В темноте августовской ночи клуб сиял разноцветными огнями, словно новогодняя елка. Даже как-то дико: кругом на десятки километров ни единой живой души, едешь себе по пустынной автостраде, привыкаешь к ее сонному безмолвию, изредка обгоняешь неспешные караваны дальнобойщиков, и тут бац — будто из-под земли вырастает двухэтажный домина, нагло подмигивающий неоновой вывеской с по-провинциальному незатейливым названием «Тихая гавань». Впрочем, размах у этой придорожной забегаловки совершенно не провинциальный, да и статус такой, что Марте, чтобы добыть приглашение, пришлось изрядно покрутиться. И это ей, девице, перед которой с готовностью распахивались двери всех самых модных клубов Москвы! Двери-то распахивались, да только она, наивная, даже и не догадывалась, что в нынешнем сезоне самый писк не навороченный клуб в центре, а вот эта избушка у черта на куличках. Собственно, про избушку — это она сгоряча. Уже сейчас видно, что избушка непростая, обнесена двухметровым забором, хоть и кованым, с виду ажурным, но увенчанным остроконечными пиками и зыркающими по сторонам камерами наблюдения, а въезд на территорию охраняют ворота. Форт Нокс какой-то!

Марта ударила по тормозам, и верный «Ниссан», возмущенно рыкнув, едва не уткнулся мордой в запертые ворота. Интересно, кто тут у них на фейсконтроле?..

На фейсконтроле стояли сразу двое. Рослые детинушки в камуфляже синхронно кивнули Марте. Двое из ларца, одинаковы с лица. Кивнуть-то кивнули, но вот ворота распахивать перед дорогой гостьей не спешили. Девушка высунулась из машины, помахала зажатой в руке пластиковой картой. Вот такие у них тут пригласительные билеты — именные, с магнитной полосой. Словно это не загородный клуб, а самый настоящий режимный объект.

— Эй, добры молодцы! — позвала она и еще раз взмахнула карточкой. — Отворяйте ворота!

«Двое из ларца» переглянулись, но с места не сдвинулись, так и остались стоять бездушными истуканами.

— Что?! — Марта из последних сил старалась быть вежливой и обходительной. Получалось у нее не очень хорошо, потому что загородный клуб с незатейливым названием «Тихая гавань» она возненавидела лютой ненавистью задолго до того, как раздобыла пригласительный билет. Да не лишь бы какой, а для VIP-персон. — Глухонемые, что ли?! — Она мысленно досчитала до десяти, выбралась из машины, подошла к воротам.

— Почему же глухонемые? — синхронно спросили «двое из ларца» и так же синхронно шагнули навстречу Марте.

— Так чего гостей на дороге мурыжите? Открывайте! — Она снова махнула пластиковой картой. — Видите пригласительный?

— Видим, — кивнул теперь уже только один из охранников. Оказывается, в синхронности бывают сбои. — А вы, наверное, у нас в первый раз? — любезно поинтересовался он, но ворота так и не открыл.

— С чего взял? — Марта пошарила в сумочке, достала сигареты и, не особо рассчитывая на галантность этих двоих, прикурила сама.

Она нервничала. Нервничала с того самого дня, когда Ната тоном, не терпящим возражений, велела ей найти этого чертова Крысолова. Ната редко просила о чем бы то ни было, но уж если просила, то просьба ее больше походила на приказ, ослушаться которого Марта не посмела еще ни разу. И не потому, что боялась гнева бабушки, а потому, что на всю оставшуюся жизнь запомнила ту страшную ночь, когда Ната, глядя прямо ей в глаза по-змеиному немигающим взглядом, сказала: «Ты дрянь, но в тебе течет моя кровь. Я все улажу». И уладила… Ната уладила, а Марта теперь будет платить по счетам до самой смерти. Своей или бабушкиной — это уж как получится…

Сигаретный дым царапнул горло, девушка закашлялась и почти с ненавистью посмотрела на охранников.

— Вон ту штуку видите? — Один из охранников кивнул на стоящий в полуметре от нее металлический ящик, сильно смахивающий на банкомат. — Вставьте, пожалуйста, карту в прорезь.

Марта повертела в руках пластиковую хреновину, пытаясь в свете фар рассмотреть, какой стороной ее вставлять, хмыкнула и сунула карту в банкомат наобум. Угадала, потому что через пару секунд на пузе автомата вспыхнул желтым дисплей, а из его железного нутра послышался дребезжащий механический голос: «Добро пожаловать, дорогой путник!» Это было бы очень по-европейски и вполне мило, если бы в следующую секунду автомат не выплюнул карточку прямо Марте под ноги. Девушка чертыхнулась, подобрала карточку и едва удержалась от желания пнуть чудо техники ногой. Может, и пнула бы, но отвлеклась на раскрывающиеся с едва слышным жужжанием ворота.

— Проезжайте! — снова синхронно прогорланили охранники, расступаясь в стороны.

Марта швырнула карточку-приглашение в сумку, плюхнулась за руль и включила передачу, но, поравнявшись с охранниками, притормозила.

— Отпечатки пальцев снимать не будете? — спросила не без ехидства.

— Уже сняли, — ухмыльнулся один из охранников, многозначительно поглядывая на «банкомат».

Марта так и не поняла, сказал он правду или пошутил, раздраженно дернула плечом и втопила в пол педаль газа. «Ниссан», обдав охранников пылью и брызгами щебня, рванул к ярко освещенной стоянке перед клубом.

Стоянка была заполнена чуть больше чем наполовину. Машины на ней имелись разные, начиная навороченным «Майбахом» и заканчивая чудом отечественного автопрома «Ладой Калиной». Странный какой-то клуб, странные клиенты… Марта выбралась из машины, включила сигнализацию и, швырнув в урну наполовину выкуренную сигарету, направилась к крыльцу.

Внутри здания царил обычный для всех ночных клубов хаос: громкая музыка, мельтешение подсветки, искусственный туман, смазывающий лица, скрадывающий очертания фигур. Ничего эксклюзивного, ничего такого, за что стоило бы закладывать душу дьяволу. А ведь она, Марта, разве только душу и не заложила за сомнительное удовольствие оказаться в этом клубе. Пообещать свидание бывшему однокурснику Димке Мироненко, типу скользкому, мерзкому и во всех отношениях противному, — это ли не верх самоотверженности?! И ведь придется на свидание идти, а потом наверняка еще полночи отбиваться от Димкиных домогательств, потому что от него просто так не отделаешься, он если уж вцепится, то клещами. А что делать? Димка из тех, кого называют нужными людьми. С такими лучше дружить, любой ценой дружить. В таких вот сложных делах он незаменим. Попасть в клуб — задача, может, и не из простых, но вполне выполнимая, а вот заполучить VIP-статус — это уже совсем другой уровень. Марте на фиг не нужен был клуб, ей нужен был именно этот кусок черного пластика, открывающий куда более заветные двери.

Стараясь не обращать внимания на льющуюся со всех сторон зубодробительную музыку и не раздражаться по пустякам перед финальным рывком, Марта подошла к барной стойке.

— Что будем пить? — Бармен, высокий, наголо бритый парень, улыбнулся ей, как старой знакомой.

Она бы, пожалуй, и выпила. Иногда, вот в таких дурацких и совершенно непросчитываемых ситуациях, ей хотелось отдаться на волю случая, ослабить удила и послать к черту всесильную Нату вместе с остальными родственниками. Но нельзя. Никак нельзя…

— Минеральную воду без газа, — сказала она с тенью сожаления. — Я за рулем.

— У нас есть гостевые домики. — Бармен продолжал улыбаться, но его глаза, стылые, как ноябрьское небо, ощупывали Мартино лицо с профессиональным вниманием. Надень на такого камуфляж, и он мало чем будет отличаться от тех ребят, что остались сторожить ворота. — И профессиональные водители. Это на тот случай, если вы все-таки не захотите задержаться. Ну, так что желаете?

— Минералку! — Марта сдула прилипшую ко лбу челку, положила на барную стойку пластиковую карту. — Минералку и Крысолова, — добавила многозначительно.

— Крысолова? — Бармен повертел карту в руках, точно видел ее впервые в жизни, задумчиво поскреб бритую макушку. — Я не уверен…

— Он здесь? — Марта в раздражении дернула плечом. — Мне нужно с ним поговорить.

— Ваша минералка без газа! — Вместо ответа бармен поставил перед Мартой высокий стакан.

— Спасибо. — Она сделала большой глоток, отодвинула стакан в сторону. — А как насчет Крысолова?

Ей не нравилась просьба Наты, ей не нравились все эти шпионские игры с VIP-картами, охранниками и косящими под идиотов барменами. Но гораздо больше ей не нравилась предстоящая встреча.

Крысолов… Человек-невидимка, человек-легенда, уникум и гений, требующий за свою помощь иногда непомерную плату, оставляющий за собой право отказать любому без объяснения причин. Марте он тоже может отказать, а ей во что бы то ни стало нужно заручиться его поддержкой, потому что в противном случае Ната не простит.

«Любые деньги, Марта! Обещай этому человеку все, что он попросит». Голос бабушки, сиплый от бесконечного курения, но все еще громкий и требовательный, набатом зазвенел в голове. Любые деньги — это ладно, у Наты денег много, но что будет, если Крысолов попросит что-нибудь другое? Он ведь непредсказуемый. Да что там непредсказуемый! Он сумасшедший!

— Крысолов просил его не тревожить. — Бармен воровато оглянулся по сторонам, как будто в этом гаме их мог кто-нибудь подслушать. — Я бы посоветовал…

— Где он? — Она приехала в этот медвежий угол не ради собственного удовольствия и уж тем более не за дурацкими советами.

— Вы уверены? — Бармен посмотрел на нее очень внимательно и вроде бы даже с сочувствием, точно она собиралась не на деловую встречу, а как минимум на свидание с Минотавром.

Марта решительно кивнула, до дна осушила свой стакан, смахнула карточку обратно в сумку.

— Ну, хозяин — барин! — Бармен пожал плечами, уперся локтями в стойку, продолжая буравить Марту взглядом. — Он в парке.

— В парке?

— Да, здесь недалеко, прямо за клубом, есть парк, остался еще бог весть с каких времен. Парк, старая церковь, заброшенное деревенское кладбище. — Он зловеще усмехнулся, спросил не без злорадства: — Вы еще не передумали?

Она не передумала бы даже в том случае, если бы Крысолов сам оказался ожившим мертвецом. Подумаешь — кладбище…

— Как он хоть выглядит, этот ваш Крысолов? Есть у него особые приметы?

— Особые приметы? Ну, он такой… неоднозначный. — Бармен выпучил глаза, наверное, демонстрируя неоднозначность Крысолова. — Вы, девушка, главное, когда его увидите, не пугайтесь сильно. Внешность бывает обманчива…

— Что, такой страшный?

— Ну так… это ж Крысолов. — Бармен смахнул со стойки невидимые крошки. — Рука у него черная, в смысле, протез вместо руки. И глаза правого нет…

— Тоже протез? — Марта представила себе этого киборга. Картинка получилась хоть и мрачной, но не пугающей. Инвалид — это еще не монстр.

— Почему протез? Просто повязка.

— Как у пирата?

— Типа того.

— А одет во что?

— Одет? — Он на секунду задумался. — В плащ, кажется. Ага, точно, в плащ! В дождевик такой зеленый, брезентовый. Вы его, если встретите, ни с кем не спутаете, но вот как на духу — лучше бы вам его вообще не встречать. Он не в настроении сегодня.

Марта сделала глубокий вдох, мысленно досчитала до пяти. Понимаешь ли, он не в настроении! Ната тоже уже который день не в настроении. И уж если выбирать из двух зол, то этот чумовой Крысолов при любом раскладе кажется злом более приемлемым.

— Разберемся! — сказала она решительно. — А где мне его там искать?

— Не знаю. — Бармен пожал плечами. — Можно и в парке, но, я думаю, стоит сразу идти на кладбище. Он, понимаете ли, неравнодушен…

К чему неравнодушен Крысолов, Марта слушать не стала, бросила на стойку деньги, поспешила к выходу.

— Машину не берите, — послышалось ей вслед, — на машине там не проедете.

* * *

Старый парк жил своей особой невидимой жизнью, шуршал листвой, вскрикивал испуганными птичьими голосами, похрустывал опавшими ветками.

Заброшенную щербатую аллею Марта нашла почти сразу, стоило только обойти клуб по периметру. Помогли «двое из ларца», указали направление. Правда, глядели при этом они на Марту как на умалишенную — с жалостью и легким беспокойством. Почти так же, как до этого смотрел бармен.

— На таких-то каблуках там будет сложновато. — Один из охранников поскреб щетину. — Переобуться бы.

Дельный совет! Дельный и весьма своевременный! Где ж найти другую обувь в этой глуши?! Марта не планировала ночную прогулку по кладбищу. А каблуки высокие — что есть, то есть. На таких по пересеченной местности не побегаешь. Но теперь уж что? Нет других вариантов.

Ох, как же они были правы, «двое из ларца»! Парк освещался только щербатой луной, и двенадцатисантиметровые Мартины шпильки то цеплялись за вздыбившиеся над старыми корнями плиты, то попадали в щели между ними. Она уже почти было решилась снять туфли, но в самый последний момент передумала. Босиком оно, конечно, сподручнее, но не факт, что безопаснее. Неизвестно, какая дрянь тут валяется под ногами. Лучше уж так, потихонечку-помаленечку. Тише едешь — дальше будешь… Хотя парк какой-то подозрительно большой. Сколько она уже бредет по этой аллее? Минут пятнадцать, а конца и края не видно.

По-настоящему страшно Марте стало, когда из виду пропали огни клуба. Вот, кажется, только что весело мигали за спиной, а тут исчезли, словно и не было никакого клуба. И темнота сделалась вдруг совсем уж непроглядной, сгустилась, обступила со всех сторон. Вернуться бы. Хоть фонарик какой попросить у охраны или, еще лучше, дождаться рассвета и уже потом отправляться на поиски этого сумасшедшего Крысолова. Марта бы и вернулась, наплевала бы на все и вернулась, потому что своя шкура дороже и перелом ноги — это самое малое, что может случиться во время такой вот ночной прогулки. Вернулась бы, если бы не одно «но» — она заблудилась…

Понять, как такое случилось, было невозможно, вроде бы шла по прямой, никуда не сворачивала, а когда обернулась, вместо фонарика подсвечивая себе путь дисплеем мобильного, оказалось, что позади не одна аллея, а развилка. Налево пойдешь — коня потеряешь, направо пойдешь… Вот такой нелегкий выбор. В сложившейся ситуации разумнее всего двигаться прямо, найти Крысолова и уже вместе с ним выбираться обратно к клубу.

Впереди, в чаще, что-то громко ухнуло, и Мартино сердце тут же тоже ухнуло в пятки. Опрометчиво, ох, как опрометчиво шататься посреди ночи не пойми где! Дрожащими руками она нашарила на дне сумочки с незапамятных времен валяющийся там газовый баллончик. Защита так себе, но, за неимением лучшего, сгодится. Да и недолго ведь ей осталось блуждать, у любого, даже самого большого, парка есть границы. У этого они тоже должны быть, надо только их найти. Там же, на дне сумочки, отыскалась и пачка сигарет. Вообще-то курила Марта крайне редко, только лишь в стрессовых или экстремальных ситуациях. Сложившаяся ситуация была самой что ни на есть стрессовой и экстремальной. Огонек зажигалки осветил крошечный участок дороги под ногами: покореженные плиты, вывернутые бордюрные камни, опавшие листья, смятая банка из-под кока-колы. Банка Марту воодушевила. Значит, в этом Бермудском треугольнике не все так плохо, значит, люди тут иногда проходят и даже попивают между делом кока-колу.

Сигарета от стресса не спасала, но Марта заставила себя думать, что ей полегчало и уже почти не страшно. Да и чего тут бояться?! Это же парк, а не лес. В парке дикого зверья быть не должно, а кого еще бояться?! Воображение тут же подкинуло длинный список тех, кого следовало бы бояться. Возглавлял список не кто-нибудь, а таинственный Крысолов, тот самый, на встречу с которым она так рвалась.

— Ерунда, — буркнула Марта себе под нос. Хотела сказать громко, но в последний момент голос помимо воли упал до жалкого шепота. — Ерунда! — повторила она уже решительнее и, глубоко затянувшись сигаретой, пошагала вперед, навстречу неизвестности.

Парк закончился не внезапно. Просто в какой-то момент Марта заметила, что просветы между старыми липами стали шире, и разлапистые ветки больше не шелестели над самой головой, и даже темнота вокруг, кажется, сделалась уже не такой непроглядной, как раньше, а чуть более прозрачной. Эти факты можно было бы занести в актив, если бы не одно «но» — каблуки больше не цокали по плитам, а увязали в рыхлой земле. Парк закончился, а что начинается?..

То, что начинается погост, Марта поняла по смутно белеющей впереди не то церквушке, не то часовне, а еще по тому, как вдруг струной натянулся позвоночник, как зашевелились на загривке волосы. Значит, не шутил бармен про кладбище…

В подтверждение страхам и догадкам темнота вокруг ощерилась покосившимися крестами, завибрировала странным, выстуживающим кровь звуком. Музыка… Что-то тоскливое и пронзительное, берущее за душу. Флейта. Флейта на заброшенном кладбище…

Марта замерла, не решаясь больше сделать ни шагу. Куда идти? Навстречу этой странной музыке? Прямо по заброшенным могилам? А что там, в глубине кладбища? Кто там?..

Она ненормальная. Нет, она самая настоящая идиотка, потому что только идиотка могла быть настолько самоуверенной, чтобы ломануться посреди ночи в это дикое место. Она ломанулась, и она идиотка. Ничего-ничего, осознание проблемы — уже шаг навстречу исцелению. Осталось найти укромное место, желательно без крестов и могил, чтобы отсидеться и дождаться утра. Потому что метаться по кладбищу и парку в кромешной тьме — это все та же глупость…

…Шорох за спиной послышался в тот самый момент, когда Марта уже приняла решение. Особенный шорох, отличающийся от всего того, что она слышала до этого, громкий и угрожающий.

Как же это было сложно — обернуться! На простой поворот головы ушли целая вечность и остатки сил, а почти невесомый газовый баллончик в руке вдруг налился чугунной тяжестью.

Там, за спиной, не было ничего подозрительного, только чернота, кое-где прошитая лунным светом. От сердца отлегло — померещилось!

Это случилось в тот самый момент, когда к Марте вернулась способность дышать. Плач флейты оборвался на самой высокой ноте. Звук еще долго вибрировал в ночном воздухе, затухая с завораживающей неспешностью, гипнотизируя и уводя все дальше и дальше от реального мира, заманивая в неведомые сети… Марта уже сделала шаг навстречу звуку, больше не переживая ни за каблуки, ни за то, что под ногами может оказаться не парковая дорожка, а чья-нибудь могила, когда за спиной снова зашелестело…

…Два отсвечивающих красным глаза смотрели на нее из темноты. Тварь, черная, как сама ночь, припала к земле, издала утробный рык. Марта попятилась, зацепилась за что-то каблуком и, нелепо взмахнув руками, рухнула навзничь.

…Наверное, она кричала. Даже наверняка кричала, но собственного голоса не слышала. Из всех дарованных ей чувств в полную силу не работало ни одно. Тварь, тихо рыкнув, взмыла в воздух, огненные глаза сверкнули расплавленным золотом близко-близко. Марта зажмурилась, самым краешком ускользающего сознания успев почувствовать навалившуюся на грудь тяжесть…

* * *

— …Грим, сидеть! Грим, я сказал — к ноге! — Незнакомый голос прорывался сквозь беспамятство, вытаскивал из безопасного небытия. — Ну, зачем ты на нее прыгнул?! Я тебе что велел?.. — Голос приятный, совсем не страшный, только, похоже, злой. Та тварь с огненными глазами тоже была злой… О господи!

Марта, еще не до конца придя в себя, заорала, забилась, отталкивая чьи-то назойливые руки, но не решаясь сделать самого главного — открыть глаза. В чувство ее привела оплеуха, не так чтобы очень сильная, но довольно ощутимая.

— Да успокойся ты, ненормальная! — В незнакомом голосе прибавилось раздражения, а к Марте вдруг враз вернулось здравомыслие. Она перестала орать и вырываться и открыла наконец глаза.

Темнота больше не была кромешной, она наполнилась еще скудными, но все же красками, приобрела объем, вкус и запах. Темнота пахла полынью и горчила на губах.

— Все? Очухалась? — Голос доносился откуда-то сверху. Чтобы разглядеть говорившего, Марте пришлось запрокинуть голову.

Незнакомец стоял в метре от нее, широко расставив обутые в армейские ботинки ноги, чуть склонив набок голову. Драные джинсы, короткая кожаная куртка, черная бейсболка, козырек которой закрывает пол-лица, и что-то длинное в правой руке: не то зонтик, не то трость, не то… оружие.

— Очухалась. — Осторожно, стараясь не делать лишних движений, Марта пошарила ладонью по земле. Газовый баллончик должен быть где-то рядом. Тогда она не успела им воспользоваться, но сейчас ее не проведешь.

— Не это ищешь? — Свободной рукой незнакомец подбросил в воздух что-то небольшое, очень похожее на Мартин баллончик. — Я его заберу, если не возражаешь. Гриму такие штуки не по душе.

Марта хотела сказать, что возражает, что нечего хватать чужие вещи, уже даже рот открыла, но не произнесла ни слова. И газовый баллончик, и даже парень в армейских ботинках перестали волновать ее в ту самую секунду, когда за спиной своего собеседника она увидела два отсвечивающих красным глаза… Не примерещился ей кладбищенский монстр…

— Тише, — зашипела Марта, — не шевелись.

Рука нашарила на земле не то палку, не то ветку. Хоть какое-то оружие.

— Ты чего? — Незнакомец сделал шаг вперед, а красноглазый монстр за его спиной припал к земле, готовясь к прыжку.

Марта замахнулась в тот самый момент, когда парень протянул ей руку. Она целилась прямо в полыхающие огнем глаза твари, но не попала. Темнота взорвалась яростным рыком, а на палке, всего в нескольких миллиметрах от ее руки, защелкнулись мощные челюсти. Рывок, толчок в грудь — и вот она снова лежит на спине, без палки, без газового баллончика, придавленная к земле черной рычащей тварью.

— Грим, назад! — Требовательный окрик слился с ее испуганным воплем. — Назад! Я кому сказал?!

Тварь раздраженно клацнула зубами прямо перед Мартиным лицом и отскочила к ногам незнакомца. Собака! Огромная черная псина! Высоченная, тяжеленная, ростом, наверное, с годовалого теленка. Короткошерстная, чем-то отдаленно похожая на дога, но массивнее и страшнее. Хотя куда уж страшнее?! Собака Баскервилей…

Марта села, замотала головой, пытаясь восстановить связный ход мыслей. Значит, на нее напал не кладбищенский монстр, а обыкновенная собака. Собака вот этого идиота, позволяющего своей клыкастой твари гулять без поводка и без намордника, еще и бросаться на людей.

— Ты как? Цела? — послышался над ухом встревоженный голос. — Грим вообще-то никогда… Он думал, что ты хочешь на меня напасть.

— Пошел к черту! — Марта, не обращая внимания на предупреждающий рык пса, стряхнула с плеч чужую ладонь, встала на ноги, уперлась указательным пальцем в грудь незнакомцу: — Ты за это ответишь! Я на тебя в суд подам! Я на живодерню позвоню, чтобы они твою псину…

— Полегче. — Он отступил на шаг, и палец Марты беспомощно повис в воздухе. — Про живодерню ты полегче. Места тут глухие…

— Глухие? — Задумчивая многозначительность в его голосе Марте очень не понравилась, гораздо больше, чем грозный рык его пса.

— Глухие. — Незнакомец кивнул, из-под козырька кепки хищно блеснули стекла очков. — Знаешь, сколько народа тут каждый год пропадает?

— Сколько? — спросила Марта, хотя по-хорошему ей бы не вопросы задавать, а уносить ноги от этого сумасшедшего.

— Человека по три как минимум. И большей частью дамочки из приезжих.

— Ты шутишь, да? — Ей очень хотелось, чтобы шутил, потому что в сложившейся ситуации идиотская шутка куда предпочтительнее, чем неприглядная правда. От этого ненормального она бы, пожалуй, смогла отбиться, он хоть и высокий, но с виду хлипкий, не поражающий воображение горой мышц, но вот что делать с псом?..

— Шучу, — незнакомец широко улыбнулся. — А что мне еще остается делать в сложившейся ситуации? Знаешь ли, довольно странно встретить ночью посреди кладбища одинокую девицу. — Он взмахнул рукой с зажатой в ней длинной штуковиной. При ближайшем рассмотрении штуковина оказалась флейтой. Вот, значит, кто играл на флейте. Какая дикость!

— А устраивать на кладбище концерты — это, по-твоему, нормально? — Марта кивнула на флейту.

— Почему же на кладбище? — удивился незнакомец. — В парке, на летней сцене. Мы любим с Гримом иногда прогуляться по ночному парку.

— С флейтой?

— А почему бы и нет? Здесь, по крайней мере, мы никого не потревожим.

— Никого, кроме покойников. — Марта поежилась. Вслед за рассветом на кладбище прокрался туман, и старые кресты теперь наполовину тонули в его мутном мареве.

— Странные какие у тебя фантазии, — усмехнулся парень и, не спрашивая разрешения, набросил на Мартины плечи свою куртку.

Наверное, стоило бы показать характер, отказаться от таких сомнительных знаков внимания, но, во-первых, ей было и в самом деле холодно, во-вторых, настраивать против себя единственного человека, способного вывести ее обратно к клубу, было глупо, а в-третьих, уж очень хорошо пахло от его куртки — туманом, полынью, дымом осенних костров и, кажется, можжевельником.

— Я не представился. — Парень протянул Марте ладонь. — Арсений, местный житель.

— Марта. — Его рукопожатие было сильным, точно здоровался он не с девушкой, а с мужиком. — Не местная жительница.

— Это я уже понял, что не местная. — Арсений хмыкнул, вытащил из кармана джинсов какой-то пузырек, ссыпал на ладонь горсть таблеток, не считая, забросил в рот. — Витамины, — сказал в ответ на многозначительное Мартино молчание.

Она не стала комментировать эти его «витамины», оглядела тонущее уже не в темноте, а в тумане кладбище, сказала:

— Я заблудилась тут.

Он ничего не ответил, лишь молча смотрел на нее сквозь желтые стекла очков. Желтые! Значит, очки не корректирующие зрение, а так… ради понтов. Глупых понтов, надо сказать, потому что в темноте и без очков-то не особо хорошо видно. И вообще, он какой-то странный, неправильный. Гуляет ночью в парке, играет на флейте для своей монструозной собаки, носит нелепые очки, глотает какие-то сомнительные витамины.

— Заблудилась, понимаешь? — повторила Марта, рассматривая тонкий шрам в виде буквы U на его левой скуле.

Ответить Арсений так и не успел, потому что лежавший у его ног пес вдруг вскочил на ноги, ощерился и тихо зарычал. Он рычал не на Марту, он смотрел на что-то позади нее, и глаза его снова отливали красным.

— Почему?.. — Она хотела спросить, почему у пса такие странные глаза, но Арсений не дал ей такой возможности.

— Давай-ка продолжим нашу беседу в более подходящем месте. — Он улыбался вполне дружелюбно, но ладонь его сжимала Мартино запястье мертвой хваткой. — Тебе ж, наверное, хочется в клуб вернуться побыстрее. Я правильно понимаю?

— Хочется, а откуда ты…

— Откуда я знаю про клуб? — Он говорил и, не выпуская ладонь Марты из своей руки, уверенным шагом шел между уже накрытых туманом могил. — А что еще в нашей глуши может заинтересовать такую шикарную девушку? Уж точно не дачная жизнь.

— А ты, значит, дачник?

— Вроде того. Летом дачник, зимой горожанин. Но в клуб временами захаживаю. Иногда хочется общества, понимаешь ли.

— Подожди! — Марта дернулась, уперлась каблуками в рыхлую землю. — Мы не в ту сторону идем! Там кладбище, а нам нужно обратно в парк.

— Все нормально, — Арсений пожал плечами, позади, словно в подтверждение его слов, тихо рыкнул пес. — Так короче. Я здесь каждую тропинку изучил.

Она бы предпочла длинную дорогу. Любую другую дорогу, которая не пролегает через кладбище, но выбора ей не оставили. Сейчас эти двое, мужчина и собака, были больше похожи на конвоиров, чем на сопровождающих. Если бы не туман, если бы не иррациональное чувство, что из тумана за ней кто-то наблюдает, Марта, пожалуй, отказалась бы вовсе от такой помощи, но позвоночник по-прежнему звенел натянутой струной, а волосы на загривке вставали дыбом от жутких, лишенных смысла и логики мыслей. Из двух зол нужно выбирать меньшее, и она выбрала.

Арсений не обманул, уже через несколько минут, пройдя кладбище насквозь, они снова оказались в парке, у той самой открытой сцены, о которой он рассказывал. Перед сценой даже сохранилось несколько деревянных скамеек, покосившихся, с облезлой краской, но еще вполне надежных на вид.

— Вот, — Арсений кивнул на сцену. — Видишь?

— Вижу. Дикое какое-то соседство. — Марта поежилась. — Тут музыка-танцульки, а там, — она обернулась, всматриваясь в туман, — погост.

— Местные уже привыкли. — Арсений пожал плечами. Сейчас, когда он остался без куртки, в одной только футболке, Марта лишний раз убедилась в своих предположениях касательно его конституции: поджарый, чем-то неуловимо похожий на своего пса. Не Аполлон, конечно, но для этого захолустья сойдет за первый сорт. Вот только лица из-за кепки и очков не рассмотреть.

— Тут вообще все компактно. — Арсений уселся на одну из скамеек, пес пристроился у его ног. — На первый взгляд парк кажется огромным, но, если осмотреться, становится ясно, что это иллюзия. И тайных тропок тут полно. Ты небось по главной аллее шла?

— Угу, — Марта кивнула. — Надо думать, что по главной. Кто ж в этой темноте разберет?

— А зачем же шла в темноте?

Резонный вопрос. Он-то свою ночную прогулку объяснил вполне логично. Побег от бессонницы, ночной моцион, музицирование под луной. Опять же, чего ему бояться, когда у него в охранниках собака Баскервилей! А она что? Поперлась в ночь неведомо куда неведомо за кем… К слову, Крысолова, великого и ужасного, она так и не нашла. Может, спросить у этого… у Арсения? Вдруг знает? Они ж тут в деревне все друг друга знают. Или Крысолов не деревенский? С чего она взяла, что такой серьезный человек станет прозябать в этой глуши? Что там говорил всезнающий Димка? Только то, что Крысолов любит бывать в этом загородном клубе, что мужик он странный и нелюдимый, что даже VIP-карта не страхует заказчика от отказа.

— Послушай, — Марта опасливо покосилась на псину, присела рядом с Арсением, — ты ж, наверное, тут всех знаешь?

— Всех — это вряд ли. — Он потрепал пса по загривку. — Дачный поселок большой. Дай бог, соседей в лицо запомнить. А зачем спрашиваешь? Ищешь кого? — Из-за желтых стекол рассмотреть цвет его глаз никак не получалось. Кожа смуглая, на щеках пробивается сизая щетина, подбородок с ямочкой. Возможно, без очков этих идиотских и был бы парень ничего, а так не пойми что.

— Ищу.

— На кладбище? — Может, он и шутил, но вот голос его звучал совершенно серьезно.

Прежде чем ответить, Марта порылась в сумке, достала сигареты и, уже прикурив, запоздало вспомнила о вежливости.

— Будешь? — Она протянула пачку Арсению.

— Спасибо, бросил, — он отрицательно мотнул головой. — Берегу здоровье.

Ага, «витамины» ж для здоровья полезнее, чем никотин…

— Дело твое. — Марта сунула сигареты обратно в сумку. — Я вообще-то тоже почти не курю. Только когда нервничаю.

— Сейчас нервничаешь? — спросил он, глядя куда-то поверх ее плеча.

— Скажем так, я озадачена. Мне нужно найти одного человека.

— Здесь?

— Мне сказали, что он любит гулять в парке.

— Многие из местных любят гулять в парке, правда, предпочитают для прогулок более светлое время суток, — усмехнулся Арсений. — Он из местных, тот, кого ты ищешь?

— Не знаю… — Носком туфли Марта поддела опавший лист. — Не уверена.

— Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. — Арсений с задумчивой рассеянностью посмотрел на ее туфли, заляпанные грязью, окончательно потерявшие вид.

— Вроде того. — Марте вдруг стало неловко. Он, конечно, одет по-простецки, незатейливо так одет, но его одежки хотя бы чистые. А ей еще в клуб возвращаться, а потом домой с отчетом для Наты. Нате на ее внешний вид плевать, но вот итогами поездки она поинтересуется непременно.

— И как его зовут? — В голосе Арсения не было интереса — одна лишь вежливость.

— Крысолов, — сказала Марта после недолгих колебаний. Сказала и тут же поняла, как дико и нелепо звучит это имя. Да и разве ж это имя?! Кличка, мерзкая кличка… — Человека, которого я ищу, зовут Крысолов, — повторила она и глубоко затянулась сигаретой. — Знаешь такого?

Он ответил не сразу, какое-то время возился с ошейником своего пса, на Марту не смотрел, а когда наконец посмотрел, лицо его не выражало ровным счетом ничего: ни удивления, ни интереса, ни даже задумчивости. Наверное, лучше было бы по-другому, имени он может и не знать…

— Это такой дядька в дождевике, с протезом вместо руки и с повязкой на глазу. — Вот такого типа точно если один раз увидишь, то уже не забудешь.

— С протезом, повязкой и в дождевике? — переспросил Арсений и посмотрел на Марту поверх своих идиотских желтых очков.

— Ага, — Марта кивнула. — Мне бармен из клуба сказал, что он любит прогуливаться ночью по парку.

— И ты, значит, решила поискать его здесь?

Марта пожала плечами. Теперь, в свете зарождающегося дня, идея с поисками Крысолова ей и самой казалась, мягко говоря, глупой, но Димка предупредил, что срок действия VIP-карты заканчивается в шесть утра и потом уже эту карту можно… Что можно сделать с картой, Димка уточнять не стал, Марта и сама поняла. Вот такая сказочка про Крысолова. У Золушки в полночь карета превращается в тыкву, а у него пригласительный — в бесполезный кусок пластика. Так что, по большому счету, особого выбора у нее не было. Не факт, что, нагулявшись по парку, Крысолов непременно пришел бы обратно в клуб, мог и домой уехать. Марта глянула на наручные часы — половина пятого утра. У нее еще есть полтора часа, если, конечно, Арсений сможет ей помочь, если, конечно, Крысолов еще не нагулялся…

— Решила! — Марта сделала последнюю затяжку, носком туфли загасила окурок. — Так ты видел его сегодня?

— Не видел, — Арсений мотнул головой.

Вот и все, теперь шансы договориться с Крысоловом стремятся к нулю. Остается только одно — сесть у ворот клуба и надеяться, что этот неуловимый гад все-таки решит опрокинуть стаканчик-другой. То-то удивятся «двое из ларца», когда она пристроится к ним третьей.

— А он тебе очень нужен? — сквозь череду невеселых мыслей пробился к ней голос Арсения. — Ну, этот одноглазый дядька с протезом и в дождевике?

— Стала бы я бегать за ним по кладбищу, если бы он был мне не нужен. — Марта покосилась на наползающий со стороны погоста туман. — Вопрос жизни и смерти. Веришь?

Арсений мазнул взглядом по ее лицу, несколько секунд разглядывал что-то за ее спиной, Марта даже хотела было обернуться, но потом передумала, зажала озябшие ладони между коленками.

— Верю, — сказал он вдруг совершенно серьезно, и пес его многозначительно зыркнул на Марту своими красными глазищами. — Пошли! — Очкарик решительно встал, протянул руку.

— Куда? — Его ладонь была горячей, на какое-то мгновение Марте даже захотелось, чтобы он не выпускал ее руку, но желание это быстро прошло, стоило только вспомнить про все его странности. Одни только «витамины» чего стоят…

— Поищем этого твоего Крысолова.

— Ты знаешь, где он может быть? — Надежда, уже почти угасшая, вспыхнула с новой силой.

— Догадываюсь.

— У меня времени в обрез. — Марта еще раз глянула на часы. — Понимаешь, он тот еще придурок, если я не найду его до шести утра, все!

— Что — все? — Арсений рассеянно погладил свою флейту.

— Карета превратится в тыкву, и не видать мне прекрасного принца. У него приемные часы с полуночи до шести утра, а уже почти пять. — Марта притопнула ногой, стряхивая с каблуков комья налипшей грязи. — Идиотизм же! Я за этот долбаный пригласительный душу дьяволу заложила.

— Так уж и дьяволу? — усмехнулся Арсений и свистом подозвал своего пса.

— Ну, дьяволу не дьяволу, а сволочи редкостной. Может, пойдем уже? Время — деньги!

