Суетен будешь Ты, человек, Если забудешь Краткий свой век. Время проходит, Время летит, Время проводит Все, что ни льстит. Счастье, забава, Светлость корон, Пышность и слава — Все только сон. Как ударяет Колокол час, Он повторяет Звоном сей глас: «Смертный, будь ниже В жизни ты сей; Стал ты поближе К смерти своей!»

Ты ямбический стих во цвете Жестоких к изъясненью дел Явил, о Архилох, на свете И первый слогом сим воспел! Я, зляся, воспою с тобою, Не в томной нежности стеня; Суровой возглашу трубою: Трохей, сокройся от меня! О нравы грубые! О веки! Доколе будут человеки Друг друга мучить и губить, И станут ли когда любить, Не внемля праву мыслей злобных, Свой род и всем себе подобных, Без лести почитая в них Свой образ и себя самих? В пустынях диких обитая, Нравоучений не читая, Имея меньшие умы, Свирепы звери, нежель мы Друг друга больше почитая, Хотя не мудро говорят, Все нас разумнее творят. Ни Страшный суд, ни мрачность вечна, Ни срам, ни мука бесконечна, Ни совести горящей глас Не могут воздержати нас. Злодеи, бойтесь, бойтесь Бога И всемогущего Творца! Страшитеся судьи в Нем строга, Когда забыли в нем Отца!

От зла храня, Как агнца, так Господь пасет меня. Гуляю чистыми лугами И тучную траву я вижу под ногами: Из свежих я источников пию, И свежей я водой весельем дух пою. Кривых путей освобождаюсь И с именем Его нигде не заблуждаюсь; Хотя хожу В пустыне, Опасности не нахожу, Не ужасаюся во мрачной я долине; Не жду я участи иной: Мой Бог везде со мной, И ничего не ужасаюсь. Везде Твоим жезлом и палицей спасаюсь, Трапезу, питие имею от Тебя, Главу мою Твоим елеем умащаю. Живу на свете сем, всем сердцем Тя любя, И милости Твои всемирно возвещаю.

Не уповайте на князей: Они рожденны от людей, И всяк по естеству на свете честью равен. Земля родит, земля пожрет; Рожденный всяк, рожден умрет, Богат и нищ, презрен и славен. Тогда исчезнут лести те, Которы данны суете И чем гордилися бесстыдно человеки; Скончаются их кратки дни, И вечно протекут они, Как гордые, шумя, текущи быстро реки. Когда из них изыдет дух, О них пребудет только слух, Лежащих у земли бесчувственно в утробе; Лишатся гордостей своих, Погибнут помышленья их, И пышны титла все сокроются во гробе.

Я тленный мой состав расстроенный днесь рушу. Земля, устроив плоть, отъемлет плоть мою, А от небес прияв во тленно тело душу, Я душу небесам обратно отдаю.

Долины, Волга, потопляя, Себя в стремлении влечешь, Брега различны окропляя, Поспешно к устию течешь. Ток видит твой в пути премены, Противности и блага цепь; Проходишь ты луга зелены, Проходишь и песчану степь. Век видит наш тому подобно Различные в пути следы: То время к радости способно, Другое нам дает беды. В Каспийские валы впадаешь, Преславна мати многих рек, И тамо в море пропадаешь, — Во вечности и наш так век.

Ежели бы можно было Откупиться мне от смерти, О стихах бы я не думал, О богатстве бы я думал. Стихотворство стихотворца От могилы не избавит, А своей он вечной славы Вечно чувствовать не станет; Но, стихи дая народу, Людям делаю забаву, А богатство собирая, Им не делаю забавы; Так богатого почтенней Многократно стихотворец. Плюну я на все богатство, Дай мою, Эрата, лиру, Буду пети о Кларисе И гласить ее заразы, Вкорененные мне в сердце. Дай, слуга, ты рюмку полну Виноградного мне соку; Выпью это за здоровье Я возлюбленной Кларисы. Как умру, уж пить не стану За Кларисино здоровье. Здравствуй долго, дорогая, И люби меня, Клариса, Сколько я люблю Кларису.

Котурна Волкова пресеклися часы. Прости, мой друг, навек, прости, мой друг любезный! Пролей со мной поток, о Мельпомена, слезный, Восплачь и возрыдай и растрепли власы! Мой весь мятется дух, тоска меня терзает, Пегасов предо мной источник замерзает. Расинов я театр явил, о россы, вам; Богиня, а тебе поставил пышный храм; В небытие теперь сей храм перенесется, И основание его уже трясется. Се смысла моего и тщания плоды, Се века целого прилежность и труды! Что, Дмитревский, зачнем мы с сей теперь судьбою?! Расстался Волков наш со мною и с тобою, И с музами навек. Воззри на гроб его, Оплачь, оплачь со мной ты друга своего, Которого, как нас, потомство не забудет! Переломи кинжал; театра уж не будет. Простись с отторженным от драмы и от нас, Простися с Волковым уже в последний раз, В последнем как ты с ним игрании прощался, И молви, как тогда Оскольду извещался, Пустив днесь горькие струи из смутных глаз: «Коликим горестям подвластны человеки! Прости, любезный друг, прости, мой друг, навеки!»

