Бывая в Таволгах, проходишь по улицам и невольно останавливаешься у какого-нибудь старого тополя… Под кроной старого многолетнего дерева как раз то место, где можно о многом поразмыслить. Тополь – дерево народное. Где человек, там и тополя. Они вечные спутники человека и живут рядом с ним… Поэтому эти красивые неприхотливые деревья воспеты народом и о них слагаются легенды.

На Украине тополь считается священным деревом. Там издревле его почитали как символ девичьей красоты, нежности и тяжёлой судьбы. Одна из легенд сложена так…

В неком селе жила красивая девушка Поля, о красоте которой ходила слава. Много славных парубков сваталось к ней, но она искренне любила Стрибу – самого быстроногого молодца. Однажды Перун, спустившись на землю, увидел девушку неземной красоты, возжелал её, деревня возликовала, а бедный Стриба потерял сознание. Увидев это, Бог понял, что на чужом горе своего счастья не построишь. Рассердившись, он превратил девушку в дерево. Потом люди, удивлённо указывая на дерево, говорили: «То Поля»… Так его и стали называть в народе. Стрибу же Бог забрал с собой на небо, сделав Богом земных ветров.

С тех пор это дерево-великан-изящное, живучее, стройное, лечебное, с красивой зелёной ажурной кроной – радуя человека своим присутствием, стало народным.

Тополь – это подлинная фабрика кислорода. Одно тополиное дерево выделяет столько кислорода, сколько способны выделять три липы, четыре сосны или семь елей. По способности очищать воздух тополь является чемпионом по сравнению с другими деревьями. За сезон дерево освобождает атмосферу от 20-30 килограммов пыли и сажи, частицы которых не удерживаются, а смываются дождем. Поэтому в середине лета, а также осенью, листья тополя выглядят совсем свежими и блестящими, в то время как листья других деревьев (лип, вязов) покрываются пылью и становятся жухлыми.

Весной почки тополя переполняются оранжевой смолкой. Капельки её застывают на остриях почек.

Тополиная смолка напоминает сосновую, лишь запах её иной.

Смолка тополя густая, и запах её не распространяется по воздуху, как аромат сосновой живицы. Поэтому, даже подойдя вплотную к дереву, его запаха не почувствуешь, но стоит прикоснуться к почке, и на пальцах останется жёлтый пахучий след. Только после дождя тополь издаёт своеобразный густой аромат, который не сравнится ни с чем.

Прилив смолки к новым почкам происходит не только ранней весной, но и вначале лета. Новые почки, которые спокойно развивались возле листового черешка, однажды утром оказываются щедро облитыми смолкой, только теперь чешуйки не размягчаются, а, наоборот, склеиваются, бальзамируя содержимое почек.

Чтобы наполнить до краев все почки бальзамом, дереву необходимы десятки литров его. Ароматические выделения деревьев не только приятны, но и полезны. В них содержатся вещества, которые убивают болезнетворные микробы, поэтому тополя являются источником лекарственного сырья. В последние годы тополь стал гонимым деревом. Словоблуды-лжеботаники в угоду властям объявили, что тополиный пух вызывает аллергию. Нашли крайнего!!! Почему это прекрасное дерево объявляют врагом? По какому умыслу считается, что круглогодичные выхлопные газы множества автомобилей являются полезней, чем тополиный пух в июле.

Конечно, тополиный пух приносит некоторые неудобства, но с ним можно бороться, и способы эти известны и незатруднительны.

Человек рождается, черпая силы от земли, растёт, вскармливается ею, а умирая и ложась в землю навечно, становится пищей для неё. Тополь, также получая соки из земли, растёт, набирает силу и ежегодно сбрасывает свою крону, которая впоследствии становится подкормкой для земли. Тут ничего не поделаешь – это формула жизни.

