Русские поэты XVIII века. Стихотворения, басни

Коровин В. Л.

Перед вами книга из серии «Классика в школе», в которой собраны все произведения, изучающиеся в начальной школе, средних и старших классах. Не тратьте время на поиски литературных произведений, ведь в этих книгах есть все, что необходимо прочесть по школьной программе: и для чтения в классе, и для внеклассных заданий. Избавьте своего ребенка от длительных поисков и невыполненных уроков.

В книгу включены стихотворения и басни поэтов XVIII века: М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина, А. П. Сумарокова, М. М. Хераскова, Д. И. Фонвизина, А. Н. Радищева, Н. М. Карамзина, И. И. Дмитриева и многих других.

 

«Наше стихотворство только лишь начинается…». О первых русских поэтах XVIII века

В 1739 году молодой Ломоносов, учившийся тогда в Германии, отправил в Петербургскую академию наук свою первую оду – оду на взятие турецкой крепости Хотина. Он написал ее четырехстопным ямбом – стихотворным размером, которому суждено было стать самым употребительным в русской поэзии. Это событие позднейшие критики и поэты расценивали как ее начало, символическую точку отсчета в ее истории.

Из памяти изгрызли годы, За что и кто в Хотине пал, Но первый звук Хотинской оды Нам первым криком жизни стал. В тот день на холмы снеговые Камена русская взошла И дивный голос свой впервые Далеким сестрам подала.

Вместе с одой Ломоносов отправил в Петербург «Письмо о правилах российского стихотворства», в котором, излагая принципы силлабо-тонического стихосложения, заметил: «Наше стихотворство только лишь начинается…»

На самом деле стихи в России к тому времени писали уже не меньше ста лет. В основном это были силлабические стихи по польским образцам (основанные на простом счете слогов, без обязательного учета ударений), а их авторами обычно являлись духовные лица – ученые монахи и священнослужители. Порой они писали на светские темы, но оставались церковными писателями. Таков был, например, самый плодовитый московский стихотворец XVII в. Симеон Полоцкий (1629–1680). Его «Псалтирь рифмотворная» (1680) была одной из книг, которые Ломоносов читал еще в отрочестве и назвал позднее «вратами своей учености».

В начале XVIII в. в России уже существовала достаточно развитая поэтическая культура: силлабическими стихами сочиняли драмы, представлявшиеся в духовных учебных заведениях, прославляли победы Петра I над шведами, сочиняли любовные песни. Вскоре появились и стихотворцы, пожелавшие встать вровень с европейскими. В то время это означало писать, согласуясь с нормами европейского классицизма и примером античных авторов.

В годы студенчества Ломоносова, в 1730-х гг., в России имелись, как минимум, два писателя, относившихся к своему делу как к высокому искусству и уже познавших литературную славу. Это были князь Антиох Кантемир, «главнейший и искуснейший пиита российский», и назвавший его так скромный и трудолюбивый В. К. Тредиаковский. Кантемир прославился своими стихотворными сатирами – произведениями в жанре, характерном для древнеримской поэзии (первые из них были написаны в 1729–1731 гг.). Тредиаковский имел успех благодаря переводу французского галантного романа «Езда в остров любви» (1730) и испробовал на себе роль придворного стихотворца (которая, правда, была малопонятна российским вельможам и доставила ему немало унижений). Следуя образцу и рекомендациям самого авторитетного теоретика французского классицизма Н. Буало, в 1734 г. он написал «Оду торжественную о сдаче города Гданьска», а в прилагавшемся к ней «Рассуждении об оде вообще» дал общее определение этого нового еще в русской словесности типа стихотворения: «Ода есть совокупление многих строф, состоящих из равных, а иногда и неравных стихов, которыми описывается всегда и непременно материя благородная, важная, редко нежная и приятная, в речах весьма пиитических и великолепных».

Кантемир и Тредиаковский положили начало новой русской литературе, размежевавшейся с допетровской церковной книжностью. В их сочинениях многое было новым: русский язык, освобождаемый от «глубокословныя славенщизны»; жанры, восходившие к не знавшим истинной религии древним грекам и римлянам; тематика, сомнительная порой с духовной точки зрения. Старым был только способ стихосложения – силлабический. Кантемир до конца остался ему верен, а Тредиаковскому силлабические стихи со временем стали казаться «прозаическими строчками». В 1735 г. он издал трактат с предложениями по его усовершенствованию – «Новый и краткий способ к сложению российских стихов». «Краткий» здесь означало быстро ведущий к цели – к стихам, которые никому уже не покажутся прозой. Он предложил измерять стихи «стопами» – повторяющимися сочетаниями ударных и безударных слогов. Простейшие двусложные стопы – это ямб и хорей. Тредиаковский предпочитал хореи и «для примера» включил в книгу стихотворения, написанные хореями шестистопными («гексаметрами») и пятистопными («пентаметрами»). В его «гексаметрах» стих обязательно разбивался на два полустишия, состоящих из трех хореических стоп, а перед «пресечением» между ними (цезурой, паузой) обязательно вставлялся лишний ударный слог. Получался привычный читателям силлабической поэзии тринадцатисложник (6+1+6), но с упорядоченным чередованием ударений внутри него:

С мнением других всегда / будь согласен прямо; Никогда в твоем стоять / не изволь упрямо. Внятно слушай, что тебе / люди предлагают; Больше умным не кажись, / нежели тя знают.

Тредиаковский предлагал силлабо-тоническую систему стихосложения, в которой учитывается и количество слогов, как в книжных силлабических виршах XVII в., и количество ударений, как в русских народных песнях, основанных на тоническом принципе (от слова «тон» – ударение). «Поэзия нашего простого народа к сему меня довела, – признавался он об источниках своей реформы. – Даром, что слог ее весьма не красный, от неискусства слагающих <…>. Подлинно, почти все звания, при стихе употребляемые, занял я у французской версификации; но самое дело у самой нашей природной, наидревнейшей оной простых людей поэзии».

Его идею в 1739 г. подхватил и развил Ломоносов, показав, что русские стихи можно измерять не только двусложными, но и трехсложными стопами (дактилями и анапестами), и что стих, написанный ямбами, не «весьма худ», как утверждал Тредиаковский в 1735 г., а очень даже хорош: об этом свидетельствовала вся его написанная ямбами Хотинская ода. Тредиаковский в итоге согласился с Ломоносовым, стал экспериментировать с разными стихотворными метрами, а в 1752 г. выпустил в свет общее руководство о правилах силлабо-тонического стихосложения – «Способ к сложению российских стихов». По нему многие потом учились писать стихи (например, Г. Р. Державин).

В 1744 г. Тредиаковский, Ломоносов и младший среди них А. П. Сумароков выпустили брошюру «Три оды парафрастические 143 псалма». Каждый для нее переложил стихами один и тот же 143 псалом: Тредиаковский – хореями, а Ломоносов и Сумароков – ямбами. Так они хотели решить спор, есть ли у этих двусложных стоп «природное свойство». Ломоносов доказывал, что ямбу свойственна «высокость», поскольку это размер «восходящий» (сначала безударный слог, потом ударный), а хорею – «нежность», поскольку это «нисходящий» размер, а значит, для возвышенной духовной темы подходит только ямб. Тредиаковский же утверждал, что ямб и хорей равноценны и пригодны для любых материй, «причитая все разности слов», а не стоп. В сущности, это был спор единомышленников по частному вопросу. Они дружно выступили сторонниками силлабо-тоники, бесповоротно отказавшись от силлабики (а ведь в том же 1744 г. году вышел из печати написанный в ее защиту трактат Кантемира). Реформу русского стихосложения с этого времени можно считать совершившейся. Кто же из них прав насчет ямбов и хореев, должно было выясниться в поэтическом состязании. Вот начальные строфы трех од:

Благословен Творец вселенны, Которым днесь я ополчен! Се руки ныне вознесенны, И дух к победе устремлен: Вся мысль к Тебе надежду правит; Твоя рука меня прославит.
Крепкий, чудный, бесконечный, Пол хвалы, преславный весь, Боже! Ты един предвечный, Сый Господь вчера и днесь; Непостижный, неизменный, Совершенств пресовершенный, Неприступна окружен Сам величества лучами И огньпальных слуг зарями, О! будь ввек благословен.
Благословен Господь мой Бог, Мою десницу укрепивый И персты в брани научивый Сотреть врагов взнесенный рог.

«Стих дело не великое, а Пиит в человечестве есть нечто редкое», – заметил однажды Тредиаковский. В совместной брошюре 1744 г. три «отца российского стихотворства» продемонстрировали не возможности ямбов и хореев, а каждый меру своего искусства и особенности своей поэтической манеры. Тредиаковский был самым старшим, усердным и наименее удачливым среди них. Ученый филолог, он к сочинению стихов порой подходил как к научному эксперименту, педантично соблюдая им же самим придуманные условия. Разумеется, не всегда его опыты были удачны. Решая поставленную задачу, он мог пренебречь и благозвучием, и удобопонятностью стихов: ради соблюдения размера вставлял слова-затычки («Красота весны! Роза, о! прекрасна!..», «Оного лисице захотелось вот поесть…»), не к месту использовал «обветшалые» славянизмы («Сел каждый близ своей подруги, / Осклабленный склонив к ней зрак», т. е. повернув к ней свое улыбающееся лицо), постоянно, по примеру латинских стихотворцев, употреблял инверсии («свой палат дом лучше для него» вместо «свой дом для него лучше палат») и т. п. Некоторые пристрастные современники, а вслед за ними и многие нелюбопытные потомки, высмеивали его как бездарного графомана, неохотно вспоминали об очевидных заслугах и даже о его изумительном трудолюбии отзывались с высокомерием лентяев. Между тем он совсем не был бездарностью, а напротив, иногда в чем-то опережал вкусы своих современников. Так, в написанной гекзаметрами (шестистопными дактило-хореями без рифм) эпической поэме «Тилемахида» (1766), которая сразу после выхода в свет стала предметом веселого зубоскальства в придворных кругах, он предвосхитил стих и отчасти стилистику русских переводов поэм Гомера XIX в. Не случайно Тредиаковский находил защитников в лице А. Н. Радищева и самого А. С. Пушкина, который всегда высказывался о нем с уважением. Он был подлинный, хоть и очень неровный «пиит», и мог сочинять стихи, по крайней мере, не хуже ломоносовских – такие, например, как начальная строфа его оды «Парафразис вторыя песни Моисеевы» (1752):

Вонми, о! небо, и реку, Земля да слышит уст глаголы: Как дождь я словом потеку; И снидут, как роса к цветку, Мои вещания на долы.

Тем не менее все-таки Ломоносов был назван «Петром Великим русской литературы», «российским Пиндаром» и «славой россов», и не только ради напрашивающейся рифмы. Хотинскую оду признали началом русской поэзии не потому, что она первая была написана четырехстопными ямбами, а потому что, в отличие от стихов Тредиаковского, она не нуждается в оправдании и всякому лестно иметь такое начало.

«Ломоносов стоит впереди наших поэтов, как вступление впереди книги, – писал Н. В. Гоголь. – Его поэзия – начинающийся рассвет. Она у него, подобно вспыхивающей зарнице, освещает не все, но только некоторые строфы. Сама Россия является у него только в общих географических очертаниях. Он как бы заботится только о том, чтобы набросать один очерк громадного государства, наметить точками и линиями его границы, предоставив другим наложить краски; он сам как бы первоначальный, пророческий набросок того, что впереди».

Главное и самое характерное в поэзии Ломоносова – это его оды, торжественные («похвальные») и духовные. Первые в большинстве своем приурочивались к официальным государственным торжествам (годовщины восшествия на престол и др.). Это действительно «похвальные» оды, в которых нет и тени критики правящего монарха, но это отнюдь не льстивые оды. Свою задачу Ломоносов видел в приумножении славы России, его оды внушали мысли о ее величии и блистательном будущем, о непобедимости духа «россов», правоте дела Петра Великого и государственной пользе наук. Они призваны были воодушевлять на труд и подвиги ради блага отечества, причем не только простых читателей, но и самого монарха, к которому, в первую очередь, обращался поэт. Поэтому его оды проникнуты оптимистическим настроением и устремлены в будущее. В них нет места недовольству жизнью и вообще повседневным и переменчивым человеческим чувствам: «В оде поэт бескорыстен: он не ничтожным событиям собственной жизни радуется, не об них сетует; он вещает правду и суд Промысла, торжествует о величии родимого края, мещет перуны в сопостатов, блажит праведника, клянет изверга» (В. К. Кюхельбекер).

Ломоносов писал оды не от себя, а как бы от лица всего российского народа, порой от лица истории, богатой поучительными примерами. Не верноподданный поэт лично (что было бы неуместно), а как бы сама Правда Божья его устами преподавала уроки царям:

Услышьте, судии земные И все державные главы: Законы нарушать святые От буйности блюдитесь вы, И подданных не презирайте, Но их пороки исправляйте Ученьем, милостью, трудом. Вместите с правдою щедроту, Народну наблюдайте льготу; То Бог благословит ваш дом.

Ода, по Ломоносову, это средство «преклонять, а не убеждать». Одописец находится в состоянии «восторга», «священного опьянения» и может без видимой логической связи переноситься мыслью от одного предмета к другому. Он стремится поразить воображение читателя, приобщить его к своему «восторгу». Этому служат гиперболическая образность оды и обилие риторических «украшений» – неожиданные сравнения, метафоры и метонимии, экскурсы в историю и мифологию, аллитерации и ассонансы, порою весьма изысканные («с песками потоптал, в потоках потопил»). В оде Ломоносова по случаю коронации императрицы Елизаветы Петровны (1742) природные стихии наделены чувствами и надеждами ее подданных, а заодно показаны размеры империи с разными климатическими зонами:

Твое прехвально имя пишет Неложна слава в вечном льде, Всегда где хладный север дышит И только верой тепл к тебе; И степи в зное отдаленны, К тебе любовию возжженны, Еще усерднее горят. К тебе от всточных стран спешат Уже Американски волны В Камчатский порт, веселья полны.

Это один из крайних примеров «великолепного» ломоносовского стиля, который мог не только восхищать, но и отталкивать читателей. «Пропади такое великолепие, в котором нет ясности», – писал Сумароков, постоянно с Ломоносовым соперничавший и не без причин претендовавший тогда на титул лучшего писателя.

Сумароков был первым русским драматургом, «отцом русского театра», а кроме того, писал почти во всех жанрах, предусмотренных литературной теорией классицизма. Ломоносов был только «российский Пиндар» (как одописец), а Сумароков – «северный Расин» (трагедии), «русский Мольер» (комедии), «русский Буало» (сатиры и эпистола о стихотворстве), «русский Лафонтен» (стихотворные басни) и др. Он писал также эклоги и элегии, духовные и философские оды, сочинял песни, пользовавшиеся огромной популярностью, и др. В отличие от Ломоносова, занятого разными научными трудами, главным и единственным делом жизни Сумарокова была литература, изящная словесность. В его поэзии у нас впервые явился частный человек со всей пестротою своей эмоциональной жизни – любовными и гражданскими чувствами, духовными помыслами и черным унынием, состраданием к ближнему и раздражительностью, умилением и негодованием. Правда, для разных чувств у Сумарокова были разные жанры, которые следовало разграничивать. К этому он призывал в «Эпистоле о стихотворстве» (1748), написанной в подражание «Поэтическому искусству» Н. Буало:

Во стихотворстве знай различие родов И, что начнешь, ищи к тому приличных слов, Не раздражая муз худым своим успехом: Слезами Талию, а Мельпомену смехом.

Различать следовало не только трагедии и комедии, но и тематически близкие между собой жанры. Например, в эклогах и элегиях говорилось о любовных переживаниях, но в эклогах – об «утехах» любви, а в элегиях – о ее страданиях. От автора таких стихов требовалось не удивлять читателей, а быть простым и искренним.

Но хладен будет стих и весь твой плач – притворство, Когда то говорит едино стихотворство; Но жалок будет склад, оставь и не трудись: Коль хочешь то писать, так прежде ты влюбись!

Сумароков и его последователи ценили в стихах ясность и чистоту слога, естественность и простоту чувства, а «великолепные» оды называли «надутыми». В русской литературе с Сумарокова берет начало традиция апологии (защиты) естественных человеческих чувств, вытекающей из представления о том, что человек по природе разумен и добр. Сама «естественность» чувства (любовного, например) служила его оправданием порой даже перед лицом религии и морали, а тем более перед лицом дурных обычаев, суеверий, несправедливости и насилия (правда, естественными при этом признавались только чувства, согласные с разумом). Не молитва и покаяние христианина и не равнодушие философа-стоика, а борьба с общественными пороками и предрассудками стала моральным правом и обязанностью каждого, кто любит добродетель и верит в правоту человеческого сердца. Эта мысль развивается в сумароковской «Оде о добродетели» (1759):

Чувствуют сердца то наши, Что природа нам дала; Строги стоики! Не ваши Проповедую дела. Я забав не отметаю, Выше смертных не взлетаю, Беззакония бегу И, когда его где вижу, Паче смерти ненавижу И молчати не могу.

Свое творчество Сумароков считал общественно полезным, мечтал искоренять пороки и внушать благородные помыслы, но часто вместо сочувствия и признания получал насмешки и оскорбления. И молчать он тогда действительно не мог. Самые непосредственные и искренние стихотворения Сумарокова – это те, в которых он жалуется на чинимые ему как писателю обиды и изливает свою досаду и негодование. В 1759 г., заботясь о просвещении читателей, он издавал журнал «Трудолюбивая пчела» (первый в России литературный журнал), а последний его номер завершил коротким стихотворением «Расставание с музами»:

Для множества причин Противно имя мне писателя и чин; С Парнаса нисхожу, схожу противу воли Во время пущего я жара моего, И не взойду по смерть я больше на него, — Судьба моей то доли. Прощайте, музы, навсегда! Я более писать не буду никогда.

Конечно, писать он тогда не перестал, а может, и не собирался, но и не высказать своего огорчения от неблагодарности соотечественников он не мог. Позднее, по случаю конфликта с московским главнокомандующим из-за постановки своей трагедии, он испытал сходные чувства и горько жаловался:

Сбираются ругать меня враги и други. Сие ли за мои, Россия, мне услуги? <…> За труд мой ты, Москва, меня увидишь мертва: Стихи мои и я наук злодеям жертва.

Такими стихами и некоторыми житейскими выходками Сумароков стяжал славу человека с беспокойным самолюбием и не в меру тщеславного. Вызывались они, однако, не только личной обидчивостью, но и желанием защитить достоинство не всем понятных литературных занятий. Пушкин, в целом прохладно относившийся к его творчеству, как раз это отметил как одну из его заслуг: «Сумароков требовал уважения к стихотворству». И труды его не пропали даром: поэтов следующего поколения уже ни считали смешными чудаками только за то, что они сочиняли стихи.

Сумароков создал целую школу последователей, которые добивались в своих сочинениях «чистоты слога» и обращались к «разуму» читателей, думая воспитывать в них моральные и гражданские добродетели. Самые крупные из его последователей в итоге создали принципиально новые произведения, о Сумарокове мало напоминающие. Это М. М. Херасков, создатель «Россияды» (1779), первой русской эпической поэмы на национально-историческом материале; В. И. Майков, автор комической пародийной поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771); И. Ф. Богданович, автор поэмы «Душенька» (1783), ставшей классикой русской поэзии в «легком» роде. В лирических жанрах они, однако, развивали традиции Сумарокова.

Достойным преемником ломоносовского «великолепного» стиля, предназначенного для превышающих человеческую меру вещей, был В. П. Петров, которого Екатерина II в 1770 г. объявила «вторым Ломоносовым». В 1770-х гг. он был почти официальным придворным поэтом, выразителем и пропагандистом идей и планов императрицы и князя Г. А. Потемкина, в особенности, проекта отвоевания Константинополя и восстановления Греции. Его оды часто больше по размеру, чем ломоносовские, и отличаются еще более славянизированным и витиеватым стилем, но поражают не столько обилием слов, сколько мыслей – серьезностью и глубиной оценок внешнеполитической ситуации, историческими и философскими идеями. Почитатели Петрова, помимо поэтической изобретательности, ценили в нем глубокий ум и благородные нравственные убеждения. «Умный Петров», «пламенный Петров, порывистый и сжатый», – так отзывались о нем писатели пушкинского времени. Вот, например, обращенная к Екатерине II заключительная строфа его оды «На взятие Варшавы» (1794):

Живи, пока твоя держава, Картина блещущих чудес, Истории краса и слава И образ правоты небес, Всех очи усладит и слухи, Возвысит чувства всех и духи. Пока в порядке состоя От тли свет будет безопасен, С намереньем Творца согласен, Чист, светел, как душа твоя.

Как и Ломоносов, Петров представляет Россию без подробностей, «в одном огромном очерке», при этом мысль его обращена даже не к ней, а к «намерению Творца», которое он усиливается разгадать, к «правоте небес», в которую он твердо верует и образ которой он желает разглядеть в Российской державе. В будущее, в отличие от Ломоносова, Петров, современник Французской революции, смотрит без энтузиазма и с некоторой тревогой: ведь это «пока» свет состоит «в порядке» и безопасен «от тли», это только «пока» держава Екатерины II возвышает «чувства всех и духи» (а когда-нибудь, очевидно, придет этому конец). Иначе говоря, за этими стихами, имеющими вид неумеренной похвалы, есть некая историософия, мысли поэта о предназначении России и мировой истории, а в частности, о месте, отведенном в ней царствованию Екатерины II. Потенциал похвальной оды ломоносовского типа Петров реализовал едва ли не до предела.

* * *

Новая эпоха в русской поэзии началась с Г. Р. Державина. У каждого из трех «отцов российского стихотворства» он взял свое. У Ломоносова – полет воображения, изобретательность («остроумие»), душевный подъем («восторг») и героико-патриотический пафос, у Сумарокова – человечность, искренность чувства, жар сатирического негодования и озабоченность моральной стороной общественной жизни, у Тредиаковского – манеру безбоязненно смешивать стили и употреблять редкие слова. Но Державина нельзя назвать последователем ни каждого из них по отдельности, ни всех вместе взятых. Он, по собственному выражению, в 1779 г. «избрал свой совсем особый путь», начал вырабатывать собственную поэтическую манеру, подчеркнуто индивидуальный стиль, служащий целям непосредственного самовыражения.

Державин отказался от обязательного, казалось бы, принципа соответствия стиля и жанра, то есть от того, чтобы о серьезных вещах говорить серьезно и без шуточек, о возвышенных предметах писать высоким слогом, о низменных – грубым и т. д. У него все как будто перемешалось. Знаменитая ода «Фелица» (1782), обращенная к Екатерине II, является одновременно и похвальной одой, и сатирой: поэт похвалил императрицу и посмеялся над ее вельможами. При этом он не превознес монархиню до небес, как это сделали бы Ломоносов и Петров, а прославил ее человеческие, житейски конкретные добродетели – например, ее воздержанность в пище и любовь к пешим прогулкам, что было чистою правдой, поскольку императрица заботилась о своей фигуре. А вельмож он не обличил и не покрыл вечным позором, как это сделал бы последовательный сатирик, а с добродушной шутливостью и даже сочувствием изобразил их человеческие слабости, от которых и себя не считал свободным: «Таков, Фелица, я развратен! / Но на меня весь свет похож…» Державин в своих стихах легко переходит от восторга к шуткам, от подавляющего страха смерти – к житейским удовольствиям, и все это зачастую в рамках одного стихотворения. В подобных вещах он позднее усматривал свои права на поэтическое бессмертие:

Всяк будет помнить то в народах неисчетных, Как из безвестности я тем известен стал, Что первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить, В сердечной простоте беседовать о Боге И истину царям с улыбкой говорить.

В стихах Державина нашлось место его личным пристрастиям и даже причудам, перипетиям его служебной деятельности, женам (он был дважды женат), друзьям и соседям. Они изобилуют живописными подробностями в описаниях природы, домашнего быта и застолий, нравов его удивительных современников, вроде Г. А. Потемкина и А. В. Суворова, и т. п. С полным правом Державин заметил однажды, что книга его стихотворений «…может быть потомству памятником дел, обычаев и нравов его времени, и <…> все его сочинения ничто как картина века Екатерины».

Поэзия Державина по-настоящему автобиографическая, в ней вся его жизнь как поэта и государственного деятеля, его волнения и заботы, вера и моральные принципы. Чего в ней нет, так это тонких интимных переживаний, которые можно доверить только близкому человеку. Державин весь на виду, ему нечего и незачем скрывать: «Брось, мудрец, на гроб мой камень, / Если ты не человек» («Признание», 1808).

Интимную внутреннюю жизнь в русской лирике открыли его младшие современники, в творчестве которых отразилось мироощущение эпохи сентиментализма. М. Н. Муравьев и Н. М. Карамзин выражали чувства и мысли, о которых нет надобности громко вещать всему миру: лучше говорить о них тихо, вполголоса, в узком кругу избранных – просвещенных и понимающих друг друга с полуслова людей. Так, Муравьев, подобно Державину, поэтизирует частную жизнь, но сосредоточен он не на быте, а на «жизни души», устремленной к идеалам добра и красоты и унывающей от собственного несовершенства. Творчество для Муравьева – опыт самовоспитания, установления гармонии между идеалом и действительностью. Его «чувства» неотделимы от размышления, восторженность и разочарованность умеряются иронией, самоуглубленность – признанием прав «общества» над человеком (об этом идет речь, например, в его «Послании о легком стихотворении к А. М. Бр<янчининову>», 1783). Карамзин в форму доверительной беседы с другом или «милыми женщинами» облекает свои скептические мысли о политике и природе человека, при этом как бы утешая читателя и сам рассчитывая на утешение. Самоуглубленность, готовность к сочувствию несчастным, эмоциональная умеренность, утонченный вкус, внимание к нюансам внутренней жизни человека, подверженного сомнениям, разочарованиям и беспричинному унынию, меланхолия и полный грустной иронии взгляд на себя и окружающую действительность – все это в разной степени свойственно сочинениям чувствительных авторов нового поколения (в первую очередь – прозе и поэзии Карамзина). Сентиментальная лирика рубежа XVIII–XIX вв. – это пролог элегической поэзии В. А. Жуковского и К. Н. Батюшкова и в целом психологической лирики пушкинского времени (сильно, впрочем, раздвинувшей узкий спектр «чувств и мыслей» сентиментальных авторов).

Поэзия XVIII в. стала фундаментом классической русской литературы XIX в., целый ряд ее специфических особенностей проявился еще тогда – когда «наше стихотворство только лишь начиналось». Поэтов XVIII в. и их произведения хорошо знали Пушкин и писатели его времени, они были их законным достоянием, предметом восхищения или насмешек, придирчивых или взвешенных суждений, но не безразличного и равнодушного отношения. В неразличимую массу полузабытых авторов они для них не сливались, как для читающей публики к концу XIX в. Но вскоре эта поэзия была как бы заново открыта писателями, критиками и учеными XX в., обнаружившими в ней немало для себя ценного и интересного. Русская поэзия XVIII в., особенно лирическая поэзия, и по сей день способна производить впечатление даже на мало подготовленного читателя, обладает неким особенным и непреходящим обаянием. Причина этого, вероятно, в том, что и среди наших первых стихотворцев были истинные поэты, время над которыми почти не властно, поскольку «пиит в человечестве есть нечто редкое».

В. Л. Коровин

 

Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1769)

 

Стихи на разные случаи

 

Стихи похвальные России

Начну на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальны: Ибо все днесь мне ее доброты Мыслить умом есть много охоты. Россия мати! Свет мой безмерный! Позволь то, чадо прошу твой верный, Ах, как сидишь ты на троне красно! Небо российску ты солнце ясно! Красят иных всех златые скиптры, И драгоценна порфира, митры; Ты собой скипетр твой украсила, И лицем светлым венец почтила. О благородстве твоем высоком Кто бы не ведал в свете широком? Прямое сама вся благородство: Божие ты, ей! светло изводство. В тебе вся вера благочестивым, К тебе примесу нет нечестивым; В тебе не будет веры двойныя, К тебе не смеют приступить злые. Твои все люди суть православны И храбростию повсюду славны; Чада достойны таковой мати, Везде готовы за тебя стати. Чем ты, Россия, не изобильна? Где ты, Россия, не была сильна? Сокровище всех добр ты едина, Всегда богата, славе причина. Коль в тебе звезды все здравьем блещут! И россияне коль громко плещут: Виват Россия! виват драгая! Виват надежда! виват благая! Скончу на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальны: Сто мне языков надобно б было Прославить все то, что в тебе мило!

 

Описание грозы, бывшия в Гаге

С одной страны гром, С другой страны гром, Смутно в воздухе! Ужасно в ухе! Набегли тучи Воду несучи, Небо закрыли, В страх помутили! Молнии сверкают, Страхом поражают, Треск в лесу с перуна, И темнеет луна, Вихри бегут с прахом, Полоса рвет махом, Страшно ревут воды От той непогоды. Ночь наступила, День изменила, Сердце упало: Все зло настало! Пролил дождь в крышки, Трясутся вышки, Сыплются грады, Бьют вертограды. Все животны рыщут, Покоя не сыщут, Биют себя в груди Виноваты люди, Бояся напасти И чтоб не пропасти, Руки воздевают, На небо глашают: «О солнце красно! Стань опять ясно, Разжени тучи, Слезы горючи, Столкай премену Отсель за Вену. Дхнуть бы зефирам С тишайшим миром! А вы, аквилоны, Будьте как и оны; Лютость отложите, Только прохладите. Побеги вся злоба До вечного гроба: Дни нам надо красны, Приятны и ясны».

 

Оды похвальные

 

Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санктпетербургу

Приятный брег! Любезная страна! Где свой Нева поток стремит к пучине. О! прежде дебрь, се коль населена! Мы град в тебе престольный видим ныне. Немало зрю в округе я доброт: Реки твоей струи легки и чисты; Студен воздух, но здрав его есть род: Осушены почти уж блата мшисты. Где место ты низвергнуть подала Врагов своих блаженну Александру, В трофей и лавр там Лавра процвела; Там почернил багряну ток Скамандру. Отверзла путь, торжественны врата К полтавским тем полям сия победа; Великий сам, о! слава, красота, Сразил на них Петр равного ж соседа. Преславный град, что Петр наш основал И на красе построил толь полезно, Уж древним всем он ныне равен стал, И обитать в нем всякому любезно. Не больше лет, как токмо с пятьдесят, Отнеле ж все хвалу от удивленной Ему души со славою гласят, И честь притом достойну во вселенной. Что ж бы тогда, как пройдет уж сто лет? О! вы, по нас идущие потомки, Вам слышать то, сему коль граду свет, В восторг пришед, хвалы петь будет громки. Авзонских стран Венеция, и Рим, И Амстердам батавский, и столица Британских мест, тот долгий Лондон к сим, Париж градам как верх, или царица, — Все сии цель есть шествий наших в них, Желаний вещь, честное наше странство, Разлука нам от кровнейших своих; Влечет туда нас слава и убранство. Сей люб тому, иному – тот из нас: Как веселил того, другой другого, Так мы об них беседуем мног час, И помним, что случилось там драгого. Но вам узреть, потомки, в граде сем, Из всех тех стран слетающихся густо, Смотрящих все, дивящихся о всем. Гласящих: «Се рай стал, где было пусто!» Явится им здесь мудрость по всему, И из всего Петрова не в зерцале Санктпетербург не образ есть чему? Восстенут: «Жаль! Зиждитель сам жил вмале». О! Боже, Твой Предел да сотворит, Да о Петре России всей в отраду, Светило дня впредь равного не зрит, Из всех градов, везде Петрову граду.

 

Оды божественные

 

Парафразис молитвы Ионины

Ионы, глава 2 Я в скорби к Господу моей От сердца возопил стеная; Бог мой меня в печали сей Услышал, милость поминая. Услышал Ты, о! Боже, глас И вопль мой из зверина чрева; Хоть в глубину низверг от гнева, Хоть реки залили там враз, Однак не презрил горька рева. Вся высота по мне прешла, Вся глубина меня прияла, Вся и широкость обошла, Отверста мраков бездна стала; Всего покрыли горы вод, Шум токов оглушил ужасный, Всему явился вид зол властный И влажный пропастей испод. О! коль тогда я был злосчастный. Изрек я в горести сие: «Отринут, обретаюсь ныне, И все стенание мое Здесь от Твоих очей в долине; Уже к тому я не узрю Жив Храма Твоего святаго: Ни в нем сияния драгаго; Взлилась вода к души за прю; Се в бездне смерть мне, а не благо! Глава моя в рассели гор Уж всеконечно понырнула; Снисшел в места подземны взор, Земля заклеп свой где замкнула, Ввек положивши вереи. О! Боже, да живот спасется И наверхи да изнесется; Да внидут слез к Тебе струи, Да дух в пучине не стрясется». Когда вельми душа моя В страданиях там сих томилась, То милость, Господи, Твоя Вовремя в память мне вселилась: Молитву сам мою Ты внял; Дошла в Храм к Твоему престолу; Судеб Твоих по произволу Ты ону в благости приял; Возвед меня, не предал долу. Хранящие ложь, суету, Пренебрегают благодарность; За то приимут срамоту И казнь за лестную коварность. Но я со гласом похвалы И в исповедании Богу Воздам, спасенный, жертву многу, Котора сердце, не волы, И весь обет мой без подлогу.

 

Псалом LXXXI

бог предстоит богов в соборе. Суд внемлет Он среди судей: Пока ж судить неправо в споре? Пока на лица зреть людей? Расправу сиротам давайте И всем из маломощных в вас, Смиренных, нищих оправдайте И беспомощнейших тотчас. Вы страждущих напасть измите Из сильных и теснящих рук; От человеков злых спасите, Их избавляйте и от мук. Но ах! те коль сего не знают! И разуметь коль не хотят! В своей тьме ходя, пребывают! Земной основе тем вредят! Я рек: вы на земле здесь боги И дети Вышнего притом; Но в те ж вы идете дороги И в тот же человечий дом. Вы умираете как люди! Хотя ж при вас и главна власть, Однак издохнут ваши груди, Вы в гроб не можете не пасть. О! Боже, сам восстани славно, Суди за все неправоты; Суд сделай на земле исправно: Народам всем наследник Ты.

 

Разные стихотворения

 

Пастушок довольный

Мал пастух и не богат, Только ж знает то в нем душка, Сколько счастлив он и рад, Тем, что есть своя пастушка. Он трудится день и ночь, Все труды ему игрушки, Всяка тягость мнится в мочь Для любимыя пастушки. С поля идучи домой, Он спешит к своей избушке, Что-нибудь несет домой, То, вошед, дарит пастушке. О здоровье преж всего Спрашивают дружка дружку, И не больше та его, Сколько он свою пастушку. Стол их всяк вточь оценит С небольшим одной полушкой, Как же он обильный мнит? Вкупе ест за ним с пастушкой. Все его богатство есть, Весь покой, как на подушке, Вся приятность, радость, честь Только в вернейшей пастушке.

 

Басенки

 

Муха и муравей

Думаючи много Муха о себе сама И притом же зная, что она есть не нема, Начала уничтожать Муравья словами, А себя превозносить пышными речами. «Посмотри, сколь подлость, – говорила та ему, — Есть твоя велика: слово в слово, как в тюрьму, Под землю ты заключен жить бы там в домишке, Да и ползаешь всегда только по землишке, Ищущи с прекрайним пропитания трудом, Силишкам же слабым с неминуемым вредом. Но что до меня, то вверх крыльями взлетаю И за царским я столом многажды бываю, Из златых сосудов и серебряных тож пью, Сладко ем, гуляю по порфире, по белью, А к тому ж прекрасных лиц я целую щечки И сажусь потом цветков к ним же на пучечки». Дмящейся тем Мухе отвечает Муравей: «Должно то прибавить к роскоши еще твоей, Что бездельничество всем есть твое известно, Ненавистно всем оно, от него всем тесно, Что бичи готовят и отраву на тебя И что счастье мнимо, ведай, матка, про себя, Полгода твое то все только пребывает, А зимою и с тобой бедно погибает. Но я не чрез силу летом для того тружусь, Что зимой в покое ни о чем уж не крушусь».

 

Самохвал

В отечество свое как прибыл некто вспять, А не было его там почитай лет с пять, То завсе пред людьми, где было их довольно, Дел славою своих он похвалялся больно, И так уж говорил, что не нашлось ему Подобного во всем, ни ровни по всему, А больше, что плясал он в Родосе исправно И предпочтен за то от общества преславно, В чем шлется на самих родосцев ныне всех, Что почесть получил великую от тех. Из слышавших один ту похвальбу всегдашню Сказал ему: «Что нам удачу знать тогдашню? Ты к родянам о том пожалуй не пиши: Здесь Родос для тебя, здесь ну-тка попляши».

 

Антиох Дмитриевич кантемир (1709–1744)

 

К стихам своим

Скучен вам, стихи мои, ящик, десять целых Где вы лет тоскуете в тени за ключами! Жадно воли просите, льстите себе сами, Что примет весело вас всяк, гостей веселых, И взлюбит, свою ища пользу и забаву, Что многу и вам и мне достанете славу. Жадно волю просите, и ваши докуки Нудят меня дозволять то, что вредно, знаю, Нам будет; и, не хотя, вот уж дозволяю Свободу. Когда из рук пойдете уж в руки, Скоро вы раскаетесь, что сносить не знали Темноту и что себе лишно вы ласкали. Славы жадность, знаю я, многим нос разбила; Пока в вас цвет новости лестной не увянет, Народ, всегда к новости лаком, честь нас станет, И умным понравится голой правды сила. Пал ли тот цвет? больша часть чтецов уж присудит, Что предерзостный мой ум в вас беспутно блудит. Бесстройным злословием назовут вас смело, Хоть гораздо разнится злословие гнусно От стихов, кои злой нрав пятнают искусно, Злонравного охраня имя весьма цело. Меня меж бодливыми причислят быками: Мало кто склонен смотреть чистыми глазами. Другие, что в таком я труде упражнялся, Ни возрасту своему приличном, ни чину, Хулить станут; годен всяк к похулке причину Сыскать, и не пощадят того, кто старался Прочих похулки открыть. Станете напрасно Вы внушать и доводить слогом своим ясно, Что молодых лет плоды вы не ущербили, Ни малый мне к делам час важнейшим и нужным; Что должность моя всегда нашла мя досужным; Что полезны иногда подобные были Людям стихи. Лишний час, скажут, иметь трудно, И стихи писать всегда дело безрассудно. Зависть, вас пошевеля, найдет, что я новых И древних окрал творцов и что вру по-русски То, что по-римски давно уж и по-французски Сказано красивее. Не чудно с готовых Стихов, чает, здравого согласно с законом Смысла, мерны две строки кончить тем же звоном. Когда уж иссаленным время ваше пройдет, Под пылью, мольям на корм кинуты, забыты Гнусно лежать станете, в один сверток свиты Иль с Бовою, иль с Ершом; и наконец дойдет (Буде пророчества дух служит мне хоть мало) Вам рок обвертеть собой иль икру, иль сало. Узнаете вы тогда, что поздно уж сети Боится рыбка, когда в сеть уже попалась; Что, сколь ни сладка своя воля им казалась, Не без вреда своего презирают дети Советы отцовские. В речах вы признайте Последних моих любовь к вам мою. Прощайте.

 

Из анакреонта

 

О женах

Природа быкам – рога, Копыто дала коням, Зайцам – ноги быстрые, Львам – свирепы челюсти, Рыбам – плавать искусство, Птицам – удобность летать, Мужам – рассуждение. Женам дала ль что? – Дала! Что ж такое? – Красоту, Вместо всякого ружья, Вместо всякого щита: Красавица бо и огнь И железо победит.

 

К трекозе

Трекоза, тя ублажаем, Что ты, на древах вершинке Испив росы малы капли, Как король, пьешь до полна. Твое бо все, что ни видишь В окружных полях, и все, что Года времена приносят. Ты же, пахарей приятель, Никому вредна бывая; Ты же честен человекам Весны предвещатель сладкой; Любят тебя и все музы, И сам Фебус тебя любит, Что звонкий тебе дал голос; И не вредит тебе старость. Мудрыя земли отродок, Песнолюбка! беспечальна, Легкоплотна и самим чуть Богам во всем не подобна.

 

О скупой любви

Не любити тяжело, И любити тяжело, А тяжелее всего — Любя, любовь не достать. В любви ничто старый род, Ничто мудрость, добрый нрав — Деньги одни лише чтят. Сгинь тот, что первый из всех Деньги в свете возлюбил! За ними нет ни отца Уж в людях, ни брата нет; Для них убийства, войны; Всего ж пуще гинем мы За ними – любители.

 

Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765)

 

Оды духовные

 

Преложение псалма 145

Хвалу Всевышнему Владыке Потшися, дух мой воссылать; Я буду петь в гремящем лике О Нем, пока могу дыхать. Никто не уповай во веки На тщетну власть князей земных: Их те ж родили человеки, И нет спасения от них. Когда с душею разлучатся И тленна плоть их в прах падет, Высоки мысли разрушатся И гордость их и власть минет. Блажен тот, кто себя вручает Всевышнему во всех делах И токмо в помощь призывает Живущего на небесах, Несчетно многими звездами Наполнившего высоту И непостижными делами Земли и моря широту, Творящего на сильных нищу Поистине в обидах суд, Дающего голодным пищу, Когда к нему возопиют. Господь оковы разрешает И умудряет Он слепцов, Господь упадших возвышает И любит праведных рабов. Господь пришельцев сохраняет И вдов приемлет и сирот. Он грешных дерзкий путь скончает, В Сионе будет в род и род.

