Глава первая

о том, как синьор Алессандро решил проиграть выигрышную партию

В доме Николайо Альбицци царила тишина. В нем всегда было тихо, потому что хозяин дома не выносил шума. Многочисленные слуги двигались неслышно, разговаривали шепотом, и даже младенцы плакали, казалось, тише, чем в других домах.

Весенним вечером 1360 года в одной из комнат этого дома за шахматным столиком сидели два человека — отец и сын. Николайо Альбицци, крупный, плотный старик с большой, чуть откинутой назад головой и породистым выразительным лицом, казался намного значительнее и даже красивее своего сына. Алессандро, младший сын синьора Николайо, хотя и был недурен собой, в свои неполные тридцать лет уже начал лысеть, к тому же, будучи немного близоруким, постоянно щурился, что придавало его немного одутловатому лицу какое-то страдальческое выражение.

Отец и сын долго сидели молча, глядя на фигуры, разбежавшиеся по доске, то ли размышляя над ходами, то ли занятые какими-то своими мыслями.

— Я рад, что ты пришел сегодня, — тихо проговорил синьор Николайо, не поднимая глаз от доски.

— Мне захотелось тебя видеть, — также тихо, не взглянув на отца, ответил синьор Алессандро.

— Это похвальное желание, — заметил синьор Николайо, — но все равно пощады тебе не будет! — И с этими словами он двинул вперед фигурку королевы.

Синьор Алессандро хотел было сказать отцу, что этим опрометчивым ходом он открывает его фигурам прямую дорогу к своему королю, но промолчал и только чуть заметно улыбнулся.

В этот момент к креслу синьора Николайо подошел слуга и что-то прошептал ему на ухо. Выслушав его, синьор Николайо опустил веки, и слуга исчез.

— Лапо пожаловал, — помолчав, сказал синьор Николайо. — Вечно он не вовремя! Твой ход, Сандро.

Синьор Алессандро поднял было руку, но тут дверь распахнулась, и в комнату вошел мессер Лапо ди Кастильонкьо, выборный глава Гвельфской партии, человек, перед которым трепетала вся Флоренция.

— Садись, Лапо, — сказал синьор Николайо, небрежно махнув рукой в сторону кресла, стоявшего у столика.

— Здравствуй, Никколо, — проговорил мессер Кастильонкьо, кивком ответив на поклон синьора Алессандро. — Слышал новости?

Синьор Николайо и мессер Кастильонкьо были почти одногодками, их семьи, одинаково старинные и почитаемые, испокон веков дружили друг с другом и не однажды роднились. Однако с годами, старея, они все больше отдалялись друг от друга. Тому, конечно, были причины, главная из которых заключалась в том, что за последние десятилетия семья Альбицци стала самым могущественным и влиятельным кланом во Флорентийской коммуне, в то время как род Кастильонкьо и по богатству и по влиянию должен был довольствоваться (вместе со многими не менее родовитыми семьями) вторыми ролями. Правда, став во главе партии, безраздельно господствовавшей в государстве, мессер Кастильонкьо занял весьма видное положение, считался всемогущим, ибо держал в своих руках судьбу каждого флорентийца. И все же во всех мало-мальски важных делах он и шага не мог ступить, не посоветовавшись с синьором Николайо, а прямее говоря — не спросив его указаний.

— Новости? — переспросил синьор Николайо. — Если ты хочешь рассказать мне о заговоре Бартоломео Медичи, то это уже не ново.

— Вот как? — удивленно и с нескрываемым разочарованием воскликнул мессер Кастильонкьо.

— Не сердись, Лапо, — с усмешкой сказал синьор Николайо, — но, по-моему, ты плохо распоряжаешься деньгами. Я трачу меньше, но, как видишь, узнаю обо всем раньше тебя… Но ты прав, — продолжал он, после того как слуга, поставив на столик у кресла мессера Кастильонкьо его любимое вино и три золотых кубка, удалился, — этот выскочка, этот торгаш из захолустья слишком уж обнаглел. Подумать только, вместе с бандой своих дружков и прихлебателей он чуть ли не в открытую смущает цеховых людей, вдалбливает им в их дубовые башки мысль, будто они имеют столько же прав вершить дела государства, сколько и мы! Он, изволите видеть, считает противозаконными аммониции, налагаемые партией!..