По утверждению сведущих людей, тополь живёт 150-200 лет. Деревья такого возраста «помнят» буквально всё (и хорошее и плохое), что происходило в деревне. А сколько гроз прогремело над ними, сколько бурь и шквалистых ветров пронеслось мимо, и какие злые морозы сковывали их могучие тела – знают только они сами, они дожили и до наших дней… Они свидетели многому: и тому, как на смену одному поколению людей приходило другое, и тому, как одни нарождались, а другие уходили из жизни.

При них происходили все события – маленькие и большие. При них менялись правители и изменялись условия быта. Пока ещё живы эти старцы – память о прошлом в них живёт. Нам ни при жизни, ни после неё они ничего не расскажут – это не их удел. У них иное предназначение – они лишь безмолвные свидетели… Раскачивая пока ещё живыми своими ветвями, они напоминают нам о тех, кто жил на этой земле, и выпестовал для нас эту красивую деревню.

Времена, в которых живут люди, ими не выбираются, и они бессильны в этом. Поэтому жаловаться на время, в котором суждено прожить, человеку права не предусмотрено. У каждого человека время, отведённое для жизни, по-своему хорошее. Он должен гордиться, что его окружали порядочные и добрые люди.

В Таволгах оставались неизменными обычаи и жизненные устои. А сохраняли их простые русские люди – кержаки. У несведущих людей при одном упоминании о старообрядце сразу возникает образ загадочного, мрачного, кряжистого, бородатого человека со злым взглядом исподлобья сквозь лохматые насупленные брови. Если кержак, то ничего кроме молитв и молений у него на уме нет и ему чуждо всё то, что свойственно обычному человеку. Что тут можно ещё сказать?.. Не с чего старообрядцам было веселиться в жизни, ибо они на протяжении трёх с половиной веков находились под постоянным прессом власти и господствующей церкви. Всё равно жизнь у старообрядцев не такая, как многие себе её представляют. Об этом много упоминалась и выше.

Конечно же, они живут как все обыкновенные люди, и не иначе. Об отношении старообрядцев к вопросу «брать или не брать в руки оружие» и участию в войнах, можно сказать однозначно: не смотря на то, что старообрядцы были вечными изгоями в своем родном государстве, они во все времена с оружием в руках храбро и отважно защищали свою родину, и это было для них делом чести. В военных мемуарах видных военачальников отмечается стойкость подразделений, сформированных из уральцев и сибиряков. Об этом красноречиво говорится в воспоминаниях о битве под Москвой в 1941 году, где сибирские и уральские дивизии сыграли решающую роль. В них воевало много старообрядцев.

Что касается поведения старообрядцев в «миру», то они так же любили, женились и выходили замуж, рожали детей, веселились, отмечали праздники и семейные торжества. В Таволгах на каждой улице были свои чем-то выделяющиеся жители. Кто-то был лучшим скорняком, пимокатом, чеботарем. Кто-то делал крестьянский инвентарь и инструмент, кто-то преуспевал в плотницких, кто-то в столярных, а кто-то в кузнечных делах. Особенно ценились печники. Хорошими печниками в округе были братья Киндей и Кузьма Ждановы, а позже Василий Зотеевич Назаров и Александр Иванович Микрюков. Удачно сложенная печь – это главное в доме.

Русская печка, сложенная в нашем родительском доме, отвечала всем требованиям. К большому сожалению, печник остался неизвестным, а печка оставила о себе самые добрые воспоминания.

В деревне были свои юмористы и шутники, свои «деды Щукари». Юмор заслуживал внимания и улыбок, а шутки в основном были беззлобными. Здесь нужно оговориться, что шутки и юмор в деревне присутствовали даже в самые тяжёлые времена, видимо ими прикрывались реалии нелёгкой жизни.

Леонтий Егорович Васильев 1894 года рождения по своему возрасту не подходил для призыва в действующую армию, но был мобилизован в трудармию, где с избытком хватил лиха. Он был главой большой семьи, помимо своих детей, в связи с кончиной сестры, взял на воспитание оставшихся без матери малолетних её детей. Леонтий работал конюхом на конном дворе, который был одним из самых оживлённых мест в деревне. Тут постоянно находился народ, а от детворы отбоя не было.