Пробуждающийся парк кутался в обрывки тумана, на цоканье Мартиных каблуков отзывался раздраженным эхом, сыпал за шиворот росу с липовых веток. Наверное, днем он был красив особенной, одичавшей красотой, наверное, если бы его чуть-чуть привести в порядок… но сейчас Марте было не до красот заброшенного парка. Арсений шел неспешной походкой, время от времени подбирал с земли обломанные ветки и швырял их своему псу. Тот мчался за брошенной палкой безмолвной черной тенью, а возвращался с совершенно счастливым, почти человеческим выражением на морде, тыкался носом в колени хозяина, преданно заглядывал в глаза. Один раз Марта попробовала поторопить этих двоих, но ее робкая просьба так и осталась неуслышанной. Деревенские такие неспешные. Что им чужие проблемы! Им вот собачку нужно развлечь…

— Что у него с глазами? — спросила Марта, чтобы хоть как-то отвлечься от недобрых мыслей.

— У кого? — рассеянно поинтересовался Арсений, спихивая с плеч лапищи своего не в меру активного пса.

— У твоей собаки. У нее глаза светятся красным.

— У Грима? Да так, особенности сетчатки. У кошек светятся желтым, у Грима — красным.

— Ничего себе особенности! Я сегодня от этих особенностей чуть не померла. Он на всех так бросается?

— Не на всех. Я просто отвлекся. Я, когда играю, немного выпадаю из реальности.

Он выпадает из реальности! Да он, по ходу, выпадает из реальности, не только когда играет. Они тут все странные, в этом медвежьем углу, — выпавшие из реальности. Марта многозначительно посмотрела сначала на часы, потом на Арсения. Если он и заметил эту ее многозначительность, то виду не подал, подобрал с земли ветку, швырнул своему псу. Грим… Кличка какая-то дурацкая, сказочная…

* * *

«Двое из ларца» встретили их появление вежливо-заинтересованными взглядами. Марта уже полезла было за карточкой, чтобы уже во второй раз за ночь скормить ее адской машине, маскирующейся под банкомат, но ворота распахнулись без дополнительных телодвижений с ее стороны.

— Что, он у вас самообучающийся, научился на расстоянии информацию считывать? — Марта неодобрительно покосилась на банкомат.

— Так а зачем? — пожал плечами один из охранников и приветственно кивнул Арсению. — Мы ж вас сегодня уже сканировали, а срок действия карты еще не истек. Проходите, милости просим!

— Ишь, какие вежливые, — буркнула она. — Где раньше были со своей вежливостью?! Хоть бы фонарик предложили девушке.

— Как прогулка? — совершенно светским тоном поинтересовался второй охранник. — Красивые у нас места?

— Красивые — не то слово! И места красивые, и люди приветливые! Переселяюсь к вам жить. — Она зябко поежилась под внимательными взглядами и шагнула в гостеприимно распахнутые ворота.

На стоянке перед клубом машин теперь было значительно меньше, похоже, загородное веселье подошло к концу и большинство гостей разъехались по домам. Мартин «Ниссан» мирно дремал между «Ладой Калиной» и здоровенным черным внедорожником. Захотелось вдруг плюнуть на все эти интриги, послать Крысолова к чертовой бабушке и уехать домой в Парнас, а еще лучше — сразу в Москву, подальше от Наты с ее расспросами и молчаливым неодобрением. Марта опомнилась, лишь когда уже нашарила в сумочке ключи от машины, чертыхнулась, зашвырнула ключи обратно, обернулась, нетерпеливо поглядывая на неторопливо бредущего по подъездной дорожке Арсения. Только сейчас она увидела, что он прихрамывает, не сильно, но все же заметно припадает на левую ногу. И ее собственная переломанная в двух местах нога вдруг заныла, напоминая о той страшной ночи, которую не забыть до конца жизни.

Пес догнал Марту первым, замер на почтительном расстоянии, уставился необычными своими глазами. Впрочем, сейчас, при свете зарождающегося дня, глаза его больше не казались инфернальными, а были самыми обыкновенными, только слишком уж внимательными.

— Ты думаешь, он вернется в клуб? — спросила Марта, глядя на Арсения с верхней ступеньки крыльца.

— Он всегда возвращается. — Арсений похлопал себя по бедру, подзывая пса.

— Хочешь сказать, что я зря скакала за этим ненормальным по всему парку?

— Может, очень даже не зря. Ничего нельзя знать наверняка…

— Ты хотел сказать, ничего нельзя знать наверняка, когда дело касается Крысолова? — уточнила Марта.

Вместо ответа Арсений лишь неопределенно пожал плечами, прицепил поводок к ошейнику своего пса. А Марта запоздало подумала, что можно было бы расспросить его о Крысолове, узнать хоть что-нибудь, подготовиться к предстоящей беседе. Если, конечно, эта беседа вообще состоится, потому что наручные часы показывали уже начало шестого.

— Слушай, а какой он? — спросила она, входя в дверь вслед за Арсением.

— Кто?

— Крысолов. Какой он?

— Ты же сама его описала: одноглазый дядька с протезом, в плаще.

— В дождевике, — машинально поправила Марта, а потом добавила, понизив голос до шепота: — Я хотела знать, что он за человек.

Арсений притормозил, но оборачиваться не стал, бросил через плечо:

— Насколько мне известно, Крысолов — тот еще придурок.

— Очень информативно и оптимистично, — фыркнула Марта, стаскивая с себя куртку Арсения.

В баре было пусто, из динамиков доносилось что-то негромкое джазовое, за стойкой дремал уже знакомый Марте бармен.

— Доброе утро, страна! — Арсений похлопал по стойке, пес радостно рыкнул.

Бармен моргнул, прогоняя дремоту, посмотрел сначала на Арсения, потом на пса и уже в самую последнюю очередь на Марту.

— Ну как? — поинтересовался не то у нее, не то у Арсения.

— Никак. — Марта пожала плечами, повесила куртку на спинку стула.

— Лысый, а ты Крысолова часом не видел? — спросил Арсений и аккуратно положил на стойку свою флейту.

— Крысолова? — Бармен снова моргнул, поскреб бритую макушку.

— Да, девушка вот его всю ночь ищет.

— Повезло. Чтоб меня искала такая красивая девушка! — Бармен с незатейливой кличкой Лысый расплылся в ухмылке, а потом с преувеличенным вниманием посмотрел на свои наручные часы. — Так это… времени осталось час, я даже не знаю…

— А мы подождем. — Арсений обвел взглядом батарею бутылок за спиной Лысого, попросил доверительным шепотом: — Кофе сваришь?

— Кофе сварю. — Лысый кивнул, вопросительно посмотрел на Марту. — Девушка, вы же будете кофе?

— Буду. — Только сейчас она поняла, как сильно устала за эту безумную ночь. Устала и проголодалась. — Кофе и что-нибудь поесть.

— Поесть, в смысле салатиков? — уточнил Лысый.

— Поесть, в смысле мяса и жареной картошки, если, конечно, у вас такое водится.

— У нас тут водится всякое, жареная картошка в том числе. Сейчас распоряжусь. — Бармен окинул ее уважительным взглядом, подмигнул Арсению, сунул в пасть Грима невесть откуда взявшийся кусок ветчины и скрылся за неприметной дверцей.

Они сидели за столиком у догорающего камина. В первый свой визит Марта камина не заметила, впрочем, ей тогда было не до красот интерьера. По большому счету, ей и сейчас не до красот, просто не заметить в пустом помещении камин довольно сложно. Картошка, поданная Лысым на большой глиняной тарелке, была по-домашнему вкусной, а жареное мясо и вовсе таяло во рту. Салатик бармен тоже принес, обычный салатик из помидоров и болгарского перца, огромную порцию, которой запросто хватило бы не только Марте, но и Арсению, если бы, конечно, он захотел разделить с ней завтрак. Арсений не захотел. Он сидел, откинувшись на спинку стула, рассеянно поглядывая на язычки пламени, попивая кофе из огромной, тоже глиняной, чашки. Теперь, когда кепка лежала на соседнем стуле рядом с флейтой, Марта могла рассмотреть собеседника получше.

Собственно говоря, смотреть было не на что, к уже виденному образу чудака в желтых очках новых штрихов почти не добавилось. Разве только волосы. Черные, слишком длинные для делового мужчины, но вполне простительные для творческой натуры. Марта сразу решила, что Арсений — натура непременно творческая, с легкой и неопасной для окружающих придурью. Может, удалившийся от мира писатель или, скорее всего, музыкант. Неудивительно, что он знаком с Крысоловом. Как говорится, рыбак рыбака…

Завтракали в молчании. Марта сосредоточилась на жареной картошке, Грим дремал перед камином, Арсений, кажется, тоже заснул. В царящем в зале полумраке разглядеть выражение его глаз никак не удавалось, Марта даже не была уверена, что они у него открыты. Она бы и сама, будь на то ее воля, прикорнула прямо здесь, за столом. Но воля была не ее, а надежда на благополучный исход мероприятия таяла с каждой секундой. Каминные часы показывали без пяти минут шесть. До превращения кареты в тыкву осталось совсем немного времени. Марта придвинула к себе пепельницу, закурила. Странно, но теперь, когда уже совершенно ясно, что дело провалено, она не нервничала, вслед за усталостью на нее навалилась граничащая с анестезией апатия.

Не вышло… Ничего, не получилось в этот раз, получится в следующий. Если понадобится, она еще разок заложит душу дьяволу за пригласительный на вечеринку к Крысолову. Ей не привыкать закладывать душу…

— Не переживай. — В тишине бара голос Арсения прозвучал неожиданно громко.

— Я не переживаю. — Марта глянула на часы — без одной минуты шесть, загасила в пепельнице сигарету, одним глотком допила остывший кофе. — Спасибо за помощь, но, кажется, мне уже пора.

— А как же Крысолов? — В желтых стеклах очков отражались язычки огня, а Марте вдруг показалось, что красным светятся глаза Арсения, точно так же, как ночью у его собаки… — Он тебе больше не нужен?

— Ты даже представить себе не можешь, как сильно он мне нужен. — Она положила на стол деньги, плату за завтрак, и зачем-то прижала их пепельницей. — Я еще приеду. В другой раз…

— Зачем же в другой раз? — Красные отсветы вместо нормальных человеческих глаз ее нервировали, делали злой и нетерпимой. А может, и не отсветы вовсе, а то, что чертов Крысолов так и не появился. — Я готов тебя выслушать.

Марта так злилась на саму себя, на ситуацию, в которой оказалась, что смысл сказанного дошел до нее далеко не сразу.

— Ты? Ты готов меня выслушать?! — Она посмотрела на Арсения сверху вниз. — Ты в самом деле думаешь, что мне сейчас нужен собеседник?

— Нет. — Он покачал головой, и дремавший у камина пес приоткрыл глаза, а Лысый, все это время с нарочитым старанием протиравший бокалы, вдруг подался вперед и, кажется, даже вытянул шею от любопытства. — Я думаю, тебе в самом деле нужен Крысолов, поэтому я готов тебя выслушать.

Марта смотрела на сидящего перед ней парня, смотрела задумчиво и очень внимательно, а мозг в это время работал со скоростью компьютера. Он странный, он гуляет по ночам в компании огромного пса, пьет «витамины», носит очки с желтыми стеклами, знает всех в клубе, играет на флейте… Крысолов из сказки тоже на чем-то там играл, может, не на флейте, может, на дудочке, но играл ведь…

— Однорукий, одноглазый мужик в дождевике? — Она медленно опустилась обратно на стул, уперлась локтями в столешницу.

— Сам удивляюсь. — Арсений сделал знак Лысому, тот с готовностью выбрался из-за стойки, плюхнулся на свободный стул. — Значит, однорукий, одноглазый? — повторил Арсений, и по его невозмутимому лицу промелькнула тень.

— Сам же просил, чтобы сегодня тебя не беспокоили. — Лысый пожал плечами. — А у барышни черная метка. И заметь, барышня очень настойчивая.

— Уже заметил, — Арсений кивнул.

— Ну вот, настойчивая барышня с черной меткой, намеренная идти до конца. Вот я и сказал…

— Направил по ложному следу за одноруким, одноглазым?

— Прости, что первое в голову пришло, то и сказал. Я ж не думал, что она в самом деле в парк пойдет.

— А она пошла. Лысый, знаешь, где я ее нашел? — Если бы Марта не видела Арсения, то подумала бы, что говорит кто-то другой, так сильно, почти до неузнаваемости, изменился его голос. — Я нашел ее на кладбище… А у меня флейта, если ты еще не заметил…

— Матерь божья! — Она так и не поняла, испугался ли Лысый на самом деле, или эти двое по-прежнему разыгрывали перед ней комедию. — Крысолов, я не подумал…

— Плохо. Плохо, что ты не подумал. — Арсений — или теперь уже Крысолов? — потрепал по загривку пса.

Марта выбила из пачки последнюю сигарету — слишком много выдалось этой ночью стрессовых ситуаций, — закурила. Значит, вот он какой — великий и ужасный Крысолов, человек, о талантах которого ходят легенды! Странный. Да, странный, но на первый взгляд совершенно обыкновенный. Однорукий, одноглазый… идиот. Ей вдруг стало до слез обидно: за свою наивность, за чужую дурость, за ни за что проданную душу, за враз потерявшую флер таинственности сказку о великом и ужасном Крысолове, за загубленные туфли, черт возьми! Если бы он, этот самонадеянный паяц, хотя бы извинился, если бы он хоть попробовал загладить свою вину, наверное, она попыталась бы его простить. Но он не собирался, он смотрел на нее с интересом энтомолога, изучающего новую букашку, и желтые стекла его дурацких очков хищно поблескивали.

— Ты думаешь, я специально над тобой издевался? — спросил он с вежливой улыбкой.

Именно так она и думала, но отвечать не стала, лишь глубоко, до покалывания в легких, затянулась сигаретой. Сейчас бы встать, послать эту самонадеянную сволочь к черту и уйти. Она бы и послала, но в самый последний момент перед внутренним взором всплыло лицо Наты, а в ушах зазвучал ее голос: «Марта, ты дрянь, но в тебе течет моя кровь. Я все улажу». Теперь пришло ее время платить по счетам. И если Нате нужен Крысолов, она наплюет на гордость и обиды и сделает все от нее зависящее, чтобы он не отказался ей помочь.

— Я не издевался. — Крысолов правильно понял ее молчание. — Я хотел убедиться.

— В чем?

— В том, что тебе действительно нужна моя помощь.

— Мне не нужна твоя помощь! — Она в раздражении махнула рукой, и пепел с сигареты просыпался на скатерть. Лысый неодобрительно покачал головой, но предпочел промолчать. — Твоя помощь нужна одному человеку, близкому мне человеку…

— Как знать. — Крысолов побарабанил пальцами по столу, посмотрел на Марту поверх очков. Она так и не поняла, что он хотел сказать этим своим «как знать». Сейчас ее интересовало только одно — согласится ли он ей помочь.

— Я согласен. — То ли Мартины мысли были написаны у нее на лице, то ли Крысолов и в самом деле обладал нечеловеческой проницательностью, но на вопрос он ответил раньше, чем тот прозвучал. — Назови адрес. Завтра я подъеду.

— Записывать не будешь? — Ей бы поблагодарить, ведь это огромная удача, что он согласился, а она задает глупые вопросы.

— Он запомнит, — вместо Крысолова ответил Лысый и растянул губы в вежливой улыбке.

— Значит, с памятью у однорукого, одноглазого дядьки в дождевике все в порядке! — Злиться на Крысолова было никак нельзя, а вот поставить на место этого лысого идиота ей никто не запретит. — Господи, какое счастье!

— Я уже извинился. — Бармен смахнул в ладонь упавший на скатерть пепел, припорошил им свою макушку. — Виноват, милая барышня, каюсь!

— Паяц.

— Паяц, если вам будет так угодно.

— Вот тут адрес и контактные телефоны. — Марта положила на стол визитку Наты.

Крысолов, не глядя, сунул визитку в карман джинсов, натянул куртку и кепку, зажал под мышкой флейту. Пес, снова придремавший у его ног, вскочил, тряхнул башкой и грозно клацнул зубами.

— Мы будем ждать тебя в час дня. — Марта следила за манипуляциями Крысолова с брезгливой настороженностью.

— В восемь вечера. — Он обернулся, посмотрел на нее поверх очков. — Я приеду в восемь вечера.

Все, сказал — как отрезал. Вроде бы и вежливо, а попробуй возрази. Это же он ей делает одолжение, а не она ему. Хотя какое уж тут одолжение! Еще неизвестно, сколько он запросит за свою… консультацию.

— До завтра. — Крысолов остановился в дверях, прощально взмахнул рукой. — Был рад познакомиться.

— А уж я как рада, — буркнула Марта себе под нос.

— Повезло, — сообщил Лысый, когда за Крысоловом захлопнулась дверь. — Он в последнее время с клиентами почти не общается. Творческий кризис… Я думал, что и тебя пошлет, а оно во как! Слушай, — он перегнулся через стол, посмотрел на Марту с отеческой заботой, — ты на него не обижайся. Он вообще-то хороший парень. Ну, может, малость с придурью.

— Ага, я уже заметила, — Марта резко встала, — вы тут все малость с придурью!

* * *

Кофе горчил. От этой почти хинной горечи не спасали ни три ложки сахара, ни плитка швейцарского шоколада. Ната оставила чашку, поймав настороженный взгляд домработницы Зинаиды, раздраженно взмахнула рукой.

— Иди уж! Что стала? — сказала нарочито строго.

В том, что проблемы не в кофе, а в ней самой, Ната знала как никто другой, но прислугу привыкла держать в строгости. Впрочем, Зинаида за тридцать лет верной службы все хозяйские странности выучила наизусть, потому на строгость не обижалась, позволяла себе с Натой такое, что не всякий из домочадцев мог позволить.

— Так нешто невкусно, Ната Павловна? — Круглое, побитое оспинами лицо Зинаиды сморщилось, пошло складочками. — Так, может, я чайку заварю — липового, как вы любите? А, Ната Павловна? Или, может, сливочек в кофей добавить для вкусу?

— Господи, Зинаида, какие сливочки?! — Ната достала из серебряного портсигара сигарету, щелкнула зажигалкой. — Пепельницу лучше подай!

— Доктор вас, Ната Павловна, предупреждал, чтоб курили поменьше. — Зинаида бухнула на стол хрустальную пепельницу, неодобрительно покосилась на сигарету. — А вы что? Все смолите и смолите, что тот паровоз!

— Зинаида! — Ната хлопнула ладонью по столу с такой силой, что серебряная ложечка на тончайшем фарфоровом блюдце тихо звякнула. — Зинаида, ты домработница или нянька моя? — спросила она уже спокойнее.

— Так если ж вы, Ната Павловна, словно дитя малое, если ж предписания не выполняете, — засопела Зинаида. — А кто вам еще в этом доме правду скажет? Вы ж тут всех в черном теле… — она испуганно ойкнула, прикусила язык.

— Ну, договаривай, раз уж начала. — Ната с наслаждением затянулась сигаретой. — Кого это я тут в черном теле держу? Ты говори-говори, а то ж мне в этом доме, кроме тебя, никто правды не скажет.

Прежде чем ответить, Зинаида поправила и без того расставленные в идеальном порядке столовые приборы, посопела многозначительно.

— А вот и скажу! — заявила с отчаянной решительностью. — Хоть режьте меня, Ната Павловна, хоть вешайте, а с Марточкой вы несправедливо обходитесь. Она ж вам единственная родная кровиночка, а вы с ней хуже, чем с прислугой. Вон Эдик, шалопут, на прошлой неделе машину разбил! А вы что же? А вы ему сразу денег на ремонт! Анастасия мечется все, себя ищет, понимаешь ли! То ей Париж, то Лондон! То ей живопись, то дизайн! Она, видите ли, натура тонкая! А Верочка? Верочка наша то с одним ухажером, то с другим! Для мужского журнала, я слыхала, в голом виде снялась. — Зинаида строго поджала губы, сложила на груди пухлые руки.

— Ну, скажем, не в голом, а в полуобнаженном. — Ната стряхнула с сигареты пепел, бросила быстрый взгляд на часы. Время у нее есть, до назначенной встречи еще целый час. Можно собраться с мыслями, еще раз прокрутить в голове то, что она собирается сказать Крысолову, но и Зинаиду послушать будет не лишним, она иногда очень толково рассуждает. — Опять же, у Верочки фигура такая, что ее не грех показать. Это мы с тобой, Зинаида, старые кошелки, а ей сам бог велел.

— Скажете тоже — кошелки! — Непонятно, за себя или за них обеих обиделась домработница. — Вы, Ната Павловна, хоть и в годах, а до сих пор красавица такая, что глаз не отвести.

Вот она — простота в первозданном ее проявлении! Красавица в годах! Да, в годах, а еще в инвалидной коляске…

— Только вы меня не путайте, — спохватилась Зинаида, — я не про то сейчас.

— А про что же? — Ната подъехала к настежь распахнутому французскому окну, полной грудью вдохнула густой, терпко пахнущий травами воздух. Гроза будет. На небе еще ни облачка, но Ната знает наверняка, грозу она научилась предчувствовать еще с детства. Может, потому до сих пор и жива, что всегда знает наперед, когда гром грянет…

— А все про то же! Илья, когда проворовался…

— Зинаида! — Ната нахмурилась. — Илья не проворовался, ему попался недобросовестный партнер.

— Ага, пятый партнер, и снова недобросовестный! — парировала Зинаида. — И вы его в пятый раз выручили.

— Больше не стану, — пообещала Ната, наблюдая, как закатное солнце золотит стены паркового павильона. — Ты меня знаешь.

— Так вот в том-то и дело, что я вас знаю, Ната Павловна! — Зинаида покосилась на дверь, перешла на жаркий шепот: — У вас шесть внуков…

— Уже пять. — Сердце больно кольнуло, а во рту снова стало горько, только на сей раз не от кофе, а от сигареты. — Максима больше нет…

Зинаида, уже вошедшая в раж, замерла, часто-часто заморгала белесыми ресницами, зашептала себе под нос что-то непонятное — то ли молитву, то ли проклятье.

— Что? — повысила голос Ната. — Знаешь ведь, не люблю я эти причитания. Все, нет Максима! Умер! — Сердце снова сжалось, колкой болью заставляя снова вспомнить то, что из памяти уже никогда не вытравить. Раннее утро, сонный парк и испуганный крик Зинаиды… Максим повесился. Привязал веревку к перилам, набросил петлю на шею и спрыгнул со смотровой площадки. Максим, самый странный, самый отчаянный и самый талантливый из ее внуков, он был почти таким же любимым, как Марта. Был… — Чем причитать, лучше портсигар подай.

— Земля ему пухом. — Зинаида перекрестилась и тут же неодобрительно покачала головой: — А доктор говорил…

— Зинаида! — Сердце чуть отпустило, ровно настолько, чтобы можно было сделать вдох. — Я сама себе доктор, а ты пока еще моя домработница, а не личный советник. Давай портсигар! И пепельницу уж заодно.

Эх, обманывали ее органы чувств: горчило не кофе и не сигареты, горечью выкристаллизовывались душевная смута и страх. Копились из года в год, почти никак себя не проявляли, а теперь вот травят…

— Максим сам себя сгубил. — Зинаида взяла со стола пепельницу. — Наркотиками этими треклятыми.

Может, сам, а может, и не сам… Ната щелкнула зажигалкой, прикуривая, взмахнула рукой, отгоняя от лица облачко дыма.

— Жалеете его, Ната Павловна? — Домработница застыла с зажатой в руке пепельницей, посмотрела жалостливо и настойчиво одновременно.

— Жалею, — Ната кивнула, забрала пепельницу, пристроила у себя на коленях. — Я их всех жалею.

— Так уж и всех? — Зинаида покачала головой. — А отчего ж вы с Мартой тогда так неласково, Ната Павловна? Знаю, вы их всех вырастили, они вам все как родные, но Марта-то родная на самом деле, по крови родная.

По крови родная… Знает Зинаида, куда бить, чтоб больнее было. Может, и не нарочно, да только от этого не легче. И ведь не объяснишь, в себе все приходится держать: и про ту ночь, и про другую… Родная кровь… такая же черная. Тут одной только любовью не справишься, тут по-другому нужно. Знать бы еще, как по-другому. Пять лет словно чужие, словно враги, по острию бритвы, так, что ноги в кровь. Где любовь, где ненависть — не разобрать. За такую услугу, за то молчание ненависть — самая верная плата. Но это только между ними, тут посторонним делать нечего.

— Ну, была девка шебутной, было дело. — Зинаида, если и поняла ее многозначительное молчание, то проигнорировала. — Ну, дурила по малолетству. А кто не дурил? Это ж Максим, царствие ему небесное, ее втянул. Он же всегда без тормозов был, а она такая… наивная, доверчивая.

Марта наивная?! Может, и была в детстве, только эта пора давно закончилась, выросла девочка, а она не усмотрела, упустила момент, когда черная кровь начала себя проявлять. Поначалу-то и не особо заметно было, права Зинаида — молодые все шебутные, но все равно смотреть нужно было за внучкой во все глаза, а она проморгала. Вот и платят они теперь обе, каждая по собственным счетам. Вот и горечи оттого прибавилось.

— Зинаида. — Ната многозначительно побарабанила пальцами по портсигару.

— А сейчас-то Марта совсем другая стала: денег у вас не просит, для мужских журналов голяком не снимается, машины по пьяной лавочке не разбивает, своим умом живет. Что ж вы с ней так-то? А, Ната Павловна? — Когда-то ярко-голубые, а теперь вылинявшие до невзрачно-серого глаза домработницы смотрели с укором. Нет, нельзя давать прислуге волю, даже такой преданной, как Зинаида.

— Вон пошла. — Ната загасила недокуренную сигарету, развернула коляску так, чтобы видеть только парк за распахнутым настежь окном. — Много говоришь, Зинаида.

За спиной послышалось многозначительное сопение. Обиделась. Теперь неделю станет молчать и дуться. Пусть лучше так, чем эти разговоры. Про себя и Марту она и так все знает, не помогут тут ни душеспасительные беседы, ни уговоры. А вот кто поможет, она сегодня вечером попробует выяснить. Скоро уже. Марта сказала, тот мальчик согласился. Хорошо, что она поручила это дело Марте. Ненависть сама по себе мощная сила, а ненависть, приправленная чувством долга, может горы своротить.

* * *

Клиентка жила вдали от городской суеты, но не в облагороженном, подогнанном под нужды сильных мира сего загородном поселке, а в самом настоящем имении, со старым парком, выложенной красным камнем подъездной аллеей, парковыми скульптурами, похожим на небольшую часовенку павильоном — все основательно, элегантно, с налетом аристократизма. Арсений припарковал джип неподалеку от входа в двухэтажный, сияющий белыми стенами особняк, поверх очков полюбовался изящными ионическими колоннами, окинул взглядом разбегающиеся от дома и исчезающие в глубине парка дорожки, распахнул дверцу, выпуская уставшего от долгой неподвижности Грима. Пес спрыгнул на землю, припал на передние лапы, принюхался. В этот момент он казался похож на поисковую собаку, одну из тех, что показывают по телику в криминальных репортажах. В каком-то смысле Грим и являлся поисковой собакой, только натаскан он был на нечто особенное.

— Ну, как тебе тут? — Арсений потрепал Грима по загривку, бросил взгляд на футляр с флейтой. Может, и не пригодится, но пусть находится под рукой на всякий пожарный. — Ничего странного?

Пес снова потянул носом пахнущий грозой воздух, громко чихнул и замотал головой — понимай как знаешь.

— Должно быть. Надо только поискать. Девчонка непростая. Видел, как они к ней потянулись на кладбище?

Да, девчонка была непростая, на ней чувствовался отпечаток того, что Арсений про себя называл меткой. В его собственной классификации каждая из меток имела свое уникальное цветовое выражение. Страшнее и ярче всех были метки скорой смерти, они обвивали свои жертвы черными, словно из дыма сотканными змеями. Первое время, еще в самом начале пути, Арсений пробовал с ними работать.

Дымные змеи сопротивлялись, захлестывали запястья, оставляя энергетические ожоги, шипели и извивались, не желая покидать своего носителя. Он был молодым и самонадеянным, он многого не знал о себе и о метках, оттого едва не умер сам, сражаясь за чужую жизнь с неизбежным и непобедимым…

…В тот раз кома длилась недолго — всего сутки. Арсений очнулся в уже знакомой палате, и снова первым человеком, встречавшим его в мире живых, была Селена.

— Это уже становится недоброй традицией. Может, нам стоит зарезервировать для тебя отдельную реанимационную палату? — Селена улыбалась, но в ее разноцветных глазах читалась тревога.

— Эта меня вполне устраивает. — Арсений вытянул перед собой руки, удовлетворенно кивнул — черные дыры ожогов уже почти затянулись. — Долго я на сей раз?

— Двадцать три часа с того момента, как твой друг привез тебя в центр. — Селена заправила за ухо платиновую прядь, достала из кармана халата фонендоскоп, сказала буднично: — Тогда они были совсем черными, до локтей. Я сделала что могла. Но ты же знаешь, в последнее время мой потенциал почти на нуле, дальше тебе придется самому. Давай-ка я тебя послушаю.

— Подожди. — Арсений перехватил ее пальцы, и непонятная мерзость с его кисти потянулась к запястью Селены. Она болезненно поморщилась, но руку не отняла. Клятва Гиппократа и все такое. Сама помирай, а пациента исцели… — Прости. — Он выпустил ее, наблюдая, как рвутся черные нити, уже соединившие их с Селеной.

— Ничего, — она пожала плечами и смахнула выступившие на лбу бисеринки пота. — Не обращай внимания.

— Я что-то тебе должен? — он виновато улыбнулся и скрестил руки поверх хрусткой больничной простыни.

— На сей раз одной плиткой шоколада не откупишься.

— Я куплю тебе ящик, когда выберусь отсюда. — Арсений огляделся в поисках своих очков. Наверное, можно было обойтись и без них, но это ведь больница, пусть и элитная. В элитных больницах тоже умирают люди, а ему сейчас никак нельзя отвлекаться, ему нужно разобраться. В первый раз в первый класс… Когда же он научится понимать, как управляться с тем, что ему подбросила судьба то ли в качестве подарка, то ли в качестве проклятья?!

— Ни секунды в этом не сомневаюсь. — Селена кивнула, и с такой тщательностью заправленная за ухо прядь снова занавесила ей пол-лица. — Но давай сначала я тебя осмотрю…

…Ему с ней повезло, с этой девочкой с разноцветными глазами. О том, что она необычная, Арсений начал догадываться почти сразу, как вышел из той своей самой первой, самой долгой комы…

Тогда, как и сейчас, она сидела у его больничной койки. Совсем молоденькая, с изможденным лицом и глазами почти одинаково блекло-серого цвета. Тогда он еще не знал, что ее глаза — это индикатор. Если внутренние батарейки заряжены по максимуму, глаза яркие и лучистые — один зеленый, второй синий. Если энергия в батарейках на нуле — вот такие, грязно-серые. Не знал он и того, что она доктор, и несколько дней называл сестричкой, а она не поправляла, только вежливо улыбалась в ответ на его неуклюжие заигрывания. Между делом она сообщила Арсению, что он провел в коме почти два месяца после тяжелейшей черепно-мозговой травмы.

Он практически ничего не помнил из того, что случилось с ним до. А то, что помнил, казалось жутким и иррациональным. Из реального и более-менее правдоподобного в памяти остались лишь обрывки. Оттягивающий плечо набитый учебниками рюкзак, темнота декабрьского вечера, снежинки в свете одинокого фонаря, хрусткий ледок под ногами, заиндевевшие стекла очков и острое ощущение того, что жизнь проходит мимо, а он, студент четвертого курса физмата Арсений Гуляев, так и останется стоять на ее обочине. Откуда родом это чувство, Арсений не понимал, но твердо верил, что так оно и было в его прежней, докоматозной, жизни и что все случившееся потом — это лишь лишнее подтверждение того, что он типичный лузер. Он даже из комы выкарабкался не победителем, а столетней развалюхой. Врачи называли это чудом, казуистикой, говорили, что кровоизлияние в мозг — это еще очень скромная плата за такую тяжелую, несовместимую с жизнью травму.

Скромная плата! В неполных двадцать два остаться парализованным инвалидом, неспособным не то что ходить, ложку держать. Бабушка Арсения умерла от инсульта, он знал, как это бывает: перекошенное лицо, струйка слюны из уголка рта, скрюченная рука, непослушная нога. А теперь он на собственной шкуре почувствовал, каково это — сделаться беспомощным и никчемным, потерять веру в себя.

Мысли были убийственными, Арсений засыпал и просыпался с ними. Это если удавалось заснуть, потому что одним из последствий черепно-мозговой травмы стала головная боль. Жесточайшая, не убиваемая ни таблетками, ни уколами, сводящая с ума и лишающая сил, но притом удивительным образом расцвечивающая окружающий мир яркими мазками и сполохами. Ему становилось легче лишь в присутствии доктора с разноцветными глазами и странным именем Селена.

Арсений хорошо помнил, как это было в первый раз. Он уже почти потерял человеческий облик от боли, когда на лоб легла прохладная ладонь. Кончики пальцев светились нежно-голубым, он не видел этого, но знал наверняка, как и то, что прохладное нежно-голубое с Селениных пальцев проникает сквозь кости черепа, успокаивает, убаюкивает, забирает боль. Когда врач отняла руку, боль почти прошла, нежно-голубое сделалось вдруг тревожно-фиолетовым, а разноцветные глаза стали цвета давно не стиранных больничных простыней.

— Одну секундочку. — Селена пыталась улыбаться, но улыбка получалась кривой, почти такой же кривой, как послеинсультная улыбка самого Арсения, и руки у нее дрожали, а на лбу и подбородке выступили капельки пота. — Мне нужно… — Из кармана халата она достала шоколадку, развернула торопливо и неловко, не ломая плитку, откусила сразу большой кусок. — Сахар в крови упал, — пробормотала, запивая шоколадку водой из его больничного стакана. — Скоро все пройдет, ты не волнуйся.

Все прошло, не так быстро, как она обещала, но прошло: глаза сделались яркими и вызывающе разноцветными, порозовели губы, перестали дрожать руки, а тревожно-фиолетовый снова превратился в успокаивающе-голубой.

Арсений тогда толком ничего не понял, кажется, он уснул раньше, чем Селена покинула палату, кажется, он даже не успел сказать ей спасибо. Единственное, что он запомнил ярко и четко, — это взаимосвязь между окружающим Селену светом и исчезновением боли. Утром следующего дня он встречал ее с шоколадкой. Просто так, на тот случай, если она снова решит забрать его боль.

— Это мне? — Она посмотрела на шоколадку задумчиво, и в задумчивости этой Арсению почудилась тревога. — Нежно-голубое свечение вокруг Селены полыхнуло ультрамарином. Может, полыхнуло, а может, Арсению просто показалось из-за набирающей силу боли.

— Чтобы сахар не падал. — Он попытался улыбнуться, левый угол рта беспомощно дернулся, превращая улыбку в уродливую гримасу.

— Он падает не «до», а «после». — Селена присела на край больничной койки, по-ученически сложила ладони на коленках. — Как самочувствие?

— После вчерашнего, — Арсений запнулся, — после того, что ты сделала, мне стало легче.

— Это странно. — Она заправила за ухо длинную челку и посмотрела на Арсения сияющими глазами. — Я думала, это прошло и больше не вернется. Я вчера даже не надеялась… просто хотела помочь.

— Ты помогла. Таблетки не помогли, а ты помогла. — Арсений замолчал, не решаясь попросить о главном, о том, ради чего выложил на тумбочку шоколадку.

— Если хочешь, я могу попробовать еще раз.

— Попробуй, пожалуйста.

…Бесконечная череда дней. Потерявшие счет шоколадки. Бледно-голубое, перетекающее в фиолетовое. Первые по-детски неуклюжие шаги. Улыбка, все еще кривоватая, но уже похожая на человеческую. И разговоры, долгие, потаенные, про то, что не рассказать даже лучшему другу Лысому, про разноцветные ауры и дымно-серые тени, про утраченную и вновь обретенную Селеной способность к целительству, про их общие маленькие тайны и победы.

Наверное, Арсений бы влюбился. Даже наверняка влюбился, если бы однажды не выглянул вечером в окно. Селена даже не шла, а летела к ожидающему ее мужчине. Арсений не мог видеть их лица, но по окружающему этих двоих золотому свечению как-то сразу понял, что влюбляться в Селену бессмысленно, что вот этот статный, длинноволосый щеголь, небрежно опирающийся на черную трость, уже давно обошел его на виражах судьбы. Нет, Арсений не ревновал. Бессмысленно ревновать к такому, что сияет ярче золота. Просто стакан, который он пытался удержать парализованной рукой, вдруг ухнул на пол, разлетаясь на мелкие осколки.

* * *

С тем, что у Селены есть муж и маленькая дочь, Арсений смирился довольно быстро, и так же быстро его любовь трансформировалась в другое, по-родственному светлое и теплое, чувство. Селена стала частью его заново отстраиваемого мира, очень большой частью. Наверное, поэтому в день выписки Арсений нервничал.

Он еще не выздоровел окончательно, впереди были долгие курсы реабилитации и борьбы за возможность вернуться к прежней, докоматозной, жизни. Арсений страшился того, что ждало его за больничными стенами, но еще больше боялся того, что происходило с ним самим.