 

Ода, выбранная из иова, главы 38, 39, 40 и 41

О ты, что в горести напрасно На Бога ропщешь, человек, Внимай, коль в ревности ужасно, Он к Иову из тучи рек! Сквозь дождь, сквозь вихрь, сквозь град блистая И гласом громы прерывая, Словами небо колебал И так его на распрю звал: «Сбери свои все силы ныне, Мужайся, стой и дай ответ. Где был ты, как Я в стройном чине Прекрасный сей устроил свет, Когда Я твердь земли поставил И сонм небесных сил прославил, Величество и власть Мою? Яви премудрость ты свою! Где был ты, как передо Мною Бесчисленны тьмы новых звезд, Моей возжженных вдруг рукою, В обширности безмерных мест Мое Величество вешали, Когда от солнца воссияли Повсюду новые лучи, Когда взошла луна в ночи? Кто море удержал брегами И бездне положил предел, И ей свирепыми волнами Стремиться дале не велел? Покрытую пучину мглою Не Я ли сильною рукою Открыл и разогнал туман И с суши сдвигнул Океан? Возмог ли ты хотя однажды Велеть ранее утру быть, И нивы в день томящей жажды Дождем прохладным напоить, Пловцу способный ветр направить, Чтоб в пристани его поставить, И тяготу земли тряхнуть, Дабы безбожных с ней сопхнуть? Стремнинами путей ты разных Прошел ли моря глубину? И счел ли чуд многообразных Стада, ходящие по дну? Отверзлись ли перед тобою Всегдашнею покрыты мглою Со страхом смертные врата? Ты спер ли адовы уста? Стесняя вихрем облак мрачный, Ты солнце можешь ли закрыть, И воздух сгустить прозрачный, И молнию в дожде родить, И вдруг быстротекущим блеском И гор сердца трясущим треском Концы вселенной колебать, И смертным гнев свой возвещать? Твоей ли хитростью взлетает Орел, на высоту паря, По ветру крила простирает И смотрит в реки и моря? От облак видит он высоких В водах и в пропастях глубоких, Что в пищу Я ему послал. Толь быстро око ты ли дал? Воззри в леса на Бегемота, Что Мною сотворен с тобой; Колючий терн его охота Безвредно попирать ногой. Как верви, сплетены в нем жилы. Отведай ты своей с ним силы! В нем ребра как литая медь; Кто может рог его сотреть? Ты можешь ли Левиафана На уде вытянуть на брег? В самой средине Океана Он быстрый простирает бег; Светящимися чешуями Покрыт, как медными щитами, Копье, и меч, и молот твой Считает за тростник гнилой. Как жернов, сердце он имеет, И зубы – страшный ряд серпов: Кто руку в них вложить посмеет? Всегда к сраженью он готов; На острых камнях возлегает И твердость оных презирает: Для крепости великих сил Считает их за мягкий ил. Когда ко брани устремится, То море, как котел, кипит; Как печь, гортань его дымится, В пучине след его горит; Сверкают очи раздраженны, Как угль, в горниле раскаленный. Всех сильных он страшит, гоня. Кто может стать против Меня? Обширного громаду света Когда устроить Я хотел, Просил ли твоего совета Для множества толиких дел? Как персть Я взял в начале века, Дабы создати человека, Зачем тогда ты не сказал, Чтоб вид иной тебе Я дал?» Сие, о смертный, рассуждая, Представь Зиждителеву власть, Святую волю почитая, Имей свою в терпеньи часть. Он все на пользу нашу строит, Казнит кого или покоит. В надежде тяготу сноси И без роптания проси.

 

Утреннее размышление о Божием величестве

Уже прекрасное светило Простерло блеск свой по земли И Божии дела открыло. Мой дух, с веселием внемли, Чудяся ясным толь лучам, Представь, каков Зиждитель сам! Когда бы смертным толь высоко Возможно было возлететь, Чтоб к солнцу бренно наше око Могло, приближившись, воззреть, Тогда б со всех открылся стран Горящий вечно Океан. Там огненны валы стремятся И не находят берегов, Там вихри пламенны крутятся, Борющись множество веков; Там камни, как вода, кипят, Горящи там дожди шумят. Сия ужасная громада — Как искра пред Тобой одна, О коль пресветлая лампада Тобою, Боже, возжжена Для наших повседневных дел, Что Ты творить нам повелел! От мрачной ночи свободились Поля, бугры, моря и лес И взору нашему открылись, Исполненны твоих чудес. Там всякая взывает плоть: Велик Зиждитель наш, Господь! Светило дневное блистает Лишь только на поверхность тел, Но взор Твой в бездну проницает, Не зная никаких предел. От светлости Твоих очей Лиется радость твари всей. Творец! Покрытому мне тмою Простри премудрости лучи И что угодно пред Тобою Всегда творити научи И, на Твою взирая тварь, Хвалить Тебя, бессмертный Царь.

 

Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния

Лице свое скрывает день, Поля покрыла мрачна ночь; Взошла на горы черна тень, Лучи от нас склонились прочь. Открылась бездна звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна. Песчинка как в морских волнах, Как мала искра в вечном льде, Как в сильном вихре тонкий прах, В свирепом как перо огне, Так я, в сей бездне углублен, Теряюсь, мысльми утомлен! Уста премудрых нам гласят: «Там разных множество светов, Несчетны солнца там горят, Народы там и круг веков; Для общей славы Божества Там равна сила естества». Но где ж, натура, твой закон? С полночных стран встает заря! Не солнце ль ставит там свой трон? Не льдисты ль мещут огнь моря? Се хладный пламень нас покрыл! Се в ночь на землю день вступил! О вы, которых быстрый зрак Пронзает в книгу вечных прав, Которым малый вещи знак Являет естества устав, Вам путь известен всех планет; Скажите, что нас так мятет? Что зыблет ясный ночью луч? Что тонкий пламень в твердь разит? Как молния без грозных туч Стремится от земли в зенит? Как может быть, чтоб мерзлый пар Среди зимы рождал пожар? Там спорит жирна мгла с водой; Иль солнечны лучи блестят, Склонясь сквозь воздух к нам густой; Иль тучных гор верхи горят; Иль в море дуть престал зефир, И гладки волны бьют в эфир. Сомнений полон ваш ответ О том, что окрест ближних мест. Скажите ж, коль пространен свет? И что малейших дале звезд? Несведом тварей вам конец? Скажите ж, коль велик Творец?

 

Оды похвальные

 

Ода блаженныя памяти государыне императрице анне иоанновне на победу над турками и татарами и на взятие хотина 1739 года

Восторг внезапный ум пленил, Ведет на верх горы высокой, Где ветр в лесах шуметь забыл; В долине тишина глубокой. Внимая нечто, ключ молчит, Который завсегда журчит И с шумом вниз с холмов стремится. Лавровы вьются там венцы, Там слух спешит во все концы; Далече дым в полях курится. Не Пинд ли под ногами зрю? Я слышу чистых сестр музыку! Пермесским жаром я горю, Теку поспешно к оных лику. Врачебной дали мне воды: Испей и все забудь труды; Умой росой Кастальской очи, Чрез степь и горы взор простри И дух свой к тем странам впери, Где всходит день по темной ночи. Корабль как ярых волн среди, Которые хотят покрыти, Бежит, срывая с них верхи, Претит с пути себя склонити; Седая пена вкруг шумит, В пучине след его горит, — К российской силе так стремятся, Кругом объехав, тьмы татар; Скрывает небо конский пар! Что ж в том? стремглав без душ валятся. Крепит отечества любовь Сынов российских дух и руку; Желает всяк пролить всю кровь, От грозного бодрится звуку. Как сильный лев стада волков, Что кажут острых яд зубов, Очей горящих гонит страхом? От реву лес и брег дрожит, И хвост песок и пыль мутит, Разит извившись сильным махом. Не медь ли в чреве Этны ржет И, с серою кипя, клокочет? Не ад ли тяжки узы рвет И челюсти разинуть хочет? То род отверженной рабы, В горах огнем наполнив рвы, Металл и пламень в дол бросает, Где в труд избранный наш народ Среди врагов, среди болот Чрез быстрый ток на огнь дерзает. За холмы, где паляща хлябь Дым, пепел, пламень, смерть рыгает, За Тигр, Стамбул, своих заграбь, Что камни с берегов сдирает; Но чтоб орлов сдержать полет, Таких препон на свете нет. Им воды, лес, бугры, стремнины, Глухие степи – равен путь. Где только ветры могут дуть, Доступят там полки орлины. Пускай земля, как Понт, трясет, Пускай везде громады стонут, Премрачный дым покроет свет, В крови Молдавски горы тонут; Но вам не может то вредить, О россы, вас сам рок покрыть Желает для счастливой Анны. Уже ваш к ней усердный жар Быстро проходит сквозь татар, И путь отворен вам пространный. Скрывает луч свой в волны день, Оставив бой ночным пожарам; Мурза упал на долгу тень; Взят купно свет и дух татарам. Из лыв густых выходит волк На бледный труп в турецкий полк. Иной, в последни видя зорю: «Закрой, – кричит, – багряный вид И купно с ним Магметов стыд, Спустись поспешно с солнцем к морю». Что так теснит боязнь мой дух? Хладнеют жилы, сердце ноет! Что бьет за странный шум в мой слух? Пустыня, лес и воздух воет! В пещеру скрыл свирепство зверь; Небесная отверзлась дверь; Над войском облак вдруг развился; Блеснул горящим вдруг лицем, Умытым кровию мечем Гоня врагов, Герой открылся. Не сей ли при Донских струях Рассыпал вредны россам стены? И персы в жаждущих степях Не сим ли пали пораженны? Он так к своим взирал врагам, Как к готским приплывал брегам, Так сильну возносил десницу; Так быстрый конь его скакал, Когда он те поля топтал, Где зрим всходящу к нам денницу. Кругом его из облаков Гремящие перуны блещут, И, чувствуя приход Петров, Дубравы и поля трепещут. Кто с ним толь грозно зрит на юг, Одеян страшным громом вкруг? Никак, Смиритель стран Казанских? Каспийски воды, сей при вас Селима гордого потряс, Наполнил степь голов поганских. Герою молвил тут Герой: «Не тщетно я с тобой трудился, Не тщетен подвиг мой и твой, Чтоб россов целый свет страшился. Чрез нас предел наш стал широк На север, запад и восток. На юге Анна торжествует, Покрыв своих победой сей». Свилася мгла, Герои в ней; Не зрит их око, слух не чует. Крутит река татарску кровь, Что протекала между ними; Не смея в бой пуститься вновь, Местами враг бежит пустыми, Забыв и меч, и стан, и стыд, И представляет страшный вид В крови другов своих лежащих. Уже, тряхнувшись, легкий лист Страшит его, как ярый свист Быстро сквозь воздух ядр летящих. Шумит с ручьями бор и дол: «Победа, росская победа!» Но враг, что от меча ушел, Боится собственного следа. Тогда увидев бег своих, Луна стыдилась сраму их И в мрак лице зардевшись скрыла. Летает слава в тьме ночной, Звучит во всех землях трубой, Коль росская ужасна сила. Вливаясь в Понт, Дунай ревет И россов плеску отвещает; Ярясь, волнами турка льет, Что стыд свой за него скрывает. Он рыщет, как пронзенный зверь, И чает, что уже теперь В последний раз заносит ногу. И что земля его носить Не хочет, что не мог покрыть. Смущает мрак и страх дорогу. Где ныне похвальба твоя? Где дерзость? где в бою упорство? Где злость на северны края? Стамбул, где наших войск презорство? Ты, лишь своим велел ступить, Нас тотчас чаял победить; Янычар твой свирепо злился, Как тигр на росский полк скакал. Но что? внезапно мертв упал, В крови своей пронзен залился. Целуйте ногу ту в слезах, Что вас, агаряне, попрала, Целуйте руку, что вам страх Мечем кровавым показала. Великой Анны грозный взор Отраду дать просящим скор; По страшной туче воссияет, К себе повинность вашу зря, К своим любовию горя, Вам казнь и милость обещает. Златой уже денницы перст Завесу света вскрыл с звездами; От встока скачет по сту верст, Пуская искры конь ноздрями. Лицем сияет Феб на том. Он пламенным потряс верхом, Преславно дело зря, дивится: «Я мало таковых видал Побед, коль долго я блистал, Коль долго круг веков катится». Как в клуб змия себя крутит, Шипит, под камень жало кроет, Орел когда шумя летит И там парит, где ветр не воет; Превыше молний, бурь, снегов Зверей он видит, рыб, гадов; Пред росской так дрожит Орлицей, Стесняет внутрь Хотин своих. Но что? в стенах ли может сих Пред сильной устоять царицей? Кто скоро толь тебя, Калчак, Учит российской вдаться власти, Ключи вручить в подданства знак И большей избежать напасти? Правдивый Аннин гнев велит, Что падших перед ней щадит. Ее взошли и там оливы, Где Вислы ток, где славный Рен, Мечем противник где смирен, Извергли дух сердца кичливы. О как красуются места, Что иго лютое сбросили И что на турках тягота, Которую от них носили; И варварские руки те, Что их держали в тесноте, В полон уже несут оковы; Что ноги узами звучат, Которы для отгнанья стад Чужи поля топтать готовы. Не вся твоя тут, Порта, казнь, Не так тебя смирять достойно, Но большу нанести боязнь, Что жить нам не дала спокойно. Еще высоких мыслей страсть Претит тебе пред Анной пасть? Где можешь ты от ней укрыться? Дамаск, Каир, Алепп сгорит, Обставят росским флотом Крит; Евфрат в твоей крови смутится. Чинит премену что во всем? Что очи блеском проницает? Чистейшим с неба что лучем И дневну ясность превышает? Героев слышу весел клик! Одеян в славу Аннин лик Над звездны вечность взносит круги, И правда, взяв перо злато, В нетленной книге пишет то, Велики коль ея заслуги. Витийство, Пиндар, уст твоих Тяжчае б Фивы обвинили, Затем что о победах сих Они б громчае возгласили, Как прежде о красе Афин. Россия как прекрасный крин Цветет под Анниной державой. В Китайских чтут ее стенах, И свет во всех своих концах Исполнен храбрых россов славой. Россия, коль счастлива ты Под сильным Анниным покровом! Какие видишь красоты При сем торжествованьи новом! Военных не страшися бед: Бежит оттуда бранный вред, Народ где Анну прославляет. Пусть злобна зависть яд свой льет, Пусть свой язык ярясь грызет; То наша радость презирает. Козацких поль заднестрский тать Разбит, прогнан, как прах развеян, Не смеет больше уж топтать, С пшеницей где покой насеян. Безбедно едет в путь купец, И видит край волнам пловец, Нигде не знал, плывя, препятства. Красуется велик и мал; Жить хочет век, кто в гроб желал: Влекут к тому торжеств изрядства. Пастух стада гоняет в луг И лесом без боязни ходит; Пришед, овец пасет где друг, С ним песню новую заводит. Солдатску храбрость хвалит в ней, И жизни часть блажит своей, И вечно тишины желает Местам, где толь спокойно спит; И ту, что от врагов хранит, Простым усердьем прославляет. Любовь России, страх врагов, Страны полночной Героиня, Седми пространных морь брегов Надежда, радость и богиня, Велика Анна, ты доброт Сияешь светом и щедрот: Прости, что раб твой к громкой славе, Звучит что крепость сил твоих, Придать дерзнул некрасный стих В подданства знак твоей державе.

 

Ода на день восшествия на всероссийский престол ея величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года

Царей и царств земных отрада, Возлюбленная тишина, Блаженство сел, градов ограда, Коль ты полезна и красна! Вокруг тебя цветы пестреют И класы на полях желтеют; Сокровищ полны корабли Дерзают в море за тобою; Ты сыплешь щедрою рукою Свое богатство по земли. Великое светило миру, Блистая с вечной высоты На бисер, злато и порфиру, На все земные красоты, Во все страны свой взор возводит, Но краше в свете не находит Елисаветы и тебя. Ты кроме той всего превыше; Душа ея зефира тише, И зрак прекраснее рая. Когда на трон она вступила, Как Вышний подал ей венец, Тебя в Россию возвратила, Войне поставила конец, Тебя прияв облобызала: «Мне полно тех побед, – сказала, — Для коих крови льется ток. Я россов счастьем услаждаюсь, Я их спокойством не меняюсь На целый запад и восток». Божественным устам приличен, Монархиня, сей кроткий глас. О коль достойно возвеличен Сей день и тот блаженный час, Когда от радостной премены Петровы возвышали стены До звезд плескание и клик! Когда ты крест несла рукою И на престол взвела с собою Доброт твоих прекрасный лик! Чтоб слову с оными сравняться, Достаток силы нашей мал; Но мы не можем удержаться От пения твоих похвал. Твои щедроты ободряют Наш дух и к бегу устремляют, Как в понт пловца способный ветр Чрез яры волны порывает, Он брег с весельем оставляет; Летит корма меж водных недр. Молчите, пламенные звуки, И колебать престаньте свет: Здесь в мире расширять науки Изволила Елисавет. Вы, наглы вихри, не дерзайте Реветь, но кротко разглашайте Прекрасны наши времена. В безмолвии внимай, вселенна: Се хощет лира восхищенна Гласить велики имена. Ужасный чудными делами Зиждитель мира искони Своими положил судьбами Себя прославить в наши дни; Послал в Россию Человека, Каков неслыхан был от века. Сквозь все препятства он вознес Главу, победами венчанну, Россию, грубостью попранну, С собой возвысил до небес. В полях кровавых Марс страшился, Свой меч в Петровых зря руках, И с трепетом Нептун чудился, Взирая на российский флаг. В стенах внезапно укрепленна И зданиями окруженна, Сомненная Нева рекла: «Или я ныне позабылась И с оного пути склонилась, Которым прежде я текла?» Тогда божественны науки Чрез горы, реки и моря В Россию простирали руки, К сему Монарху говоря: «Мы с крайним тщанием готовы Подать в российском роде новы Чистейшего ума плоды». Монарх к себе их призывает; Уже Россия ожидает Полезны видеть их труды. Но ах, жестокая судьбина! Бессмертия достойный муж, Блаженства нашего причина, К несносной скорби наших душ Завистливым отторжен роком, Нас в плаче погрузил глубоком! Внушив рыданий наших слух, Верхи Парнасски восставали, И музы воплем провождали В небесну дверь пресветлый дух. В толикой праведной печали Сомненный их смущался путь, И токмо шествуя желали На гроб и на дела взглянуть. Но кроткая Екатерина, Отрада по Петре едина, Приемлет щедрой их рукой. Ах если б жизнь ея продлилась, Давно б Секвана постыдилась С своим искусством пред Невой! Какая светлость окружает В толикой горести Парнас? О коль согласно там бряцает Приятных струн сладчайший глас! Все холмы покрывают лики; В долинах раздаются клики: «Великая Петрова Дщерь Щедроты отчи превышает, Довольство муз усугубляет И к счастью отверзает дверь». Великой похвалы достоин, Когда число своих побед Сравнить сраженьям может воин И в поле весь свой век живет; Но ратники, ему подвластны, Всегда хвалы его причастны, И шум в полках со всех сторон Звучащу славу заглушает, И грому труб ея мешает Плачевный побежденных стон. Сия тебе единой слава, Монархиня, принадлежит, Пространная твоя держава О как тебе благодарит! Воззри на горы превысоки, Воззри в поля Свои широки, Где Волга, Днепр, где Обь течет; Богатство, в оных потаенно, Наукой будет откровенно, Что щедростью твоей цветет. Толикое земель пространство Когда Всевышний поручил Тебе в счастливое подданство. Тогда сокровища открыл, Какими хвалится Индия; Но требует к тому Россия Искусством утвержденных рук. Сие злату очистит жилу; Почувствуют и камни силу Тобой восставленных наук. Хотя всегдашними снегами Покрыта северна страна, Где мерзлыми борей крылами Твои взвевает знамена; Но Бог меж льдистыми горами Велик своими чудесами: Там Лена чистой быстриной, Как Нил, народы напояет И бреги наконец теряет, Сравнившись морю шириной. Коль многи смертным неизвестны Творит натура чудеса, Где густостью животным тесны Стоят глубокие леса, Где в роскоши прохладных теней На пастве скачущих еленей Ловящих крик не разгонял; Охотник где не метил луком; Секирным земледелец стуком Поющих птиц не устрашал. Широкое открыто поле, Где музам путь свой простирать! Твоей великодушной воле Что можем за сие воздать? Мы дар твой до небес прославим И знак щедрот твоих поставим, Где солнца всход и где Амур В зеленых берегах крутится, Желая паки возвратиться В твою державу от Манжур. Се мрачной вечности запону Надежда отверзает нам! Где нет ни правил, ни закону, Премудрость тамо зиждет храм; Невежество пред ней бледнеет. Там влажный флота путь белеет, И море тщится уступить: Колумб российский через воды Спешит в неведомы народы Твои щедроты возвестить. Там тьмою островов посеян, Реке подобен Океан; Небесной синевой одеян, Павлина посрамляет вран. Там тучи разных птиц летают, Что пестротою превышают Одежду нежныя весны; Питаясь в рощах ароматных И плавая в струях приятных, Не знают строгия зимы. И се Минерва ударяет В верхи Рифейски копием; Сребро и злато истекает Во всем наследии твоем. Плутон в расселинах мятется, Что россам в руки предается Драгой его металл из гор, Который там натура скрыла; От блеску дневного светила Он мрачный отвращает взор. О вы, которых ожидает Отечество от недр своих И видеть таковых желает, Каких зовет от стран чужих, О, ваши дни благословенны! Дерзайте ныне ободренны Раченьем вашим показать, Что может собственных Платонов И быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать. Науки юношей питают, Отраду старым подают, В счастливой жизни украшают, В несчастный случай берегут; В домашних трудностях утеха И в дальних странствах не помеха. Науки пользуют везде, Среди народов и в пустыне, В градском шуму и наедине, В покое сладки и в труде. Тебе, о милости источник, О ангел мирных наших лет! Всевышний на того помощник, Кто гордостью своей дерзнет, Завидя нашему покою, Против тебя восстать войною; Тебя Зиждитель сохранит Во всех путях беспреткновенну И жизнь твою благословенну С числом щедрот твоих сравнит.

 

Похвальные надписи

 

Надпись 1 к статуе Петра Великого

Се образ изваян премудрого Героя, Что, ради подданных лишив себя покоя, Последний принял чин и царствуя служил, Свои законы сам примером утвердил, Рожденны к скипетру простер в работу руки, Монаршу власть скрывал, чтоб нам открыть науки. Когда он строил град, сносил труды в войнах, В землях далеких был и странствовал в морях, Художников сбирал и обучал солдатов, Домашних побеждал и внешних сопостатов; И словом, се есть Петр, отечества отец; Земное божество Россия почитает, И столько олтарей пред зраком сим пылает, Коль много есть ему обязанных сердец.

 

Надпись на иллюминацию, представленную в торжественный день тезоименитства ея величества 1748 года сентября 5 дня, перед летним домом, на которой изображен был фонтан, а по сторонам храмы мира и войны

Богиня красотой, породой ты богиня, Повсюду громкими делами героиня, Ты мать щедротами, ты именем покой: Смущенный бранью мир мирит Господь тобой. Российска тишина пределы превосходит И льет избыток свой в окрестные страны: Воюет воинство твое против войны; Оружие твое Европе мир приводит.

 

Разные стихотворения

 

«Я знак бессмертия себе воздвигнул…»

Я знак бессмертия себе воздвигнул Превыше пирамид и крепче меди, Что бурный Аквилон сотреть не может, Ни множество веков, ни едка древность. Не вовсе я умру; но смерть оставит Велику часть мою, как жизнь скончаю. Я буду возрастать повсюду славой, Пока великий Рим владеет светом. Где быстрыми шумит струями Авфид, Где Давнус царствовал в простом народе, Отечество мое молчать не будет, Что мне беззнатной род препятством не был, Чтоб внесть в Италию стихи эольски И первому звенеть Алцейской лирой. Взгордися праведной заслугой, муза, И увенчай главу дельфийским лавром.

 

Письмо к его высокородию Ивану Ивановичу Шувалову

Прекрасны летни дни, сияя на исходе, Богатство с красотой обильно сыплют в мир; Надежда радостью кончается в народе; Натура смертным всем открыла общий пир. Созрелые плоды древа отягощают И кажут солнечным румянец свой лучам! И руку жадную пригожством привлекают; Что снят своей рукой, тот слаще плод устам. Сие довольствие и красота всеместна Не токмо жителям обильнейших полей Полезной роскошью является прелестна, Богинь влечет она приятностью своей. Чертоги светлые, блистание металлов Оставив, на поля спешит Елисавет; Ты следуешь за ней, любезный мой Шувалов, Туда, где ей Цейлон и в севере цветет, Где хитрость мастерства, преодолев природу, Осенним дням дает весны прекрасной вид И принуждает вверх скакать высоко воду, Хотя ей тягость вниз и жидкость течь велит. Толь многи радости, толь разные утехи Не могут от тебя Парнасских гор закрыть. Тебе приятны коль российских муз успехи, То можно из твоей любви к ним заключить. Ты будучи в местах, где нежность обитает, Как взглянешь на поля, как взглянешь на плоды, Воспомяни, что мой покоя дух не знает, Воспомяни мое раченье и труды. Меж стен и при огне лишь только обращаюсь; Отрада вся, когда о лете я пишу; О лете я пишу, а им не наслаждаюсь И радости в одном мечтании ищу. Однако лето мне с весною возвратится, Я оных красотой и в зиму наслаждусь, Когда мой дух твоим приятством ободрится, Которое взнести я на Парнас потщусь.

 

Разговор с Анакреоном

Анакреон (Ода I)

Мне петь было о Трое, О Кадме мне бы петь, Да гусли мне в покое Любовь велят звенеть. Я гусли со струнами Вчера переменил И славными делами Алкида возносил; Да гусли поневоле Любовь мне петь велят, О вас, герои, боле, Прощайте, не хотят.

Ломоносов (Ответ)

Мне петь было о нежной, Анакреон, любви; Я чувствовал жар прежней В согревшейся крови, Я бегать стал перстами По тоненьким струнам И сладкими словами Последовать стопам. Мне струны поневоле Звучат геройский шум. Не возмущайте боле, Любовны мысли, ум; Хоть нежности сердечной В любви я не лишен, Героев славой вечной Я больше восхищен.

Анакреон (Ода XXIII)

Когда бы нам возможно Жизнь было продолжить, То стал бы я не ложно Сокровища копить, Чтоб смерть в мою годину, Взяв деньги, отошла И, за откуп кончину Отсрочив, жить дала; Когда же я то знаю, Что жить положен срок, На что крушусь, вздыхаю, Что мзды скопить не мог; Не лучше ль без терзанья С приятельми гулять И нежны воздыханья К любезной посылать.

Ломоносов (Ответ)

Анакреон, ты верно Великой философ, Ты делом равномерно Своих держался слов. Ты жил по тем законам, Которые писал, Смеялся забобонам, Ты петь любил, плясал; Хоть в вечность ты глубоку Не чаял больше быть, Но славой после року Ты мог до нас дожить; Возьмите прочь Сенеку, Он правила сложил Не в силу человеку, И кто по оным жил?

Анакреон (Ода XI)

Мне девушки сказали: «Ты дожил старых лет», И зеркало мне дали: «Смотри, ты лыс и сед». Я не тужу ни мало, Еще ль мой волос цел. Иль темя гладко стало, И весь я побелел; Лишь в том могу божиться, Что должен старичок Тем больше веселиться, Чем ближе видит рок.

Ломоносов (Ответ)

От зеркала сюда взгляни, Анакреон, И слушай, что ворчит, нахмурившись, Катон: «Какую вижу я седую обезьяну? Не злость ли адская, такой оставя шум, От ревности на смех склонить мой хочет ум? Однако я за Рим, за вольность твердо стану, Мечтаниями я такими не смущусь И сим от Кесаря кинжалом свобожусь». Анакреон, ты был роскошен, весел, сладок, Катон старался ввесть в республику порядок; Ты век в забавах жил и взял свое с собой, Его угрюмством в Рим не возвращен покой; Ты жизнь употреблял как временну утеху, Он жизнь пренебрегал к республики успеху; Зерном твой отнял дух приятной виноград, Ножем он сам, себе был смертный супостат; Беззлобно роскошь в том была тебе причина, Упрямка славная была ему судьбина; Несходства чудны вдруг и сходства понял я, Умнее кто из вас, другой будь в том судья.

Анакреон (Ода XXVIII)

Мастер в живопистве первой, Первой в Родской стороне, Мастер, научен Минервой, Напиши любезну мне. Напиши ей кудри черны, Без искусных рук уборны, С благовонием духов, Буде способ есть таков. Дай из роз в лице ей крови И как снег представь белу, Проведи дугами брови По высокому челу, Не сведи одну с другою. Не расставь их меж собою, Сделай хитростью своей, Как у девушки моей; Цвет в очах ея небесной, Как Минервин, покажи И Венерин взор прелестной С тихим пламенем вложи, Чтоб уста без слов вещали И приятством привлекали И чтоб их безгласна речь Показалась медом течь; Всех приятностей затеи В подбородок умести И кругом прекрасной шеи Дай лилеям расцвести, В коих нежности дыхают, В коих прелести играют И по множеству отрад Водят усумненной взгляд; Надевай же платье ало И не тщись всю грудь закрыть, Чтоб, ее увидев мало, И о прочем рассудить. Коль изображенье мочно. Вижу здесь тебя заочно, Вижу здесь тебя, мой свет; Молви ж, дорогой портрет.

Ломоносов (Ответ)

Ты счастлив сею красотою И мастером, Анакреон, Но счастливей ты собою Чрез приятной лиры звон; Тебе я ныне подражаю И живописца избираю. Дабы потщился написать Мою возлюбленную Мать. О мастер в живопистве первой, Ты первой в нашей стороне, Достоин быть рожден Минервой, Изобрази Россию мне, Изобрази ей возраст зрелой И вид в довольствии веселой, Отрады ясность по челу И вознесенную главу; Потщись представить члены здравы, Как должны у богини быть, По плечам волосы кудрявы Признаком бодрости завить, Огонь вложи в небесны очи Горящих звезд в средине ночи, И брови выведи дугой, Что кажет после туч покой; Возвысь сосцы, млеком обильны, И чтоб созревша красота Являла мышцы, руки сильны, И полны живости уста В беседе важность обещали И так бы слух наш ободряли, Как чистой голос лебедей, Коль можно хитростью твоей; Одень, одень ее в порфиру, Дай скипетр, возложи венец, Как должно ей законы миру И распрям предписать конец; О коль изображенье сходно, Красно, любезно, благородно, Великая промолви Мать, И повели войнам престать.

 

«Случились вместе два Астронома в пиру…»

Случились вместе два Астронома в пиру И спорили весьма между собой в жару. Один твердил: «Земля, вертясь, круг Солнца ходит»; Другой, что Солнце все с собой планеты водит. Один Коперник был, другой слыл Птолемей. Тут повар спор решил усмешкою своей. Хозяин спрашивал: «Ты звезд теченье знаешь? Скажи, как ты о сем сомненье рассуждаешь?» Он дал такой ответ: «Что в том Коперник прав, Я правду докажу, на Солнце не бывав. Кто видел простака из поваров такова, Который бы вертел очаг кругом жаркова?»

 

Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен, Коль больше пред людьми ты счастьем одарен! Препровождаешь жизнь меж мягкою травою И наслаждаешься медвяною росою. Хотя у многих ты в глазах презренна тварь, Но в самой истине ты перед нами царь: Ты ангел во плоти иль, лучше, ты бесплотен! Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен; Что видишь, все твое; везде в своем дому; Не просишь ни о чем, не должен никому.

 

Александр Петрович Сумароков (1717–1777)

 

Оды духовные

 

На суету человека

Суетен будешь Ты, человек, Если забудешь Краткий свой век. Время проходит, Время летит, Время проводит Все, что ни льстит. Счастье, забава, Светлость корон, Пышность и слава — Все только сон. Как ударяет Колокол час, Он повторяет Звоном сей глас: «Смертный, будь ниже В жизни ты сей; Стал ты поближе К смерти своей!»

 

Противу злодеев

Ты ямбический стих во цвете Жестоких к изъясненью дел Явил, о Архилох, на свете И первый слогом сим воспел! Я, зляся, воспою с тобою, Не в томной нежности стеня; Суровой возглашу трубою: Трохей, сокройся от меня! О нравы грубые! О веки! Доколе будут человеки Друг друга мучить и губить, И станут ли когда любить, Не внемля праву мыслей злобных, Свой род и всем себе подобных, Без лести почитая в них Свой образ и себя самих? В пустынях диких обитая, Нравоучений не читая, Имея меньшие умы, Свирепы звери, нежель мы Друг друга больше почитая, Хотя не мудро говорят, Все нас разумнее творят. Ни Страшный суд, ни мрачность вечна, Ни срам, ни мука бесконечна, Ни совести горящей глас Не могут воздержати нас. Злодеи, бойтесь, бойтесь Бога И всемогущего Творца! Страшитеся судьи в Нем строга, Когда забыли в нем Отца!

 

Из 22 псалма

(Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит)

От зла храня, Как агнца, так Господь пасет меня. Гуляю чистыми лугами И тучную траву я вижу под ногами: Из свежих я источников пию, И свежей я водой весельем дух пою. Кривых путей освобождаюсь И с именем Его нигде не заблуждаюсь; Хотя хожу В пустыне, Опасности не нахожу, Не ужасаюся во мрачной я долине; Не жду я участи иной: Мой Бог везде со мной, И ничего не ужасаюсь. Везде Твоим жезлом и палицей спасаюсь, Трапезу, питие имею от Тебя, Главу мою Твоим елеем умащаю. Живу на свете сем, всем сердцем Тя любя, И милости Твои всемирно возвещаю.

 

Из 145 псалма

(Хвали, душе моя, Господа)

Не уповайте на князей: Они рожденны от людей, И всяк по естеству на свете честью равен. Земля родит, земля пожрет; Рожденный всяк, рожден умрет, Богат и нищ, презрен и славен. Тогда исчезнут лести те, Которы данны суете И чем гордилися бесстыдно человеки; Скончаются их кратки дни, И вечно протекут они, Как гордые, шумя, текущи быстро реки. Когда из них изыдет дух, О них пребудет только слух, Лежащих у земли бесчувственно в утробе; Лишатся гордостей своих, Погибнут помышленья их, И пышны титла все сокроются во гробе.

 

Последний жизни час

Я тленный мой состав расстроенный днесь рушу. Земля, устроив плоть, отъемлет плоть мою, А от небес прияв во тленно тело душу, Я душу небесам обратно отдаю.

 

Оды разные

 

Ода

Долины, Волга, потопляя, Себя в стремлении влечешь, Брега различны окропляя, Поспешно к устию течешь. Ток видит твой в пути премены, Противности и блага цепь; Проходишь ты луга зелены, Проходишь и песчану степь. Век видит наш тому подобно Различные в пути следы: То время к радости способно, Другое нам дает беды. В Каспийские валы впадаешь, Преславна мати многих рек, И тамо в море пропадаешь, — Во вечности и наш так век.

 

Ода анакреонтическая

Ежели бы можно было Откупиться мне от смерти, О стихах бы я не думал, О богатстве бы я думал. Стихотворство стихотворца От могилы не избавит, А своей он вечной славы Вечно чувствовать не станет; Но, стихи дая народу, Людям делаю забаву, А богатство собирая, Им не делаю забавы; Так богатого почтенней Многократно стихотворец. Плюну я на все богатство, Дай мою, Эрата, лиру, Буду пети о Кларисе И гласить ее заразы, Вкорененные мне в сердце. Дай, слуга, ты рюмку полну Виноградного мне соку; Выпью это за здоровье Я возлюбленной Кларисы. Как умру, уж пить не стану За Кларисино здоровье. Здравствуй долго, дорогая, И люби меня, Клариса, Сколько я люблю Кларису.

 

Элегии

 

К г. Дмитревскому на смерть Ф. Г. Волкова

Котурна Волкова пресеклися часы. Прости, мой друг, навек, прости, мой друг любезный! Пролей со мной поток, о Мельпомена, слезный, Восплачь и возрыдай и растрепли власы! Мой весь мятется дух, тоска меня терзает, Пегасов предо мной источник замерзает. Расинов я театр явил, о россы, вам; Богиня, а тебе поставил пышный храм; В небытие теперь сей храм перенесется, И основание его уже трясется. Се смысла моего и тщания плоды, Се века целого прилежность и труды! Что, Дмитревский, зачнем мы с сей теперь судьбою?! Расстался Волков наш со мною и с тобою, И с музами навек. Воззри на гроб его, Оплачь, оплачь со мной ты друга своего, Которого, как нас, потомство не забудет! Переломи кинжал; театра уж не будет. Простись с отторженным от драмы и от нас, Простися с Волковым уже в последний раз, В последнем как ты с ним игрании прощался, И молви, как тогда Оскольду извещался, Пустив днесь горькие струи из смутных глаз: «Коликим горестям подвластны человеки! Прости, любезный друг, прости, мой друг, навеки!»

 

«Уже ушли от нас играния и смехи…»

Уже ушли от нас играния и смехи… Предай минувшие забвению утехи! Пусть буду только я крушиться в сей любви, А ты в спокойствии и в радостях живи! Мне кажется, как мы с тобою разлучились, Что все противности на мя воополчились И ото всех сторон, стесненный дух томя, Случаи лютые стремятся здесь на мя И множат сердца боль во неисцельной ране. Так ветры шумные на гордом океане Ревущею волной пресильно в судно бьют, И воду с пеною в него из бездны льют.

 

Песни

 

«Летите, мои вздохи, вы к той, кого люблю…»

Летите, мои вздохи, вы к той, кого люблю, И горесть опишите, скажите, как терплю; Останьтесь в ея сердце, смягчите гордый взгляд И после прилетите опять ко мне назад; Но только принесите приятную мне весть, Скажите, что еще мне любить надежда есть. Я нрав такой имею, чтоб долго не вздыхать, Хороших в свете много, другую льзя сыскать.

 

«Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой…»

Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой, Что давно я не видалася с тобой, — Муж ревнивый не пускает никуда; Отвернусь лишь, так и он идет туда. Принуждает, чтоб я с ним всегда была; Говорит он: «Отчего невесела?» Я вздыхаю по тебе, мой свет, всегда, Ты из мыслей не выходишь никогда. Ах, несчастье, ах, несносная беда, Что досталась я такому, молода; Мне в совете с ним вовеки не живать, Никакого мне веселья не видать. Сокрушил злодей всю молодость мою; Но поверь, что в мыслях крепко я стою; Хоть бы он меня и пуще стал губить, Я тебя, мой свет, вовек буду любить.

 

«Трепещет и рвется…»

Трепещет и рвется, Страдает и стонет. Он верного друга, На брег сей попадша, Желает объяти, Желает избавить, Желает умреть! Лицо его бледно, Глаза утомленны; Бессильствуя молвить, Вздыхает лишь он!

 

Разные стихотворения

 

Недостаток изображения

Трудится тот вотще, Кто разумом своим лишь разум заражает; Не стихотворец тот еще, Кто только мысль изображает, Холодную имея кровь; Но стихотворец тот, кто сердце заражает И чувствие изображает, Горячую имея кровь. Царица муз, любовь! Парнасским жителем назваться я не смею. Я сладости твои почувствовать умею; Но, что я чувствую, когда скажу, – солгу, А точно вымолвить об этом не могу.

 

Ответ на оду Василью Ивановичу Ммайкову

Витийство лишнее – природе злейший враг; Брегися сколько можно Ты, Майков, оного; витийствуй осторожно. Тебе на верх горы один остался шаг, Ты будешь на верхах Парнаса неотложно; Благоуханные рви там себе цветы И украшай одними Ими Свои поэмы ты! Труды без сих цветов – едины суеты; Ум здравый завсегда гнушается мечты; Коль нет во чьих стихах приличной простоты, Ни ясности, ни чистоты, Так те стихи лишенны красоты И полны пустоты. Когда булавочка в пузырь надутый резнет, Вся пышность пузыря в единый миг исчезнет; Весь воздух выйдет вон из пузыря до дна, И только кожица останется одна.

 

Притчи

 

Жуки и пчелы

Прибаску Сложу И сказку Скажу. Невежи Жуки Вползли в науки И стали патоку Пчел делать обучать. Пчелам не век молчать, Что их дурачат; Великий шум во улье начат. Спустился к ним с Парнаса Аполлон И Жуков он Всех выгнал вон, Сказал: «Друзья мои, в навоз отсель подите; Они работают, а вы их труд ядите, Да вы же скаредством и патоку вредите!»