Часто у какого-нибудь разбаловавшегося подростка Леонтий внезапно снимал шапку и клал её под стоявший рядом сруб, поднимая его за угол. Возращение владельцу головного убора происходило после длительныхупрашиваний озорника. Этим самым отбивалась охотка для баловства у остальных пацанов. Обладая недюжинной силой, конюх мог перекинуть через высоченный забор гирю двухпудовку, при этом обещал присутствующей ребятне, что повторившему за ним то же самое разрешит покататься верхом на любой лошади (это было заветной мечтой каждого мальчугана). Сил повторить подобное у ребятишек, конечно, не хватало, но всё равно возможность получить обещанное – поездить на лошади – появлялась, особенно в летнее время, когда лошадей часто мыли и купали в водоёмах.

Лошадей было много, и их знали, как говорится, «в лицо». Многие были любимцами, и хотя прошло много времени, тех лошадок старожилы помнят. Марта и Тур были иноходцами, участвовали в районных гонках и занимали призовые места.

Кобыла Картина была из породы рысаков – стройная, светлосерой масти в яблоках, и также участвовала в соревнованиях. Рисунок, Синичка, Сара, Сирень, Сныть, Богатырь были из породы Владимирских тяжеловозов – по силе им не было равных. Борька и Сокол – неказистые и приземистые рабочие лошадки – не переносили друг друга и постоянно дрались. Вогул, Пилот, Рыжуха, Пионер и другие были постоянными спутниками и помощниками во всех деревенских делах.

Были в Таволгах и специалисты коневодческого дела. Бывалые конники-«лошадники», они знали многие тонкости коневодства. Постоянно находились около своих питомцев Матвеев Григорий Эммануилович и Матвеев Николай Васильевич. Они занимались обучением молодых лошадей и любили это дело. Клементий Иванович Назаров считался высокопрофессиональным ветеринаром. Дмитрий Иудович Васильев, будучи одним из лучших наездников, получал призы на гонках.

В Таволгах функционировал один-единственный смешанный магазин, где всегда за чем-нибудь стояла очередь. Леонтий Егорович, чтобы обратить на себя внимание, зайдя в магазин громко объявлял: «Бабы, меня пропускайте без очереди, а то меня в очереди начинает ломать…». В центре деревни в кирпичном уютном доме находился фельдшерско-акушерский пункт, около 40 лет возглавляемый фельдшером Ладыго Геннадием Павловичем. Прибывший в Таволги со студенческой скамьи, молодой специалист поставил работу этой сельской больнички на должный, образцовый уровень. Он в любое время суток, в любую погоду по первому зову спешил на помощь больным. В пункте проводились необходимые процедуры лечения. Отличник здравоохранения, Геннадий Павлович был уважаем в Таволгах. После преждевременного ухода его из жизни, здравпункт так качественно и стабильно больше никогда не работал. Поутру, когда у этой деревенской лечебницы собирался на прием народ, Леонтий Егорович не пропускал возможности, как теперь говорят, потусоваться среди людей. На стандартный вопрос фельдшера: «Что случилось?», Леонтий Егорович с серьёзным выражением лица отвечал спрашивающему, что с ним-то ничего пока не произошло и он пока здоров, а вот копешки на покосе захворали и температурят – спасу нет. И он при людях, чтобы все присутствовавшие слышали, просил у Геннадия Павловича градусник, для измерения температуры у «безнадёжно захворавших» копён. Обладавшие чувством юмора односельчане по достоинству оценивали выходки Леонтия. Любому сельскому жителю понятно, что «температурить», то есть греться (гореть), копны могут только у нерадивого хозяина, когда тот сгребёт и скопнит непросушенное сено.