К разноцветным аурам, окружающим людей и предметы, он привык довольно быстро, они не мешали ему в восприятии мира. Маленькая дополнительная опция, в принципе, ненужная, но и не обременительная и уж тем более не страшная. Но из пограничного мира он, оказывается, прихватил и еще одну, уже не такую безобидную, способность…

Этого пациента Арсений помнил с того самого дня, как выбрался из инвалидного кресла, научился пользоваться костылями и начал выходить в общий коридор. Невысокий старичок в интеллигентных очочках, с аккуратной бородкой и непременно обернутой в пожелтевшую газету книгой. Про себя Арсений называл его профессором. Аура у профессора была землисто-серой, нездоровой. Она вспыхивала жизнерадостным зеленым, лишь когда старик раскрывал свою книгу и погружался в чтение.

Профессор пришел к Арсению за два дня до выписки, вошел без стука, уселся на стул у окна, посмотрел виновато и просительно.

— Здравствуйте, молодой человек! — У него оказался зычный, никак не вяжущийся с тщедушным телом голос. — Прошу прощения, что вынужден вас побеспокоить, но ситуация сложилась таким образом, что обратиться мне больше не к кому.

Арсений уже хотел было сказать, что персонал в больнице ответственный и любезный и любую просьбу пациента выполнит с удовольствием. Хотел, но не сказал — отвлекся на одну маленькую странность. У профессора не было ауры. Ни землисто-серой, ни ярко-зеленой — никакой! За дни, проведенные в реабилитационном центре, Арсений встречал лишь одного человека без ауры. Этот человек каждое утро таращился на него из зеркала, нервно улыбался кривоватой улыбкой, близоруко щурил синие глаза. В том радужном мире, который кто-то наложил на его привычно-унылый мир, подсветки не было только у него самого.

— Дело в книге. — Визитер нервно пригладил редкие волосы. А вот и вторая странность: книги, с которой профессор никогда не расставался, на сей раз с ним не было. — Ах, простите меня великодушно! Забыл представиться! — Он церемонно привстал со стула. — Мережко Эммануил Яковлевич, с позволения сказать, коллекционер.

— Очень приятно. — Сказать по правде, в происходящем не было ничего приятного. Ни светский тон, ни добродушное лицо профессора не могли избавить Арсения от гнетущего, вгрызающегося в позвоночник чувства неправильности.

— Дело в книге, — повторил профессор и растерянно посмотрел на свои ладони. — Редкая вещь, я бы даже сказал, уникальная — «Выписка новых заповедей» Иона Схоластика тысяча восемьсот семьдесят третьего года! Вы представляете, молодой человек?

— Честно говоря, не очень. — Арсений пожал плечами. — Редкая, наверное, книга?

— Редчайшая, уникальнейшая и очень дорогая. — Старик огляделся, словно в палате их могли подслушать. — Я уже нашел покупателя, но все никак не решался расстаться со своим сокровищем, все тянул и медлил, старый дурак. И ведь покупатель достойнейший — коллекционер, настоящий ценитель. Да не из тех, что купят шедевр, а потом всю жизнь держат в банковской ячейке за семью печатями. С книгами так нельзя, книгам человеческие руки нужны. Вы знаете, молодой человек, — профессор подался вперед, поманил Арсения пальцем, — я ведь только сейчас понял, каким чудовищным эгоистом был, потому что…

Договорить он не успел, дверь в палату распахнулась, впуская внутрь постовую медсестру Альбину Ивановну, женщину в равной мере добрую и хамоватую.

— Душно-то как! — Она окинула палату зорким оком. Под ее строгим взглядом профессор втянул голову в плечи и, вскочив со стула, бочком протиснулся в полуоткрытую дверь. — Гуляев, что стоишь? А ну, марш на процедуры! Зову его, зову! — Альбина Ивановна обмахнулась папкой с листами назначений и добавила уже спокойнее: — Батареи кочегарят почем зря. Окно открой перед выходом, пусть проветрится хоть немного.

Путь к процедурному кабинету лежал мимо палаты профессора. Арсений подумал, что как-то бестолково оборвался их странный разговор, уже намерился было войти, когда дверь палаты открылась сама. Санитарка тетя Люба, маленькая и верткая, бормоча что-то себе под нос, бухнула прямо под ноги Арсению сначала мешок с грязным постельным бельем, а следом ведро с водой и швабру. Перед тем как дверь в палату захлопнулась, он успел разглядеть сидящего на незаправленной больничной койке профессора. Старик поймал его взгляд, виновато улыбнулся. Нет, определенно нужно зайти поговорить.

Арсений уже взялся за дверную ручку, когда тетя Люба, громыхнув ведром, поинтересовалась:

— Куда собрался, хлопец?

— Туда.

— А что тебе там делать? — Тетя Люба посмотрела на него снизу вверх, нахмурилась.

— Поговорить хотел. — Не отпуская ручку, Арсений оперся плечом о дверной косяк. — А что — нельзя?

— Нельзя. — В голосе санитарки послышались какие-то странные нотки, а ее коричневая аура слегка потемнела. — Ты не знаешь, что ли? — спросила она шепотом и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Умер он, пациент-то. Сегодня утром преставился. Постовая заглянула, а он лежит посередь палаты уже неживой.

— Глупости, — Арсений мотнул головой и толкнул дверь. — Вы что-то путаете, потому что я только что… — Договорить он так и не смог — палата была пуста…

— Глупости — это то, что я тебе врачебные тайны рассказываю, — обиделась тетя Люба, — а в человеческой смерти, милый мой, нет никакой глупости. Он старый уже был, да и больной насквозь. И так чудо, что протянул так долго.

— Кто? — спросил Арсений, растерянно оглядывая палату.

— Так Мережко этот, который преставился. Жалко мне его, одинокий он был, лечился у нас уже раз шесть, наверное, и ни разу к нему никто не наведался. Это ж разве хорошо, когда вот так-то? — Тетя Люба перекрестилась, сказала, ни к кому конкретно не обращаясь: — Кто хоронить-то будет? — А потом, точно опомнившись, добавила: — Шел бы ты, хлопец, куда шел. Чего уж теперича?.. Ему теперича разговоры твои без надобности…

Ох, как тетя Люба оказалась не права — покойный Эммануил Яковлевич Мережко жаждал общения! Он пришел в палату к Арсению ночью, присел на облюбованный еще днем стул, деликатно откашлялся, дожидаясь, пока к собеседнику вернется дар речи.

— Покорнейше прошу меня простить, — сказал он виновато и, сдернув с носа очки, принялся протирать их краем больничной пижамы. — Я и сам, знаете ли, не сразу понял, что происходит… в первый раз со мной такое…

— Что — в первый раз? — От страха голос сделался сиплым и едва различимым, но профессор прекрасно расслышал.

— Опыт внетелесного существования. Очень любопытно, доложу я вам, но есть некоторые сложности коммуникации. Это просто счастье, что я нашел вас, молодой человек.

— Меня? — Арсений едва удержался, чтобы не последовать примеру тети Любы и не перекреститься.

— Надо думать, что людей со способностями медиумов не так и много, а мне посчастливилось повстречаться с вами буквально сразу после смерти. Думаю, это большая удача.

— Я не медиум. — Все-таки Арсений перекрестился и даже молитву сотворил, путаясь в словах, заикаясь, глотая окончания.

Ночной гость терпеливо ждал, а когда Арсений закончил, самым светским тоном продолжил прерванный разговор:

— Собственно говоря, если бы не книга, я бы не стал вас тревожить, молодой человек. Но ситуация безвыходная, я к физическому миру отныне отношение имею лишь косвенное, а с книгой нужно что-то делать.

— Что? — спросил Арсений. Он вообще ничего не понимал, происходящее казалось дурным сном, настолько странным и нелепым, что даже испугаться как следует не получалось. Он медиум! Смех, да и только…

— Я вам уже говорил, что есть человек, готовый ее купить! — сообщил профессор. — Я понимаю, что при жизни не продал бы ее никогда, но теперь ей просто необходим хороший хозяин. Если бы вы не отказались мне помочь, если бы выступили посредником в этой сделке, уверяю вас, внакладе никто бы не остался. Книга стоит восемьдесят тысяч долларов, и это по самым скромным прикидкам.

— Вам нужны деньги?

— Мне?! Бог с вами, молодой человек! Мне уже ничего не нужно, я хочу только одного, чтобы моя книга попала в хорошие руки.

— А деньги? — спросил Арсений.

— А деньги оставьте себе. Вы молоды, полны планов. Для восстановления сил и здоровья вам понадобится качественная медицинская помощь, а это по нынешним временам весьма затратно. Ну, что скажете? — Старик подался вперед, заглянул Арсению в глаза. — Соглашайтесь, сделка обоюдовыгодная.

Да, сделка была обоюдовыгодная, потому что деньги Арсению были нужны, как воздух. Его пребывание в этом супероснащенном и суперэлитном реабилитационном центре оплачивал какой-то научно-исследовательский институт, но долго ли продлится спонсорская помощь, Арсений не знал. Сколько еще его случай будет считаться уникальным и достойным изучения? Один месяц, два… А дальше что? Что делать родителям, и без того всю жизнь перебивающимся с копейки на копейку, сначала чтобы вырастить его, потом чтобы дать достойное образование и вот сейчас, чтобы поставить на ноги?

— Что я должен сделать? — спросил Арсений после недолгих раздумий.

— Для начала вы должны забрать книгу.

— Ту, с которой вы не расставались при жизни?

— Ту самую, — профессор кивнул. — И ведь понимал, что брать ее с собой в больницу — большой риск, а по-другому никак не мог. Слаб человек…

— И где она сейчас?

— У сестры-хозяйки, вместе с остальными моими вещами. Надо только как-то туда проникнуть.

— Она свою каморку всегда закрывает. — Арсений вспомнил до краев наполненную чувством собственной значимости сестру-хозяйку, которую побаивались, кажется, даже врачи, и усомнился в успехе предприятия. — И времени в обрез, меня завтра выписывают.

— Погодите отказываться, дружочек! — зачастил гость. — Неужели нельзя что-нибудь придумать?!

— Я подумаю, — пообещал Арсений. — Только теперь мне бы хотелось побыть одному. Если не возражаете…

— Подумайте, очень вас прошу. И не буду вам мешать. — Гость встал со стула, сделал несколько шагов в сторону двери и исчез, словно его и не было. А вдруг и в самом деле не было: может, это последствия черепно-мозговой травмы? Галлюцинации…

* * *

— Это не галлюцинации! — Селена, единственный человек, которому Арсений мог рассказать о странностях своего нынешнего существования, протестующе мотнула головой.

— А что тогда? — Арсений посмотрел на стул, на котором еще ночью сидел усопший Эммануил Яковлевич Мережко, а сейчас как ни в чем не бывало, забросив ногу за ногу, восседала Селена.

— Призрак Мережко, я думаю. Зацепился он за эту свою книгу и не хочет уходить. Так бывает, когда в этом мире остаются важные нерешенные дела.

— Значит, призрак? — Арсений с сомнением покачал головой.

— Почти уверена.

— А я, стало быть, тот, кто видит призраков? Может, не я один его вижу? — спросил он с тайной надеждой в голосе. — Может, это не я особенный, а он нетипичный призрак?

— Ты же сам только что рассказывал, что медсестра с санитаркой его не замечали. Опять же, ауры эти… — Селена задумчиво замолчала.

— Кто знает, что это именно ауры? Вдруг это у меня после травмы такие побочные эффекты?

— После травмы. — Селена согласно кивнула. — Ты в коме пробыл два месяца, не забывай, а многие паранормальные способности раскрываются именно в таких экстремальных ситуациях.

— И что же теперь делать? — За стеклом кружились редкие февральские снежинки, падали на голый асфальт и тут же исчезали без следа. Вот бы и эта его… особенность исчезла.

— У него в самом деле нет никаких родственников. Я узнавала. — Селена тоже подошла к окну, прижалась лбом к стеклу, замерла, всматриваясь во что-то, Арсению невидимое.

— У кого?

— У Мережко. У него никого нет: ни детей, ни внуков, ни жены. Нет никого, кто станет претендовать на наследство.

— И что?

Она поежилась, отвернулась от окна, в упор посмотрела на собеседника.

— А то, что он все еще волен распоряжаться своим имуществом, — сказала врач твердо. — Ему нужно, чтобы его книга оказалась в надежных руках, а тебе требуются деньги на реабилитацию. Немалые деньги, Арсений.

— Это ты сейчас намекаешь на то, что я должен согласиться? — Пальцами парализованной руки он пробежался по изрядно отросшим после операции волосам. Пальцы ничего не почувствовали. С таким же успехом он мог схватиться за раскаленный утюг…

— Не намекаю, а говорю открытым текстом. — Глаза Селены сияли ярко и дерзко: один синим, второй зеленым. И аура тоже была напористого сине-зеленого оттенка. — Я сделала для тебя все, что могла, но моих сил не хватит на многое. Дальше ты должен бороться сам. И это будет нелегкий путь.

— Сколько мне потребуется времени, чтобы полностью восстановиться? — Арсений задавал этот вопрос сотни раз не только Селене, но и другим врачам, но ни разу не получил на него прямого ответа. Ответ уже давно жил у него внутри, неутешительный, а временами и вовсе страшный, но только сейчас парень нашел в себе силы произнести: — Полностью я не восстановлюсь никогда, ведь так?

— Если не случится чуда. — Он так надеялся, что Селена соврет, но она не соврала.

— Чудес не бывает. — Арсений невесело усмехнулся, баюкая свою парализованную руку. — Не быть мне Мистером Совершенство.

— Чудеса бывают, — сказала Селена твердо. — Я это точно знаю. Надо только очень хотеть.

— Я хочу, честное слово.

— Арсений, ты никогда не возьмешь первое место в армрестлинге, наверняка до конца жизни будешь хромать и потратишь уйму сил и времени на то, чтобы вернуть себе нормальную дикцию и артикуляцию, но кто знает, какие перспективы открывает перед тобой новый дар!

— Мне не нужны такие перспективы. — Он знал это наверняка. Он был не из числа тех сумасшедших, которые готовы душу заложить за какие-то там сверхспособности. Обычный парень, усредненный, может, даже ниже среднего, лузер без здоровых амбиций и четких перспектив.

— Пусть тебе не нужны перспективы, — в голосе Селены Арсению почудилась горечь, — но тебе нужны деньги.

— Все так, но эта чертова книга у сестры-хозяйки, а меня выписывают через пару часов.

— Вот она. — Из непрозрачного полиэтиленового пакета Селена достала завернутую в газету книгу, ту самую, из-за которой не хотел уходить в лучший мир Эммануил Яковлевич Мережко. — Это все, что я могу для тебя сделать. Дальше, и с живыми, и с мертвыми, тебе придется разбираться уже самому. Удачи!

— Спасибо. — Он сунул книгу в рюкзак и едва удержался от глупых и никому не нужных слез, когда его щеки коснулись прохладные пальцы Селены.

— Береги себя, Арсений.

* * *

Воспоминания о тех давних событиях всего на мгновение выбили Арсения из колеи, но этого хватило, чтобы он проморгал появление Марты.

— Добрый вечер. — Она стояла на крыльце дома, кутаясь в безразмерную вязаную кофту и поглядывая встревоженно то на наливающееся грозой небо, то на Грима, то на самого Арсения. — Ты пунктуален.

— Я старался. — Он усмехнулся, сделал знак Гриму. Пес недовольно фыркнул, прижался боком к левой ноге. Грим всегда держался слева, точно оберегал так до конца не востановившуюся ногу хозяина.

— Ната это оценит.

Сейчас Марта не смотрела ни на него, ни на Грима, взгляд ее на секунду расфокусировался. Наверное, тоже что-то вспомнила. И видно, что воспоминания эти неприятные, потому что ее золотистая аура вдруг пошла нервной рябью, а метка, та самая странная метка, сделалась на мгновение почти видимой обычным человеческим зрением. Метка… Не то нимб, не то диадема, дымно-серая, почти касающаяся волос, неспокойная, переливчатая, непонятная. Никогда раньше…

— Ната — моя бабушка. Это она тебя нанимает. — И снова нервная рябь на золотистой, едва различимой глади, и снова серые сполохи над головой. Коснуться бы, почувствовать, какая она — эта странная метка, но нельзя. Он уже битый, причем не единожды, знает, что хвататься голыми руками за всякие непонятные штуки — себе дороже. Может быть, потом, когда разберется, что это такое…

— Я в курсе. — Да, Арсений был в курсе многих вещей. Прошли те времена, когда он работал с клиентами вслепую, не собрав достаточной информации, когда спешил помочь каждому, невзирая на лица и обстоятельства. Вторая кома научила его разборчивости и осторожности…

Если она и удивилась, то вида не подала. Она вообще хорошо держалась — эта девица. Даже тогда, в парке. Даже когда узнала, что ее обманули. Было в ней что-то особенное, то, что Элеонора, невероятная тетушка Селены, называла породой. Наверное, это тоже какая-то особенная метка, специальный генетический код, позволяющий своему обладателю при любых обстоятельствах выделяться из серой массы.

А она выделялась. Холодной нордической красотой, которую обеспечивают не косметологи и визажисты, а порода, королевской осанкой и королевским же наклоном головы, хорошо завуалированным, выдрессированным, но все же временами проступающим презрением к окружающему миру. Вот на крючок презрения Арсений и попался, на его загадочную безадресность, даже какую-то самонаправленность. Это не было похоже на спесь и гордыню, это что-то большее и гораздо более глубокое. А еще метка…

— Тогда прошу в дом! — Марта распахнула дверь, а потом, точно спохватившись, добавила: — Пса своего оставь в машине. Ната не терпит…

— Он пойдет со мной. — Арсений успокаивающе погладил ощерившегося от такой невиданной наглости Грима по голове, мимолетно порадовался ощущениям в левой, уже почти нормальной, руке. Селена оказалась права — чудеса иногда случаются, только вот плата за них бывает непомерно велика. — А если твоя бабушка не терпит в доме животных, я готов поговорить с ней в парке.

— Не нужно. — Марта мотнула головой, и длинная белая челка занавесила пол-лица. Совсем как у Селены. — Я думаю, Ната сделает исключение. Видишь, — она снова посмотрела на небо, — гроза собирается. Уже, наверное, скоро.

— Через двадцать минут, не раньше. — Способность чувствовать грозу была одним из его второстепенных талантов, примерно таким же, как умение видеть ауры. — Если дело не очень серьезное, мы успеем поговорить.

— Дело серьезное.

В голосе Марты, до этого звонком и твердом, вдруг послышались растерянные нотки. Она не знает, зачем он понадобился ее бабке. Или догадывается, но не уверена на все сто процентов. Значит, в предстоящей партии она не партнер, а всего лишь пешка. Очень энергичная и очень привлекательная пешка…

— Меня не зовут на несерьезные дела. — Арсений почти не покривил душой. Случались, конечно, и в его практике казусные моменты, но серьезных и опасных было куда как больше. — Ничего не хочешь мне сказать сейчас, до начала разговора с твоей бабушкой? Ничего такого, что мне следовало бы знать заранее?

— Хочу. — Марта улыбнулась, и дымная корона у нее над головой на секунду утратила свою четкость. — Ната непредсказуемая, она умеет… — Что умеет загадочная Ната, она так и не договорила, лишь досадливо махнула рукой и скрылась в темноте за дверью.

— Непредсказуемая, — усмехнулся Арсений и взял Грима на поводок. — Это у вас, похоже, наследственное.

Дом был солидный. Вот именно солидный. Все в нем, начиная картинами и заканчивая антикварной мебелью, говорило о том, что его хозяева не только не стеснены в средствах, но и обладают хорошим вкусом. Потому что, не имея вкуса и чувства меры, невозможно соединить в единую и гармоничную композицию предметы, принадлежащие разным эпохам. Впрочем, чему удивляться, если знать, кому в свое время принадлежал этот особнячок и чьей внучкой является Марта. Агентурная сеть Лысого работала исправно, информацию Арсению предоставили не только на Марту и ее бабку, но и на всех ныне живущих и уже почивших родственников. К слову, родственников у барышни было немало, этот факт мог значительно осложнить работу. Всегда гораздо приятнее работать один на один с заказчиком, без посредников, пусть даже таких привлекательных, как Марта.

Мартины каблуки звонко и одновременно тревожно цокали по наборному паркету, а ее силуэт был уже едва различим в анфиладе комнат. Просто дворец какой-то, а не загородный дом. Арсений ускорил шаг, левая нога отозвалась едва заметной и уже давно привычной болью. Перестук каблуков оборвался внезапно, последнее «цок» зависло под потолком и не таяло, кажется, целую вечность.

— Я привела его, — послышалось из-за оставленных призывно приоткрытыми двустворчатых дверей.

Ишь, какая! Не он пришел, а она его привела! Арсений успокаивающе погладил насторожившегося Грима, переступил порог ярко освещенной комнаты.

Шелковый ковер на полу, хрустальная люстра под потолком, раздуваемые ветром полупрозрачные шторы, распахнутое настежь французское окно и два женских силуэта на фоне стремительно темнеющего грозового неба.

Он знал, что бабка Наты не может ходить. Знал, но, несмотря на это знание, тут же почти рефлекторно мобилизовался. Пять лет прошло, а воспоминания о вот почти точно таком же инвалидном кресле до сих пор свежи. Не вытравить их никакой психотерапией. Это как невидимый якорь, который зацепил и не отпускает, всякий раз заставляет возвращаться к прошлому, тому страшному прошлому, в котором он, Арсений, тоже был беспомощным инвалидом.

Хотя кто сказал о беспомощности? Женщина в инвалидном кресле вовсе не казалась беспомощной. Даже глядя на Арсения снизу вверх, она умудрялась сохранять королевское достоинство. А ему, простому Крысолову, вдруг захотелось пасть ниц и внимать ее словам с открытым сердцем. Это плохо. Это плохо, потому что Ната, теперь уже язык не поворачивался назвать ее бабкой, вызывала у Арсения слишком много противоречивых эмоций, а эмоции мешают работе.

У нее были ярко-зеленые, совершенно девичьи глаза. Будь в Арсении хоть капля романтики, он бы назвал эти глаза ведьмовскими. Эти глаза оказались даже ярче, чем у Марты, хотя, казалось бы, куда уж ярче! В реальном мире не встречается такого чистого, такого пронзительного цвета. Даже сейчас, в возрасте более чем преклонном, сидящая перед Арсением женщина не растеряла былой красоты и стати. Тонкие черты лица, нос с небольшой горбинкой, седые, но по-прежнему густые волосы, посадка головы, осанка… Вот откуда в Марте порода — от бабки! Тот же взгляд, тот же чуть насмешливый прищур, изящная линия шеи, тонкие запястья, нервные пальцы и при кажущейся хрупкости — стальной стержень внутри.

Стержень Арсений тоже мог видеть. Или скорее не видеть, а чувствовать. Их было не так много вокруг — людей со стержнем. Стержни нынче что-то вроде атавизма, без них запросто можно обойтись. Особенно если ты женщина, особенно если ты очень красивая женщина.

— Добрый вечер, молодой человек!

Ната смотрела на него своими ведьмовскими глазами, а он буквально шкурой чувствовал, как его изучают, сканируют, выворачивают наизнанку. Может, у нее тоже есть способности? Что-то такое, что выделяет ее из толпы, помимо внешности? Или все намного проще и она тоже навела о нем справки?

— Здравствуйте, мадам. — Арсений сделал шаг к инвалидной коляске, коснулся поцелуем протянутой руки, холеной, почти лишенной признаков возраста, с маникюром и одним-единственным скромным серебряным колечком. Колечко — это странно. Такой даме пойдут бриллианты или изумруды, на худой конец, а тут не пойми что, дешевая поделка. Или у этого колечка совсем иная ценность? — Рад знакомству.

За спиной тихо рыкнул Грим, может, тоже здороваясь, а может, демонстрируя таким образом ревность.

— Скажу честно, я бы предпочла встретиться с вами при других обстоятельствах, Арсений. — Ната посмотрела поверх его головы на Грима, и в ее глазах мелькнула тень недовольства. Видимо, не врала Марта про запреты. — Я ведь могу называть вас вот так запросто — Арсением? — спросила она светским тоном. — Или вам больше по сердцу обращение Крысолов?

— Как вам будет угодно, мадам. — Арсений выпрямился, бросил быстрый взгляд на Марту.

В присутствии бабушки вся ее яркость и нордическая холодность поблекли. Перед Арсением стояла уже не воинственная амазонка, готовая на все, даже на ночные прогулки по кладбищу, а обычная девчонка, пытающаяся казаться взрослее и опытнее, чем есть на самом деле. Он подозревал, что подобные метаморфозы случились из-за Наты. Если так, то врагу не пожелаешь такую бабушку.

— «Арсений» звучит более мелодично. — Женщина кивнула.

Мелодично… Он едва удержался от ироничной усмешки. Если говорить о музыке, то его точно нужно называть Крысоловом. Пять лет назад Лысый дал ему эту кличку не просто так. Тогда она звучала дико, а теперь Арсений с ней сроднился и почти привык к ее тайному смыслу.

— Меня можете называть Натой. Не люблю лишних церемоний. Кстати, о церемониях! — Ната обернулась, посмотрела на внучку. — Марта, я отпустила Зинаиду. Будь любезна, завари нам с Арсением чаю.

— Кофе, если можно.

Арсений снял очки, сунул их в нагрудный карман куртки. Ранее приглушенный желтыми стеклами мир больно полоснул по глазам буйством красок. Крысолов на секунду зажмурился, пережидая боль, посмотрел сначала на Нату, потом на Марту. Их ауры были одинакового золотистого цвета, такое иногда встречается у кровных родственников, нечасто, но встречается. У Селены и Элеоноры ауры тоже одного цвета. Это, конечно, если Селенины «батарейки» не на нуле. Единственное, что отличало внучку от бабушки, — это метка. Дымной диадемы над головой Наты Арсений не увидел ни в очках, ни без очков.

— Значит, мне зеленый чай, а нашему гостю — кофе. — Ната обвела гостиную задумчивым взглядом, а потом велела: — И подай мне сигареты.

Вот так, безо всякого «пожалуйста» или «будь любезна», словно Марта ей не родственница, а прислуга. Очень интересно.

* * *

Мальчик был забавный. Настолько забавный, что на мгновение Ната перестала верить в его сверхспособности. Она видела Крысолова только на фотографии, да и фотография та была старой, а детям свойственно быстро расти и меняться. Сейчас он стал совсем другим, этот забавный мальчик. Сила иногда творит с людьми странные вещи. Если, конечно, в нем есть хоть толика Силы.

Ната затянулась сигаретой, вгляделась в марево за окном. Еще не ночь, но из-за надвигающейся грозы уже совсем темно, вон даже фонари зажглись. Время неудачное, совсем неподходящее для того, что она задумала, но выбирать ей не позволили. Впервые за многие годы решение приняли за нее. И кто принял?! Мальчишка, ровесник Марты, паяц в желтых очках…

Раздражение накатило внезапно, горькое, как дым от сигареты. Вся ее жизнь — теперь сплошная горечь, а ведь когда-то казалось, что она вырвалась из тисков обстоятельств. Ната прикрыла глаза, успокаиваясь, на корню убивая совершенно ненужное сейчас чувство, сделала глубокий вдох, посмотрела не на гостя, а на Марту. Та уже закончила сервировать стол. На троих. Глупая, наивная девочка…

— Марта, ты можешь быть свободна! — Привычная сталь в голосе и вежливая улыбка. Зинаида не права: она не придирается к внучке, она пытается понять, защитить и защититься. Черную кровь можно усмирить только так. Если вообще можно усмирить… — Я хочу поговорить с Арсением наедине.

Марта не ожидала, она уронила ложечку на блюдце с громким, неприличным стуком, и сосредоточенное выражение ее лица сменилось растерянным, а в самых уголках глаз затаилась обида. Еще один ребенок, решивший, что ему позволят играть во взрослые игры. Господи, сколько же их вокруг — беспомощных, наивных, привыкших к тому, что Ната все исправит, все урегулирует. Их ли это вина? Сложный вопрос. Иногда беззаветная любовь рождает монстров. Понять бы это раньше, не было бы сейчас этой горечи, не сжималось бы от боли сердце. Пустое! Сделанного не воротишь.

— Я буду у себя. — Марта не обращалась ни к кому конкретно. Она, так же как и сама Ната, смотрела в темноту за окном. — Если понадоблюсь, позови.

Отвечать не обязательно, достаточно кивка головы. Они обе уже привыкли к такому общению, они уже почти забыли, как было раньше. Так проще и безболезненнее.

Крысолов, в душе Ната продолжала называть мальчишку Крысоловом, пил кофе неторопливыми глотками. Пес, неслыханная дерзость — привести животное в ее гостиную, дремал у его ног. Пес такой же странный, как и хозяин. Черный, ни единого светлого пятнышка, огромный, с тяжелым взглядом почти человечьих глаз. Хорошо, что он спит, так проще.

— Мне нужна ваша помощь, Арсений. — Начать разговор оказалось нелегко, не помогли ни сигарета, ни крепкий зеленый чай. — Я попала в очень затруднительное положение.

Он не удивился. Наверное, все его клиенты попадали в положения разной степени затруднительности. Он просто отодвинул чашку с недопитым кофе и сказал:

— Я вас слушаю, Ната.

Сколько раз она мысленно представляла себе эту беседу, сколько раз прокручивала в голове слова, которые скажет Крысолову, а сейчас вот растерялась.

— Вы верите в злой рок, Арсений?

Вместо ответа он лишь кивнул, а его чертов пес приоткрыл один глаз.

— Мне кажется, над моей семьей навис злой рок. — Вот она и сказала то, что собиралась. Сердце испуганно вздрогнуло и забилось часто-часто. Наверное, пришло время послушать врачей и перестать курить. — Хуже того, мне кажется, что в тех несчастьях, что происходят с моими близкими, виноват мой муж. Мой покойный муж. Вы знаете, кем он был?

— Знаю. — Крысолов кивнул. — Савва Стрельников, известный художник, скульптор, гений.

— Я бы сказала — злой гений. — Она едва удержалась от желания обернуться, чтобы посмотреть, а не стоит ли за ее спиной мертвый Савва. Тридцать лет прошло со дня его смерти, а она продолжает жить с этим свербящим, совершенно иррациональным чувством. — Маленький экскурс в историю, если не возражаете.

Крысолов не возражал. Он смотрел очень внимательно и сосредоточенно, но не на нее, а на что-то видимое только ему одному. За ее спиной…

— Про его вклад в искусство, про его картины и его фонд вы сможете узнать из энциклопедий и Интернета. Я сейчас попробую рассказать о другой стороне жизни Стрельникова, и не перебивайте меня, пожалуйста, Арсений, мне и без того нелегко дается этот разговор.

Он и не думал ее перебивать, он гладил свою собаку и смотрел в пустоту. Может, зря она все это затеяла? Но теперь уже поздно, Ната Стрельникова не из тех, кто отступает.

— Вы видели павильон в парке? — спросила она, гася в пепельнице так и не докуренную сигарету.

— Видел.

— Он необычный. Вы должны войти в него, чтобы понять, что это такое, — сказала она с нажимом, и загашенная сигарета просыпалась серым пеплом.

— Сейчас?

— Чуть позже. — Ната стряхнула с пальцев пепел. Вот бы с такой же легкостью стряхнуть с себя все проблемы! Да, видимо, не судьба.

— Савва построил павильон еще до встречи со мной и уже после нашей свадьбы надстроил второй этаж для меня.

— Для вас? — В ровном голосе Крысолова не было и тени интереса.

— На втором этаже что-то вроде домашней обсерватории, с мощным телескопом и выходом на крышу. Я была аспиранткой кафедры небесной механики и гравиметрии астрономического института. Давно, очень давно, еще до брака с Саввой. Обсерватория — его свадебный подарок.

— А что в самом павильоне?

— На первом этаже была мастерская Саввы. Ну, не совсем мастерская, скорее место для уединения. Иногда он любил там работать, временами задерживался допоздна. Он всегда относился к ним как-то по-особенному, считал, что им не место под открытым небом, что их нужно оберегать от посторонних глаз.

— Кого?

— Муз.

— Муз? — А вот теперь Крысолов удивился или, может, не удивился, а решил, что она свихнулась. — Это тех мифических муз, которые воодушевляют творцов на свершения?

— Отчасти. Я сейчас объясню. Савва был человеком увлекающимся, я бы даже сказала, склонным к мистицизму. Он обладал особенным видением мира. Он сам был особенный.

Точно в подтверждение слов Наты, черный бархат неба вспорола молния, где-то над парком громыхнуло — Савва всегда любил спецэффекты…

— Уже скоро, — сказал Крысолов с непонятной, ну точно мальчишеской радостью в голосе.

— Любите грозу?

— Люблю.

— А я вот как-то не очень. Если вас не затруднит, прикройте окно. С возрастом я стала чувствительной к сквознякам.

Любой нормальный, хорошо воспитанный мужчина, окажись он на месте Арсения, непременно сказал бы, что она великолепно выглядит, что о возрасте ей думать еще рано. Но ее визитер не был нормальным, хорошо воспитанным мужчиной, он был Крысоловом, поэтому молча прикрыл створки французского окна.

— Савва преклонялся перед женской красотой. — Прочь глупые мысли, сейчас нужно думать только о главном! — Он был женат восемь раз.

— В официальной биографии упоминаются только шесть жен. — А он подготовился к их встрече. Это хорошо.

— Полагаю, что отношения с двумя первыми женщинами Стрельников не оформлял официально, но они были, уверяю вас! — Она даже знала, как звали этих несчастных! Эрато и Эвтерпа. Ната даже подозревала, какой смертью они умерли, но доказательств у нее не имелось, увы. Савва всегда отличался хитростью и осторожностью.

— А вы, надо думать, являлись его последней супругой?

— Да, я была его последней женой. Савва умер у меня на руках от сердечного приступа. Но речь сейчас не об этом. — Пальцы коснулись холодной поверхности портсигара, и Нате снова захотелось курить. — Женщины его воодушевляли. В них он черпал свое вдохновение и каждую называл именем одной из муз.

— Вы были Уранией? — Может, у Арсения и были проблемы с воспитанием, но проблем с образованием не было точно.

— Да, я была Уранией.

— Но муз, если мне не изменяет память, девять.

В стекло ударила первая капля. Ната вздрогнула, сжала в руке портсигар.

— Жениться на Полигимнии Савва не успел. — С этим мальчиком, с Крысоловом, нужно быть максимально честной. Не рассказывать всю правду, но дать в руки хоть какие-то нити. Вдруг ей повезет и он сможет помочь, не вдаваясь в темные тайны их с Саввой семейной жизни.

— А она была?

— Кто?

— Женщина, которая должна была стать Полигимнией.

— Вы задаете очень нескромные вопросы. — Нате удалось выдавить из себя улыбку. И пальцы, сжимающие портсигар, почти не дрожали.

— У меня такая работа. — Он пожал плечами, и пес снова открыл один глаз. — Если вы не хотите об этом говорить, я могу уйти.

— Я не хочу об этом говорить, но я буду об этом говорить. Подозреваю, что мое место рано или поздно заняла бы другая женщина. Савва мечтал о том, что когда-нибудь он соберет свой паноптикум полностью.

— Почему паноптикум? Скорее уж пантеон. И простите за еще один неудобный вопрос: куда девались отслужившие свое музы? Они от него уходили?

— Можно и так сказать. — Сердце сжалось так, что потемнело в глазах. Остаток сил ушел на то, чтобы, не суетясь и сохраняя достоинство, проглотить таблетки. Уже которую дозу за этот бесконечный день. — Они от него уходили в вечность.

— Не понял…

— Музы Саввы Стрельникова умерли.

— Все семь?

— Все семь. — Боль немного отпустила, но перед глазами все еще стояла серая пелена.

— Своей смертью?

— По-всякому. Естественная смерть, несчастный случай, причины всегда были разными, един только исход.

— Значит, вам повезло.

— Да, мне повезло.

— Я вас правильно понимаю, — Крысолов подошел вплотную к окну, склонил голову набок, прислушиваясь к дробному перестуку дождевых капель, — вы подозреваете, что ваш покойной супруг был причастен к гибели своих жен?

Вспышка молнии на мгновение озарила парк, выхватив из черноты белый силуэт павильона. Ната прикрыла глаза, чтобы не видеть. Ее бы воля… Впрочем, воля даже сейчас, спустя десятилетия, оставалась не ее.

— У меня нет доказательств, — сказала Ната, так и не решаясь открыть глаза.

— А что есть?

— Павильон. — Ната махнула рукой в сторону укрытого пеленой дождя парка. — С ним что-то неладно, но я до сих пор не могу понять, что именно. Многие беды в моей семье начинались именно в тот самый момент, когда кто-нибудь решался потревожить их покой.

— Чей покой?

— Статуй. Каждой из своих жен Савва посвятил статую. Их просто нужно увидеть. Они невероятно красивы и невероятно чудовищны.

— Музы?

— Да, музы. Мертвые музы моего мертвого мужа. Вы должны мне поверить, я человек науки, у меня математический склад ума, и я далека от мистицизма. Но, когда я решила убрать статуи в первый раз, погибли мои дочери. Одна из них была матерью Марты. Внучке на тот момент не исполнилось еще и года.

