Кызылкудук, Узбекская ССР, 2 мая 1944 г.

Пот, смешавшись с песком и известковой взвесью подземных ходов, нещадно разъедал тело под гимнастеркой. Даже в паху все чесалось и раздражало. Спертый воздух катакомб приходилось преодолевать, будто невидимую, достаточно плотную преграду. Под ногами хлюпала вода, местами доходя до колена, но, в основном, по щиколотку. Боязнь наступить на змею исчезла — теперь мозг работал иначе, отбрасывая страх всевозможных опасностей, кроме основной.

Фашистов!

Синцов ежеминутно поправлял на боку трофейный, но все же советского производства автомат, изредка включал фонарик, корректируя свой ход, и тут же вырубал свет, дабы не указать врагу цель. Диверсанты могли спуститься в кяризы и начать прочесывать подземелье аула, но почему-то лейтенант сомневался в такой смелости противника, загнанного в угол. И хотя угла в пустыне не наблюдалось и не могло быть, но психологически немецкий оккупант уже был подавлен. В чем в чем, а в этом офицер НКВД был уверен. Помотать с раннего утра до вечера врага по жарким пескам, зыбучим ловушкам и термитникам, сталкивая с ядовитыми пресмыкающимися и членистоногими, постоянно вырывая из его рядов бойцов огневыми контактами, а теперь загнать в безлюдный ночной аул и посеять панику, находясь под ним и среди него — и самому Николаю далось нелегко, но и существенно поумерило воинственный дух фашистов, деморализовало, сбило их планы.

И теперь нужно было всего-то делов — закончить начатое и дождаться утра. Потому что утром наверняка подтянутся из райцентра вспомогательные силы и завершат контроперацию, придуманную мудрым мирабом.

«Где ты сейчас, старик? Ушел к стану жителей, спрятанных Аманжолом, или увел часть фрицев за собой, в глубину пустыни, или затаился в засаде? А может быть, пал от пули захватчика? Дай знать о себе, если ты жив. Всели надежду, не заставляй меня оплакивать тебя и поверить в свое одиночество. Не сейчас и не здесь! Только не сейчас, Агинбек».

Заслышав пулеметную очередь, а затем автоматную, лейтенант замер и прислушался. Вскоре раздался один выстрел. Судя по звуку, из немецкой винтовки. Но какой-то обособленный, странный. И всего один!

«Неужели снайпер сработал?! Вычислил мираба и завалил его? Или все же это Агинбек орудовал трофеем? Черт побери, старый ты ичиг… Ну скажи, что ты жив, что это ты был. Сообщи. Не хочу один, нельзя мне сейчас оставаться одному! Агинбек, твою мать… Прости меня…»

Синцов прикинул направление, чтобы оказаться на окраине солончака, в сточной ложбинке, потому что оттуда, кажется, раздавались выстрелы. И побрел, нарушив могильную тишину катакомб всплесками воды под ногами, напевая себе под нос:

Диверсанты, подсчитав новые потери и оценив бедственное положение, окончательно впали в уныние и только благодаря командиру, постоянно повышающему их дух суровыми распоряжениями и руганью, обещаниями убить противника и сразу уйти на юг, оставались злыми и более-менее собранными. Ведь они слыли опытными, матерыми бойцами паратруперс СС, а не соплеедами-пехотинцами вермахта, которые давно бы уже разбежались или заныли. И теперь, собравшись воедино, десантники приняли решение — выйти из гибельного аула, выманить врага из катакомб и этих проклятых глиняных укрытий и победить его на открытой, просматриваемой местности.

Мютц ковылял вторым, пустив перед собой разведчика, за ними острым клином топали остальные, шурша песком, припадая на колени, тихо ругаясь и часто озираясь назад, будто бы в темноте могли узреть настигающего их врага. Строй наподобие «свиньи», так любимой немцами во всех войнах. Семеро выживших за сутки бойцов элитной специальной части СС теперь понуро брели прочь от смертельного аула по этой проклятой пустыне Кызылкум, ставшей многим из них безымянной могилой.