— И еще имеет наглость говорить, — не без ехидства вставил мессер Кастильонкьо, — что в первую голову следует повесить тебя, а весь род Альбицци изгнать из Тосканы.

— Да, ты прав, пора его остановить, пока не дошло до бунта, — сверкнув глазами в сторону мессера Лапо, сказал синьор Николайо. — Ты ведь догадался захватить список злоумышленников, не так ли?

— Вот он, — ответил мессер Кастильонкьо, извлекая откуда-то из-под одежды свернутый в трубочку лист бумаги и передавая его синьору Николайо.

— Так, все сходится, — пробормотал тот, просмотрев первые строчки. — Дини, его давно надо было повесить. Ну, кто же тут еще? О! Смотри-ка, Сандро, наш друг и родственник! И он туда же!

Синьор Алессандро удивленно взглянул на отца.

— Твой своячок, — отвечая на его взгляд, с брезгливой улыбкой сказал Альбицци-старший.

— Дуранте Арсоли? — воскликнул синьор Алессандро. — Не может быть!

— Почему же это не может быть? — возразил синьор Николайо. — Яблоко от яблони недалеко падает. Его папаша, Ламберто Арсоли, всю свою жизнь только и делал, что мутил народ. Нет, не случайно он здесь! — Старый Николайо постучал кольцом по списку. — И пусть он будет нам хоть десять раз родственник, я первый скажу: Флоренция должна навсегда освободиться от рода Арсоли.

«И чего он так раскудахтался? — подумал синьор Алессандро, глядя на отца. — Можно подумать, что у Флоренции нет врагов опаснее, чем этот полунищий Арсоли!»

Внезапно в голове у него мелькнула новая мысль, столь неожиданная, дерзкая и вместе с тем простая, что он чуть не задохнулся от волнения. Синьор Николайо вместе с Кастильонкьо еще долго обсуждали судьбу каждого из заговорщиков, однако синьор Алессандро их больше не слушал. Наконец, просидев чуть ли не час, мессер Кастильонкьо распрощался и ушел.

— Фу, надоел! — сказал синьор Николайо, откидываясь на спинку кресла. — Вечно принесет его нелегкая, когда не надо!.. Ты не забыл, Сандро, твой ход.

— Отец, можешь ты сделать для меня одну безделицу? — спросил синьор Алессандро.

— Ну что ж, говори, — отозвался синьор Николайо, снова обращая взгляд на доску.

— Не трогай Арсоли. Пусть Кастильонкьо арестует кого-нибудь вместо него.

Синьор Николайо поднял глаза.

— Ты, верно, шутишь? — сказал он.

— Нисколько, — ответил синьор Алессандро, кажется впервые за весь вечер встречаясь с отцом взглядом. — Я даже знаю, кого надо арестовать вместо Дуранте. Чекко Форжьере. Он сиенец. Когда-то за такие же точно дела его изгнали из родного города.

— Нет, Алессандро, ты просто сошел с ума! — пробормотал синьор Николайо. — При чем тут какой-то Чекко? Он причастен к заговору?

— Не думаю. Чекко человек тихий. Но он мог участвовать в заговоре Медичи. Он сосед Арсоли, к тому же женат на его двоюродной сестре.

— Это уж слишком! — прервал сына синьор Николайо. — Значит, ты не шутя предлагаешь мне не трогать виновного и покарать невинного? Да как у тебя язык повернулся?

«Будто ты караешь одних виновных!» — пробормотал про себя синьор Алессандро.

— Подумай о своей дочери, — сказал он вслух.

— Что мне о ней думать? — раздраженно возразил синьop Николайо. — Пусть хоть завтра же возвращается в этот дом и живет, как раньше жила.

— Никогда она сюда не вернется, — сказал синьор Алессандро. — Она любит Дуранте, и, если его казнят, думаешь, она не догадается, чьих это рук дело?

— Ну, так пусть идет в монастырь или куда хочет! — почти крикнул синьор Николайо. — Если мы из-за сестер, дочерей, тетушек станем мирволить крамольникам, они перережут нас в наших собственных постелях.

— Но ведь сестра не одна, у нее сын, — упрямо продолжал синьор Алессандро. — Твой внук, отец.