— С тех пор прошли годы.

— Да, с тех пор прошли годы, и это повторилось снова. Их потревожили, и они отомстили.

— Как? — В глазах Арсения вспыхнули искорки интереса. Или это было всего лишь отражение молнии?..

— Вот так. — Ната выразительно посмотрела на свои парализованные ноги. — Несчастный случай. Я упала с лестницы.

— Понимаю вас. — Наверное, он и в самом деле мог ее понять, когда-то он тоже находился в подобной ситуации, но понимания и сочувствия мало. Крысолов должен поверить — все, что творится в ее доме, происходит из-за Саввы. Это он тот невидимый кукловод, который дергает за ниточки чужих судеб. — Понимаю, но, согласитесь, несчастный случай — это еще не доказательство злого рока.

Жестокий мальчишка! Жестокий и глупый, вместо слов утешения он произнес то, что сказал бы на его месте любой обыватель. Но ведь он не обыватель! Он Крысолов! Он должен чувствовать неслучайность таких вещей.

— А вскоре после этого один из моих внуков покончил жизнь самоубийством, — отчеканила Ната. — Самоубийство — это уже не несчастный случай.

— Да, самоубийство — это не несчастный случай, но я так и не понял, чего вы от меня хотите.

— Я хочу, чтобы вы осмотрели дом, парк, павильон. Очень внимательно осмотрели.

— Я должен искать что-то конкретное?

Крысолов снова смотрел на что-то поверх ее плеча. Ната не выдержала — обернулась. Да, обострившиеся до предела чувства ее не подвели, за ее спиной и в самом деле был Савва. Савва смотрел на них с висящего на стене автопортрета, улыбался загадочной своей улыбкой и привычно щурил черные бездонные глаза. Убрать портрет она так и не смогла. После той истории с павильоном побоялась.

— Вы должны искать его, — выдохнула Ната, и копившийся годами ужас сизым облачком вырвался из груди. — Я уверена, в том, что происходит с моими близкими, виноват он.

— Ваш покойный муж?

— Да, мой покойный муж. Вам ведь не впервой общаться с мертвецами. Найдите его. Вы можете?

— Я могу. — Крысолов подошел к портрету Саввы, пес черной тенью скользнул следом. — Если дух вашего мужа до сих пор здесь, я могу его отыскать. Что дальше? — Он развернулся, в упор посмотрел на Нату. — Что мне сделать, когда я его найду?

— Вы должны заставить его уйти. Навсегда! — За окном снова громыхнуло, и белый всполох молнии отразился в мертвых глазах нарисованного Саввы, а его улыбка сделалась многозначительной.

— И вы не хотите узнать, почему он так поступает с вами?

— Я знаю, почему он с нами так поступает! — Потянуло сквозняком и сыростью, Ната поежилась, усилием воли отвела взгляд от портрета. — Вы не должны с ним разговаривать, вы должны просто заставить его уйти!

Это было рискованно. Это был самый тонкий и самый опасный момент во всей затее. Станет ли мальчишка четко следовать инструкциям, не взыграет ли в нем любопытство или обычный юношеский максимализм? И что будет с ними со всеми, если страшная правда выплывет наружу?

— Он опасен. — Когда Ната снова заговорила, голос ее был совершенно спокоен. — Для всех нас и для вас в том числе. Я говорила, что при жизни Савва увлекался мистицизмом? Мне кажется, его сил и тайных знаний хватило на то, чтобы остаться здесь навсегда.

— С вами?

— Со своими музами. И он уничтожит всякого, кто встанет у него на пути. Я старая, я давно стою перед дверью в другой мир, но у меня есть внуки, и я желаю им только добра. Поэтому прошу вас, Арсений, не заговаривайте с этим чудовищем! Просто сделайте так, чтобы он оставил нас в покое.

На его лице, нескладном, чуть ассиметричном, читалась задумчивость, и Ната расценила ее как добрый знак.

— Я примерно знаю, сколько вы берете за свои услуги, — сказала она, поглаживая портсигар. — Арсений, я готова заплатить вам вдвое больше. Или, если желаете, назовите свою сумму. Уверяю вас, я не стану мелочиться.

— Я назову сумму. — Крысолов погладил своего пса. — Но только после того, как сделаю дело.

— Когда вы можете приступить?

— Прямо сейчас. В доме есть еще кто-нибудь, кроме вас и Марты?

— Нет.

Слуг она отослала, а внукам, остальным своим внукам, просто запретила сегодня возвращаться в поместье. Они не стали спорить, они уже давно поняли, что спорить с ней бесполезно. Но вот эта гроза… как же некстати!

— В таком случае я, пожалуй, начну с дома. — В этот момент он изменился, из расхристанного неформального мальчишки вдруг превратился в того, кем был на самом деле, — в охотника. В Крысолова…

Творец,1919 год (Эрато)

Октябрьский ветер гнал по бульвару мусор и опавшие листья. Не прекращающийся уже который день дождь превратил яркий и безумный Монпарнас в одно из самых унылых мест на земле. Жизнь затаилась под крышами мансард, дремала у скудно протопленных печей, и только здесь, в «Ротонде», она била ключом и не останавливала свой бег ни на секунду. В дымном мареве кафе лица и фигуры расплывались, вытягивались, теряли очертания и пропорции. Вот он — абстракционизм! Сама жизнь дает подтверждения правильности выбранного пути. Только так, только с такими людьми, только в этой непостижимой атмосфере праздника и безумия можно понять мир и себя.

Савва обхватил озябшими руками чашку горячего супа, довольно зажмурился. Это там, снаружи, ненастье и неправильность мира, а здесь, в «Ротонде», он свой среди своих. Пусть совсем еще юный, пусть наивный и нищий, зато свято верящий в свою звезду.

В неполные девятнадцать он уже многого достиг. Вырвался из-под душной опеки родителей, сменил страну, нашел учителей и единомышленников, отыскал свой творческий путь и свой Парнас. Осталось лишь найти свою музу. Не дешевую, вечно пьяную и битую жизнью шлюху с улицы Веселья, проку от которой нет никакого. Не знакомых каждым изгибом и каждой ложбинкой натурщиц из «Парижской школы», а нечто совершенно неожиданное, нечто такое, от чего загорятся глаза, жадно затрясутся руки и вскипит выстуженная осенним ветром кровь. Муза. Ему непременно нужна муза. Своя собственная, не принадлежащая больше ни одному мужчине в мире.

Савва нашарил в кармане последнюю сигарету и задумался, а не заказать ли рюмочку полынной водки, но не решился. Взгляд упал на дремлющего за соседним столиком Амедео. Пролитый на скатерть суп, пустая рюмка, разбросанные по столу карандашные наброски со следами от кофейных чашек. Были те, кто считал Модильяни кутилой и неудачником, наверняка таких было большинство, но Савва знал: Амедео — гений, нищий, непризнанный, несчастный. Гений, у которого была своя собственная муза — нежная, полупрозрачная, но, увы, такая беспомощная.

Там же, в кармане с заветной сигаретой, нашлось пять франков — настоящее богатство, если распорядиться им с умом. Савва отсчитал три франка и украдкой, убедившись, что никому из посетителей кафе нет до него дела, сунул их в карман Амедео.

Это не было ни жалостью, ни подачкой, это было платой. С карандашных набросков Модильяни на него глядели лица, непостижимо неправильные и непостижимо живые — гениальные. Дрожащими уже не от холода, а от вожделения руками Савва аккуратно разгладил и сложил наброски. Ровно три, по одному франку за набросок. Сейчас Амедео не нужны деньги, но наступит утро, и скромная плата за то, что должно было пойти на растопку печей «Ротонды», придется как нельзя кстати.

Суп уже почти остыл, но Савва съел его с большим удовольствием. Вкуснее похлебки господина Либьона может быть только его же кофе. Теперь, когда в кармане стало на три заветных франка меньше, кофе начал казаться непростительной роскошью. Если бы не беснующийся за окнами ветер, Савва, пожалуй, отказался бы от кофе, но как выйти в такое ненастье, не согревшись?! Решено! На кофе он экономить не станет, лучше уж обойдется без сигареты. А сигарету, самую последнюю, самую сладкую, выкурит завтра вместо утреннего кофе.

Гарсон уже спешил к его столику, когда в стылый октябрьский день Саввы вошла она — его муза.

Она стояла по ту сторону окна. Неуловимо разная, вся какая-то текучая из-за сползающих по стеклу дождевых капель — его муза. Она куталась в тонкое пальтецо, пряча озябшие руки в длинных рукавах. Она была похожа на один из набросков Амедео, такая же хрупкая и нереальная. Ветер трепал ее длинные волосы, и из-за них Савва не мог рассмотреть лица девушки, но это было неважно, все его существо потянулось к ее текучему силуэту, к плавным линиям, к нелепой пурпурной розе, отчаянно цепляющейся за ее черные волосы. Вот он и нашел свою музу!

Ее звали Амели. Сидя напротив Саввы, допивая его кофе, испуганно вскидываясь от привычных для завсегдатаев криков и ругани, то и дело поправляя в мокрых волосах нелепую тряпичную розу и разглаживая нервными пальцами измятую салфетку, она рассказывала о своей жизни. Амели говорила, а Савва завороженно слушал, точно это была дивная сказка, а не грустная история начинающей проститутки. Сейчас, глядя в ее черные глаза, путаясь взглядом в невероятно длинных ресницах, он готов был взять назад свои собственные слова. Падшая женщина тоже может стать музой, особенно такая женщина.

В комнате Саввы было холодно. Хозяин, известный скряга, экономил на отоплении, но им было жарко. На узкой скрипучей кровати, под ветхим одеялом Савва узнавал и учился любить свою музу. А потом Амели позировала ему у залитого дождем окна — нагая, гибкая, текучая. И нелепая тряпичная роза в ее волосах на холсте расцветала дивным цветком, яркостью затмевающим хрупкую красоту своей хозяйки. А потом они лежали обнявшись на кровати, курили одну на двоих ту самую последнюю, самую сладкую сигарету и строили планы на будущее. Планы, которые обязательно должны были исполниться…

* * *

Мужик с картины смотрел на Арсения как на давнего знакомого. Черные глаза внимательно следили за каждым его движением, не по возрасту полные губы многозначительно ухмылялись. То ли этот Савва Стрельников и в самом деле обладал какими-то сверхспособностями, то ли просто был гениальным художником, способным вдохнуть жизнь даже в мертвый холст.

А несгибаемая, стальная Ната его боялась. Ее золотистая аура шла нервной рябью, как только речь заходила о покойном хозяине «Парнаса». Ишь, каким затейником оказался этот Савва Стрельников: жил на Парнасе, в окружении муз, себя мнил Аполлоном, не иначе.

— Вы откуда планируете начать?

Ната раскрыла портсигар, окинула задумчивым взглядом его содержимое, но так и не закурила. Правильно сделала, что не закурила. Он, конечно, не Селена, которая умеет болячки не только лечить, но и видеть, но даже его простых обывательских знаний хватает, чтобы понять: Ната Стрельникова нездорова. Здоровые люди таблетки с собой не носят.

— Начну с дома, если вы не возражаете.

Она не возражала.

— Дом в вашем полном распоряжении! — Ната махнула рукой. — Мое присутствие обязательно?

По глазам, изумрудно-зеленым, ведьмовским, было видно, как ей хочется, чтобы Арсений сказал «да», но он сказал «нет». Меньше народа — больше кислорода. И пространства для маневров…

— Я, пожалуй, сам.

Грим, почуявший скорую работу, вскочил на лапы, принюхался.

— В таком случае это вам. — Ната протянула ему связку ключей. — Некоторые комнаты заперты, если вам вдруг понадобится…

Арсений знал, что не понадобится, но ключи на всякий случай взял, сунул в карман джинсов.

— А павильон закрывается? — спросил уже на выходе из гостиной.

— Зачем? — Ната посмотрела на него так, словно он сказал какую-то глупость. — Никто, находясь в здравом уме и трезвой памяти, не станет тревожить их покой.

— Муз?

— Муз! — Все-таки она не выдержала — закурила. Вдоль ее запястья зазмеилась тонкая струйка дыма. — Я буду ждать вас здесь, если не возражаете.

— Договорились! — Арсений отошел от залитого дождем окна, Грим привычно прижался боком к его левой ноге. — Думаю, я скоро вернусь.

Особняк спал. Или притворялся спящим. Арсений не знал наверняка, чем живут вот такие дома с историей. Дома, которые пережили не одно поколение хозяев и видели, как меняется мир, а сами оставались почти неизменными. Единственное, в чем Крысолов не сомневался, это в том, что дом помнит, что творилось в его стенах. Жаль только, что рассказать не может.

Собственно говоря, Арсению не нужно было осматривать здание от подвала до чердака, то особенное шестое чувство, которое было с ним уже пять лет, молчало. Грим тоже вел себя совершенно спокойно. Самое интересное наверняка не здесь, а в парке, но для очистки совести пройтись по усадьбе все-таки стоит. Или не для очистки совести, а ради удовлетворения любопытства? Арсений бывал в разных домах — и в старинных особняках, и в слепленных из стекла и бетона новоделах, но до сих пор не утратил совершенно детского любопытства. Иногда дома были отражением своих хозяев, а иногда медленно, но неуклонно заставляли хозяев подстраиваться под себя. Интересно, кто кого переделывал: дом Савву или Савва дом?

На первом этаже царила тишина. Арсений шел через анфиладу комнат, и эхо от его шагов заполошно металось под потолком. Первый этаж явно был предназначен не для частной, а для публичной жизни: приемы гостей, зимние посиделки у камина, игры в бильярд и преферанс. К самому интересному, скрытому от посторонних глаз, вела широкая дубовая лестница, даже ступеньки ее поскрипывали как-то по-особенному, не официально, а по-домашнему уютно.

Второй этаж освещался приглушенным светом настенных светильников, а пушистая ковровая дорожка почти полностью гасила звук шагов. Арсений остановился в центре небольшого холла, осмотрелся. В стороны уходили два коридора. Двери комнат были плотно закрыты, и только из-под одной из них пробивалась полоска света. Не нужно обладать особым даром, чтобы догадаться — комната принадлежит Марте. Вот и Грим понял все правильно, припал на передние лапы, принюхался, а потом вопросительно посмотрел на Арсения — не желает ли тот заглянуть на огонек.

Арсений желал. Было в этой нордической красавице что-то такое, что не отпускало, заставляло возвращаться мыслями к их первой встрече. Может быть, та призрачная диадема, вплетающаяся дымными нитями в белые волосы, а может, еще что-то, до конца не разгаданное и не проанализированное. Наверное, стоит прислушаться к совету Лысого и познакомиться с барышней поближе. Но это только после того, как будет выполнен заказ. Опять же, не факт, что после завершения этой истории с неугомонным художником и его музами барышня захочет продолжить общение. Он, конечно, уникум и в некотором роде ас, но во всем остальном, в том, что касается обычной человеческой жизни… Левую руку кольнула уже почти забытая боль, и левый уголок рта предательски дернулся вниз, напоминая, что в мире обычных людей он никто, фрик, вчерашний инвалид…

Почувствовавший перемену в настроении хозяина, Грим поднырнул под ладонь, потерся носом о колено, заглянул в глаза совершенно человеческим взглядом.

— В другой раз, — сказал Арсений шепотом, хотя сам уже прекрасно понимал, что никакого другого раза не будет. — Мы не станем мешать личное с профессиональным.

Не было в его жизни никакого личного. До того странного и страшного вечера, закончившегося двухмесячной комой, в его жизни и девушек никаких не было. Не вписывался студент Арсений Гуляев в девичьи стандарты красоты и харизматичности. Девушки появились уже многим позже, когда от прежней докоматозной жизни почти ничего не осталось, когда Арсений, точно змея старую кожу, сбросил с себя и прошлое, и лузерскую оболочку. Превращение в Крысолова не было гладким и безболезненным, даже видя в зеркале свое совершенно изменившееся отражение, Арсений не мог понять, насколько загадочный Крысолов харизматичнее и интереснее никому не известного студента Арсения Гуляева. Верный друг Лысый называл его импозантным чуваком и по дружбе подсовывал все новых и новых дамочек «для дружбы и профилактики застоя в личной жизни». Дамочки, те, что пообразованнее, тоже называли Арсения харизматичным и импозантным, а те, что попроще, говорили, что он клевый и кульный. Они гладили Арсения по отросшим волосам, томно вздыхали и закатывали глаза в ожидании того, что вот сейчас таинственный Крысолов явит им свое настоящее лицо и свою силу.

А он не являл. Вот как-то не получалось у него с явлениями чудес. И с дамочками тоже не получалось, ни с теми, что поинтеллигентнее, ни с теми, что попроще. Они, конечно, продолжали утверждать, что он импозантный, харизматичный и кульный, и даже были готовы регулярно устраивать профилактику его застоявшейся личной жизни, но своим обострившимся шестым чувством Арсений понимал — это всего лишь дань моде, шелуха и дырка от бублика. Не сразу, но со временем он научился приспосабливаться и, кажется, даже получать удовольствие от таких вот «профилактик», но окончательной уверенности в правильности происходящего у него не было, как не было и постоянной боевой подруги.

А эта… Марта не стала бы с ним ни из вежливости, ни из любопытства. Плевать ей на его сверхспособности. В мире есть только один человек, который может заставить ее сделать что-то помимо собственной воли, — Ната, родная бабка. И чтобы понять это, не нужна экстрасенсорика, достаточно простой человеческой наблюдательности. Марта… Снежная королева. Не его поля ягода…

— Пойдем прогуляемся. — Арсений потрепал Грима по загривку, направился обратно к лестнице. — Тут нет ничего интересного, — добавил с неожиданной для самого себя злостью.

Стоило только открыть дверь, как ветер швырнул в лицо пригоршню дождевых капель. Грим радостно фыркнул, в нетерпении натянул поводок. Выходить под дождь было страшно, но только лишь в первое мгновение. Потом, когда теплые струи потекли по волосам и лицу, скатились за шиворот и почти мгновенно насквозь вымочили одежду, стало радостно и как-то по-особенному азартно. Арсений любил грозу с детства, пожалуй, это острое, наэлектризованное чувство близкой опасности — единственное, что он прихватил в новую жизнь из старой. Словно в подтверждение, добела раскаленная стрела молнии ударила в нескольких метрах от них с Гримом. Пес испуганно взвыл, присел на задние лапы, а Арсений, запрокинув лицо к небу, рассмеялся. Смех тут же утонул в раскате грома, но отчаянно-радостное чувство, рожденное грозой, никуда не ушло, вслед за дождевой водой пропитало его с ног до головы.

Дом тонул в грозовом мареве. Ярко и жизнеутверждающе светились лишь окна гостиной да на втором этаже скорее угадывался, чем был виден свет от ночника. Они наблюдали за ним. Обе. Бабка и внучка. Первая не таясь, вторая прячась в полумраке своей комнаты.

Прежде чем отправиться в парк, Арсений подошел к джипу. Флейта лежала там, где Крысолов ее и оставил, — на заднем сиденье. Жалко брать ее в такой дождь, но по-другому, похоже, никак. Он, конечно, попробует сначала просто осмотреться, но что-то подсказывает ему, что если и бродит в округе призрак, то так просто он на огонек не заглянет, нужно официальное приглашение.

В парке хозяйничала буря: ветер гнал по дорожкам сорванные листья и невесть откуда взявшийся мусор, деревья гнулись едва не до земли, стонали и поскрипывали, дождь лил сплошной стеной, заполняя собой все, что только можно было заполнить. Красота!

Грим, спущенный с поводка, тут же слился с чернотой. Теперь Арсений его не видел и не слышал, но не переживал за друга. Грим не пропадет, он умный, куда умнее некоторых прямоходящих. Надо только подождать, когда пес вернется.

Грима не было долго, наверное, парк и в самом деле очень большой. Уже привычный к внезапному появлению своего пса, Арсений все равно испуганно вздрогнул, когда из темноты на него свалилась шестидесятикилограммовая туша. Здоровенные лапищи заскользили по куртке, оставляя на ней грязные следы, а мокрой щеки коснулся шершавый и горячий язык.

— Грим, фу! — Арсений не без усилий оттолкнул от себя пса, успокаивающе погладил по голове. — Вроде бы серьезная поисковая собака, а ведешь себя как щенок. Нашел что-нибудь интересное?

Грим мягко, но многозначительно сжал челюсти на его запястье, потянул за собой. Значит, нашел.

Наверное, до того места, к которому вел его пес, можно было добраться куда более удобной дорогой, но вошедший в охотничий азарт Грим не искал легких путей, пер напролом — по цветочным клумбам, сквозь мокрые кусты. Останавливать его сейчас, когда он взял след, было бесполезно, оставалось послушно бежать следом, оскальзываясь и чертыхаясь, из последних сил стараясь не упасть.

Эта сумасшедшая гонка закончилась внезапно. Не успевший сориентироваться Арсений все-таки упал. Ладони сначала заскользили по мокрой траве, а потом уперлись в каменные ступени, над ухом тихо рыкнул Грим. Еще не отойдя от внезапного падения, не поднимая головы и не оглядываясь по сторонам, Арсений уже знал, где оказался. То самое шестое чувство, которое он уже давно привык считать своим рабочим инструментом, сначала холодной змеей проползло по спине, а потом камнем упало на дно желудка.

— Приплыли, — сказал он, поднимаясь на ноги.

Павильон был большим, гораздо более массивным, чем казался издали. В коротком сполохе молнии Арсению почудилось в нем что-то неправильное, больше подходящее склепу, чем парковому павильону. Наваждение развеялось, стоило лишь обойти строение по периметру. Восьмигранная форма, куполообразная крыша, изящные ионические колонны, пространство между которыми заполнено пустотой. Впрочем, это только на первый взгляд — пустотой. Протянутая ладонь легла на прохладную гладь стекла. Павильон при своей кажущейся ажурности и невесомости был надежно защищен от непогоды. Арсений прижался лбом к стеклу, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь внутри. Ничего — только густая темнота, гораздо более густая, чем тут, снаружи.

Молния вспыхнула за спиной за мгновение до громового раската, и Арсений, ко всему привыкший и ко всему готовый Крысолов, испуганно вскрикнул.

По ту сторону стекла стояла женщина… Белые одежды, уложенные в высокую прическу волосы, протянутые в просительном жесте руки, тоска в мертвых глазах. Боженька святы! Так это же она… Вернее, одна из них…

Темнота снова набросила на павильон непроницаемое покрывало, но мертвая муза до сих пор стояла перед внутренним взором Арсения, тянула тонкие руки, глядела с мольбой и укором. Неважно, был Савва Стрельников мистиком или злодеем, гением он был однозначно. Потому что только рука гения могла создать такую совершенную и такую убийственную красоту.

Творец,1920 год (Эрато и Эвтерпа)

Она вошла в его жизнь почти сразу же вслед за Амели. Адели — затерянная на задворках Парижа сестра-близнец. Та же плавность и текучесть линий, те же черные волосы, тот же профиль и разворот головы. Адели, такая похожая и одновременно такая особенная! В ней было то, чего Бог не дал Амели. Страсть, жадная, все на своем пути сметающая жажда жизни, любви, приключений. Искра, способная сжечь дотла весь Монпарнас. С робкой и покорной Амели их роднило только одно — любовь к красному. Мертвая роза — в волосах одной, гранатовый браслет — на запястье другой. Пока гранатовый, а скоро непременно рубиновый! Так она утверждала. Она, дешевая певичка из дешевого кабаре, ценила себя дороже кокоток высшего света, она верила, что Фортуна непременно им улыбнется.

Всем троим! Адели умела желать и жить с такой силой, что Савва, уже почти разуверившийся, почти захлебнувшийся в толпе таких же, как сам, молодых, голодных и честолюбивых, вновь обрел силы и веру в свою счастливую звезду.

Амели, его маленькая и слабая Амели, которую в порыве особой нежности он называл Эрато, не смогла вынести на своих хрупких плечах тяжкое бремя музы. Исходящего от нее света хватило всего на несколько картин, таких же ровных, спокойных и текучих, как и она сама. А потом свет погас, и храм, который Савва воздвиг для своей Эрато, рухнул, едва не погребя творца под своими обломками.

У него больше не было ни музы, ни света. Его муза оказалась такой же дешевой и ненастоящей, как тряпичная роза в ее волосах. Она больше не вдохновляла, лишь тяготила, сталкивала в бездну, спастись от которой можно было только забытьем, подаренным полынной настойкой.

Зимой умер Амедео, больной, нищий, так и не нашедший признания. На память о нем осталась лишь стопка набросков и несколько подаренных картин. Жанна ушла вслед за своим творцом, добровольно и безропотно, как и должно уходить настоящей музе.

А Амели не уходила. Развенчанная муза Амели жила с ним под одной крышей, дышала одним воздухом и отравляла его жизнь своей безропотностью и ненужностью.

Савва был пьян, когда Фортуна снова явила ему свою улыбку. Амели — или Адели? — смотрела на него сияющими глазами, и сияние это оказалось таким ярким, что в непротопленной мансарде вдруг сделалось нестерпимо жарко. Рука с гранатовым браслетом — значит, все-таки Адели! — нежно коснулась его губ, скользнула вниз, за ворот давно несвежей сорочки.

— Мой. — Ее губы были такого же цвета, как и ее браслет, и Савве вдруг нестерпимо, до ломоты в висках, захотелось впиться в них поцелуем. — Теперь только мой!

У их поцелуя был горький вкус полынной настойки, болезненный и солоноватый от прикушенной Адели губы. Этим горько-соленым поцелуем она снова вернула его к жизни. Его новая муза. Его Эвтерпа.

Она научилась царствовать и в его жизни, и на его полотнах. Гранатовый браслет и жадные губы сводили с ума не только Савву, но и других мужчин. Впервые за долгие месяцы он сумел продать свои работы.

— Мой! — шептала Адели, до крови прокусывая мочку его уха. — Мой, мой, мой! — повторяла, пересчитывая вырученные за картины франки. — Слышишь, он мой! — рычала, глядя на испуганно жмущуюся в угол Амели. — Пошла вон!

Она не уходила. Его уже давно ненужная муза безмолвной тенью скользила по мансарде, по первому требованию пряталась за купленной на блошином рынке китайской ширмой, плакала украдкой, что-то шептала своей фальшивой розе, но не уходила. Амели была его женой и продолжала верить, что это что-то значит…

…Смерть сделала ее по-настоящему интересной. В грязной подворотне, с фальшивым цветком в волосах и расцветающей кровавой розой на груди, с руками, раскинутыми в стороны, словно для полета, его мертвая муза, казалось, снова обрела потерянные чары.

— Какая досада, — сказала Адели, вытирая лезвие ножа о край юбки. — Ночной Париж так опасен! Бедная, бедная Амели…

В скорбном лунном свете бусины гранатового браслета были похожи на капли крови. Он обязательно должен это запомнить: кровавый браслет на белоснежном запястье. Красиво и страшно.

— Пойдем, любимый! — Ладонь, еще помнящая холод костяной рукояти, успокаивающе легла на руку. Савва вздрогнул, но не от отвращения, а от предвкушения. Мертвая муза с мертвой розой в волосах просилась на холст. В последний раз. — Пойдем, нас не должны здесь видеть.

— Сейчас.

Последнее прикосновение к остывающей щеке — запоздалая ласка и запоздалая благодарность. Он знает, как исправить свою ошибку, как вымолить прощение у мертвой музы.

Тряпичная роза оживает на озябшей ладони. От волосков, запутавшихся в ее лепестках, коже щекотно.

— Зачем тебе? — Адели морщится, бусины в гранатовом браслете брезгливо щелкают.

— На память. — Розе тепло за пазухой, еще никогда раньше ей не было так тепло. Живой музе не дано понять, какое наслаждение творцу может подарить муза мертвая.

…Девушка на картине как живая, даже при жизни она не была такой живой и лучистой. И роза в ее волосах полыхает алым, бросая отсветы на фарфоровой белизны щеки.

— Боже, какая красота! — Толстый месье в дорогом костюме отсчитывает франки. Так много денег Савва не видел никогда в жизни. Возможно, их даже хватит на рубиновый браслет для его новой музы…

* * *

— Ну что, Грим, хватит нам мокнуть под дождем? — Арсений говорил нарочито громко, говорил и старался не смотреть в сторону павильона.

Пес энергично замотал башкой, и с мокрой шерсти во все стороны полетели грязные брызги.

Дверь, как и обещала Ната, была не заперта. Она приглашающе распахнулась, стоило лишь Арсению коснуться круглой медной ручки. Ветер волчком закрутился у ног, заметая внутрь мокрые листья, Грим предупреждающе зарычал, но Арсений уже и сам почувствовал что-то неуловимое, не полноценное ощущение, а скорее намек на чужое присутствие.

Луч карманного фонарика, такого же незаменимого инструмента в его нелегком деле, как и флейта, заметался по павильону, выхватывая из темноты то одну, то другую женскую фигуру. В этом зыбком и неверном свете статуи, казалось, оживали и двигались. Затылка коснулась чья-то невидимая рука, взъерошила волосы, заскользила по шее. Арсений мотнул головой, прогоняя наваждение, покрепче ухватил за ошейник рвущегося вперед Грима.

— Спокойно, мальчик, спокойно.

Где-то возле двери должен быть выключатель. Еще пару секунд… Вот! Щелчок — и… ничего. Свет, ожидаемый и такой необходимый в этом непроглядном мраке, так и не вспыхнул. Арсений чертыхнулся. Гроза, будь она неладна! Наверное, порвана линия проводов или выбило пробки. Впрочем, что уж сейчас гадать? Он пришел не гадать, а действовать.

Грим в нетерпении скреб когтями мраморные плиты, и звук этот разрывал барабанные перепонки почище, чем раскаты грома.

— Сидеть! — скомандовал Арсений.

Пес послушно, хоть и с неохотой, опустился рядом, прижался мокрым боком к ноге. В наступившей тишине Арсению вдруг почудилось угасающее эхо чьих-то легких шагов. Дверь за спиной захлопнулась, отсекая все внешние звуки. Теперь тишина была настоящей, ее нарушало лишь биение его собственного сердца и тяжелое дыхание Грима. Пес, лишенный возможности действовать, неожиданно успокоился, по его боку больше не пробегала дрожь нетерпения. Может, почудилось? Смешно! Крысолову уже давно ничего не чудится, он видит и знает наверняка. И здесь, в этом затерянном в парке павильоне, еще пару мгновений назад кто-то был. Человек или призрак — это и предстоит узнать.

Арсений еще раз безуспешно попробовал включить свет, а потом разжал онемевшую от напряжения левую руку, отпуская Грима на волю.

— Осмотрись тут, — сказал, понизив голос, и в который уже раз удивился этой своей детской привычке шептать там, где запросто можно говорить громко.

Отпущенный на волю Грим тут же растворился в темноте, а Арсений приступил к осмотру. Теперь уже неспешному и детальному. Что бы там ни рассказывала Ната, как бы там ни было, но что-то здесь нечисто. И его задача сейчас разобраться, кто за всем этим стоит: живой человек или призрак.

А они его уже ждали. Мраморные статуи настороженно следили за каждым его движением. Стоило Арсению лишь отвернуться от какой-либо из статуй, как его тут же одолевало стойкое, но совершенно иррациональное чувство, что там, за его спиной, что-то происходит: мертвые музы Саввы Стрельникова оживают, тянут к нему холодные руки, шепчут на ухо что-то тревожное и неразборчивое. Этого не могло быть, потому что шестое чувство, давно и успешно натасканное на обнаружение малейших отклонений от нормальности, молчало, уступив место банальной логике. Сейчас в павильоне не было никого, кроме них с Гримом и муз. Никаких призраков, никаких злодеев.

Арсений подошел к одной из статуй, направил луч фонарика на каменное лицо. Муза улыбалась ему загадочно и грустно. Большие глаза, пухлые губы, ямочка на подбородке, каменная роза в распущенных волосах. От музы шел свет. Не тот, который заметен глазу, а особенный, лишь едва ощутимо касающийся сетчатки, дразнящий и сбивающий с толку обычные органы чувств. Арсений смотрел на мраморную женщину в хитоне, а видел совсем другое. Черные блестящие глаза, блестящие не от радости, а от непролитых слез. Чахоточный румянец на бледных щеках. Полыхающая алым роза — фальшивая, неживая. Тонкое пальтишко, давно вышедшее из моды, не по размеру большое, с длинными рукавами, доходящими до кончиков пальцев. Девочка-Пьеро, покинутая, преданная, печальная. Интересно, кто она? Которая из жен Саввы Стрельникова? Надо будет попросить у Наты семейный альбом.

Арсений перешел к следующей статуе, когда где-то над головой раздался заливистый лай Грима. Над головой… странно.

…Винтовая лестница нашлась в самом центре павильона. Ажурная и невесомая, она обвивала поддерживающую потолок колонну. Прежде чем подняться наверх, Арсений посветил себе под ноги.

К лестнице вели две цепочки грязных следов. Первая, несомненно, принадлежала Гриму, а вот вторая… Арсений присел на корточки, всматриваясь. Эх, зря он не отпустил Грима сразу, как только услышал шаги! Иногда в их деле нужно сначала действовать, а уж потом рассуждать. Тогда бы не пришлось гадать, чьи это следы. Первая ошибка. А есть еще и вторая. Под ноги нужно было посмотреть сразу, а не глазеть на статуи и не затаптывать улики. Теперь хрен разберешь, что тут происходило до их с Гримом появления. Откуда явился этот загадочный визитер, куда ушел?.. Даже размер обуви не различить — все смазано, размыто. Впрочем, куда ушел, понять все-таки можно. Вот след от носка на мраморной ступеньке, а Грим заходится раздраженным лаем где-то наверху. Теперь уже можно не спешить, если бы пес кого-нибудь поймал, там, на втором этаже, сейчас было бы тихо.

Грим ждал его на входе. При появлении Арсения он расстроенно рыкнул, осторожно, но крепко сжал челюсти на запястье, потянул куда-то в темноту.

— Грим, подожди! Дай осмотреться! — Арсений включил фонарик.

Обсерватория! Вот куда они попали — в обсерваторию Наты. Как-то не так представлял себе Арсений телескоп. В его понимании телескоп — это такая подзорная труба на треноге. А тут настоящая махина! И не понять даже, с какой стороны к ней подступиться и куда смотреть, чтобы разглядеть, есть ли жизнь на Марсе. Рядом с махиной — рабочий стол, большой, красивый, совершенно пустой. Дорогое кожаное кресло на колесиках небрежно отодвинуто к стене. Сразу видно, что хозяйка всего этого научного великолепия давно не появлялась в своих владениях, если вообще когда-нибудь появлялась. Уж больно здесь все нежилое и бездушное, вот, может, только старинная этажерка с книгами вносит нотку уюта. Арсений пробежался пальцами по корешкам книг, нарисовал загогулину в пыли на рабочем столе. Если в сам павильон обитатели поместья еще иногда заглядывали, то здесь, наверху, царило запустение. Обсерватория Наты при всем своем величии и масштабности была похожа на заброшенный старый чердак. Точно в подтверждение мыслей Арсения, Грим громко, совсем по-человечески, чихнул, и из-под его лап взмыло и заплясало в свете фонарика облачко пыли.

— Будь здоров! — Арсений уже собирался отойти от стола, когда рядом с собственной загогулиной увидел еще кое-что…

«Убирайся вон!» — Слова были написаны торопливо и размашисто. Буквы наползали одна на другую, так и норовили соскользнуть со стола. Вот и послание. Арсений задумчиво поскреб подбородок. Только вопрос — от призрака ли?

По крыше обсерватории хлестал дождь, от громкого «тарарам» ощущение, что находишься на чердаке, только усиливалось. Рядом, напоминая о себе, рыкнул Грим, потрусил куда-то к стене. Там обнаружилась небольшая незапертая дверца, ведущая на узкую, опоясывающую обсерваторию смотровую площадку. Здесь наверху ветер, казалось, усилился в разы. Ветви старого клена цеплялись за кованые перильца, дождь сек их косыми струями, обрывая листья, обламывая молодые побеги. На одном из таких листьев Арсений поскользнулся и едва не упал. Спасло ограждение, невысокое, но надежное с виду. Так же, как клен, он ухватился за перила, посмотрел вниз. Высоко! Упадешь — костей не соберешь. Значит, тот, за кем гнался Грим, не мог просто спрыгнуть, значит, должен быть еще один выход.

Выход нашелся с противоположной стороны купола. Вниз, оплетая одну из колонн павильона, спускалась винтовая лестница. Когда-то выкрашенная в белый цвет, а сейчас облезшая, с проступившей ржавчиной. Вход на лестницу преграждала решетчатая дверь. И эта дверь была заперта. Арсений подергал за ржавые прутья, попытался дотянуться до лестницы, держась одной рукой за перила, — ничего не вышло. Тот, кто воспользовался этой лестницей, не оставил ему ни единого шанса.

Арсений тихо выругался. Словно в ответ небо разразилось раскатом грома, а кленовая ветка плетью ударила по лицу. Щеку обожгло болью. Горячие капли крови смешались с холодными дождевыми. Арсений стер их рукавом, обернулся к замершему у самого края площадки Гриму:

— Все, пойдем, друг. Нам здесь больше нечего делать.