Они перемахнули высокий бархан и исчезли в ночи, которая, впрочем, уже стала редеть и розоветь от просыпающегося вдалеке солнца. И только один автоматчик по имени Майер, тот, что неудачно приземлился с парашютом и сломал ногу, по приказу командира оставшийся для прикрытия, залег у кромки песчаного холма и вжался в склон. Его одолевал страх перед невидимым, но реальным и сильным противником, его мучали жажда, боль в ноге и колючий песок за шиворотом, а еще его пугал наступающий день, который предстояло встретить в одиночестве и прожить, не потеряв ни капли крови и ни грамма разума.

Среди немецких паратруперс СС ходило негласное правило — своих раненых не добивать, те сами должны были отставать и прикрывать отход всей группы ценою собственной жизни. Поэтому, когда встал вопрос, кому из двоих остаться — пребывающему в полубессознательном состоянии от укусов термитов и сильных анальгетиков Йозефу или «одноногому», но трезвомыслящему Майеру, — решение было очевидным. Ранения командира в данном случае не рассматривались вообще. Он мог передвигаться самостоятельно и был необходим своим подчиненным.

Шестеро навьюченных взрывчаткой товарищей скрылись за соседним барханом, а он, Майер, с последним пулеметом и двумя гранатометами залег в засаде. И стал ждать противника, прекрасно понимая, что коллективным решением, якобы по его собственной воле, его обрекли на верную смерть. А этот бархан под его животом станет его могилой. Во славу Великой Германии и во имя великого фюрера…

Он беззвучно заплакал. Ему не хотелось умирать. Да еще так, обездвиженным и беззащитным. Он ведь даже перекатиться, меняя позицию, не сможет, не говоря уж о…

Майер шумно высморкался в песок, глубоко вздохнул и… Внезапно почувствовал насыщенный запах ванили и корицы — точно такой же, какой расползался каждое утро по его родному дому, когда он был семилетним, а стройная, улыбчивая мама всегда пекла сдобные булочки на завтрак…

Голова закружилась, и он закрыл глаза, боясь потерять сознание.

* * *

Синцов издалека увидел Агинбека, плетущегося по окраине аула с южной стороны, и жутко обрадовался встрече. «Старик, епта, живой, чертяка!» — заорал он мысленно.

Николай заметил, что и мираб, ведущий под уздцы ишака, облегченно вздохнул, завидев его, живого и почти невредимого.

— Агинбек, дорогой ты мой человек… — прошептал лейтенант и понесся навстречу, бросился в объятия аксакала и долго мял его и тискал, от чего у обоих выступили слезы. — Как же я рад, что ты жив и, кажется, здоров! Да? Да! Ура-ура-ура! Как же мне тебя не хватало! Я звал тебя, старик. Ты слышал?.. Грешным делом даже подумал, что тебя убили. А ты все такой же, старый, черный и сморщенный, как печеный баклажан. Где тебя носило, отец?

— Однако шайтан ловить по пескам, — улыбнулся Агинбек потоку вопросов и приветствий друга, ощерившись беззубым ртом с двумя последними резцами. — И моя рад видеть Коля-ака. Слышал твоя, да. В голове. Убивать мал-мало шайтан, быстро ходить к тебе.

— И много наловил-убил, уважаемый? — Николай лыбился, мельком подумав о том, что он теперь, кажется, знает, что такое настоящее счастье — первый раз в жизни искренняя и огромная радость просто распирала его.

— Есть мал-мало. В песках птицы едят три. Твоя два, моя один. А еще пять… нет, шесть, однако… говорить с джинном уже.

— Да ты герой, Агинбек! Как пить дать к ордену представят, охотник ты всея пустынь.

— Вода давать хорошо, да. А ордена моя чапан не надо. Я не офицера. Махорка надо — солнце убить моя табак, два грядка не поливать глупая Гугуш. Да патроны мал-мало надо к этой вот обновка, — старик с довольным видом пошлепал по прикладу трофейной снайперской винтовки, висевшей на боку, как по крупу своего ишака.

— Все будет, отец. И патронов подкинем, и махорки, и крупы с сахаром, да и на медаль ты точно настрелял, дорогой. Молодец, что жив остался и фашистов потрепал изрядно. Нам сейчас чуть передохнуть, оправиться да закончить начатое. Догнать врага, добить его в этих барханах. Только уже без спешки и ошибок. Мы и так молодцы с тобой, старик! Бо́льшую часть их спецов положили, планы им спутали, вымотали нервы и силенки. Дырку от бублика им и их Гитлеру, а не Первомай радушного Востока!