— Я возьму мальчика к себе и сделаю из него истинного гвельфа, — сказал Альбицци. — Надеюсь, отец еще не успел его испортить.

— Значит, ты мне отказываешь? — тихо спросил синьор Алессандро.

— Отказываю. И чем скорее ты выбросишь эти глупости из головы, тем лучше.

Наступило молчание. Оба сидели, потупив головы, не глядя друг на друга, раздраженные и расстроенные.

— Жалко… — пробормотал наконец синьор Алессандро.

— Я понимаю тебя, Сандро, — уже гораздо мягче проговорил синьор Николайо. — Тебе жаль сестру, в этом нет ничего удивительного. В твоем возрасте это вполне естественно. Но, в то время как ты думаешь о сестре, о ее слезах, я думаю о Флоренции, о благополучии государства. В политике нет места родственным чувствам, запомни это.

«Знал бы ты, какие у меня чувства!..» — усмехнувшись про себя, подумал синьор Алессандро.

— А теперь давай-ка лучше доиграем партию — и за стол, — обычным своим тоном продолжал синьор Николайо. — Ужин небось нас заждался…

— Я проиграл, — сказал синьор Алессандро, роняя на бок своего короля, и встал с кресла.

 

Глава вторая

из которой читатель узнает, почему синьору Алессандро полюбился дом нелюбимой сестры

На следующее утро синьор Алессандро встал поздно, разбитый и злой. Он сел на кровати, спустив на пол босые ноги, подпер кулаками колючие, небритые щеки и погрузился в раздумье. Как же теперь быть, как избавиться от ненавистного Чекко? Будь отец посговорчивее, завтра на рассвете все бы уже уладилось без всяких хлопот с его стороны — Чекко навсегда бы исчез, и никому не пришло бы в голову заподозрить, что он, Алессандро Альбицци, причастен к этому делу. Скажи он вчера всю правду, отец, может быть, и внял бы его просьбе, но в том-то и беда, что он никому не посмел бы назвать вслух ту единственную причину, из-за которой жаждет гибели сиенца.

Все началось незадолго до смерти Симоны. Если бы он знал наперед, что женитьба на хилой, болезненной Симоне Сеньино обернется для него столькими хлопотами и переживаниями, что привольная, веселая доселе жизнь станет унылой, как октябрьское небо, он, верно, не захотел бы богатого приданого, что принесла ему жена, и, может быть, даже посмел бы ослушаться отца. Но в то время он был как в чаду. Все было для него внове, заманчиво и виделось в радужном свете. Ко дню свадьбы отец отстроил ему дом, передал мастерскую и выделил капитал, который сразу чуть ли не удвоился благодаря приданому жены. Он вступил в цех Ланы и с головой ушел в дела мастерской — вникал во все мелочи, дрожал над каждой лирой и через год мог уже похвастаться солидной прибылью. Но если дела мастерской шли в гору, то дома у него с каждым днем становилось все тоскливее. Жена не любила его, к тому же, одолеваемая бесчисленными хворями, неделями не вставала с постели, так что, живя под одной крышей, они виделись не часто и, вместо того чтобы сближаться, все больше отдалялись друг от друга. Чтобы не видеть ее исхудавшего лица и бледной, виноватой улыбки, он все чаще стал уходить из дому, допоздна засиживался у отца или у кого-либо из его друзей, почтенных шерстяников, пировал с холостыми приятелями, а однажды на какой-то праздник даже заглянул к сестре, которую не любил с самого детства. Впрочем, дома ее никто не любил, кроме старой няньки.

Она была в семье третьей дочерью, и само появление ее на свет вызвало всеобщую досаду. Все ждали мальчика, и вдруг… Синьор Николайо не пожелал даже пойти взглянуть на новорожденную. С младенчества ощущая к себе всеобщую неприязнь, девочка росла замкнутой и угрюмой, а всем казалось, что она злая и себялюбивая. К тому же она была на редкость некрасива, и с годами этот недостаток не только не сглаживался, но, напротив, становился все заметнее. Когда подошло время выдавать ее замуж, оказалось, что нет ни одного претендента на ее руку. Год проходил за годом, а женихов не появлялось, тем более что весьма скромное приданое, выделенное ей отцом, ни в коей мере не могло заставить хотя бы одного из них забыть о ее непривлекательной внешности. Одному богу известно, сколько слез пролила она, как мучилась и страдала, каждодневно ощущая себя чужой в своей собственной семье, никому на свете не нужной дурнушкой.

