заставляют его на неделю задержаться в Вильне и что им придется, чтоб не мозолить глаза друзьям, которые все еще потели над вокабулами в святодеянском гимназическом дворе, ехать одним, под присмотром Халимона Кирдуна. Грешно сказать, но они обрадовались и обстоятельствам пана Юрия, и путешествию.

Загорский видел это, но оправдывал их. Что поделаешь, больше всего на свете молодость любит самостоятельность.

Бричка тарахтела по мостовой, и Алесь видел на тротуаре фигуру отца.

Потом тройка повернула на Доминиканскую. Лошади нервничали, с колокольни собора доминиканов падал густой черный звон.

Над всей Вильной говорили колокола.

Доминиканам через каких-то сто саженей басовито ответил святой Ян. Слева потянулись святоянские стены, где была гимназия. На втором этаже как раз час тому назад сели за сочинение младший Бискупович, Ясюкевич и неповоротливый Грима.

Звон сопровождал бричку на всем ее пути через город. Звонил Ян, звонил костел Базилианов, плакала святая Тереза. И даже когда город исчез, ветер еще изредка доносил далекий колокольный перезвон. Колокола плакали.

Плакать было из-за чего, хотя власти в этом и не признавались, давая приказ о мессе. Приближался час расплаты за слепоту, за сорокалетнюю тупую уверенность в своей непобедимости.

Первого апреля союзники засыпали Одессу бомбами, разлили по ее улицам, садам и причалам море огня. Черноморский флот почти мгновенно потерял инициативу, а потом и совсем засел в Севастопольской бухте и был потоплен.

* * *

…На юг, где шла война, из суходольской округи пошло совсем немного людей, и в том числе молодой граф Илья Ходанский. Вышло это неожиданно. Еще накануне не думал о войне, но тут приехал – по дороге в Севастополь – в свое имение Куриловичи восемнадцатилетний красавец граф Мишка Якубович, единственный наследник вдового отца, недавно отошедшего "в лоно Авраамово". Счастливый наследник, не надеясь на лучшее в той костоломке, куда должен был попасть, закутил со всей самоотверженностью гвардейца и потянул за собой Илью. Ровесники начали пить и озоровать. Могилевские камелии, женщины с не совсем пристойной улицы в Суходоле, трактиры, рестораны, гостеванье у соседей, где было много молодежи, – ничего не обошли.

Напроказничали они с Ильей вовсю. Пьяные, пытались требовать сатисфакцию у губернского казначея (у того была молодая любовница, и они решили: даже если один из приятелей сложит голову, второму будет хорошо). Казначей под видом переговоров о дуэли заманил друзей к себе и приказал высечь обоих, как собак. Повесы едва вырвались на свободу с оружием в руках, а потом в гневе на неучтивость казначея обзывали его пошехонским графом и три ночи подряд взрывали у его дома петарды.

Потом, как раз в Судный день, пустили в синагогу пойманную где-то сову, а дверь крепко подперли толстым колом.

Полицмейстер пытался их унять – они, уплатив задаток, прислали ему гроб, обитый глазетом, и могильную плиту с гранитным крестом, на котором было уже высечено все, что надо, кроме года смерти. Полицмейстер с горя запил, а присланное сложил под навес в своем дворе: все же дешевле обойдется.

В Суходоле и вовсе разошлись. Возникла срочная необходимость выпить с офицерами, сидевшими на гауптвахте. Захватили здание "абвахты", спалив с наветренной стороны пуд и четыре фунта серы. Когда стража разбежалась, вытащили очумевших коллег из здания и умыкнули их в Куриловичи. Где ипили три дня.

Там их и застал Исленьев, который приехол в гости к Веже и, прослышав об озорстве, поехал утихомиривать повес. Разнос сделал приличный и посотевтовал, усле не хотят высылки, быстрее заканчивать идиллическое прошание с "милой родиной" и следовать дальше. Илья Ходанский, которому все равно некуда было деваться, пошел с Якубовичем добровольно сражаться за веру, царя и отечество.