 

Болван

Был выбран некто в боги: Имел он голову, имел он руки, ноги И стан; Лишь не было ума на пололушку, И деревянную имел он душку. Был – идол, попросту: Болван. И зачали Болвану все молиться, Слезами пред Болваном литься И в перси бить. Кричат: «Потщися нам, потщися пособить!» Всяк помощи великой чает. Болван того Не примечает И ничего Не отвечает: Не слушает Болван речей ни от кого, Не смотрит, как жрецы мошны искусно слабят Перед его пришедших олтари И деньги грабят Таким подобием, каким секретари В приказе Под несмотрением несмысленных судей Сбирают подати в карман себе с людей, Не помня, что о том написано в указе. Потратя множество и злата и сребра И не видав себе молебщики добра, Престали кланяться уроду И бросили Болвана в воду, Сказав: «Не отвращал от нас ты зла: Не мог ко счастию ты нам пути отверзти! Не будет от тебя, как будто от козла, Ни молока, ни шерсти».

 

Лисица и статуя

Я ведаю, что ты парнасским духом дышишь, Стихи ты пишешь. Не возложил никто на женский разум уз. Чтоб дамам не писать, в котором то законе? Минерва – женщина, и вся беседа муз Не пола мужеска на Геликоне. Пиши! Не будешь тем ты меньше хороша, В прекрасной быть должна прекрасна и душа, А я скажу то смело, Что самое прекраснейшее тело Без разума – посредственное дело. Послушай, что тебе я ныне донесу Про Лису: В каком-то Статую она нашла лесу; Венера то была работы Праксителя. С полпуда говорит Лисица слов ей, меля: «Промолви, кумушка!» – Лисица ей ворчит, А кумушка молчит. Пошла Лисица прочь, и говорит Лисица: «Прости, прекрасная девица, В которой нет ни капельки ума! Прости, прекрасная и глупая кума!» А ты то ведаешь, Хераскова, сама, Что кум таких довольно мы имеем, Хотя мы дур и дураков не сеем.

 

Мышь и слон

Вели слона, и отовсюду Сбегается народ. Смеется Мышь: «Бегут, как будто к чуду; Чего смотреть, когда какой идет урод? Не думает ли кто, и я дивится буду? А он и чванится, как будто барин он: Не кланяться ль тогда, когда тащится Слон? Сама я спесь имею ту же И знаю то, что я ничем его не хуже». Она бы речь вела И боле; Да Кошка бросилась, не ведаю отколе, И Мыши карачун дала. Хоть Кошка ей ни слова не сказала, А то, что мышь – не слон, ей ясно доказала.

 

Ворона и лисица

Ворона сыром овладела, Ворона добычью воронья ремесла Кусочек сыру унесла И на дубу сидела, Во рту его держав, Ни крошечки еще его не поклевав. Лисица скалит зубы И разевает губы, Со умилением взираючи на сыр, И говорит: «Весь мир Тебя, ворона, хвалит; Я чаю, что тебя не много то печалит, И подлинно то так; Являет то твой зрак. Прекрасная ты птица, Я прямо говорю, как добрая лисица: Какие ноженьки! какой носок! Какие перушки! Да ты ж еще певица: Мне сказано, ты петь велика мастерица». Раскрыла дура рот, упал кусок. Лисица говорит: «Прости, сестрица, И помни, матка, то, каков у лести сок».

 

Свеча

В великом польза, польза в малом, И все потребно, что ни есть; Но разна польза, разна честь: Солдат, не можешь ты равняться с генералом. Свеча имела разговор, Иль паче спор: С кем? с Солнцем: что она толико ж белокура И столько ж горяча. О дерзкая Свеча! Великая ты дура. И Солнцу говорит: «Светло ты в день, А я светла в ночную тень». Гораздо менее в тебе, безумка, жиру, И менее в тебе гораздо красоты; Избушке светишь ты, А солнце светит миру.

 

Стрекоза

В зимне время подаянья Просит жалко стрекоза, И заплаканны глаза Тяжкого ее страданья Представляют вид. Муравейник посещает, Люту горесть извещает, Говорит: «Стражду; Сжалься, сжалься, муравей, Ты над бедностью моей, Утоли мой алч и жажду! Разны муки я терплю: Голод, Холод; День таскаюсь, ночь не сплю». – «В чем трудилася ты в лето?» – «Я скажу тебе и это: Я вспевала день и ночь». – «Коль такое ваше племя; Так лети отсель ты прочь; Поплясати время».

 

Прохожий и буря

Едва прохожий Бурю сносит И Зевса тако просит: «Ты больше всех богов, Зевес, Уйми ты ярости прогневанных небес! Гремит ужасный гром и молния блистает, Во мрачных облаках по сфере всей летает, А мрак, дожди и град на землю низметает, А из земных исшедший недр Шумит, ревет повсюду ветр. Иль буду я в сей день судьбине злой ловитва?» Пренебрегается молитва, И глас его сей пуст и празден небесам. Что делает Зевес, то ведает он сам. Разбойник в оный час в кустах от Бури скрылся И будто в хижину подземную зарылся, Но, видя из куста Прохожего в пути, Не может он никак на добычу нейти, Не помня святости, он мысль имеет смелу, И на Прохожего напряг он остру стрелу, Пустил; но сей удар погиб, — Ее противный ветр отшиб. Без Бури бы душа Прохожего из тела, Конечно, в воздух полетела.

 

Пучок лучины

Нельзя дивиться, что была Под игом Росская держава И долго паки не цвела, Когда ее упала слава; Ведь не было тогда Сего великого в Европе царства, И завсегда Была вражда У множества князей едина государства. Я это в притче подтвержу, Которую теперь скажу, Что россов та была падения причина: Была пучком завязана лучина; Колико руки ни томить, Нельзя пучка переломить, Как россы, так она рассыпалась подобно, И стало изломать лучину всю удобно.

 

Эпиграммы

 

«Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог…»

Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог. Конечно, голова в почтенье меньше ног.

 

«Грабители кричат: «Бранит он нас!»…»

Грабители кричат: «Бранит он нас!» Грабители! Не трогаю я вас, Не в злобе – в ревности к отечеству дух стонет; А вас и Ювенал сатирою не тронет. Тому, кто вор, Какой стихи укор? Ворам сатира то: веревка и топор.

 

Михаил Матвеевич Херасков (1733–1807)

 

Оды нравоучительные

 

Злато

Кто хочет, собирай богатства И сердце златом услаждай; Я в злате мало зрю приятства, Корысть другого повреждай. Куплю ли славу я тобою? Спокойно ли я стану жить, Хотя назначено судьбою С тобой и без тебя тужить? Не делает мне злато друга, Не даст ни чести, ни ума; Оно земного язва круга, В нем скрыта смерть и злость сама. Имущий злато ввек робеет, Боится ближних и всего; Но тот, кто злата не имеет, Еще несчастнее того. Во злате ищем мы спокойства; Имев его, страдаем ввек; Коль чудного на свете свойства, Коль странных мыслей человек!

 

Честь

Что тебя на свете краше, Что дороже в жизни есть? Ты венец, ты счастье наше, О неоцененна честь! Ты утеху приключаешь Утесненным от врагов; Ты и нищего венчаешь, Ты прямая дщерь богов. Пусть богатый возгордится, Дом обильный видя свой; Если с бедным не делится, Он и враг и недруг твой. Пусть вельможа прославляет Важные свои дела: Память злую оставляет, Коль ему ты не мила. И народом, и царями Ты должна повелевать, И тебя пред алтарями Нам не стыдно воспевать. Не тебя весь свет взирает, Красоты твои любя; За тебя тот жизнь теряет, Кто душевно чтит тебя. Каждый хочет украшаться Сладким именем твоим, И тобою утешаться Непрестанно мы хотим. Алтарей тебе не ставят, О возлюбленная честь! Но тебя и тамо славят, Где не знают, что ты есть.

 

Ничтожность

Я некогда в зеленом поле Под тению древес лежал И мира суетность по воле Во смутных мыслях вображал; О жизни я помыслил тленной И что мы значим во вселенной. Представил всю огромность света, Миров представил в мыслях тьмы, Мне точкой здешняя планета, Мне прахом показались мы; Что мне в уме ни вображалось, Мгновенно все уничтожалось. Как капля в океане вечном, Как бренный лист в густых лесах, Такою в мире бесконечном Являлась мне земля в очах; В кругах непостижима века Терял совсем я человека. Когда сей шар, где мы родимся, Пылинкой зрится в мире сем, Так чем же мы на нем гордимся, Не будучи почти ничем? О чем себя мы беспокоим, Когда мы ничего не стоим? Колико сам себя ни славит И как ни пышен человек, Когда он то себе представит, Что миг один его весь век, Что в мире сем его не видно, — Ему гордиться будет стыдно. На что же все мы сотворенны, Когда не значим ничего? Такие тайны сокровенны От рассужденья моего; Но то я знаю, что Содетель Велит любити добродетель.

 

Нравоучительные басни

 

Фонтанна и речка

В средине цветника Фонтанна кверху била И громко о своих достоинствах трубила, А близ ее текла Река по камышкам, прозрачнее стекла. Фонтанна гордая, шумя под облаками, Сказала так Реке: «Куда придвинулась ты, лужица, боками? Не лучше ли б ползла, бедняжка, вдалеке И поле дикое в своем теченьи мыла? Пожалуй-ка, построй себе подале дом, Ты видишь, какова моя велика сила: Я там всходя реву, где молния и гром; А ты, в моем соседстве, О подлости своей не мыслишь, ни о бедстве». Такою гордостью Река огорчена, Фонтанне говорит: «Я ввек не уповала, Чтобы, в железные трубы заключена, Бедняжкой ты меня и подлой называла. Причина храбрости твоей и высоты, Что вся по самые уста в неволе ты; А я, последуя в течении природе, Не знаю пышности, но я теку в свободе». На подлинник я сей пример оборочу: Представя тихие с шумящими водами, Сравнять хочу граждан с большими господами, И ясно докажу… однако не хочу.

 

Человек и хомяк

Наспавшися в норе, Хомяк окончил сон, А только полгода изволил выспать он. «Не стыдно ль засыпаться, — Увидев Хомяка, вещает Человек, — И, сокращая век, В норе своей валяться?» Хомяк ответствовал насмешке таковой: «О бедный Человек! Живот скучнее твой. Я лучше проводить хочу во сне полвека, Чем, следуя тебе, Полвека проводить в безделках и гульбе И в свете представлять скота, не человека».

 

Разные стихотворения

 

К сатирической музе

Оставь и не лишай меня, о муза! лиры, Не принуждай меня писать еще сатиры. Не столько быстр мой дух, не столько остр мой слог, Чтоб я пороки гнать иль им смеяться мог. Привыкнув воспевать хвалы делам преславным, Боюсь сатириком стать низким и несправным. Слог портится стихов от частых перемен; К тому ж я не Депро, не Плавт, не Диоген: Противу первого я слабым признаваюсь, С вторым не сходен дух, быть третьим опасаюсь. И так уж думают, что я, как Тимон, дик, Что для веселостей не покидаю книг. А сверх всего, хотя б за сатиры я взялся, Чему ты хочешь, чтоб в сатире я смеялся? Изображением страстей она жива, Одушевляется чрез острые слова; Взводить мне на людей пороки – их обижу. Я слабости ни в ком ни маленькой не вижу. Здесь защищают все достоинства свои: Что кривды нет в судах, божатся в том судьи. Что будто грабят всех – так, может быть, то ложно. Не лицемерствуют они, живут набожно. Отцы своих детей умеют воспитать, И люди взрослые не знают, что мотать. Законники у нас ни в чем не лицемерны; Как Еве был Адам, женам мужья так верны. Надень ты рубищи, о муза! и суму, Проси ты помощи нищетству своему; Увидишь, что богач дверь к щедрости отворит И наградить тебя полушкой не поспорит. Не щедрый ли то дух – взяв тысячный мешок, Полушкою ссудить? ведь это не песок. Размечешься совсем, когда не жить потуже, А нищий богача, ты знаешь, сколько хуже. Так вздумаешь теперь, что много здесь скупых, — Никак! и с фонарем ты в день не найдешь их; То скупость ли, скажи, чтоб денежки беречь, Не глупость скупо жить, давнишняя то речь. Что кто-нибудь живет воздержно, ест несладко — Так пищу сладкую ему, знать, кушать гадко; Хотя он редьку ест, но ест, как ананас, Ничем он через то не обижает нас; Что видим у него на платье дыр немало — Знать, думает, что так ходить к нему пристало; Ты скажешь, если он так любит быть одет, На что ж он с росту рост бессовестно берет? Изрядный то вопрос! Он должников тем учит; Когда их не сосать, так что ж он с них получит? Не философ ли он, что так умно живет? В заплате нам долгов он исправляет свет. Все добрым нахожу, о чем ни начинаю, — Чему ж смеяться мне? я истинно не знаю. Ты хочешь, чтоб бранил отважных я людей, Но где ж бы взяли мы без них богатырей? Герой из драчуна быть может и буяна И может превзойти впоследок Тамерлана. На что осмеивать великий столько дух? Когда б не смелым быть, бояться б должно мух. Картежники тебе, как кажется, не нравны, Не все ли чрез войну мы быть родимся славны? Не надобно ли нам и для себя пожить? Когда не картами, так чем дух веселить? «Стихами», – скажешь ты, – какое наставленье! «Чтоб, благородное оставя упражненье, Я стал читать стихи!» – картежник говорит. Но что ж ты думаешь, он это худо мнит? Поверь, чтоб, слыша то, я ввек не рассердился. Конем родился конь, осел ослом родился, И тяжко бы ослу богатыря возить, А лошади в ярме пристало ль бы ходить? Всяк в оном и удал, кто дух к чему имеет, И каждый в том хитер, о чем кто разумеет. Не слушает твоей картежник чепухи, Масть к масти прибирать – и это ведь стихи; И игры, как стихи, различного суть роду, И льзя из них сложить элегию иль оду; Сорвавши карта банк прославит игреца, А, тысячный теряв рест, трогает сердца. Итак, мы некое имеем с ними свойство; За что ж нам приходить чрез ссоры в беспокойство? Оставим их в игре, они оставят нас; Не страшен нашему картежничий Парнас; Итак, не нахожу в них, кроме постоянства. Что ж, муза! ты еще терпеть не можешь пьянства. Весьма бы хорошо исправить в этом свет, Чтоб пьянство истребить, да средства в оном нет. Притом подвержены тому вы, музы, сами; Поите вы творцов Кастальскими струями, И что восторгом звал ликующий Парнас, Так то-то самое есть пьянство здесь у нас. Чему же мне велишь, о муза! ты смеяться? Коль пьянству? Так за вас мне прежде всех приняться; Не лучше ли велишь молчанье мне блюсти? У нас пороков нет, ищи в других; прости!

 

Время

Ты, время! быстрыми крылами По всей подсолнечной паришь; Пуская стрелы за стрелами, Все рушишь, портишь и разишь. Непроницаема завеса Тебя от наших кроет глаз; Ты движешь вечности колеса — И в вечность с ними движешь нас. Часы крылатые вращаешь — В них жизненный песок падет — И жизнь мгновенно прекращаешь, Песчинка чья на дно падет. Противу время обороны, Ни силы, ни защиты нет: Слагает лавры и короны, Венцы и брачны узы рвет. К чему серпом своим коснется, Где время только пробежит — Все гибнет, ржавеет и рвется, Покрыто мхом седым лежит. Ни юных лет не уважает, Веселостей, ни красоты: На что ни взглянет – пожинает, Как сельные коса цветы. Коль многи зданиев громады Изглажены его рукой! Колики веси, царства, грады Исчезли под его пятой! Не может мужество геройско Противу время устоять, — Твердыни гор, ни храбро войско Его теченья препинать. Представить в мыслях не умею Следов, ты коими текло; Лишь время вобразить успею — Оно сокрылося, прошло. О ты, который блеском мира И суетами ослеплен! Представь, что злато и порфира Есть жертва времени и тлен. А ты, кого злосчастий бремя Терзает, давит и теснит! Не плачь: промчит печали время, С богатым нищего сравнит. Но стой, о время! на минуту И гласу лирному внемли: Ты сеешь плач и горесть люту, Текуще по лицу земли, — Твоя безмерна скоротечность За нас тебе отмстить спешит: Тебя, тебя поглотит вечность, Движения и крыл лишит.

 

Прошедшее

Где прошедшее девалось? Все, как сон, как сон, прошло; Только в памяти осталось Прежнее добро и зло. Будущего ожидаем; Что сулит оно, не знаем; Будущее настает — Где ж оно? Его уж нет! Все, что в жизни нам ласкает, Что сердца ни веселит, Все, как молния, мелькает, Будто на крылах летит; Ах! летит невозвратимо, Как река, проходит мимо, И реке возврата нет — К вечности она течет. Я не тот, кто дней во цвете На земле существовал, И не тот, кто жизни в лете Время числить забывал; Зимнему подобно хладу, Старость наших дней отраду И веселости мертвит; Уж не тот мой нрав, ни вид. Те, которы восхищали Взор мой, женски красоты Жизни вечером увяли, Будто утренни цветы; Те, со мною что родились, Возрастали, веселились, — Как трава, тех век пожат, И в земле они лежат. В юности моей чинами Мысли я мои прельщал, Но, покрытый сединами, Суетность чинов познал. Во цветущи дни приятство Обещало мне богатство: Вижу в зрелые лета, Что на свете все тщета! Все тщета в подлунном мире, Исключенья смертным нет; В лаврах, в рубище, в порфире — Всем оставить должно свет Жизнь, как ветерок, провеет, Все разрушится, истлеет; Что ни видим, бренно то, А прошедшее – ничто! Солнце то же надо мною, Та же светит мне луна; Те ж цветы растут весною, Но скучает мне весна. Что меня ни утешало, Время, время все умчало; Жизни сей кратка стезя, И продлить ее нельзя. Что такое есть – родиться? Что есть наше житие? Шаг ступить – и возвратиться В прежнее небытие. Нет! когда мы век скончаем, В жизни будущей встречаем Наши прежние дела В книге и добра, и зла.

 

Василий Иванович Майков (1728–1778)

 

Ода о вкусе Александру Петровичу Сумарокову

О ты, при токах Иппокрены, Парнасский сладостный певец, Друг Талии и Мельпомены, Театра русского отец, Изобличитель злых пороков, Расин полночный, Сумароков! Твоей прелестной глас свирели, Твоей приятной лиры глас Моею мыслью овладели, Пути являя на Парнас: Твоим согласием пленяясь, Пою и я, воспламеняясь. И се твоим приятным тоном И жаром собственным влеком, Спознался я со Аполлоном И музам сделался знаком; К Парнасу путь уже мне сведом, Твоим к нему иду я следом. И так, как тихому зефиру, Тебе вослед всегда лечу, Тобой настроенную лиру Я худо строить не хочу; Всегда мне вкус один приятен, Который важен, чист и внятен. Но вкусы всех воспеть не можно, Они различны у людей: Прадон предпочитаем ложно Расину «Федрой» был своей; Но что? Прадонов вкус скончался, Расин победой увенчался. Не пышность – во стихах приятство; Приятство в оных – чистота, Не гром, но разума богатство И важны речи – красота. Слог должен быть и чист, и ясен: Сей вкус с природою согласен. Я стану слог распоряжати Всегда по вкусу одному И тем природе подражати, Тебе и здравому уму. Случайны вкусы все суть ломки И не дойдут они в потомки.

 

Нравоучительные басни

 

Козел и жемчужная раковина

Козел, шатаяся, увидел мать жемчужну — Так раковину все жемчужную зовут — И, почитая ту за вещь для всех ненужну, Сказал с насмешкою: «Ты, лежа век свой тут, Какую сделала, скажи ты мне, услугу Земному кругу? А я всегда встаю с зарею по утрам, Хожу пастись в луга и лажу по горам День целый». Ответ дала Козлу и Раковина смелый, Сказавши так: «Козел, дурак, Когда ты по горам, тварь глупая, бродила, В то время перло я жемчужное родила».

 

Рыбак и щука

Для птиц силки становят, Зверей в тенета ловят, Мышам становят пасть, Чтоб им в нее попасть. Подьячие крючки имеют, Которыми ловить людей умеют И деньги с них берут; Об этом все согласно врут. А уду червяком прикроя, Поймаешь лучшего из рыб героя. Река Мелка Иль глубока — Равно для Рыбака: Он может поимать повсюду; Рыбак лишь кинул в омут уду, Тут Щука приплыла и уду трях. О, Щука, для тебя не пища, смертный страх! Ты хочешь червяка сорвать с крючка и скушать, Тварь бедну погубя; Но если хочешь ты меня послушать, — Побереги себя.

 

Кошка и соловей

Читатели мои, внимайте басне сей. Она советует не слушаться речей, Которые льстецы влагают в уши, Пленяя лестию своей невинны души, Под медом кроя яд Обманчивым своим советом тех вредят, Которы лестным их словам имеют веру. А к этому я баснь приставлю для примеру: Не знаю, где и чей Был в клетке Соловей И делал голосом хозяину забаву. Хотелось Кошечке Соловушка достать, Пришла и стала так ему болтать: «Хозяин хочет дать тебе, мой свет, отраву, От коей, бедненький, ты выпустишь свой дух. Уверься, птичка, что тебе я верный друг, И согласись со мной; я клетку разломаю, Я птичек не замаю И их не ем; Известно здесь мое смиренье в доме всем; Я волю дам тебе златую». Склонился Соловей на речь ее пустую, Благодаря свою злодейку так, как мать, Потом дозволил ей и клетку разломать; Но только что его на волю вышли ножки — Ан очутился он в зубах у льстивой Кошки.

 

Ипполит Федорович Богданович (1743–1803)

 

Эклога

Уже осенние морозы гонят лето, И поле, зеленью приятною одето, Теряет прежний вид, теряет все красы; Проходят радости, проходят те часы, В которы пастухи средь рощи обитали. Уже стада ходить на паству перестали, И миновалася приятность прежних дней, Когда предвозвещал Аврору соловей, На зыблющихся пел сучках и утешался, И голос одного по рощам раздавался. Не летний дождь идет, и не из прежних туч; Светило с высоты пускает слабый луч. Холодный дует ветр, зефир уже не веет; Летит с деревьев лист, и вянет и желтеет. Вчера овец погнав, уже в последний раз Кларису я узрел, о, час, приятный час! Но лето кончилось и паству пресекает, И вместе с ним моя свобода утекает. Клариса день один со мной овец пасла, Но навсегда мою свободу унесла. Я чувствую в себе; но что? и сам не знаю; Кларису я любить сердечно начинаю. Что думать не начну, я думаю об ней, Нейдет Клариса вон из памяти моей. Люблю, и видеть я хочу ее всечасно: Расстаться с нею мне… и мыслить то ужасно. Нельзя изобразить, что я без ней терплю, Как только, что ее сердечно я люблю. Приятно чувствовать, и мыслить то приятно: Ах! если б ей любви желанье было внятно! Приятней и того мне с нею говорить. Увидя раз ее, не можно позабыть. Пойду за нею вслед, она живет у речки, Скажу, что наши там смешалися овечки, Что в стаде двух иль трех своих не нахожу, А между тем я ей и более скажу; И, может быть, найдем другие мы причины, Чтоб видеться всегда с Кларисой без скотины.

 

Станс к Михаилу Матвеевичу Хераскову

Творец похвальной «Россиады», Любитель и любимец муз, Твой глас, под скипетром Паллады, Удобен множить их союз. На лире ли когда бряцаешь Екатеринины дела, Сердца ты сладко проникаешь, Святится праведна хвала. Желаешь ли ты править нравы — Перо твое являет нам Священны Нумины уставы За дар счастливым временам. Пильпаи, Федры, Лафонтены Тебе могли бы подражать. Во храм ли вступишь Мельпомены, Ты можешь страсти возбуждать. Пастушьи ль игры, или смехи, Иль сельску славишь простоту — Являешь новы в ней утехи, Поя природы красоту. Гнушаяся ль когда пороком, Желаешь добродетель петь — Твой ум, в течении широком, Нигде не может укоснеть. Твоим пленяясь стихотворством И петь тобою ободрен, К совету твоему упорством Мой разум не был отягчен. Привержен к музе справедливой, Я чувствовал во времена, Что стыдно быть бесплодной нивой, Где пали добры семена. Но лишь к Парнасу приближаюсь, Страшусь пиитов я суда; И в песнях скоро утомляюсь, И тщетного бегу труда. Коль судишь ты меня нестрого, Воспримешь ревность вместо дел; Хоть петь тебя не мог я много, Но чувствовал, когда я пел.

 

Денис Иванович Фонвизин (1745–1792)

 

Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке

Скажи, Шумилов, мне: на что сей создан свет? И как мне в оном жить, подай ты мне совет. Любезный дядька мой, наставник и учитель, И денег, и белья, и дел моих рачитель! Боишься Бога ты, боишься сатаны, Скажи, прошу тебя, на что мы созданы? На что сотворены медведь, сова, лягушка? На что сотворены и Ванька и Петрушка? На что ты создан сам? Скажи, Шумилов, мне! На то ли, чтоб свой век провел ты в крепком сне? О, таинство, от нас сокрытое судьбою! Трясешь, Шумилов, ты седой своей главою; «Не знаю, – говоришь, – не знаю я того, Мы созданы на свет и кем и для чего. Я знаю то, что нам быть должно век слугами И век работать нам руками и ногами, Что должен я смотреть за всей твоей казной, И помню только то, что власть твоя со мной. Я знаю, что я муж твоей любезной няньки; На что сей создан свет, изволь спросить у Ваньки». К тебе я обращу теперь мои слова, Широкие плеча, большая голова, Малейшего ума пространная столица! Во области твоей кони и колесница [3] , И стало наконец угодно небесам, Чтоб слушался тебя извозчик мой и сам. На светску суету вседневно ты взираешь И, стоя назади, Петрополь [4] обтекаешь; Готовься на вопрос премудрый дать ответ, Вещай, великий муж, на что сей создан свет? Как тучи ясный день внезапно помрачают, Так Ванькин ясный взор слова мои смущают. Сумнение его тревожить начало, Наморщились его и харя и чело. Вещает с гневом мне: «На все твои затеи Не могут отвечать и сами грамотеи. И мне ль о том судить, когда мои глаза Не могут различить от ижицы аза! С утра до вечера держася на карете, Мне тряско рассуждать о Боге и о свете; Неловко помышлять о том и во дворце, Где часто я стою смиренно на крыльце. Откуда каждый час друзей моих гоняют И палочьем гостей к каретам провожают; Но если на вопрос мне должно дать ответ, Так слушайте ж, каков мне кажется сей свет. Москва и Петербург довольно мне знакомы, Я знаю в них почти все улицы и домы. Шатаясь по свету и вдоль и поперек, Что мог увидеть, я того не простерег, Видал и трусов я, видал я и нахалов, Видал простых господ, видал и генералов; А чтоб не завести напрасный с вами спор, Так знайте, что весь свет считаю я за вздор. Довольно на веку я свой живот помучил, И ездить назади я истинно наскучил. Извозчик, лошади, карета, хомуты И все, мне кажется, на свете суеты. Здесь вижу мотовство, а там я вижу скупость; Куда ни обернусь, везде я вижу глупость. Да, сверх того, еще приметил я, что свет Столь много времени неправдою живет, Что нет уже таких кощеев на примете, Которы б истину запомнили на свете. Попы стараются обманывать народ, Слуги – дворецкого, дворецкие – господ, Друг друга – господа, а знатные бояря Нередко обмануть хотят и государя; И всякий, чтоб набить потуже свой карман, За благо рассудил приняться за обман. До денег лакомы посадские, дворяне, Судьи, подьячие, солдаты и крестьяне. Смиренны пастыри душ наших и сердец Изволят собирать оброк с своих овец. Овечки женятся, плодятся, умирают, А пастыри при том карманы набивают. За деньги чистые прощают всякий грех, За деньги множество в раю сулят утех. Но если говорить на свете правду можно, Так мнение мое скажу я вам неложно: За деньги самого всевышнего творца Готовы обмануть и пастырь, и овца! Что дурен здешний свет, то всякий понимает. Да для чего он есть, того никто не знает. Довольно я молол, пора и помолчать; Петрушка, может быть, вам станет отвечать». «Я мысль мою скажу, – вещает мне Петрушка, Весь свет, мне кажется, – ребятская игрушка; Лишь только надобно потверже то узнать, Как лучше, живучи, игрушкой той играть. Что нужды, хоть потом и возьмут душу черти, Лишь только б удалось получше жить до смерти! На что молиться нам, чтоб дал Бог видеть рай? Жить весело и здесь, лишь ближними играй. Играй, хоть от игры и плакать ближний будет, Щечи его казну, – твоя казна прибудет; А чтоб приятнее еще казался свет, Бери, лови, хватай все, что ни попадет. Всяк должен своему последовать рассудку: Что ставишь в дело ты, другой то ставит в шутку. Не часто ль от того родится всем беда, Чем тешиться хотят большие господа, Которы нашими играют господами Так точно, как они играть изволят нами? Создатель твари всей, себе на похвалу, По свету нас пустил, как кукол по столу. Иные резвятся, хохочут, пляшут, скачут, Другие морщатся, грустят, тоскуют, плачут. Вот как вертится свет! А для чего он так, Не ведает того ни умный, ни дурак. Однако, ежели какими чудесами Изволили спознать вы ту причину сами, Скажите нам ее…» Сим речь окончил он, За речию его последовал поклон. Шумилов с Ванькою, хваля догадку ону, Отвесили за ним мне также по поклону; И трое все они, возвыся громкий глас, Вещали: «Не скрывай ты таинства от нас; Яви ты нам свою в решениях удачу, Реши ты нам свою премудрую задачу!» А вы внемлите мой, друзья мои, ответ: «И сам не знаю я, на что сей создан свет!»

 

Василий Петрович Петров (1736–1799)

 

Ода его высокопревосходительству Черноморского флота господину вице-адмиралу и орденов Св. Александра невского, Св. князя Владимира первой степени и Св. Анны кавалеру Николаю Семеновичу Мордвинову

Под небом дышим мы, чудясь его лазорю И пестрости пресветлых звезд; Мы ходим по земле и плаваем по морю, Далече от природных гнезд; Со слабым бренным телом, Во духе гордо смелом Пускаемся на вред И ищем оком бед. Среди огней и льдов, искатель тайн в натуре Многоопасный правит путь. Герой летит на брань, подобен шумной буре, Под рок, под пушки ставит грудь; Забыв о плоти тленной, Противу стать вселенной, Против тьмы тем врагов, За отчество готов. К отликам много стезь, и люди и стихии На опыт души в нас зовут; Россия, обща мать, для всех сынов России, Святой, величественный труд. То рвение любезно, Что множеству полезно; Такого сердца жар Есть смертным с неба дар. Что я вещаю, то поемлешь ты, Мордвинов! То голос мой, а мысль твоя. Дух делает, не плоть огромна, исполинов; Довод ты истины сея. Кто вступит в спор со мною, Как солнцем, я тобою Снищу победы честь; Мне стоит перст возвесть. Ты, крила распростря усердия широко, Чтоб кинуть на множайших тень, Паришь, куда тех душ не досягает око, Одебелила кои лень. Твой подвиг безотдышен; Лишь шум полета слышен, И гений меж стремнин Сопутник твой един. Любители доброт тебе под облаками Соплещут с дола тьмами рук; Лишь зависть, лютыми терзаема тосками, Грызома целым адом мук, Бросает остры стрелы В подоблачны пределы И сыплет клевету, Сразити налету; Сразить тебя, и в прах твои рассыпать кости. Достоинств вечная судьба Противу черныя и ядовитой злости, Противу клеветы борьба. Но любо, как с змиею, Обвит безвредно ею, Летит орел когтист, Глуша крыл шумом свист! Гнетома пальма вниз, сквозь тяжесть крепня, спея, Сильняе кверху восстает; И благородный конь, препоной свирепея, Порывней поскоки дает. Чем ветер стиснут уже, Тем дует, злясь, упруже. Биенье из кремня Рождает блеск огня. Так бодрственный твой дух, препятством раздражаясь, Встает превыше сам себя; И зависти к тебе злой стрелы приражаясь, Родят лишь искры вкруг тебя. Как злато по горниле Сияет в вящей силе — Твоей доброты цвет Ярчает от клевет. Добра виновно зло! Но жало сколь ни больно, Чем любит зависть лучших бость, Великосердия в груди твоей довольно Простить безропотно и злость. Честного человека Свет чтит красою века; Завидливых число — Необходимо зло. Не нами начат свет, не нами и свершится. Змий яд сосет, вран любит труп; О счастье ближнего завистливый крушится, К себе немилостив и груб. О! как он милый сохнет! Ах, сколько раз в день вздохнет! Полн желчи, ей не рад; Зрак мутен, в сердце ад. Жалея о таком друзей несовершенстве И заблуждении сердец, Ты смертных друг, ты рад всех видеть в благоденстве; Чужи успехи твой венец. Усердьем многокрылен, Талантами обилен, Красой и блеском их Любуешься в других. И с тем тебе судьба власть многих поручила, Чтобы пример твой им светил; Чтоб без грозы твоя их бдительность учила Трудиться, не жалея сил. Чтобы на гордом флоте Все двигались чел в поте, Как бдящи муравьи Иль шумны пчел рои. Сколь звезды неба свод, пестрея, украшают, Столь сине море корабли: Они величие державы разглашают И безопасье суть земли. Пернаты исполины Летают чрез пучины! Пустясь Невы с брегов, Во Чесме жгут врагов. О, грозны по валам блудящие планеты, Где скрыт огнь злобе роковой! Из Буга вы свои днесь возьмете полеты; Сравнится в славе Буг с Невой. Лишь змий на брань воспрянет, С Евксина вдруг месть грянет; Прольется в виде рек, Он ляжет мертв навек. Две сильные реки, со Бугом Днепр, без шуму, Струи в то ж озеро неся, И день и ночь ведут против дракона думу, Героя в ону приглася; И совещают трое Против него стать в строе: Герою предводить, Рекам огнь с треском лить. Он станет рек среди, и глас его, глас грома, Раздастся вдоль морских зыбей; Ударит та и та им в брань река ведома, И заревет лиман огней. По дыме, шуме, треске, Герой явится в блеске: Металл его копья Во челюстях змия! Так! так! он мужествен; он выдержит надежду; Царицы оправдает суд; И облечет друзей во радости одежду, Себя во славу, зависть в студ. Уж музами готовы Венки ему лавровы! Пророчит так Парнас, И сбывчив Божий глас. Но если змий, страшась готовых кар, утихнет И станет про себя шипеть, Герою должныя тем славы не улихнет; И в мир под ним труд может спеть. Как кормчий, долгу внемлющ, Средь тишины не дремлющ, Он будет запасать, Чем бурь противу стать. Во напряженьи мысль, на страже бдящи очи, С стрелой натянут лук в руке, Он будет назирать дракона дни и ночи, Как Феб, стоящий вдалеке. Сразить врага сил махом Или сковати страхом, Чтоб яду не рыгал, Есть равных дело хвал, Почтенно храбрым быть, и осторожным хвально, И страхи отводить страша; Мысль зорка козни зрит на расстоянье дально; Успеха в деле ум душа. Кого сие светило Со неба посетило, Всегда умреть решен; Кто трус, не довершен. Природный разум твой, твой нрав, твои науки, Твоя к отечеству любовь, Мордвинов! по тебе суть верные поруки, Что вся твоя нам жертва кровь. Героя дух прямаго Есть общественно благо; Достоинства его Честь племени всего. Так в добродетели души твоей прекрасной Есть часть, почтенный друг! и мне? И мне не заперт ты, как образ тверди ясной И неги, сродныя весне. Не обща в море служба, Но дар небесный, дружба, Творит, что есть твое, Как собственно мое. Мое наследие – молва приятна она, Котора о тебе, теча, Распространяется и паче лирна звона Пленяет сердце мне, звуча. Мое наследье – всяки Твоя отлика, знаки: Красой твоих рамен Красуюсь я надмен. Твоя, о друг! еще во цвете раннем младость, Обильный обещая плод, Лила во мысли мне живу, предвестну радость: Ты будешь отчества оплот. Свершение надежды Моими зря днесь вежды И славу сбытия, Не возыграю ль я? Неси ко мне, весна, днесь розы и лилеи! Есть смертный, нравом схож с тобой; Невинной радости умножь, о Феб! затеи Приди, мой праздник скрась собой Приди венчать, в ком, муже, Я вижу кротость ту же, Что отрок он казал, Что сердцем я лобзал. Он отрок и теперь; он искренен, невинен; Науки любит он, как ты Не Бог, но краткий век умеет сделать длинен Трудом и славой правоты. Мудр, участью доволен; К несчастным сердоболен, И подавати скор Им помощь и призор. Полезным быть – его желания всечасны; Сон малый, трезвенна глава; Чело его и взгляд с душой его согласны, С сердечным чувствием слова. Во сердце одинаков, В лице не носит знаков, Какие кажет ложь, — То зеркало все то ж. Катясь беседна речь лишь важному коснется, В нем жарка закипит душа, И просвещенна вмиг чувствительность проснется, Наружу изнестись спеша. Вмиг мысли благородны Через уста свободны, Сердечну жару вслед, Польются, яко мед; И слухи усладят; поставят дух в покое. Не ищет истина прикрас, Но слышится сильняй в устах вития вдвое, Чей был не предустроен глас. Он вдруг ее отрыгнул, И слушающих двигнул Единой простотой И сердца теплотой. Коль истинно когда друг друга смертны любят, Душами сладкий нектар пьют, И существо свое чрез дружество сугубят, Из сердца в сердце чувства льют. Расширь мне, Феб, дух тесный, Прославить дар небесный; Направь мою гортань Воздати дружбе дань. Так! дружба – дар небес, мне тако Феб вещает, Та грудь с биеньем жил мертва, Которая в себе сих искр не ощущает: Жизнь смертных дружбою жива. Твой друг глас сердца внимет, С природной лаской примет Твоих сложенье строк За дружества венок.

 

Иван Иванович Хемницер (1745–1784)

 

Два соседа

Худой мир лучше доброй ссоры, Пословица старинна говорит; И каждый день нам тож примерами твердит, Как можно не вплетаться в споры; А если и дойдет нечаянно до них, Не допуская вдаль, прервать с начала их, И лучше до суда, хотя ни с чем, мириться, Как дело выиграть и вовсе просудиться Иль, споря о гроше, всем домом разориться. На двор чужой свинья к соседу забрела, А со двора потом и в сад его зашла И там бед пропасть накутила: Гряду изрыла. Встревожился весь дом, И в доме беганье, содом: «Собак, собак сюда!» – домашние кричали. Из изб все люди побежали И свинью ну травить, Швырять в нее, гонять и бить. Со всех сторон на свинью напустили, Поленьями ее, метлами, кочергой, Тот шапкою швырком, другой ее ногой (Обычай на Руси такой). Тут лай собак, и визг свиной, И крик людей, и стук побой Такую кашу заварили, Что б и хозяин сам бежал с двора долой; И люди травлю тем решили, Что свинью наконец убили (Охотники те люди были). Соседы в тяжбу меж собой; Непримиримая между соседов злоба; Огнем друг на друга соседы дышат оба: Тот просит на того за сад изрытый свой, Другой, что свинью затравили; И первый говорил: «Я жив быть не хочу, чтоб ты не заплатил, Что у меня ты сад изрыл». Другой же говорил: «Я жив быть не хочу, чтоб ты не заплатил, Что свинью у меня мою ты затравил». Хоть виноваты оба были, Но кстати ль, чтоб они друг другу уступили? Нет, мысль их не туда; Во что б ни стало им, хотят искать суда. И подлинно, суда искали, Пока все животы судьям перетаскали. Не стало ни кола у истцев, ни двора. Тогда судьи им говорили: «Мы дело ваше уж решили: Для пользы вашей и добра Мириться вам пора».

 

Строитель

Тот, кто дела свои вперед все отлагает, Тому строителю себя уподобляет, Который захотел строение начать, Стал для него припасы собирать, И собирает их по всякий день немало. Построить долго ли? Лишь было бы начало. Проходит день за днем, за годом год идет, А все строенья нет, Все до другого дня строитель отлагает. Вдруг смерть пришла; строитель умирает, Припасы лишь одни, не зданье оставляет.

 

Лев, учредивший совет

Лев учредил совет какой-то, неизвестно, И, посадя в совет сочленами слонов, Большую часть прибавил к ним ослов. Хотя слонам сидеть с ослами и невместно, Но лев не мог того числа слонов набрать, Какому прямо надлежало В совете этом заседать. Ну, что ж? пускай числа всего бы недостало, Ведь это б не мешало Дела производить. Нет, как же? а устав ужли переступить? Хоть будь глупцы судьи, лишь счетом бы их стало. А сверх того, как лев совет сей учреждал, Он вот как полагал И льстился: Ужли и впрям, что ум слонов На ум не наведет ослов? Однако, как совет открылся, Дела совсем другим порядком потекли: Ослы слонов с ума свели.

 

Стрекоза

Все лето стрекоза в то только и жила, Что пела; А как зима пришла, Так хлеба ничего в запасе не имела. И просит муравья: «Помилуй, муравей, Не дай пропасть мне в крайности моей: Нет хлеба ни зерна, и как мне быть, не знаю. Не можешь ли меня хоть чем-нибудь ссудить, Чтоб уж хоть кое-как до лета мне дожить? А лето как придет, я, право, обещаю Тебе все вдвое заплатить». – «Да как же целое ты лето Ничем не запаслась?» – ей муравей на это. – «Так, виновата в том; да что уж, не взыщи Я запастися все хотела, Да лето целое пропела». – «Пропела? Хорошо! поди ж теперь свищи». Но это только в поученье Ей муравей сказал, А сам на прокормленье Из жалости ей хлеба дал.