При упоминании главного нациста Германии Синцов вспомнил и про своего верблюда и спросил:

— Как думаешь, отец, Гугуш добралась ли?

— Гугуш умная, — пробурчал мираб, по-прежнему резко меняя свое мнение об умственных способностях кого-либо из родных и близких. — Однако совсем скоро тут будет. Что с ногой, Коля-ака?

— А-а, пустяки… Зацепило мал-мало, отец! — Синцов махнул рукой, но на самом деле не переставал испытывать боль, и не только в этой ране.

— Садись, офицера, смотреть моя будет, однако, — с этими словами Агинбек скинул с крупа ишака туго перемотанную плащ-палатку, ловко развязал и расстелил ее возле дувала, опоясывающего селение.

— Ого, никак трофейная? — лейтенант усмехнулся, следя за манипуляциями старика и сбрасывая с себя амуницию и оружие.

— Зачем это мертвому шайтану? Прибрал мал-мало… Моя нужно, если офицера не возря… не возразять.

Синцов рассмеялся, полулежа на разостланной ткани, а аксакал лишь на секунду еле заметно, лукаво прищурился. Он достал «Тюрбан», принадлежавший чекисту, но все это время перевозимый на ишаке, распечатал набор выживания и начал ковыряться в нем со знанием дела. Словно не в первый раз этим занимался.

Агинбек приспустил с лейтенанта галифе, обнажив рваную рану на бедре, задрал гимнастерку, обнаружил на руке и над ключицей Николая места попаданий осколков. Пошамкал губами и стал внимательно осматривать его всего, щуря узкие глаза и поглаживая сухими ладонями все части тела чекиста.

Синяки, ссадины, резаные раны, треснувшее ребро, запекшаяся кровь в ухе после контузии, распухшее колено, выбитые зубы и разбитые губы…

Старик сноровисто занялся лечением друга, омывая раны, смазывая их чем-то вонючим, заклеивая лейкопластырем и шепча молитвы. Между этими действиями он успевал надавливать указательным пальцем в какие-то особенные точки на голове, руках и икроножных мышцах, воздействуя на специальные энергетические узлы. Этим он снимал боль или восстанавливал силы офицера. К тому же старик сунул в рот чекиста кусочек растительной пастилы, попросив, чтобы тот рассасывал ее, не жуя и не глотая сразу.

— Надеюсь, это не из мышиных какашек или орлиного помета? — спросил Николай.

— Соси, офицера… Моя потом говорить, из какой кизяк делать конфета, — с иронией ответил старик.

Время для Николая как будто замедлилось, усталость навалилась огромной невидимой глыбой. Но что-то тревожило уплывающее сознание лейтенанта. Что конкретно — он не мог понять, но все же пересилил себя и вяло спросил:

— Агинбек-ака, там пленные… Два фрица раненых. В низинке, откуда мы с тобой начали. Где я скрадок, как ты меня учил, вырыл и оттуда их достал. Поди убежали они… Надо бы сходить, проверить…

Старик, орудуя над пациентом, даже не изменил выражения лица:

— Однако, Коля-ака, много время песок утекло. Моя делать зиндан. Все три шайтан там. Моя шайтан и твоя два шайтан.

— Какой еще зиндан, уважаемый?! О чем ты, отец? Не понимаю тебя… — Николай вмиг оживился.

— Однако Коля-ака совсем глупый! Моя твоя шайтан ловить, как бешен шакал пустынь бегать. Моя вязать, ремня-веревка, тянуть скала, садить песок, — аксакал показал жестом уровень закапывания фашистов в зыбучий песок, проведя ребром сухой ладони по основанию шеи. — Нельзя бежать шайтан. Как саксаул теперь.

Синцов долго, борясь с онемением конечностей, соображал, пытаясь перевести сказанное мирабом и понять смысл. Дошло, но не сразу.

— Так ты… Ты их связал, всех троих, сделал поводок к скале и закопал в песок? Так?

— Так, однако, — пробурчал сквозь усы старик, массажируя виски офицера.

— Чем ты копал?!

— Не любить моя глупый офицера. Коля-ака помнить плохой песок за бархана?

— Плохой песок? А-а, зыбучее место?

— Так, однако.

— Ну, и?

— Моя туда садить три шайтан.

— Ты их свалил в зыбь?!