Федот Михайлович Горшенёв прожил 90 лет, у него, как и у многих в деревне, была большая семья. Приходилось испытывать всякое, но он никогда не сетовал на недостаток средств. В деревне были и такие, которые изливали недовольство по поводу отсутствия денег. У него же (по его словам) было всегда всего много. Когда разговор заходил о деньгах, то он утверждал, что если захочет, то тропу от пожарки до своего дома может вымостить червонцами. Хотя пожарка и граничила с его огородом, но расстояние до неё было значительным, и это не мешало ему утверждать, что червонцев у него вполне хватит. Он сам не курил, но всегда с собой носил самосад и при любом удобном случае одаривал им мужиков и курящих подростков и при этом просил, чтобы те курили, а на него дым пускали, объясняя курящим при этом, что он любит запах дыма. Для не имеющих курева мужиков он был желанным встречным, а ему нравилось быть востребованным. Будучи в преклонном возрасте, он всё лето заготавливал в окрестностях деревни сено. Его всегда можно было увидеть с двухколёсной коляской, на которой он возил высушенную косовицу домой. Найдёт небольшую лужайку или низинку-неудобицу – выкосит, подсушит и везёт на сеновал. Он страстно любил коньки и осенью, когда замёрзнет пруд, с удовольствием катался. Ноги к старости у него стали «колесом», и было забавно смотреть, как он с такими ногами на самодельных примитивных коньках с металлическими полосками, вставленными и приклёпанными к деревянным колодкам, привязанных к валенкам сыромятными ремнями с помощью клячиков, задорно катается среди ребятни. Телогрейка-ватовка на нём была в заплатах и перепоясана каким-то тряпичным пояском. Борода при катании раздувалась, а старческие глаза слезились, и он постоянно вытирал их стёганой рукавицей.

Раз уж разговор зашёл о бороде, то тут нельзя не вспомнить старообрядца Шмакова Сергея Васильевича. Он проживал в деревне Реши, что расположена на реке Нейве за деревней Сербишино, и приходился нам дальним родственником. В войну он работал в колхозе. В ту пору появилось много волков и он, изучив их повадки, успешно вёл с ними борьбу. По количеству уничтоженных и пойманных особей считался в числе лидеров. Он любил пчёл, и умел хорошо с ними обращаться. После войны приобрёл маленький мотоцикл, и, несмотря на преклонный возраст, лихо гонял на нём. Он всегда рассказывал про какие-то особые случаи, происходившие с ним, когда этот мотоцикл его выручал как лучший друг. Он и разговаривал с ним как с человеком. По его словам, он как-то поехал в лес за речку Ряжик, по своим неотложным крестьянским делам. Возвращаясь обратно, он к большому неудовольствию и изумлению увидел, что Ряжик разлился и вышел из берегов. Постояв в раздумье и замешательстве, решился на отчаянный поступок (не ждать же когда вода спадёт, а другого-то пути в деревню нет) – форсировать речку по большой воде. Собравшись с духом, он сказал: «Ну, моноцикл (его он именовал именно так), не подведи – вынеси меня!». Дав газу, он рванул на другой берег. «Еду, еду – вода всё глубже и глубже, аж борода всплыла над Ряжиком…». При этом он с серьёзным выражением лица подносил тыльной стороной ладонь к поднятому подбородку, согнув при этом вовнутрь средний и безымянный пальцы, и, поворачивая голову влево-вправо, показывал, как его широкая окладистая борода плыла над водой. Не подвёл (оказалось) и в этот раз его «моноцикл» и вынес его на желанный берег. При этом по его внешнему виду выходило, что он сам искренне верит в рассказанное им. Если ему удавалось посетить кого-то из родственников, то он потом всем встречным и поперечным рассказывал, как Зинушенька или Полюшка (он всех хозяек именовал ласково и любовно) хлебосольно и добродушно встречали его, садили на почётное место, на лучший стул, давали самый лучший рушник, потчевали жареной картошкой «на голимом» сливочном масле и поили чистым виноградным вином. В общем, приукрашивал то, чего не было и в помине, тем самым показывая, что радовался в жизни всяким мелочам, даже тем, которое иные обыватели и не замечают…

Проживали в Таволгах такие, про кого говорят, что им «и это не ладно, и то не годно». При этом они как-то уживались в семье, терпели друг друга и растили детей.