Однажды в церкви, когда она горячо молилась перед изображением пресвятой девы, ее случайно увидел Дуранте Арсоли. Какая-то неземная одухотворенность, озарившая некрасивое, залитое слезами лицо девушки, чистота и искренность, светившиеся в ее широко раскрытых глазах, с мольбой обращенных к лику богоматери, благородство и удивительная женственность, которые сквозили в каждом ее движении, захватили его воображение, и он ушел из церкви с неодолимым желанием увидеть вновь это удивительное существо. Нечего и говорить, что сватовство молодого человека, привлекательного на вид и принадлежавшего к тому же к древнему роду, было более чем благосклонно принято родителями невесты. Сыграли скромную свадьбу, и счастливый Дуранте ввел молодую жену в свой старый дом на веселой и шумной Гибеллинской улице.

Поселившись в доме Арсоли, молодая женщина стала совсем другой, словно до сих пор жила съежившись, а теперь распрямилась. Движения ее стали свободными, плавными и даже грациозными. Синьор Алессандро, не видевший сестру с того дня, как обосновался в собственном доме, просто не узнал ее. Однако больше, чем перемена, происшедшая с сестрой, его поразил и больно уколол в самое сердце дух приязни, царивший в доме Арсоли. Всё, любой пустяк говорил там о полном согласии между мужем и женой. Там всегда был праздник. Глядя на Дуранте и сестру, синьор Алессандро еще острее ощутил холод и унылую будничность собственного очага. Чтобы не бередить сердце, он тут же решил не бывать больше в доме сестры. Но судьбе было угодно, чтобы очень скоро он забыл о своем решении.

По случаю праздника Арсоли позвали в гости соседей — чету таких же, как они, молодых супругов. Чекко Форжьере был родом из Сиены. За участие в бунте против местных грандов он был изгнан из города и вместе с молодой женой обосновался во Флоренции. Его жена Матильде, приходившаяся двоюродной сестрой Дуранте Арсоли, была флорентийкой, но почти всю жизнь прожила в Сиене, где ее и выдали за Чекко незадолго до его изгнания.

Чекко, щуплый, невысокого роста мужчина, был рыжеват, белобров и весь обсыпан веснушками, особенно густо проступавшими у него на шее и под глазами и выбегавшими даже на пальцы рук, поросших рыжим пухом. Само собой разумеется, никто не считал его красавцем, однако рядом с женой бедняга выглядел еще более неказистым. Матильде была с ним ровна и приветлива, хотя относилась к нему чуть-чуть снисходительно, как к ребенку. Наверное, она не любила его, просто очень привыкла к нему, привязалась и, свято блюдя клятву, данную ему перед алтарем, не представляла себе жизни без своего смешного Чекко, тем более что он был человеком тихим, покладистым и обожал ее до самозабвения. К тому же у них росла дочка, в которой оба души не чаяли.

Знакомясь с супругами Форжьере, синьор Алессандро тотчас отметил про себя бросающуюся в глаза несхожесть между ними, но в отличие от тех, кого эта несхожесть смешила или удивляла, у него она вызвала глухое раздражение, чуть ли не злобу. Его злило, казалось обидным и несправедливым, что ему, богачу, знатному и привлекательному на вид мужчине, досталась в жены такая невидная, вечно хворая, жалкая женщина, в то время как другой, не в пример менее достойный, какой-то сиенец без роду без племени, к тому же плюгавый и конопатый, обладает истинным сокровищем, женщиной, которая могла бы украсить двор любого короля.