Уже ушли от нас играния и смехи… Предай минувшие забвению утехи! Пусть буду только я крушиться в сей любви, А ты в спокойствии и в радостях живи! Мне кажется, как мы с тобою разлучились, Что все противности на мя воополчились И ото всех сторон, стесненный дух томя, Случаи лютые стремятся здесь на мя И множат сердца боль во неисцельной ране. Так ветры шумные на гордом океане Ревущею волной пресильно в судно бьют, И воду с пеною в него из бездны льют.

Летите, мои вздохи, вы к той, кого люблю, И горесть опишите, скажите, как терплю; Останьтесь в ея сердце, смягчите гордый взгляд И после прилетите опять ко мне назад; Но только принесите приятную мне весть, Скажите, что еще мне любить надежда есть. Я нрав такой имею, чтоб долго не вздыхать, Хороших в свете много, другую льзя сыскать.

Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой, Что давно я не видалася с тобой, — Муж ревнивый не пускает никуда; Отвернусь лишь, так и он идет туда. Принуждает, чтоб я с ним всегда была; Говорит он: «Отчего невесела?» Я вздыхаю по тебе, мой свет, всегда, Ты из мыслей не выходишь никогда. Ах, несчастье, ах, несносная беда, Что досталась я такому, молода; Мне в совете с ним вовеки не живать, Никакого мне веселья не видать. Сокрушил злодей всю молодость мою; Но поверь, что в мыслях крепко я стою; Хоть бы он меня и пуще стал губить, Я тебя, мой свет, вовек буду любить.

Трепещет и рвется, Страдает и стонет. Он верного друга, На брег сей попадша, Желает объяти, Желает избавить, Желает умреть! Лицо его бледно, Глаза утомленны; Бессильствуя молвить, Вздыхает лишь он!

Трудится тот вотще, Кто разумом своим лишь разум заражает; Не стихотворец тот еще, Кто только мысль изображает, Холодную имея кровь; Но стихотворец тот, кто сердце заражает И чувствие изображает, Горячую имея кровь. Царица муз, любовь! Парнасским жителем назваться я не смею. Я сладости твои почувствовать умею; Но, что я чувствую, когда скажу, – солгу, А точно вымолвить об этом не могу.

Витийство лишнее – природе злейший враг; Брегися сколько можно Ты, Майков, оного; витийствуй осторожно. Тебе на верх горы один остался шаг, Ты будешь на верхах Парнаса неотложно; Благоуханные рви там себе цветы И украшай одними Ими Свои поэмы ты! Труды без сих цветов – едины суеты; Ум здравый завсегда гнушается мечты; Коль нет во чьих стихах приличной простоты, Ни ясности, ни чистоты, Так те стихи лишенны красоты И полны пустоты. Когда булавочка в пузырь надутый резнет, Вся пышность пузыря в единый миг исчезнет; Весь воздух выйдет вон из пузыря до дна, И только кожица останется одна.

Прибаску Сложу И сказку Скажу. Невежи Жуки Вползли в науки И стали патоку Пчел делать обучать. Пчелам не век молчать, Что их дурачат; Великий шум во улье начат. Спустился к ним с Парнаса Аполлон И Жуков он Всех выгнал вон, Сказал: «Друзья мои, в навоз отсель подите; Они работают, а вы их труд ядите, Да вы же скаредством и патоку вредите!»

Был выбран некто в боги: Имел он голову, имел он руки, ноги И стан; Лишь не было ума на пололушку, И деревянную имел он душку. Был – идол, попросту: Болван. И зачали Болвану все молиться, Слезами пред Болваном литься И в перси бить. Кричат: «Потщися нам, потщися пособить!» Всяк помощи великой чает. Болван того Не примечает И ничего Не отвечает: Не слушает Болван речей ни от кого, Не смотрит, как жрецы мошны искусно слабят Перед его пришедших олтари И деньги грабят Таким подобием, каким секретари В приказе Под несмотрением несмысленных судей Сбирают подати в карман себе с людей, Не помня, что о том написано в указе. Потратя множество и злата и сребра И не видав себе молебщики добра, Престали кланяться уроду И бросили Болвана в воду, Сказав: «Не отвращал от нас ты зла: Не мог ко счастию ты нам пути отверзти! Не будет от тебя, как будто от козла, Ни молока, ни шерсти».