Григорий Емельянович своим неуживчивым характером постоянно досаждал жене. Жили они в достатке, держали скотину, да и хозяйство находилось в незапущенном состоянии. В последние годы жизни хозяин держал лошадь, может не чистокровку, но из породы рысаков. Красивая, сытая, ухоженная была лошадка по кличке «Малинка». Он на ней, запряженной в кошёвку, катал в масленицу деревенских ребятишек. Супруга его, симпатичная, кроткая, улыбчивая на людях женщина, терпела его «выкрутасы», но однажды её терпение лопнуло. Будучи на покосе в лесу она, видимо, не смогла вынести какие-то очередные измывательства, артистически вошла в образ и успешно сыграла роль внезапно заболевшей женщины с прогрессирующим приступом болезни. Лошади у них тогда не было и он на тачке с металлическими колёсами, изготовленной кустарным способом, за несколько километров по лесной дороге, а потом через поле, в одиночку вывозил домой довольно упитанную супружницу… Вот уж действительно, как в присказке: «и нести тяжело и бросить жалко…». Оставив тачку с лежащей на ней женой перед домом, измученный возница пошёл открывать ворота, чтобы завезти в ограду больную. Возвращаясь обратно к тачке, он чуть не столкнулся с идущей навстречу ему женой, которая без тени смущения сказала ему слова благодарности: «Бог спасёт, Григорий Емельянович, что прокатил!». Как он среагировал на происшедшее неизвестно, но она, убедившись в его безграничной преданности, осталась, видимо, довольна супругом и терпела его до последних дней жизни. Они прожили долгую совместную жизнь. Хозяйка Федосья Николаевна была смуглолицей, а его за чёрную бороду звали в деревне Гриша Чёрный. Упомянутая лошадь Малинка тоже имела вороной окрас, и корова была также чёрной масти. Позже по состоянию здоровья они от коровы избавились, и завели коз. Козы – скотина пакостливая, но их козы были наособицу – самые отъявленные блудни. Не смотря на одетые на шеи деревянные треугольники, они залазили в самые немыслимые места. Состарившиеся хозяева не поспевали следить за ними, а те, почувствовав слабину, досаждали своими непрошеными визитами в чужие огороды. Закрытое в ограде стадо (их наплодилось много) поднимало рёв. А одна из коз умудрялась каким-то образом забираться на крышу дома и, расхаживая по коньку взад-вперед, с высоты орала так неистово, что в самых отдалённыхуголках деревни были слышны козьи излияния и самые бесчувственные жители становились неравнодушными, ругаясь и называя громкоголосую орунью «окаянной скотиной».

Сама специфика жизни заставляла старообрядцев быть рачительными к нажитому. Некоторые же в этом вопросе преуспевали, подменяя рачительность скупердяйством. Авдотья Назарьевна при заготовке дров не разрешала сыновьям использовать бензопилу, так как много добра (то есть древесины), по её мнению, уходило в опилки. На покосе она ходила с литовкой и серпом. Серп применялся там, где невозможно было косить косой, а где серп не подходил – трава обрывалась руками. Тракторная и конная косилки для неё были неприемлемы, так как ими трава скашивалась чуть выше, нежели литовкой, и опять добро пропадало зря.

