2 км от Кызылкудука, Узбекская ССР, 2 мая 1944 г.

— Хоть бы какой вшивый верблюд попался или осел! — сгоряча Мютц сплюнул, промакивая носовым платком лоб и шею. — Угораздило же в центре пустыни высадиться. Теперь тащи все это десятки километров.

— Да-а, лошади или рикши нам бы не помешали, — пробурчал один из солдат, с огромным ящиком за спиной, обитым войлоком.

— Ты бы, Отто, лучше помолчал… — Мютц заскрипел зубами, вновь сплевывая песок и натягивая повязку на лицо. — Ефрейтор чертов! Упустил русских, профукал местных крестьян и скот, потерял бойцов своего отделения. А теперь стонешь и клянчишь.

— Не клянчу я ничего. Все просто в лучшем виде! Все, как и должно было быть, — угрюмо проворчал диверсант, пытаясь преодолеть очередной холм.

— Такими темпами мы суток пять будем плестись до моста… Йозеф совсем сдал. Ковыляет как… Командир, не лучше бы… — встрял в разговор Липке, поддерживающий хромающего товарища.

— Герр капитан, есть связь с Центром, — сообщил радист, засевший в ложбинке между барханами, постоянно прижимавший к вискам наушники.

Встрепенувшийся гауптштурмфюрер скривился, предчувствуя реакцию начальства там, на Большой земле, потер зудящую под бинтом рану на ноге и заковылял к связисту мимо бойца, державшего в поднятой руке проволоку-антенну.

Но на том конце радиоэфира оказался не Скорцени и не какой-нибудь другой руководитель операции «Скорпион», а предводитель местных моджахедов, засевших на границе с Афганистаном. Связь установилась только с ними, отчего Мютц сморщился, вслушиваясь в ломаную немецкую речь тамошнего радиста и показывая кулак своему.

— Докладываю… — офицер СС вкратце изложил суть дела, информацию об отчаянном состоянии группы и попросил сообщить об этом в турецкий филиал абвера. — Следующий сеанс связи через пять часов. Выдвигаемся в сторону железнодорожной ветки Нукус — Навои и к мосту Нукус — Ходжейли, будем прорываться, возможны еще потери. Надеемся на поддержку дружественных союзников-афганцев и помощь транспортом. У меня все. Конец связи.

Мютц передал наушник радисту, долго стоял в задумчивости, потом достал фляжку, сделал несколько глотков и взглянул на связиста сверху вниз:

— Граббе, сворачиваемся и выходим. Кроме рации, возьми вот эти два боекомплекта и запас воды. Отто первым, Ахмет замыкает. Я, Граббе, Липке и Йозеф по центру. Вперед.

Десантники зашевелились, вновь водружая на себя десятки килограммов боекомплекта и амуниции, тяжело поднялись с осыпающегося склона и, выстроившись вереницей, поплелись на юг. Из них один лишь Ахмет, диверсант из Среднеазиатского легиона СС, до черноты смуглый азиат, был одет в форму советского солдата. Он выжил после схватки с русским офицером, в которой погиб его командир, а после получил нагоняй от Мютца. Теперь только две мысли обуревали коллаборациониста: побыстрее ретироваться отсюда, из этого гиблого места, но сначала отомстить врагу — везучему лейтенанту местного НКВД. Хитрый, циничный и амбициозный казах-предатель просто мечтал расправиться с вездесущим русским. Он отвел взгляд щелочек-глаз от первых, ударивших в барханы солнечных лучей в сторону севера, туда, где остался Майер, и очень понадеялся, что тот все же срежет хотя бы одного из двух хитроумных противников. И в ту же секунду оттуда послышались выстрелы…

* * *

Николай открыл глаза. Голубое, ясное небо. Оно приятно заполнило мозг, будто невинная прозрачная субстанция проникла в человека, чтобы охладить его, отвлечь от бед людских и хаоса, творящегося сейчас на земле. Так не хотелось возвращаться в эту злую реальность, видеть и слышать врага, чувствовать боль.