Я ведаю, что ты парнасским духом дышишь, Стихи ты пишешь. Не возложил никто на женский разум уз. Чтоб дамам не писать, в котором то законе? Минерва – женщина, и вся беседа муз Не пола мужеска на Геликоне. Пиши! Не будешь тем ты меньше хороша, В прекрасной быть должна прекрасна и душа, А я скажу то смело, Что самое прекраснейшее тело Без разума – посредственное дело. Послушай, что тебе я ныне донесу Про Лису: В каком-то Статую она нашла лесу; Венера то была работы Праксителя. С полпуда говорит Лисица слов ей, меля: «Промолви, кумушка!» – Лисица ей ворчит, А кумушка молчит. Пошла Лисица прочь, и говорит Лисица: «Прости, прекрасная девица, В которой нет ни капельки ума! Прости, прекрасная и глупая кума!» А ты то ведаешь, Хераскова, сама, Что кум таких довольно мы имеем, Хотя мы дур и дураков не сеем.

Вели слона, и отовсюду Сбегается народ. Смеется Мышь: «Бегут, как будто к чуду; Чего смотреть, когда какой идет урод? Не думает ли кто, и я дивится буду? А он и чванится, как будто барин он: Не кланяться ль тогда, когда тащится Слон? Сама я спесь имею ту же И знаю то, что я ничем его не хуже». Она бы речь вела И боле; Да Кошка бросилась, не ведаю отколе, И Мыши карачун дала. Хоть Кошка ей ни слова не сказала, А то, что мышь – не слон, ей ясно доказала.

Ворона сыром овладела, Ворона добычью воронья ремесла Кусочек сыру унесла И на дубу сидела, Во рту его держав, Ни крошечки еще его не поклевав. Лисица скалит зубы И разевает губы, Со умилением взираючи на сыр, И говорит: «Весь мир Тебя, ворона, хвалит; Я чаю, что тебя не много то печалит, И подлинно то так; Являет то твой зрак. Прекрасная ты птица, Я прямо говорю, как добрая лисица: Какие ноженьки! какой носок! Какие перушки! Да ты ж еще певица: Мне сказано, ты петь велика мастерица». Раскрыла дура рот, упал кусок. Лисица говорит: «Прости, сестрица, И помни, матка, то, каков у лести сок».

В великом польза, польза в малом, И все потребно, что ни есть; Но разна польза, разна честь: Солдат, не можешь ты равняться с генералом. Свеча имела разговор, Иль паче спор: С кем? с Солнцем: что она толико ж белокура И столько ж горяча. О дерзкая Свеча! Великая ты дура. И Солнцу говорит: «Светло ты в день, А я светла в ночную тень». Гораздо менее в тебе, безумка, жиру, И менее в тебе гораздо красоты; Избушке светишь ты, А солнце светит миру.

В зимне время подаянья Просит жалко стрекоза, И заплаканны глаза Тяжкого ее страданья Представляют вид. Муравейник посещает, Люту горесть извещает, Говорит: «Стражду; Сжалься, сжалься, муравей, Ты над бедностью моей, Утоли мой алч и жажду! Разны муки я терплю: Голод, Холод; День таскаюсь, ночь не сплю». – «В чем трудилася ты в лето?» – «Я скажу тебе и это: Я вспевала день и ночь». – «Коль такое ваше племя; Так лети отсель ты прочь; Поплясати время».

Едва прохожий Бурю сносит И Зевса тако просит: «Ты больше всех богов, Зевес, Уйми ты ярости прогневанных небес! Гремит ужасный гром и молния блистает, Во мрачных облаках по сфере всей летает, А мрак, дожди и град на землю низметает, А из земных исшедший недр Шумит, ревет повсюду ветр. Иль буду я в сей день судьбине злой ловитва?» Пренебрегается молитва, И глас его сей пуст и празден небесам. Что делает Зевес, то ведает он сам. Разбойник в оный час в кустах от Бури скрылся И будто в хижину подземную зарылся, Но, видя из куста Прохожего в пути, Не может он никак на добычу нейти, Не помня святости, он мысль имеет смелу, И на Прохожего напряг он остру стрелу, Пустил; но сей удар погиб, — Ее противный ветр отшиб. Без Бури бы душа Прохожего из тела, Конечно, в воздух полетела.

Нельзя дивиться, что была Под игом Росская держава И долго паки не цвела, Когда ее упала слава; Ведь не было тогда Сего великого в Европе царства, И завсегда Была вражда У множества князей едина государства. Я это в притче подтвержу, Которую теперь скажу, Что россов та была падения причина: Была пучком завязана лучина; Колико руки ни томить, Нельзя пучка переломить, Как россы, так она рассыпалась подобно, И стало изломать лучину всю удобно.

Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог. Конечно, голова в почтенье меньше ног.

Грабители кричат: «Бранит он нас!» Грабители! Не трогаю я вас, Не в злобе – в ревности к отечеству дух стонет; А вас и Ювенал сатирою не тронет. Тому, кто вор, Какой стихи укор? Ворам сатира то: веревка и топор.