Алексея Прохоровича за глаза звали непристойно и унизительно, так что сейчас, по прошествии многих лет, это даже озвучивать неловко. Ему, видимо, всегда нужно было больше, чем другим, хотя он жил довольно зажиточно. Как-то в сенокосную пору они с женой наняли женщин для работы на покосе. Тяжёлая эта работа, и недаром в народе называется она «страдой деревенской». Как правило, наёмных работников хозяева старались накормить получше, посытнее и покалорийнее. Сина, его хозяйка, снаряжая покосников, настряпала различных пирогов и незамедлительно доложила нанятым работникам – кому, чего и сколько полагается, а он об этом почему-то не узнал. В лесу, во время обеда, проголодавшиеся труженицы, не досчитавшись обещанных постряпушек, подступили к хозяину с претензиями. Олёша (его так некоторые в деревне звали) втихаря от них умял сам, что повкуснее, и, выпучив глаза, доказывал бабонькам, что ничего другого и в помине не было… Ошарашенные таким мелочным поступком, обделённые едой дамы по-бабьи, как умели, нелицеприятно отчихвостили хозяина, и, оставив его один на один с покосом, ушли домой. Не рассчитывал он на такие непредвиденные убытки, но скупой платит дважды…

Весной у та волжан появлялась возможность ловить чебака. Многие плели «морды» и во время нереста рыбы расставляли их по речке Таволге выше прудов. У каждого было своё приготовленное место, называемое «завязком». При этом в «морды», установленные ниже потечению, рыбы попадалось больше, а выше потечению количество сокращалось. Олёша и тут пакостил, и втихаря поднимал со дна морды, расположенные ниже его снастей. Таким образом, он обрекал других на неудачную рыбалку, а себя обеспечивал рыбой по максимуму.

Парасковья Степановна Ягжина длительное время, до самой пенсии, работала заведующей фермой. Колхозная ферма – хозяйствохлопотное, ноу неё всегда царил порядок. Властная по натуре, она не терпела халтуры, пререканий и неповиновений, и, если подобное случалось, воспринимала их как обиду… В процессе работы всегда бывают какие-нибудь распри, но они умелоулаживались. Более же строптивые ослушники брались «на крючок», и такие случаи без внимания ею не оставлялись. В колхозе ежегодно проходили отчётно-выборные собрания, после которых организовывались массовые гуляния. Ставили колхозную брагу и гуляли «всем миром». В разгар очередного веселья завфермой, как бы невзначай, обращалась к намеченной жертве и предлагала чокнуться и выпить. Потчевала же приговорённого бражкой из своей корчажки. Зелье это настаивалось на табаке и других (известных только ей) снадобьях. Выпить с самой Парасковьей Степановной льстило каждому гуляющему. Результат следовал один: самое малое, ослушника выворачивало наизнанку, а порою случались конфузы и более курьёзные… У вкусивших такое угощение желания перечить впредь не возникало, а само наказание служило предостережением для других колхозников.

За порядком на ферме помогал следить и кобель восточно-европейской овчарки Дозор, который там жил и не пускал чужаков.

Уж коли разговор зашёл о браге, то тут уместно небольшое пояснение… Без этого, распространённого во все времена изделия, было немыслимо любое деревенское торжество. На свадьбах, проводах в армию этот напиток, что называется, лился рекой. Спиртное из сельмага, по причине нехватки денег, для сельчан было недоступно. Брага же устраивала всех – и дёшево и сердито… Для неосведомлённых людей брага – это белесое пойло. Но это не так! Деревенские умельцы-браговары творили чудеса. Выстоявшуюся, подкрашенную пережжённым сахаром, сдобренную черносливом или вишней бражку предпочитали известным и распространённым в то время маркам портвейна и вермута. Кто пивал её, тот знает о коварстве этого завсегдатая деревенского застолья, ибо тот выпитый стакан, с которого «уходят на посадку», всегда не определяем…