После вечера, проведенного в доме Арсоли, синьор Алессандро зачастил к сестре. Не потому, конечно, что проникся вдруг к ней симпатией, но единственно в надежде снова увидеть Матильде. Надо сказать, что это почти всегда ему удавалось, поскольку женщины, как то водится между добрыми соседками, по нескольку раз в день забегали друг к другу и по делу и просто так, поболтать. Конечно, Матильде очень скоро поняла, что побуждает этого богатого аристократа столь часто посещать дом, куда он до сих пор и носа не показывал. Однако, будучи женщиной набожной и строгих правил, она ничем не поощряла своего тайного вздыхателя, хотя, с другой стороны, и не показывала, что ей неприятно его общество. Мало-помалу к приходам синьора Алессандро привыкли, он стал своим в доме Арсоли; когда бывал в хорошем настроении, играл в прятки с их сыном Нандино и его подружкой, дочерью Матильде, маленькой Марией. Забавляясь с детьми, он то и дело обращал взгляд к Матильде, сидевшей с рукоделием на своем любимом месте у окна. Иногда она поднимала глаза и улыбалась ему своей тихой, загадочной улыбкой, и тогда он бывал почти счастлив. А потом все кончилось.

За те долгие три месяца, что он провел в мастерской и у постели умирающей жены, допекаемый докучливой жалостью родственников, ему ни разу не пришлось увидеться с Матильде. Когда же все кончилось, когда кончились его печальные заботы и хлопоты, он вдруг почувствовал, что ничто в его душе не изменилось. Больше того, оказавшись наконец свободным, он смог откровенно признаться себе, что любит Матильде, любит сильнее прежнего, любит ее одну и не в силах бороться со своей страстью.

Ему показалось, что и Матильде обрадовалась, увидев его снова в доме Арсоли. Это ободрило его, удвоило его настойчивость. Не довольствуясь встречами с Матильде в доме сестры, он умудрялся изыскивать множество благовидных предлогов, чтобы видеться с ней наедине, подстраивая все так, что каждый раз это выходило как бы случайно, и, уж конечно, не упускал случая сходить с ней к Святому Галлу. После каждой такой встречи он все больше укреплялся в мысли, что, не будь Чекко, исчезни он вдруг куда-нибудь, Матильде оказалась бы не столь неприступной и гораздо более благосклонной к нему.

С того дня, как эта мысль угнездилась у него в голове, он стал словно одержимый. Целыми днями он придумывал всевозможные способы, как извести ненавистного мужа Матильде, однако все они оказывались на поверку чистой фантазией. Наконец вчера представилась не надуманная, а вполне осуществимая и вернейшая возможность избавиться от Чекко, но и ее развеяло, словно дым, упрямство отца.

Его вывел из задумчивости робкий голос слуги, который, просунув голову в дверь, спросил, не прикажет ли синьор Алессандро впустить синьора Луиджи Беккануджи, который уже битый час дожидается в трапезной.

— Пошел к черту со своим синьором! — внезапно приходя в бешенство, закричал синьор Алессандро и, схватив с полу башмак, пустил его в голову слуги. — Впрочем, ладно, черт с ним, пусть войдет, — добавил он, подавив свой беспричинный гнев.

«Небось опять какую-нибудь сплетню притащил, хоть отвлекусь немного», — подумал он про себя, снова забираясь под одеяло.

Луиджи Беккануджи был бледный юнец, почти мальчик, с шапкой роскошных вьющихся волос на голове, с тонкими чертами лица. С первого взгляда он казался довольно смазливым, даже красивым, но стоило к нему приглядеться, и он начинал нравиться все меньше и меньше. Во всем, и в лице его с большим ртом, и в манерах, и даже в голосе, сквозило что-то порочное. Синьор Алессандро познакомился с ним у своего приятеля Андреа Бальдези во время одной из ночных попоек. Луиджи был лет на десять моложе синьора Алессандро, но это не помешало им подружиться.

Синьор Алессандро не обманулся в своих ожиданиях — Луиджи примчался к нему с новостью, касавшейся скандала, который прошлой ночью случился во дворце подеста. Из «камеры коммуны», находившейся в здании дворца под охраной сего блюстителя законности и порядка, пропал мешок с золотом и серебром, принятый приорами на хранение от епископа города Казентино. Кроме казначея и самого подеста, доступа в «камеру» не имел никто. К несчастью для последнего, казначей все последние дни не выходил из дому, прикованный к постели жестокой лихорадкой, так что вся ответственность падала на подеста. Разгневанные приоры объявили, что, если до утра следующего дня он не сумеет оправдаться, его будут судить.

Луиджи ликовал. Имея на подеста зуб за то, что тот не раз налагал штраф на него и на его приятелей, таких же шалопаев, как он, за их буйства и всевозможные проделки, теперь, когда его обидчик сам проштрафился, он не прочь был сыграть с ним какую-нибудь штуку.