Боль!

Синцов пошевелил пальцами правой руки. Все нормально. Левой. Тоже. Ощутил свободу стоп, с которых кто-то снял тесные сапоги. Стал шевелить пальцами ног, улыбнувшись их подвижности и отсутствию боли. Перебинтованная нога не отдала резью, не заныла. Тут впору не улыбаться, а плясать от радости. Ведь ходока в пустыне именно ноги кормят. Как и волка. И не только в пустыне… В горах, в степи, в тайге.

Николай медленно стал приподниматься на локтях. Вот сейчас стрельнет в раненом плече… Нет. А ребро? Нет?! Хотя да, чуть болит. Ноет, но как-то приглушенно. Словно после обильной дозы наркоза.

Он не спеша сел, поднес руку к лицу, провел ладонью на манер аксакала по несуществующей бороде, этим как бы снимая прошлую усталость и сонливость, возвращая себя в мир живых и здравствующих.

Агинбек!

Где он? В памяти начали всплывать мельтешившие в ауле фрицы, взрывы и стрельба, дым пылающего чинара в центре селения. По локтю, упершемуся в дувал, пополз паук. Лейтенант подавил желание отдернуть руку — грозного вида, но безобидный тарантул, ошибочно принимаемый неместным народом за ядовитого, от легкого движения человеческого тела поспешил сбежать в глиняную щель.

Синцов осторожно встал, уловил звук выстрелов с юга. Неужели подоспела помощь из райцентра?! Или один мираб воюет с фашистскими недобитками? А он, офицер-силовик, околачивается здесь, кривясь от зуда в боку и тяжести в бедре! Позорище.

«Мой фронт здесь, в этом месте, в тылу. Это моя война! Не старого Агинбека, не 24-й дивизии, дислоцирующейся в Средней Азии, и даже не пограничников, стерегущих рубежи Советского Союза, а моя, лейтенанта Тамдыбулакского линейного отдела НКВД Синцова, личная война с немецко-фашистскими оккупантами. На советской земле, в советском тылу. Так иди и сражайся, лейтенант Синцов! Снова в бой, теперь уже до победного».

Николай оперся на дувал, выпрямился, всматриваясь в неровные очертания южного горизонта. Если не получилось гнать врага на север или к нестратегическому Аралу, то нужно сгноить его на юге. Не дать дойти до железки. В холмистой, кое-где гористой местности, недалеко от Зарафшана, закопать, уничтожить этих крыс.

Он стал поднимать и водружать на себя трофейное оружие и БК: «МП-40» с подсумком магазинов, «ППШ-41» с одним запасным диском, пистолет «парабеллум», две гранаты, одна из которых без запала. Закинул на плечо пулемет МГ-34. Крякнул от натуги. Сглотнул густую слюну, пробивая спазм в горле. Все еще прижимаясь к глиняной стене, он побрел вдоль крайней улочки аула. Туда, где заканчивались строения ставшего родным узбекского селения и начинались безжизненные пустоши Средней Азии. Туда, где сражался с врагом-шайтаном старый одинокий мираб.

* * *

Он не был одинок ни раньше, ни сейчас, в самую трудную минуту. Агинбека всегда окружали внучки и правнуки, благодарные дехкане, всегда приветливое начальство. Подолгу находясь в поисках воды или полезных ископаемых в труднодоступных районах, он не ощущал себя забытым и потерянным, кругом жила и дышала пустыня, ему улыбались горы, и охраняло всегда чистое и доброе небо. Пастух-охотник постоянно разговаривал с растениями и пойманными в силки зверьками, с песком и камнями, с небом, с любимой винтовкой. Сидя вечерами у костерка, он делился с огнем воспоминаниями, значимыми событиями прошлого и советовался с пританцовывающим пламенем о дальнейших планах. Мираб в любой ситуации находил силы, волю и энергию. Даже тогда, когда его, молодого сорокалетнего мужчину, затягивала зыбь, а вокруг на десятки километров не было никого, чтобы помочь, он не отчаивался, а просил этот горячий сверху, холодный снизу песок не забирать его жизнь сейчас, а дать возможность исправиться, реабилитироваться, что-то поменять в дальнейшем. И он выкарабкался. Чудом и смекалкой, но веря в дух пустыни, в помощь добрых джиннов.