Наталья Васильевна и Василий Анисимович прожили долгую совместную жизнь и воспитали много детей. Он был из тех, кто «не промах» выпить и поэтому супруга его, как у Твардовского, «вдали держала по хозяйству все ключи…». Брагу, конечно, как и все, хозяйка ставила, но для какого-нибудь дела. Хозяину, как правило, от этого ничего не перепадало. Как-то раз, приметив на печке корчагу «гуляющей» браги, он, не подав виду, ушёл в поруб, где в одиночку заготавливал дрова. Вечером хлопотавшая по дому Васильевна, встречая мужа, учтиво предложила ему ужин. Тот же, ссылаясь на колотьё в спине, забрался на печь, чтобы прогреть натруженные косточки. Так продолжалось несколько дней. Ей, закружившейся в домашних заботах, было невдомёк, что её работник, прихвативший с собой какие-то закусочки, втихаря, с помощью шланга, в своё удовольствие потягивает из корчаги. Так за несколько вечеров он опустошил содержимое сосуда и напоследок запел на печи свою любимую песню. Она, понявшая, что дала обидную непоправимую промашку, бегала около печки с ухватом и в бессильной злобе почём зря костерила самодеятельного певца. Провинившийся, с детства вместо буквы «л» выговаривавший «в», с печи довольно подытожил происшедшее: «А, старая, догадавася!». Потом у таволжан эта фраза стала крылатым выражением…

Работал в колхозе учётчиком и объездчиком полей Парфён Христофорович, коммунист ещё с довоенных времён. Увидеть его улыбающимся была редкость. Он всегда, даже когда был спокоен, казался сердитым, а в те моменты, когда выходил из себя, взгляд его становился зловещим. Он являлся грозой для деревенских пацанов, и ему до всего было дело. Ездил он с плёткой верхом на лошади или на двуколке и постоянно гонял вездесущую ребятню, обнаружив её на кромке горохового поля или на соломе, приготовленной для скирдования. Мату него был отборный, сочный и оригинальный – так в деревне никто не матюкался. Вершиной его жизни и партийной карьеры являлось участие в выборах депутатов местного совета и более высоких уровней. Ему поручалось встречать и провожать голосующих на избирательном участке, располагавшемся в школе.

Одев бережно хранимый с армейской службы тёмно-зелёный китель, широченные бриджи-галифе и начищенные до блеска поношенные хромовые сапоги, он преображался до своей противоположности. Куда девался оценивающий, измеряющий человека снизу доверху, подозрительный взгляд! Лицо его расплывалось от «Парфёновской» улыбки (во всех иных случаях он почти никогда не улыбался). Встречая избирателей, он учтиво кланялся и, сопровождая их от входа до кабинки для голосования, поддерживал каждого за локоток. От чувства исполняемого долга он буквально весь светился… До следующих выборов в таком одеянии Парфёна опять никто не видел, а сам он с нетерпением ждал этого события.

Лукоян Малофеевич Деев, собираясь с семьёй на покос, постоянно «забывал» про свою литовку. Потом в лесу все работали, а он, ссылаясь на свою растерянность, целый день «бил баклуши» и находился на подхвате. Однажды во время сборов, его супружница Устинья Савиновна, раскусившая намерения супруга, проследила за ним и напомнила: «Лукоян, ты литовку-то свою опять позабыл!». Он, поняв, что не удаётся в этот раз «сачкануть», в сердцах разразился руганью: «Тебя со своей π… везде суют!»…