Грим согласно рыкнул, первым прыгнул в черный провал двери. Арсений шагнул следом.

Что бы там ни думала Ната, его миссия в этом доме, скорее всего, подошла к концу. Он почти уверен, что виновника своих бед ей нужно искать среди живых, а не среди мертвых, но, чтобы убедиться в этом окончательно, нужно довести дело до конца. Флейта привычно легла в ладонь, Арсений улыбнулся ей, как давнему другу…

* * *

Мальчишка… Крысолов оставался в доме недолго, ограничился беглым осмотром. Может, особенным своим охотничьим чутьем почуял, что искать Савву нужно в парке, а не здесь. Пусть бы так! Пусть бы хоть в доме не было ничего такого, от чего невозможно уснуть и хочется без конца оглядываться по сторонам. Она устала. Столько лет жить с этим тяжким грузом, одновременно ждать и бояться, что когда-нибудь ее тайна будет раскрыта.

Дождь, неистовый и, казалось, вечный, бился в запертое окно с такой силой, что дребезжали стекла. А там, под дождем, в мутном свете фонаря стояли двое: Крысолов и его адский пес. Ната поежилась, щелкнула зажигалкой, прикуривая уже которую по счету сигарету. Завтра Зинаида непременно станет ругаться, когда увидит, сколько она выкурила. Да бог с ним — с завтрашним днем! Ей бы сегодняшнюю ночь пережить…

Пока Ната прикуривала, Крысолов исчез.

— Вот и посмотрим, — сказала она, выпуская облачко дыма. — Слышишь, Савва?! Я не сдамся без боя, ты меня знаешь!

Желание обернуться и заглянуть в черные глаза мертвого мужа было сильным, но Ната себя поборола. Ей не впервой. Она справится.

Свет погас внезапно. Хрустальная люстра беспомощно мигнула, и дом погрузился во тьму. Страшную, кромешную, наполненную особенной, неведомой обычному человеку жизнью.

— Пробки! Надо сказать Акиму, чтобы перепроверил. — Собственный голос показался Нате слабым и испуганным. Страх в ее нынешнем положении недопустимая роскошь. Ей нельзя бояться, у нее просто нет на это права. Сейчас придет Марта и принесет свечи.

Секунды складывались в минуты, а внучка все не шла. Глаза уже начали привыкать к темноте, а в сердце росла тревога. Про мобильный телефон Ната вспомнила, когда нервы, и без того расшатанные происходящим, были уже натянуты до предела.

Телефон Марты молчал, так же как молчал и телефон Акима. А больше звонить некому, она всех отослала. Оставила только Акима, да и то лишь потому, что ему некуда идти. Может, Марта уехала? Обиделась и решила показать характер? Пусть лучше так. Нужно было сразу отправить ее обратно в город, как только приехал этот… Крысолов. Девочке здесь нечего делать, особенно сейчас, в темноте. Ната отшвырнула бесполезный телефон, в последний раз затянулась уже догоревшей почти дотла сигаретой, снова подкатила коляску к окну.

Снаружи бушевала гроза. От раскатов грома закладывало уши, а от вспышек молний уже рябило в глазах. Не нужно смотреть, не нужно слушать. Ей надо только дождаться возвращения мальчишки, чтобы услышать его вердикт. Вердикт или свой смертный приговор — это уж как повезет. Она везучая. Она продержалась дольше всех остальных, сумела выжить и победить того, кого победить почти нереально. Дай бог, чтобы та битва была последней, чтобы не пришлось снова сражаться с собственными страхами и призраками из прошлого.

Из раздумий Нату вывел тихий, едва различимый шорох. Кто-то шел — или скорее крался? — по коридору. Легкая, осторожная поступь, тихое поскрипывание паркета… Чудится?..

— Марта? Марта, это ты? — Ната развернулась спиной к окну, слезящимися от напряжения глазами уставилась в черный проем двери.

Скрип-скрип… Уже и шагов не слышно, только это поскрипывание. Может, и нет никого, может, просто рассохся паркет, а она, старая дура, выдумывает себе бог весть что.

— Марта! — Голос громкий и требовательный. Чего ей стоит держать себя в руках, никто не узнает. Несгибаемая Ната, ослепительная Урания! Она всегда такой была и такой останется.

— Урания… — не то шорох, не то шепот, а может, и вовсе завывание ветра. — Уже скоро…

Чудится! В таком месте в эту грозу примерещиться может что угодно.

— К черту! — Серебряная зажигалка подпрыгивает в дрожащих руках, сигареты одна за другой падают на ковер. Иногда собственные демоны в разы страшнее демонов внешних. Вот их бы обуздать!

Синий огонек пламени наконец перепрыгивает с зажигалки на сигарету, успокаивающе потрескивает. Горький табачный дым выбивает из горла кашель. К черту!

Шаги уже совсем близко, и черная тень на пороге гостиной. Стоит, ждет приглашения.

— Ну, входи же! — Слова слетают с губ вместе с дымным облачком. — Я так давно тебя жду.

…Звук, странный, потусторонний, вплетается в слова, превращает их в песню. Флейта. Там, в бушующем за окном ненастье, какой-то сумасшедший музыкант взялся играть на флейте. Мелодия незнакомая и знакомая одновременно, тревожная, вынимающая душу. И даже дождь аккомпанирует невидимому музыканту, и даже гром стихает, чтобы можно было слушать и наслаждаться.

Тень на пороге покачивается из стороны в сторону, точно загипнотизированная. Тень тоже слушает флейту.

— Кто ты? — Ей уже не страшно. Как же можно бояться, когда где-то совсем рядом рождается такое чудо?! — Ну же!

Ответом ей становится не то стон, не то вздох, незваный гость растворяется в темноте, где-то в глубине дома хлопает дверь…

Наваждение закончилось внезапно, оборвалось грубой и настойчивой телефонной трелью.

— Хозяйка? — В до сипоты прокуренном голосе Акима слышалась тревога. — Что-то случилось?

Он почти никогда не называл ее по имени, всегда только хозяйкой. Нату это одновременно и раздражало, и обижало, но спорить с Акимом не было смысла. На все ее упреки он отвечал неизменное: «Как тебе будет угодно, хозяйка». А она так до сих пор и не смогла понять, чего в этом слове больше — горечи или насмешки.

— Где ты был? — Облегчение разлилось по телу теплой волной, больше она не одна во вселенной. Верный Аким где-то рядом.

— В подвале. Запускал генератор. Там неполадки, пришлось повозиться.

— А трубку почему не брал?

— Звонок на вибрации, не услышал. — Аким, как всегда, был немногословен, но эта его немногословность успокаивала.

— Починил?

— Секунду! — В трубке что-то щелкнуло, и вслед за этим люстра под потолком зажглась нестерпимо ярким светом.

Ната прикрыла глаза ладонью, впервые за этот долгий вечер вздохнула полной грудью. Сердце тут же отозвалось уже привычной болью.

— Горит? — просипела трубка голосом Акима.

Ната открыла глаза, обвела взглядом гостиную. Свет теперь горел не только в доме, но и в парке. Оранжевыми шарами зажглись вдоль аллей фонари, гигантским белым подсвечником вспыхнул павильон. Нате казалось, что она даже видит черные силуэты статуй.

— Горит, — бросила она в трубку, отворачиваясь от окна. — Спасибо, Аким.

— Всегда рад стараться, хозяйка! — И снова не понять, чего больше в этих словах: насмешки или собачьей преданности. — Тебе что-нибудь нужно?

А ведь, пожалуй, и нужно! Аким из тех немногих, кому она может доверять. Не до конца, но все же.

— Марта не берет трубку. Ты мог бы посмотреть, что с ней?

— Она у себя? — А вот сейчас ни насмешки, ни подобострастия — одно лишь беспокойство. Как бы ей самой хотелось любить свою девочку той же светлой и незамутненной любовью, какой любят ее Аким и Зинаида! Хотелось бы, но — увы. С черной кровью всегда нужно быть настороже…

— Была у себя, а сейчас не знаю. Может, уехала в город.

— Я сначала проверю ее машину, а потом поднимусь на второй этаж.

— Аким! У меня гость. — Из-за всех этих неприятностей со светом она почти забыла про Крысолова. — Молодой человек с собакой. Возможно, ты увидишь его в парке.

— В парке? В такую погоду? Он в своем уме?

— Да, он в своем уме, Аким, — бросила Ната в трубку, а мысленно добавила: «Мне хочется в это верить». — Найди Марту.

Гроза закончилась внезапно, как это обычно и бывает с летними грозами. В небе в последний раз громыхнуло, окно в последний раз лизнули крупные капли, и истерзанный непогодой парк погрузился в умиротворяющий покой. Ната распахнула створки окна, впуская в гостиную свежий, пахнущий озоном воздух. Вот и миновала еще одна гроза. Гроза миновала, и она до сих пор жива. Есть повод для радости…

Сонную тишину дома разбудили тяжелые шаги. Странно. Походка Акима по-стариковски шаркающая, у Марты каблуки, Крысолов ходит почти неслышно. Еще один незваный гость?..

Первым в гостиную ворвался пес, мокрый от лап до кончика хвоста. Он бросил изучающий взгляд на Нату и присел на полу у самого края белого ковра. Умный пес, понимает толк в дорогих вещах. Следом вошел его хозяин…

Крысолов был таким же мокрым и грязным, как и его собака. С куртки на паркет стекали серые струи воды, но Нату больше не заботила чистота. Теперь она понимала, почему так изменилась его поступь — на плече Крысолова небрежно, точно большая тряпичная кукла, лежала Марта. Мокрые волосы занавешивали ей лицо, а на беспомощно болтающейся руке тихо позвякивали серебряные браслеты.

— Я думаю, нужно вызвать «Скорую». — Крысолов огляделся и, как был, в грязных ботинках, прошел к дивану, осторожно уложил на него Марту.

— Что с ней? — От сдавившей сердце боли стало тяжело дышать. Ната нашарила в кармане пузырек с лекарством. — Где вы ее нашли?

— Снаружи, перед домом. — Крысолов отвел в сторону волосы, встревоженно всмотрелся в бледное лицо Марты.

— А что она делала на улице в такую погоду? — Ната проглотила сразу две таблетки, подкатила коляску к дивану.

— Не знаю. — Крысолов пожал плечами, небрежно стряхнул на пол насквозь мокрую куртку, коснулся ладонью лба Марты. — Мы как раз возвращались, когда увидели ее на подъездной дорожке. Мне кажется, она подвернула ногу. — Он снял с ноги Марты туфлю, сначала задумчиво посмотрел на сломанный каблук, потом изучил распухшую лодыжку.

— Она без сознания? — Ната коснулась спутанных волос внучки и тут же убрала руку. — Почему она без сознания?

— Я видел, как она упала. — Жест Наты не остался незамеченным, Крысолов едва заметно нахмурился. — Думаю, она зацепилась за что-то каблуком и ударилась головой о бордюр. — Он бесцеремонно, по-хозяйски, подсунул ладонь под затылок Марты, кивнул каким-то своим мыслям. — Всего лишь шишка, крови нет. Наверное, сотрясение, но я не спец в таких делах. Врачи скажут точнее.

Пес, которому, наверное, надоело сидеть без дела, громко фыркнул и встряхнулся. Ната рассеянно посмотрела на манжету своей некогда белоснежной, а сейчас заляпанной грязью блузы, потянулась за сигаретой. Сейчас, когда лично ей ничто не угрожало, она растерялась. Одно дело — бороться за свою жизнь, и совсем другое — сражаться за жизнь родного человека, пусть даже такого, как Марта. Что она, черт возьми, делала в парке?..

— Мне кажется, вам не стоит больше курить. — На руку с портсигаром предупреждающе легла ладонь Крысолова. Ната думала, что, проведя столько времени под проливным дождем, он продрог до костей, но кожа его оказалась горячей. — Все будет хорошо. — Крысолов убрал руку, перевел внимательный взгляд с нее на Марту. — Я думаю, с ней не случилось ничего дурного.

Точно в подтверждение его слов, девушка открыла глаза и, еще не придя в себя окончательно, попыталась сесть.

— Вот, что я говорил! — Крысолов улыбнулся кривоватой, совсем невеселой улыбкой.

— Что ты говорил? — спросила Марта, потирая шишку на затылке. — Что я здесь делаю?

— Я говорил, что с тобой все будет в порядке. — Он смотрел на Марту внимательно и настороженно. Эта настороженность никак не вязалась с его недавним оптимизмом. — Ты упала и ударилась головой. Возможно, у тебя легкое сотрясение мозга. Все будет хорошо, но лучше показаться врачу.

— А где я упала? — Марта села, стащила с себя мокрый кардиган, оставшись в одной лишь футболке.

— В парке. Ты упала в парке. — Крысолов подхватил ее кардиган и свою куртку, аккуратно развесил на спинках стульев. — Кстати, что ты делала в парке? — спросил он, не оборачиваясь, и Ната затаила дыхание в ожидании ответа.

Марта молчала долго, подозрительно долго. То ли вспоминала, то ли решала, как уйти от ответа. Наконец с ее лица исчезла удивленная растерянность.

— Свет погас. — Ее голос звучал спокойно и уверенно. — Свет погас во всем доме.

— И что? — спросил Крысолов, чуть приподняв одну бровь.

— Я попробовала дозвониться Акиму, но он не брал трубку, поэтому я решила сбегать к нему сама.

— Кто такой Аким? — Теперь Крысолов смотрел не на Марту, а на Нату. — Помнится, вы говорили, что в доме никого больше нет.

— Аким — наш садовник. У него золотые руки, поэтому, если у кого-то что-то ломается, все бегут к нему. — Ната отложила портсигар. — И он не живет в доме.

— А где в таком случае он живет?

— В гостевом домике. Это неподалеку, в парке.

— Значит, в парке? — Крысолов кивнул, погладил поднырнувшего ему под ладонь пса. — И зачем тебе было идти к Акиму в такой дождь? — он снова посмотрел на Марту.

— Это допрос? — Ей не понравился его вопрос. Никому не нравятся неудобные вопросы.

— Если не хочешь, не отвечай. — Крысолов равнодушно пожал плечами, из кармана джинсов достал какой-то пузырек, высыпал на ладонь едва ли не десяток таблеток, проглотил, не запивая, неспешно протер краем рубашки свои дурацкие желтые очки, нацепил их на нос и мгновенно стал похож на паяца.

Ната брезгливо поморщилась. Если бы она знала, что мальчишка — наркоман… Как можно доверить семейные тайны человеку, который зависит от таблеток!

— Ну почему же! — Марта следила за его манипуляциями с откровенно брезгливым выражением. Наверное, в этот самый момент она, так же как и сама Ната, вспоминала Макса. Своего непутевого, уже несколько месяцев как мертвого двоюродного брата, который тоже не умел жить без таблеток. — Я скажу! Я ходила к Акиму, потому что в этом доме только он может починить все что угодно. Я думала, что грозой выбило пробки, хотела попросить, чтобы он посмотрел.

— Генератор. Дело было не в пробках, а в генераторе, Марта. Ветром где-то оборвало провода, а генератор забарахлил, пришлось повозиться.

Они, все втроем, дружно обернулись на голос. Аким стоял на пороге гостиной, через его левую руку был аккуратно переброшен потемневший от воды дождевик.

— Хозяйка, я вижу, моя помощь уже не нужна. — Аким смотрел на Нату незабудково-синими глазами. Эти глаза казались единственно живыми на его старом, изборожденном глубокими морщинами лице. — Девочка, с тобой все в порядке? — В сиплом голосе прибавилось тепла, когда старик обернулся к Марте.

— Да, Аким, спасибо. — Она бодро улыбнулась. Ната прикрыла глаза. По части лжи и лицедейства ее внучка могла дать фору даже ей. — Я просто упала и подвернула ногу. Вот! — Девушка вытянула перед собой ногу. Правая лодыжка и в самом деле распухла. Похоже, без врача не обойтись. — Шла к тебе и упала.

— Ты должна быть осторожнее, Марта. — Аким покачал головой, а потом деловито добавил: — Нужно приложить лед, я сейчас принесу.

Он ушел, не дожидаясь разрешения. Ната невесело усмехнулась. Похоже, в этом доме права хозяйки у нее только формальные. Ладно, думать сейчас нужно совсем о другом.

— Марта, как ты себя чувствуешь? — спросила она, рассматривая грязь на своих манжетах.

— Уже хорошо, Ната. Спасибо.

— В таком случае, я надеюсь, тебе не составит труда перейти в библиотеку, нам с Арсением нужно кое-что обсудить.

А вот сейчас девочка выдержала удар достойно. Молча кивнула, так же молча встала с дивана, наступив на травмированную ногу, лишь едва заметно поморщилась.

— Я помогу. — Крысолов галантно подхватил ее под локоть.

— Спасибо, я сама. — Марта вежливо, но холодно отстранилась. — Ты нужен Нате, а я могу дойти до библиотеки и без посторонней помощи.

— Как скажешь. — Крысолов привычно пожал плечами, но даже желтые стекла шутовских очков не смогли скрыть досаду в его взгляде.

Творец, 1923 год (Эвтерпа)

Он все-таки купил ей рубиновый браслет. Не сразу, не за деньги, вырученные от продажи портрета мертвой Амели. Ему понадобилось долгих четыре года, чтобы встать на ноги и почувствовать уверенность в своих силах.

Лучше бы не покупал… Сменив незатейливый, но полный жизни гранатовый браслет на сияющий мертвым светом рубиновый, Адели тоже изменилась. Она больше не желала быть его музой, не хотела позировать часами, как это случалось раньше, она даже не пришла на его самую первую, самую важную выставку. Адели хотела одного — денег! Денег и той яркой мишуры, которую можно на них купить. Платья, перчатки, украшения, рюшечки-побрякушечки, мертвый рубиновый браслет… Его страстная, неуемная Эвтерпа куда-то исчезла, уступив место жадной и ненасытной фурии.

Теперь, когда в кармане у Саввы было не пять франков, а куда как больше, когда холодную мансарду сменили благоустроенные апартаменты, когда в «Ротонде» он мог заказать все что угодно и не делать мучительного выбора между сигаретой и чашкой кофе, он чувствовал себя несчастным. Из его жизни снова ушел свет. Адели, его неугомонная Эвтерпа, медленно, каплю за каплей, выпивала из него душу.

Савва сначала захандрил, а потом и вовсе заболел. В бреду и лихорадке он провалялся больше недели, а когда наконец пришел в себя, Адели не было рядом. Он, ничтожный, измученный болезнью, нашел свою ветреную музу в объятиях другого мужчины…

Наверное, Савва смолчал бы, вернулся в постель и сделал вид, что ничего не заметил. Он мог простить Адели измену, но не смог простить поругания своего труда. Эти двое, голые, рычащие, необузданные, предавались похоти в его мастерской, на его разбросанных, измятых и истерзанных картинах.

Нож для разрезания холста сам лег в ладонь, призывно сверкнул идеально отточенным лезвием. Нож жаждал крови едва ли не больше, чем сам Савва. Он вошел в беззащитную спину соперника с довольным чавканьем. Раз, еще раз…

Когда капли крови, такие же прозрачные и яркие, как рубины в ее любимом браслете, упали на белоснежную грудь Адели, она не закричала, лишь по-кошачьи выгнула спину. Музы бывают так хитры и изворотливы!

— Савва! — На протянутой в просительном жесте руке жадно сверкнули рубины. — Как же я люблю тебя вот таким! Ты помнишь, как умирала Амели? Ты помнишь, какая ночь была у нас с тобой после ее смерти! Я скучала по таким ночам. Иди ко мне…

Слова, сочащиеся сладким ядом, призывно приоткрытые губы, покрывало черных волос на мраморно-белых плечах, соленый привкус крови во рту. Его беспечная муза снова излучала волшебный свет, вдохновляла и заставляла сходить с ума. Если заменить бездушный рубиновый браслет на тот, самый первый, гранатовый, если успеть поймать вот этот ускользающий закатный луч и найти в себе силы встать к холсту…

— Иди ко мне, моя любовь! Согрей меня!

Голос обещает блаженство, рубиновый браслет гипнотизирует, а от разливающегося по мастерской света голова идет кругом. За этот свет Савва готов простить своей Эвтерпе все. Он уже простил…

Эвтерпа, его муза. Ее тело такое жаркое, что больно касаться руками. И жадные, до крови, поцелуи. В ее глазах отражение его собственного безумия. А в занесенной руке его нож… Коварная, коварная муза, посмевшая поднять руку на своего творца.

…Жизнь покидала тело Адели медленно, утекала теплом из онемевших рук, выпивала краски из истерзанных поцелуями губ, гасила свет в удивленно распахнутых глазах. Тогда, четыре года назад, в темной подворотне Савва не успел рассмотреть, как это бывает, как жизнь уступает место вечности, но сейчас время было на его стороне. Он гладил свою музу по выцветающей щеке, жадно ловил губами последний вздох, впитывал в себя тот свет, который подарила ему ее смерть.

В себя Савва пришел только ночью. В темной мастерской, среди залитых кровью картин, в объятиях своей мертвой музы. Тело бил озноб то ли от совершенного злодеяния, то ли от вновь начавшейся лихорадки, но голова работала удивительно ясно. Пришло время сказать прошлой жизни «прощай». Прошлой жизни, прошлым музам, Парижу. Смерть Адели ему с рук не сойдет, нужно бежать.

Савва собирался быстро, несмотря на лихорадку и чудовищную слабость. Деньги, драгоценности Адели, документы, картины и наброски Амедео, кое-что из своих работ, только то, что можно уложить в дорожную сумку. Все, он готов к переменам! Осталась лишь самая малость…

Оранжевые язычки пламени радостно лизнули холст, сердце сжалось от боли, рука со свечой дрогнула. Уничтожение собственных картин — почти детоубийство. Но по-другому никак. Огонь — самый лучший сообщник, огонь сотрет улики, лица, воспоминания. Огонь оставит после себя лишь два до неузнаваемости обгоревших тела. Если все сложится удачно, его даже не станут искать. Возможно, в «Ротонде» кто-нибудь из друзей-художников поднимет в его память рюмку полынной настойки, наверняка кто-нибудь обрадуется его безвременной кончине, вероятно, его картины вырастут в цене, как некогда выросли в цене картины несчастного Амедео. Жаль только, что он, Савва, этого не увидит…

* * *

Ната заговорила не сразу, выждала, когда хлопнет дверь библиотеки.

— У вас есть для меня какая-нибудь информация? — спросила она, всматриваясь в темноту за окном.

— Не так много, как вам хотелось бы. — Крысолов вернулся к дивану, устало откинулся на спинку стула. — Но одно я могу сказать наверняка: в вашем доме нет никаких призраков.

— А в павильоне? Вы были в павильоне?

— Был. — Он кивнул. — Там тоже все чисто.

Затаившаяся на задворках памяти черная тень снова всплыла перед внутренним взором. Эта тень совершенно точно не была галлюцинацией.

— Вы в этом абсолютно уверены? Вы сделали все, что должны были сделать?

— Я сделал все, и даже больше. Я играл на флейте…

Он играл на флейте! Самонадеянный мальчишка, начитавшийся всяких шаманских книжек и возомнивший себя бог весть кем!

— Господи! Да при чем тут ваша флейта? — Как ни старалась Ната, но скрыть раздражения ей не удалось.

— Как вы думаете, почему меня называют Крысоловом? — Его совсем не обидело ее раздражение, возможно, даже развеселило.

— Я не привыкла задумываться над такими… над такими глупыми вопросами.

— Есть такая сказка, вы должны ее знать, в ней Крысолов играл на дудочке, и все крысы сбегались на ее звук. Моя флейта — это что-то вроде дудочки Крысолова. Когда я играю, ни один призрак не может пройти мимо. В вашем парке я играл на флейте. Долго играл…

— А радиус действия? — Ната сцепила пальцы. — У этой вашей флейты есть радиус действия?

— Есть. — Крысолов кивнул. — Уверяю вас, ни один призрак не сумел бы проигнорировать мой призыв.

— Даже если это очень сильный и очень хитрый призрак?

— Совершенно верно. Ната, а теперь могу я задать вам один вопрос?

— Задавайте. — Она сама не знала, радоваться ей или печалиться. С этим еще предстояло разобраться, но не сейчас.

— Вы абсолютно уверены в своих близких?

Вот он — еще один неудобный вопрос! Если бы Ната была абсолютно уверена, стала бы она затевать все это, стала бы вмешивать в свои дела совершенно постороннего человека!

— Я не уверена даже в себе, — сказала она наконец. — А почему вы спрашиваете?

— В таком случае еще один вопрос, вы говорили, что павильон не запирается, а как насчет обсерватории?

Обсерватория… Ненавистная и одновременно такая притягательная, как Савва. Проклятое место, гиблое. Сначала Светлана, слабая, нежная, как цветок, несмотря на отсутствие кровных уз, все равно родная. Доченька… Светлана бросилась с крыши павильона в далеком восемьдесят пятом, оставив на руках приемной матери своих трехлетних близнецов — Эдика и Веру. Неправильная, нелепая смерть, ставшая спусковым крючком. Сначала Светлана, потом Тамара и Юлия. Тогда, в восемьдесят пятом, он забрал с собой всех ее дочерей, а сейчас взялся за внуков. Макс стал первым. Кто следующий?

Говорить было тяжело, но Ната себя заставила. В душе еще жила робкая надежда, что этот самоуверенный мальчишка сможет ей помочь.

— В тысяча девятьсот восемьдесят пятом году моя приемная дочь Светлана свела счеты с жизнью, бросившись со смотровой площадки павильона. Именно тогда я решила его снести, но он мне не позволил.

— Ваш к тому времени уже мертвый муж? — В голосе Крысолова не было ни насмешки, ни любопытства, только сухой профессиональный интерес.

— Да, мой к тому времени уже мертвый муж. — Ната кивнула. — После гибели Светы я решила снести павильон. Строители уже почти разобрали крыльцо, когда случилась еще одна трагедия. Моя вторая приемная дочь Тамара погибла на конной прогулке.

— Несчастный случай? — Крысолов приподнял одну бровь.

— Во всяком случае, тогда я так думала. Тома любила лошадей, с раннего детства занималась в конноспортивной школе. Лошадь понесла, Тома упала и ударилась затылком об угол уже почти разобранного крыльца. Она умерла мгновенно, мы не успели ничего предпринять. Снова павильон, понимаете?

Вместо ответа он лишь кивнул.

— У Томы осталось трое малолетних детей. Я оформила опеку.

— А что мужья? У ваших приемных дочерей ведь были мужья?

— С мужьями не сложилось! — Ната досадливо взмахнула рукой. — Вы еще слишком молоды, чтобы это понять, но найти хорошего мужа во все времена было сложно. Моим девочкам не повезло. Их дети остались круглыми сиротами, а у меня оказалось пять ребятишек на руках. Но речь сейчас не о том, как мне было тяжело, речь о другом. Полгода я не занималась павильоном, сами понимаете, мне было не до того, но время все лечит. Пришел час, и я поняла, как сильно ненавижу место, повинное в смерти моих детей. Я снова позвала строителей… В тот день, когда они приступили к демонтажу, моя родная дочь Юлия утонула в парковом пруду.

— Я не видел в парке никакого пруда. — Крысолов погладил своего пса, и тот согласно рыкнул, точно подтверждая слова хозяина.

— Я велела его засыпать. — Слова приходилось выдавливать из себя силой. Для матери нет страшнее муки, чем рассказывать о смерти своих детей. — Пруд засыпали сразу после похорон Юлии.

— А павильон?

— А павильон… Аким восстановил все, что разрушили строители, заново заложил крыльцо, оштукатурил стены. Это трудно объяснить, мне нужно было потерять всех своих детей, чтобы поверить. Савва всегда по-особенному относился к павильону. Знаете, как он его называл? Последний приют мертвых муз. Даже после смерти он не желал, чтобы покой его муз тревожили.

— Не желал до такой степени, что убил собственных дочерей?

— Родными по крови Савве были только Томочка и Света. Юлия — моя дочь от первого брака. Но речь сейчас не о кровных узах. Для Саввы не имели значения живые люди, только музы, эти бездушные куски мрамора. А я посмела нарушить их покой…

— После того как вы восстановили павильон, смерти прекратились? — Крысолов сосредоточенно потер переносицу.

— Да, до недавнего времени. Несколько месяцев назад на смотровой площадке обсерватории повесился Максим, мой приемный внук. Его нашла утром наша домработница Зинаида.

Воспитанный мальчик сказал бы «соболезную», но Крысолов не был воспитанным мальчиком, поэтому спросил:

— Перед тем как погиб ваш внук, в павильоне проводили какие-то работы?

— Нет! — От одной только мысли о том, что этот кошмар может повториться, по спине побежала струйка пота. — Я запретила! Все знали мой запрет, никто бы не посмел их тревожить. Уже после смерти Максима я велела повесить замок на дверь, ведущую в обсерваторию. От греха подальше.

Пес у ног Крысолова вдруг угрожающе зарычал. Мальчишка успокаивающе погладил его по голове, подошел к настежь распахнутому окну, внимательно всмотрелся в темноту и только потом заговорил:

— Вы сами себе противоречите, Ната. Если на сей раз павильон никто не трогал, то у призрака, какого угодно призрака, не было причин для беспокойства.

— Вы мне не верите. — Она не спрашивала, она констатировала факт. Столько времени потрачено впустую…

— Я вам верю, но себе я верю тоже. Нет призраков! Нет ни в вашем доме, ни в парке, ни в павильоне. Вы должны искать не призрака, а реального человека. Возможно, кого-то из членов вашей семьи.

— Человека?! — Ната уже давно готовила себя к такой правде, но все равно оказалась не готова. — Вы хотите сказать, что кто-то из моих внуков?.. — она не договорила.

Прежде чем ответить, Крысолов закрыл окно.

— Кто-то был в павильоне до меня. И этот «кто-то» поднялся на второй этаж в обсерваторию, а оттуда спустился по наружной лестнице. Человек, а не призрак. Призраку ни к чему такие сложные маневры. Вы говорите, что заперли обсерваторию, но сегодня вечером она была открыта.

— Но зачем? Кто это мог быть?

— Я не знаю. — Он смотрел ей прямо в глаза, дерзко и с вызовом смотрел, а потом спросил: — Вы составили завещание, Ната?

Она могла не отвечать, любому другому она не ответила бы, но этому мальчишке, Крысолову, вдруг захотелось все рассказать.

— Вы думаете, дело в наследстве?

— Я думаю, что вы очень богатая женщина, Ната. Возможно, у вас есть фавориты, возможно, вы кого-то обидели…

Да, у нее были фавориты, да она кое-кого обидела, но разве можно за это убить?! Впрочем, о чем она?! Человек может убить просто так, без повода. Ей ли этого не знать…

— Приглядитесь к своему окружению, если посчитаете нужным, пересмотрите условия завещания. И будьте осторожны. Это единственный совет, который я могу дать вам, Ната.

— А если я попрошу вас о помощи? — Была в этом мальчишке сила, и совершенно немальчишеская мудрость тоже была, а ей сейчас, как никогда, нужна помощь.

— Я откажусь, — сказал он просто. — Поймите меня правильно, я не криминалист и не частный детектив, я не умею распутывать такие дела.

— Не умеете или не желаете? — спросила Ната, доставая из портсигара последнюю сигарету.

Если бы он солгал, она отпустила бы его с миром, но он сказал правду:

— Не желаю. Наймите хорошего сыщика, установите в доме камеры наблюдения. Это должно помочь.

Это не поможет. Ни камеры, ни сыщики, ни правоохранительные органы. Может, у Наты и нет дара предвидения, но одно она знает точно — разобраться в том, что творится в ее доме, может только Крысолов. И она сделает все возможное, чтобы он согласился. Не была бы она Натой Стрельниковой!

— Сколько я вам должна? — Она перешла к теме денег легко, без предварительных реверансов. В конце концов, это всего лишь бизнес, пусть и несколько экзотичный.

— Ста долларов будет вполне достаточно. — Крысолов ответил не задумываясь, значит, обдумал все заранее, до того как рассказать ей о своих изысканиях. — Это покроет расходы на дорогу и химчистку. — Он многозначительно посмотрел на свою грязную куртку. И, пожалуйста, Ната, наймите хорошего детектива. Это в ваших же интересах.

Глупый мальчишка! Видящий мир духов, но неспособный разобраться в людских душах. Значит, все-таки кто-то из близких. И она уже почти знает, почти уверена. Как горько, как страшно…

* * *

Голова гудела от усталости, мысли отзывались в ней набатным боем. Жалкие, ненужные, лишние мысли. Он правильно сделал, что отказался, но чего ему это стоило!

Арсений, прихрамывая, шел по анфиладе. После недавних гонок по пересеченной местности левая нога давала о себе знать. Может, есть смысл послушаться Селену и залечь в центр на курс реабилитации? Надо только разобраться с заказами, найти «окно» в своем более чем плотном графике.

Или и вовсе махнуть рукой на работу и улететь куда-нибудь на край земли, к Индийскому океану, например. Сколько лет он не был в отпуске? Да он вообще ни разу не отдыхал по-человечески за эти пять сумасшедших лет! Вылазки с Лысым на рыбалку не в счет. Рыбалка — это праздник для Лысого, но никак не для него.

Из-под двери библиотеки пробивалась оранжевая полоска света, вот только уверенности в том, что нордическая красавица Марта все еще там, у Арсения не было. Еще в гостиной Грим почувствовал кого-то за окном. Грим почувствовал, а сам Арсений даже успел услышать легкие удаляющиеся шаги. Было желание пустить Грима по следу, но он себя одернул. Зачем? Охота на людей — это не его профиль, со своими домочадцами несгибаемая Ната пусть разбирается сама, он сделал все, что от него зависело.

— Уже уходите? — Садовник вынырнул из темноты как чертик из табакерки. Неприятный тип: мрачный, болезненно худой, похожий на старого, битого жизнью стервятника. И еще кое-что… Арсений бросил быстрый взгляд поверх очков. Так и есть, над головой старика колыхалась метка, почти такая же, как у Марты…

— Да, мы уже решили с Натой все вопросы. — Арсений посторонился, давая садовнику дорогу. — А вы нашли лед?

— Нашел. — Старик повертел в руке непрозрачный пластиковый пакет. Долго же он его искал. И искал ли? Не он ли тот невидимка, что прятался за окном. Он или Марта? Кто из них двоих?

— Марта в библиотеке. — Арсений кивнул на закрытую дверь.

— Спасибо. — Садовник мрачно улыбнулся, взвесил пакет на ладони, точно собирался пришибить им Арсения. — Надеюсь, вы смогли помочь Наталье?

— В некотором роде. — Он пожал плечами, погладил нетерпеливо переминающегося с лапы на лапу Грима, повторил задумчиво: — В некотором роде.

Арсений уже сделал шаг к выходу, когда садовник больно сжал его локоть. Сила в его тщедушном на вид теле оказалась немереная.

— Он был настоящей сволочью. — По изборожденному морщинами лицу пробежала рябь. — Он сдох, но даже сейчас не оставляет Наталью в покое.

— Савва Стрельников? — Арсению была уже неинтересна эта история, но уйти просто так он не мог.

— Вы верите в ад? — вместо ответа вдруг спросил садовник.

— Нет. — Арсений мотнул головой, ухватил за ошейник насторожившегося Грима.

— А я верю. И еще, знаете, во что я хочу верить? В то, что в аду Савве Стрельникову приготовлено теплое местечко.

— Я вас понял. — Вообще-то, Арсений ровным счетом ничего не понял. Он хотел домой, хотел принять горячую ванну, переодеться в сухое, разжечь камин и посидеть перед ним часок-другой с бокалом белого вина. А все остальное, эти тайны мадридского двора, щедро приправленные всеобщим помешательством и рассказами о призраке Саввы Стрельникова, не касаются его никаким боком. Нет никакого призрака. Нет!

— Она вас о чем-то просила? Хозяйка? — Садовник разжал пальцы, в его сиплом голосе послышалась тоска. — Она просила, а вы отказались помочь?

А вот, кажется, и нашелся тот, кто подслушивал за окном…

— А вы уверены, что Ната одобрит этот разговор? — спросил Арсений холодно и, не оглядываясь, направился к двери.

— Вы не должны были ей отказывать, — послышалось вслед змеиное шипение.

— Ага, тебя забыл спросить, — буркнул он себе под нос и с силой хлопнул дверью.

Сумасшедшая семейка! Ната с ее откровенной неприязнью к единственной родной внучке. Марта с какой-то болезненной преданностью бабке. Садовник, забывающий про субординацию. Павильон с музами. Байки про призрака. Цепочка смертей… Вот эта цепочка, пожалуй, единственно значимый момент во всей истории. В поместье с дивным названием «Парнас» люди мрут как мухи, а его хозяйка, вместо того чтобы нанять хорошего детектива, гоняется за несуществующим призраком.

Уже на подходе к джипу Грим замер, угрожающе зарычал. Значит, почуял возле машины чужака. Арсений тяжело вздохнул, готовясь к еще одному неприятному разговору.

— Мне спустить пса с поводка или ты сама выйдешь? — спросил он устало.

— Сама. — От машины отделилась тень, нырнула под свет фонаря.

Марта! Почему-то он так и думал.