 

Метафизический ученик

Отец один слыхал, Что за море детей учиться посылают И что вообще того, кто за морем бывал, От небывалого отменно почитают, Затем что с знанием таких людей считают; И, смотря на других, он сына тож послать Учиться за море решился. Он от людей любил не отставать, Затем что был богат. Сын сколько-то учился, Да сколько ни был глуп, глупее возвратился. Попался к школьным он вралям, Неистолкуемым дающим толк вещам; И словом, малого век дураком пустили. Бывало, глупости он попросту болтал, Теперь ученостью он толковать их стал. Бывало, лишь глупцы его не понимали, А ныне разуметь и умные не стали; Дом, город и весь свет враньем его скучал. В метафизическом беснуясь размышленье О заданном одном старинном предложенье: «Сыскать начало всех начал», Когда за облака он думой возносился, Дорогой шедши, вдруг он в яме очутился. Отец, встревоженный, который с ним случился, Скорее бросился веревку принести, Домашнюю свою премудрость извести; А думный между тем детина, В той яме сидя, размышлял, Какая быть могла падения причина? «Что оступился я, – ученый заключал, — Причиною землетрясенье; А в яму скорое произвело стремленье С землей и с ямою семи планет сношенье». Отец с веревкой прибежал. «Вот, – говорит, – тебе веревка, ухватись. Я потащу тебя; да крепко же держись. Не оборвись!..» – «Нет, погоди тащить; скажи мне наперед: Веревка вещь какая?» Отец, вопрос его дурацкий оставляя, «Веревка вещь, – сказал, – такая, Чтоб ею вытащить, кто в яму попадет». – «На это б выдумать орудие другое, А это слишком уж простое». – «Да время надобно, – отец ему на то. — А это, благо, уж готово». – «А время что?» – «А время вещь такая, Которую с глупцом я не хочу терять. Сиди, – сказал отец, – пока приду опять». Что, если бы вралей и остальных собрать И в яму к этому в товарищи сослать?.. Да яма надобна большая!

 

Михаил Никитич Муравьев (1757–1807)

 

«Товарищи, наставники, друзья…»

Товарищи, наставники, друзья, О книги! к вам украдываюсь я Мгновенье скрыть оставшейся прохлады, Вкушая в вас полезные отрады. Я наслаждатися меж вами прихожу И время течь скоряе обяжу. Ах! несмотря, что время скоро мчится, Мгновенья есть, когда оно влачится, Коль числит их душа, в бездейство впад. Единый труд отъемлет скуки хлад.

 

Утро

Тревожится кипяща младость, И рушится мой сладкий сон. Опять земле приносит радость Из волн спешащий Аполлон, Предвозвещаемый денницей, С своей горящей колесницей Поверх является валов. В востоке злато разлиянно, И вещество благоуханно Лиется в воздух со цветов.

 

Ночь

К приятной тишине склонилась мысль моя, Медлительней текут мгновенья бытия. Умолкли голоса, и свет, покрытый тьмою, Зовет живущих всех ко сладкому покою. Прохлада, что из недр пространныя земли Восходит вверх, стелясь, и видима в дали Туманов у ручьев и близ кудрявой рощи Виется в воздухе за колесницей нощи, Касается до жил и освежает кровь! Уединение, молчанье и любовь Владычеством своим объемлют тихи сени, И помавают им согласны с ними тени. Воображение, полет свой отложив, Мечтает тихость сцен, со зноем опочив. Так солнце, утомясь, пред западом блистает, Пускает кроткий луч и блеск свой отметает. Ах! чтоб вечерних зреть пришествие теней, Что может лучше быть обширности полей? Приятно мне уйти из кровов позлащенных В пространство тихое лесов невозмущенных, Оставив пышный град, где честолюбье бдит, Где скользкий счастья путь, где ров цветами скрыт. Здесь буду странствовать в кустарниках цветущих И слушать соловьев, в полночный час поющих; Или облокочусь на мшистый камень сей, Что частью в землю врос и частию над ней. Мне сей цветущий дерн свое представит ложе. Журчанье ручейка, бесперестанно то же, Однообразием своим приманит сон. Стопами тихими ко мне приидет он И распрострет свои над утомленным крилы, Живитель естества, лиющий в чувства силы. Не сходят ли уже с сих тонких облаков Обманчивы мечты и между резвых снов Надежды и любви, невинности подруги? Уже смыкаются зениц усталых круги. Носися с плавностью, стыдливая луна: Я преселяюся во темну область сна. Уже язык тяжел и косен становится. Еще кидаю взор – и все бежит и тмится.

 

«Мои стихи, мой друг, – осенние листы…»

Мои стихи, мой друг, – осенние листы: Родятся блеклые, без живости и цвету, И, восхищаемы дыханий злых усты, Пренебрегаемы разносятся по свету, Не чтомые никем. Но дух во мне кипит И слезы зависти катятся по ланитам, Что, указуемый гражданами пиит, Не достигаю я в сообщество к пиитам, Биющим верные удары во сердца, Со воздыханьями влекущим слезы сладки.

 

Богине Невы

Протекай спокойно, плавно, Горделивая Нева, Государей зданье славно И тенисты острова! Ты с морями сочетаешь Бурны росски озера И с почтеньем обтекаешь Прах Великого Петра. В недре моря Средиземна Нимфы славятся твои: До Пароса и до Лемна Их промчалися струи. Реки гречески стыдятся, Вспоминая жребий свой, Что теперь в их ток глядятся Бостанжи с кизляр-агой; Между тем как резвых граций Повторяешь образ ты, Повергая дани наций Пред стопами Красоты. От Тамизы и от Тага Стая мчится кораблей, И твоя им сродна влага Расстилается под ней. Я люблю твои купальни, Где на Хлоиных красах Одеянье скромной спальни И амуры на часах. Полон вечер твой прохлады — Берег движется толпой, Как волшебной серенады Глас приносится волной. Ты велишь сойти туманам — Зыби кроет тонка тьма, И любовничьим обманам Благосклонствуешь сама. В час, как смертных препроводишь, Утомленных счастьем их, Тонким паром ты восходишь На поверхность вод своих. Быстрой бегом колесницы Ты не давишь гладких вод, И сирены вкруг царицы Поспешают в хоровод. Въявь богиню благосклонну Зрит восторженный пиит, Что проводит ночь бессонну, Опершися на гранит.

 

К музе

На крыльях времени мои прекрасны дни С собой похитили и смехи, и забавы, И нежные мечты, и обещанья славы: Ты, Муза скромная, урон их замени. Вернее их в своих щедротах Отдай мне суеты ребячества; доставь Еще мне счастье зреть старинны басни въявь И воздыхать еще о нимфах и эротах. Кому ты в юности сопутницей была, Того и в охлажденны леты, Когда суровый ум дает свои советы, Ты манием зовешь волшебного жезла В страны роскошны и прелестны, Страны, одной тебе известны, Послушные тебе где льются ручейки, Где сладостной твоей улыбкой Яснеют небеса, вздыхают ветерки И вьется виноград с своей лозою гибкой. Но где равно, когда нахмуришь бровь, Во основаниях колеблется природа, И меркнет свет, и стынет кровь, И потрясаются столпы небесна свода. Игры мечтания, которых суета Имеет более цены и наслажденья, Чем радости скупых, честолюбивых бденья И света шумного весь блеск и пустота! Любимцам, Муза, ты Елизий сотворяешь И щедро сыплешь вкруг сокровища весны! Где ты присутствуешь, там счастье водворяешь И украшаешь все страны. От греков уклонясь Ионии роскошной, От сени тайныя, где твой Гораций пел, Ты посещаешь днесь край западный, полнощный И зиждешь граций там удел, Где дики племена вели кровавы ссоры. Приступна всем равно и смертным и странам, Не уважаешь ты народов перекоры И благосклонствуешь враждебным берегам. Делясь меж Галлии и между Альбиона, Внушаешь Валлеру и Лафонтену ты Неподражаемы черты, Которым нет ни правил, ни закона. Влагаешь чувство красоты И в резвое дитя мечты На берегах Авона И в гордого певца, Который убежал из хижины отца От влажных берегов архангельского града, Чтоб всюду следовать, дщерь неба, за тобой И лиру смешивать с военною трубой. Тобою внушена бессмертна «Россияда», Тобою «Душенька». Ты с бардом у Невы Священны истины вливаешь смертным в уши Иль водишь сладостно в окрестностях Москвы За бедной Лизою чувствительные души. И мне с младенчества ты феею была. Но благосклоннее сначала, Ты утро дней моих прилежней посещала. Или рассеялась густая мгла И ясный полдень мой своей покрыла тенью? Иль лавров по следам твоим не соберу И в песнях не прейду к другому поколенью? Или я весь умру?

 

Гавриил Романович Державин (1743–1816)

 

На смерть князя Мещерского

Глагол времен! металла звон! Твой страшный глас меня смущает, Зовет меня, зовет твой стон, Зовет – и к гробу приближает. Едва увидел я сей свет, Уже зубами смерть скрежещет, Как молнией, косою блещет И дни мои, как злак, сечет. Ничто от роковых когтей, Никая тварь не убегает: Монарх и узник – снедь червей, Гробницы злость стихий снедает; Зияет время славу стерть: Как в море льются быстры воды, Так в вечность льются дни и годы; Глотает царства алчна смерть. Скользим мы бездны на краю, В которую стремглав свалимся; Приемлем с жизнью смерть свою, На то, чтоб умереть, родимся. Без жалости все смерть разит: И звезды ею сокрушатся, И солнцы ею потушатся, И всем мирам она грозит. Не мнит лишь смертный умирать И быть себя он вечным чает; Приходит смерть к нему, как тать, И жизнь внезапу похищает. Увы! где меньше страха нам, Там может смерть постичь скорее; Ее и громы не быстрее Слетают к гордым вышинам. Сын роскоши, прохлад и нег, Куда, Мещерский! ты сокрылся? Оставил ты сей жизни брег, К брегам ты мертвых удалился; Здесь персть твоя, а духа нет. Где ж он? – Он там. – Где там? – Не знаем. Мы только плачем и взываем: «О, горе нам, рожденным в свет!» Утехи, радость и любовь Где купно с здравием блистали, У всех там цепенеет кровь И дух мятется от печали. Где стол был яств, там гроб стоит; Где пиршеств раздавались лики, Надгробные там воют клики, И бледна смерть на всех глядит. Глядит на всех – и на царей, Кому в державу тесны миры; Глядит на пышных богачей, Что в злате и сребре кумиры; Глядит на прелесть и красы, Глядит на разум возвышенный, Глядит на силы дерзновенны И точит лезвие косы. Смерть, трепет естества и страх! Мы – гордость, с бедностью совместна; Сегодня бог, а завтра прах; Сегодня льстит надежда лестна, А завтра – где ты, человек? Едва часы протечь успели, Хаоса в бездну улетели, И весь, как сон, прошел твой век. Как сон, как сладкая мечта, Исчезла и моя уж младость; Не сильно нежит красота, Не столько восхищает радость, Не столько легкомыслен ум, Не столько я благополучен; Желанием честей размучен, Зовет, я слышу, славы шум. Но так и мужество пройдет И вместе к славе с ним стремленье; Богатств стяжание минет, И в сердце всех страстей волненье Прейдет, прейдет в чреду свою. Подите счастьи прочь возможны, Вы все пременны здесь и ложны: Я в дверях вечности стою. Сей день иль завтра умереть, Перфильев! должно нам конечно: Почто ж терзаться и скорбеть, Что смертный друг твой жил не вечно? Жизнь есть небес мгновенный дар; Устрой ее себе к покою И с чистою твоей душою Благословляй судеб удар.

 

На рождение в севере порфирородного отрока

С белыми Борей власами И с седою бородой, Потрясая небесами, Облака сжимал рукой; Сыпал иней пушисты И метели воздымал, Налагая цепи льдисты. Быстры воды оковал. Вся природа содрогала От лихого старика; Землю в камень претворяла Хладная его рука; Убегали звери в норы, Рыбы крылись в глубинах. Петь не смели птичек хоры, Пчелы прятались в дуплах; Засыпали нимфы с скуки Средь пещер и камышей, Согревать сатиры руки Собирались вкруг огней. В это время столь холодно, Как Борей был разъярен, Отроча порфирородно В царстве Северном рожден. Родился, – и в ту минуту Перестал реветь Борей; Он дохнул, – и зиму люту Удалил Зефир с полей; Он воззрел, – и солнце красно Обратилося к весне; Он вскричал, – и лир согласно Звук разнесся в сей стране; Он простер лишь детски руки, — Уж порфиру в руки брал; Раздались громовы звуки, И весь Север воссиял. Я увидел в восхищеньи Растворен судеб чертог; И подумал в изумленьи: «Знать, родился некий бог». Гении к нему слетели В светлом облаке с небес; Каждый гений к колыбели Дар рожденному принес: Тот принес ему гром в руки Для предбудущих побед; Тот художества, науки, Украшающие свет; Тот обилие, богатство, Тот сияние порфир; Тот утехи и приятство, Тот спокойствие и мир; Тот принес ему телесну, Тот душевну красоту; Прозорливость тот небесну, Разум, духа высоту. Словом: все ему блаженства И таланты подаря, Все влияли совершенства, Составляющи царя; Но последний, добродетель Зарождаючи в нем, рек: «Будь страстей твоих владетель, Будь на троне человек!» Все крылами восплескали, Каждый гений восклицал: «Се божественный, – вещали, — Дар младенцу он избрал! Дар, всему полезный миру! Дар, добротам всем венец! Кто приемлет с ним порфиру, Будет подданным отец!» — «Будет, – и судьбы гласили, — Он монархам образец!» Лес и горы повторили: «Утешением сердец!» — Сим Россия восхищенна Токи слезны пролила, На колени преклоненна, В руки отрока взяла; Восприяв его, лобзает В перси, очи и уста; В нем геройство возрастает, Возрастает красота. Все его уж любят страстно, Всех сердца уж он возжег: Возрастай, дитя прекрасно! Возрастай, наш полубог! Возрастай, уподобляясь Ты родителям во всем; С их ты матерью равняясь, Соравняйся с божеством.

 

Фелица

Богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды! Которой мудрость несравненна Открыла верные следы Царевичу младому Хлору Взойти на ту высоку гору, Где роза без шипов растет, Где добродетель обитает: Она мой дух и ум пленяет, Подай найти ее совет. Подай, Фелица! наставленье: Как пышно и правдиво жить, Как укрощать страстей волненье И счастливым на свете быть? Меня твой голос возбуждает, Меня твой сын препровождает; Но им последовать я слаб. Мятясь житейской суетою, Сегодня властвую собою, А завтра прихотям я раб. Мурзам твоим не подражая, Почасту ходишь ты пешком, И пища самая простая Бывает за твоим столом; Не дорожа твоим покоем, Читаешь, пишешь пред налоем И всем из твоего пера Блаженство смертным проливаешь; Подобно в карты не играешь, Как я, от утра до утра. Не слишком любишь маскарады, А в клуб не ступишь и ногой; Храня обычаи, обряды, Не донкишотствуешь собой; Коня парнасска не седлаешь, К духам в собранье не въезжаешь, Не ходишь с трона на Восток; Но кротости ходя стезею, Благотворящею душою Полезных дней проводишь ток. А я, проспавши до полудни, Курю табак и кофе пью; Преобращая в праздник будни, Кружу в химерах мысль мою: То плен от персов похищаю, То стрелы к туркам обращаю; То, возмечтав, что я султан, Вселенну устрашаю взглядом; То вдруг, прельщался нарядом, Скачу к портному по кафтан. Или в пиру я пребогатом, Где праздник для меня дают, Где блещет стол сребром и златом, Где тысячи различных блюд: Там славный окорок вестфальской, Там звенья рыбы астраханской, Там плов и пироги стоят; Шампанским вафли запиваю И все на свете забываю Средь вин, сластей и аромат. Или средь рощицы прекрасной В беседке, где фонтан шумит, При звоне арфы сладкогласной, Где ветерок едва дышит, Где все мне роскошь представляет, К утехам мысли уловляет, Томит и оживляет кровь, На бархатном диване лежа, Младой девицы чувства нежа, Вливаю в сердце ей любовь. Или великолепным цугом В карете английской, златой, С собакой, шутом, или другом, Или с красавицей какой Я под качелями гуляю; В шинки пить меду заезжаю; Или, как то наскучит мне, По склонности моей к премене, Имея шапку набекрене, Лечу на резвом бегуне. Или музыкой и певцами, Органом и волынкой вдруг, Или кулачными бойцами И пляской веселю мой дух; Или, о всех делах заботу Оставя, езжу на охоту И забавляюсь лаем псов; Или над Невскими брегами Я тешусь по ночам рогами И греблей удалых гребцов. Иль, сидя дома, я прокажу, Играя в дураки с женой; То с ней на голубятню лажу, То в жмурки резвимся порой; То в свайку с нею веселюся, То ею в голове ищуся; То в книгах рыться я люблю, Мой ум и сердце просвещаю, Полкана и Бову читаю; За Библией, зевая, сплю. Таков, Фелица, я развратен! Но на меня весь свет похож. Кто сколько мудростью ни знатен, Но всякий человек есть ложь. Не ходим света мы путями, Бежим разврата за мечтами. Между лентяем и брюзгой, Между тщеславья и пороком Нашел кто разве ненароком. Путь добродетели прямой. Нашел, – но льзя ль не заблуждаться Нам, слабым смертным, в сем пути, Где сам рассудок спотыкаться И должен вслед страстям идти; Где нам ученые невежды, Как мгла у путников, тмят вежды? Везде соблазн и лесть живет; Пашей всех роскошь угнетает. Где ж добродетель обитает? Где роза без шипов растет? Тебе единой лишь пристойно, Царевна! свет из тьмы творить; Деля Хаос на сферы стройно, Союзом целость их крепить. Из разногласия согласье И из страстей свирепых счастье Ты можешь только созидать. Так кормщик, через понт плывущий, Ловя под парус ветр ревущий, Умеет судном управлять. Едина ты лишь не обидишь, Не оскорбляешь никого, Дурачествы сквозь пальцы видишь, Лишь зла не терпишь одного; Проступки снисхожденьем правишь, Как волк овец, людей не давишь, Ты знаешь прямо цену их. Царей они подвластны воле, — Но Богу правосудну боле, Живущему в законах их. Ты здраво о заслугах мыслишь, Достойным воздаешь ты честь; Пророком ты того не числишь, Кто только рифмы может плесть, А что сия ума забава — Калифов добрых честь и слава. Снисходишь ты на лирный лад: Поэзия тебе любезна, Приятна, сладостна, полезна, Как летом вкусный лимонад. Слух идет о твоих поступках, Что ты нимало не горда; Любезна и в делах и в шутках, Приятна в дружбе и тверда; Что ты в напастях равнодушна, А в славе так великодушна, Что отреклась и мудрой слыть. Еще же говорят неложно, Что будто завсегда возможно Тебе и правду говорить. Неслыханное также дело, Достойное тебя одной, Что будто ты народу смело О всем, и въявь и под рукой, И знать и мыслить позволяешь, И о себе не запрещаешь И быль и небыль говорить; Что будто самым крокодилам, Твоих всех милостей зоилам, Всегда склоняешься простить. Стремятся слез приятных реки Из глубины души моей. О! коль счастливы человеки Там должны быть судьбой своей, Где ангел кроткий, ангел мирный, Сокрытый в светлости порфирной, С небес ниспослан скиптр носить! Там можно пошептать в беседах И, казни не боясь, в обедах За здравие царей не пить. Там с именем Фелицы можно В строке описку поскоблить Или портрет неосторожно Ее на землю уронить. Там свадеб шутовских не парят, В ледовых банях их не жарят, Не щелкают в усы вельмож; Князья наседками не клохчут, Любимцы въявь им не хохочут И сажей не марают рож. Ты ведаешь, Фелица! правы И человеков, и царей; Когда ты просвещаешь нравы, Ты не дурачишь так людей; В твои от дел отдохновеньи Ты пишешь в сказках поученьи И Хлору в азбуке твердишь: «Не делай ничего худого, И самого сатира злого Лжецом презренным сотворишь». Стыдишься слыть ты тем великой, Чтоб страшной, нелюбимой быть; Медведице прилично дикой Животных рвать и кровь их пить. Без крайнего в горячке бедства Тому ланцетов нужны ль средства, Без них кто обойтися мог? И славно ль быть тому тираном, Великим в зверстве Тамерланом, Кто благостью велик, как Бог? Фелицы слава – слава Бога, Который брани усмирил; Который сира и убога Покрыл, одел и накормил; Который оком лучезарным Шутам, трусам, неблагодарным И праведным свой свет дарит; Равно всех смертных просвещает, Больных покоит, исцеляет, Добро лишь для добра творит. Который даровал свободу В чужие области скакать, Позволил своему народу Сребра и золота искать; Который воду разрешает И лес рубить не запрещает; Велит и ткать, и прясть, и шить; Развязывая ум и руки, Велят любить торги, науки И счастье дома находить; Которого закон, десница Дают и милости и суд. — Вещай, премудрая Фелица! Где отличен от честных плут? Где старость по миру не бродит? Заслуга хлеб себе находит? Где месть не гонит никого? Где совесть с правдой обитают? Где добродетели сияют? — У трона разве твоего! Но где твой трон сияет в мире? Где, ветвь небесная, цветешь? В Багдаде? Смирне? Кашемире? — Послушай, где ты ни живешь, — Хвалы мои тебе приметя, Не мни, чтоб шапки иль бешметя За них я от тебя желал. Почувствовать добра приятство Такое есть души богатство, Какого Крез не собирал. Прошу великого пророка, Да праха ног твоих коснусь, Да слов твоих сладчайша тока И лицезренья наслаждусь! Небесные прошу я силы, Да, их простря сафирны крылы, Невидимо тебя хранят От всех болезней, зол и скуки; Да дел твоих в потомстве звуки, Как в небе звезды, возблестят.

 

Благодарность Фелице

предшественница дня златого, Весення утрення заря, Когда из понта голубого Ведет к нам звездного царя, Румяный взор свой осклабляет На чела гор, на лоно вод, Багряным златом покрывает Поля, леса и неба свод. Крылаты кони по эфиру Летят и рассекают мрак, Любезное светило миру Пресветлый свой возносит зрак; Бегут толпами тени черны. Какое зрелище очам! Там блещет брег в реке зеленый, Там светят перлы по лугам. Там степи, как моря, струятся, Седым волнуясь ковылем; Там тучи журавлей стадятся, Валторн с высот пуская гром; Там небо всюду лучезарно Янтарным пламенем блестит, — Мое так сердце благодарно К тебе усердием горит. К тебе усердием, Фелица, О кроткий ангел во плоти! Которой разум и десница Нам кажут к счастию пути. Когда тебе в нелицемерном Угодна слоге простота, Внемли, – но в чувствии безмерном Мои безмолвствуют уста. Когда поверх струистой влаги Благоприятный дунет ветр, Попутны вострепещут флаги И ляжет между водных недр За кораблем сребро грядою, — Тогда испустят глас пловцы И с восхищенною душою Вселенной полетят в концы. Когда небесный возгорится В пиите огнь, он будет петь; Когда от бремя дел случится И мне свободный час иметь, — Я праздности оставлю узы, Игры, беседы, суеты; Тогда ко мне приидут музы, И лирой возгласишься ты.

 

Бог

О Ты, пространством бесконечный, Живый в движеньи вещества, Теченьем времени превечный, Без лиц, в трех лицах божества! Дух всюду сущий и единый, Кому нет места и причины, Кого никто постичь не мог. Кто все собою наполняет, Объемлет, зиждет, сохраняет, Кого мы называем: Бог! Измерить океан глубокий, Сочесть пески, лучи планет Хотя и мог бы ум высокий, — Тебе числа и меры нет! Не могут духи просвещенны, От света Твоего рожденны, Исследовать судеб Твоих: Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает, В твоем величьи исчезает, Как в вечности прошедший миг. Хаоса бытность довременну Из бездн Ты вечности воззвал, А вечность, прежде век рожденну, В себе самом Ты основал: Себя Собою составляя, Собою из Себя сияя, Ты свет, откуда свет истек. Создавши все единым словом, В твореньи простираясь новом, Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек! Ты цепь существ в себе вмещаешь, Ее содержишь и живишь; Конец с началом сопрягаешь И смертию живот даришь. Как искры сыплются, стремятся, Так солнцы от Тебя родятся; Как в мразный, ясный день зимой Пылинки инея сверкают, Вратятся, зыблются, сияют, — Так звезды в безднах под Тобой. Светил возжженных миллионы В неизмеримости текут, Твои они творят законы, Лучи животворящи льют. Но огненны сии лампады, Иль рдяных кристален громады, Иль волн златых кипящий сонм, Или горящие эфиры, Иль вкупе все светящи миры — Перед Тобой – как нощь пред днем. Как капля в море опущенна, Вся твердь перед Тобой сия. Но что мной зримая вселенна? И что перед Тобою я? В воздушном океане оном, Миры умножа миллионом Стократ других миров, – и то, Когда дерзну сравнить с Тобою, Лишь будет точкою одною: А я перед тобой – ничто. Ничто! – Но Ты во мне сияешь Величеством Твоих доброт; Во мне себя изображаешь, Как солнце в малой капле вод. Ничто! – Но жизнь я ощущаю. Несытым некаким летаю Всегда пареньем в высоты; Тебя душа моя быть чает, Вникает, мыслит, рассуждает: Я есмь – конечно есть и Ты! Ты есть! – Природы чин вещает, Гласит мое мне сердце то, Меня мой разум уверяет, Ты есть – и я уж не ничто! Частица целой я вселенной, Поставлен, мнится мне, в почтенной Средине естества я той, Где кончил тварей Ты телесных, Где начал Ты духов небесных И цепь существ связал всех мной. Я связь миров повсюду сущих, Я крайня степень вещества; Я средоточие живущих, Черта начальна божества; Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю, Я царь – я раб – я червь – я бог! Но, будучи я столь чудесен, Отколе происшел? – безвестен; А сам собой я быть не мог. Твое созданье я, Создатель! Твоей премудрости я тварь, Источник жизни, благ податель, Душа души моей и царь! Твоей то правде нужно было, Чтоб смертну бездну преходило Мое бессмертно бытие; Чтоб дух мой в смертность облачился И чтоб чрез смерть я возвратился, Отец! в бессмертие Твое. Неизъяснимый, непостижный! Я знаю, что души моей Воображении бессильны И тени начертатьТтвоей; Но если славословить должно, То слабым смертным невозможно Тебя ничем иным почтить, Как им к Тебе лишь возвышаться, В безмерной разности теряться И благодарны слезы лить.

 

Властителям и судиям

Восстал Всевышний Бог, да судит Земных богов во сонме их; Доколе, рек, доколь вам будет Щадить неправедных и злых? Ваш долг есть: сохранять законы, На лица сильных не взирать, Без помощи, без обороны Сирот и вдов не оставлять. Ваш долг: спасать от бед невинных, Несчастливым подать покров; От сильных защищать бессильных, Исторгнуть бедных из оков. Не внемлют! – видят и не знают! Покрыты мздою очеса: Злодействы землю потрясают, Неправда зыблет небеса. Цари! – Я мнил, вы боги властны, Никто над вами не судья, — Но вы, как я, подобно страстны И так же смертны, как и я. И вы подобно так падете, Как с древ увядший лист падет! И вы подобно так умрете, Как ваш последний раб умрет! Воскресни, Боже! Боже правых! И их молению внемли: Приди, суди, карай лукавых И будь един царем земли!

 

Осень во время осады Очакова

Спустил седой Эол Борея С цепей чугунных из пещер; Ужасные криле расширя, Махнул по свету богатырь; Погнал стадами воздух синий. Сгустил туманы в облака, Давнул, – и облака расселись, Пустился дождь и восшумел. Уже румяна Осень носит Снопы златые на гумно, И роскошь винограду просит Рукою жадной на вино. Уже стада толпятся птичьи, Ковыль сребрится по степям; Шумящи красно-желты листьи Расстлались всюду по тропам. В опушке заяц быстроногий, Как колпик поседев, лежит; Ловецки раздаются роги, И выжлиц лай и гул гремит. Запасшися крестьянин хлебом, Ест добры щи и пиво пьет; Обогащенный щедрым небом, Блаженство дней своих поет. Борей на Осень хмурит брови И Зиму с севера зовет: Идет седая чародейка, Косматым машет рукавом; И снег, и мраз, и иней сыплет И воды претворяет в льды; От хладного ее дыханья Природы взор оцепенел. Наместо радуг испещренных Висит по небу мгла вокруг, А на коврах полей зеленых Лежит рассыпан белый пух. Пустыни сетуют и долы, Голодны волки воют в них; Древа стоят и холмы голы, И не пасется стад при них. Ушел олень на тундры мшисты, И в логовище лег медведь; По селам нимфы голосисты Престали в хороводах петь; Дымятся серым дымом домы, Поспешно едет путник в путь, Небесный Марс оставил громы И лег в туманы отдохнуть. Российский только Марс, Потемкин, Не ужасается зимы: По развевающим знаменам Полков, водимых им, орел Над древним царством Митридата Летает и темнит луну; Под звучным крил его мельканьем То черн, то бледн, то рдян Эвксин. Огонь, в волнах неугасимый, Очаковские стены жрет, Пред ними росс непобедимый И в мраз зелены лавры жнет; Седые бури презирает. На льды, на рвы, на гром летит, В водах и в пламе помышляет: Или умрет, иль победит. Мужайся, твердый росс и верный, Еще победой возблистать! Ты не наемник – сын усердный; Твоя Екатерина мать, Потемкин – вождь, Бог – покровитель; Твоя геройска грудь – твой щит, Честь – мзда твоя, вселенна – зритель, Потомство плесками гремит. Мужайтесь, росски Ахиллесы, Богини северной сыны! Хотя вы в Стикс не погружались. Но вы бессмертны по делам. На вас всех мысль, на вас всех взоры. Дерзайте ваших вслед отцов! И ты спеши скорей, Голицын! Принесть в твой дом с оливой лавр. Твоя супруга златовласа, Пленира сердцем и лицом. Давно желанного ждет гласа, Когда ты к ней приедешь в дом; Когда с горячностью обнимешь Ты семерых твоих сынов, На матерь нежны взоры вскинешь И в радости не сыщешь слов. Когда обильными речами Потом восторг свой изъявишь, Бесценными побед венцами Твою супругу удивишь; Геройские дела расскажешь Ее ты дяди и отца, И дух и ум его докажешь И как к себе он влек сердца. Спеши, супруг, к супруге верной, Обрадуй ты, утешь ее; Она задумчива, печальна, В простой одежде, и, власы Рассыпав по челу нестройно, Сидит за столиком в софе; И светло-голубые взоры Ее всечасно слезы льют. Она к тебе вседневно пишет: Твердит то славу, то любовь, То жалостью, то негой дышит, То страх ее смущает кровь; То дяде торжества желает, То жаждет мужниной любви, Мятется, борется, вещает: «Коль долг велит, ты лавры рви!» В чертоге вкруг ее безмолвном Не смеют нимфы пошептать; В восторге только музы томном Осмелились сей стих бряцать. — Румяна Осень! – радость мира! Умножь, умножь еще твой плод! Приди, желанна весть! – и лира Любовь и славу воспоет.

 

На птичку

Поймали птичку голосисту И ну сжимать ее рукой. Пищит бедняжка вместо свисту; А ей твердят: «Пой, птичка, пой!»

 

Водопад

Алмазна сыплется гора С высот четыремя скалами, Жемчугу бездна и сребра Кипит внизу, бьет вверх буграми; От брызгов синий холм стоит, Далече рев в лесу гремит. Шумит – и средь густого бора Теряется в глуши потом; Луч чрез поток сверкает скоро; Под зыбким сводом древ, как сном Покрыты, волны тихо льются, Рекою млечною влекутся. Седая пена по брегам Лежит буграми в дебрях темных; Стук слышен млатов по ветрам, Визг пил и стон мехов подъемных: О водопад! в твоем жерле Все утопает в бездне, в мгле! Ветрами ль сосны пораженны? — Ломаются в тебе в куски; Громами ль камни отторженны? — Стираются тобой в пески; Сковать ли воду льды дерзают? — Как пыль стеклянна ниспадают. Волк рыщет вкруг тебя и, страх В ничто вменяя, становится; Огонь горит в его глазах, И шерсть на нем щетиной зрится; Рожденный на кровавый бой, Он воет согласясь с тобой. Лань идет робко, чуть ступает, Вняв вод твоих падущих рев, Рога на спину приклоняет И быстро мчится меж дерев; Ее страшит вкруг шум, бурь свист И хрупкий под ногами лист. Ретивый конь, осанку горду Храня, к тебе порой идет; Крутую гриву, жарку морду Подняв, храпит, ушми прядет; И подстрекаем быв, бодрится, Отважно в хлябь твою стремится. Под наклоненным кедром вниз, При страшной сей красе природы, На утлом пне, который свис С утеса гор на яры воды, Я вижу – некий муж седой Склонился на руку главой. Копье, и меч, и щит великой, Стена отечества всего, И шлем, обвитый повиликой, Лежат во мху у ног его. В броне блистая злато-рдяной, Как вечер во заре румяной, — Сидит – и, взор вперя к водам, В глубокой думе рассуждает: «Не жизнь ли человеков нам Сей водопад изображает? — Он также блеском струй своих Поит надменных, кротких, злых. Не так ли с неба время льется, Кипит стремление страстей, Честь блещет, слава раздается, Мелькает счастье наших дней, Которых красоту и радость Мрачат печали, скорби, старость? Не зрим ли всякий день гробов, Седин дряхлеющей вселенной? Не слышим ли в бою часов Глас смерти, двери скрып подземной? Не упадает ли в сей зев С престола царь и друг царев? Падут – и вождь непобедимый, В Сенате Цезарь средь похвал, В тот миг, желал как диадимы, Закрыв лице плащом, упал; Исчезли замыслы, надежды, Сомкнулись алчны к трону вежды. Падут – и несравненный муж Торжеств несметных с колесницы, Пример великих в свете душ, Презревший прелесть багряницы, Пленивший Велизар царей В темнице пал, лишен очей. Падут. – И не мечты прельщали, Когда меня, в цветущий век, Давно ли города встречали, Как в лаврах я, в оливах тек? Давно ль? – Но ах! теперь во брани Мои не мещут молний длани! Ослабли силы, буря вдруг Копье из рук моих схватила; Хотя и бодр еще мой дух, Судьба побед меня лишила». Он рек – и тихим позабылся сном. Морфей покрыл его крылом. Сошла октябрьска нощь на землю, На лоно мрачной тишины; Нигде я ничего не внемлю, Кроме ревущия волны, О камни с высоты дробимой И снежною горою зримой. Пустыня, взор насупя свой, Утесы и скалы дремали; Волнистой облака грядой Тихонько мимо пробегали, Из коих трепетна, бледна Проглядывала вниз луна. Глядела, и едва блистала, Пред старцем преклонив рога. Как бы с почтеньем познавала В нем своего того врага, Которого она страшилась, Кому вселенная дивилась. Он спал, – и чудотворный сон Мечты ему являл геройски: Казалося ему, что он Непобедимы водит войски; Что вкруг его перун молчит, Его лишь мановенья зрит; Что огнедышущи за перстом Ограды вслед его идут; Что в поле гладком, вкруг отверстом, По слову одному растут Полки его из скрытых станов, Как холмы в море из туманов; Что только по траве росистой Ночные знать его шаги; Что утром пыль, под твердью чистой, Уж поздно зрят его враги; Что остротой своих зениц Блюдет он их, как ястреб птиц; Что, положа чертеж и меры, Как волхв невидимый, в шатре, Тем кажет он в долу химеры, Тем в тиграх агнцев на горе, И вдруг решительным умом На тысячи бросает гром; Что орлю дерзость, гордость лунну, У черных и янтарных волн, Смирил Колхиду златорунну, И белого царя урон Рая вечерня пред границей Отмстил победами сторицей; Что, как румяной луч зари, Страну его покрыла слава; Чужие вожди и цари, Своя владычица, держава, И все везде его почли, Триумфами превознесли; Что образ, имя и дела Цветут его средь разных глянцев; Что верх сребристого чела В венце из молненных румянцев Блистает в будущих родах, Отсвечивался в сердцах; Что зависть, от его сиянья Свой бледный потупляя взор, Среди безмолвного стенанья Ползет и ищет токмо нор, Куда бы от него сокрыться, И что никто с ним не сравнится. Он спит – и в сих мечтах веселых Внимает завыванье псов, Рев ветров, скрып дерев дебелых, Стенанье филинов и сов, И вещих глас вдали животных, И тихий шорох вкруг бесплотных. Он слышит: сокрушилась ель, Станица вранов встрепетала, Кремнистый холм дал страшну щель, Гора с богатствами упала; Грохочет эхо по горам, Как гром гремящий по громам. Он зрит одету в ризы черны Крылату некую жену, Власы имевшу распущенны, Как смертну весть, или войну, С косой в руках, с трубой стоящу, И слышит он: «проснись!» гласящу. На шлеме у нее орел Сидел с перуном помраченным, В нем герб отечества он зрел; И, быв мечтой сей возбужденным, Вздохнул и, испустя слез дождь, Вещал: «Знать, умер некий вождь! Блажен, когда, стремясь за славой, Он пользу общую хранил, Был милосерд в войне кровавой И самых жизнь врагов щадил: Благословен средь поздных веков Да будет друг сей человеков! Благословенна похвала Надгробная его да будет, Когда всяк жизнь его, дела По пользам только помнить будет; Когда не блеск его прельщал И славы ложной не искал! О слава, слава в свете сильных! Ты точно сей есть водопад. Он вод стремлением обильных И шумом льющихся прохлад Великолепен, светл, прекрасен, Чудесен, силен, громок, ясен; Дивиться вкруг себя людей Всегда толпами собирает, — Но если он водой своей Удобно всех не напояет, Коль рвет брега и в быстротах Его нет выгод смертным, – ах! Не лучше ль менее известным, А более полезным быть; Подобясь ручейкам прелестным, Поля, луга, сады кропить И тихим вдалеке журчаньем Потомство привлекать с вниманьем? Пусть на обросший дерном холм Приидет путник и воссядет И, наклонясь своим челом На подписанье гроба, скажет: «Не только славный лишь войной, Здесь скрыт великий муж душой». О! будь бессмертен, витязь бранный. Когда ты весь соблюл свой долг!» — Вещал сединой муж венчанный И, в небеса воззрев, умолк. Умолк, – и глас его промчался, Глас мудрый всюду раздавался. Но кто там идет по холмам, Глядясь, как месяц, в воды черны? Чья тень спешит по облакам В воздушные жилища горны? На темном взоре и челе Сидит глубока дума в мгле! Какой чудесный дух крылами От севера парит на юг? Ветр медлен течь его стезями, Обозревает царствы вдруг; Шумит, и как звезда блистает, И искры в след свой рассыпает. Чей труп, как на распутье мгла, Лежит на темном лоне нощи? Простое рубище чресла, Два лепта покрывают очи, Прижаты к хладной груди персты, Уста безмолвствуют отверсты! Чей одр – земля, кров – воздух синь, Чертоги – вкруг пустынны виды? Не ты ли, счастья, славы сын, Великолепный князь Тавриды? Не ты ли с высоты честей Незапно пал среди степей? Не ты ль наперсником близ трона У северной Минервы был; Во храме муз друг Аполлона; На поле Марса вождем слыл; Решитель дум в войне и мире, Могущ – хотя и не в порфире? Не ты ль, который взвесить смел Мощь росса, дух Екатерины И, опершись на них, хотел Вознесть твой грсм на те стремнины, На коих древний Рим стоял И всей вселенной колебал? Не ты ль, который орды сильны Соседей хищных истребил, Пространны области пустынны Во грады, в нивы обратил, Покрыл понт Черный кораблями, Потряс среду земли громами? Не ты ль, который знал избрать Достойный подвиг росской силе, Стихии самые попрать В Очакове и в Измаиле, И твердой дерзостью такой Быть дивом храбрости самой? Се ты, отважнейший из смертных! Парящий замыслами ум! Не шел ты средь путей известных, Но проложил их сам – и шум Оставил по себе в потомки; Се ты, о чудный вождь Потемкин! Се ты, которому врата Торжественные созидали; Искусство, разум, красота Недавно лавр и мирт сплетали; Забавы, роскошь вкруг цвели, И счастье с славой следом шли. Се ты, небесного плод дара Кому едва я посвятил, В созвучность громкого Пиндара Мою настроить лиру мнил, Воспел победу Измаила, Воспел, – но смерть тебя скосила! Увы! и хоров сладкий звук Моих в стенанье превратился; Свалилась лира с слабых рук, И я там в слезы погрузился, Где бездны разноцветных звезд Чертог являли райских мест. Увы! – и громы онемели, Ревущие тебя вокруг; Полки твои осиротели, Наполнили рыданьем слух; И все, что близ тебя блистало, Уныло и печально стало. Потух лавровый твой венок, Гранена булава упала, Меч в полножны войти чуть мог, Екатерина возрыдала! Полсвета потряслось за ней Незапной смертию твоей! Оливы свежи и зелены Принес и бросил Мир из рук; Родства и дружбы вопли, стоны И муз ахейских жалкий звук Вокруг Перикла раздается: Марон по Меценате рвется, Который почестей в лучах, Как некий царь, как бы на троне, На сребро-розовых конях, На златозарном фаэтоне, Во сонме всадников блистал И в смертный черный одр упал! Где слава? Где великолепье? Где ты, о сильный человек? Мафусаила долголетье Лишь было б сон, лишь тень наш век; Вся наша жизнь не что иное, Как лишь мечтание пустое. Иль нет! – тяжелый некий шар, На нежном волоске висящий, В который бурь, громов удар И молнии небес ярящи Отвсюду беспрестанно бьют, И ах! зефиры легки рвут. Единый час, одно мгновенье Удобны царствы поразить. Одно стихиев дуновенье Гигантов в прах преобразить; Их ищут места – и не знают: В пыли героев попирают! Героев? – Нет! Но их дела Из мрака и веков блистают; Нетленна память, похвала И из развалин вылетают, Как холмы, гробы их цветут; Напишется Потемкин труд. Театр его – был край Эвксина, Сердца обязанные – храм; Рука с венцом – Екатерина; Гремяща слава – фимиам; Жизнь – жертвенник торжеств и крови, Гробница – ужаса, любови. Когда багровая луна Сквозь мглу блистает темной нощи, Дуная мрачная волна Сверкает кровью, и сквозь рощи Вкруг Измаила ветр шумит, И слышен стон, – что турок мнит? Дрожит, – и во очах сокрытых Еще ему штыки блестят, Где сорок тысяч вдруг убитых Вкруг гроба Вейсмана лежат. Мечтаются ему их тени И росс в крови их по колени! Дрожит – и обращает взгляд Он робко на окрестны виды; Столпы на небесах горят По суше, по морям Тавриды! И мнит, в Очакове что вновь Течет его и мерзнет кровь. Но в ясный день, средь светлой влаги Как ходят рыбы в небесах И вьются полосаты флаги, Наш флот на вздутых парусах Вдали белеет на лиманах, — Какое чувство в россиянах? Восторг, восторг они, – а страх И ужас турки ощущают; Им мох и терны во очах, Нам лавр и розы расцветают На мавзолеях у вождей, Властителей земель, морей. Под древом, при заре вечерней, Задумчиво Любовь сидит, От цитры ветерок весенний Ее повсюду голос мчит; Перлова грудь ее вздыхает, Геройский образ оживляет. Поутру солнечным лучом Как монумент златый зажжется, Лежат объяты серны сном И пар вокруг холмов виется, Пришедши старец надпись зрит: «Здесь труп Потемкина сокрыт!» Алцибиадов прах! – И смеет Червь ползать вкруг его главы? Взять шлем Ахиллов не робеет, Нашедши в поле, Фирс? – Увы! И плоть, и труд коль истлевает, Что ж нашу славу составляет? Лишь истина дает венцы Заслугам, кои не увянут; Лишь истину поют певцы, Которых вечно не престанут Греметь перуны сладких лир; Лишь праведника свят кумир. Услышьте ж, водопады мира! О славой шумные главы! Ваш светел меч, цветна порфира, Коль правду возлюбили вы, Когда имели только мету, Чтоб счастие доставить свету. Шуми, шуми, о водопад! Касаяся странам воздушным, Увеселяй и слух и взгляд Твоим стремленьем светлым, звучным И в поздной памяти людей Живи лишь красотой твоей! Живи! – и тучи пробегали Чтоб редко по водам твоим, В умах тебя не затмевали Разжженный гром и черный дым; Чтоб был вблизи, вдали любезен Ты всем; сколь дивен, столь полезен. И ты, о водопадов мать! Река, на Севере гремяща, О Суна! коль с высот блистать Ты можешь – и, от зарь горяща, Кипишь и сеешься дождем Сафирным, пурпурным огнем, — То тихое твое теченье — Где ты сама себе равна, Мила, быстра и не в стремленье, И в глубине твоей ясна, Важна без пены, без порыву, Полна, велика без разливу, И без примеса чуждых вод Поя златые в нивах бреги, Великолепный свой ты ход Вливаешь в светлый сонм Онеги — Какое зрелище очам! Ты тут подобна небесам.