Его сын Гурьян, видимо, унаследовал от отца некоторые черты характера и относился к тем, про которых в деревне говорили, что «на работу не разбежится». Больше него в деревне никто не врал. По его словам, будучи в армии, он выше и лучше всех прыгал-скакал-стрелял, выполнял затяжные прыжки с парашютом, спасал утопающих… В общем, все геройские дела были за ним. После армии он до сорокалетнего с лишним возраста вышивал цветными нитками полотенца, наволочки и другую утварь. Вышитые вручную болгарским крестом, размерами во всю стену, панно «Три богатыря» и «Лесной пейзаж» с лосями и белками завораживали и удивляли многих гостей. Где и у кого эти шедевры рукоделия находятся сейчас – неизвестно. Жалко, если они пропали бесследно. Детей у Гурьяна Лукояновича с женой не было, отцовский дом обветшал, но хозяин не обращал на это внимания. Инертный и нерасторопный, он ни с кем не мог сработаться. Но во второй половине жизни, он нашёл себя. Устроившись на работу в мехколонну, занимавшуюся строительством объектов на селе, прижился там. Оставшийся в наследство дом привёл в порядок, завёл овечек и коз. В свободное от работы время копал по найму односельчанам ямы для погребов. В этом деле с ним никто не мог сравниться – копал он без суеты, обычно присущей ему, но споро. Позже, приобретя бензопилу, заготавливал дрова и продавал их пожилым сельчанам. Цены за свою работу он не заламывал, и все с удовольствием к нему обращались. Жена его теребила и пряла шерсть всем, кто ни попросит, и тоже поумеренным расценкам.

Воттакими простыми делами эти люди, подобно многим другим, умудрялись оставить на земле и в памяти добрый след.

Деревенская страда – дело хлопотное, которое требовало много физических сил. Но эта работа была в радость, потому как работали для себя, для своей семьи. За дело брались вдохновенно и с юморком. Про сенокосную пору в Таволгах бытовали разные юморески и прибаутки. Вот одна из них. В большинстве случаев, приступая к сенокосу, покосники свой инструмент (грабли, вилы, литовки) домой не носили, а до окончания компании оставляли на покосе где-нибудь в укромном месте. Вечером, упрятав инструмент, дочь на весь лес прокричала отцу: «Тятя, а грабли-то вон в энту копну спрятала!». Утром же, обнаружив пропажу, она тихоньке подкралась к батюшке и, приложив ко рту ладонь, прошептала ему на ухо: «Тятя, грабли-то у нас с тобой сп…ли»…

Шутки-прибаутки и проделки таволжан вреда никакого почти не приносили, за исключением, пожалуй, одного случая. Дядя с племянником в паре старались на добыче золота, и всё у них шло рядком-ладком. Однажды же, извлекая породу из шурфа, они повздорили. Дядя, не стерпев дерзости племянника, находившегося в глубокой яме, умудрился убрать лестницу и оставить его там на неопределённое время. Отвесные стены выработки и отсутствие инструмента не позволили сородичу самостоятельно выбраться на волю. Освобождён он был случайными людьми. Затаив обиду, племянник с ружьём, заряженным солью, терпеливо подкарауливал обидчика. В качестве мишени он избрал дядино мягкое место… С этим роковым выстрелом всякие компанейские и родственные отношения между ними прекратились надолго…

В Таволгах народ был обиходным – любили чистоту и порядок и соблюдали их постоянно. Дело это, конечно, нужное, обязательное, но некоторые домохозяйки в этом вопросе доходили до болезненного фанатизма и изнуряли своей чистоплотностью не только домочадцев, но и всех, кто приходил в дом. Посетители таких зацикленных хозяек, тутже попадали под строгий их взгляд. Такие чистюли встречают всех, кто приходит; как правило, смотрят не в лицо человеку, а на его ноги, на следы, которые пришедший мог оставить на сверкающих чистотой крашеных половицах. В таких домах возникает невольное желание ходить на цыпочках, появляется нехорошее чувство дискомфорта и хочется поскорее удрать оттуда…

Больно осознавать, что современная жизнь и её законы привели к тому, что деревня Верхние Таволги утратила своё прежнее значение. Проводимая политика разорвала связь времён и поколений. Из почти тысячи проживающих когда-то в деревне, сейчас насчитывается около 70 человек коренныхжителей. Современные потомки таволжан утеряли и позабыли свои корни. Остаётся только не терять надежду, что когда-нибудь это всё возродится…

Одна из последних коренных таволжан Матвеева (Короткова) Анна Галактионовна