— Я хотела с тобой поговорить.

У него сегодня славный вечер, все хотят с ним поговорить.

— Говори. — Арсений потянул за ошейник, Грим послушно уселся у его ног.

— Это же все из-за Макса, да? — Она подошла так близко, что он смог почувствовать запах ее духов. — Ната считает, что Макса убили?

Еще одна любопытная версия. Про убийство внука Ната как раз ничего не говорила, зато слово «самоубийство» прозвучало очень четко.

— А его убили? — спросил Арсений. Ему бы не задавать вопросов, ему бы сесть за руль и предаться мечтам о горячей ванне, камине и белом вине, но как можно пройти мимо Снежной королевы! Особенно когда Снежная королева смотрит так просительно.

— Не знаю. — Марта тряхнула головой, и аромат духов стал чуть сильнее. — Я знаю только одно: в последнее время в нашем доме творится что-то неладное. Год назад Ната упала с лестницы, — Марта перешла на шепот. — Травма позвоночника. Ей сделали операцию, но не совсем удачно. Ходить она не сможет никогда.

— Несчастный случай. С пожилым человеком такое может запросто случиться. Оступилась, не удержалась…

— Речь идет о Нате, а не об абстрактном пожилом человеке! — В голосе Марты послышалась злость. — Ната — это кремень, она не оступается.

А вот с этим утверждением Арсений, пожалуй, мог бы согласиться. Даже сидя в инвалидной коляске, Ната производила впечатление твердо стоящего на ногах человека, как бы парадоксально это ни звучало.

— Я была в библиотеке, когда это случилось. Сначала я подумала, что бабушка без сознания, а потом она открыла глаза. Мне тогда показалось, что она испугалась.

— Я бы тоже испугался, если бы навернулся с лестницы. — Он не хотел хамить Снежной королеве, как-то само собой получилось.

— Ей было очень больно, ей даже кололи наркотики, чтобы обезболить. — Марта словно и не расслышала его сарказма. — Когда врач спросил, как она упала, Ната долго не отвечала.

— Думаешь, твою бабушку столкнули с лестницы?

— Я не знаю, что думать. Я знаю только одно: ради любого из нас она молча бы пожертвовать своей жизнью.

— Любой из вас — это любой из внуков?

— Да. Если Нату столкнул с лестницы кто-то из своих, она ни за что бы не стала об этом рассказывать.

— Хорошо, давай на секундочку предположим, что Нату столкнули с лестницы. Сразу напрашиваются два вопроса. Кто это сделал и с какой целью?

— Я не знаю наверняка, я могу только догадываться. — Марта встревоженно всматривалась в темноту за его спиной, словно боялась, что их разговор может кто-нибудь подслушать. Зря боялась, Грим бы уже давно учуял чужака. — Почти сразу после операции Ната вызвала к себе в больницу нотариуса. Мы почти уверены, что она переписала завещание. Странно, правда? Завещание было неизменным много лет, а теперь вот — пожалуйста.

— Вам были известны условия прежнего завещания?

Вот еще один факт, подтверждающий его догадку. Причина происходящего стара как мир — деньги. И искать виновного, как это ни прискорбно, нужно среди своих.

— Да. Не считая некоторых уже давно озвученных сумм, завещанных Акиму и Зинаиде, все остальное состояние должны были поделить поровну между шестью внуками.

— Теперь уже пятью, — сказал Арсений задумчиво.

— Да, после смерти Макса Ната снова переписала завещание.

— Ты думаешь, кто-то из внуков мог попытаться ускорить ход событий? — осторожно поинтересовался Арсений.

— Я не хочу так думать. — Марта снова мотнула головой, и его щеки коснулась прядь ее еще влажных волос. — И Ната, наверное, тоже не хочет, но если все-таки задуматься…

— Если задуматься, то после самоубийства твоего брата остальные наследники получат уже совершенно другие, гораздо большие суммы, — закончил за нее Арсений.

Вместо ответа Марта лишь кивнула.

— Не сходится, — сказал он после недолгих раздумий. — Даже если предположить, что кто-то из наследников пытается таким небезопасным способом устранить конкурентов и увеличить свою долю, то какой ему был смысл убивать Нату? В таком случае завещание так и осталось бы непереписанным и все получили бы наследство в равных долях. Логичнее сначала убрать конкурентов и уже только потом ее. А в случае если Ната видела того, кто столкнул ее с лестницы, но решила не выносить сор из избы, а тихо-мирно исключила его из завещания, убийство твоего кузена и вовсе становится бессмысленным. Злодею и так уже ничего не светит, его уже лишили наследства, и нет никакого смысла устранять конкурентов. Понимаешь, Марта?

— Да, наверное, ты прав. — Она снова смотрела в темноту за его спиной, влажная прядь волос прилипла к бледной щеке, и Арсений едва сдерживал желание коснуться ее рукой. Глупо! Глупо и опасно, потому что в этом доме каждый ведет свою собственную игру. Даже Марта… — Все это просто несчастные случаи, роковые совпадения, вот только… — она замолчала, так и не договорив.

— Ты что-то хотела сказать?

— Нет. Это так… глупости.

Арсений не знал, о чем она думала в этот момент, но уж точно не о глупостях. В глазах Марты был страх. Чего может бояться Снежная королева? Или кого? А впрочем, это уже не его проблемы и не его дело. Он отказал бабке, так какой смысл помогать внучке! В его деле нужно быть последовательным.

— Ну, глупости — это не мой профиль. — Он улыбнулся, щелкнул брелоком сигнализации. — Приятно было познакомиться, Марта!

Она ничего не ответила, даже не посмотрела в его сторону. Снежная королева о чем-то думала, и в ее снежных мыслях не было места простому Крысолову. Как хорошо, что все закончилось, что он больше никогда в жизни не увидит ни Марту, ни ее бабку. К черту работу! Сегодня ночью он будет греться у камина с бокалом белого вина и мечтать об Индийском океане!

Застоявшийся джип радостно взревел, сидящий на заднем сиденье Грим нетерпеливо рыкнул, положил морду на передние лапы.

— Домой, Гримушка! — сказал Арсений нарочито бодро. — Конец трудовым будням!

Автомобиль катился по темной аллее. Проезжая мимо павильона, Арсений не удержался, сбавил скорость. Яркий электрический свет выплескивался из павильона в темноту парка, разбавляя ее, делая чуть менее темной, чуть более прозрачной. В этой разбавленной темноте человеческая фигура была почти не заметна, если бы Арсений смотрел в этот момент на дорогу, а не на павильон, то не увидел бы ровным счетом ничего. А так… Темная фигура, не понять, мужская или женская, метнулась в глубину парка, растворилась в ночи. Не Марта и не садовник. Этим двоим так быстро до павильона не добраться. В таком случае кто? Ната сказала, что всех отослала. Всех ли?

Впереди, где-то совсем близко, громко взревел мотор — таинственный незнакомец спешным порядком уносил ноги. Арсений уже было втопил в пол педаль газа, но в самый последний момент передумал. Какой смысл гоняться неизвестно за кем?! Нужно быть последовательным.

— Домой, — повторил он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Нам тут больше делать нечего.

Творец, 1925 год (Каллиопа)

— Саввушка, а что ж ты щи пустые кушаешь? — На затылок легла мягкая рука, заскользила вниз по шее, царапнула кожу острыми ноготками. — Я вот сейчас тебе сметанки принесу.

Прасковья убрала руку, но вместо того чтобы сходить за обещанной сметанкой, с мечтательным вздохом присела на соседний стул. Пышная грудь ее аппетитно колыхнулась, и Савва тут же забыл и про щи, и про сметану.

Она была совершенно особенной — Прасковья Пирогова, его новая муза. Без нее в этой дикой, истерзанной Гражданской войной стране Савва не выжил бы, пропал бы непременно, сгорел в истовом и безрассудном огне перемен.

Сколько раз он уже пожалел, что поддался глупейшему душевному порыву, что благополучной Франции предпочел Россию, которую уже и вспоминал-то с трудом.

Отечество… Воздух отечества оказался горьким, пропитанным страхом и пороховым дымом. Савва, еще не до конца оправившийся от физического и душевного нездоровья, попал из огня да в полымя.

Родители умерли еще четыре года назад, отчий дом сгорел в горниле революции так же, как сгорело в огне прошлое Саввы. Жизнь нужно было начинать с нового листа. Не жить, а выживать, бороться за каждый прожитый день, кулаками доказывать свое право называться человеком. Если бы не драгоценности Адели, Савва непременно пропал бы еще в первые месяцы после возвращения. Рубиновый браслет ушел на то, чтобы выправить новые документы и новую биографию. Отныне он Савелий Стрельников, бывший красноармеец, грудью защищавший родину от вражеских интервентов, контуженый и чудом выживший. Отныне Париж останется в памяти лишь сладким сном. Савва готов смириться и измениться. Он привыкнет к новому миру и новому себе. Но как отказаться от мечты, от дела всей своей жизни?!

Савве повезло, когда от драгоценностей Адели остались только воспоминания, когда из всех сокровищ на дне истрепанной дорожной сумки уцелели лишь картины Амедео да пара его собственных работ, он нашел тех, кого искал, — единомышленников!

Наполовину содранная шпаной афиша звала на художественную выставку. Ассоциация художников революционной России! Господи, какое дикое, какое претенциозное название! В Париже он привык к изяществу форм и простоте изложения, но Москва — это, увы, не Париж. К черту революцию и к черту Россию! Он идет на выставку ХУДОЖНИКОВ! Он идет на встречу с судьбой!

Та выставка и вправду стала для Саввы судьбоносной. На ней он, последователь и истовый поклонник абстракционизма, понял, каких богов отныне следует восхвалять и какие картины писать, чтобы выжить.

Реализм! А еще лучше героический реализм! Вот его новая религия. И пусть душа противится и рвется обратно в мир текучих образов и размытых линий, он справится. Ему бы только найти свою музу…

Свою Каллиопу Савва нашел по голосу — сильному, глубокому, заставляющему забыть все на свете. Из распахнутого окошка лилось чарующее контральто:

Все это: и томный августовский вечер, и дивный голос неведомой певицы, и совпавшие с его болью щемящие строки — всколыхнуло в полумертвой душе Саввы что-то очень глубинное, давно забытое. Он влюбился в голос, еще не видя его хозяйку. Он готов был любить ее всякую: больную, хромую, рябую, но чувствовал, что его муза окажется настоящей красавицей.

Августовская ночь наступила быстро. Закатное солнце позолотило крыши домов и нырнуло в переулок, а Савва продолжал стоять у распахнутого настежь окошка, не обращая внимания ни на наползающую от реки сырость, ни на тонкий писк озверевших комаров. Он ждал, когда Фортуна снова явит ему свое расположение.

Занавеска на заветном окошке качнулась в тот самый момент, когда Савва, чертыхнувшись, прихлопнул самого наглого и ненасытного комара, и на подоконник легла женская рука.

— И что это вы тут стоите? — В чарующем голосе — любопытство и лишь самую малость страх. — Ждете кого-то?

— Жду. Я жду вас…

Его муза не была похожа на тех, прежних. Зрелая красота, рубенсовские формы, золото веснушек, россыпь не убранных в косу пшеничных волос. Опыт и сила сорокалетней женщины.

Ее звали Прасковья Пирогова. Дважды вдовая, но не потерявшая вкус к жизни, в свои сорок еще весьма интересная, безо всякой мужской поддержки ловко управляющаяся с двумя весьма прибыльными магазинами. Нэпманша, представительница той социальной прослойки, к которой простой люд испытывает одновременно и презрение, и зависть. Хозяйка островка спокойствия в бушующем вокруг безумном море.

О, что же это было за счастье — снова почувствовать давно забытое, почти утраченное! Вдохновение истовое, ненасытное, лишающее сна и спокойствия.

Прасковья, с ее славянской красотой и богатством форм, на картинах получалась настоящей богиней. И на тех, которые Савва показывал товарищам-ахрровцам, и на тех, которые не видел никто, кроме него и его музы. На первых Прасковья была строга и сосредоточенна, совершенно не идущую ей пролетарскую кумачовую косынку поправляла жестом решительным, отвергающим даже намек на женственность. На вторых из одежды на Прасковье оставалась лишь подаренная Саввой шелковая шаль цвета берлинской лазури, и лишенная пола грозная воительница по мановению кисти превращалась в роковую обольстительницу. Первые картины делали Савве Стрельникову имя и репутацию революционного художника, вторые грели душу и возвращали в то беззаботное прошлое, когда он был вечно голоден, но мог творить исключительно по зову сердца.

Они поженились в феврале. Прасковья желала венчаться, но Савва отказался, так же как отказался от пышного празднования в одном из модных московских ресторанов. Ветры перемен, казалось, усмирили свою силу, но особенным даром он уже чувствовал, что очень скоро затишье кончится и начнется новая буря. Так зачем же дразнить гусей, демонстрировать недружественному миру свои богатства?! Это как дорогая шелковая шаль, обвивающая пышные бедра его ненаглядной Каллиопы, это то, что нельзя показывать больше никому. Прасковья, у которой, кроме дара быть музой, не имелось больше никаких других даров, обиделась, но горевала недолго. Она была дивной — его муза, она не умела долго горевать.

* * *

Над вазочкой с вишневым вареньем с деловитым жужжанием кружили осы. Ната любила вишневое варенье с детства. Вот такое сладкое-сладкое, непременно с косточками. Зинаида сначала возмущалась — что это за варенье такое с косточками?! — но потом смирилась и специально для Наты варила вишню отдельно.

За месяц, прошедший с той памятной грозовой ночи, в размеренной жизни поместья, казалось, ничего не изменилось, но Ната знала: этот умиротворяющий, убаюкивающий покой — всего лишь затишье перед бурей. По ночам ей все чаще и чаще снились кошмары, в них она то убивала сама, то становилась жертвой убийства. Сны не пугали, не в ее правилах бояться неизбежного, она хотела разобраться! Хотела лицом к лицу встретиться с тем, кто с неспешным садизмом ломал ее жизнь.

Тот мальчик, Крысолов, сказал, что в поместье чисто. Ната хотела верить, но не могла. Страх, привычный, растворившийся в крови, уже давным-давно вытравил из сердца веру. Никому нельзя доверять — вот девиз, благодаря которому она до сих пор жива. Времени остается мало, и нужно распорядиться им с умом. Она не последует совету Крысолова, она поступит иначе — заставит этого самоуверенного мальчишку вступить в игру. Пусть даже это случится не сейчас, а после ее смерти…

И он вступит! В этом нет никакого сомнения. Мотивация — такое удивительное слово! Ей есть чем замотивировать Крысолова, есть что предложить в обмен на его услугу. Наверное, это будет интересно, может так статься, это окажется болезненно для многих, если не для всех, но она добьется правды. Жаль только, что увидеть развязку ей уже не доведется. Очень жаль…

— Хозяйка? — Аким зашел в гостиную незаметно. Несмотря на преклонные годы, походка у него была по-кошачьи мягкая. — Хозяйка, ты должна это увидеть.

Он смотрел на нее сверху вниз, щурился, словно от яркого солнца, но даже сквозь этот прищур Ната видела тревогу.

— Что еще? — Рука помимо воли потянулась к портсигару.

Аким ответил не сразу. Он молчал, а по его старому лицу, догоняя одна другую, пробегали тени.

Когда Ната прикуривала сигарету, руки почти не дрожали. Есть еще порох в пороховницах…

— Да не стой столбом! Помоги мне!

Аким кивнул, осторожно, стараясь не наступать на ковер, подошел к Нате, положил ладони на спинку инвалидного кресла. От его рук пахло свежескошенной травой и дешевым табаком. Ната прикрыла глаза, успокаиваясь, скомандовала:

— Вези!

…Это стояло в павильоне рядом с ведущей на второй этаж винтовой лестницей. Грубая холстина занавешивала это до самой земли, но Нате не нужно было видеть, чтобы понять, что под ней. В душе все еще теплилась слабая надежда… Если ничего не изменилось, если там, под пологом, все осталось как прежде, то ей нечего бояться.

— Ты уже видел? — Голос звучал почти спокойно, почти нормально.

Вместо ответа Аким кивнул, и в молчании его Ната прочла свой смертный приговор.

— Открывай! — велела она.

Он колебался. Даже когда его худая, похожая на птичью лапу ладонь потянулась к холстине, на лице читались сомнение и страх.

— Ну же, Аким! — Она должна это видеть! Теперь она просто не сможет жить, если не увидит.

Холстина поползла вниз с тихим шелестом. Наверное, с таким вот страшным звуком гадюка сбрасывает старую шкуру… Ната, непобедимая и неустрашимая Ната крепко зажмурилась.

Вот так бы и сидеть до конца дней с закрытыми глазами. Только бы не видеть, только бы не верить, что пришел и ее черед.

…Мраморная муза смотрела на Нату ее собственными глазами, со снисходительной небрежностью улыбалась ее собственной улыбкой, ее собственными губами зачитывала ей смертный приговор. Ее каменное воплощение было полностью готово, от игривого завитка волос на виске до крохотной складочки на мраморном хитоне. Как такое могло случиться?! Ведь тот, кто задумал эту проклятую статую, сошел в ад, так и не завершив начатое. Она хорошо запомнила, она видела все своими собственными глазами тридцать лет назад.

От статуи не должно было остаться ничего, кроме воспоминаний, но вот же она! Живая, едва ли не живее ее самой! Как так случилось, что прошлое воскресло, обрело мраморную плоть, заняло уготованный ему пьедестал?

— Савва! — Крик ярости взмыл под потолок, просыпался на плиты павильона издевательским смехом мертвых, но таких живых муз. «Ты теперь одна из нас, Урания! Ты теперь тоже мертвая…»

Чтобы не слышать этот с ума сводящий шепот, Ната зажала уши руками, замотала головой, прогоняя наваждение. Нет ничего! Примерещилось! Кто бы ни затеял эту игру, она не сдастся, ее так просто не возьмешь!

«Уже скоро, Урания… мы ждем тебя…»

Сердце сдавило болью, Ната застонала, беспомощно и бездумно зашарила руками по укрытым пледом коленям.

— Тише, тише! — Запястье сжала мозолистая ладонь Акима. — Я сейчас достану лекарство. Да где же оно у тебя, Наталья?!

Он нашел, с силой разжал ее онемевшие губы, сунул в рот сразу две таблетки.

— Все, Наталья, сейчас пройдет. Ты только чуть-чуть потерпи. — Аким суетился, черной тенью метался между белоснежных мраморных статуй. — Я сейчас вызову «Скорую».

— Не нужно «Скорую». — Сердце все еще сжимала чья-то невидимая рука, но дышать уже стало легче. Она не сдастся без боя! Не доставит ему такого удовольствия. — Когда ты это нашел?

— Сегодня утром. Не нужно было тебе показывать, я не подумал…

— Но откуда?!

Она тоже о многом не думала. Не хотела верить, предпочитала закрывать глаза, а теперь поздно. Каменный двойник полностью готов, и это значит, что обратный отсчет уже запущен. И запустил его не ее мертвый муж. Только один человек в мире мог закончить начатое гениальным Саввой Стрельниковым. Как горько и как несправедливо, когда нож в спину вонзают самые близкие, самые дорогие…

— Так я позвоню в «Скорую»? — Аким присел на корточки перед Натиной коляской, теперь их глаза были на одном уровне, теперь она отчетливо видела то, что творится на дне его васильковых глаз.

— Не в «Скорую». — Ната накрыла своей ладонью его искореженную артритом руку. — Позвони моему нотариусу, я хочу изменить завещание. Телефон я тебе сейчас продиктую…

— …И вот тут поставьте подпись, Ната Павловна! — Нотариус придвинул к ней еще одну, уже бог весть какую по счету бумажку. — Все, дело сделано!

— Это хорошо, что дело сделано. — Ей даже удалось улыбнуться. Если бы ручка не выпала из враз ослабевших пальцев, было бы и совсем хорошо.

Нотариус подхватил ручку, аккуратно положил ее на стол перед Натой, попятился к выходу.

— Ну, если я вам больше не нужен…

— Больше не нужны! — Она не стала рассыпаться в бесполезных любезностях. Времени слишком мало, чтобы тратить его на такие пустяки. Дело сделано, и теперь она может быть спокойна. Того, кто находится по ту сторону шахматной доски, ждет большой сюрприз…

Нотариус ушел, деликатно и совершенно бесшумно притворив за собой дверь, но тут же в кабинет ворвалась встревоженная Зинаида.

— Ната Павловна, да что ж вы не бережете себя совсем?! Аким говорит, вам плохо стало, а вы даже врача не позвали! Может, сейчас вызвать?

— Обойдусь! — отмахнулась Ната. Теперь, когда она решилась, ей стало так легко, как не было уже, наверное, лет тридцать.

— А лекарство выпили? — продолжала суетиться Зинаида. — Вы ж вечно забываете про лекарства, Ната Павловна!

— Зинаида, угомонись! — Она хлопнула ладонью по столу, и ручка снова скатилась на самый край. — Не нужно мне лекарство. Знаешь что, ты мне лучше чая липового сделай и принеси варенья.

— Вашего любимого — вишневого? — Зинаида расплылась в счастливой улыбке.

— Моего любимого — вишневого! — Еще бы закурить, да вот портсигар куда-то запропастился. — Зинаида, где мои сигареты?

— Так не знаю я. — Зинаида взмахнула руками. — Пропали? Вот и славно, вот хоть часочек поживете без этой отравы!

Домработница принесла поднос с чаем прямо в кабинет, быстро и ловко сервировала журнальный столик, подкатила кресло Наты к распахнутому настежь французскому окну.

— Что-нибудь еще, Ната Павловна?

— Ступай, Зинаида! Дальше я уж как-нибудь сама справлюсь.

— Ну, я тут, неподалеку. — Она не спешила уходить, мялась у прикрытой двери. — Вы зовите, ежели что, Ната Павловна.

— Да иди ты уже! Не нужно мне больше ничего. А нет, постой! Сигарет принеси. Если не найдешь, у Акима попроси, у него точно будут.

Наверное, Зинаида снова завела бы старую пластинку о вреде курения, но, поймав многозначительный взгляд хозяйки, молча кивнула и удалилась.

Впервые за долгое время липовый чай не горчил, а пах настоящим медом, а у вишневого варенья с косточками был тот самый, почти забытый с детства вкус. Впервые Ната чувствовала покой и умиротворение. Она сделала свой ход, теперь от нее уже ничего не зависит и можно наконец расслабиться, словно липовый чай, пить жизнь большими и жадными глотками, заедая вишневым вареньем.

…Ната поняла, что умирает, когда вазочка с вишневым вареньем опустела наполовину. Обострившимся своим чутьем догадалась, что в этой самой вазочке ждала своего часа ее смерть. Мир поплыл, стремительно и неуклонно стал терять краски, звуки и запахи, из радостной акварели превратился в унылый черно-белый набросок. И только человек, почти не таясь стоящий по ту сторону окна, казался живым на этом мертвом черно-белом фоне.

Она ошиблась. Ошиблась во всех своих страшных предположениях. Действительность оказалась еще страшнее. Теперь, стоя на пороге в иной мир, Ната наверняка знала, с кем играла в смертельную игру. Как жаль, что прозрение пришло так поздно, как жаль, что она уже не в силах ничего изменить. И мальчик ошибался…

Последнее, что увидела Ната перед тем, как мир окончательно погас, — прозрачная капля вишневого варенья на белоснежной салфетке…

Творец, 1938 год (Каллиопа)

Он не знал, что и музам свойственно стареть. Что может быть ужаснее стареющей музы?! Что может быть печальнее?..

Даже в свои пятьдесят три Прасковья была еще хороша, но тот чудесный свет, в котором Савва черпал вдохновение все эти годы, тускнел с каждым днем. Свет уходил, выгорали краски: в дивных пшеничных волосах запуталась паутина седины, румянец на щеках поблек, васильковые глаза выцвели до грязно-серого, а шелковая шаль цвета берлинской лазури на рыхлых бедрах смотрелась уже даже не как насмешка, а как оскорбление. Наверное, с внешними проявлениями неизбежного Савва смирился бы, в свои неполные сорок лет он научился и смирению, и терпению, но Прасковья угасала изнутри. В ней больше не было той мягкой, почти материнской нежности, в до сих пор еще глубоком и чарующем голосе нет-нет да и проскальзывали панические нотки, а во взгляде, казалось, навеки вечные поселилась мольба.

— Старая я для тебя стала, Саввушка. — Пухлая рука привычно соскользнула с затылка на шею, царапнула ногтями кожу, но уже не игриво, а раздражающе.

— Глупости! Ты бесподобна, моя Каллиопа! — Ложь, такая же привычная, с каждым словом дающаяся все легче, капля за каплей отравляющая душу.

— Эх, нужно было ребеночка тебе родить. Может, если бы был ребеночек…

Слушать про ребеночка, которого затухающая муза ему не подарит уже никогда, неприятно. Есть в этих жалких словах что-то унизительное и для него, и для нее.

— Прасковья! — Кулак впечатался в стол с такой силой, что борщ из тарелки выплеснулся прямо на белоснежную, до скрипа накрахмаленную скатерть, несколько капель попали на манжеты свежей, только что надетой рубашки. Красные капли борща похожи на кровь, и от этого на душе становится еще гаже. — Пойду я, Прасковья. Выставка, ты же понимаешь… а работы там непочатый край…

— Иди… — В линялых глазах Прасковьи слезы обиды. — Только сорочку сейчас новую принесу. Как же ты в грязной-то?

— Я сам, отдыхай. — Зря он так. Разве ж она виновата в том, что состарилась так стремительно и так некрасиво? — Прости, любимая, накатило что-то… — Быстро коснуться губами соленой от слез щеки и бежать куда глаза глядят, чтобы не видеть, как плачет его затухающая муза, чтобы не видеть на ее стареющем лице отражение своей подлости, чтобы поскорее разжать кулаки, стиснутые в порыве неподвластной разуму ненависти.

Снаружи — зима посреди лета, тополя засыпают улицу невесомым снегом, а из раскрытого настежь окна льется тоскливый, искаженный патефоном голос:

А он и не заметил, когда его Каллиопа перестала петь. Может, в тот самый день, когда он принес в дом патефон?.. Впрочем, не о том нужно сейчас думать! Выставка откроется уже через три дня.

Эта выставка значила для Саввы столько, что и словами не описать. Его собственная, персональная! Если все пойдет как задумано, если он все правильно рассчитал, если на нужные рычаги нажал, то перспективы перед ним откроются небывалые во всех смыслах. Нужно только не оплошать, произвести впечатление. На одних, тех, кто не чужд прекрасному, своими художественными талантами, а на других, тех, чье слово важнее в разы, идейностью, верной ориентированностью, готовностью служить. А как иначе?! Хоть и мерзко порой становится от всех этих интриг, от холуйского подобострастия перед людьми ничтожными, ни черта не разумеющими в искусстве, но по-другому нынче никак. Времена такие наступили страшные, что нос нужно держать всегда по ветру, производить впечатление только самое хорошее, заручаться поддержкой сильных мира сего. Биография у Стрельникова во всех смыслах правильная — не зря старался в двадцать пятом. Но сейчас кто же смотрит на биографию! Сейчас такие головы летят, что жить страшно. А Прасковья ведь из бывших нэпманов, и муж ее второй был белогвардейским офицером… Тревожно все это, едва ли не тревожнее того, что света от нее осталось чуть…

* * *

За окном лил дождь. Еще неделю назад стояла невыносимая жара, а теперь вот — осеннее ненастье, словно Ната забрала с собой лето.

Марта стояла у окна, прижавшись лбом к прохладному стеклу, закрыв глаза, почти не прислушиваясь к тому, что происходило в кабинете. После похорон прошло всего три дня, а мир уже перестроился, приспособился к отсутствию Наты. И мир, и родственники…

— Ну, и долго нам еще ждать?!

Это Илья. В голосе раздражение пополам с нетерпением. Самый старший внук, он и вел себя как лидер. Старался вести… По-хозяйски развалившись за бабушкиным столом, он раскачивался в кресле, и под тяжестью его крупного тела кресло тоскливо поскрипывало.

— До означенного времени остается еще десять минут. — Нотариус, добродушного вида толстяк, был невозмутим и беспристрастен.

— Так какой смысл ждать, если все уже на месте?

А этот звонкий, с капризными нотками голос Верочки. Только она может быть вот такой по-детски требовательной и бескомпромиссной.

— Да, все ж уже на месте! И мы тут, и Зина с Акимом.

Эдик. Он всегда на стороне сестры, с раннего детства. Ната говорила, это оттого, что они близнецы, а у близнецов все по-особенному.

— Давайте уже как-нибудь обойдемся без этих ваших адвокатских штучек! У меня через три часа самолет в Париж, а я тут с вами жду у моря погоды.

Это Анастасия. Она всегда требовала, чтобы к ней обращались официально — Анастасия. Бывают такие женщины, которые с рождения чувствуют себя королевами и от окружающих ждут соответствующего отношения. У королевы Париж, а тут такая досада — бабка померла…

Чтобы не зарычать от злости и бессилия, Марта сжала зубы и стиснула кулаки с такой силой, что ногти впились в кожу. Рядом почти беззвучно всхлипнула Зинаида, промокнула платком красные от слез глаза.

— Не плачь. — Марта обняла ее за плечи, коснулась поцелуем седеющего виска. — Не надо плакать, Зиночка.

— Так не могу… — Домработница шмыгнула носом, поймала раздраженный взгляд Анастасии и демонстративно громко высморкалась в носовой платок.

— Зинаида! — Анастасия брезгливо поморщилась. — Хватит сырость разводить! И без того тошно!

— Тошно ей! — огрызнулась домработница. — Конечно, это ж не по Парижам скакать.

— Ой, договоришься, Зинка. Уволю! — рыкнул Илья. В отличие от Эдика, горой встающего на защиту Верочки, у Ильи с родной сестрицей Анастасией отношения были сложные, едва ли не сложнее, чем с неродной Мартой. И фраза эта имела однозначный посыл — в семье он теперь самый старший, и он будет решать.

— А и увольняй! — подбоченилась Зинаида. — Думаешь, пропаду без такого… — она не договорила, обиженно отвернулась к окну.

— Да оглашайте вы уже свое завещание! — Верочка танцующей походкой прошлась по кабинету, присела на подлокотник кресла, в котором развалился Эдик. — Мы же все занятые люди, у нас времени в обрез.

Прежде чем ответить, нотариус посмотрел на наручные часы, мотнул лысеющей головой.

— Еще пять минут, господа! Нет еще одного наследника.

— Еще одного?!

Никогда раньше они не были так синхронны и так единодушны. Верочка испуганно сжала ладонь Эдика. Анастасия многозначительно переглянулась с Ильей. Даже Зинаида перестала шмыгать носом. Невозмутимым и, кажется, совершенно равнодушным к происходящему остался только Аким. Он стоял у стены, привалившись плечом к дверному косяку, его худое лицо не выражало ничего.

— Простите, а это вы сейчас о каком таком наследнике? — Анастасия, враз забывшая о Париже, даже привстала с места от избытка чувств. — Бабка решила еще кого-то из прислуги облагодетельствовать? — Она бросила полный раздражения взгляд на Зинаиду.

— Бабка… — Марта не смогла удержаться. Уговаривала себя, настраивалась, а вот — не смогла. — Когда-то ты называла Нату любимой бабушкой.

— Когда деньги на свои Парижи клянчила! — ввернула Зинаида. — А сейчас-то клянчить не у кого.

— Все! — Анастасия нацелилась в домработницу выкрашенным в ярко-алый цвет коготком. — Ты уволена!

— А что это вы тут с Илюхой распоряжаетесь? — Эдик по-кошачьи лениво потянулся в кресле. — Еще неизвестно, кому домик достанется. Некрасиво делить шкуру неубитого медведя.

— Медведицы… — фыркнула Анастасия.

— Ах ты, гадина такая! Ната Павловна для тебя теперь медведица! — Если бы Марта не обхватила Зинаиду за плечи, та непременно ринулась бы в бой и волос в роскошной прическе Анастасии стало бы заметно меньше.

— Ненормальная! Истеричка… — Опасливо косясь на Зинаиду, Анастасия обошла кресло Ильи, стала за его спиной, положив ладони на кожаную спинку.

Вот они и сформировались окончательно — коалиции. Эдик и Верочка, Илья и Анастасия, а она, Марта, сама по себе. Останься в живых Макс, все сложилось бы по-другому, но Макса больше нет, поэтому теперь она сама по себе…

— Господа, прошу внимания! — Нотариус, все это время внимательно всматривавшийся в окно, постучал пухлой ладонью по столу. — Господа, приступим, пожалуй!

— А как же этот… еще один наследничек? — Эдик взъерошил и без того дыбом стоящие волосы. Из всех присутствующих только он один был одет неформально — в джинсы и пуловер. Остальные предпочли соблюсти приличия. Даже легкомысленная Верочка вырядилась в черное платье, которое смотрелось бы весьма уместно, если бы не вызывающе глубокое декольте.

— Думаю, он уже прибыл! — сообщил нотариус и обернулся к неспешно открывающейся двери. — Господа, позвольте представить вам Арсения Ивановича Гуляева!

…Он почти не изменился со времени их последней встречи. Разве что сменил неформальные джинсы на деловой костюм. Идиотские очки с желтыми стеклами остались прежними. В сочетании с дорогим костюмом они смотрелись убийственно вызывающе. Вслед за хозяином в кабинет ввалилась собака Баскервилей, при виде которой Верочка испуганно взвизгнула.

— Добрый день! — Крысолов, которого, оказывается, зовут до неприличия банально — Арсением Ивановичем Гуляевым, обвел присутствующих невозмутимым взглядом. Только на Марте взгляд его задержался чуть дольше. Или ей это просто показалось? — Не волнуйтесь, мой пес хорошо воспитан.

— Это еще что за цирк? — на безупречном лице Анастасии застыла брезгливая гримаска.

— Нет, дорогая, цирк как раз уехал, это клоуны остались. — Илья смотрел на вновь прибывшего снизу вверх, и взгляд его не предвещал Арсению Гуляеву ничего хорошего. Илья был мастером по части унижений. Марта не раз испытывала силу его таланта на собственной шкуре, до тех пор пока Макс не научил ее давать отпор.

— Так, может, цирк еще недалеко уехал и вы успеете его догнать? — Крысолов невозмутимо улыбался, зато глаза его пса предупреждающе полыхнули красным.

Да, похоже, в свое время Крысолова тоже научили давать отпор таким, как Илья. Полезное умение, ничего не скажешь.

Неизвестно, чем бы закончилась эта пикировка, если бы в разговор не вмешался нотариус.

— Господа, приступаем! — сообщил он торжественно.

— Погодите! — Верочка беспокойно заерзала на подлокотнике. — Может, кто-нибудь все-таки объяснит нам, что происходит?

— Да, было бы неплохо, — поддержал сестру Эдик.

— Прошу прощения, но я не уполномочен давать объяснения, — нотариус развел руками. — Моя задача заключается в том, чтобы огласить волю усопшей.

— Так оглашайте уже наконец! — Томное сопрано Анастасии сорвалось на некрасивый фальцет. — Сколько можно?!

Оглашение завещания Наты заняло всего несколько минут, но произвело эффект разорвавшейся бомбы. Несколько бесконечно долгих мгновений в кабинете царила гробовая тишина, нарушаемая лишь перестуком дождевых капель за окном.

— Этого не может быть! — первым в себя пришел Илья. Его холеное, гладко выбритое лицо налилось нездоровым багрянцем. — С какой стати? Откуда вообще взялось это чертово завещание?

— Это, как вы изволили выразиться, чертово завещание составлено вашей покойной бабушкой незадолго до ее кончины.

— Фальсификация! — Острые коготки Анастасии впились в обивку кресла. — Как такое могло случиться? С чего бы такая несправедливость?

— А и в самом деле, — Эдик, враз утративший беззаботность и вальяжность, подался вперед, едва не спихнув с подлокотника Верочку, — это что за дележка такая?! С какого такого перепугу управление фондом и все активы достались ему?! — Он некрасиво, по-детски, ткнул пальцем в сторону Крысолова. — Кто он вообще такой?

— Кто он такой?! — взвизгнула Анастасия. — Ты бы лучше спросил, кто она такая! Ну, что ты лыбишься, Марта?! Ты ж тут никто! Ты ж деду даже не родная внучка! Мы родные, а вы с Натой — кошки приблудные, вас же из жалости… это ж дедово все было… А теперь…

— А теперь приблудной кошке Марте переходит шестьдесят процентов всего состояния, — закончил за нее Эдик. — Приблудной кошке — почти все наши денежки, а какому-то шелудивому псу — дедов фонд!

Она не обиделась на «приблудную кошку», она уже давно не обижалась на этих… своих родственников. Да и не до обид сейчас, потому что решение Наты оказалось полной неожиданностью для всех, даже для всезнающего Крысолова. Он стоял, в задумчивости скрестив руки на груди, глаз его не было видно из-за желтых стекол очков, но вертикальная складочка между бровей говорила об озадаченности. А «шелудивого пса» он, кстати, тоже пропустил мимо ушей. Или струсил? Не захотел связываться с задиристым Эдиком?..

— Так я не поняла, а нам-то что досталось? — Верочка требовательно дернула брата за рукав свитера.