 

Ласточка

О домовитая Ласточка! О милосизая птичка! Грудь красно-бела, касаточка, Летняя гостья, певичка! Ты часто по кровлям щебечешь, Над гнездышком сидя поешь, Крылышками движешь, трепещешь, Колокольчиком в горлышке бьешь. Ты часто по воздуху вьешься, В нем смелые круги даешь; Иль стелешься долу, несешься, Иль в небе простряся плывешь. Ты часто во зеркале водном Под рдяной играешь зарей, На зыбком лазуре бездонном Тенью мелькаешь твоей. Ты часто, как молния, реешь Мгновенно туды и сюды; Сама за собой не успеешь Невидимы видеть следы, — Но видишь там всю ты вселенну, Как будто с высот на ковре: Там башню, как жар, позлащенну, В чешуйчатом флот там сребре; Там рощи в одежде зеленой, Там нивы в венце золотом, Там холм, синий лес отдаленный, Там мошки толкутся столпом; Там гнутся с утеса в понт воды, Там ластятся струи к берегам. Всю прелесть ты видишь природы, Зришь лета роскошного храм; Но видишь и бури ты черны И осени скучной приход; И прячешься в бездны подземны, Хладея зимою, как лед. Во мраке лежишь бездыханна, — Но только лишь придет весна И роза вздохнет лишь румяна, Встаешь ты от смертного сна; Встанешь, откроешь зеницы И новый луч жизни ты пьешь; Сизы расправя косицы, Ты новое солнце поешь. Душа моя! гостья ты мира: Не ты ли перната сия? — Воспой же бессмертие, лира! Восстану, восстану и я, — Восстану – и в бездне эфира Увижу ль тебя я, Пленира?

 

Вельможа

Не украшение одежд Моя днесь муза прославляет, Которое, в очах невежд, Шутов в вельможи наряжает; Не пышности я песнь пою; Не истуканы за кристаллом, В кивотах блещущи металлом, Услышат похвалу мою. Хочу достоинствы я чтить, Которые собою сами Умели титлы заслужить Похвальными себе делами; Кого ни знатный род, ни сан, Ни счастие не украшали; Но кои доблестью снискали Себе почтенье от граждан. Кумир, поставленный в позор, Несмысленную чернь прельщает; Но коль художников в нем взор Прямых красот не ощущает, — Се образ ложныя молвы, Се глыба грязи позлащенной! И вы, без благости душевной, Не все ль, вельможи, таковы? Не перлы перские на вас И не бразильски звезды ясны, — Для возлюбивших правду глаз Лишь добродетели прекрасны, Они суть смертных похвала. Калигула! твой конь в Сенате Не мог сиять, сияя в злате: Сияют добрые дела. Осел останется ослом, Хотя осыпь его звездами; Где должно действовать умом, Он только хлопает ушами. О! тщетно счастия рука, Против естественного чина, Безумца рядит в господина Или в шумиху дурака. Каких ни вымышляй пружин, Чтоб мужу бую умудриться, Не можно век носить личин, И истина должна открыться. Когда не сверг в боях, в судах, В советах царских, супостатов, — Всяк думает, что я Чупятов В мароккских лентах и звездах. Оставя скипетр, трон, чертог, Быв странником, в пыли и в поте, Великий Петр, как некий бог, Блистал величеством в работе: Почтен и в рубище герой! Екатерина в низкой доле И не на царском бы престоле Была великою женой. И впрямь, коль самолюбья лесть Не обуяла б ум надменный, — Что наше благородство, честь. Как не изящности душевны? Я князь – коль мой сияет дух; Владелец – коль страстьми владею; Болярин – коль за всех болею, Царю, закону, церкви друг. Вельможу должны составлять Ум здравый, сердце просвещенно; Собой пример он должен дать, Что звание его священно, Что он орудье власти есть, Подпора царственного зданья; Вся мысль его, слова, деянья Должны быть – польза, слава, честь. А ты, вторый Сарданапал! К чему стремишь всех мыслей беги? На то ль, чтоб век твой протекал Средь игр, средь праздности и неги? Чтоб пурпур, злато всюду взор В твоих чертогах восхищали, Картины в зеркалах дышали, Мусия, мрамор и фарфор? На то ль тебе пространный свет, Простерши раболепны длани, На прихотливый твой обед Вкуснейших яств приносит дани, Токай – густое льет вино, Левант – с звездами кофе жирный, Чтоб не хотел за труд всемирный Мгновенье бросить ты одно? Там воды в просеках текут И, с шумом вверх стремясь, сверкают; Там розы средь зимы цветут И в рощах нимфы воспевают На то ль, чтобы на все взирал Ты оком мрачным, равнодушным, Средь радостей казался скучным И в пресыщении зевал? Орел, по высоте паря, Уж солнце зрит в лучах полдневных, — Но твой чертог едва заря Румянит сквозь завес червленных; Едва по зыблющим грудям С тобой лежащия Цирцеи Блистают розы и лилеи, Ты с ней покойно спишь, – а там? А там израненный герой, Как лунь во бранях поседевший, Начальник прежде бывший твой, — В переднюю к тебе пришедший Принять по службе твой приказ, — Меж челядью твоей златою, Поникнув лавровой главою, Сидит и ждет тебя уж час! А там – вдова стоит в сенях И горьки слезы проливает, С грудным младенцем на руках, Покрова твоего желает. За выгоды твои, за честь Она лишилася супруга; В тебе его знав прежде друга, Пришла мольбу свою принести. А там – на лестничный восход Прибрел на костылях согбенный Бесстрашный, старый воин тот, Тремя медальми украшенный, Которого в бою рука Избавила тебя от смерти: Он хочет руку ту простерти Для хлеба от тебя куска. А там, – где жирный пес лежит, Гордится вратник галунами, — Заимодавцев полк стоит, К тебе пришедших за долгами. Проснися, сибарит! – Ты спишь Иль только в сладкой неге дремлешь, Несчастных голосу не внемлешь И в развращенном сердце мнишь: «Мне миг покоя моего Приятней, чем в исторьи веки; Жить для себя лишь одного, Лишь радостей уметь пить реки, Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом; Стыд, совесть – слабых душ тревога! Нет добродетели! нет Бога!» — Злодей, увы! – И грянул гром. Блажен народ, который полн Благочестивой веры к Богу, Хранит царев всегда закон, Чтит нравы, добродетель строгу Наследным перлом жен, детей, В единодушии – блаженство, Во правосудии – равенство, Свободу – во узде страстей! Блажен народ! – где царь главой, Вельможи – здравы члены тела, Прилежно долг все правят свой, Чужого не касаясь дела; Глава не ждет от ног ума И сил у рук не отнимает, Ей взор и ухо предлагает, — Повелевает же сама. Сим твердым узлом естества Коль царство лишь живет счастливым, — Вельможи! – славы, торжества Иных вам нет, как быть правдивым; Как блюсть народ, царя любить, О благе общем их стараться; Змеей пред троном не сгибаться, Стоять – и правду говорить. О росский бодрственный народ, Отечески хранящий нравы! Когда расслаб весь смертных род, Какой ты не причастен славы? Каких в тебе вельможей нет? — Тот храбрым был средь бранных звуков; Здесь дал бесстрашный Долгоруков Монарху грозному ответ. И в наши вижу времена Того я славного Камилла, Которого труды, война И старость дух ке утомила. От грома звучных он побед Сошел в шалаш свой равнодушно, И от сохи опять послушно Он в поле Марсовом живет. Тебе, герой! желаний муж! Не роскошью, вельможа славный; Кумир сердец, пленитель душ, Вождь, лавром, маслиной венчанный! Я праведну здесь песнь воспел. Ты ею славься, утешайся, Борись вновь с бурями, мужайся, Как юный возносись орел. Пари – и с высоты твоей По мракам смутного эфира Громовой пролети струей И, опочив на лоне мира, Возвесели еще царя. — Простри твой поздный блеск в народе, Как отдает свой долг природе Румяна вечера заря.

 

Памятник

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный, Металлов тверже он и выше пирамид; Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный, И времени полет его не сокрушит. Так! – весь я не умру; но часть меня большая. От тлена убежав, по смерти станет жить, И слава возрастет моя, не увядая, Доколь славянов род вселенна будет чтить. Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных, Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал; Всяк будет помнить то в народах неисчетных, Как из безвестности я тем известен стал, Что первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить, В сердечной простоте беседовать о Боге И истину царям с улыбкой говорить. О Муза! возгордись заслугой справедливой, И презрит кто тебя, сама тех презирай; Непринужденною рукой, неторопливой, Чело твое зарей бессмертия венчай.

 

На возвращение графа Зубова из Персии

Цель нашей жизни – цель к покою: Проходим для того сей путь, Чтобы от мразу иль от зною Под кровом нощи отдохнуть. Здесь нам встречаются стремнины, Там терны, там ручьи в тени; Там мягкие луга, равнины, Там пасмурны, там ясны дни; Сей с холма в пропасть упадает, А тот взойти спешит на холм. Кого же разум почитает Из всех, идущих сим путем, По самой истине счастливым? Не тех ли, что, челом к звездам Превознесяся горделивым, Мечтают быть равны богам; Что в пурпуре и на престоле Превыше смертных восседят? Иль тех, что в хижине, в юдоле, Смиренно на соломе спят? Ах, нет! – не те и не другие Любимцы прямо суть небес, Которых мучат страхи злые, Прельщают сны приятных грез, — Но тот блажен, кто не боится Фортуны потерять своей, За ней на высоту не мчится, Идет середнею стезей, И след во всяком состоянья Цветами усыпает свой; Кто при конце своих ристаний Вдали зреть может за собой Аллею подвигов прекрасных; Дав совести своей отчет В минутах светлых и ненастных, С улыбкою часы те чтет, Как сам благими насладился, Как спас других от бед, от нужд, Как быть всем добрым торопился, Раскаянья и вздохов чужд. О юный вождь! сверша походы, Прошел ты с воинством Кавказ, Зрел ужасы, красы природы: Как, с ребр там страшных гор лиясь, Ревут в мрак бездн сердиты реки; Как с чел их с грохотом снега Падут, лежавши целы веки; Как серны, вниз склонив рога, Зрят в мгле спокойно под собою Рожденье молний и громов. Ты зрел – как ясною порою Там солнечны лучи, средь льдов, Средь вод, играя, отражаясь, Великолепный кажут вид; Как, в разноцветных рассеваясь Там брызгах, тонкий дождь горит; Как глыба там сизо-янтарна, Навесясь, смотрит в темный бор; А там заря злато-багряна Сквозь лее увеселяет взор. Ты видел – Каспий, протягаясь, Как в камышах, в песках лежит, Лицом веселым осклабляясь, Пловцов ко плаванью манит; И вдруг как, бурей рассердяся, Встает в упор ее крылам, То скачет в твердь, то, в ад стремяся, Трезубцем бьет по кораблям; Столбом власы седые вьются, И глас его гремит в горах. Ты видел – как во тьме секутся С громами громы в облаках, Как бездны пламень извергают, Как в тучах роет огнь бразды, Как в воздухе пары сгорают, Как светят свеч в лесах ряды. Ты видел, – как в степи средь зною Огромных змей стога кишат, Как блещут пестрой чешуею И льют, шипя, друг в друга яд. Ты домы зрел царей, – вселенну, Внизу, вверху, ты видел все; Упадшу спицу, вознесенну, Вертяще мира колесо. Ты зрел – и как в Вратах Железных (О! вспомни ты о сем часе!) По духу войск, тобой веденных, По младости твоей, красе, По быстром персов покореньи В тебе я Александра чтил! О! вспомни, как в том восхищенья, Пророча, я тебя хвалил: «Смотри, – я рек, – триумф минуту, А добродетель век живет». Сбылось! – Игру днесь счастья люту И как оно к тебе хребет Свой с грозным смехом повернуло, Ты видишь, – видишь, как мечты Сиянье вкруг тебя заснуло, Прошло, – остался только ты. Остался ты! – и та прекрасна Душа почтенна будет ввек, С которой ты внимал несчастна И был в вельможе человек, Который с сердцем откровенным Своих и чуждых принимал, Старейших вкруг себя надменным Воззрением не огорчал. Ты был что есть, – и не страшися Объятия друзей своих. Приди ты к ним! Иль уклонися Познать премудрость царств иных. Учиться никогда не поздно, Исправь проступки юных лет; То сердце прямо благородно. Что ищет над собой побед. Смотри, как в ясный день, как в буре Суворов тверд, велик всегда! Ступай за ним! – небес в лазуре Еще горит его звезда. Кто был на тысяще сраженьях Не победим, а победил, Нет нужды в блесках, в украшеньях Тому, кто царство покорил! Умей лишь сделаться известным По добродетелям своим И не тужи по снам прелестным, Мечтавшимся очам твоим: Они прошли – и возвратятся; Пройти вновь могут – и прийти. Как страннику в пути встречаться Со многим должно, и идти, И на горах и под горами, Роскошничать и глад терпеть, — Бывает так со всеми нами, Премены рока долг наш зреть. Но кто был мужествен душою, Шел равнодушней сим путем, Тот ближе был к тому покою, К которому мы все идем.

 

Арфа

Не в летний ль знойный день прохладный ветерок В легчайшем сне на грудь мою приятно дует? Не в злаке ли журчит хрустальный ручеек? Иль милая в тени древес меня целует? Нет! арфу слышу я: ее волшебный звук, На рогах дремлющий, согласьем тихоструйным Как эхо мне вдали щекочет неявно слух Иль шумом будит вдруг вблизи меня перунным. Так ты, подруга муз! лиешь мне твой восторг Под быстрою рукой играющей хариты, Когда ее чело венчает вкуса бог И улыбаются любовию ланиты. Как весело внимать, когда с тобой она Поет про родину, отечество драгое, И возвещает мне, как там цветет весна, Как время катится в Казани золотое! О колыбель моих первоначальных дней! Невинности моей и юности обитель! Когда я освещусь опять твоей зарей И твой по-прежнему всегдашний буду житель? Когда наследственны стада я буду зреть, Вас, дубы камские, от времени почтенны! По Волге между сел на парусах лететь И гробы обнимать родителей священны? Звучи, о арфа! ты все о Казани мне! Звучи, как Павел в ней явился благодатен! Мила нам добра весть о нашей стороне: Отечества и дым нам сладок и приятен.

 

Стрелок

Я охотник был измлада За дичиною гулять: Меду сладкого не надо, Лишь бы в поле пострелять. На лету я птиц пернатых, Где завидел, тут стрелял; В нехохлатых и хохлатых, Лишь прицелил, попадал. Но вечор вдруг повстречалась Лебедь белая со мной, Вмиг крылами размахалась И пошла ко мне на бой. Хвать в колчан, ан стрел уж нету, Лук опущен; стал я в пень. Ах! беречь было монету Белую на черный день.

 

Русские девушки

Зрел ли ты, певец Тиисский! Как в лугу весной бычка Пляшут девушки российски Под свирелью пастушка? Как, склонясь главами, ходят, Башмаками в лад стучат, Тихо руки, взор поводят И плечами говорят? Как их лентами златыми Челы белые блестят, Под жемчугами драгими Груди нежные дышат? Как сквозь жилки голубые Льется розовая кровь, На ланитах огневые Ямки врезала любовь? Как их брови соболины, Полный искр соколий взгляд, Их усмешка – души львины И орлов сердца разят? Коль бы видел дев сих красных, Ты б гречанок позабыл И на крыльях сладострастных Твой Эрот прикован был.

 

Снигирь

Что ты заводишь песню военну Флейте подобно, милый Снигирь? С кем мы пойдем войной на Гиену? Кто теперь вождь наш? Кто богатырь? Сильный где, храбрый, быстрый Суворов? Северны громы в гробе лежат. Кто перед ратью будет, пылая, Ездить на кляче, есть сухари; В стуже и в зное меч закаляя, Спать на соломе, бдеть до зари; Тысячи воинств, стен и затворов С горстью россиян все побеждать? Быть везде первым в мужестве строгом; Шутками зависть, злобу штыком, Рок низлагать молитвой и Богом; Скиптры давая, зваться рабом; Доблестей быв страдалец единых, Жить для царей, себя изнурять? Нет теперь мужа в свете столь славна: Полно петь песню военну, Снигирь! Бранна музыка днесь не забавна, Слышен отвсюду томный вой лир; Львиного сердца, крыльев орлиных Нет уже с нами! – что воевать?

 

Тончию

Бессмертный Тончи! ты мое Лицо в том, слышу, пишешь виде, В каком бы мастерство твое В Омире древнем, Аристиде, Сократе и Катоне ввек Потомков поздных удивляло; В сединах лысиной сияло, И в нем бы зрелся человек. Но лысина или парик, Но тога иль мундир кургузый Соделали, что ты велик? Нет! философия и музы; Они нас славными творят. О! если б осенял дух правый И освещал меня луч славы, — Пристал бы всякий мне наряд. Так, живописец-философ! Пиши меня в уборах чудных, Как знаешь ты; но лишь любовь Увековечь ко мне премудрых. А если слабости самим И величайшим людям сродны, Не позабудь во мне подобны, Чтоб зависть улыбалась им. Иль нет, ты лучше напиши Меня в натуре самой грубой: В жестокий мраз с огнем души, В косматой шапке, скутав шубой; Чтоб шел, природой лишь водим, Против погод, волн, гор кремнистых, В знак, что рожден в странах я льдистых, Что был прапращур мой Багрим. Не испугай жены, друзей, Придай мне нежности немного: Чтоб был я ласков для детей, Лишь в должности б судил всех строго; Чтоб жар кипел в моей крови, А очи мягкостью блистали; Красотки бы по мне вздыхали Хоть в платонической любви.

 

Фонарь

Гремит орган на стогне трубный, Пронзает нощь и тишину; Очаровательный огнь чудный Малюет на стене луну. В ней ходят тени разнородны: Волшебник мудрый, чудотворный, Жезла движеньем, уст, очес То их творит, то истребляет; Народ толпами поспешает Смотреть к нему таких чудес. Явись! И бысть. Пещеры обитатель дикий, Из тьмы ужасной превеликий Выходит лев. Стоит, – по гриве лапой кудри Златые чешет, вьет хвостом; И рев И взор его, как в мраке бури, Как яры молнии, как гром, Сверкая, по лесам грохочет. Он рыщет, скачет, пищи хочет И, меж древес Озетя агницу смиренну, Прыгнув, разверз уж челюсть гневну… Исчезнь! Исчез. Явись! И бысть. Средь гладких океана сткляных, Зарею утренней румяных, Спокойных недр Голубо-сизый, солнцеокой, Усатый, тучный, рыбий князь, Осетр, Из влаги появясь глубокой, Пернатой лыстью вкруг струясь, Сквозь водну дверь глядит, гуляет, — Но тут ужасный зверь всплывает К нему из бездн: Стремит в свои вод реки трубы И как серпы занес уж зубы… Исчезнь! Исчез. Явись! И бысть. С долины мирныя, зелены В полудни лебедь, вознесенный Под облака, Веселый глас свой ниспускает; Его долина, роща, холм, Река Стократно эхом повторяет, — Но тут, как быстрый с свистом гром, На рамена его сребристы Орел прожорливый, когтистый Упал с небес. Клюет, терзает, бьет крылами, И пух летит, как снег, полями… Исчезнь! Исчез. Явись! И бысть. Спустилось солнце, – вечер темный Открыл на небе миллионы Горящих звезд. Огнисты, легки метеоры Слетают блещущим клубком От мест Превыспренних – ив мраке взоры, Как искры, веселят огнем; Одна на дом тут упадает, Раздута ветром, зажигает, И в пламе город весь! Столбом дым, жупел в воздух вьется, Пожар, как рдяны волны, льется… Исчезнь! Исчез. Явись! И бысть. Торговый гость, смотря на счеты, От жажды к злату и заботы Хотя дрожит Товарищей над барышами, В паи деля товары их; Но бдит И ползает над чертежами Всечасно странствиев морских. В очках его всезряще око Уж судно зрит в морях далеко Сквозь сладких слез; На нем вздут парус, флаг, дым, пламень Близ пристани подводный камень… Исчезнь! Исчез. Явись! И бысть. Оратай нив трудолюбивый, Богобоязный, терпеливый, Пролив свой пот, Ходя под зноем за сохою И туком угобзя бразды. Ждет год От брошенных его рукою Семян собрать себе плоды. Златым колосья соком полны, Уже колеблются, как волны, И тень небес Его труд правый осеняет, — Но град из тучи упадает… Исчезнь! Исчез. Явись! И бысть. Чета младая новобрачных — В златых, блистающих, безмрачных Цепях своих — Любви в блаженстве утопает; Преодолев препятства все, Жених От радости в восторге тает И, в плен отдавшися красе, Забыв на ложе прежни скуки, В уста ее целует, в руки И средь завес Коснулся уж забав рукою, — Но блещет смерть над ним косою… Исчезнь! Исчез. Явись! И бысть. Отважный, дерзкий вождь, счастливый, Чрез свой пронырливый, кичливый И твердый дух Противны разметав знамены, И на чело свое собрав Вокруг С народов многих лавр зеленый, И царские права поправ, В чаду властолюбивой страсти У всей народной силы, власти Взял перевес; Граждан не внемлет добрых стону, Простер десницу на корону… Исчезнь! Исчез. Не обавательный ль, волшебный, Магический сей мир фонарь? Где видны тени переменны, Где, веселяся ими, царь Иль маг какой, волхв непостижный, В своих намереньях обширный, Планет круг тайно с высоты Единым перстом обращает И земнородных призывает Мечтами быть иль зреть мечты! Почто ж, о смертный дерзновенный, Невежда средь своих наук! Летая мыслями надменный Иль ползая в пыли, как жук, Бежишь ты счастья за мечтами, Толь преходящими пред нами, Быв гостем, позванным на пир? Не лучше ль блеском их не льститься, Но зодчему тому дивиться, Кто создал столь прекрасный мир? Так будем, будем равнодушно Мы зрительми его чудес; Что рок велит, творить послушно, Забавой быв других очес; Пускай тот управляет нами, Кто движет солнцами, звездами; Он знает их и наш конец! Велит – я возвышаюсь. Речет – я понижаюсь. Сей мир – мечты; их Бог творец!

 

Лебедь

Необычайным я пареньем От тленна мира отделюсь, С душой бессмертною и пеньем, Как лебедь, в воздух поднимусь. В двояком образе нетленный, Не задержусь в вратах мытарств; Над завистью превознесенный, Оставлю под собой блеск царств. Да, так! Хоть родом я не славен, Но, будучи любимец муз, Другим вельможам я не равен, И самой смертью предпочтусь. Не заключит меня гробница, Средь звезд не превращусь я в прах, Но, будто некая цевница, С небес раздамся в голосах. И се уж кожа, зрю, перната Вкруг стан обтягивает мой; Пух на груди, спина крылата, Лебяжьей лоснюсь белизной. Лечу, парю – и под собою Моря, леса, мир вижу весь; Как холм, он высится главою, Чтобы услышать Богу песнь. С Курильских островов до Буга, От Белых до Каспийских вод Народы, света с полукруга, Составившие россов род. Со временем о мне узнают: Славяне, гунны, скифы, чудь, И все, что бранью днесь пылают, Покажут перстом – и рекут: «Вот тот летит, что, строя лиру, Языком сердца говорил И, проповедуя мир миру, Себя всех счастьем веселил». Прочь с пышным, славным погребеньем, Друзья мои! Хор муз, не пой! Супруга! облекись терпеньем! Над мнимым мертвецом не вой.

 

Евгению. Жизнь Званская

Блажен, кто менее зависит от людей, Свободен от долгов и от хлопот приказных, Не ищет при дворе ни злата, ни честей И чужд сует разнообразных! Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть, С пространства в тесноту, с свободы за затворы, Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть И пред вельможей пышны взоры? Возможно ли сравнять что с вольностью златой, С уединением и тишиной на Званке? Довольство, здравие, согласие с женой, Покой мне нужен – дней в останке. Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор; Мой утренюет дух правителю вселенной; Благодарю, что вновь чудес, красот позор Открыл мне в жизни толь блаженной. Пройдя минувшую и не нашедши в ней, Чтоб черная змия мне сердце угрызала, О! коль доволен я, оставил что людей И честолюбия избег от жала! Дыша невинностью, пью воздух, влагу рос, Зрю на багрянец зарь, на солнце восходяще, Ищу красивых мест между лилей и роз, Средь сада храм жезлом чертяще. Иль, накорми моих пшеницей голубей, Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги; На разноперых птиц, поющих средь сетей, На кроющих, как снегом, луги. Пастушьего вблизи внимаю рога зов, Вдали тетеревей глухое токованье, Барашков в воздухе, в кустах свист соловьев, Рев крав, гром жолн и коней ржанье. На кровле ж зазвенит как ласточка, и пар Повеет с дома мне манжурской иль левантской, Иду за круглый стол: и тут-то раздобар О снах, молве градской, крестьянской; О славных подвигах великих тех мужей, Чьи в рамах по стенам златых блистают лицы. Для вспоминанья их деяний, славных дней, И для прикрас моей светлицы, В которой поутру иль ввечеру порой Дивлюся в Вестнике, в газетах иль журналах, Россиян храбрости, как всяк из них герой, Где есть Суворов в генералах; В которой к госпоже, для похвалы гостей, Приносят разные полотна, сукна, ткани, Узорны образцы салфеток, скатертей, Ковров, и кружев, и вязани; Где с скотен, пчельников, и с птичен, и прудов То в масле, то в сотах зрю злато под ветвями, То пурпур в ягодах, то бархат-пух грибов, Сребро, трепещуще лещами; В которой, обозрев больных в больнице, врач Приходит доносить о их вреде, здоровье, Прося на пищу им: тем с поливкой калач, А тем лекарствица, в подспорье; Где также иногда по биркам, по костям, Усастый староста, иль скопидом брюхатой, Дает отчет казне, и хлебу, и вещам, С улыбкой часто плутоватой. И где, случается, гудожники млады Работы кажут их на древе, на холстине И получают в дар подачи за труды, А в час и денег по полтине. И где до ужина, чтобы прогнать как сон, В задоре иногда в игры зело горячи Играем в карты мы, в ерошки, в фараон, По грошу в долг и без отдачи. Оттуда прихожу в святилище я муз И с Флакком, Пиндаром, богов воседши в пире, К царям, к друзьям моим иль к небу возношусь Иль славлю сельску жизнь на лире; Иль в зеркало времен, качая головой, На страсти, на дела зрю древних, новых веков, Не видя ничего, кроме любви одной К себе, – и драки человеков. «Все суета сует! – я, воздыхая, мню; Но, бросив взор на блеск светила полудневна, — О, коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю? Творцом содержится вселенна. Да будет на земли и в небесах Его Единого во всем вседействующа воля! Он видит глубину всю сердца моего, И строится моя им доля». Дворовых между тем, крестьянских рой детей Сбирается ко мне не для какой науки, А взять по нескольку баранок, кренделей, Чтобы во мне не зрели буки. Письмоводитель мой тут должен на моих Бумагах мараных, пастух как на овечках, Репейник вычищать, – хоть мыслей нет больших, Блестят и жучки в епанечках. Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут; Идет за трапезу гостей хозяйка с хором. Я озреваю стол – и вижу разных блюд Цветник, поставленный узором. Багряна ветчина, зелены щи с желтком, Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером Там щука пестрая – прекрасны! Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус; Но не обилием иль чуждых стран приправой: А что опрятно все и представляет Русь, Припас домашний, свежий, здравой. Когда же мы донских и крымских кубки вин, И липца, воронка и чернопенна пива Запустим несколько в румяный лоб хмелин, — Беседа за сластьми шутлива. Но молча вдруг встаем – бьет, искрами горя, Древ русских сладкий сок до подвенечных бревен: За здравье с громом пьем любезного царя. Цариц, царевичей, царевен. Тут кофе два глотка; схрапну минут пяток; Там в шахматы, в шары иль из лука стрелами, Пернатый к потолку лаптой мечу леток И тешусь разными играми. Иль из кристальных вод, купален, между древ, От солнца, от людей под скромным осененьем, Там внемлю юношей, а здесь плесканье дев, С душевным неким восхищеньем. Иль в стекла оптики картинные места Смотрю моих усадьб; на свитках грады, царства, Моря, леса, – лежит вся мира красота В глазах, искусств через коварства. Иль в мрачном фонаре любуюсь, звезды зря Бегущи в тишине по синю волн стремленью: Так солнцы в воздухе, я мню, текут горя, Премудрости ко прославленью. Иль смотрим, как вода с плотины с ревом льет И, движа машину, древа на доски делит; Как сквозь чугунных пар столпов на воздух бьет, Клокоча огнь, толчет и мелет. Иль любопытны, как бумажны руны волн В лотки сквозь игл, колес, подобно снегу, льются В пушистых локонах, и тьмы вдруг веретен Марииной рукой прядутся. Иль как на лен, на шелк цвет, пестрота и лоск, Все прелести, красы, берутся с поль царицы; Сталь жесткая, глядим, как мягкий, алый воск, Куется в бердыши милицы. И сельски ратники как, царства став щитом, Бегут с стремленьем в строй во рыцарском убранстве «За веру, за царя мы, – говорят, – помрем, Чем у французов быть в подданстве». Иль в лодке вдоль реки, по брегу пеш, верхом, Качусь на дрожках я соседей с вереницей; То рыбу удами, то дичь громим свинцом, То зайцев ловим псов станицей. Иль стоя внемлем шум зеленых, черных волн, Как дерн бугрит соха, злак трав падет косами, Серпами злато нив, – и ароматов полн Порхает ветр меж нимф рядами. Иль смотрим, как бежит под черной тучей тень По копнам, по снопам, коврам желто-зеленым И сходит солнышко на нижнюю степень К холмам и рощам сине-темным. Иль, утомясь, идем скирдов, дубов под сень: На бреге Волхова разводим огнь дымистый; Глядим, как на воду ложится красный день, И пьем под небом чай душистый. Забавно! в тьме челнов с сетьми как рыбаки, Ленивым строем плыв, страшат тварь влаги стуком; Как парусы суда и лямкой бурлаки Влекут одним под песнью духом. Прекрасно! тихие, отлогие брега И редки холмики, селений мелких полны, Как, полосаты их клоня поля, луга, Стоят над током струй безмолвны. Приятно! как вдали сверкает луч с косы И эхо за лесом под мглой гамит народа, Жнецов поющих, жниц полк идет с полосы, Когда мы едем из похода. Стекл заревом горит мой храмовидный дом. На гору желтый всход меж роз осиявая, Где встречу водомет шумит лучей дождем, Звучит музыка духовая. Из жерл чугунных гром по праздникам ревет; Под звездной молнией, под светлыми древами Толпа крестьян, их жен вино и пиво пьет, Поет и пляшет под гудками. Но скучит как сия забава сельска нам, Внутрь дома тешимся столиц увеселеньем; Велим талантами родных своих детям Блистать: музыкой, пляской, пеньем. Амурчиков, харит плетень иль хоровод, Заняв у Талии игру и Терпсихоры, Цветочные венки пастух пастушке вьет, — А мы на них и пялим взоры. Там с арфы звучный порывный в души гром, Здесь тихогрома с струн смягченны, плавны тоны Бегут, – и в естестве согласия во всем Дают нам чувствовать законы. Но нет как праздника, и в будни я один, На возвышении сидя столпов перильных, При гуслях под вечер, челом моих седин Склонясь, ношусь в мечтах умильных, — Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? Мимолетящи суть все времени мечтаньи: Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум И всех зефиров повеваньи. Ах! где ж, ищу я вкруг, минувший красный день? Победы слава где, лучи Екатерины? Где Павловы дела? – Сокрылось солнце, – тень!.. Кто весть и впредь полет орлиный? Вид лета красного нам Александров век; Он сердцем нежных лир удобен двигать струны; Блаженствовал под ним в спокойстве человек, Но мещет днесь и он перуны. Умолкнут ли они? – Сие лишь знает тот, Который к одному концу все правит сферы; Он перстом их своим как строй какой ведет, Ко благу общему склоняя меры. Он корни помыслов, он зрит полет всех мечт И поглумляется безумству человеков: Тех «свещает мрак, тех помрачает свет, И днешних, и грядущих веков. Грудь россов утвердил, как стену, он в отпор Темиру новому под Пултуском, Прейсш-Лау; Младых вождей расцвел победами там взор, И скрыл орла седого славу. Так самых светлых звезд блеск меркнет от нощей. Что жизнь ничтожная? Моя скудельна лира! Увы! и даже прах спахнет моих костей Сатурн крылами с тленна мира. Разрушится сей дом, засохнет бор и сад, Не воспомянется нигде и имя Званки; Но сов, сычей из дупл огнезеленый взгляд И разве дым сверкнет с землянки. Иль нет, Евгений! ты, быв некогда моих Свидетель песен здесь, взойдешь на холм тот страшный, Который тощих недр и сводов внутрь своих Вождя, волхва, гроб кроет мрачный, От коего как гром катается над ним С булатных ржавых врат, и сбруи медной гулы Так слышны под землей, как грохотом глухим В лесах трясясь, звучат стрел тулы. Так, разве ты, отец! святым твоим жезлом Ударив об доски, заросши мхом, железны, И свитых вкруг моей могилы змей гнездом Прогонишь – бледну зависть – в бездны; Не аря на колесо веселых, мрачных дней, На возвышение, на пониженье счастья, Единой правдою меня в умах людей Чрез Клии воскресишь согласья. Так, в мраке вечности она своей трубой Удобна лишь явить то место, где отзывы От лиры моея шумящею рекой Неслись чрез холмы, долы, нивы. Ты слышал их, – и ты, будя твоим пером Потомков ото сна, близ Севера столицы, Шепнешь в слух страннику, в дали как тихий гром: «Здесь Бога жил певец, Фелицы».

 

Признание

Не умел я притворяться, На святого походить, Важным саном надуваться И философа брать вид; Я любил чистосердечье, Думал нравиться лишь им, Ум и сердце человечье Были гением моим. Если я блистал восторгом, С струн моих огонь летел, — Не собой блистал я – Богом; Вне себя я Бога пел. Если звуки посвящались Лиры моея царям, — Добродетельми казались Мне они равны богам. Если за победы громки Я венцы сплетал вождям, — Думал перелить в потомки Души их и их детям. Если где вельможам властным Смел я правду брякнуть вслух, — Мнил быть сердцем беспристрастным Им, царю, отчизне друг. Если ж я и суетою Сам был света обольщен, — Признаюся, красотою Быв плененным, пел и жен. Словом: жег любви коль пламень, Падал я, вставал в мой век. Брось, мудрец, на гроб мой камень, Если ты не человек.

 

«Река времен в своем стремленьи…»

Река времен в своем стремленьи Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей. А если что и остается Чрез звуки лиры и трубы, То вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы.

 

Василий Васильевич Капнист (1758–1823)

 

Анакреонтические оды

 

Мотылек

Кверху жаворонок вьется, Над горой летит соко́л, Выше облаков несется К солнцу дерзостный орел, Но летает над землею, С мягкой травки на цветок, Нежной пылью золотою Отягченный мотылек. Так и мне судьбою вечно Низкий положе́н предел. В урне роковой, конечно, Жребий мой отяжелел. Случай как ни потрясает Урну, все успеха нет; Как жезлом в ней ни мешает, Жребий мой на низ падет. Так и быть, – пусть на вершине Гордые дубы стоят, Ветры бурные в долине Низким лозам не вредят. Если ж рок и тут озлится, Что осталося? – терпеть! Боле счастливый боится, Чем несчастный, умереть.

 

Богатство убогого

Кто счастья ищет в свете, Тщеславие любя, Тот ввек имей в предмете Лишь одного себя. Но я лишь рад покою, Гордыне не служу, В сей хижине с тобою Я счастье нахожу. Купцы в моря глубоки За златом пусть плывут; Цари пусть крови токи За шаг границы льют, Но я, не алча кровью Купить вселенной всей, Твоей одной любовью Богаче всех царей. Хоть хижина убога, С тобой она мне храм; Я в ней прошу от Бога Спокойства только нам. Но века чтоб прибавить, О том я не молюсь: Тебя, мой друг! оставить И пережить боюсь.

 

Горацианские оды

 

Время

(Кн. II, ода XIV(

Неприметно утекают Воскрыленные лета. Старости не удаляют Ум ни сердца правота; И прогнать не могут мимо Смерти, ввек неумолимой. Хоть молебны кто всяк день Петь о многолетстве станет, Смерть, привязчива, как тень, На минуту не отстанет. Все – и раб, и царь с венцом — Спустимся в подземный дом. Тщетно кровью обагренных Будем убегать полей, Волн беречься разъяренных И зараз осенних дней: К предкам должно преселиться, Праху с прахом съединиться. Должно все оставить здесь: Дом, роскошную услугу, Нежную с детьми супругу; И, из саженных древес, Ельник лишь один постылый Нас проводит до могилы. Все мы так, как тень, пройдем, А наследник наш богатый, Цельным капским тароватый, Век нетронутым вином, Закутя пиры и балы, Через край нальет бокалы.

 

Разные стихотворения

 

На кончину Гавриила Романовича Державина

Державин умер!.. слух идет, И все молве сей доверяют. Но здесь и тени правды нет: Бессмертные не умирают!