Тем все и кончилось.

А Исленьев после этого неприятного случая поехал снова в Вежу. Старик обрадовался ему.

Алесь немного посидел в их компании, забившись в самый уютный уголок, положив себе на колени "Дафниса и Хлою" (такие вещи в последнее время начали интересовать его), и то слушал, то читал.

А на витражах окон плыли чудесные птицы, рыбы и крылатые женщины. Они просвечивали насквозь так, как никогда не светятся обычные краски. Светились гранатовым, желтым, апельсиновым цветом, как светятся на солнце бокалы с видом.

– Пройдисветы, – улыбался Вежа. – Ну что они, скажите вы мне, граф, сделают с теми французами да англичанами?

– А ничего. – Лицо графа было брезгливо. – Что в их голове есть, кроме этой мерзости с совой да пьянки?

– Вот я и говорю… Скажите, кто прав – те, что идут сражаться, или те, что ожидают?

Исленьев покосился на Алеся. На лице у деда появилось недовольное выражение.

– Я и сам не знаю, – сказал граф, поглаживая седые бакенбарды. – Скажу лишь, что нас побьют все равно, непременно. Плохой, пустой человек добровольно под пули не пойдет, пойдут лучшие и погибнут. А их и без того не густо.

– Бьют, – вздохнул дед. – Ой, бьют. Ткнули нас носом.

– Это все понимают. Позволили им под Евпаторией высадить десант, такой плацдарм отдали… И это злосчастное поражение у Альмы… Что меня удивляет, так это то, что, ей-богу, нечем им, врагам, особенно гордиться. Солдат наш смелый, безотказный, умный. Достойнее их по прочности, терпению, силе. Да и генералы у них не лучше. Этот их Сент-Арно – кто оп? Шулер в прошлом, актерик, со всеми отрицательными чертами этой профессии.

– Так в чем же дело?

– А в том, что самый сильный солдат без хлеба, без оружия, без отдыха, без… свободы очень скоро превращается в дохлую клячу. И самая лучшая голова, когда на нее приходится по сто дураков, ничего по может. Нахимов, бедолага, как страдает. Мужественный человек, любящий родину. А различная погань, которую всю жизнь воспитывали в надежде на приказ начальства, на старшего дядьку, – они над ним посмеиваются. Нашли у человека "недостаток", "травит" он в море, хоть и адмирал. Что поделаешь, если организм такой. Он "травит", но с мостика не сойдет, пока дело не доведет до конца.

– Нельсон тоже "травил", – сказал Алесь.

– Правда? – обрадовался граф. – Ну, утешил!

– Я солдат, – продолжал после паузы граф. – Я иду, куда мне приказывают… Но по своей охоте я б туда не просился.

– Почему? – спросил дед.

– Каждый лишний человек – это отсрочка конца.

– Хуже, думаете, не будет? – спросил Вежа.

– Хуже быть не может, – сказал граф. – Хотя бы потому, что каждое новое царствование вначале на несколько лет отпускает гайки, зарабатывает себе доброе имя.

– Чтоб потом сделаться еще хуже. Слышали мы это.

– Однако же несколько лет, – сказал Исленьев, – это очень важно. И потом почти обязательно амнистия. Значит, те, кто жив еще, вернутся. И я встречусь со своей молодостью.

Вежа осторожно подлил графу вина. Старик грустно улыбался.

– Я сегодня слышал пророчество, – сказал он. – Пророчил тут один лапотный Иеремия: "Просвистят они Свистополь".

– Ничего удивительного. Сорокалетнее скверное положение в армии. Почти тридцатилетнее замалчивание общей продажности, слабости, жестокости к простым людям, рабство.

– Все было хорошо, – поддакнул Вежа. – Уж так хорошо, что выяснилось – пороха не было. Умели ходить на парадах и не умели по грязи. Загордились. Всю историю думали наполеоновским капиталом делать…