Поэтому теперь встреча с шайтанами, спрыгнувшими с неба и посягнувшими на его, Агинбека, родную землю, на его народ и друзей, не показалась ему чем-то сверхъестественным. Он воспринял это как очередную проверку судьбы, как искоренение ошибок в себе самом. Аксакал встретил врага так, как его предки встречали испокон веков любого захватчика — смело, спокойно и стойко.

Он подготовился к очередной схватке с фашистами. Подъехав на ишаке к распадку между песчаным барханом и предгорьем Тамдытау, опытный охотник насторожился. Чутье подсказывало ему, что матерый и почти загнанный в тупик, побитый и злой волк не будет бесконечно удирать по прямой и, тем более, отказываться от изначальной цели. Он начнет плутать, искать места для засады, затаится и будет ждать, чтобы контратаковать.

Агинбек, дымя курительной трубкой, смотрел на далекие облака, изучал неровный горизонт, слюнявил сухой палец и ловил им ветерок, поглядывал на струйки песка, точнее, пыли, временами сносимой с гребня холма. Он точно рассчитал, что восход солнца начнется через десять минут, и сумерки, сменившие ночную темень, растворятся окончательно и резко, явив огромной пустыне свет.

Мираб убрал трубку, раскрыл мешочек, в который, пока ехал сюда на ишаке, собрал из всех закоулков своего тела и скарба, навешанного на животное, блестящие предметы. Их оказалось немного: заколка Гугуш из ее сумы, «маузер» Синцова, оставшийся без патронов, снятая с винтовки оптика, лупа, когда-то любезно подаренная геологами, не раз помогавшая старику в розжиге хвороста в рейдах, трофейный портсигар мертвого офицера-шайтана.

Агинбек оставил ишака в низинке, взобрался на бархан и осторожно выглянул. Минуту он изучал пока еще темную сторону предгорья, куда, судя по следам, убыла группа немцев, затем решился. Стал доставать из холщового мешочка приготовленное. Рука старика появлялась над гребнем бархана и клала на ту его сторону неприметную в сумерках вещицу, затем тут же исчезала, чтобы в пяти метрах слева вновь выложить очередную.

Через несколько минут задуманное Агинбеком было выполнено, а сам он занял место с винтовкой чуть в стороне от всей этой затейливой комбинации. И стал ждать. Чего-чего, а ждать он умел. Застыв скорченным истуканом на песчаном склоне холма, всматривался в смутные очертания противоположной позиции.

И дождался.

Заспанное солнце показало свою макушку из-за далекого горного хребта. Первые лучи погладили сначала самые высокие точки рельефа и вершины барханов. Песок заискрился кварцевой крошкой, пустыня ожила, свет широким фронтом нахлынул на нее и стремительно побежал на запад, разгоняя мутные остатки ночи. Сразу в нескольких местах холма, за которым спрятался охотник, заблестели выложенные им предметы. И тотчас первая короткая и следом длинная автоматная очереди огласили местность, взрыхляя гребень бархана песчаными фонтанчиками. Майер, ощущая близкое присутствие врага, не заставил себя долго ждать и выложился по полной. Содержимое магазина вылетело в ствол, поражая мишени — неожиданно заблестевшие в лучах солнца знаковые элементы. Одной из них могла оказаться оптика того мстителя, захватившего удачный трофей — снайперскую винтовку. Майер это предчувствовал, поэтому и ждал проявления противника, заняв удобную позицию среди камней и с рассветом за спиной, который непременно ослепит мстительного стрелка.