— Уж мы ему устроим! — повторял он.

— Ничего ты не устроишь! — внезапно вскакивая с постели, закричал синьор Алессандро. — Слышишь? И обо всей этой истории никому ни слова. Понял ты? Никому!

— Но почему? — робея, пробормотал Луиджи.

— Не твоего ума дело, — отрезал синьор Алессандро. — Раз говорю, значит, так надо.

Без всяких церемоний выпроводив Беккануджи за дверь, он потребовал, чтобы к нему немедленно прислали цирюльника, и через какой-нибудь час уже входил во дворец подеста, где царили уныние и растерянность.

 

Глава третья

в которой синьор Алессандро терпит крах в одном верном деле, а некая вдова выигрывает состояние

Подеста заставил синьора Алессандро просидеть в нижней зале ровно столько, сколько полагается заставлять ждать посетителя, дабы не выглядеть в его глазах бездельником, после чего уединился с ним в своей рабочей комнате. По-видимому, беседа доставила удовольствие обоим, ибо, прощаясь с посетителем, подеста не казался уже ни растерянным, ни подавленным, а синьор Алессандро, выходя из дворца, что-то напевал себе под нос, что случалось с ним не так уж часто. Епископ Казентино получил свои деньги и в тот же день отбыл из Флоренции. Приоры, сменив гнев на милость, не только не изгнали подеста из города, но даже выразили желание, чтобы он остался еще на один срок. И никому, даже такому пройдохе, как Луиджи Беккануджи, не удалось пронюхать, с чьей помощью подеста спас свою пошатнувшуюся было репутацию.

Через день после описанных выше событий на рассвете капитаны партии арестовали всех, кто, по сведениям мессера Лапо ди Кастильонкьо, был причастен к заговору Бартоломео Медичи. После пыток, которым подвергли несчастных, и недолгого судебного разбирательства семерых из них, в том числе и Арсоли, казнили, остальных навечно изгнали из города. По закону имущество бунтовщиков конфисковалось в пользу партии. Таким образом вдова Дуранте Арсоли вместе с маленьким Ринальдо осталась без всяких средств к жизни. Синьор Алессандро, посетивший сестру в день совершения приговора, сообщил ей о своем решении взять мальчика к себе и воспитать, как собственного сына. Убитая горем женщина не возражала, однако, когда речь зашла о ней самой, наотрез отказалась вернуться в дом отца и предпочла монастырь.

Можно себе представить, как были опечалены и напуганы всеми этими ужасными событиями ближайшие соседи Арсоли, чета Форжьере. А тут еще Андреа Вальдекки, старый приятель Чекко, тоже сиенец, уже десять лет как осевший во Флоренции и служивший писцом во дворце подеста, принес тревожную весть. Забежав тайком в дом Форжьере, он сообщил ему, что получил от начальства на переписку указ, где подеста повелевает не выпускать из города некоторых граждан Флоренции разного звания, среди которых Андреа встретил и имя Чекко Форжьере. Хорошо зная, что следует за такими приказами, Чекко решил не сидеть сложа руки: заложил у ростовщика-еврея все самое ценное, что имелось в доме, собрал свои сбережения и весь этот немалый капитал, почти в тысячу флоринов, тайно передал на хранение настоятелю маленького монастыря Сан Сальви. Настоятель обещал свято исполнить его волю — передать доверенные ему деньги дочери Чекко, Марии, в качестве приданого, если, конечно, сам Чекко или его жена не возьмут их раньше.

Выполнив свой долг перед дочерью, Чекко решил воспользоваться тем, что его пока оставляют на свободе, и позаботиться о жене. В его доме не осталось ни золота, ни мало-мальски ценных вещей, но был сам дом, который можно было заложить. Недолго думая он так и поступил. Вырученные деньги они с Матильде положили в шкатулку и зарыли в одном лишь им известном укромном местечке во дворе дома Андреа. Теперь Чекко оставалось только ждать своей судьбы. И она скоро явилась в образе троих мрачных, неразговорчивых стражников подеста. Чекко поцеловал на прощанье плачущую Матильде и ушел вместе с ними, чтобы никогда уже не вернуться в свой старый дом на Гибеллинской улице.