Николай аж рот открыл, глаза выпучил, но аксакал еле заметно улыбнулся и стал растирать другие точки раненого, уже на шее:

— Зачема свалил? Шайтан живой, зиндан сидеть.

— Ну ты, старик, дае-е-ешь… Стране угля… Вот же ж придумал… Ха! Ты фрицев обвязал веревкой, закрепил на камне и погрузил в зыбучий песок? Так, что ли?

— Так, однако. Офицера умный, однако.

— А их не затянет в пласты подземные? Там же силища о-го-го!

— Моя стоять смотреть шайтан. Вот здесь шайтан песок, — мираб снова провел указательным пальцем по ключицам.

Синцов представил себе эту жуткую картину — трое здоровенных бугаев-диверсантов, пусть и раненных, обвязаны по рукам и ногам ремнями и погружены по самую шею в зыбь между барханами, а натянутая от скалы веревка не дает песку засосать жертвы. Полное обездвиживание, холод ночью и пекло днем, нестерпимая жажда, снующие мимо лиц насекомые и пресмыкающиеся… Да и хищники с птицами тоже не преминут отведать дармовой жрачки… Лейтенанта передернуло. Он с опаской посмотрел на друга, пытаясь увидеть в старом пастухе-охотнике циничного, хладнокровного палача. Но аксакал с весьма миролюбивым лицом невозмутимо продолжал его лечить.

Николай после внезапной слабости, а затем прилива энергии от контактов пальцев аксакала с его головой ощутил, что боль прошла, и ему дико захотелось спать. Мираб перестал бубнить себе под нос то ли молитвы, то ли какие-то заклинания, нагнулся и легонько дунул в ухо раненого.

Лейтенант встрепенулся, открыл глаза, задышал глубже и ровнее.

— Агинбек, ты просто волшебник…

— Этому меня учить моя мать, а ее мать ее, а ту дед. Медицин Китай… Сейчас моя освободить твоя тело от железа, штопать раны и дать сил. Такой батыр надо быть сильный. Моя твоя ходить дальше. Бить шайтан. Встречать рассвет.

— Хорошо, мой добрый джинн! Я понял тебя и… Я готов к боли.

— Закрой глаза и держать вот это, — старик протянул кнут замызганной, истертой рукоятью ко рту офицера, — зажать зубами и терпеть, Коля-ака.

— У меня все четыре зуба мудрости вырваны, но думаю, справлюсь и без них… Ладно, готоф-ф… — Николай сжал челюстями рукоятку хлыста и напрягся в ожидании.

Аксакал утер рукавом потное лицо, несколько раз потрогал свою бородку и прильнул всеми десятью пальцами к ране бедра. Боль пронзила ногу, но Синцов стоически держался, только чуть выгнулся, крепко сжимая зубами допотопное средство от ора «наживо» оперируемых пациентов. Удивительно, но мозг не взорвался, видимо, рецепторы, притупленные наговорами, акупунктурой и зельем старого азиата, уже не реагировали на эти посылы.

Потом Николай начал бредить. Говорил несвязные фразы про фашистов, их планы, динамит. Шептал про отсутствующую подмогу, вспомнил Гугуш, обмолвился о своей девушке Даше. На минуту открыл глаза, вяло улыбнулся:

— Мираб… Дай я тебя поцелую… Ты хороший… Настоящий… Ты… Дай поце…

Аксакал поднялся, погладил бороду, крякнул, потер руки. И посмотрел на юг, на пока еще темный неровный горизонт за несколько минут до рассвета. Он каким-то потусторонним чутьем чувствовал, что иноземный враг слаб, обременен грузом, напуган. Что он не пройдет и половину пути до железной дороги. А еще понял то, что Синцову нужно помочь. Нет, не вылечить! А завершить начатое, не дать злому шайтану выжить в этой пустыне. Если уж взялись они вдвоем пресечь действия фашистов, то, измотав их и покромсав, теперь нужно добивать.

«Пусть Коля отдыхает! Ему нужны силы. А ты, старый засохший чинар, иди и заверши работу! Чего стоишь, время теряешь? Иди…» — подумал мираб на своем родном языке.

Он прикрыл раненого краем плащ-палатки, оставил возле него оружие, а сам сноровисто снял с ишака тюки, оседлал животное и, размахивая винтовкой, поскакал прочь от аула по узкой, витиеватой тропинке.