Но он ошибся. Этот народный мститель перехитрил его, матерого австрийского диверсанта, прекрасно владея не только знаниями местного рельефа и природы, но и премудростями снайперского дела.

Но понять это фашист не успел — в ста метрах впереди раздался выстрел, причем без оптического блика и чуть в стороне от ложных знаков. Острая боль разорвала мозг Майера. Диверсант дернулся и медленно стал сползать вниз по песчано-каменистому склону, волоча в вытянутой руке автомат и оставляя после себя темный след.

Агинбек погладил винтовку, произнес что-то ласковое, обращаясь к ней, и ладонью расправил бородку. Затем, не поднимаясь в полный рост, передвинулся вправо и, припадая на один бок, стал собирать блестевшие на солнце прибамбасы.

* * *

Мютц равнодушно смотрел на щитомордника, серой лентой струящегося между камнями, присыпанными лессом, и мысленно прощался со своим подчиненным. Майер явно погиб — это опытный командир диверсионной группы ощущал всеми фибрами своего израненного тела и воспаленного мозга. Пара автоматных очередей, закончившаяся одиноким винтовочным выстрелом, и наступившая тишина говорили сами за себя. Майера больше нет в живых! Нет очередного солдата Великой Германии на этой грешной, бездушной, выжженной солнцем, проклятой земле. Есть дичь, ковыляющая, слабая, загнанная жертва, то есть они — группа Мютца, и есть охотники — два сильных духом, храбрых местных партизана. Один из них до мозга костей предан родному отечеству, офицер-чекист, который сдохнет десять раз, но победит. А другой — чересчур меткий и невероятно хитрый абориген, призрак пустыни, или, как говорят в этих краях, джинн. Дьявол во плоти! Водить за нос по бескрайней пустыне взвод сильных и бесстрашных солдат, изматывать их в смертельных поединках, использовать для этого все, что имеется или попадается под руку: гиблые природные ловушки, жалящих гадов фауны, палящее солнце и знакомый только им рельеф местности. «Невозможно сопротивляться всему этому. Нельзя победить такого врага!»

Мютц закрыл глаза, шатаясь от слабости и на ветру. Мириады жгучих песчинок неслись с востока вместе с лучами солнца. Они проникали под одежду, кололи плохо закрытые участки кожи, слепили и мешали дышать. Здесь даже песок был против нежданных захватчиков! Здесь все встало на войну с немецкими оккупантами. «Мы в полной заднице! Мы проиграли эту войну!»

Эсэсовец потянул с пояса фляжку, но в ней уже не было воды. Даже той теплой и затхлой мутной жидкости из кяризов заброшенного аула, которую удалось начерпать ночью.

Мютц еле-еле разлепил сухие обветренные губы и промолвил:

— Липке! Тащи Йозефа вон к той скале, помоги соорудить ему лежку, отдай последний гранатомет, винтовку и обвяжи его взрывчаткой.

— Герр капитан!..

— Ты слышал меня, Липке?! — оборвал медика гауптштурмфюрер и продолжил в его ошарашенную физиономию: — Пусть не высовывается под пулю снайпера, а лежит и ждет. Как почует опасность, сразу бьет фаустпатроном в цель. Если это не поможет, то кончает себя и любого, кто к нему приблизится. Я ясно выражаюсь, Липке?

— Так точно, командир!

— Это нужно, исходя из сложившейся ситуации, принимая во внимание нетранспортабельность раненого и во имя фюрера. Будь я на месте бедняги Йозефа, то поступил бы так же. Йозеф, ты понял меня?

Обессиленный переходом и ранами, военврач даже не кивнул, а обреченно опустил голову на грудь. Ужасные волдыри от укусов термитов на его пыльном красном лице воспалились и придавали бойцу вид какого-то фантастического чудища.

— Отто, помоги им. И быстро, быстро давайте. Времени нет. Враг уже совсем близко.