— А нам, сестренка, кукиш с маслом достался! — прорычал тот. — По десять процентов на нос! Кому сказать — не поверят. Это же форменное издевательство!

— Еще равные доли во владении вот этим загородным домом, — напомнил нотариус, протирая вспотевшую лысину носовым платком. — Опять же, смею заметить, десять процентов — это отнюдь не ничтожная сумма.

— Но меньше, чем шестьдесят! — Верочка снова дернула Эдика за рукав. — Ну скажи, что меньше! Ну, Эдик!

— Замолчи! — рявкнул Илья и с силой ударил кулаком по столу. — Заткнись, дура!

Верочка обиженно хмыкнула, но подчинилась.

— Мы опротестуем! Так и знайте! — Илья встал из кресла, уперся ладонями в столешницу. — Мы наймем самых лучших адвокатов.

— Как вам будет угодно. — Нотариус, похоже, был готов к такому повороту событий, поэтому совершенно не испугался. — Но уверяю вас, ни один, даже самый замечательный, юрист не найдет нарушений. Я очень хорошо знаю свою работу. Завещание составлено по всем правилам, воля Наты Павловны изложена в нем предельно четко.

— Но это же нечестно! — сообщила Верочка, ни к кому конкретно не обращаясь. — Почему все досталось этим… чужакам? А нам, родным внукам, кукиш с маслом!

— Сие мне неведомо, милая девушка.

Нотариус принялся собирать бумаги, чувствовалось, что атмосфера, царящая в кабинете, ему не нравится. Впрочем, она никому не нравилась. Совершенно равнодушным к происходящему остался лишь Аким. Похоже, известие о том, что Ната оставила им с Зинаидой по двадцать тысяч долларов, его совершенно не воодушевило. Аким переводил непроницаемый взгляд с одного наследника на другого. Дольше всего взгляд его задержался на Крысолове. Марта невольно поежилась — никогда раньше она не видела добродушного садовника таким сосредоточенным. Может быть, это из-за смерти Наты? Скорее всего. Аким был предан хозяйке какой-то просто собачьей преданностью, и вот хозяйки не стало…

— Засим спешу откланяться! — Нотариус бочком протиснулся мимо собаки Баскервилей, уже с порога прощально кивнул всем присутствующим и так же, бочком, юркнул в дверь.

С его уходом исчез, кажется, последний сдерживающий фактор, наследники заговорили все разом.

— Интересное кино! — Эдик достал из кармана джинсов фляжку с коньяком, не утруждаясь поисками бокала, отпил прямо из горла. — Очень интересное…

— Проклятая старушенция! — Анастасия дрожащими руками вытянула из сумочки сигареты, не дожидаясь помощи от окружающих, прикурила. — Ведь чувствовало мое сердце…

— А у тебя есть сердце, лапа моя? — огрызнулся Илья. Он с задумчивой сосредоточенностью изучал свой экземпляр завещания и даже голову на сестру не поднял.

— Урод! — рыкнула Анастасия и, обойдя по большому кругу Крысолова и его пса, плюхнулась на диван.

— Ну ладно Марта. Эту Ната всегда любила больше остальных, — чирикнула Верочка, неодобрительно косясь на фляжку в руке брата. — А он кто такой?

Все, точно по команде, уставились на Крысолова.

— А вот мы сейчас спросим, — прошипел Илья. — Эй, клоун, ты кто вообще такой?

— Я? — Крысолов не смотрел на Илью, он уставился куда-то поверх его головы. — Я с некоторых пор один из наследников и руководитель фонда наследия Саввы Стрельникова. Вы ведь присутствовали на оглашении завещания. И кстати, — его губы растянулись в кривоватой усмешке, — еще раз назовете меня клоуном — и мой пес проверит крепость ваших связок. Вам ведь не нужны лишние проблемы, уважаемый?

В подтверждение слов хозяина собака Баскервилей выразительно клацнула зубами. Верочка снова взвизгнула. Анастасия поморщилась, словно от боли, а Зинаида буркнула себе под нос что-то одобрительное. Похоже, одного из домочадцев Крысолову удалось переманить на свою сторону.

— А ты чего молчишь? — поняв, что незнакомца в желтых очках на время лучше оставить в покое, Анастасия переключилась на Марту. — Что ты там напела старухе перед смертью, что она вдруг так переменилась? Она ж тебя последнее время на дух не переносила, а тут бац — и шестьдесят процентов!

Вместо ответа Марта лишь равнодушно дернула плечом. Ноздри защекотал тонкий дымный аромат, курить захотелось невыносимо. Марта не выдержала, вытащила из кармана начатую пачку сигарет. Рядом неодобрительно вздохнула Зинаида. Вздохнула, но промолчала, оставляя своей любимице право выбора.

— Я разберусь, — пообещал Илья, выбираясь из-за стола. — Я со всеми вами разберусь! — Он погрозил пальцем сначала Крысолову, а потом Марте.

— И разберись! — поддержал его Эдик. — Что-то мне все это очень не нравится. — Он снова отхлебнул из фляжки, бросил на Марту внимательный взгляд. — А ты хитрая! — сказал почти с восхищением. — Всех нас провела. Сообщника вон себе даже нашла. Вы же знакомы, да?

— Шапочно. — Крысолов со светской чопорностью поклонился Марте. — Виделись пару раз. А у вас, Эдуард, большой долг? — вдруг спросил он безо всякого перехода.

— Какой долг? — Эдик, приложившийся к фляжке, от неожиданности поперхнулся, закашлялся, обдав брызгами коньяка платье Верочки.

— Карточный. — Крысолов продолжал улыбаться, но в улыбке его больше не было никакой светскости. — Хватит вашей доли, чтобы его покрыть?

— Самый умный, да? — буркнул Эдик, но по его затравленному взгляду было совершенно ясно, что Крысолов попал не в бровь, а в глаз.

— Да ты подготовился, как я посмотрю, наследничек! — В глазах Ильи полыхал недобрый огонь.

— Подготовился. — Крысолов кивнул. — Ваши кредиторы тоже подготовились. Бумаги вот-вот окажутся в суде.

— О как! — радостно отозвалась Анастасия. — Так наша акула бизнеса, оказывается, банкрот!

— Стихни! — Илья бросил полный ярости взгляд на сестру, потом сквозь сжатые зубы процедил: — Так, а прислуга что здесь до сих пор делает? Вон пошли! Оба!

Зинаида обиженно вздрогнула, кутаясь в растянутую вязаную кофту, прошла к выходу. Аким молча распахнул перед ней дверь, выходя, обвел присутствующих долгим взглядом.

— И чтобы не подслушивали мне! — прикрикнул Илья, уголком шелкового галстука стирая с лица пот.

— Ба-а-а-нкрот… — пропела Анастасия и выпустила идеально ровное колечко дыма.

— А ты сука! Думаешь, я не знаю, что твой парижский проект накрылся медным тазом?! Выискалась, понимаешь, мадам Шанель! Обмишурил тебя твой французишка, без портков оставил и слинял! — Илья брызгал слюной, от его светского лоска не осталось ни следа.

— Ах, мне нужно в Париж! — истерично рассмеялась Верочка. — Ах, мне скучно в этом вашем захолустье! А Париж, оказывается, дырка от бублика!

— Сама ты дырка от бублика! — Анастасия стряхнула пепел прямо на ковер. — Курица пустоголовая! Скачешь из койки в койку, вертишь задницей, а у самой за душой ни гроша. Жила всю жизнь на Натины подачки.

— Так я и не скрываю! — Верочка расплылась в злорадной улыбке. — Только вот мне, курице пустоголовой, в отличие от вас, умных, долги возвращать никому не нужно. Я по средствам жила, без Парижей и лишних понтов! Я не пропаду, Настенька, ты за меня не переживай! Я молодая, красивая. Это твой поезд уже давно ушел…

Как же все это мерзко, как предсказуемо… Марта загасила сигарету. Все, нечего ей больше делать в этом гадюшнике…

— А куда это ты собралась? — змеиное шипение Ильи настигло ее уже у двери. — Мы тут друг о друге уже много всякого интересного узнали, по-родственному, так сказать. Только ты не при делах осталась. Может, поведаешь нам, за что бабка на тебя сначала ополчилась, а потом вдруг так облагодетельствовала? Давай, потряси грязным бельишком, сестренка!

— Пошел к черту! — Марта не стала даже оборачиваться, со всей силы хлопнула тяжелой дубовой дверью. Дышать сразу стало легче, хотя бетонная глыба тревог и сомнений, обрушившаяся ей на плечи после смерти Наты, никуда не делась.

Вот, не стало Наты, и карточный домик родственных отношений разрушился в одно мгновение. Она вырастила их всех практически с пеленок, не делила на своих и чужих, а они от нее отказались. От нее и от кровных уз. Ради денег…

Творец,1938 год (Каллиопа и Терпсихора)

Это был дивный во всех смыслах день — день его триумфа, день обретения новой музы.

А ведь Савва и не чаял, что такое возможно, за годы жизни с Прасковьей почти привык к тому, что душа больше не горит, не рвется в эмпиреи! Отвык от света.

Свет, исходящий от незнакомки, был так ярок и так пронзителен, что Савва почти ослеп от этого неземного сияния. Не видел никого и ничего, отвечал на вопросы гостей невпопад, даже перепутал названия собственных картин, чего с ним отродясь не бывало.

Тонкая, изящная, будто китайская статуэтка, с каштановыми волосами, уложенными в высокую античную прическу, с огромными, чуть раскосыми глазами и не по-славянски смуглой кожей, она ни на шаг не отходила от плюгавого, совершенно невзрачного мужичка в форме НКВД. Ее тонкие пальчики трепетно вздрагивали на его согнутой в локте руке, а высокие скулы расцвечивал яркий румянец, стоило ей поймать не в меру пристальный взгляд Саввы.

Да, он знал, что производит на женщин впечатление. Он был из тех мужчин, которые с возрастом становятся лишь интереснее. В нем тоже ощущалось что-то ненасытное, азиатское, и глаза его временами полыхали дьявольским огнем, в котором расплавилось не одно дамское сердце. Но он не рвался в чужие объятия. Женщина сама по себе не представляла для Саввы интереса, если только от нее не исходил свет, заставляющий сердце быстро биться, заставляющий забывать об осторожности и благоразумии, вынуждающий жадно ловить каждый вздох, каждый взгляд той, которой суждено стать его музой.

Рядом, будто почуяв неладное, тяжко вздохнула Прасковья, его развенчанная муза. Здесь, на его персональной выставке, в окружении успешных и властных, ухвативших удачу за хвост, она в своем уродливом, давно вышедшем из моды бархатном платье казалась чем-то нелепым и ненужным. Не человеком даже, а отслужившей свой срок вещью. Под ее по-собачьи преданным, все понимающим взглядом Савве захотелось взвыть, оттолкнуть эту женщину, убежать, чтобы не видеть больше никогда. В чистейшем свете новорожденной музы Каллиопа умерла окончательно.

— Саввушка, что-то нездоровится мне. — Голос Прасковьи пошел трещинками. — Голова кружится, и сердце щемит. Я бы домой пошла?..

На что она рассчитывала? На то, что он уйдет следом за ней со своей самой первой, самой важной выставки?!

— Иди! — Он улыбался ей вежливо и холодно, как чужому человеку. А они ведь отныне и есть чужие люди, не осталось между ними ничего, истлело, осыпалось пеплом. — Меня к ночи не жди. Сама видишь, как тут все…

— Вижу, Саввушка. — В прощальном взгляде — мольба пополам с неверием. — Изменился ты, Саввушка.

— Изменился, Прасковья. — Нет смысла отрицать то, что очевидно, что зажигает жадным огнем глаза, а ладони делает влажными от совершенно мальчишеского волнения.

— Разлюбил. — Она не спрашивала, она сама, без его подсказки, вынесла смертный приговор их семейной жизни.

— Разлюбил. — Выяснять отношения ох как не хочется! Так же, как не хочется ни на секунду терять из виду свою музу. Вдруг она заскучает и уйдет, а он так и не узнает, как ее зовут… — Ты ступай уж, Прасковья! Хочешь, попрошу кого, чтобы проводил?

— Не нужно, Саввушка, сама дойду. — Прасковья улыбнулась, и на мгновение, всего на мгновение, ее лицо сделалось прежним, таким, каким Савва любил его много лет назад — молодым и страстным. Вот такой он ее и запомнит! Перенесет на холст эту ее улыбку, обернет бедра шелковой шалью, распустит пшеничные волосы по белым плечам. На память…

Как она уходила, Савва не видел, стоило лишь сказать «разлюбил», как Прасковья перестала существовать, исчезла, растворилась в толпе приглашенных, освободила от своего утомительного присутствия. Да и не до того ему было, он хотел узнать имя своей новой музы. Кто она? Только у одной из муз может быть такая хрупкость, такой натянутый струной позвоночник и такой изящный разворот головы — у Терпсихоры!

Он не ошибся! Он никогда не ошибался, когда дело касалось муз. Провидение и в самом деле послало ему Терпсихору. Ее звали Анна Штерн. Еще совсем юная, но подающая надежды балерина Большого, его будущая муза. Энкавэдэшник, с которым она пришла на выставку, оказался не мужем и не любовником, а отцом. Любящим отцом единственной дочери. В НКВД, этой страшной, с каждым годом набирающей разрушительную силу организации, он служил полковником и имел немалый вес. Это было опасно — добиваться дочери такого человека. Стоит лишь раз ошибиться, и не спасет никакая биография, в застенках НКВД пропадали и не такие. Но если с умом, если на деле доказать свою преданность и искренность. Если хоть попытаться…

В тот вечер Савва перекинулся со своей Терпсихорой едва ли парой слов. Но и без слов, по одним лишь украдкой бросаемым в его сторону взглядам, было ясно — в битве за любовь он станет победителем.

Увы, эта битва была далеко не самой важной. Энкавэдэшник звериным своим чутьем сразу почувствовал неладное. От его внимательного, с прищуром, взгляда разгоряченная обретением новой музы кровь мигом остыла, и на смену эйфории пришло отрезвление. Легко не будет. За Терпсихору придется сражаться не на жизнь, а на смерть. Он сумеет, ему не впервой…

Домой Савва вернулся, как и обещал, на рассвете. Постоял в раздумьях на деревянном крыльце, послушал, как заливается в тополиных ветвях какая-то птаха, а потом решительно толкнул дверь. Ему предстоял до крайности неприятный разговор с женой. Теперь ему совершенно точно нужно уйти. Невозможно добиваться любви Терпсихоры, оставаясь женатым мужчиной, просто немыслимо.

Разговора не получилось. Прасковья ушла сама… Ее безжизненное тело медленно раскачивалось на привязанной к потолочному крюку шелковой шали…

После похорон Прасковьи, торопливых и каких-то совершенно будничных, шелковую шаль Савва оставил себе. Он взялся за кисть сразу, как только закончились поминки и его дом покинул последний соболезнующий. На картине его Каллиопа казалась живой, молодой и игривой, шелковая шаль цвета берлинской лазури страстно обвивала ее бедра. Еще одна картина, излучающая свет, еще одна муза, пожертвовавшая собой ради своего творца. Все правильно, так и должно быть…

* * *

Арсений рассеянно гладил взбудораженного Грима. Ната Стрельникова оказалась умнее и хитрее его, даже после смерти смогла зацепить так, что не высвободиться, взяла за горло железной хваткой. И не пожалованным наследством, ему и своих денег вполне хватает, а совсем другим. Письмо, написанное решительным размашистым почерком, читаное-перечитаное, до сих пор лежало в нагрудном кармане, прожигая в сердце дыру.

Это была даже не сделка. Ход оказался куда продуманнее и изощреннее, собственно говоря, он даже не предполагал ответного маневра, не оставляя Арсению права выбора.

Теперь он обязан во всем разобраться. Не ради Наты, ради самого себя. Возможно, впервые за эти годы ему придется иметь дело не с призрачным, а с вполне реальным и весьма коварным противником. Настолько коварным, что заподозрить его можно лишь в самую последнюю очередь. Но Ната позаботилась, чтобы в этой непростой игре у него на руках было как можно больше козырей. Вот только до сих пор непонятно, благодарить ее за эту заботу или проклинать…

На встречу с наследниками Арсений пришел подготовленным и вооруженным необходимой информацией. Агентурная сеть Лысого, как всегда, сработала очень хорошо. Лысый вообще преуспел и в коммерции, и в «шпионских играх». Загородный клуб, построенный на деньги Арсения, но под чутким руководством Лысого, едва ли не с первого дня начал приносить стабильный доход. А всякие заморочки в виде исключительной элитарности, пропускной системы и флера таинственности, как ни странно, сработали. Лысому хорошо удавались три вещи: готовка, сбор информации и превращение в звонкую монету любой, даже самой идиотской, идеи. Трудно поверить, что когда-то он был таким же ничтожным лузером, как и сам Арсений. Только Арсению ради реинкарнации пришлось два месяца проваляться в коме, а Лысый обошелся без жертв, разве что волосы потерял критически рано. Но даже этот свой недостаток он сумел превратить в достоинство. Девушки ему благоволили, заигрывали, кокетничали, пару раз даже дрались за сомнительное счастье на несколько недель стать его пассией.

Стараниями друга Арсений полночи разбирался с досье на внуков Наты Стрельниковой. Одна, самая тонкая, папка интересовала его больше других, но, увы, хранящейся в ней информации оказалось слишком мало для каких бы то ни было выводов. Да ему и не хотелось делать никаких выводов. Неожиданное послание от уже мертвой Наты на несколько дней выбило Арсения из колеи, погрузило в размышления и глубокую меланхолию. С одной стороны, вещи, долгое время остававшиеся необъяснимыми, стали простыми и понятными, а с другой — ему предстояло сделать очень нелегкий выбор. Он даже не подозревал, что может быть так сложно, что чужая смерть раз и навсегда изменит его собственную жизнь.

Он решился после долгих раздумий, и даже когда решился, легче не стало, в душе занозой сидело неспокойное и колкое чувство неправильности происходящего, избавиться от которого можно было только одним-единственным способом — начав наконец действовать.

Наследники его не разочаровали. Каждый из них был способен на подлость, если не на убийство. Ната Стрельникова умерла своей смертью, таково было официальное заключение. Преклонный возраст, больное сердце… Но Арсения все равно что-то тревожило, и заноза в душе начинала шевелиться, как только он мысленно возвращался в ту душную августовскую ночь, когда он познакомился с бабушкой Марты. Вдруг он ошибся? Вдруг Ната умерла из-за его излишней самонадеянности и нежелания помочь?..

— Поздно пить боржоми! — философски заметил Лысый, наблюдая, как Арсений методично накачивается коньяком и «витаминами». — Прошлое уже не исправить, но ты можешь напрячься и изменить будущее.

— Могу. — Арсений, не считая, высыпал на ладонь горсть таблеток, запил их коньяком прямо из бутылки, почти с ненавистью посмотрел на лежащие на столе очки. Иногда, в особо тяжкие минуты, он вел себя как слабак. Сейчас пришло такое время. Не видеть, не слышать, не воспринимать ничего из того, что нормальные люди воспринять не в состоянии.

Очки спасали от способности видеть невидимое. Желтые стекла как-то по-особенному влияли на его мозг, выключая те самые дополнительные опции. В очках мир виделся в истеричном желтом свете, но это была малая плата за возможность отдохнуть. Арсений снимал очки только во время работы, когда от органов чувств требовалась максимальная концентрация, и перед сном. Но в последнее время то ли способности его набирали обороты, то ли призраки сделались изощреннее, только очки с желтыми стеклами стали терять свою эффективность. Иногда — не всегда, но часто — помогали внушительные дозы алкоголя. Такое «лечение» было неприятно уже тем, что заканчивалось жесточайшим похмельем и грозило превратиться в пагубную привычку.

Кто б знал, что на помощь магии придет химия! Какая удивительная ирония судьбы! Впрочем, не такая уж и химия — таблетки валерианы, банальные, но невероятно эффективные! Пяти таблеток вполне хватало, чтобы отключиться от мира теней и стать почти нормальным. Но, сказать по правде, Арсений таблетки никогда не считал, пил горстями. В конце концов, это ж не наркотики, а простая валерьянка! Теперь он чувствовал себя весьма неплохо и уже подумывал о том, чтобы вовсе отказаться от очков, но Лысый был категоричен:

— Слышь, Крысолов, очки — это ж часть имиджа! В них ты загадочный и брутальный! Не, очки снимать никак нельзя — растеряем клиентов.

Клиентов терять не хотелось, друзья уже привыкли жить если не на широкую ногу, то уж точно не отказывать себе в маленьких человеческих радостях. А имидж… над имиджем Арсений как-то не особенно задумывался…

Просидев ночь напролет за бутылкой коньяка и душевными разговорами, они наконец пришли к консенсусу. Дело с музами нужно довести до конца. Ну и что, что музы эти самые обыкновенные мраморные статуи! Ну и пусть никакого призрака в поместье нет! Зато, вполне вероятно, есть убийца, которому так понравилось убивать, что он не сможет остановиться даже после того, как добился желаемого.

— Quid prodest! — глубокомысленно заявил Лысый, и Арсений скрепя сердце был вынужден с ним согласиться.

И вот он в поместье! В окружении людей, любому из которых могла быть выгодна смерть Наты Стрельниковой. Любому, если предположить, что наследники не знали о том, что Ната переписала завещание. А вот если кто-то знал…

Нет, не так! Согласно официальному заключению, смерть Наты Стрельниковой носила естественный характер. Ее никто не убивал! Возможно, кто-то из наследников и надеялся на ее скорую смерть, вполне вероятно, кто-то даже пытался ускорить ход вещей, но Нату не убивали! Или не все так просто?.. Сколько дней прошло с момента ее смерти? Три-четыре? Пожалуй, еще можно попытаться спросить у нее самой. Плохо, что он сразу не рассмотрел такую возможность, потерял драгоценное время. Надо только узнать, на каком именно кладбище ее похоронили. Кстати, еще кое-что совсем не помешает, тем более что и случай весьма удобный.

Арсений снял очки, посмотрел на наследников другим, уже профессиональным взглядом. Посмотрел и мысленно чертыхнулся: у каждого из них имелась метка. Дымно-серый нимб вплетался в ауру каждого. Как у Марты… Может, это что-то наследственное, какая-то генетическая особенность? Он бы поверил во что угодно, даже в генетическую детерминированность цвета ауры, если бы не одно «но»… Марта не была им родной по крови, сводная сестра, не более того. Значит, причина в чем-то другом, и найти эту причину — одна из его первостепенных задач. Уж больно тревожное чувство вызывают в нем эти метки…

— Чего уставился, урод?! — Парень с фляжкой, уже изрядно захмелевший от выпитого, попытался было встать, но хорошенькая шатенка в сильно декольтированном черном платье успокаивающе положила ему руки на плечи.

— Эдик, не трогай его. Ты ж видишь, какая у него псина!

Грим, догадавшийся, что речь идет о нем, лениво оскалился, демонстрируя внушительные клыки.

— А мы дождемся, когда он без псины… — буркнул себе под нос Эдик и снова приложился к фляжке.

— Не сомневаюсь в вашей искренности. — Арсений снова нацепил на нос очки, потянул Грима за ошейник. — Увидимся за ужином, господа!

— За ужином! — возмущенно фыркнула породистая брюнетка, у которой сорвались связанные с Парижем планы. — Мало тебе нахапанного?

— Нахапанного мне вполне достаточно. — Арсений широко улыбнулся, левый уголок рта привычно дернулся и пополз вниз. — Я просто хотел напомнить, что часть дома также принадлежит мне. Наверное, вам следует начать привыкать к этой чудовищной несправедливости прямо сейчас, чтобы к вечеру было не так обидно.

Самый старший из этой четверки, тот, что метил в патриархи и не без умысла занял кресло Наты, буравил Арсения полным ненависти взглядом, но многозначительно молчал. Илья Стрельников, прогоревший и проворовавшийся бизнесмен-неудачник, без боя не сдастся. И выражение его глаз говорит об этом не менее красноречиво, чем факты, изложенные в досье.

— Счастливо оставаться! — Арсений кивнул всем сразу и вышел из кабинета.

* * *

На кладбище дождь лил как из ведра, но в этом очевидном неудобстве имелись и свои плюсы: на сотни метров вокруг не было ни единой живой души, так что можно не опасаться случайных и ненужных свидетелей.

Могилу Наты Арсений нашел довольно быстро. Ната Стрельникова, блистательная и несгибаемая, велела похоронить себя не на пафосном Ваганьковском кладбище рядом со своим гениальным мужем, а на скромном провинциальном погосте недалеко от поместья. Удивительная женщина, даже после смерти не пожелала оказаться рядом с тем, кого подозревала при жизни.

А то, что погост старый и непопулярный, это даже хорошо. Свежих могил здесь совсем немного, не придется отвлекаться на общение с другими усопшими. Арсений снял залитые дождем очки, расчехлил флейту. На память вдруг пришли события пятилетней давности…

…На похороны коллекционера Мережко пришли только они с Селеной. Арсений не мог не прийти, а Селена не желала отпускать его, еще совсем слабого, одного. Погода тогда тоже была ненастная, только вместо дождя сыпал колючий снег. Руки на морозе посинели и почти утратили чувствительность, а одинокая красная роза — прощальный подарок — пожухла и скукожилась от холода. Кладбище тоже было старое, провинциальное, с невысокой унылой часовенкой и облезшим вагончиком смотрителя, который по совместительству исполнял и функции могильщика.

Комья промерзшей земли уже барабанили по крышке гроба, когда у еще не запечатанной могилы появилась собака. Крупная, графитово-черная, с полыхающими алыми глазами. Селена испуганно вздрогнула, взяла Арсения за руку, то ли ища защиты, то ли защищая.

— Альма! Бесовское отродье! — Могильщик, замахнулся на собаку лопатой, зыркнул на них с Селеной из-под надвинутой на самые глаза шапки-ушанки. — Да вы не бойтесь. Так-то она смирная, только с придурью. Как хоронят кого, она тут как тут, не отходит, пока жмурика не закопают.

— …Удивительная собака, — послышался совсем рядом тихий голос.

Арсений вздрогнул от неожиданности, скосил глаза в сторону. Покойный коллекционер Мережко, одетый в некогда щегольское, а сейчас старое, вышедшее из моды пальто, с умилением смотрел на кладбищенскую собаку Альму.

— Я, собственно говоря, поинтересоваться, как продвигается наше дело, — сказал он виноватым шепотом, словно Селена или могильщик могли его слышать. — Вам, наверное, говорить неудобно. Может, мы в стороночку отойдем?

В стороночку… Арсений мысленно чертыхнулся, слегка сжал руку Селены:

— Я на минуточку, ты извини. Дело одно есть.

Она не стала спрашивать, какое такое дело могло вдруг у него приключиться, задумчиво посмотрела поверх его плеча, как раз туда, где в нетерпении переминался с ноги на ногу усопший, будто тоже могла видеть этот еще не изученный Арсением мир.

— Только осторожно, — сказала наконец и отвела взгляд.

Они отошли за ближайший могильный памятник. Арсений, после травмы еще не привыкший к большим нагрузкам, присел на припорошенную снегом скамеечку, Мережко остался стоять на пронизывающем ветру. Только сейчас парень заметил, что, несмотря на ветер, редкие волосы коллекционера совершенно неподвижны.

— Я уже договорился о встрече с клиентом, — сказал Арсений, баюкая в здоровой правой руке полупарализованную левую. — Послезавтра мы с ним встречаемся.

— Замечательно! Просто великолепно! — Мережко радостно потер ладони. — Мне невероятно повезло с вами, молодой человек. Если бы…

Договорить он не успел, потому что из-за могильной плиты вынырнула красноглазая тень. Кладбищенская псина Альма, припадая на передние лапы и принюхиваясь, направилась прямиком к Мережко. Оказавшись у самых ног коллекционера, она запрокинула голову к затянутому тучами небу и завыла. От ее утробного, почти волчьего воя по спине Арсения побежали мурашки.

— Она вас тоже видит? — спросил он шепотом.

— Поразительно! — Мережко протянул руку, кончиками пальцев коснулся черной шерсти. Псина встрепенулась, перестала выть. — Я читал о них в юности.

— О ком? — Арсений опасливо покосился на собаку.

— О гримах. Это из средневековых европейских легенд… Существа, принимающие облик черной собаки с красными глазами, обитающие на кладбищах. Они являются смертным в ненастную погоду у разрытых могил. Это грим, молодой человек. Самый настоящий грим.

— А по виду — обыкновенная собака. — Арсений мотнул головой, прогоняя наваждение. Хватит ему призраков. Какие еще гримы! — Собака, к тому же щенная. Или ваши гримы тоже бывают беременными? — спросил он не без ехидства.

— Не знаю. — Мережко пожал сутулыми плечами, еще раз коснулся шерсти Альмы. — Но как бы то ни было, это существо меня видит. И чувствует!

Словно в подтверждение его слов, собака упала на спину, обнажая беззащитный розовый живот. Точно, щенная…

— Арсений! — послышался приглушенный ветром голос Селены. — Арсений, ты где?

— Нам уже, наверное, пора? — с тоской в голосе спросил Мережко. — Вы только про книгу не забудьте, молодой человек.

— Не забуду, не волнуйтесь, — пообещал Арсений и тут же добавил, стараясь перекричать ветер: — Селена, я уже иду!

— А грим пусть со мной пока побудет. Любопытный экземпляр, очень любопытный… — Мережко больше не смотрел на Арсения, присев на корточки, он с детским удивлением разглядывал Альму.

Розу, которую Арсений положил на невысокий могильный холмик, тут же засыпало снегом. От холода и ветра руки посинели и окончательно утратили чувствительность.

— Это он к тебе приходил? — спросила Селена шепотом. — Мережко?

— Он. — Арсений кивнул, подышал на руки.

— Что ж ты без перчаток?! — Селена расстроенно покачала головой. — Замерз совсем. Давай я тебя домой отвезу, если все вопросы решены.

О том, что решены еще не все вопросы, Арсений понял, когда они с Селеной поравнялись с вагончиком смотрителя. Посаженная на цепь кладбищенская собака Альма рвалась с привязи и заходилась тревожным лаем. Рядом, всего в нескольких шагах от беснующейся псины, опираясь на лопату, с задумчивым видом стоял могильщик. В снегу у его ног копошилось что-то крошечное, угольно-черное. Щенок!

— Уходите уже? — просипел могильщик. — И правильно! Что тут сидеть-то в такую погоду!

— А вы что делаете? — Арсений замедлил шаг, здоровой рукой поудобнее перехватил трость. — Кто это у вас?

— Это? — Мужик пнул носком сапога черный комочек, и жалобный щенячий визг потонул в грозном вое Альмы. — Так это захребетник! Гульнула, падла, — он погрозил кулаком собаке, — а зачем мне лишний рот? Вот я его сейчас…

Арсений и сам не понял, как в своем полубеспомощном состоянии успел среагировать, тростью отбить занесенную для удара лопату.

— Ты охренел, паря?! — Могильщик растерянно поглядел на валяющуюся в снегу лопату. — Ты чего это размахался?! Я ж говорю — лишний рот! Тут и делов-то: раз — и пополам…

— Раз — и пополам?.. — Из-за кровавого тумана, плывущего перед глазами, снег казался розовым, а растерянное лицо могильщика поплыло и потеряло четкость. И аура его грязно-коричневая тоже потускнела. — А если я тебя сейчас раз — и пополам?!

— Арсений! — Напуганная Селена ухватила его за рукав куртки, оттаскивая прочь от этого урода.

— Пусти! — собственный голос казался незнакомым. — Селена, отойди…

— Добренький, значит? — Могильщик попятился. — Собачку пожалел? Так если пожалел, забирай! Мне не жалко! — Как и прежде, сапогом, он подтолкнул к Арсению щенка.

Щенка била крупная дрожь. Его лохматое тельце казалось едва ли не холоднее, чем ладони Арсения.

— Все нормально, — Арсений смотрел не на могильщика, а на Альму. — Все будет хорошо, я его не обижу.

Наверное, она его поняла, а может, просто почувствовала по голосу, потому что перестала рваться с цепи, посмотрела внимательным, почти человечьим взглядом.

— Иди уж, гринписовец хренов! — Могильщик подобрал с земли лопату. — Иди, пока не передумал. Ходят тут жалостливые, работать мешают!

— Пойдем! — Селена потянула его за рукав, уводя прочь от вагончика и притихшей Альмы.

— Сейчас. — Арсений сунул щенка за пазуху, дернул вверх молнию куртки, оставляя лишь узкую щель для вентиляции. — Он, наверное, маленький еще совсем.

— Маленький-маленький! — злорадно подтвердил могильщик. — Гляди, какой заморыш! Все равно сдохнет!

Щенок не умер. Он долго болел, приноравливался к бутылочке с молоком, дичился нового хозяина, а потом как-то резко пошел на поправку. Арсений назвал его Гримом: вспомнился вдруг рассказ Мережко. В заботах и хлопотах о щенке он и не заметил, как сам начал выздоравливать. Не так быстро, как хотелось бы, но все же гораздо быстрее, чем прогнозировали врачи. К тому времени, как Грим из беспомощного малыша вымахал в огромного пса, Арсений чувствовал себя уже почти сносно. Денег, вырученных за продажу книги Мережко, хватило и на оплату лечения, и на то, чтобы снять собственное жилье, а на горизонте уже замаячили странные и призрачные перспективы.

Первого клиента нашла для него Элеонора, тетя Селены. Представительный мужчина чуть за пятьдесят, смущаясь и, кажется, до конца не веря в происходящее, попросил Арсения «выйти на связь» с его недавно почившей матушкой. Женщина ушла из жизни внезапно, не успев рассказать сыну, где спрятала семейные реликвии. Арсений не стал уточнять, какие именно реликвии ему нужно отыскать, собственно говоря, в успех этой авантюры он и сам верил с трудом, поэтому наотрез отказался от аванса, спросил лишь, где и когда похоронена матушка клиента.

На кладбище они пошли втроем: Арсений, Грим и приглашенный в качестве независимого наблюдателя Лысый. Лысый, пожалуй, был единственным в их маленькой компании, кто верил в новообретенные способности товарища и счастливую звезду. А еще своей беспрестанной болтовней, сам того не ведая, он изрядно помогал Арсению отвлечься от творящегося вокруг.

Кладбище было новое, свежих могил на нем оказалось столько, что Арсений сбился со счета. И призраков, желающих пообщаться, тоже нашлось предостаточно. Он тогда еще не умел защищаться, от мира мертвых отгораживался простыми солнцезащитными очками, которые почти не спасали. И проникающий в черепную коробку шепот, похожий на шелест осенних листьев, доводил едва ли не до умопомешательства, заставлял колени подкашиваться, а кожу покрываться холодным потом. За зычный голос Лысого он тогда цеплялся, как утопающий за спасательный круг, чтобы не слышать, не отвлекаться. Ему стало плохо уже почти на финишной прямой. Чтобы не упасть, Арсений прислонился спиной к старой березе, закрыл глаза, отгораживаясь от всего и всех, моля небеса о маленькой передышке.

Может быть, небеса его услышали, а может, вмешались совсем другие силы, только дышать вдруг стало гораздо легче, а грозный собачий рык вымел из мозга назойливые голоса. Арсений с опаской, но все же открыл глаза. Призраки не ушли, но теперь они толпились на безопасном расстоянии. Грим, который до этого дня не демонстрировал никаких сверхспособностей, замер у ног хозяина. Шерсть на его загривке грозно топорщилась, глаза отсвечивали красным, а с огромных клыков на землю падали клочья пены. Грим тоже видел тех, что толпились вокруг. Он их видел, а они его боялись.

— Что за черт? — Друг испуганно вертел по сторонам лысой башкой и прижимался спиной к березе. — На кого он рычит, а? Я не понял, он что-то видит?

— Хороший мальчик! — Прежде чем ответить, Арсений погладил Грима по голове. — Не подпускай их ближе, хорошо?

— Кого? — шепотом спросил Лысый. — Тут же нет никого.

— Есть. — Арсений обвел взглядом взявших их в оцепление призраков. Некоторые из них выглядели почти как обычные люди, другие были похожи на бесформенные серые сгустки.

— Эти? — В голосе друга послышался священный трепет.

— Эти самые.

— И много?

— Лучше тебе не знать.

— А что им нужно?

— Не знаю, но ты не бойся, тебя они не обидят.

— А тебя? — вдруг всполошился Лысый. — Тебя они могут того…

Арсений не знал. Слишком незначительным был его опыт общения с другим миром. Безобидный коллекционер Мережко оставался пока единственным, с кем Арсению довелось контактировать более-менее тесно.

— Грим их близко не подпустит, — сказал он уверенно и как можно крепче ухватил пса за ошейник.

— Замечательно! Просто великолепно! — Лысый еще раз огляделся, торопливо перекрестился, буркнул себе под нос: — Следующий раз надо святой воды взять.

— Зачем? Они же не нечисть какая-то. Обычные люди, только мертвые.

— Ага! Такая банальность — мертвые люди! — Лысый осторожно, бочком, приблизился к Гриму, сказал заискивающе: — Ты от нас далеко не отходи, Гримушка! На тебя теперь одна надежда…

…Она сидела на мраморной скамейке перед усыпанной свежими цветами могилой. Аккуратная сухонькая старушка с идеальной прической и французским маникюром.