 

Приближение грозы

В тучу солнце закатилось, Черну, как сгущенный дым, Небо светлое покрылось Мрачным саваном нощным. Быть грозе: уж буря воет; Всколебавшись, лес шумит, Вихрь порывный жатву роет, Грозный гул вдали гремит. Поспешайте в копны сено И снопы златые класть, Дождь пока коснит мгновенно Ливнем на долины пасть, Ветр покуда не засеял Градом ваших нив, лугов И по терну не развеял Дорогих земли даров. Поздно будет вам, уж поздно Помогать от лютых бед, Дождь когда из тучи грозной Реки на поля прольет. Детушек тогда придется Уносить в село бегом; Счастлив, кто и там спасется! Слышите ль? Уж грянул гром!

 

В память береста

Здесь берест древний, величавый, Тягча береговый утес, Стоял, как патриарх древес: Краса он был и честь дубравы, Над коею чело вознес. Перуном, бурей пощаженный, Веками он свой век счислял, Но бодрость важную казал И, ветви распростря зелены, Весь берег тенью устилал. Ах! сколько крат в дни летня зноя, Гнетомый скукой иль тоской, Пришед под свод его густой, Я сладкого искал покоя — И сладкий находил покой. От бури, от дождя, от града Он был надежный мне покров; И мягче шелковых ковров В тени, где стлалася прохлада, Под ним ковер мне был готов. Там, в час священных вдохновений, Внимать я гласу музы мнил, Мечтой себя там часто льстил, Что Флакка добродушный гений Над головой моей парил. Мечты то были; но мечтами Не все ль златятся наши дни? В гостеприимной там тени, Под кровом береста, часами Мне представлялися они. Казалось, дряхлостью сляченна, Меня он, старца, преживет, И в круге многих, многих лет, От своего чела взнесенна, Над правнуками тень прострет. Но Псел скопленными струями, Когда весенний таял снег, Усиля свой упорный бег, Меж преплетенными корнями Под берестом смывает брег. «Уж берест клонится на воду, Подрывшу брега крутизну, Уж смотрит в мрачну глубину, И скоро, в бурну непогоду, Вверх корнем ринулся б ко дну. Главой в реку б он погрузился И, с илом там сгустя песок, Свободный воспятил бы ток; Об ветви б легкий челн разбился». Пришел и твой, о берест! рок. У корня уж лежит секира! О скорбь! Но чем переменить? Злой рок решил тебя истнить, Тебя, невинный житель мира, И мне твоим убийцей быть! Прости ж, прямый мой покровитель, Теперь – лишь жалости предмет! Прости – и мой уж час грядет: Твой гость, невольный твой губитель, Тебя недолго преживет. Но рок нас не разлучит вечно: Ты часто мне дарил покой, — В тебе ж и прах почиет мой: Скончав путь жизни скоротечной, Покроюся – твоей доской.

 

Александр Николаевич Радищев (1749–1802)

 

«Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?…»

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? — Я тот же, что и был и буду весь мой век: Не скот, не дерево, не раб, но человек! Дорогу проложить, где не бывало следу, Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах, Чувствительным сердцам и истине я в страх В острог Илимский еду.

 

Осьмнадцатое столетие

Урна времян часы изливает каплям подобно: Капли в ручьи собрались; в реки ручьи возросли И на дальнейшем брегу изливают пенистые волны Вечности в море; а там нет ни предел, ни брегов; Не возвышался там остров, ни дна там лот не находит; Веки в него протекли, в нем исчезает их след. Но знаменито вовеки своею кровавой струею С звуками грома течет наше столетье туда; И сокрушил наконец корабль, надежды несущий, Пристани близок уже, в водоворот поглощен, Счастие и добродетель, и вольность пожрал омут ярый, Зри, восплывают еще страшны обломки в струе. Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро, Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех, Крови – в твоей колыбели, припевание – громы сраженьев, Ах, омоченно в крови ты ниспадаешь во гроб; Но зри, две вознеслися скалы во среде струй кровавых: Екатерина и Петр, вечности чада! и росс. Мрачные тени созади, впреди их солнце; Блеск лучезарный его твердой скалой отражен. Там многотысячнолетны растаяли льды заблужденья, Но зри, стоит еще там льдяный хребет, теремясь; Так и они – се воля Господня – исчезнут, растая, Да человечество в хлябь льдяну, трясясь, не падет. О незабвенно столетие! радостным смертным даруешь Истину, вольность и свет, ясно созвездье вовек; Мудрости смертных столпы разрушив, ты их паки создало; Царства погибли тобой, как раздробленный корабль; Царства ты зиждешь; они расцветут и низринутся паки; Смертный что зиждет, все то рушится, будет все прах. Но ты творец было мысли: они ж суть творения Бога, И не погибнут они, хотя бы гибла земля; Смело счастливой рукою завесу творенья возвеяв, Скрыту природу сглядев в дальном таилище дел, Из океана возникли новы народы и земли, Нощи глубокой из недр новы металлы тобой. Ты исчисляешь светила, как пастырь играющих агнцев; Нитью вождения вспять ты призываешь комет; Луч рассечен тобой света; ты новые солнца воззвало; Новы луны изо тьмы дальной воззвало пред нас; Ты побудило упряму природу к рожденью чад новых; Даже летучи пары ты заключило в ярем; Молнью небесну сманило во узы железны на землю И на воздушных крылах смертных на небо взнесло. Мужественно сокрушило железны ты двери призраков, Идолов свергло к земле, что мир на земле почитал. Узы прервало, что дух наш тягчили, да к истинам новым Молньей крылатой парит, глубже и глубже стремясь. Мощно, велико ты было, столетье! дух веков прежних Пал пред твоим олтарем ниц и безмолвен, дивясь. Но твоих сил недостало к изгнанию всех духов ада, Брызжущих пламенный яд чрез многотысящный век, Их недостало на бешенство, ярость, железной ногою Что подавляют цветы счастья и мудрости в нас. Кровью на жертвеннике еще хищности смертны багрятся, И человек претворен в люта тигра еще. Пламенник браней, зри, мычется там на горах и на нивах, В мирных долинах, в лугах, мычется в бурной волне. Зри их сопутников черных! – ужасны!.. идут – ах! идут, зри: (Яко ночные мечты) лютости, буйства, глад, мор! Иль невозвратен навек мир, дающий блаженство народам? Или погрязнет еще, ах, человечество глубже? Из недр гроба столетия глас утешенья изыде: Срини отчаяние! смертный, надейся, Бог жив. Кто духу бурь повелел истязати бунтующи волны, Времени держит еще цепь тот всесильной рукой: Смертных дух бурь не развеет, зане суть лишь твари дневные, Солнца на всходе цветут, блекнут с закатом они; Вечна едина премудрость. Победа ее увенчает, После тревог воззовет, смертных достойный… Утро столетия нова кроваво еще нам явилось, Но уже гонит свет дня нощи угрюмую тьму; Выше и выше лети ко солнцу, орел ты российский, Свет ты на землю снеси, молньи смертельны оставь. Мир, суд правды, истина, вольность лиются от трона, Екатериной, Петром вздвигнут, чтоб счастлив был росс. Петр и ты, Екатерина! дух ваш живет еще с нами. Зрите на новый вы век, зрите Россию свою. Гений хранитель всегда, Александр, будь у нас…

 

Семен Сергеевич Бобров (1763–1810)

 

Ночь

Звучит на башне медь – час нощи; Во мраке стонет томный глас. Все спят, – прядут лишь парки тощи; Ах! – гроба ночь покрыла нас. Все тихо вкруг; лишь меж собою Толпящись тени, мнится мне, Как тихи ветры над водою, В туманной шепчут тишине. Сон мертвый с дикими мечтами Во тьме над кровами парит, Шумит пушистыми крылами, И с крыл зернистый мак летит. Верхи Петрополя златые Как бы колеблются средь снов, Там стонут птицы роковые, Сидя на высоте крестов. Так меж собой на тверди бьются Столпы багровою стеной, То разбегутся, то сопрутся И сыплют молний треск глухой. Звезда Полярна над столпами Задумчиво сквозь пар глядит; Не движась с прочими полками, На оси золотой дрожит. Встают из моря тучи хладны, Сквозь тусклу тверди высоту Как вранов мчася сонмы гладны, Сугубят грозну темноту. Чреваты влагой капли ноши С воздушных падают зыбей, Как искры, на холмы, на рощи, Чтоб перлами блистать зарей. Кровавая луна, вступая На высоту полден своих И скромный зрак свои закрывая Завесой облаков густых, Слезится втайне и тускнеет, Печальный мещет в бездны взгляд, Смотреться в тихий Бельт не смеет; За ней влечется лик Плиад. Огни блудящи рассекают Тьму в разных полосах кривых И след червленый оставляют Лишь только на единый миг. О муза! толь виденья новы Не значат рок простых людей, По рок полубогов суровый. Не такова ли ночь висела Над Палатинскою горой, Когда над Юлием шипела Сокрыта молния под тьмой, Когда под вешним зодиаком Вкушал сей вождь последний сон? Он зрел зарю, – вдруг вечным мраком Покрылся в Капитольи он. Се полночь! – петел восклицает, Подобно роковой трубе. Полк бледный теней убегает, Покорствуя своей судьбе. Кто ждет в сии часы беспечны, Чтоб превратился милый сон В сон гроба и дремоты вечны И чтоб не видел утра он? Смотри, – какой призрак крылатый Толь быстро ниц, как мысль, летит Или как с тверди луч зубчатый, Крутяся в крутояр, шумит? На крылиях его звенящих В подобии кимвальных струн Лежит устав судеб грозящих И с ним засвеченный перун. То ангел смерти, – ангел грозный; Он медлит, – отвращает зрак, Но тайны рока непреложны; Цель метких молний кроет мрак; Он паки взор свой отвращает И совершает страшный долг… Смотри, над кем перун сверкает? Чей проницает мраки вздох? Варяг , – проснись! – теперь час лютый; Ты спишь, – а там… протяжный звон; Не внемлешь ли в сии минуты Ты колокола смертный стон? Как здесь он воздух раздирает? И ты не ведаешь сего! Еще, – еще он ударяет; Проснешься ли? – Ах! – нет его… Его, – кому в недавны леты Вручило небо жребий твой, И долю дольней полпланеты, И миллионов жизнь, покой, — Его уж нет, – и смерть, толкаясь То в терем, то в шалаш простой, Хватает жертву, улыбаясь, Железною своей рукой. Таков, вселенна, век твой новый, Несущий тайностей фиал! Лишь век седой, умреть готовый, В последни прошумел, – упал — И лег с другими в ряд веками, — Он вдруг фиалом возгремел И, скрыпнув медными осями, В тьму будущего полетел. Миры горящи покатились В гармоньи новой но зыбям; Тут их влиянья ощутились; Тут горы, высясь к облакам, И одночасные пылины, Носимые в лучах дневных, С одной внезапностью судьбины, Дрогнувши, исчезают вмиг. Се власть веков неодолимых, Что кроют радугу иль гром! Одни падут из тварей зримых, Другие восстают потом. Тогда и он с последним стоном, В Авзоньи, в Альпах возгремев И зиждя гром над Альбионом, Уснул, – уснул и грома гнев. Так шар в украйне с тьмою нощи Топленой меди сыпля свет, Выходит из-за дальней рощи И, мнится, холм и дол сожжет; Но дальних гор он не касаясь, Летит, шумит, кипит в зыбях, В дожде огнистом рассыпаясь, Вдруг с треском гибнет в облаках. Ах! – нет его, – он познавает В полудни ранний запад свой; Звезду Полярну забывает И закрывает взор земной. «Прости! – он рек из гроба, мнится. — Прости, земля! – Приспел конец! — Я зрю – трон вышний тамо рдится!.. Зовет, – зовет меня Творец…»

 

Песня с французского

(In vino veritas ets)

В вине вся истина живее, — Пословица твердит давно; Чтоб чарка нам была милее, Бог истину вложил в вино; Сему закону покоряюсь; И я за питуха сочтен; Все мнят, что я вином пленяюсь; Но нет, – я истиной пленен. Все мнят, что сроду я охоты К наукам скучным не имел И, чтоб пожить мне без заботы, Я ставлю прихотям предел; Всяк думает и в уши трубит, Увидевши меня в хмелю: Он в рюмке лишь забаву любит ; Нет, братцы! – истину люблю. Всяк думает, что пламень страстной Подчас мое сердечко жжет И что молодки только красной Для счастья мне недостает; Так; подпиваю и с молодкой; И все шумят, что я хочу Искать утехи с сей красоткой; Эх, братцы! – истины ищу.

 

Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий (1752–1828)

 

«Выйду я на реченьку…»

Выйду я на реченьку, Погляжу на быструю — Унеси мое ты горе, Быстра реченька, с собой. Нет! унесть с собой не можешь Лютой горести моей, Разве грусть мою умножишь, Разве пищу дашь ты ей. За струей струя катится По склоненью твоему, Мысль за мыслью так стремится Все к предмету одному. Ноет сердце, завывает, Страсть мучительну тая. Кем страдаю, тот не знает, Терпит что душа моя. Чем же злую грусть рассею, Сердце успокою чем? Не хочу и не умею В сердце быть властна моем. Милый мой им обладает; Взгляд его – мой весь закон. Томный дух пусть век страдает, Лишь бы мил всегда был он. Лучше век в тоске пребуду, Чем его мне позабыть. Ах! коль милого забуду, Кем же стану, кем же жить? Каждое души движенье — Жертва другу моему. Сердца каждое биенье Посвящаю я ему. Ты, кого не называю, А в душе всегда ношу! Ты, кем вижу, кем пылаю, Кем я мышлю и дышу! Не почувствуй ты досады, Как дойдет мой стон к тебе, Я за страсть не жду награды, Злой покорствуя судьбе. Если ж то найдешь возможным, Силу чувств моих измерь! И приветствием, хоть ложным, Ад души моей умерь!

 

Стрекоза

Лето целое жужжала Стрекоза, не знав забот; А зима когда настала, Так и нечего взять в рот. Нет в запасе, нет ни крошки, Нет ни червячка, ни мошки. Что ж? К соседу муравью Вздумала идти с прошеньем. Рассказав напасть свою, Так, как должно, с умиленьем Просит, чтоб взаймы ей дал Чем до лета прокормиться. Совестью притом божится, Что и рост, и капитал Возвратит она не дале, Как лишь августа в начале. Туго муравей ссужал: Скупость в нем порок природный. «А как в поле хлеб стоял, Что ж ты делала?» – сказал Он заемщице голодной. «Днем и ночью, без души, Пела все я цело лето». – «Пела! весело и это. Ну поди ж теперь пляши».

 

Николай Михайлович Карамзин (1766–1826)

 

Осень

Веют осенние ветры В мрачной дубраве; С шумом на землю валятся Желтые листья. Поле и сад опустели; Сетуют холмы; Пение в рощах умолкло — Скрылися птички. Поздние гуси станицей К югу стремятся, Плавным полетом несяся В горних пределах. Вьются седые туманы В тихой долине; С дымом в деревне мешаясь, К небу восходят. Странник, стоящий на холме, Взором унылым Смотрит на бледную осень, Томно вздыхая. Странник печальный, утешься! Вянет Природа Только на малое время; Все оживится, Все обновится весною; С гордой улыбкой Снова Природа восстанет В брачной одежде. Смертный, ах! вянет навеки! Старец весною Чувствует хладную зиму Ветхия жизни.

 

Странность любви, или бессонница

Кто для сердца всех страшнее? Кто на свете всех милее? Знаю: милая моя! «Кто же милая твоя?» Я стыжусь; мне, право, больно Странность чувств моих открыть И предметом шуток быть. Сердце в выборе не вольно!.. Что сказать? Она… она… Ах! нимало не важна И талантов за собою Не имеет никаких; Не блистает остротою, И движеньем глаз своих Не умеет изъясняться; Не умеет восхищаться Аполлоновым огнем; Философов не читает И в невежестве своем Всю ученость презирает. Знайте также, что она Не Венера красотою — Так худа, бледна собою, Так эфирна и томна, Что без жалости не можно Бросить взора на нее. Странно!.. я люблю ее! «Что ж такое думать должно? Уверяют старики (В этом деле знатоки), Что любовь любовь рождает, — Сердце нравится любя: Может быть, она пленяет Жаром чувств своих тебя; Может быть, она на свете Не имеет ничего Для души своей в предмете, Кроме сердца твоего? Ах! любовь и страсть такая Есть небесная, святая! Ум блестящий, красота Перед нею суета». Нет!.. К чему теперь скрываться? Лучше искренно признаться Вам, любезные друзья, Что жестокая моя Нежной, страстной не бывала И с любовью на меня Глаз своих не устремляла. Нет в ее душе огня! Тщетно пламенем пылаю — В милом сердце лед, не кровь! Так, как Эхо [5] , иссыхаю — Нет ответа на любовь! Очарован я тобою, Бог, играющий судьбою, Бог коварный – Купидон! Ядовитою стрелою Ты лишил меня покою. Как ужасен твой закон, Мудрых мудрости лишая И ученых кабинет В жалкий Бедлам [6] превращая, Где безумие живет! Счастлив, кто не знает страсти! Счастлив хладный человек, Не любивший весь свой век!.. Я завидую сей части И с Титанией люблю Всем насмешникам в забаву!.. [7] По небесному уставу Днем зеваю, ночь не сплю.

 

Послание к Дмитриеву в ответ на его стихи, в которых он жалуется на скоротечность счастливой молодости

Конечно так, – ты прав, мой друг! Цвет счастья скоро увядает, И юность наша есть тот луг, Где сей красавец расцветает. Тогда в эфире мы живем И нектар сладостный пием Из полной олимпийской чаши; Но жизни алая весна Есть миг – увы! пройдет она, И с нею мысли, чувства наши Лишатся свежести своей. Что прежде душу веселило, К себе с улыбкою манило, Немило, скучно будет ей. Надежды и мечты златые, Как птички, быстро улетят, И тени хладные, густые Над нами солнце затемнят, — Тогда, подобно Иксиону, Не милую свою Юнону, Но дым увидим пред собой! [8] И я, о друг мой, наслаждался Своею красною весной; И я мечтами обольщался — Любил с горячностью людей, Как нежных братий и друзей; Желал добра им всей душею; Готов был кровию моею Пожертвовать для счастья их И в самых горестях своих Надеждой сладкой веселился Небесполезно жить для них — Мой дух сей мыслию гордился! Источник радостей и благ Открыть в чувствительных душах; Пленить их истиной святою, Ее нетленной красотою; Орудием небесным быть И в памяти потомства жить Казалось мне всего славнее, Всего прекраснее, милее! Я жребий свой благословлял, Любуясь прелестью награды, — И тихий свет моей лампады С звездою утра угасал. Златое дневное светило Примером, образцом мне было… Почто, почто, мой друг, не век Обманом счастлив человек? Но время, опыт разрушают Воздушный замок юных лет; Красы волшебства исчезают… Теперь иной я вижу свет, — И вижу ясно, что с Платоном Республик нам не учредить, С Питтаком, Фалесом, Зеноном Сердец жестоких не смягчить. Ах! зло под солнцем бесконечно, И люди будут – люди вечно. Когда несчастных Данаид [9] Сосуд наполнится водою, Тогда, чудесною судьбою, Наш шар приимет лучший вид: Сатурн на землю возвратится И тигра с агнцем помирит; Богатый с бедным подружится И слабый сильного простит. Дотоле истина опасна, Одним скучна, другим ужасна; Никто не хочет ей внимать, И часто яд тому есть плата, Кто гласом мудрого Сократа Дерзает буйству угрожать. Гордец не любит наставленья, Глупец не терпит просвещенья — Итак, лампаду угасим, Желая доброй ночи им. Но что же нам, о друг любезный, Осталось делать в жизни сей, Когда не можем быть полезны, Не можем пременить людей? Оплакать бедных смертных долю И мрачный свет предать на волю Судьбы и рока: пусть они, Сим миром правя искони, И впредь творят что им угодно! А мы, любя дышать свободно, Себе построим тихий кров За мрачной сению лесов, Куда бы злые и невежды Вовек дороги не нашли И где б, без страха и надежды, Мы в мире жить с собой могли, Гнушаться издали пороком И ясным, терпеливым оком Взирать на тучи, вихрь сует, От грома, бури укрываясь И в чистом сердце наслаждаясь Мерцанием вечерних лет, Остатком теплых дней осенних. Хотя уж нет цветов весенних У нас на лицах, на устах И юный огнь погас в глазах; Хотя красавицы престали Меня любезным называть (Зефиры с нами отыграли!), Но мы не должны унывать: Живем по общему закону!.. Отелло в старости своей Пленил младую Дездемону [10] И вкрался тихо в сердце к ней Любезных муз прелестным даром. Он с нежным, трогательным жаром В картинах ей изображал, Как случай в жизни им играл; Как он за дальними морями, Необозримыми степями, Между ревущих, пенных рек, Среди лесов густых, дремучих, Песков горящих и сыпучих, Где люди не бывали ввек, Бесстрашно в юности скитался, Со львами, тиграми сражался, Терпел жестокий зной и хлад, Терпел усталость, жажду, глад. Она внимала, удивлялась; Брала участие во всем; В опасность вместе с ним вдавалась И в нежном пламени своем, С блестящею в очах слезою, Сказала: я люблю тебя! И мы, любезный друг, с тобою Найдем подругу для себя, Подругу с милою душею, Она приятностью своею Украсит запад наших дней. Беседа опытных людей, Их басни, повести и были (Нас лета сказкам научили!) Ее внимание займут, Ее любовь приобретут. Любовь и дружба – вот чем можно Себя под солнцем утешать! Искать блаженства нам не должно, Но должно – менее страдать; И кто любил, кто был любимым, Был другом нежным, другом чтимым, Тот в мире сем недаром жил, Недаром землю бременил. Пусть громы небо потрясают, Злодеи слабых угнетают, Безумцы хвалят разум свой! Мой друг! не мы тому виной. Мы слабых здесь не угнетали И всем ума, добра желали: У нас не черные сердца! И так без трепета и страха Нам можно ожидать конца И лечь во гроб, жилище праха. Завеса вечности страшна Убийцам, кровью обагренным, Слезами бедных орошенным. В ком дух и совесть без пятна, Тот с тихим чувствием встречает Златую Фебову стрелу [11] И ангел мира освещает Пред ним густую смерти мглу. Там, там, за синим океаном, Вдали, в мерцании багряном, Он зрит… но мы еще не зрим.

 

Меланхолия

(Подражание Делилю)

Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетенных. Несчастных счастие и сладость огорченных! О Меланхолия! ты им милее всех Искусственных забав и ветреных утех. Сравнится ль что нибудь с твоею красотою, С твоей улыбкою и с тихою слезою? Ты первый скорби врач, ты первый сердца друг: Тебе оно свои печали поверяет; Но, утешаясь, их еще не забывает. Когда, освободясь от ига тяжких мук, Несчастный отдохнет в душе своей унылой, С любовию ему ты руку подаешь И лучше радости, для горестных немилой, Ласкаешься к нему и в грудь отраду льешь С печальной кротостью и с видом умиленья. О Меланхолия! нежнейший перелив От скорби и тоски к утехам наслажденья! Веселья нет еще, и нет уже мученья; Отчаянье прошло… Но слезы осушив, Ты радостно на свет взглянуть еще не смеешь И матери своей, печали, вид имеешь. Бежишь, скрываешься от блеска и людей, И сумерки тебе милее ясных дней. Безмолвие любя, ты слушаешь унылый Шум листьев, горных вод, шум ветров и морей. Тебе приятен лес, тебе пустыни милы; В уединении ты более с собой. Природа мрачная твой нежный взор пленяет: Она как будто бы печалится с тобой. Когда светило дня на небе угасает, В задумчивости ты взираешь на него. Не шумныя весны любезная веселость, Не лета пышного роскошный блеск и зрелость Для грусти твоея приятнее всего, Но осень бледная, когда, изнемогая И томною рукой венок свой обрывая, Она кончины ждет. Пусть веселится свет И счастье грубое в рассеянии новом Старается найти: тебе в нем нужды нет; Ты счастлива мечтой, одною мыслью – словом! Там музыка гремит, в огнях пылает дом; Блистают красотой, алмазами, умом: Там пиршество… но ты не видишь, не внимаешь И голову свою на руку опускаешь; Веселие твое – задумавшись, молчать И на прошедшее взор нежный обращать.

 

Берег

После бури и волненья, Всех опасностей пути, Мореходцам нет сомненья В пристань мирную войти. Пусть она и неизвестна! Пусть ее на карте нет! Мысль, надежда им прелестна Там избавиться от бед. Если ж взором открывают На брегу друзей, родных, О блаженство ! – восклицают И летят в объятья их. Жизнь! ты море и волненье! Смерть! ты пристань и покой! Будет там соединенье Разлученных здесь волной. Вижу, вижу… вы маните Нас к таинственным брегам!.. Тени милые! храните Место подле вас друзьям!

 

Тень и предмет

Мы видим счастья тень в мечтах земного света; Есть счастье где-нибудь: нет тени без предмета.

 

Иван Иванович Дмитриев (1760–1837)

 

Лирические стихотворения

 

Освобождение Москвы

Примите, древние дубравы, Под тень свою питомца муз! Не шумны петь хочу забавы, Не сладости цитерских уз; Но да воззрю с полей широких На красну, гордую Москву, Седящу на холмах высоких, И спящи веки воззову! В каком ты блеске ныне зрима, Княжений знаменитых мать! Москва, России дочь любима, Где равную тебе сыскать? Венец твой перлами украшен; Алмазный скиптр в твоих руках; Верхи твоих огромных башен Сияют в злате, как в лучах; От Норда, Юга и Востока — Отвсюду быстротой потока К тебе сокровища текут; Сыны твои, любимцы славы, Красивы, храбры, величавы, А девы – розами цветут! Но некогда и ты стенала Под бременем различных зол; Едва корону удержала И свой клонившийся престол; Едва с лица земного круга И ты не скрылась от очес! Сармат простер к тебе длань друга И остро копие вознес! Вознес – и храмы воспылали, На девах цепи зазвучали, И кровь их братьев потекла! «Я гибну, гибну! – ты рекла, Вращая устрашенно око. — Спасай меня, о гений мой!» Увы! молчанье вкруг глубоко, И меч, висящий над главой! Где ты, славянов храбрых сила! Проснись, восстань, российска мочь! Москва в плену, Москва уныла, Как мрачная осення ночь, — Восстала! все восколебалось! И князь, и ратай, стар и млад — Все в крепку броню ополчалось! Перуном возблистал булат! Но кто из тысяч видим мною, В сединах бодр и сановит? Он должен быть вождем, главою: Пожарский то, России щит! Восторг, восторг я ощущаю! Пылаю духом и лечу! Где лира? смело начинаю! Я подвиг предка петь хочу! Уже гремят в полях кольчуги; Далече пыль встает столбом; Идут России верны слуги; Несет их вождь, Пожарский, гром! От кликов рати воют рощи, Дремавши в мертвой тишине; Светило дня и звезды нощи Героя видят на коне; Летит – и взором луч отрады В сердца у нывшие лиет; Летит, как вихрь, и движет грады И веси за собою вслед! «Откуда шум?» – приникши ухом, Рек воин, в думу погружен. Взглянул – и, бледен, с робким духом Бросается с кремлевских стен. «К щитам! к щитам! – зовет сармата, — Погибель нам минуты трата! Я видел войско сопостат: Как змий, хребет свой изгибает, Главой уже коснулось врат; Хвостом все поле покрывает». Вдруг стогны ратными сперлись — Мятутся, строятся, делятся, У врат, бойниц, вкруг стен толпятся; Другие вихрем понеслись Славянам и громам навстречу. И се – зрю зарево кругом, В дыму и в пламе страшну сечу! Со звоном сшибся щит с щитом — И разом сильного не стало! Ядро во мраке зажужжало, И целый ряд бесстрашных пал! Там вождь добычею Эреве; Здесь бурный конь, с копьем во чреве, Вскочивши на дыбы, заржал И навзничь грянулся на землю, Покрывши всадника собой; Отвсюду треск и громы внемлю, Глушащи скрежет, стон и вой. Пирует смерть и ужас мещет Во град, и в долы, и в леса! Там дева юная трепещет; Там старец смотрит в небеса И к хладну сердцу выю клонит; Там путника страх в дебри гонит, И ты, о труженик святой, Живым погребшийся в могиле, Еще воспомнил мир земной При бледном дней твоих светиле; Воспомнил горесть и слезой Ланиту бледну орошаешь, И к Богу, сущему с тобой, Дрожащи руки простираешь! Трикраты день воссиявал, Трикраты ночь его сменяла; Но бой еще не преставал И смерть руки не утомляла; Еще Пожарский мещет гром; Везде летает он орлом — Там гонит, здесь разит, карает, Удар ударом умножает, Колебля мощь литовских сил. Сторукий исполин трясется — Падет – издох! и вопль несется: «Ура! Пожарский победил!» И в граде отдалось стократно: «Ура! Москву Пожарский спас!» О, утро памятно, приятно! О, вечно незабвенный час! Кто даст мне кисть животворящу, Да радость напишу, горящу У всех на лицах и в сердцах? Да яркой изражу чертою Народ, воскресший на стенах, На кровах, и с высот к герою Венки летящи на главу; И клир, победну песнь поющий, С хоругви в сретенье идущий; И в пальмах светлую Москву!.. Но где герой? куда сокрылся? Где сонм и князей и бояр? Откуда звучный клик пустился? Не царство ль он приемлет в дар? — О! что я вижу? Победитель, Москвы, отечества спаситель, Забывши древность, подвиг дня И вкруг него гремящу славу, Вручает юноше державу, Пред ним колена преклоня! «Ты кровь царей! – вещал Пожарский. — Отец твой в узах у врагов; Прими венец и скипетр царский, Будь русских радость и покров!» А ты, герой, пребудешь ввеки Их честью, славой, образцом! Где горы небо прут челом, Там шумные помчатся реки; Из блат дремучий выйдет лес; В степях возникнут вертограды; Родятся и исчезнут грады; Натура новых тьму чудес Откроет взору изумленну; Осветит новый луч вселенну — И воин, от твоей крови, Тебя воспомнит, возгордится И паче, паче утвердится В прямой к отечеству любви!

 

Басни

 

Два голубя

Два Голубя друзьями были, Издавна вместе жили, И кушали, и пили. Соскучился один все видеть то ж да то ж; Задумал погулять и другу в том открылся. Тому весть эта острый нож; Он вздрогнул, прослезился И к другу возопил: «Помилуй, братец, чем меня ты поразил? Легко ль в разлуке быть?.. Тебе легко, жестокой! Я знаю: ах! а мне… я, с горести глубокой, И дня не проживу… к тому же рассуди, Такая ли пора, чтоб в странствие пускаться? Хоть до зефиров ты, голубчик, погоди! К чему спешить? Еще успеем мы расстаться! Теперь лишь Ворон прокричал, И без сомнения – страшуся я безмерно! — Какой-нибудь из птиц напасть он предвещал, А сердце в горести и пуще имоверно! Когда расстанусь я с тобой, То будет каждый день мне угрожать бедой: То ястребом лихим, то лютыми стрелками, То коршунами, то силками — Все злое сердце мне на память приведет. Ахти мне! – я скажу, вздохнувши, – дождь идет! Здоров ли то мой друг? не терпит ли он холод? Не чувствует ли голод? И мало ли чего не вздумаю тогда!» Безумцам умна речь – как в ручейке вода: Журчит и мимо протекает, Затейник слушает, вздыхает, А все-таки лететь желает. «Нет, братец, так и быть! – сказал он. – Полечу! Но верь, что я тебя крушить не захочу; Не плачь; пройдет дни три, и буду я с тобою Клевать И ворковать Опять под кровлею одною; Начну рассказывать тебе по вечерам — Ведь все одно да то ж приговорится нам, — Что видел я, где был, где хорошо, где худо; Скажу: я там-то был, такое видел чудо, А там случилось то со мной, И ты, дружочек мой, Наслушаясь меня, так сведущ будешь к лету, Как будто бы и сам гулял по белу свету. Прости ж!» – При сих словах Наместо всех увы! и ах! Друзья взглянулись, поклевались, Вздохнули и расстались. Один, носок повеся, сел; Другой вспорхнул, взвился, летит, летит стрелою, И, верно б, сгоряча в край света залетел; Но вдруг покрылось небо мглою, И прямо страннику в глаза Из тучи ливный дождь, град, вихрь, сказать вам словом Со всею свитою, как водится, гроза! При случае таком, опасном, хоть не новом, Голубчик поскорей садится на сучок И рад еще тому, что только лишь измок. Гроза утихнула, Голубчик обсушился И в путь опять пустился. Летит и видит с высока Рассыпано пшено, а возле – Голубка; Садится, и в минуту Запутался в сети; но сеть была худа, Так он против нее носком вооружился; То им, то ножкою тянув, тянув, пробился Из сети без вреда, С утратой перьев лишь. Но это ли беда? К усугубленью страха Явился вдруг Сокол и, со всего размаха, Напал на бедняка, Который, как злодей, опутан кандалами, Тащил с собой снурок с обрывками силка. Но, к счастью, тут Орел с широкими крылами Для встречи Сокола спустился с облаков; И так, благодаря стечению воров, Наш путник Соколу в добычу не достался, Однако все еще с бедой не развязался: В испуге потеряв и ум и зоркость глаз, Задел за кровлю он как раз И вывихнул крыло; потом в него мальчишка — Знать, голубиный был и в том еще умишка — Для шутки камешек лукнул И так его зашиб, что чуть он отдохнул; Потом… потом, прокляв себя, судьбу, дорогу, Решился бресть назад, полмертвый, полхромой; И прибыл наконец калекою домой, Таща свое крыло и волочивши ногу. О вы, которых бог любви соединил! Хотите ль странствовать? Забудьте гордый Нил И дале ближнего ручья не разлучайтесь. Чем любоваться вам? Друг другом восхищайтесь! Пускай один в другом находит каждый час Прекрасный, новый мир, всегда разнообразный! Бывает ли в любви хоть миг для сердца праздный? Любовь, поверьте мне, все заменит для вас. Я сам любил: тогда за луг уединенный, Присутствием моей подруги озаренный, Я не хотел бы взять ни мраморных палат, Ни царства в небесах!.. Придете ль вы назад, Минуты радостей, минуты восхищений? Иль буду я одним воспоминаньем жить? Ужель прошла пора столь милых обольщений И полно мне любить?

 

Нищий и собака

Большой боярский двор Собака стерегла. Увидя старика, входящего с сумою, Собака лаять начала. «Умилосердись надо мною! — С боязнью, пошептом бедняк ее молил, — Я сутки уж не ел… от глада умираю!» – «Затем-то я и лаю, — Собака говорит, – чтоб ты накормлен был». Наружность иногда обманчива бывает: Иной как зверь, а добр; тот ласков, а кусает.

 

Дон-Кишот

Надсевшись Дон-Кишот с баранами сражаться, Решился лучше их пасти И жизнь невинную в Аркадии вести. Проворным долго ль снаряжаться? Обломок дротика пошел за посошок, Котомкой с табаком мешок, Фуфайка спальная пастушечьим камзолом, А шляпу, в знак его союза с нежным полом, У клюшницы своей соломенную взял И лентой розового цвета Под бледны щеки подвязал Узлами в образе букета. Спустил на волю кобеля, Который к хлебному прикован был амбару; Послал в мясном ряду купить баранов пару, И стадо он свое рассыпал на поля По первому морозу; И начал воспевать зимой весенню розу. Но в этом худа нет: веселому все в лад, И пусть играет всяк любимою гремушкой; А вот что невпопад: Идет коровница – почтя ее пастушкой, Согнул наш пастушок колена перед ней И, размахнув руками, Отборными словами Пустился петь эклогу ей. «Аглая! – говорит, – прелестная Аглая! Предмет и тайных мук и радостей моих! Всегда ли будешь ты, мой пламень презирая, Лелеять и любить овечек лишь своих? Послушай, милая! там, позади кусточков, На дереве гнездо нашел я голубочков: Прими в подарок их от сердца моего; Я рад бы подарить любезную полсветом — Увы! мне, кроме их, Бог не дал ничего! Они белы как снег, равны с тобою цветом, Но сердце не твое у них!» Меж тем как толстая коровница Аглая, Кудрявых слов таких Седого пастушка совсем не понимая, Стоит разинув рот и выпуча глаза, Ревнивый муж ее, подслушав селадона, Такого дал ему туза, Что он невольно лбом отвесил три поклона; Однако ж головы и тут не потерял. «Пастух-невежда! – он вскричал. — Не смей ты нарушать закона! Начнем пастуший бой: Пусть победителя Аглая увенчает — Не бей меня, но пой!» Муж грубый кулаком вторичным отвечает, И, к счастью, в глаз, а не в висок. Тут нежный, верный пастушок, Смекнув, что это въявь увечье, не проказа, Чрез поле рысаком во весь пустился дух И с этой стал поры не витязь, не пастух, Но просто – дворянин без глаза. Ах, часто и в себе я это замечал, Что, глупости бежа, в другую попадал.

 

Пчела и муха

«Здорово, душенька! – влетя в окно, Пчела Так Мухе говорила. — Сказать ли весточку? Какой я сот слепила! Мой мед прозрачнее стекла; И как душист! как сладок, вкусен!» – «Поверю, – Муха ей ответствует, – ваш род Природно в том искусен; А я хотела б знать, каков-то будет плод, Продлятся ли жары?» – «Да! что-то будет с медом?» – «Ах! этот мед да мед, твоим всегдашним бредом!» – «Да для того, что мед…» – «Опять? нет сил терпеть… Какое малодушье! Я, право, получу от слов твоих удушье». – «Удушье? ничего! съесть меду да вспотеть, И все пройдет: мой мед…» – «Чтоб быть тебе без жала! — С досадой Муха ей сказала. — Сокройся в улий свой, вралиха, иль молчи!» О, эгоисты-рифмачи!

 

История

Столица роскоши, искусства и наук Пред мужеством и силой пала; Но хитрым мастерством художнических рук Еще она блистала И победителя взор дикий поражала. Он с изумлением глядит на истукан С такою надписью: «Блюстителю граждан, Отцу отечества, утехе смертных рода От благодарного народа». Царь-варвар тронут был Столь новой для него и благородной данью; Влеком к невольному вниманью, В молчаньи долго глаз он с лика не сводил. «Хочу, – сказал потом, – узнать его деянья». И вмиг толмач его, разгнув бытописанья, Читает вслух: «Сей царь бич подданных своих, Родился к гибели и посрамленью их: Под скипетром его железным Закон безмолвствовал, дух доблести упал, Достойный гражданин считался бесполезным, А раб коварством путь к господству пролагал». В таком-то образе Историей правдивой Потомству предан был отечества отец. «Чему же верить мне?» – воскликнул наконец Смятенный скиф. «Монарх боголюбивый! — Согнувшись до земли, вельможа дал ответ: Я, раб твой, при царях полвека пресмыкался; Сей памятник в моих очах сооружался, Когда еще тиран был бодр и в цвете лет; А повесть, сколько я могу припомнить ныне, О нем и прочем вышла в свет Гораздо по его кончине».

 

Песни

 

«Стонет сизый голубочек…»

Стонет сизый голубочек, Стонет он и день и ночь; Миленький его дружочек Отлетел надолго прочь. Он уж боле не воркует И пшенички не клюет; Все тоскует, все тоскует И тихонько слезы льет. С нежной ветки на другую Перепархивает он И подружку дорогую Ждет к себе со всех сторон. Ждет ее… увы! но тщетно, Знать, судил ему так рок! Сохнет, сохнет неприметно Страстный, верный голубок. Он ко травке прилегает; Носик в перья завернул; Уж не стонет, не вздыхает; Голубок… навек уснул! Вдруг голубка прилетела, Приуныв, издалека, Над своим любезным села, Будит, будит голубка; Плачет, стонет, сердцем ноя, Ходит милого вокруг — Но… увы! прелестна Хлоя! Не проснется милый друг!

 

«Видел славный я дворец…»

Видел славный я дворец Нашей матушки царицы; Видел я ее венец И златые колесницы. «Все прекрасно!» – я сказал И в шалаш мой путь направил: Там меня мой ангел ждал, Там я Лизоньку оставил. Лиза, рай всех чувств моих! Мы не знатны, не велики; Но в объятиях твоих Меньше ль счастлив я владыки? Царь один веселий час Миллионом покупает; А природа их для нас Вечно даром расточает. Пусть певцы не будут плесть Мне похвал кудрявым складом: Ах! сравню ли я их лесть Милой Лизы с нежным взглядом? Эрмитаж мой – огород, Скипетр – посох, а Лизета — Моя слава, мой народ И всего блаженство света!