Матильде никогда не была влюблена в мужа, последнее же время, привыкнув к нему и узнав все его недостатки, иной раз даже тяготилась его присутствием. И только теперь, лишившись его, она впервые поняла, чем он был в ее жизни, сколько забот нес на своих плечах, какой опорой и защитой было для нее само его существование. Разом потеряв все это, она почувствовала себя одинокой и беззащитной. А тут еще соседи, вдруг переставшие замечать ее из страха быть заподозренными в дружбе с крамольниками. Поэтому ее даже обрадовал приход синьора Алессандро, полного сочувствия, доброжелательного и в то же время исполненного силы, выглядевшего в глазах несчастной женщины почти всемогущим.

Выслушав жалобы Матильде на соседей, синьор Алессандро, ликовавший в душе по случаю столь успешного исполнения своего замысла, постарался придать своему лицу самое мрачное выражение и под конец решительно объявил, что не может ее оставить в таком бедственном положении. Он знает одну одинокую вдову, которая была бы рада, если бы Матильде согласилась поселиться у нее в доме. Правда, женщина эта самого простого звания, но вполне добропорядочна, набожна, хорошая стряпуха и к тому же очень любит детей. Он уверен, что Матильде будет там хорошо, во всяком случае, лучше, чем здесь, где каждая вещь и косые взгляды соседей все время будут напоминать ей о несчастье. Решительность синьора Алессандро и отчаяние, владевшее женщиной, заставили ее побороть все сомнения и согласиться на это предложение, казавшееся ей бескорыстным и исполненным христианского человеколюбия.

Вот так получилось, что через несколько дней после ареста Чекко его жена вместе с дочуркой поселилась на другом конце города, на виа дель Порчеллана, неподалеку от церкви Всех Святых.

Первое время синьор Алессандро не появлялся на виа дель Порчеллана, дожидаясь, когда Матильде попривыкнет к своему новому положению. Потом как-то заглянул невзначай, будто только затем, чтобы узнать, каково живется его подопечной на новом месте. Вскоре он зашел еще раз, с игрушкой для Марии, потом зачастил чуть не каждый день, всегда принося с собой то какое-нибудь лакомство, то подарок для Матильде. Мало-помалу между ними установились дружеские, почти нежные отношения. Матильде без друзей и знакомых было на новом месте если и не так тоскливо, как в старом доме на Гибеллинской улице, то все же не слишком весело, и она каждый раз искренне радовалась приходу любезного, умного собеседника. Ей льстило его внимание, его восхищение ее красотой, они подолгу беседовали о всякой всячине и только об одном ни разу не обмолвились ни словом — о судьбе несчастного Чекко. Это и радовало и тревожило синьора Алессандро. «Неужели она так скоро забыла мужа? — спрашивал он себя. — Или я ей действительно нравлюсь?..»

Дни шли за днями, и чем дальше, тем он все больше склонялся к последнему предположению. Чтобы покончить с сомнениями и приблизить минуту своего торжества, он под конец решил первым коснуться этого больного вопроса. Однако, прежде чем сообщить Матильде печальную весть, он посетил подеста и имел с ним долгую и откровенную беседу, по сути дела и определившую судьбу ни в чем не повинного сиенца, которого решено было навсегда заточить в подземной тюрьме Стинке.

Матильде приняла новость без слез, может быть, потому, что уже подготовила себя к ней, а возможно, из привычней осторожности, ибо в то трудное время, пронизанное всеобщим страхом, не принято было во всеуслышание жалеть тех, кого объявили врагом святой матери-церкви и Флорентийской коммуны. Вечер прошел тихо, Матильде часто задумывалась и словно забывала о присутствии синьора Алессандро, чему тот нисколько не удивлялся, полагая, что так оно и должно быть. Прощаясь с Матильде, он долго стоял молча, сжимая в ладонях ее послушные руки, и удовлетворенно улыбнулся про себя, когда почувствовал, как они ответили ему чуть слышным, нежным пожатием. Если бы он знал тогда, что это была последняя ее ласка!..

На другой день, когда солнце уже задело за крыши домов, к синьору Алессандро прибежала вдова, у которой он поселил Матильде. Глотая от волнения слова и тараща свои круглые глазки, она объявила, что с синьорой нехорошо. Утром, как пробили терцу, она вышла из дому, не сказавшись, а вернулась лишь много после полудня, как показалось вдове, сама не своя. Не переодевшись, стала ходить по комнате будто потерянная и обедать не захотела и даже на дочку накричала, чтобы та не приставала.