Не успел он договорить, как Граббе, радист группы, вскрикнул и застонал. Больше от страха, чем от боли. Он соскочил с серого валуна, на котором сидел, и покатился к ногам командира по сыпучему склону.

— Паук… А-а-а, командир… Паук… Проклятое насекомое! Я… Я умру… Липке, скорее дай мне противоядие… Липке, ты слышишь? Я умру… Это ядовитый паук… Ч-черт!

— Остынь, Граббе! — прошипел Мютц, поднимая солдата за шиворот комбинезона и вглядываясь в его лицо. — Не позорься, боец. Ты же сын рейха! Молча принимай боль и не вопи резаной свиньей. Замолчи сейчас же! Это не нож под ребро и не пуля в задницу, чтобы вопить здесь на всю чертову пустыню. Это обыкновенный паучок, коих на нашей планете миллиарды. И ты сейчас будешь от каждого шарахаться?

— Герр капитан, разрешите? — подошедший Липке, оставивший Йозефа на попечение Отто, протянул клинок, по лезвию которого бегал возбужденный после атаки на человека черно-красный паук жуткого вида.

— Черная вдова? — Мютц отшатнулся и скривился.

— Скорее каракурт. Он очень ядовит, командир. У Граббе нет шансов. Почти.

— Говори яснее, Липке. Он выживет?

— Без специальной медицинской помощи нет, — военврач наклонился, опустил нож к пологому камню, сбросил насекомое и раздавил его подошвой ботинка. — Смерть наступит в ближайшие двадцать минут.

— Так окажи ему эту помощь, чего стоишь?! — выкрикнул эсэсовец.

— Э-э… Мой долг помочь пострадавшему товарищу, и я сделаю это. Но… — Липке замялся, положив руку на плечевую сумку защитного цвета.

— Что ты мямлишь, Липке? Говори как есть.

— Поможет ему немедленная инъекция новокаина, но он у нас осталась последняя ампула. Больше не будет обезболивающего в случае ранения или шока.

— А новокаин ему точно поможет? Может, просто прижечь место укуса, я слышал, это помогает.

— Это облегчает муки, но не спасает человека. Я знаю, что говорю, командир.

— Когда Фольке укусила гюрза, ты, Липке, тоже говорил, что все знаешь. И вколол ему сыворотку. Но что-то его не сильно спасли твои знания и лекарства.

— Герр капитан, простите… Время уходит, — виновато пробурчал медик, топчась на камне с раздавленным пауком.

— Коли его сейчас же! У меня нет лишних солдат. Мне нужны дееспособные воины. Тем более, связь в группе. Живей, Липке!

— После инъекции он впадет в бессознательное состояние. Тащить его некому.

— Делай укол, я сказал! Ты его потащишь, военврач Липке.

Медик бросился к судорожно корчащемуся радисту, боль у которого разлилась уже по груди и животу, дыхание затруднилось, спазмы в горле стали сильнее, сердцебиение участилось. Липке профессионально быстро вколол пострадавшему анестетик и стал прижигать место укуса зажигалкой, отчего радист еще больше застонал.

Мютц осмотрелся, глядя под ноги, и недовольно бросил застывшим в недоумении солдатам:

— Еще раз повторяю! Смотреть в оба, за горизонтом и под ноги, черт вас побери! Абсолютное внимание. На пределе сил и возможности. Всем понятно?

Бойцы закивали, начали пуще прежнего вглядываться в грунт и камни.

— Отто, тащи Йозефа на исходную. И догоняй нас. Направление строго на юг. Липке, этот любитель паучков на тебе. Будете отставать, оба останетесь в засаде. Ясно?

— Так точно, — вяло отозвался медик, закидывая руку радиста себе на плечо. — Вставай, Граббе, нужно идти. Вот немного воды. Это последняя. Попей.

Военврач шептал подопечному еще что-то, помогая ему идти, а остальные уже выстроились в вереницу и пошли в распадок предгорья, возвышающегося впереди.

Наступил новый и, возможно, последний их день. В этой пустыне и жизни вообще…