 

Разные стихотворения

 

Карикатура

Сними с себя завесу, Седая старина! Да возвещу я внукам, Что ты откроешь мне. Я вижу чисто поле; Вдали ж передо мной Чернеет колокольня И вьется дым из труб. Но кто вдоль по дороге, Под шляпой в колпаке, Трях, трях, а инде рысью, На старом рыжаке, В изодранном колете, С котомкой в тороках? Палаш его тяжелый, Тащась, чертит песок. Кто это? – Бывший вахмистр Шешминского полку, Отставку получивший Чрез двадцать службы лет. Уж он в версте, не боле, От родины своей; Все жилки в нем взыграли И сердце расцвело! Как будто в мир волшебный Он ведьмой занесен; Все, все его прельщает, В восторг приводит дух. И воздух будто чище, И травка зеленей, И солнышко светлее На родине его. «Узнает ли Груняша? — Ворчал он про себя, — Когда мы расставались, Я был еще румян! Ступай, рыжак, проворней!» — И шпорою кольнул; Ретивый конь пустился, Как из лука стрела. Уж витязь наш проехал Околицу с гумном — И вот уж он въезжает На свой господский двор. Но что он в нем находит? Его ль жилище то? Весь двор заглох в крапиве! Не видно никого! Лубки прибиты к окнам, И на дверях запор; Все тихо! лишь на кровле Мяучит тощий кот. Он с лошади слезает, Идет и в дверь стучит — Никто не отвечает! Лишь в щелку ветр свистит, Заныло веще сердце, И дрожь его взяла; Побрел он, как сиротка, Нахохляся, назад. Но робкими ногами Спустился лишь с крыльца, Холоп его усердный Представился ему. Друг друга вмиг узнали — И тот и тот завыл. «Терентьич! где хозяйка?» — Помещик вопросил. «Охти, охти, боярин! — Ответствовал старик, — Охти!» – и, скорчась, слезы Утер своей полой. «Конечно, в доме худо! — Мой витязь возопил. — Скажи, не дай томиться: Жива иль нет жена?» Терентьич продолжает: «Хозяюшка твоя Жива иль нет, Бог знает! Да здесь ее уж нет! Пришло тебе, боярин, Всю правду объявить: Попутал грех лукавый Хозяюшку твою. Она держала пристань Недобрым молодцам; Один из них пойман И на нее донес. Тотчас ее схватили И в город увезли; Что ж с нею учинили, Узнать мы не могли. Вот пятый год в исходе, — Охти нам! – как об ней Ни слуха нет, ни духа, Как канула на дно». Что делать? Как ни больно… Но вечно ли тужить? Несчастный муж, поплакав, Женился на другой. Сей витязь и поныне, Друзья, еще живет; Три года, как в округе Он земским был судьей.

 

Сонет

Однажды дома я весь вечер просидел. От скуки книгу взял – и мне сонет открылся. Такие ж я стихи сам сделать захотел. Взяв лист, марать его без милости пустился. Часов с полдюжины над приступом потел. Но приступ труден был – и, сколько я ни рылся В архиве головной, его там не нашел. С досады я кряхтел, стучал ногой, сердился. Я к Фебу сунулся с стишистою мольбой; Мне Феб тотчас пропел на лире золотой: «Сегодня я гостей к себе не принимаю». Досадно было мне – а все сонета нет. «Так черт возьми сонет!» – сказал – и начинаю Трагедию писать; и написал – сонет.

 

Надписи

 

Надпись к портрету

Какой ужасный, грозный вид! Мне кажется, лишь скажет слово, Законы, трон – все пасть готово… Не бойтесь, он на дождь сердит.

 

К портрету М. М. Хераскова

Пускай от зависти сердца в зоилах ноют; Хераскову они вреда не нанесут: Владимир, Иоанн [12] щитом его покроют И в храм бессмертья проведут.

 

К портрету М. Н. Муравьева

Я лучшей не могу хвалы ему сказать: Мать дочери велит труды его читать.

 

К портрету Н. М. Карамзина

Вот милый всем творец! иль сердцем, иль умом Грозит тебе он пленом: В Аркадии б он был счастливым пастушком, В Афинах – Демосфеном.

 

Надпись к портрету лирика

Потомство! вот Петров, Счастливейший поэт времен Екатерины: Его герои – исполины; И сам он по уму и духу был таков.

 

Примечания

(В. Л. Коровин)

 

В сборнике представлены 18 наиболее значительных русских поэтов XVIII в. Включены только лирические стихотворения и басни, т. е. сюда не вошли произведения эпические и драматические – поэмы разного рода (героические, дидактические, комические, описательные), трагедии и комедии в стихах, а также сатиры, стихотворные сказки и др. Все стихотворения печатаются без каких-либо сокращений. В прижизненных изданиях поэтов XVIII в. стихотворения, как правило, распределялись по жанрам, причем в начале обычно помещали духовные оды (переложения псалмов и т. п.). В настоящем издании стихи расположены с учетом рубрикации в авторских сборниках. Тексты печатаются по научно подготовленным изданиям (в основном, из серии «Библиотека поэта»), в редких случаях – по другим источникам.

Биографические справки о представленных в антологии поэтах находятся в примечаниях. Мифологические имена, географические названия, устаревшие и малопонятные слова поясняются в приложенном словаре. Дата написания каждого стихотворения указывается под текстом, в угловых скобках – дата, не позднее которой оно было написано. Отсутствие даты означает, что при жизни автора стихотворение не публиковалось, а время его написания неизвестно.

 

Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1769)

 

Сын астраханского священника. Учился в латинской школе католических монахов-капуцинов в Астрахани (1720–1723), затем в Славяно-греко-латинской академии в Москве (1723–1725) и в университете Сорбонны в Париже (1725–1730). На родину вернулся с отпечатанной в Голландии книжкой «Езда в остров любви» – первым русским любовным романом (перевод с французского), к которому был приложен сборник оригинальных стихотворений Тредиаковского на русском и французском языках – «Стихи на разные случаи». Почти все, что он делал как писатель, он делал на русском языке впервые. Начал историю целого ряда лирических жанров в русской поэзии и, в частности, в 1734 г. написал первую торжественную оду («Ода на сдачу города Гданьска»). В 1735 г. первым предложил сочинять по-русски стихи, измеряемые «стопами», положив начало нашему силлабо-тоническому стихосложению (трактат «Новый и краткий способ к сложению российских стихов»), а позднее выпустил обстоятельное руководство, по которому многие в XVIII в. учились писать стихи, – «Способ к сложению российских стихов» (вошел в единственное прижизненное собрание «Сочинений и переводов» Тредиаковского, изданное в 1752 г. в двух томах). Впервые после «Псалтири рифмотворной» Симеона Полоцкого (1680) он переложил стихами всю Псалтирь (1753), стал создателем русского гекзаметра и первой законченной эпической поэмы («Тилемахида», 1766), первым русским литературным критиком, историком и теоретиком литературы. Плодовитость его, особенно как переводчика, была необыкновенна. По словам современника, Тредиаковский «…сочинил много прозаических и стихотворных книг, а перевел и того больше, да и столь много, что кажется невозможным, чтобы одного человека достало к тому столько сил». Он был неудачлив в жизни, а часто и в своих стихах, отличающихся стилем порой настолько своеобразным, что их едва можно понять. Тредиаковский и Ломоносов в 1745 г. одновременно стали первыми русскими академиками Петербургской академии наук, но Ломоносов позднее занял в ней прочное положение, а Тредиаковский был в 1759 г. отправлен в отставку и последние годы жизни провел в крайней бедности. Стихи его для современников нередко выглядели как безнадежно архаичные и нелепые, что, на самом деле, было результатом упорного, без оглядки на господствующие вкусы, стремления Тредиаковского писать в соответствии со своими филологическими идеями, а они как раз отличались смелостью и новизной. Это был поэт-ученый, поэт-экспериментатор, и кое в чем он действительно опередил свое время. Так что у Пушкина были основания заметить однажды, что «вообще изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей».

Стихи похвальные России (с. 21). Написаны в Париже, перекликаются с включенными с ними в один сборник «Стихами похвальными Парижу»: Россию поэт хвалит за правую веру, а Париж, «где быть не смеет манер деревенски», – за изысканную светскую культуру. В 1752 г. Тредиаковский переписал это стихотворение силлабо-тоническими стихами и издал под заглавием «Строфы похвальные России, сочиненные в Париже 1728 года». В тебе не будет веры двойныя… – т. е. твоя вера пребудет тверда, твое Православие не будет повреждено (двоящимися мыслями); ср. в варианте 1752 г.: «И недвоякий твой догмат». Есть версия, что Тредиаковский намекал на обсуждавшийся в некоторых кругах проект унии российского православия с католицизмом.

Описание грозы, бывшия в Гаге (с. 22). Написано в Голландии, в Гааге, куда сначала прибыл Тредиаковский, выехав из России. Полоса – здесь: порыв ветра. На небо глашают – взывают к небу. Столкай премену – т. е. прогони эту грозу (перемену погоды).

Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санктпетербургу (с. 24). Ода написана к предстоявшему пятидесятилетию Петербурга (1753). Ижерская земля – старинное название местности по берегам Невы. Где место ты низвергнуть подала врагов твоих блаженну Александру… – имеется в виду святой князь Александр Невский, разбивший шведов на Неве в 1240 г. …там Лавра процвела… – Александро-Невская лавра, основанная в 1713 г. Там почернил багряну ток Скамандру – т. е. Нева (ток) затмила своей славой Скамандру – реку под древней Троей, на берегах которой произошло кровопролитное сражение. Сразил на них Петр равного ж соседа. – Имеется в виду победа над шведами в Полтавской битве (1709). Все сии цель есть шествий наших в них, желаний вещь… – все эти города являются желанными целями наших путешествий. Явится им здесь мудрость по всему, и из всего Петрова не в зерцале Санктпетербург не образ есть чему? – Это самое темное место в оде; современная исследовательница Н. Ю. Алексеева толкует его так: «Здесь во всем (по всему) явится им мудрость; ведь (и) чему из всех Петровских дел (из всего Петрова) Санкт-Петербург не есть прямое, незеркальное (не в зерцале) отражение (образ)?». О! Боже, Твой Предел да сотворит.. – т. е. Твой Промысл, предопределение.

Парафразис молитвы Ионины (с. 26). Переложение молитвы пророка Ионы, который за ослушание Бога был заключен в чрево кита (Книги пророка Ионы, гл. 2, ст. 3—10). Однак не презрил горька рева – не презрел моего плача. Взлилась вода к души за прю — т. е. вода поднялась до души моей за мой спор (с Богом).

Псалом LXXXI (с. 27). Ср. в наст. изд. стихотворение Г. Р. Державина «Властителям и судиям» – переложение того же 81 псалма.

 

Басенки

В «Сочинениях и переводах» Тредиаковского 1752 г. соответствующий раздел озаглавлен так: «Несколько Эзоповых басенок, для опытка гексаметрами ямбическими и хореическими составленных». Басни древнегреческого баснописца Эзопа Тредиаковский перелагал по латинскому сборнику XVI в. Нечетные басни он переложил ямбами, четные – хореями (всего в разделе 51 «басенка»).

Муха и Муравей (с. 30). – Переложение басни Эзопа «Муравей и Жук», более известен другой ее вариант – «Муравей и Цикада», на основе которой сочинена знаменитая басня Ж. де Лафонтена «Цикада и Муравей». См. в наст. изд. басни А. П. Сумарокова, И. И. Хемницера и Ю. А. Нелединского-Мелецкого на тот же сюжет.

Самохвал (с. 31). – Переложение басни Эзопа «Хвастливый пятиборец».

 

Антиох Дмитриевич Кантемир (1709–1744)

Сын господаря (правителя) Молдавии, историка и философа Дмитрия Константиновича Кантемира (1673–1723). Подданный турецкого султана, он перешел на сторону Петра I во время Прутского похода (1711), а после его поражения вынужден был бежать с семьей в Россию. Антиох Кантемир частным образом обучался у преподавателей Славяно-греко-латинской академии в Москве и профессоров Академии наук в Петербурге, потом служил в гвардии, в 1730 г. принял участие в перевороте, утвердившем на престоле императрицу Анну Иоанновну, в 1732 г. был назначен российским посланником в Лондоне, в 1738 г. переведен в Париж, где и скончался. Тредиаковский в 1735 г. отвел ему место «без сомнения главнейшего и искуснейшего пииты российского». Действительно, Кантемир был первым русским писателем, чьи произведения как-то соответствовали нормам европейского классицизма. Его сатиры были изданы на французском (1749) и немецком (1752) языках раньше, чем впервые в оригинале на родине (1762). Первая из них – «На хулящих учения. К уму своему» – была написана в 1729 г. и обращена против тех, кто мечтал о возвращении к допетровским временам; последние создавались уже за границей в 1738–1739 гг. (всего у него восемь сатир). Кантемир писал силлабическими стихами и остался их приверженцем после реформы Тредиаковского и Ломоносова. Благодаря этому он уже в XVIII в. воспринимался как «старинный» поэт. В конце жизни Кантемир много занимался переводами античных поэтов. Ради большего соответствия подлиннику он не использовал при этом рифмы, что в то время было весьма необычно (тем более в силлабических стихах). Так, в 1736–1742 гг. Кантемир перевел 55 стихотворений Анакреонта (VI–V вв. до н. э.) (некоторые из них приписывались древнегреческому лирику позднейшей традицией). Подготовленный им к печати сборник «Анакреонта Тиейца песни» Кантемир в 1743 г. вместе с двумя другими рукописными книгами (в том числе сборником сатир) отправил в Петербургскую академию, но впервые он был издан только в 1867 г.

К стихам своим (с. 32). В издании сочинений Кантемира 1762 г. помещено как «Письмо II» в разделе эпистол. Гнусно лежать станете… иль с Бовою, иль с Ершом… – т. е. вместе с лубочными книгами о Бове-королевиче и Ерше Ершовиче, которые были любимы простонародьем, но в образованном обществе считались низкопробным чтением.

К трекозе (с. 34). Перевод приписывавшейся Анакреонту оды «К цикаде»; позднее ее же вольно переложил Ломоносов (см. в наст. изд. его «Стихи, сочиненные по дороге в Петергоф»).

 

Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765)

Судьба Ломоносова давно стала легендой и предметом народной гордости. Сын холмогорского рыбака, он в декабре 1730 г. самовольно ушел из дома, в начале 1731 г. с рыбным обозом прибыл в Москву и сумел попасть в Славяно-греко-латинскую академию (назвавшись дворянским сыном). В 1736–1741 гг. учился в Германии, в университетах Марбурга и Фрейберга. Потом до конца жизни служил в Петербургской Академии наук, в 1745 г. стал профессором химии – одним из двух первых русских академиков (вторым был Тредиаковский, профессор «элоквенции», т. е. красноречия, филологии). В 1755 г. он создал Московский университет. Научная деятельность Ломоносова беспримерна в русской истории по своему разностороннему характеру вместе с результативностью: он совершил ряд научных открытий, опередив в чем-то своих европейских коллег (например, первым обнаружил атмосферу на Венере), и преуспел в самых разных областях естественных и гуманитарных наук. «Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, – писал о нем Пушкин, – Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстью сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник…» Главные филологические труды Ломоносова – «Риторика» (1748) и «Российская грамматика» (1755). В поэзии его главными произведениями являются оды – «духовные» и «похвальные» (так названы разделы в двух прижизненных собраниях его стихотворений 1751 и 1757 гг.). Хотя иногда он писал стихи и в других жанрах (и писал блестяще), законною областью Ломоносова-поэта всегда признавалась высокая лирическая поэзия, и даже литературные соперники, вроде Сумарокова, именовали его «российским Пиндаром» (правда, подвергая сомнению ценность «великолепной» и «парящей» поэзии как таковой). В конце жизни Ломоносов начал писать эпическую поэму «Петр Великий», но закончил только две песни (в 1761 г.). Другие крупные сочинения Ломоносова в стихах – трагедии «Тамира и Селим» (1750) и «Демофонт» (1752), сочиненные по «изустному» указанию императрицы Елизаветы Петровны, и дидактическая эпистола «Письмо о пользе Стекла» (1752).

Преложение псалма 145. Ср. в наст. изд. вольное переложение того же псалма А. П. Сумароковым.

Ода, выбранная из Иова, главы 38, 39, 40 и 41 (с. 37). Выборочное вольное переложение увещательной речи Бога к праведному страдальцу Иову (в заключительных главах библейской Книги Иова); в начале и в конце помещены строфы от автора. Воззри в леса на Бегемота… и сл. – Бегемот и Левиафан – загадочные библейские животные, описанием которых завершается речь Бога к Иову.

Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния (с. 41). В оде речь идет об ограниченности возможностей научного познания и гипотезах относительно природы северного сияния; сам Ломоносов предполагал, что оно связано с атмосферным электричеством (и не ошибался). Народы там и круг веков. – В XVIII в. многие люди науки («премудрые») придерживались идеи множественности населенных разумными существами миров.

Ода… на взятие Хотина 1739 года (с. 44). Написана в Германии вскоре после получения известия о взятии русскими войсками 19 августа 1739 г. турецкой крепости Хотин; обращена к российской императрице Анне Иоанновне (1730–1740). Первая русская ода, написанная четырехстопным ямбом; в конце 1739 г. Ломоносов отправил ее в Петербургскую академию вместе с «Письмом о правилах российского стихотворства». В 1751 г., готовя собрание своих стихотворений, Ломоносов переработал оду (до нас она полностью дошла только в этом переработанном виде). Ведет на верх горы высокой… сл. – имеется в виду гора Парнас с текущим у его подножия Кастальским ключом, источником вдохновения поэтов. То род отверженной рабы… – т. е. библейской Агари, служанки Авраама, изгнанной с сыном Исмаилом в пустыню. Ее потомками считались арабы, а в поэзии «агарянами» могли назвать любой мусульманский народ; Ломоносов имеет в виду турок и татар. За Тигр, Стамбул, своих заграбь – т. е. убери свои войска за реку Тигр, подальше от российских границ. Не сей ли при Донских струях… и сл. – Речь идет о Петре I, о его Азовском (1697), Персидском (1721) походах и победах над шведами («готами»). Смиритель стран Казанских – Иван IV Грозный, который покорил Казанское (1551) и Астраханское (1556) ханства и тем «Селима гордого потряс», т. е. единоверную с ними Османскую империю. Кто скоро толь тебя, Калчак, учит российской вдаться власти? – Калчак – комендант Хотинской крепости; отбив один кровопролитный штурм, крепость сдалась российским войскам. Ее взошли и там оливы, где Вислы ток, где славный Рен – имеется в виду война за Польское наследство в 1734 г., когда Данциг (Гданьск) без боя сдался российским войскам (ими тогда, как и под Хотином, командовал фельдмаршал Б. К. Миних). Этому событию была посвящена «Ода на сдачу города Гданьска» Тредиаковского. Витийство, Пиндар, уст твоих тяжчае б Фивы обвинили… – Великий древнегреческий лирик Пиндар (VI–V вв. до н. э.) был жителем Фив, сограждане упрекали его за то, что он прославил однажды конкурировавшие с ними Афины. В Китайских тут ее стенах… – В 1732 г. Петербург посетило китайское посольство. Козацких поль заднестрский тать – орды татар, периодически опустошавшие украинские селения. Седми пространных морь брегов… – Россию омывают Мурманское (Баренцево), Белое, Балтийское, Камчатское (Охотское), Каспийское, Азовское и Черное моря.

Ода на день восшествия на всероссийский престол… Елисаветы Петровны 1747 года (с. 52). Написана к шестой годовщине вступления на престол императрицы Елизаветы Петровны (1741–1761) в связи с утверждением нового устава и штатов Академии наук. Европейские державы тогда были заняты войной за австрийское наследство (1740–1748) и пытались втянуть в нее Россию, в связи с чем Ломоносов особенно прославляет мир и тишину. Когда ты крест несла рукою… – В день дворцового переворота 25 ноября 1741 г. Елизавета Петровна с крестом в руке привела к присяге гвардейцев Преображенского полка. Когда на трон она вступила… войне поставила конец… – Имеется Русско-шведская война 1741–1743 гг. Сразу после вступления на престол Елизавета Петровна заключила перемирие со Швецией (вскоре, впрочем, война возобновилась и окончилась победой России). Молчите, пламенные звуки… – звуки войны (пушки грохочут и изрыгают пламень). В полях кровавых Марс страшился… и след. – В этой строфе перечислены главные деяния Петра I: создание регулярной армии (Марс), флота (Нептун) и Петербурга (Нева). Тогда божественны науки… и след. – В этой и двух следующих строфах говорится об обстоятельствах создания Академии наук: указ об этом в 1725 г. подписал Петр I, но когда приглашенные европейские ученые прибыли в Россию, он уже был в гробу; указ о создании Академии подтвердила его супруга и преемница Екатерина I (1725–1727). Великая Петрова дщерь щедроты отчи превышает… – В 1747 г. средства на содержание Академии были увеличены почти вдвое. Там тьмою островов посеян реке подобен Океан… – имеются в виду недавно тогда открытые Курильские острова. Науки юношей питают… сл. – Вся строфа является переложением отрывка из речи римского оратора Цицерона (I в. до н. э.) в защиту поэта Архия.

Надпись 1 к статуе Петра Великого (с. 59). Первая из пяти надписей Ломоносова к конной статуе Петра I работы К. Растрелли, отливка которой была завершена в 1746 г. Монаршу власть скрывал, чтоб нам открыть науки… – В составе Великого посольства в Европу 1697–1698 гг. Петр I находился неофициально под именем Петра Михайлова.

«Я знак бессмертия себе воздвигнул…» (с. 61). Перевод оды римского поэта Горация (65—8 до н. э.) (книга III, ода 30); подражанием этой оде является «Памятник» Г. Р. Державина (см. в наст. изд.). Где быстрыми шумит струями Авфид, где Давнус царствовал… – в южной Италии, на родине Горация. Чтоб внесть в Италию стихи эольски и первому звенеть Алцейской лирой… – т. е. внести в римскую поэзию греческие стихотворные размеры, которые использовал лирик Алкей (VII–VI вв. до н. э.); эолийцы – одно из греческих племен.

Письмо к его высокородию Ивану Ивановичу Шувалову (с. 61). Адресовано И. И. Шувалову (1727–1797), молодому вельможе и фавориту императрицы Елизаветы Петровны, который был покровителем Ломоносова. Написано в год их первого знакомства.

Разговор с Анакреоном (с. 62). Состоит из переводов четырех од Анакреонта (VI–V вв. до н. э.) (на самом деле, это были позднейшие подражания древнегреческому лирику) и «ответов» на них – оригинальных стихотворений Ломоносова. Мне петь было о Трое, о Кадме мне бы петь… – т. е. о Троянской войне, как Гомер, автор «Илиады», или о Кадме, легендарном основателе Фив, как их уроженец одописец Пиндар. Сенека – Луций Анней Сенека (3 до н. э. – 65 н. э.), римский философ-стоик. Катон – Марк Порций Катон-Младший (95–46 до н. э.), римский политик-республиканец, известный строгостью своих моральных принципов. Покончил с собой в виду неизбежности победы Юлия Цезаря (Кесаря) в гражданской войне. Зерном твой отнял дух приятный виноград… – По преданию, Анакреонт умер, подавившись виноградною косточкой. Первый в Родской стороне… – на острове Родос, вблизи которого жил греческий художник Апеллес (IV в. до н. э.). И брови выведи дугой, что кажет после туч покой – т. е. подобно радуге. И повели войнам престать. – Во время написания «Разговора» Россия участвовала в Семилетней войне европейских держав (1756–1763).

«Случились вместе два Астронома в пиру…» (с. 68). Предполагается, что аргумент повара взят из книги французского писателя Сирано де Бержерака (1620–1655) «Иной свет, или Государства и империи Луны».

Стихи, сочиненные по дороге в Петергоф… (с. 68). Вольный перевод приписывавшейся Анакреонту оды «К цикаде» (ср. в наст. изд. перевод Кантемира – «К трекозе»). Последний стих добавлен Ломоносовым.

 

Александр Петрович Сумароков (1717–1777)

 

Поэт, драматург, «театра русского отец». Происходил из дворянского рода, выдвинувшегося при Петре I. В 1732–1740 гг. воспитывался в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе, «рыцарской академии». Пренебрег перспективами блестящей служебной карьеры ради литературной славы. Претендовал на первенствующее положение среди русских авторов и в свое время действительно был гораздо популярней и влиятельней, чем Тредиаковский и Ломоносов. Вкусы и пристрастия Сумарокова сложились под влиянием литературы французского классицизма; его эстетические принципы и правила которого, подражая «Поэтическому искусству» (1674) Н. Буало, Сумароков излагал в «Эпистоле о стихотворстве» (1748). Своей главной заслугой он считал создание «правильных» русских трагедий. Первые из них – «Хорев» и «Гамлет» (переделка пьесы Шекспира) – появились в 1747 г., последние – в начале 1770-х. Всего он написал девять трагедий, лучшими из которых считались «Синав и Трувор» (1750) и «Димитрий Самозванец» (1771). Наряду с его комедиями (прозаическими) они явились основой репертуара первого русского драматического театра. Сумароков же и был его первым директором в 1756–1761 гг. Он много писал почти во всех поэтических жанрах, а кроме того, иногда выступал в качестве журналиста и критика. Вплоть до начала XIX в. он был, наверное, самым читаемым и популярным автором в дворянском образованном обществе, хотя бы по количеству и разнообразию его сочинений. «Полное собрание сочинений» Сумарокова в десяти томах, вышедшее в 1781–1782 гг., было полностью переиздано уже через несколько лет (в 1787 г.).

Противу злодеев (с. 69). Архилох (VII в. до н. э.) – древнегреческий лирик, сочинявший ямбами гневные стихотворения. Трохей – хорей.

Ода анакреонтическая (с. 73). Вольная вариация на тему одной из приписывавшихся Анакреонту од (см. в наст. изд. ее перевод в «Разговоре с Анакреоном» Ломоносова: ода XXIII).

К г. Дмитревскому на смерть Ф. Г. Волкова (с. 75). Элегия на смерть актера Федора Григорьевича Волкова (1729–1763), с именем которого связано создание первого русского драматического театра (1756); обращена к Ивану Афанасьевичу Дмитревскому (1736–1821), его преемнику в должности «первого придворного российского театра актера» и руководителя актерской труппы. Сумароков как первый директор этого театра в 1756–1761 гг. с обоими был очень близок. Котурна Волкова пресеклися часы. – Котурн – в античности высокая обувь трагических актеров, символ их профессии. Расинов я театр явил, о россы, вам; богиня, а тебе поставил пышный храм.. – т. е. поставил храм Мельпомене, музе трагедии; Жан Расин (1639–1699) – французский драматург, автор образцовых трагедий. Сумарокова называли «северным Расином». И молви, как тогда Оскольду извещался <…> Прости, любезный друг, прости, мой друг, навеки! – В последний раз Волков выступил на сцене в трагедии Сумарокова «Семира» в роли Оскольда; Дмитревский по своей роли в той же трагедии обращался к нему с этими словами.

Ответ на оду Василью Ивановичу Майкову (с. 79). Сумароков отвечал на «Оду о вкусе к Александру Петровичу Сумарокову» В. И. Майкова (см. в наст. изд.).

 

Притчи

Первые две книги «Причт» Сумарокова вышли в 1762 г., третья – в 1769 г. Еще три книги (IV–VI) были изданы посмертно в 1781 г. Всего у него 380 притч – больше, чем у других русских баснописцев (например, почти вдвое больше, чем у И. А. Крылова).

Жуки и пчелы (с. 81). Возможно, притча обращена против Тредиаковского. Они работают, а вы их труд ядите. – Этот стих использовался в качестве эпиграфа в сатирическом журнале Н. И. Новикова «Трутень» (1769–1770).

Болван (с. 81). В притче переиначен сюжет басни Жана де Лафонтена (1621–1695) «Лягушки, просящие короля», сюжет которой, в свою очередь, восходит к басне Эзопа «Лягушки».

Лисица и статуя (с. 82). Притча обращена к одной из первых русских женщин-литераторов Елизавете Васильевне Херасковой (1737–1809), супруге М. М. Хераскова.

Ворона и Лисица (с. 84). Вольный перевод одноименной басни Лафонтена на сюжет басни Эзопа. Некоторыми выражениями этой притчи воспользовался И. А. Крылов. Позднее Сумароков написал другую притчу на тот же сюжет – «Ворона и Лиса» («И птицы держатся людского ремесла…»).

Стрекоза (с. 85). Ср. в наст. изд. басни И. И. Хемницера и Ю. А. Нелединского-Мелецкого на тот же сюжет. Из общий источник – басня Лафонтена «Цикада и муравей», открывавшая собрание его басен (1688). Он, в свою очередь, заимствовал сюжет из басни Эзопа «Муравей и Цикада» (ср. в наст. изд. «басенку» Тредиаковского «Муха и Муравей»).

Прохожий и Буря (с. 85). Сюжет заимствован из басни Лафонтена «Юпитер и Путник».

 

Михаил Матвеевич Херасков (1733–1807)

Сын выходца из Валахии, поступившего на русскую службу при Петре I; мать Хераскова вторым браком была замужем за князем Н. Ю. Трубецким (ему адресована VII сатира А. Д. Кантемира «О воспитании»). В 1743–1751 гг. учился в Сухопутном шляхетском корпусе. С 1756 г. служил в Московском университете: в 1763–1770 гг. был его директором, в 1778–1802 гг. – куратором (первым этот пост занимал И. И. Шувалов, основатель университета). Херасков издавал журналы «Полезное увеселение» (1760–1762) и «Свободные часы» (1763), в которых не без его влияния начинали свою литературную деятельность В. И. Майков, И. Ф. Богданович, Д. И. Фонвизин и др., и позднее покровительствовал молодым литераторам. Сам Херасков на протяжении своей долгой жизни написал целый ряд поэм разного рода, трагедий и других драматических произведений, несколько аллегорических романов в прозе и др. Главные его сочинения – эпические поэмы «Россияда» (1779) и «Владимир Возрожденный» (1785). Как лирический поэт он писал также во многих жанрах, но особенно был склонен к морально-дидактическим и философским темам. Большая часть его лирических стихотворений была сочинена в 1760-х гг. и объединена в сборниках «Новые оды» (1762) и «Философические оды или песни» (1769). В изданных в 12-ти частях «Творениях» Хераскова (1796–1802) эти сборники помещены под названиями «Анакреонтические оды» и «Оды нравоучительные» (в VII части). Сборник «Нравоучительные басни» Хераскова вышел в 1764 г.

К сатирической музе (с. 93). К тому ж я не Депро, не Плавт, не Диоген… – Имеются в виду теоретик французского классицизма и автор образцовых сатир Н. Буало-Депрео (1636–1711), римский комедиограф Плавт (ок. 254–184 до н. э.) и греческий философ-киник Диоген Синопский (IV в. до н. э.). И так уж думают, что я, как Тимон, дик… – известный афинский мизантроп Тимон Афинский (V до н. э.), собеседник Сократа.

 

Василий Иванович Майков (1728–1778)

Из ярославских дворян. В юности служил в гвардии. В конце 1761 г. вышел в отставку и поселился в Москве, где сблизился с кружком М. М. Хераскова и печатался в издаваемых им журналах. В 1765 г. вышел сборник Майкова «Нравоучительные басни». Вскоре он поступил на гражданскую службу, в 1768–1775 г. жил в Петербурге, скончался в Москве. Самое известное сочинение Майкова – комическая поэма о похождениях пьяного ямщика «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771), пародия на жанр эпической поэмы. Он сочинял также духовные и торжественные оды, трагедии, комические оперы, начинал писать настоящую эпическую поэму о Смутном времени «Освобожденная Москва» (не завершена). Почитатель Сумарокова, Майков был сторонником ясности и простоты в стихах, полагая их достоинство не в «пышном слоге», а в глубине мысли. Его лучшие лирические стихотворения написаны на духовные и философские темы: «Ода о суете мира, писанная к Александру Петровичу Сумарокову» (1775), «Ода Счастие» (1777), «Ода преосвященному Платону… о бессмертии души в рассуждении бесконечных наших желаний» (1778) и др.

Ода о вкусе Александру Петровичу Сумарокову (с. 99). См. в наст. изд. ответное стихотворение Сумарокова. Прадон предпочитаем ложно Расину «Федрой» был своей… – В один год со знаменитой трагедией Ж. Расина «Федра» (1677) появилась трагедия соперничавшего с ним драматурга Прадона (1632–1698) на тот же сюжет («Федра и Ипполит») и имела некоторый успех.

Козел и Жемчужная раковина (с. 101). Переложение одноименной прозаической басни датского писателя Людвига Гольберга (1684–1754).

 

Ипполит Федорович Богданович (1743–1803)

Поэт, переводчик, журналист. Из малороссийских дворян, родился под Киевом. В 1754 г. приехал в Москву, с 1757 г. некоторое время учился в гимназии при Московском университете, пользовался поддержкой М. М. Хераскова, сотрудничал в его журналах. С 1764 г. служил в Петербурге. В 1795 г. вышел в отставку. Последние годы жизни провел в Курске. Богданович много занимался журналистикой и переводами, его лирические стихотворения не слишком многочисленны, но среди них есть произведения разных жанров (духовные оды, идиллии, любовные песни и др.). Сборник его стихотворений «Лира» вышел в 1773 г. Главное произведение Богдановича – поэма «Душенька» (1783), «древняя повесть в вольных стихах», оригинальная обработка сюжета галантного романа Ж. де Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона» (1669), в свою очередь заимствованного из вставной новеллы в романе Апулея «Золотой осел» (II в. н. э.).

Станс к Михаилу Матвеевичу Хераскову (с. 104). Стихотворение написано в ответ на обращенные к Богдановичу советы и похвалы его «Душеньке» в послании Хераскова «Ее сиятельству княгине Екатерине Романовне Дашковой» (1783). Священны Нумины уставы… – Имеется в виду роман Хераскова «Нума Помпилий, или Процветающий Рим» (1768) о легендарном царе и законодателе Древнего Рима. Пильпаи, Федры, Лафонтены… – имеются в виду баснописцы: легендарный индийский сказочник Пильпай (Бидпайя), римский баснописец Федр (I в. н. э.) и Лафонтен. Во храм ли вступишь Мельпомены… – т. е. начнешь ли сочинять трагедии.

 

Денис Иванович Фонвизин (1745–1792)

Из дворянского рода, восходившего к перешедшему на русскую службу ливонскому рыцарю XVI в. С 1756 г. учился в гимназии Московского университета, с начала 1760-х гг. получил известность как переводчик. С 1763 г. жил в Петербурге. В 1769–1782 гг. был секретарем и доверенным лицом графа Н. И. Панина (1718–1783), руководившего внешней политикой России; вслед за ним в 1782 г. вышел в отставку. Знаменитые комедии Фонвизина «Бригадир» (1769) и «Недоросль» (1782) написаны в прозе, но первые его драматические произведения были стихотворными – это комедия «Корион» (1764) и перевод трагедии Вольтера «Альзира» (1762). В 1760-х гг. в Петербурге он, видимо, написал цикл сатир, из которых полностью сохранилось только «Послание к слугам моим…» (опубл. в 1769 г.). Сохранилось еще несколько его стихотворений, но известностью пользовалась только басня «Лисица-Кознодей» (1787) (стихотворный перевод басни Х.-Ф. Шубарта).

Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке (с. 106). Обращено к реальным лицам – Михаилу Шумилову (в детстве писателя его дядька и наставник, жил вместе с ним и в Петербурге), кучеру Ваньке и парикмахеру Петрушке. «От сего сочинения, – вспоминал в конце жизни Фонвизин, – у многих прослыл я безбожником. Но, Господи! Тебе известно сердце мое; Ты знаешь, что оно всегда благоговейно Тебя почитало и что сие сочинение было действие не безверия, но безрассудной остроты моей».

 

Василий Петрович Петров (1736–1799)

Сын московского священника. В 1752–1760 гг. учился в Славяно-греко-латинской академии, в 1761–1767 гг. преподавал в ней. Владел древними классическими и многими европейскими языками. Со студенческих лет был дружен с Г. А. Потемкиным. В 1766 г. по случаю придворного костюмированного праздника написал «Оду на великолепный карусель», привлекшую внимание императрицы, которая в 1768 г. пригласила его в Петербург и назначила переводчиком при своем кабинете и библиотекарем. В 1770-х Петров был главным русским одописцем (при этом в 1771–1774 гг. «для усовершенствования в науках» он жил в Лондоне). Екатерина II называла его «вторым Ломоносовым» и своим «карманным стихотворцем», подразумевая, однако, вовсе не услужливость его, а занимательность для нее сочинений Петрова (она, мол, все время носит их в кармане и перечитывает). Петров – автор 35 од и 20 сатирических и дидактических посланий. С 1780 г. до смерти он почти безвыездно жил в своем подмосковном имении Троицкое. В 1782 г. вышел сборник его стихотворений. Главным своим трудом он считал стихотворный перевод эпической поэмы Вергилия (I в. до н. э.) «Энеида» (завершен и издан в 1786 г.). Полностью стихотворения Петрова были собраны только в посмертном трехтомном издании в 1811 г.

Ода… Николаю Семеновичу Мордвинову (с. 110). Ода обращена к графу Н. С. Мордвинову (1754–1845), крупному государственному деятелю; в 1792–1799 гг. он был командующим Черноморским флотом и адмиралтейством. Эта поздняя ода считалась одной из лучших у Петрова. Пушкин вспоминал о ней в своем стихотворении «Мордвинову» (1826), где Петров назван «единым из седых орлов Екатерины» и «вещим пиитом». Во Чесме жгут врагов. – Имеется в виду Чесменская битва в 1770 г. во время Русско-турецкой войны. Из Буга вы свои днесь возьмете полеты; сравнится в славе Буг с Невой… – Речь идет о городе Николаеве в устье Буга, где строили корабли и располагалась штаб-квартира Черноморского адмиралтейства; они должны были сравнятся с кораблями, построенными на Неве. Успеха в деле ум душа — т. е. в деле (любом) душа успеха – ум. Есть смертный, нравом схож с тобой… – Петров говорит о том, что Мордвинов ему духовно близок.

 

Иван Иванович Хемницер (1745–1784)

Сын военного лекаря, выходца из Саксонии (Германии). Детство провел в Астрахани. В 1757 г. самовольно ушел в солдаты, принял участие в Семилетней войне; дослужился до чина поручика (1766). В 1769 г. перешел на службу в Берг-коллегию (горное ведомство). В 1782 г. был назначен русским генеральным консулом в турецком портовом городе Смирна; там и скончался. Басни – главный жанр в творчестве Хемницера. Два сборника басен вышли еще при его жизни в 1779 и 1782 гг., более полное их собрание (84 басни) вышло в 1799 г.; подготовлено оно было друзьями покойного автора – Г. Р. Державиным, В. В. Капнистом и Н. А. Львовым (часть басен тогда была подвергнута редакторской правке, авторский текст был восстановлен в издании 1871 г.). В XIX в. басни Хемницера были широко известны. Державин в 1811 г. написал «эпиграмму» «Суд о басельниках», отдав предпочтение ему перед живыми еще баснописцами И. И. Дмитриевым и И. А. Крыловым:

Эзоп, Хемницера зря, Дмитриева, Крылова, Последнему сказал: ты тонок и умен; Второму: ты хорош для модных, нежных жен, С усмешкой первому сжал руку – и ни слова.

Стрекоза (с. 120). Ср. в наст. изд. басни А. П. Сумарокова и Ю. А. Нелединского-Мелецкого на тот же сюжет. Их общий источник – басня Лафонтена «Цикада и Муравей», открывавшая собрание его басен (1688). Хемницер досочинил, что Муравей в итоге все-таки помог Стрекозе (в изд. 1799 г. последние четыре строки отсутствовали).

Метафизический ученик (с. 121). Одна из самых известных басен Хемницера (правда, до 1871 г. ее знали в отредактированном В. В. Капнистом для изд. 1799 г. виде под заглавием «Метафизика»).

 

Михаил Никитич Муравьев (1757–1807)

Родился в дворянской семье в Смоленске. Ранние юные годы провел в Архангельске и Вологде. С 1772 г. служил в Измайловском полку в Петербурге. В 1773–1775 гг. издал сразу несколько сборников стихов, но позднее редко печатался. В 1785–1795 гг. был воспитателем будущего императора Александра I и его брата великого князя Константина Павловича, преподавал им русскую историю, словесность и нравственную философию. В 1803 г. был назначен товарищем (заместителем) министра народного просвещения и попечителем Московского университета; скончался в Петербурге. Муравьев предвосхитил некоторые открытия сентименталистов и романтиков; предмет его поэзии – «жизни души», устремленной к идеалам добра и красоты; он признавался также мастером и одним из основоположников русской «легкой поэзии». Собрание сочинений Муравьева вышло в 1819–1820 гг.; подготовлено оно было почитателями его творчества – В. А. Жуковским, П. А. Вяземским и К. Н. Батюшковым (который был двоюродным племянником Муравьева и воспитывался в его доме).

Богине Невы (с. 125). Самое популярное стихотворение Муравьева, слова из его заключительного четверостишия Пушкин процитировал в «Евгении Онегине» (глава первая, строфа XLVIII): «С душою, полной сожалений, / И опершися на гранит, / Стоял задумчиво Евгений, / Как описал себя пиит». Государей зданье славно… – Зимний дворец в Петербурге. Прах великого Петра… – покоится в Петропавловском соборе. До Пароса и до Лемна… – острова в Эгейском море. Бостанжи с кизляр-агой – турецкие придворные звания. И амуры на часах. – Этот стих процитирован в стихотворении Батюшкова «Ложный страх» (1810). Опершися на гранит. – См. выше.