— А потом утихла, — торопливо продолжала вдова. — Ну, думаю, слава тебе господи, унялась. Вдруг глядь — входит и девочку ведет. Посиди, говорит, с ней, я прилягу. А потом тихонько так коробок на стол ставит. Вот, говорит, возьми и схорони, если что такое случится, не бросай Марию. Вам хватит. А приданое ее в монастыре Сан Сальви… Ну, я, конечно, ладно, ладно, а самой чудно: что, мол, такое может случиться? Как ушла она, я коробок-то открыла — а там деньги! Ужас сколько, и все золото. Ну, тут я прямо к вашей милости, потому, думаю, не к добру это…

Последних слов женщины синьор Алессандро не слышал. Выбежав из комнаты, он как безумный помчался к виа дель Порчеллана.

Матильде полулежала на постели. Синьор Алессандро не узнал ее, так страшно она переменилась. Глаза и щеки ее ввалились, бескровное лицо посинело, почерневшие губы жадно ловили воздух.

— Что ты наделала? — воскликнул синьор Алессандро, бросаясь к постели. — Боже, Матильде, что ты наделала?

Матильде открыла глаза, и на ее лице, искаженном болью, появилось выражение ужаса и отвращения.

— Не подходи! — крикнула она. — Не трогай меня! Зачем ты здесь?

В ее крике было столько ненависти, что синьор Алессандро невольно остановился.

— Уходи, дай умереть… — прошептала Матильде.

— Что ты сделала? Что ты выпила? — беспомощно топчась на месте, бормотал синьор Алессандро. — Зачем? Господи, зачем? Я же люблю тебя, мы были бы счастливы!..

Внезапно с нечеловеческим усилием Матильде приподнялась на постели. Грудь ее судорожно вздымалась, как от рыданий.

— Зверь! — хрипло крикнула она. — Счастливы?.. С тобой? Зверь! Я все знаю… Ты погубил Чекко… Вчера у подеста… вы говорили… Я все знаю! Вас слышали… — Она закашлялась. — Я клялась перед богом… Чекко… А ты… ты сатана… искуситель… Ты хотел обманом… Но господь… уберег меня… О мадонна!

Она упала навзничь, скорчилась в судороге и застонала жалобно, тоненько, как ребенок. Этот стон ожег синьора Алессандро, будто удар хлыстом. Он бросился к дверям и столкнулся с запыхавшейся вдовой.

— Лекаря! — крикнул он. — Беги! Скорее!

Врача привели, когда Матильде уже отходила. Чтобы не видеть ее страшных мук, синьор Алессандро ушел из комнаты и, будто пьяный, побрел следом за вдовой на ее половину. Взглянув на его помертвевшее лицо, женщина суетливо побежала к сундуку, стоявшему в переднем углу, под распятием, и извлекла из его недр флягу с виноградной водкой.

— Присядьте, ваша милость, — проговорила она, наполнив кружку. — Выпейте. На вас лица нет.

Синьор Алессандро взял кружку и выпил мутноватую жидкость, не чувствуя вкуса и даже не понимая хорошенько, что делает.

— Девочку, Марию, приведешь ко мне, — сказал он.

— Слушаю, ваша милость, — угодливо кивнув, ответила вдова. — А что с коробком-то делать?

Синьор Алессандро взял со стола шкатулку, ту самую, что Чекко вместе с женой зарыл во дворе дома Андреа Вальдекки, открыл ее и увидел золотые флорины. «Не меньше пятисот», — машинально подумал он, закрыл крышку и, зажав шкатулку в руке, направился к двери. Он уже ступил через порог, как вдруг, словно передумав, вернулся назад, бросил шкатулку на стол и быстро вышел из комнаты. Едва стихли его шаги, вдова схватила шкатулку, метнулась к своему сундуку, спрятала ее на самое дно, потом подошла к столу и дрожащей рукой наполнила кружку, из которой только что пил синьор Алессандро…

— Дай вам бог здоровья, ваша милость, — пробормотала она и, по привычке понюхав содержимое кружки, выпила ее всю, до последней капли.