К Музе (с. 127). От греков уклонясь Ионии роскошной, от сени тайныя, где твой Гораций пел… – т. е. от Греции и Италии. Внушаешь Валлеру и Лафонтену ты… – английский поэт Эдмунд Валлер (Уоллер) (1605–1687) и французский баснописец Жан де Лафонтен (1621–1695). И в резвое дитя мечты на берегах Авона… – речь идет о Шекспире, уроженце города Стратфорд-на-Эйвоне. И в гордого певца, который убежал из хижины отца… – речь идет о Ломоносове. Тобою внушена бессмертна «Россияда», тобою «Душенька»… – поэмы Хераскова и Богдановича. Ты с бардом у Невы… – т. е. с Державиным. Иль водишь сладостно в окрестностях Москвы за бедной Лизою чувствительные души… – речь идет о почитателях и последователях Карамзина, автора «Бедной Лизы» (1791). Или я весь умру? – возможно, это отсылка к «Памятнику» Державина (см. в наст. изд.).

 

Гавриил Романович Державин (1743–1816)

Родился под Казанью в семье мелкопоместных дворян; род Державиных вел свое происхождение от татарского мурзы Багрима (XV в.). В 1759–1762 гг. учился в Казанской гимназии. С 1762 г. служил в Преображенском полку в Петербурге (до 1772 г. – в нижних чинах), в 1773–1775 гг. участвовал в усмирении Пугачевского бунта. В 1777 г. был награжден имением в Белоруссии и перешел на гражданскую службу в Сенат. В 1784–1785 гг. – губернатор в Петрозаводске, в 1786–1788 гг. – в Тамбове. В 1791–1793 гг. был кабинет-секретарем Екатерины II, в 1794–1795 гг. – президентом Коммерц-коллегии. В начале царствования Павла I находился не у дел, но в 1800 г. получил ряд высоких назначений (государственный казначей, член Государственного совета и др.). В 1802 г. стал первым российским министром юстиции (при учреждении министерств); выражал несогласие с реформаторскими замыслами Александра I и в 1803 г. был отправлен в отставку. Дом Державина в Петербурге в начале XIX в. являлся центром столичной литературной жизни; лето поэт проводил в Званке, имении под Новгородом, принадлежавшем его второй жене Дарье Алексеевне (в девичестве Дьякова; на ее сестрах были женаты Капнист и Н. А. Львов). В 1804 г. вышел его сборник «Анакреонтические песни», в котором были собраны стихи, рисующие Державина как частное лицо. Собрание его сочинений вышло 1808 г. в четырех частях (пятая часть появилась в 1815 г.); стихотворения в нем были расположены не по жанрам, как это было тогда принято, а по хронологии и тематике. В поздние годы Державин написал целый ряд драматических произведений (трагедии, оперы, комические оперы), «Объяснения» на свои сочинения (1809–1810), автобиографические «Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающих в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина» (1811–1813) и обширный трактат «Рассуждение о лирической поэзии, или Об оде» (1811–1816). Главные поэтические произведения, созданные «стариком Державиным» в конце жизни, это «Гимн лироэпический на прогнание французов из отечества» (1813) и ода «Христос» (1814).

На смерть князя Мещерского (с. 129). Ода написана по случаю внезапной смерти в 1779 г. князя А. И. Мещерского, петербургского богача и хорошего знакомого Державина; обращена к их общему приятелю С. В. Перфильеву (1734–1793).

На рождение в Севере порфирородного отрока (с. 131). Стихи на рождение будущего императора Александра I.

Фелица (с. 134). Ода написана в 1782 г., опубликована в 1783 г. под заглавием «Ода к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице, писанная татарским мурою, издавна поселившимся в Москве, а живущим по делам своим в Петербурге. Переведена с арабского языка. 1782». Имя Фелицы взято из «Сказки о царевиче Хлоре», написанной Екатериной II для внука, будущего Александра I (в сказке ханская дочь Фелица помогает царевичу Хлору найти розу без шипов – символ добродетели; киргиз-кайсаками в России в то время называли казахов). В оде описываются обычаи самой Екатерины II и ее вельмож – князя Г. А. Потемкина, графа А. Г. Орлова, графа П. И. Панина (брата Н. И. Панина), С. К. Нарышкина и князя А. И. Вяземского (тогда поэт служил под его началом в Сенате). В «Объяснениях» на свои сочинения Державин раскрыл свои намеки (ниже они цитируются в кавычках). Читаешь, пишешь пред налоем… – «В то время императрица занималась сочинением законов, как то: грамотой дворянства, уставом благочиния и прочими, скоро после того вышедшими законами». Коня парнасска не седлаешь… – «Императрица, хотя занималась иногда сочинением опер и сказок <…>, но стихов писать не умела и не писала, а когда надобно было, то препоручала статс-секретарям…». К духам в собранье не въезжаешь… – «Императрица не жаловала масонов и в ложу к ним не ездила, так, как делали многие знатные». А я, проспавши до полудня… и след. – «Относится к прихотливому нраву князя Потемкина, как и все три нижеследующие куплета, который то сбирался на войну, то упражнялся в нарядах, в пирах и всякого рода роскошах». Лечу на резвом бегуне… – «Относится тоже к нему, а более – к гр<афу>. Ал<ексею> Гр<игорьевичу> Орлову, который был охотник до скачки лошадиной <…> до всякого молодечества русского, как и до песен русских». И забавляюсь лаем псов… – «Относится к Петру Ивановичу Панину, который любил псовую охоту». Я тешусь по ночам рогами и греблей удалых гребцов. – «Относится к Семену Кирилловичу Нарышкину, бывшему тогда егермейстером, который первый завел роговую музыку». Иль, сидя дома, я прокажу… – «Сей куплет относится вообще до старинных обычаев и забав русских». За Библией, зевая, сплю… – «Относится до кн. Вяземского, любившего читать романы (которые часто автор, служа у него в команде, пред ним читывал, и случалось, что тот и другой дремали и не понимали ничего) – Полкана и Бову и известные старинные русские повести». Между лентяем и брюзгой… – «В вышеупомянутой сказке о царевиче Хлоре, сочиненной императрицею, названы лентяем и брюзгой царевной Фелицей вельможи. Сколько известно, разумела она под первым кн. Потемкина, а под другим – кн. Вяземского, потому что первый <…> вел ленивую и роскошную жизнь, а второй часто брюзжал, когда у него, как управляющего казной, денег требовали». Что отреклась и мудрой слыть… – Екатерина II дважды – в 1767 и 1779 гг. – отклоняла подносимые ей титулы «Великой», «Премудрой» и «Матери отечества». Там свадеб шутовских не парят… и сл. – Речь идет об обычаях двора времен Анны Иоанновны (1730–1740), в частности – о свадьбе придворного шута князя М. А. Голицына и калмычки Бужениновой в специально построенном для этого ледяном дворце. Ты пишешь в сказках поученьи… – «<…> Для царевичей Александра и Константина сочинена азбука, в которой, между прочим, сие точно есть нравоучение, что, не делая ничего худого, можно и самого лютого порицателя сделать презренным лжецом». Который брани усмирил… – «Сей куплет относится на мирное тогдашнее время, по окончании первой турецкой войны <1768–1774 гг.> в России процветавшее, когда многие человеколюбивые сделаны были императрицею учреждения, как то: воспитательный дом, больницы и прочие». Который даровал свободу в чужие области скакать… и сл. – «Имп. Екатерина подтвердила свободу, дворянству данную Петром III, путешествовать по чужим краям, чего прежде делать не смели. <…> Издала указ о свободном промысле дорогих металлов владельцам в собственную пользу, которые прежде принадлежали короне. <…> Позволила свободное плавание по морям и рекам для торговли. Сняла запрещенную порубку лесов… <…> Разрешила свободное производство всех мануфактур и торга, чего прежде без сведения мануфактур и коммерц-коллегии делать не можно было».

Благодарность Фелице (с. 141). Написано в ответ на ценный подарок, сделанный Екатериной II Державину за оду «Фелица». Румяный взор свой осклабляет… – т. е. смотрит с улыбкой.

Бог (с. 142). Ода начата была в 1780 г., завершена – в марте 1784 г., на Пасху. Уже при жизни Державина она неоднократно переводилась на разные иностранные языки (и не только европейские).

Властителям и судиям (с. 145). Переложение 81 псалма. Первый его вариант Державин написал в 1780 г., окончательный (третий) – в 1787 г. Ср. в наст. изд. переложение Тредиаковского.

Осень во время осады Очакова (с. 146). Написано в ноябре 1788 г. во время осады русскими войсками под командованием Г. А. Потемкина турецкой крепости Очаков; обращено к князю С. Ф. Голицыну, участнику осады. Его супруга В. В. Голицына (урожд. Энгельгардт), племянница Потемкина, ожидала его возвращения в селе Зубриловка под Саратовом, входившим в Тамбовскую губернии, где Державин тогда был губернатором. Над древним царством Митридата летает и темнит луну… – т. е. над Крымом, центральной областью владений Митридата VI Эвпатора (132—63 до н. э.), царя Понтийского; луна – здесь: эмблема Османской империи. Хотя вы в Стикс не погружались… – Нимфа Фетида, мать Ахилла, искупала его в подземной реке Стикс, чтоб сделать его неуязвимым.

На птичку (с. 150). Написано в период службы Державина кабинет-секретарем Екатерины II, которая ждала от него новых прославляющих ее од.

Водопад (с. 150). Ода на смерть князя Григория Александровича Потемкина (1739–1791), князя Таврического, главнокомандующего в Русско-турецкой войне 1787–1791 гг.; он умер внезапно, ночью, по дороге из Ясс в Николаев, в голой степи, на простой солдатской шинели, когда в сопровождении двух казаков спешил на мирные переговоры с турками. Ода начата была сразу после этого события, завершена в 1794 г. В начальных строфах описывается водопад Кивач в Карелии на реке Суне, впадающей в Онегу (Державин посетил его, будучи губернатором Олонецкой губернии в 1784–1785 гг.). Стук слышен млатов по ветрам… – имеется в виду шум железноделательного завода вблизи водопада Кивач. Я вижу – некий муж седой <…> как вечер во заре румяной… и след. – имеется в виду фельдмаршал Петр Александрович Румянцев (1725–1796), главный полководец в предыдущей Русско-турецкой войне (1768–1774 гг.); Державин считал его человеком безупречно добродетельным (в отличие от Потемкина). Пленивший Велизар царей в темнице пал, лишен очей… – победоносный византийский полководец Велисарий (505–565), по недостоверной легенде, был ослеплен по приказу императора Юстиниана. Марон по Меценате рвется. – «Марон, или Вергилий, славный писатель латинский, в эклогах своих прославлял Мецената, любимца Августа, а г. Петров, переводивший Вергилия на русский язык, писал элегию на смерть кн. Потемкина, который ему покровительствовал, как Меценат Вергилия» («Объяснения» Державина); имеется в виду поэт В. П. Петров (см. о нем в наст изд.). Алцибидов прах!.. – Алкивиад (V в. до н. э.), афинский полководец и ученик Сократа; отличался склонностью к роскошной жизни. Нашедши в поле Фирс. – «Фирс, или Тирсис, был под Троей один из военачальников, превеликий трус, который, однако, охуждал Ахиллеса; отношение к кн. Зубову, который счастием приобретши его власть, охуждал иногда дела кн. Потемкина, но при восшествии на престол императора Павла показал, что сам не имел великой души» («Объяснения»); Державин имел в виду Платона Александровича Зубова (1767–1822), последнего фаворита Екатерины II, который после смерти Потемкина занял многие его должности. И ты, о водопадов мать!.. – «<…> относится сие к императрице, которая делала водопады, то есть сильных людей, и блистала чрез них военными делами или победами» («Объяснения»). Поя златые в нивах бреги… – «То есть без приобретения завоеванием чуждых народов, но внутренним управлением государства или экономиею и прочими распоряжениями можно было славно царствовать и представлять великое зрелище, уподоблялся добродетелями величеству небес» («Объяснения»).

Ласточка (с. 162). Стихотворение сочинено в 1792 г., заключительные строки (со слов «Душа моя! гостья ты мира…») дописаны в 1794 г. после смерти первой жены Державина Екатерины Яковлевны (урожд. Бастидон), которую он в стихах называл Пленирой. Ласточка – символ бессмертной души.

Вельможа (с. 164). Ода обращена к фельдмаршалу графу П. А. Румянцеву (1725–1796), который в 1794 г., как и сам Державин, находился в опале у императрицы. Калигула! твой конь в Сенате… – имеется в виду римский император Калигула (38–41 н. э.), который, чтоб унизить сенаторов, сделал членом Сената своего коня. Всяк думает, что я Чупятов… – В. А. Чупятов, гжатский купец, объявил себя банкротом и, симулируя сумасшествие, ходил в лентах и орденах, якобы полученных из Марокко. А ты, вторый Сарданапал!.. – мифический ассирийский царь, отличавшийся страстью к роскоши; имя его стало нарицательным. Здесь дал бесстрашный Долгоруков монарху грозному ответ… – Имеется в виду Яков Федорович Долгоруков (1639–1720), сподвижник Петра I и сенатор, прославившийся своей прямотой и бесстрашием в беседах с царем. Того я славного Камилла… – «Камилл был консул и диктатор римский, который, когда не было в нем нужды, слагал с себя сие достоинство и жил в деревне. Сравнение сие относится к гр. Румянцеву-Задунайскому, который, будучи утесняем чрез интриги кн. Потемкина, считался хоть фельдмаршалом, но почти ничем не командовал, жил в своих деревнях» («Объяснения» Державина).

Памятник (с. 169). Подражание оде Горация (книга III, ода 30) (ср. в наст. изд. переложение Ломоносова – «Я знак бессмертия себе воздвигнул…»). Стихи Державина (а не Горация) Пушкин использовал как образец в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836), в чем-то оспаривая «старика Державина».

На возвращение графа Зубова из Персии (с. 170). Ода обращена к военачальнику графу Валериану Александровичу Зубову (1771–1804), брату Платона Зубова, последнего фаворита Екатерины II. В 1796 г. по ее приказу Валериан Зубов возглавил Персидский поход русской армии в Закавказье, но после ее смерти в конце того же года был отозван Павлом I. В оде дано одно из первых в русской поэзии описание природы Кавказа; Пушкин привел большой из нее отрывок в примечаниях к своей поэме «Кавказский пленник» (1821). Ты зрел – и как в Вратах Железных… – Имеется в виду взятие Зубовым Дербента; Державин тогда написал оду «На покорение Дербента». В тебе я Александра чтил! – т. е. уподоблял Александру Македонскому. Исправь поступки юных лет… – «Он был весьма расточительный человек и пристрастен к женщинам, коих часто переменял» («Объяснения» Державина).

Арфа (с. 174). Написано по случаю визита Павла I в Казань. И дым отечества нам сладок и приятен. – Этот стих восходит к «Одиссее» Гомера, главный герой которой мечтал «видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий» (см.: Песнь I, ст. 56–58). Слова Державина иронически цитирует Чацкий в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума».

Русские девушки (с. 175). Зрел ли ты, певец Тиисский!.. – обращение к греческому лирику Анакреонту (VI–V вв. до н. э.), уроженцу города Теоса. Бычок – крестьянская пляска.

Снигирь (с. 176). Стихи на смерть А. В. Суворова в 1800 г.: «У автора в клетке был снигирь, выученный петь одно колено военного марша; когда автор по преставлении сего героя возвратился в дом, то услыша, что сия птичка поет военную песнь, написал сию оду в память столь славного мужа» («Объяснения» Державина). С кем мы пойдем войной на Гиену? – «Гиена – злейший африканский зверь, под коей здесь разумеется революционный дух Франции, против которой гр<аф> Суворов был послан» (Державин имеет в виду Итальянский и Швейцарский походы Суворова). Рок низлагать молитвой и Богом. – «Он <Суворов> весьма был благочестивый человек и совершенно во всех своих делах уповал на Бога, почитая, что счастие не от кого другого происходит, как свыше» («Объяснения»).

Тончию (с. 177). Обращено к Сальватору Тончи (1756–1844), итальянскому художнику, жившему с 1796 г. в России. Портрет Державина Тончи действительно написал в соответствии с указаниями поэта в этом стихотворении. Чтоб шел, природой лишь водим… – «Сими стихами автор хотел изобразить, первое: что он без всяких почти наук, одной природою стал поэтом; второе: что в службе своей многие имел препятствия, но характером своим без всякого покровительства их преодолевал» («Объяснения» Державина).

Фонарь (с. 178). Как пояснял Державин, фонарем здесь называется «оптическая машина, изображающая на полотне» различные картины, а поводом к сочинению этих стихов стало «оптическое зрелище и смена автора с поста министра юстиции <в конце 1803 г.>: для того, чтоб равнодушно это переносить и положиться во всем на волю Вышнего, написал он в собственное утешение сию пьесу, в которой смеялся над суетою мира» («Объяснения»). Отважный, дерзкий вождь, счастливый… – Речь идет о Наполеоне.

Лебедь (с. 183). Подражание оде Горация (книга II, ода 20). Не задержусь в вратах мытарств. – «Как у католиков признается чистилище, в греко-российской церкви мытарства или заставы, из духов состоящие, где умершие души должны дать отчет в злых и добрых своих делах добрым и злым духам по имеющимся у них записным тетрадям. В двояком образе нетленный, то есть по бессмертной душе и по сочинениям» («Объяснения» Державина). Чтобы услышать Богу песнь. – Державин имеет в виду свою оду «Бог».

Евгению. Жизнь Званская (с. 184). Обращено к Евгению (Болховитинову) (1767–1837), епископу Старорусскому и викарию Новгородской епархии (впоследствии стал митрополитом Киевским). Историк, археолог и составитель словаря русских писателей, Евгений в 1804–1808 гг. жил в Хутынском монастыре в шестидесяти верстах от Званки, не раз посещал Державина и вел с ним переписку. Написано во время войны с Наполеоном 1806–1807 гг., которая здесь не раз вспоминается. Куется в бердыши милицы. – «В сие время по повелению императора Александра была набираема милиция для защищения границ империи от французов, для которой ковали бердыши и всякое белое оружие» («Объяснения»). Барашков в воздухе…, пев крав, гром жолн – т. е. крики бекасов («кои кричат как барашки»), мычание коров, перестук дятлов. Дивлюся в Вестнике – в журнале «Вестник Европы». Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? – Пушкин взял эту строку эпиграфом к стихотворению «Осень» (1833). Грудь россов утвердил, как стену, он в отпор Темиру новому под Пултуском, Прейсш-Лау – Имеются в виду сражения русских войск с Наполеоном под Пултуском и Прейсиш-Эйлау; Наполеон сравнивается с восточным завоевателем Тимуром Тамерланом (1336–1405). Вождя, волхва, гроб кроет мрачный… – «Подле дома автора находится холмик, или курган, который обыкновенно бывает над гробницами. Волхв или вождь предполагается, что под оным погребен…» («Объяснения»).

«Река времен в своем стремленьи…» (с. 192). Последние стихи Державина. Первая их публикация сопровождалась примечанием: «За три дня до кончины своей <8 июля 1816 г.>, глядя на висевшую в кабинете его известную историческую карту «Река времен», начал он стихотворение «На тленность» и успел написать первый куплет».

 

Василий Васильевич Капнист (1758–1823)

Сын украинского помещика греческого происхождения. В юности служил в гвардии в Петербурге, входил в литературный кружок Державина и Н. А. Львова. В 1783 г. поселился в Обуховке, имении в Полтавской губернии, где с небольшим перерывом (в 1799–1801 гг. занимал пост директора императорских театров в Петербурге) прожил до самой смерти. Первую литературную известность получил как автор сатир (1780) и антикрепостнической оды «Ода на рабство» (1783). Позднее тяготел к темам частной жизни, философической и сентиментальной лирике с преобладающим пессимистическим настроением. Большой успех имела его стихотворная комедия «Ябеда», написанная в 1791–1792 гг. и поставленная на сцене по личному распоряжению Павла I в 1798 г. Капнист дважды выпустил сборники своих стихотворений (в 1796 и 1806 гг.), наиболее своеобразные в них разделы – «анакреонтические» и «горацианские» оды. Анакреонтику Капнист понимал как поэзию безыскусных душевных переживаний, обычно меланхолических. «Горацианские оды» Капниста – это свободные переложения од Горация, в которых древнеримские реалии часто заменены «приличными нашему времени соотношениями».

Время (с. 195). Подражание оде Горация. Ельник лишь один постылый.. – имеется в виду обычай устилать еловыми ветками путь похоронной процессии. И закутя пиры и балы… – Эти слова Пушкин процитировал в «Пире во время чумы» (1830): «И заварив пиры и балы».

В память береста (с. 198). Одно из последних стихотворений Капниста. Написано по случаю того, что любимое дерево поэта, склонявшееся над рекой Псёл в Обуховке, пришлось спилить (чтоб оно не упало на проходящие лодки). Флакк – Гораций (Квинт Гораций Флакк). Покроюся твоей доской. – Дочь Капниста позднее вспоминала: «Отец мой до того любил это дерево, что тайно от нас велел вытащить его из реки после его падения, распилить на доски и сохранить их для своего гроба, что и было исполнено».

 

Александр Николаевич Радищев (1749–1802)

Из дворянского рода. Воспитывался в Пажеском корпусе в Петербурге, в 1766–1771 гг. учился в Лейпцигском университете, потом состоял на гражданской службе (с 1780 г. – в Петербургской таможне). В 1790 г. в своей домашней типографии напечатал «Путешествие из Петербурга в Москву». Книга возмутила Екатерину II, встревоженную тогда событиями Французской революции. Она назвала Радищева «бунтовщиком хуже Пугачева» и заподозрила (ошибочно), что он участник какого-то заговора. В 1790 г. Радищев был арестован и приговорен к лишению дворянства и смертной казни, которую ему заменили на ссылку в Илимский острог под Иркутском. Там он жил в 1792–1797 гг. Павел I в 1797 г. позволил ему поселиться в родовом имении Немцово в Калужской губ. (где прошло детство писателя), а Александр I в 1801 г. вернул ему дворянство, чин и разрешил вновь поступить на службу в Петербурге. Умер Радищев, выпив стакан с азотной кислотой, предназначавшейся для чистки эполет сына (по одной версии, это было самоубийство, по другой – несчастный случай). В 1806–1811 гг. в шести частях вышло подготовленное сыновьями «Собрание оставшихся сочинений» Радищева («Путешествие…» сюда, конечно, не вошло). Крупные стихотворные сочинения Радищева – ода «Вольность» (1783) (частично вошла в «Путешествие…»), поэма «Бова» (1799) (сохранилась одна песнь из 12-ти) и «Песни, петые на состязаниях в честь древним славянским божествам» (1801).

Осьмнадцатое столетие (с. 201). Написано к началу нового века, совпавшего с воцарением Александра I (1801). Из океана возникли новы народы и земли… – имеются в виду географические открытия. Нитью вождения вспять ты призываешь комет… и сл. – Речь идет о достижениях астрономии, в частности, о расчете Э. Галлеем периодичности появления кометы, названной позднее его именем. Луч рассечен тобой света… – имеются в виду открытия И. Ньютона в области оптики. Молнью небесну сманило… – имеется в виду изобретение громоотвода Б. Франклином. И на воздушных крылах… – Речь идет о воздушном шаре братьев Монгольфье, запушенном в 1783 г.

 

Семен Сергеевич Бобров (1763–1810)

Сын ярославского священника. В 1780–1785 гг. учился в Московском университете, в 1786 г. переехал в Петербург. В 1791 г. по неизвестной причине был выслан на юг, в Новороссию, жил в Херсоне и Николаеве, служил переводчиком под началом покровительствовавшего ему графа Н. С. Мордвинова (см. прим. к оде В. П. Петрова в наст. изд.). В 1799 г. вернулся в Петербург. В 1804 г. выпустил в четырех частях собрание своих стихотворений «Рассвет полночи»; в четвертую часть вошла поэма («лирико-эпическое песнотворение») «Херсонида» – самое известное произведение Боброва, первая русская поэма о Крыме, рассказывающая о его природе и истории (первая редакция была издана в 1798 г. по названием «Таврида»). Поэзия Боброва отличается религиозно-философской глубиной и некоторым мистицизмом, в его стихах нередки мрачные предзнаменования, картины мировых катастроф и т. д. Своим «неким отличительным почерком пера» он называл изображение Всемирного потопа в оде «Судьба древнего мира» (1789). Впрочем, по тематике и жанрам его лирика достаточно разнообразна, есть у него и любовные, и шуточные стихотворения. В конце жизни Бобров написал большую поэму «Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец» (1807–1809).

Ночь (с. 204). Отклик на убийство Павла I в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. По официальной версии, он умер своей смертью, поэтому даже завуалированно писать о его гибели было тогда небезопасно. Бобров был едва ли не единственным, кто отважился не только написать об этом стихотворение, но и опубликовать его (в 1804 г.). «Ночь» Боброва оказала влияние на «павловские» строфы в оде А. С. Пушкина «Вольность» (1817 или 1819), ставшей причиной его Южной ссылки. И с крыл зернистый мак летит… – Мак – один из атрибутов Морфея, бога сна. Не такова ли ночь висела на Палатинскою горой, когда над Юлием… и т. д. – Речь идет о Юлии Цезаре, убитом своими сенаторами, как и Павел I, в марте месяце (44 г. до н. э.) – «под вешним зодиаком». Палатинская гора – один из семи холмов, на которых был построен Рим. Варяг, – проснись!.. – Варягами были основатели русской государственности, первые князья Киевской Руси. Бобров сравнивал Павла I с великим князем Святославом Игоревичем (942–972), который был убит печенегами также в месяце марте. В Авзоньи, в Альпах возгремев… – имеются в виду Итальянский и Швейцарский походы А. В. Суворова в 1799 г. И, зиждя гром над Альбионом… – Незадолго до гибели Павел I намеревался заключить союз с Наполеоном Бонапартом против Англии и направил казачьи полки под командованием М. И. Платова для поиска пути в Индию.

Песня с французского (с. 208). Оригинал неизвестен. In vino veritas – истина в вине. Это латинское выражение использовано также в стихотворении А. А. Блока «Незнакомка» (1906).

 

Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий (1752–1828)

Из знатного дворянского рода. В 1769–1770 учился в Страсбургском университете (курс не кончил). До 1785 г. состоял на военной службе, потом в гражданской и придворной. В начале XIX в. входил в ближайшее окружение императрицы Марии Федоровны, вдовы Павла I. С 1814-го жил в Павловске. В 1826 г. вышел в отставку, скончался в Калуге. Сочинял исключительно лирические стихотворения и как поэт был известен, главным образом, своими песнями, выражавшими тонкие индивидуализированные чувства. Сентиментальная фразеология в них сочеталась с фольклорными ритмами и образами. В самых разных слоях общества были популярны его песни «Ох, тошно мне…» (1791), «Милая вечор сидела…» (1795), «Выйду я на реченьку…» (1796) и др.

Стрекоза (с. 210). Ср. в наст. изд. басни А. П. Сумарокова и И. И. Хемницера на тот же сюжет. Их общий источник – басня Лафонтена «Цикада и муравей», открывавшая собрание его басен (1688). Неизвестно, раньше или позже басни Крылова «Стрекоза и Муравей» (1808) написана эта басня Нелединского.

 

Николай Михайлович Карамзин (1766–1826)

Из старинного дворянского рода. Воспитывался в частных пансионах в Симбирске и в Москве. В 1789–1790 гг. совершил путешествие по Европе, описанное в его первом большом сочинении – «Письма русского путешественника». Они печатались в издававшемся Карамзиным в 1791–1792 гг. «Московском журнале», где появились и его первые повести «Бедная Лиза» и «Наталья, боярская дочь». В рубеже XVIII–XIX вв. Карамзин был центральной фигурой литературной жизни, его именем названо характерное явление дворянской культуры того времени – «карамзинизм». Карамзинистами были Пушкин и писатели его круга. В стихах, повестях, статьях Карамзина запечатлелся образ гуманного, просвещенного и чувствительного автора, но также и глубокого мыслителя, неравнодушного к вопросам политики. В 1802–1803 гг. он издавал журнал «Вестник Европы» (1802–1803), выступая в нем в качестве политического обозревателя. Тогда же он выпустил собрание своих сочинений, после чего оставил изящную словесность. Все свои силы с 1803 г. и до конца жизни Карамзин посвятил созданию «Истории государства Российского», первые тома которой вышли из печати только в 1818 г.

Осень (с. 212). Написано в Женеве во время европейского путешествия.

Странность любви, или Бессонница (с. 213). И с Титанией люблю… – т. е. слепо, как заколдованный. В комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь» фея Титания влюбляется в ткача с ослиной головой, поскольку глаза ее были смазаны волшебным зельем.

Послание к Дмитриеву в ответ на его стихи, в которых он жалуется на скоротечность счастливой молодости (с. 215). Написано в ответ на «Стансы к Н. М. Карамзину» Дмитриева (1793). С Платоном республик нам не учредить… – Имеется в виду идеальное государство, возглавляемое добродетельными мудрецами, которое описано в диалоге «Государство» греческого философа Платона (428–348 до н. э.). С Питтаком, Фалесом, Зеноном… – греческие философы Питтак (650–569 гг. до н. э.), Фалес (640–540 гг. до н. э.) и Зенон (видимо, Зенон-стоик, 336–264 гг. до н. э.). И часто яд тому есть плата… и сл. – греческий философ Сократ (479–399 до н. э.), учитель Платона, был приговорен согражданами к смерти и умер, выпив чашу с цикутой.

Меланхолия. Подражание Делилю (с. 220). Вольное переложение отрывка из поэмы «Воображение» французского поэта Жака Делиля (1738–1813).

Берег (с. 221). Отклик на смерть первой жены Карамзина – Елизаветы Ивановны (урожд. Протасова).

 

Иван Иванович Дмитриев (1760–1837)

Из старинного дворянского рода, родился на Волге, под Сызранью. В 1767–1770 учился в частных пансионах Казани и Симбирска, в 1774–1796 гг. служил в гвардии в Петербурге, потом в гражданских ведомствах. В 1810–1814 гг. был министром юстиции, третьим по счету в истории России (первым был Державин). Литературная деятельность Дмитриева тесно связана с Карамзиным, его другом и родственником (Дмитриев был племянником его мачехи). Подобно ему ориентируясь на вкусы и речевой этикет образованного дворянства, Дмитриев реформировал язык поэзии и внес в свои стихи интонации непринужденной светской беседы. Даже его оды («Ермак», «Освобождение Москвы» и др.), по словам П. А. Вяземского, «приличнее назвать лирическими поэмами, нежели одами». В сатире «Чужой толк» (1794), высмеивая авторов торжественных од, он тоже сохраняет внешнее добродушие. Современники ценили Дмитриева за легкость и изящество стиля, за умение остроумно и «приятно» выражать «обыкновенные мысли». В нем видели «классика» с безукоризненным вкусом. В баснях, как и в своих стихотворных сказках («Модная жена» и др.), Дмитриев ушел от морализаторства и простонародной грубости слога; в них на первом плане сам рассказчик, ироничный и уклончивый (эти черты отразились в «лукавстве» рассказчика в баснях Крылова, который, кстати, начал писать их, соревнуясь с Дмитриевым). В 1803–1805 гг. он издал три тома своих «Сочинений и переводов», после чего писал уже крайне мало, хотя продолжал играть большую роль в литературной жизни в качестве признанного мэтра, к мнению которого прислушивались. В 1825 г. Дмитриев закончил мемуарное сочинение «Взгляд на мою жизнь», в котором так высказался о своей писательской судьбе: «…едва ли кто из моих современников преходил авторское поприще с меньшею заботою и большею удачею».

Освобождение Москвы (с. 223). Впервые опубликовано в 1797 г. под заглавием «Пожарский»; посвящено освобождению Москвы от поляков в 1612 г. народным ополчением под руководством князя Дмитрия Михайловича Пожарского (1578–1642). Москва, России дочь любима, где равную тебе сыскать? – Пушкин взял эти строки в качестве одного из трех эпиграфов к VII главе «Евгения Онегина». Вручает юноше державу… – речь идет об избрании на царство Михаила Федоровича Романова в 1613 г.

Два Голубя (с. 228). Переложение одноименной басни Лафонтена. «В басне «Два Голубя» он <Дмитриев> дает нам лучшие образцы стихов элегии, а в «Дон-Кишоте» лучший образец стихов пастушеских» (П. А. Вяземский).

Дон-Кишот (с. 231). Переложение басни Ж. П. Флориана (1755–1794); речь идет о том, что герой романа Сервантеса, оставив увлечение рыцарскими романами, увлекся пасторальными сочинениями.

Пчела и Муха (с. 233). Переложение басни Ж.-Ф. Гишара (1731–1811).

История (с. 233). Переложение басни Ж.-Ж.-Ф. Буассара (1744–1833), вызванное спорами об «Истории государства Российского» Карамзина (первые восемь томов вышли в 1818 г.).

Карикатура (с. 237). Мотивы этого стихотворения Пушкин использовал в повести «Станционный смотритель» (1830). Терентьич продолжает… и след. – Ср. речь Терентьича с рассказом Самсона Вырина у Пушкина: «Вот уже третий год, – заключил он, – как живу я без Дуни и как об ней нет ни слуху ни духу. Жива ли, нет ли, бог ее ведает».

К портрету М. М. Хераскова (с. 241). Владимир, Иоанн его щитом покроют… – главные герои поэм Хераскова «Россияда» (1779) и «Владимир Возрожденный» (1786) – царь Иоанн IV Грозный и великий князь Владимир, креститель Руси.

К портрету Н. М. Карамзина (с. 242). В Аркадии б он был счастливым пастушком, в Афинах – Демосфеном. Имеется в виду сочетание в Карамзине сентиментальной чувствительности и политического глубокомыслия. Демосфен (IV в. до н. э.) – древнегреческий оратор и политический деятель.

Надпись к портрету лирика (с. 242). Речь идет об одописце В. П. Петрове (см. о нем в наст. изд.).

В. Л. Коровин

 

Словарь

Авзония – Италия.

Агница – овечка.

Аквилон — северный ветер.

Амур (римск. миф.) – бог любви.

Алкид – Геракл, внук Алкея.

Алч – голод, желание.

Альбион — Англия.

Аполлон (греч. миф.) – бог Солнца, покровитель муз.

Аркадия – область на севере Греции, в идиллиях – страна беспечных пастухов, занятых любовью и песнями.

Ахилл, Ахиллес (греч. миф.) – герой Троянской войны.

Батавский – голландский.

Бельт – Балтийское море.

Берест – дерево.

Блудящий – блуждающий.

Борей – северный ветер.

Бость – бодать.

Вакх (греч. миф.) – бог вина и виноделия.

Вахмистр – старший унтер-офицер в кавалерии.

Вежды – веки.

Вельми – очень.

Венера (римск. миф.) – богиня любви.

Верви, вереи – веревки.

Вертоград – сад, цветник.

Волхв – чародей, знахарь.

Вонны – благовонны.

Втуне – напрасно.

Выжлицы – гончие собаки.

Выя – шея.

Галлия – Франция.

Готы – шведы.

Грации (римск. миф.) – богини красоты и радости; соответствуют греч. Харитам.

Денница – утренняя заря.

Десница – правая рука.

Дмиться – гордиться.

Евксин — см. Эвксин..

Елизий, Элизий (греч. миф.) – место пребывания блаженных душ.

Епанча – попона.

Жолна – дятел.

Жупел — горящая сера, адское пламя.

Забобоны – предрассудки.

Заклеп – засов, запор.

Зане – потому что.

Зевс, Зевес (греч. миф.) – верховное божество, главный среди олимпийских богов.

Зеницы — зрачки, глаза.

Зефир (греч. миф.) – бог западного ветра; легкий, теплый ветерок.

Зрак – вид, образ.

Изводство – произведение, создание.

Иония – область в Древней Греции.

Иппокрена (греч. миф.) – источник на горе Геликон, месте обитания муз.

Истнить – истребить.

Кадм (греч. миф.) – основатель Фив.

Капский – имеющий отношение к острову Капри.

Кастальский ключ (греч. миф.) – источник поэтического вдохновения.

Кашемир – область на северо-западе Индостана; в поэзии – сказочно богатая восточная страна.

Клия (греч. миф.) – муза истории.

Колпик – заяц с белой шерстью.

Красно – прекрасно.

Крин – лилия.

Ланиты – щеки.

Левантский – ближневосточный.

Лемн – остров Лемнос в Эгейском море.

Лик – собрание, хор (поющих).

Лише – лишь.

Лубки – куски коры липы.

Лунь – белая птица, род ястреба.

Лысть – рыбья чешуя.

Льзя – можно.

Манчжурский – китайский.

Марс (римск. миф.) – бог войны.

Мельпомена (греч. миф.) – муза трагедии.

Милица – народное ополчение (милиция).

Минерва (греч. миф.) – богиня мудрости Афина.

Митра – головной убор высшего духовенства.

Морфей (греч. миф.) – бог сновидений.

Музы (греч. миф.) – девять сестер, покровительницы наук и искусств.

Налой – аналой, высокий столик со наклонной поверхностью для чтения и письма.

Нептун (римск. миф.) – бог моря.

Нимфы (греч. миф.) – божества, олицетворявшие природные стихи.

Одебелить – сделать дебелым, тучным.

Озетя – высмотрев.

Оратай – землепашец.

Осклабляться – улыбаться.

Отлик – отличие.

Отнеле – с тех пор как.

Паки – снова.

Парки (римск. миф.) – богини судьбы, неутомимые пряхи.

Парнас – гора в Греции, в мифологии – место обитания Аполлона и муз.

Парос – остров Фарос у берегов Египта.

Пастырь – пастух.

Паче – более.

Петел – петух.

Петрополь – Петербург.

Перл, перловый – жемчуг, жемчужный.

Пермесский — имеющий отношение к Пермесскому ручью на горе Геликон, источнику вдохновения.

Перун – молния.

Пинд – гора в Греции; как и Парнас, считалась местом обитания муз.

Питух – пьяница.

Плиады – созвездие Плеяды.

Поганский – языческий.

Понт – море; в узком смысле – Черное море.

Порта – Османская империя.

Призор – забота.

Пря – борьба, спор.

Раздобар – болтовня.

Разженуть – разогнать.

Рамена — плечи.

Рен – река Рейн.

Рифейские горы – Уральские горы.

Сарматы – поляки.

Сатурн (римск. миф.) – отец верховного бога Юпитера, низверженный им с небес; бог золотого века, олицетворение времени.

Сбытие – исполнение (предсказанного).

Секвана – река Сена во Франции.

Сирены (греч. миф.) – полуженщины-полуптицы, увлекавшие своим пением мореходов и губившие их.

Скамандра – река под стенами древней Трои.

Скудельный – глиняный.

Сляченная – сгорбленная.

Сонм – множество, толпа.

Сретенье – встреча.

Стезя – дорога, путь.

Стикс (греч. миф.) – река в царстве мертвых.

Струги — речные плоскодонные суда.

Студ – стыд.

Сый – сущий.

Таврида — Крым.

Таг – река Тахо в Испании.

Талия (греч. миф.) – муза комедии.

Тароватый — щедрый.

Тать – вор.

Темиза – река Темза в Англии.

Терпсихора (греч. миф.) – муза танца.

Тихогром — фортепьяно.

Торока – ремешки позади конского седла для укрепления поклажи.

Тук — жир.

Тул — колчан для стрел.

Угобзя – удобрив.

Улихнет – похитит.

Феб (греч. миф.) – одно из имен Аполлона.

Фиал – чаша.

Цирцея (греч. миф.) – волшебница, опоившая спутников Одиссея и превратившая их в свиней.

Эвксин, Евксин – Черное море.

Эол (греч. миф.) – повелитель ветров.

Эрата (греч. миф.) – муза любовной поэзии.

Эреб, Эрев (греч. миф.) – персонификация подземного мрака.

Эрот (греч. миф.) – бог любви.

Эфир – небесная высь.

Юнона (римск. миф.) – царица богов, супруга Юпитера.

Ссылки

[1] «Письмо Харитона Макентина к приятелю о сложении стихов русских». Харитон Макентин – анаграмма имени Антиох Кантемир.

[2] Стихотворное переложение политического воспитательного романа Франсуа Фенелона (1651–1715) «Приключения Телемака», в котором рассказывается о странствиях сына Одиссея (Тилемаха). Пушкин заметил, что «мысль <Тредиаковского> перевести его стихами и самый выбор стиха доказывают необыкновенное чувство изящного».

[3] Ваньке поручено было смотрение над каретою и лошадьми. (Прим. Д. И. Фонвизина.)

[4] Сие послание писано в Петербурге. (Прим. Д. И. Фонвизина.)

[5] Т. е. нимфа, которая от любви к Нарциссу превратилась в ничто и которой вздохи слышим мы иногда в лесах и пустынях и называем эхом. <Прим. Н. М. Карамзина>

[6] Дом сумасшедших в Лондоне. <Прим. Н. М. Карамзина>

[7] Любопытные могут прочитать третье действие, вторую сцену Шекспировой пьесы «Midsummer night’s dream» <Сон в летнюю ночь>. <Прим. Н. М. Карамзина>

[8] Известно из мифологии, что Иксион, желая обнять Юнону, обнял облако и дым. <Прим. Н. М. Карамзина>

[9] Они в подземном мире льют беспрестанно воду в худой сосуд. <Прим. Н. М. Карамзина>

[10] Смотри Шекспирову трагедию «Отелло». <Прим. Н. М. Карамзина>

[11] Древние поэты говорили, что златая Фебова стрела приносит смерть человеку. <Прим. Н. М. Карамзина>

[12] Две эпические его поэмы. <Прим. И. И. Дмитриева>

Содержание