— Присаживайтесь, юноша! — Дама похлопала ладошкой по скамейке, строго посмотрела на Грима и сказала голосом учительницы: — А собака ваша пусть в сторонке посидит. Я, знаете ли, их и при жизни не особенно любила.

— Грим, останься с Лысым. — Арсений кивнул, присел рядом со старушкой, сказал вежливо: — Добрый вечер! А меня вот…

— Вы медиум. — Она не дала ему договорить, по лицу ее пробежала тень. — Если вы живой, но видите меня, значит, вы медиум.

— Наверное. — Он пожал плечами, ногтем отковырнул со скамейки приклеившийся березовый листок. — Меня просили узнать…

— Скажите, что тайник на даче. — Женщина понимающе кивнула. — Это в подвале, стена напротив двери, шестой ряд, если считать от пола, четвертый кирпич слева. Он вынимается, за ним тайник. Я всю жизнь старалась все предусмотреть и проконтролировать, — сказала она с тяжелым вздохом, — а вот собственную смерть как-то не предусмотрела. Видите, какая незадача, юноша!

Вместо ответа Арсений согласно кивнул, спросил после недолгих раздумий:

— Может, передать еще что-нибудь вашему сыну?

Она долго молчала, а когда заговорила, взгляд ее потеплел:

— Это банальность, конечно, но передайте, что я его очень люблю. Там, в тайнике, много разного, если захочет, пусть продает. Только флейта… юноша, это инструмент моего отца, он был замечательный флейтист, замечательный…

— Да, я понимаю. — Арсений не понимал ровным счетом ничего, но каким-то шестым чувством знал: флейта — это очень важно!

— Заберите ее себе, — сказала старушка. — Вадим, мой сын, не откажет. Он равнодушен к музыке.

— Я вообще-то тоже. — Арсений виновато улыбнулся. — Я даже нот не знаю.

— А вам не нужны ноты, юноша. Вам нужна флейта.

Флейту Арсений получил, как дополнение к гонорару, и, еще не понимая зачем, он уже знал, что ему просто жизненно необходимо научиться играть на ней…

…Ветер швырнул в лицо пригоршню дождя, и Арсений вынырнул из воспоминаний. Сгустились сумерки, дорожка, петляющая между старыми могилами, была едва различима.

— Давай-ка, Грим, ускоримся!

Он поудобнее перехватил поводок, пес молча мотнул головой. Вел он себя совершенно спокойно, здесь, на кладбище, он не чувствовал постороннего присутствия. Арсений тоже не чувствовал, и это было странно. Вот она — могила Наты, значит, сама Ната должна быть где-то поблизости. В первые дни после смерти так обычно и бывает, не возникает никаких проблем…

Не сейчас… Ната не пришла. Она не появилась, даже когда Арсений заиграл на флейте, а это могло означать только одно…

Творец,1938 год (Терпсихора)

Как же хороша она была на сцене! Как вживалась в роль! Какой особенный шел от нее свет!

Савва не пропускал ни одного представления, не скупился на цветы, подарки и страстные взгляды. К взятию этой крепости он подготовился очень хорошо. Постепенно, без нажима и надлома, приучал пугливую Терпсихору сначала просто к своему молчаливому присутствию в зрительном зале и уже только потом к мягкому и безболезненному вторжению в ее волшебный мир. Первое время она его дичилась, смущенно краснела под его взглядами, отказывалась принимать скромные подарки, но даже в этом, еще таком детском смущении ему чудилось обещание. Если бы не товарищ Штерн, ее не в меру заботливый и не в меру бдительный отец, Анна непременно сдалась бы под его неназойливым, но решительным натиском.

Антон Венедиктович Штерн не вмешивался в их отношения, вежливо раскланивался с Саввой, когда им случалось столкнуться в зрительном зале или за кулисами, но Савва хорошо знал цену этой ревнивой вежливости. Тактику нужно было менять, располагать к себе надо в первую очередь товарища Штерна.

Свой план Савва продумал до мелочей, изучил распорядок Анны, вдоль и поперек исходил окрестности ее дома. Осталось лишь дождаться подходящего часа. Штерн берег свою дочь как зеницу ока: на спектакли и репетиции Анну подвозил его личный водитель. Он же забирал ее домой. Редко, крайне редко, случалось так, что Анне приходилось добираться самостоятельно, особенно по вечерам.

Савве повезло — довелось, оставаясь незамеченным, стать свидетелем разговора Анны с водителем. Теперь он точно знал время, когда следует начать решающую атаку.

…Анна почти не кричала. Со своего места Савва слышал лишь ее слабые стоны да задорное ржание ее мучителей. Хоть бы не увлеклись, не вошли в раж! Только напугать, чуть придушить, но чтобы ни пальцем… Он повторил свои инструкции, наверное, раз десять, пока самый вменяемый из этих двоих не понял все правильно.

Москва бывает опасна. Особенно поздним вечером, особенно для юных, беспомощных девушек, добирающихся до дома пешком. На улицах города хватает мрази, готовой поглумиться или даже убить. Товарищ Штерн должен знать это так хорошо, как никто другой.

Анна жалобно вскрикнула, Савва болезненно поморщился, словно это над ним сейчас глумились двое подонков, для надежности досчитал до десяти и лишь после этого шагнул в непроглядную черноту подворотни.

Он бил их, не жалея. За те невыносимо долгие мгновения, что ему довелось слышать стоны своей Терпсихоры, ярость из притворной сделалась почти настоящей. Он сам не ожидал от себя такой злости и такой силы. Отрезвление пришло лишь в тот момент, когда под чужим кулаком хрустнула его собственная переносица и по лицу горячим потоком хлынула кровь. Довольно! Этих двоих не должны поймать! Не в его интересах…

— Пошли вон! — Его разъяренный рев стал приказом к действию. — Пошли вон, пока я вас не убил! — И почти сразу встревоженное: — Девушка, с вами все в порядке?

У него все получилось. Свой собственный спектакль он разыграл как по нотам. Вежливо-озабоченное «девушка, с вами все в порядке?» совершенно естественно сменилось удивленно-встревоженным: «Боже мой, Анечка, это вы?!»

Дальше все пошло просто. Дальше была просторная гостиная Штернов с наборным дубовым паркетом, картинами современных мастеров на стенах, ослепительно-ярким светом люстры и успокаивающей мягкостью обтянутой шелком кушетки. Были испуганные причитания домработницы, лед на сломанную переносицу, восхищение в глазах Анны и сосредоточенно-задумчивый взгляд примчавшегося с совещания товарища Штерна. Крепость пала почти без боя. Савва ценой собственной крови добился любви своей Терпсихоры.

* * *

К ужину собрались все: даже так торопившаяся в Париж Анастасия, даже ненавидящий поместье всем сердцем Илья. И даже Крысолов, который днем куда-то уезжал, вышел к столу со своей собакой Баскервилей.

— И псинку за стол усадишь, родственничек? — Эдик, уже изрядно пьяный, откинулся на спинку стула, бряцнул вилкой по тарелке.

— Зачем? — Крысолов равнодушно пожал плечами, сделал одному ему понятный знак, и пес послушно растянулся у пылающего камина. — Он вам не помешает.

— Он, может, и не помешает, — многозначительно хмыкнула Анастасия и поправила сползшую бретельку вечернего платья.

Зачем ей в этот почти траурный вечер вечернее платье, Марта не поняла. Сама она явилась к столу в джинсах и свитере. Она бы, может, и вовсе не вышла, если бы не Зинаида. «Марточка, ты немножко посиди, помяни Нату Павловну и уходи, если уж совсем невмоготу. Как же мне с этими иродами одной?»

Зинаида справилась бы и не с такими иродами. Во всем доме она признавала и беспрекословно подчинялась только Нате, а к Натиным внукам относилась как к капризным и несмышленым детям. Марта вышла к столу из-за Крысолова. Даже скорбь не смогла убить любопытство. Как странно все, как непредсказуемо! Ната ничего не делала просто так, в ее мире все имело свою цену и свою меру. И эта ее странная щедрость не была блажью стареющей женщины. Крысолов бабушке не понравился, Марта это точно знала: чувствовать настроения Наты она научилась с раннего детства. Крысолов не понравился, однако она решила включить его в число наследников. Фонд наследия Саввы Стрельникова — это не какая-нибудь благотворительная контора, живущая на пожертвования и субсидии, это твердо стоящая на ногах организация, в гораздо большей степени коммерческая, чем меценатская. Марта не знала, какие точно суммы хранятся на счетах фонда, но догадывалась, что цифры весьма внушительные. Неудивительно, что так нервничает Илья, который еще при жизни Наты метил на главный пост в попечительский совет. От меценатства и помощи молодым художникам ее сводный брат был далек, а вот деньги интересовали его всегда. Любопытно, Крысолов знает, какое богатство свалилось ему на голову? Понимает, с каким сопротивлением придется столкнуться в будущем?

Марта исподлобья посмотрела на сидящего напротив Крысолова. Он переоделся к ужину, как и она сама, сменил официальный костюм на неформальный пуловер и джинсы, он даже очки свои желтые снял. Не оставил в комнате, принес и положил рядом с тарелкой, словно боялся, что они могут ему спешно понадобиться. А глаза у него красивые и взгляд совсем не демонический, просто внимательный… Задумавшись, Марта только сейчас поняла, что Крысолов тоже за ней наблюдает, рассматривает с чувством легкого недоумения и, кажется, какой-то личной заинтересованности. Не так он на нее раньше смотрел, совсем не так. Что же изменилось?

Марта не спешила отводить взгляд, улыбнулась вежливо и отстраненно. В ответ Крысолов отсалютовал ей бокалом с вином, рассеянно побарабанил пальцами по столешнице. Пес его приоткрыл глаза, обвел присутствующих внимательным взглядом, снова положил голову на лапы. Определенно, пес нравился ей больше хозяина.

Ужин не задался. Да и с чего бы ему задаться, если за столом собрались совершенно чужие друг другу люди, даже кровные узы, связывающие некоторых из присутствующих, были лишь ненужной формальностью! Эдик, и без того нетрезвый, напился еще больше, Илья многозначительно молчал, несколько раз выходил из-за стола, чтобы переговорить с кем-то по мобильному телефону. Наверняка консультировался с адвокатом. Анастасия заметно нервничала, шпыняла Зинаиду за плохо приготовленный ужин. Зинаида лишь вяло огрызалась да искоса поглядывала то на Марту, то на Крысолова.

Впрочем, на Крысолова поглядывала не только Зинаида. Верочка, сидящая от него по левую руку, устала одергивать брата и полностью переключила внимание на гостя. Гостя ли?! Теперь они с Крысоловом самые богатые и самые перспективные из присутствующих, а дом принадлежит им всем в равных долях. Нет больше гостей, есть хозяева.

А Верочку можно понять. Крысолов, конечно, не ее типаж, но если вспомнить о фонде, то про мелкие издержки и странности можно запросто забыть. Да она ведь и не знает, кто такой Крысолов на самом деле. Никто из них не знает. Ната умела и любила интриговать. Пожалуй, интриги она любила даже больше, чем своих внуков. Она жила этим зыбким чувством опасности и неопределенности, именно она, а не Макс заразила им Марту. Когда вокруг холод и пустота, когда близкие люди близки лишь формально, жизнь выцветает, и, чтобы ее заново раскрасить, приходится совершать безумства.

Приходилось… Все, больше никаких безумств. Ната умерла, так и не простив ее, не попытавшись понять. Марта и сама себя не простила. Разве можно такое забыть, отвернуться, откреститься! Ната умерла, а Марте с этим жить до конца дней, ненавидеть себя и наказывать. Может, наследство, эти чертовы шестьдесят процентов, тоже наказание? Ната не могла не знать, как воспримут такое решение остальные ее внуки, как отнесутся они к Марте.

А ей ничего не нужно! Сколько лет она жила своим умом и своими силами, не брала у Наты ни копейки! Пусть остальные считали ее главной фавориткой, обвиняли в том, что она тянет на себя одеяло бабушкиной любви, Марта знала правду, знала, что нет больше никакой любви, события двух ночей перечеркнули всю ее жизнь. Первая ночь была темной и страшной, она разлилась в крови черным ядом, который не вытравить никогда. А вторая… что случилось второй ночью, Марта так и не поняла. Ната, и без того холодная и равнодушная, отдалилась от нее окончательно, оставила в списке наследников, но вычеркнула из другого, куда более важного списка. Наты больше нет, а она так и не поняла, так и не решилась спросить за что.

Загадки! Ната любила загадывать загадки. Иногда на них удавалось найти ответ, а иногда, вот как сейчас, разгадка пряталась за туманом неведения. Все не просто так. И ее шестьдесят процентов, и фонд для Крысолова. Это не наследство, это плата. Понять бы только за что.

Крысолов больше не смотрел в ее сторону, он внимательно слушал щебетание Верочки. Глупец! Верочку не нужно слушать, на Верочку достаточно смотреть. Она хороша особенной, просто чертовской красотой. И она была совершенно права, когда говорила, что не пропадет без наследства Наты. Пока на свете есть вот такие… крысоловы, Верочке нечего бояться. Мысль эта была колкой и неожиданно неприятной. Какое ей дело до Крысолова и Верочки?! У нее есть куда более насущные проблемы. Такие проблемы, о которых никому не расскажешь. Марта попыталась рассказать, но ее не стали слушать.

Ната умерла от остановки сердца, Макс покончил жизнь самоубийством… Злой рок… Может, и злой рок, но на душе неспокойно, а от страшных подозрений останавливается дыхание. Интересно, если бы она рассказала Крысолову то, о чем собиралась, он бы поверил?

Синие глаза в обрамлении угольных ресниц смотрели на нее очень внимательно. И даже не на нее саму, а на что-то поверх ее головы. Верочка продолжала щебетать и хихикать, но Крысолов ее больше не слушал, он словно бы прислушивался к чему-то внутри себя, и взгляд его, еще секунду назад сосредоточенный, сейчас сделался расфокусированным. По спине, перескакивая с одного позвонка на другой, пробежала волна не страха даже, а паники. Что он там видит? На что смотрит таким страшным взглядом?

Словно прочтя ее мысли — а может, и прочтя? — Крысолов встрепенулся, нацепил на нос очки с желтыми стеклами и из интересного молодого человека снова превратился во фрика.

— Что? — спросила Марта одними губами. Не смогла не спросить, так силен был пережитый ужас.

— Ничего. — Он недоуменно пожал плечами, ухмыльнулся своей кривоватой улыбкой, и Марта его почти возненавидела.

— Видишь, Марточка, ты пустое место даже для таких, как наш новый родственник. — Анастасия неспешно облизнула пурпурные губы, и Марта удивилась, что язык у нее самый обыкновенный, а не по-змеиному раздвоенный. По ядовитости Анастасия даст фору самой опасной гадюке. По ядовитости и коварству…

— А ты хороша, Настена! — Задремавший прямо за столом Эдик вдруг встрепенулся. — Одним махом семерых убивахом! И младшую сестренку уделала, и нового родственничка приложила. — Он радостно хрюкнул, спросил заговорщицким шепотом: — А может, ты и сама бы не прочь с ним… за такие-то деньжищи?!

— Урод! Семейка уродов! — Анастасия швырнула столовый нож, вскочила из-за стола. — Спать пошла! Надоели!

— Ага, давай! — Эдик прощально взмахнул салфеткой. — Тебе ж еще в Париж лететь! Или с Парижем ты теперь пролетаешь?

— Как фанера над Парижем… — пропела Верочка.

— Сволочи! — Анастасия раздраженно дернула обнаженным плечом, едва не споткнувшись об дремлющего у камина пса, выскочила из столовой.

Следом, не говоря ни слова, встал Илья. Наверное, переговоры с адвокатом не принесли желаемого результата, потому что выглядел он еще мрачнее, чем днем.

— А где «до свидания, дорогие родственники»? — поинтересовался Эдик, до самого края наливая в бокал неразбавленное виски. — Где пожелания спокойной ночи?

— Пошел к черту! — буркнул Илья и громко хлопнул дверью.

— Нервные все какие стали. — Эдик опрокинул в себя содержимое бокала, зажевал виски куском ветчины, сказал задумчиво: — Ну, к черту так к черту! Пойду я, ребятки.

Он встал, чтобы не упасть, ухватился за скатерть, едва не сбросил со стола посуду, постоял немного, ловя равновесие, отвесил оставшимся шутовской поклон и снова едва не свалился.

— Не могу сказать, что вечер удался, но бывало и хуже. Я тут прикинул, десять процентов — это еще не самый плохой вариант. Это даже кое-что на орешки останется.

— На какие орешки, Эдик? — Верочка раздраженно поморщилась.

— На золотые, — сказал он и подмигнул Марте. — Удаляюсь, сестренки и братишки. Скучно с вами.

С уходом Эдика в столовой сразу стало пусто и тихо. Вязкую предполуночную тишину разбавляло лишь монотонное тиканье настенных часов.

— А ты уже устроился в доме, Арсений? — Ладошка Верочки многозначительно легла на руку Крысолова, а в голосе добавилось томных ноток.

— Не успел пока. — Он не спешил убирать руку, он улыбался вежливо-заинтересованной улыбкой. От улыбки этой Марте стало вдруг тошно, захотелось поскорее уйти.

— Так я тебе покажу, если не возражаешь. — Верочка легонько царапнула коготками скатерть. Звук получился мерзкий, зубодробительный.

— Не возражаю. — Из-за желтых стекол было не понять, куда смотрит Крысолов. — Наоборот, я буду тебе очень признателен.

Вот и сговорились… Марта аккуратно, стараясь не выдать своего раздражения даже жестом, встала из-за стола. Мужчина может быть трижды медиумом, но если за него возьмется такая профессионалка, как Верочка, он не устоит. Крысолов вот не устоял…

Когда Марта проходила мимо собаки Баскервилей, та недовольно рыкнула, обнажая устрашающего вида клыки.

— Спокойной ночи, Марта! — послышался вслед вкрадчивый голос Крысолова. — Хороших снов.

Она замерла, пытаясь понять, чего в голосе больше, насмешки или угрозы. Интуиция вопила, что с последней их встречи Крысолов изменился, что от прежней его бесшабашности не осталось и следа, но разум не хотел верить интуиции, пытался найти происходящему разумное объяснение. Ей просто пожелали спокойной ночи. Проявление вежливости, не более того. Тогда отчего же так тошно и муторно?

— Спокойной ночи, — сказала она, не оборачиваясь, боясь столкнуться взглядом с непроницаемой броней желтых стекол.

Творец, 1941 год (Терпсихора)

Анна стала ему хорошей женой, любящей и любимой, но не это важно. Гораздо важнее то, что даже спустя три года волшебного света, который она, сама того не ведая, дарила Савве, не становилось меньше. Этого света хватало и на картины, и на новую страсть — скульптуру. В этой его страсти было что-то мистическое. Собственными руками создавать нечто прекрасное, почти неотличимое от живого — это ли не высшая радость творца?! Соучастие в зарождении новой жизни, новой вселенной ошеломляет и опьяняет, заставляет работать без отдыха, днем и ночью, искать то тайное знание, которое почти живое сможет сделать действительно живым.

Оно должно быть непременно — это знание, равняющее скульптора с Господом Богом. Надо только прислушиваться и присматриваться, довериться своим рукам и сердцу. Надо только, чтобы свет его музы не гас никогда.

Дома, в подаренной тестем пятикомнатной квартире, Савва бывал редко. Забегал переодеться, перекусить да с благоговейным трепетом коснуться губами высокого лба своей Терпсихоры, вдохнуть запах ее кожи, пробежаться пальцами по старинному серебряному гребню, скрепляющему ее густые волосы, до самого края наполниться дивным светом.

Анна понимала его, как никто другой, никогда не жаловалась, не донимала ревностью и глупыми бабьими расспросами, когда он задерживался в своей мастерской до поздней ночи. Ради него она отказалась от карьеры балерины. Она знала, какой особенной жертвенности требует искусство, каким скудным делается мир, когда нет возможности заниматься любимым делом. Она служила ему с истовой самоотверженностью, ничего не требуя взамен. Прекрасная Терпсихора! Идеальная муза!

Они были бы счастливы вместе, если бы не ее отец. Товарищ Штерн не понимал и не желал понимать свою единственную, горячо любимую дочь. Он недоумевал, как можно отказаться от подмостков ради унылой участи быть женой какого-то там художника. А раз уж случилось такое несчастье и исправить его нет возможности, то подайте ему внука!

Внука! В сорок с небольшим Савва и сам задумывался о детях. Более того, особенным своим чутьем понимал, что ребенок примирил бы его с тестем. Не выходило… В хрупкости и изяществе Анны нашелся один, но очень большой изъян. Она не могла выносить дитя. Савва переживал, возил жену по лучшим столичным врачам, когда еще была надежда, утешал, когда надежды не стало. Но где-то в глубине души жило и крепло подленькое, недостойное творца чувство удовлетворения. Беременность Анны примирила бы его с тестем, но что стало бы с его музой? Вдруг с рождением ребенка чудесный свет потускнеет или вовсе погаснет?! Ему, стоящему на пороге волшебных открытий, без света никак нельзя…

Эти три года были волнительными и невероятно плодотворными. Савва шел в гору! И если творческим ростом он был обязан Анне, то карьерный рост обеспечивал всесильный Штерн.

«Не для тебя стараюсь, Савелий! Для дочки, для кровиночки. Ты смотри мне! Если узнаю, что обижаешь ее, если только заподозрю…» Тесть говорил эти несправедливые и обидные слова едва ли не при каждой встрече, дожидался, когда они с Саввой останутся наедине, хмурил невысокий лоб, смотрел поверх очков так, словно собирался вынести смертный приговор, и шипел: «Если только заподозрю…» И Савве всякий раз приходилось оправдываться и унижаться, будто он и в самом деле желал своей Терпсихоре зла.

«А как внучка мне родите, отблагодарю! — После третьей рюмки коньяку голос тестя становился мягче, но стальной блеск из глаз никуда не девался, предупреждал, что ухо нужно держать востро, не расслабляться ни на секунду. — Савелий, ты знаешь, я могу быть очень щедрым».

Савва знал. Всем, что у него было: выгодными заказами от партийной верхушки, мастерской в центре, востребованностью и обласканностью власть имущими, — он был обязан тестю. В этом циничном мире талант больше ничего не значил. Талантливые гнили в лагерях, прозябали в заштатных Домах культуры, продавали душу за возможность жить тихо и незаметно. Савва не хотел быть незаметным! Теперь, когда он чувствовал в себе невероятную силу, ему хотелось заявить о себе на весь мир, за шкирки притащить глупых и никчемных людишек к подножию настоящего искусства.

У него бы непременно получилось. Он добился бы своего рано или поздно, вопреки всему и назло всем, но его планы спутало нечто гораздо более страшное и грозное, чем товарищ Штерн. Война, давно ожидаемая, но все равно грянувшая внезапно, изменила всю его размеренную жизнь. Искусство больше никому не было нужно. Стране требовались снаряды, новые танки, новые самолеты и новые солдаты. Всеобщая мобилизация… Всеобщая!!!

Нет, Савва не боялся умереть. Он, еще в юности познавший красоту смерти, боялся другого… Отступиться! Остановиться в самом конце пути, перед дверью, которая вот-вот распахнется, отречься от всего, что бередит ум и душу! Его место в мастерской, его орудие — молоток и зубило, его призвание — воскрешать мертвый камень. А война… война обойдется без него.

Тесть выслушал Савву с многозначительной усмешкой, этому солдафону были неведомы терзания души, долг перед родиной он воспринимал слишком буквально. Савва злился на себя, ненавидел Штерна, нарочно не желавшего избавить его от унизительных объяснений и просьб, но продолжал говорить.

— Жалкий трус! — Тесть с неожиданной для его тщедушного тела силой рубанул кулаком по столу. Савва вздрогнул, но не от страха, а от омерзения. Как же гадко, когда миром правят вот такие… товарищи Штерны! — Бронь тебе нужна? Червь!

Он едва не сорвался, едва сдержался от невыносимо острого желания вцепиться тестю в горло, зубами грызть эту неуемную, ничтожную тварь, посмевшую обозвать его червем. Он бы, наверное, и впился, и грыз бы, захлебываясь прогоркшей, застоявшейся кровью Штерна, если бы в этот самый момент в комнату не вошла Анна.

— Папа, что-то случилось? — В ее взгляде были тревога и еще что-то странное, ранее неведомое. — Вы сейчас про фронт, да?

— Не волнуйся, солнышко! — Волчий оскал Штерна сменила отеческая улыбка. — Только не волнуйся…

— Сейчас все говорят про фронт, про войну. Это ведь скоро закончится, да, папа?

— Закончится. Непременно закончится! Собственно говоря, я потому здесь… — Штерн замолчал, и в глазах его мелькнула самая настоящая растерянность. — Я сказать хотел… предупредить. Аннушка, ты же понимаешь, какое сейчас сложное время. Понимаешь, что стране нужен каждый, кто способен держать оружие в руках. Для победы.

Ладони взмокли от ненависти и стыда. Савва вытер их о брюки, с вызовом посмотрел на ненавистного Штерна. Стране нужны его руки? Ну что ж, он готов! Он никогда не был трусом и никому не позволит…

— Аннушка, я ухожу на фронт. — Штерн смотрел лишь на дочь, Савва как будто перестал для него существовать.

— Когда? — Анна тяжело, по-старушечьи, присела на стул, вынула из прически серебряный гребень, принялась бездумно расчесывать им волосы. — Папа, когда? — повторила уже другим, решительным голосом.

— Рапорт уже подписан, значит, через несколько дней. Но ты не волнуйся, девочка, Савелий останется с тобой. — Быстрый взгляд в сторону Саввы, многозначительная ухмылка. — Я об этом позабочусь. А ты сделаешь все возможное и невозможное! — Указательный палец уперся в грудь Саввы.

До чего ж мерзко! До чего унизительно! Он должен пресмыкаться перед этим ничтожеством. Не ради себя, ради идеи и предназначения. Возможно, когда-нибудь люди его поймут…

— Савва, ты останешься со мной? — В голосе Анны странная смесь радости и разочарования, а пальцы растерянно поглаживают серебряный гребень.

Глупец! Как можно рассчитывать на понимание чужих людей, когда собственная жена — муза! — отказывается его понимать…

— Так будет лучше, Аннушка! — Штерн, ненавистный и презираемый Штерн, вдруг пришел ему на помощь. — Я не могу оставить тебя одну, я доверяю Савелию, он за тобой присмотрит. Все будет хорошо, девочка. Эта война ненадолго.

Он врал. Врал в каждом сказанном слове. Савва чувствовал это вранье шкурой. Нет доверия, вера в любовь попрана, война не закончится быстро… Но самое страшное — свет, тот самый, питающий Савву свет, померк, сделался глуше и беспокойнее. Как когда-то с Прасковьей…

Нет! Быть такого не может! Анна не такая, Анна сильная и самоотверженная. Она просто устала и расстроилась. Ей нужно отдохнуть. И все у них будет хорошо. Она отдохнет и поймет, что он прав…

* * *

Марте не спалось. Да что там — не спалось! Она даже не ложилась в постель, металась по комнате, взвинченная, потерянная. А когда переставала метаться и замирала у распахнутого настежь окна, начинала прислушиваться. Комната Крысолова была тут же, на втором этаже. Она это точно знала, слышала звук его неспешных шагов и кокетливое цоканье Верочкиных каблуков. А собака Баскервилей, кажется, даже на пару секунд замерла у двери в ее спальню, царапнув паркет когтями. Хлопнули двери гостевой комнаты, в коридоре воцарилась какая-то особенная, неспокойная тишина.

Сначала Марта ждала, что Верочка выйдет, процокает к своей комнате, но время шло, а тишину так никто и не нарушил. Крысолов не удержался, уступил Верочкиным чарам… Нет, ей не было обидно — какое ей дело до чужих людей?! — но мысль, что великого и ужасного Крысолова можно вот так просто заморочить и поймать на крючок женской привлекательности, не давала покоя. Все, в ее глазах он больше не профессионал. Теперь нет смысла искать у него помощи. Придется со всем разбираться самостоятельно. Знать бы еще, с чем разбираться.

Марте вдруг захотелось напиться. Алкоголь всегда действовал на нее успокаивающе, в особо тяжелые минуты помогал расслабиться и уснуть. Несколько лет назад, когда спать по ночам не получалось совсем, Марта едва не стала алкоголичкой. Если бы не Ната, наверное, и стала бы. Ната не ругала и не отчитывала, это было не в ее стиле. Ната зашла в комнату Марты ранним утром, в тот особенно тяжелый час, когда спасительное действие алкоголя заканчивается и начинается жесточайшее похмелье. Не говоря ни слова, она распахнула настежь окно, облокотилась на подоконник, закурила.

— Еще раз увижу тебя пьяной, вышвырну из своей жизни. — Она так и сказала: не из дома, не из поместья — из своей жизни. Это было почти как смертный приговор. Жить в тени великолепной Наты было тяжело, но жизнь без Наты и вовсе казалась бессмысленной. — Если тебе нужна помощь, я договорюсь с хорошим психотерапевтом или даже с психиатром, но наблюдать за тем, как ты на моих глазах превращаешься в скотину, я не желаю!

Ей не требовались ни помощь психотерапевта, ни консультация психиатра. Ей хватило бы разговора, может, даже одного-единственного теплого слова, но Ната сказала: «Марта, ты дрянь, но в тебе течет моя кровь. Я все улажу».

Я все улажу, а если не получится, вышвырну тебя из своей жизни…

Наверное, тогда она проявила душевную слабость. Возможно, нужно было уйти самой, не дожидаясь, когда ее вышвырнут. Она испугалась. Испугалась и перестала пить. Совсем, даже легкие коктейли, даже шампанское.

Наты больше нет. Ната не стала вышвыривать ее из своей жизни, а ушла сама. Значит, бояться больше нечего. Значит, можно почувствовать себя порочной и почти свободной. Может быть, ей даже удастся забыться и уснуть.

Марта шла по коридору тихо, едва ли не на цыпочках: не хотела, чтобы эти двое, отгородившиеся от всего мира тяжелой дубовой дверью, ее услышали.

Дом спал. Или не спал, а притворялся спящим. Поскрипывал паркетинами, шелестел сквозняками, потрескивал догорающими в камине дровами. Она не пошла в столовую, знала, что Зинаида не оставит на ночь стол неубранным, направилась сразу в погреб.

Винный погреб в подвале дома организовал еще Савва Стрельников. Марта, родившаяся много позже его смерти, так и не научилась называть его дедом. Савва Стрельников был эстетом, ценил красоту во всех ее проявлениях. К концу жизни дорогие вина сделались его слабостью. Пожалуй, любовь к хорошим винам была единственным, что объединяло их с Натой. Не так давно бабушка переоборудовала погреб, оснастив его по последнему слову техники. Влажность, температура, освещенность… десятки незначительных и архиважных мелочей.

Можно было ограничиться коньяком или виски, но Марте вдруг захотелось именно вина. Какого-нибудь особенного, с историей и легендой, именно такого, которое любила Ната.

Приглушенный свет зажегся автоматически, стоило лишь открыть дверь. Убегающие вниз каменные ступени, неоштукатуренные кирпичные стены, присыпанный гравием пол и тонущие в полумраке дубовые стеллажи. В погребе оказалось холодно, Марта поежилась, придерживаясь за стену, спустилась по крутой лестнице. Бутылок было много: дорогих и не очень. На отдельном стеллаже хранились уникальные экземпляры, на которые можно любоваться, но нельзя оскорблять даже прикосновениями. Нет, Марта не станет нарушать традиций, не покусится на почти музейный эксклюзив, ей вполне достаточно самого обычного белого вина. Ну, может, не самого обычного, но уж точно не коллекционного.

…Дверь захлопнулась почти бесшумно, Марта даже испугаться не успела. Мгновением позже и без того неяркий свет погас окончательно, а погреб погрузился в кромешную тьму. Даже тут Марта не испугалась — скорее слегка всполошилась. Дверь наверняка закрылась из-за сквозняка. Девушка сунула под мышку облюбованную бутылку вина, осторожно, шаря по стене рукой, поднялась по лестнице, по детской привычке про себя отсчитывая ступеньки. Их должно было оказаться ровно сорок восемь.

Дверь оказалась заперта… И захлопнул ее не сквозняк, а человек. Не просто человек, а человек, живущий в доме. Зачем? Интересный вопрос, но в сложившейся ситуации есть куда более актуальные вопросы. Как ей теперь выбраться?

Вход в погреб находится в кладовке, в кладовку заходят хорошо если раз в несколько дней. Дверь железная, стены толстенные. Ори не ори, никто не услышит. И холодно здесь не по-летнему. Кажется, на дисплее у входа было плюс двенадцать. А Марта в джинсах и тонкой майке. Свитер и, самое главное, мобильный телефон остались в комнате. Шла тихо, на глаза никому не попадалась. Станут ли ее искать? В этом доме, где со смертью Наты каждый стал сам по себе, никому ни до кого нет дела.

Подумаешь, пропала Марточка! А может, и не пропала вовсе, а просто свалила в город. Ну и что, что машина в гараже, а она на такси уехала! А телефон и документы по своей дурости и рассеянности забыла. Это же Марта — белая ворона могущественного клана Стрельниковых. Да и к клану она отношение имеет весьма опосредованное, можно сказать, вообще никакого отношения не имеет…

Что же будет?

Марта опустилась на каменные ступеньки, кожей чувствуя исходящий от них холод, невидимую в темноте бутылку аккуратно поставила рядом. О том, что будет, если ее не найдут в ближайшие часы, думать не хотелось, потому что перспективы открывались нехорошие, если не сказать — страшные. Если она не умрет от голода и жажды, если не задохнется из-за недостатка кислорода, то что делать с температурой? Что происходит с человеком на холоде и как быстро это происходит?

— Двенадцать градусов — это почти лето! — сказала она громко, и голос заметался под каменными сводами погребка. — Прохладное лето, — добавила девушка уже не так уверенно. — Прорвемся!

Лето в погребе получалось не просто прохладное, всего за несколько минут оно перетекло в глубокую осень. Температура стремительно падала. Холод впивался в кожу тысячами невидимых игл, срывался с губ хрустальными облачками, убаюкивал. Тот, кто ее запер, был нетерпелив. Плюс двенадцать градусов — это слишком медленно, слишком гуманно, вот если поменять плюс на минус…

Марта уговаривала себя не паниковать и не срываться в истерику. Ничего не вышло. Ужас сжал горло ледяными лапами, выстудил позвоночник, швырнул к запертой двери.

Она сорвала голос от крика, в кровь разбила о запертую дверь костяшки пальцев. Оставленная на ступеньках бутылка покатилась вниз по лестнице, в уже по-январски морозном воздухе остро запахло вином.

Марта перестала кричать, прижалась лбом к затягивающейся тонкой корочкой инея двери. Бесполезная трата сил! Ночью ее никто искать не станет, если и хватятся, то лишь утром. Вот только беда — утром спасать уже будет некого. «И эксклюзивная коллекция вин пропадет», — мелькнула в голове совсем уж глупая мысль. Она, конечно, не эксклюзив и натворила столько, что страшно вспоминать, но переживать из-за вина, когда собственная жизнь висит на волоске…

Слезы были горячими. Они прочерчивали на щеках огненные дорожки, а потом замерзали, превращаясь в маленькие соленые льдинки. Озноб становился все сильнее, переходя из дрожи в пляску святого Вита. А терпкий винный запах уже не воспринимался замерзшими рецепторами.

Вино! От алкоголя всегда становится теплее…

Марта почти сбежала по лестнице, нашарила в темноте стеллаж, взяла первую попавшуюся бутылку, прижала к груди, словно младенца. Разум шептал, что вино не поможет, что, вероятно, даже усугубит, но она гнала эти мысли прочь. Если алкоголь не согреет, то наверняка поможет умереть почти без мучений. Вот как быстро она сдалась. Девочка Марта, привыкшая жить своим умом и своими силами, испугалась холода, приготовилась умирать…

— Мы еще повоюем! — Она хотела крикнуть. Громко, так, чтобы та сволочь, которая обрекла ее на эту страшную смерть, услышала и поняла, что Марта не сдастся без боя. Но вместо крика получился слабый хрип. Голос она сорвала еще в самом начале, умирать придется в безмолвии. В безмолвии, но навеселе!

Поудобнее перехватив озябшими пальцами бутылку, Марта сбила горлышко о край ступеньки.

— Мое здоровье!

Вино было белым. Она не могла видеть в темноте, но достаточно долго прожила под одной крышей с Натой, чтобы разбираться в нюансах вкуса. Белое… А хотелось красного, как кровь, чтобы согреться. Почему красное должно согревать лучше белого, Марта не знала, просто верила в магию цвета.

Ей повезло со второй бутылкой. Красное, как кровь, вино еще не успело замерзнуть. Может быть, оно было даже теплее, чем Мартина кровь. Наверное, это хорошо. Наверное, это как-то поможет.

Она сидела на колком, присыпанном гравием полу, пила красное, как кровь, вино и думала о своей глупой и никчемной жизни. Перед смертью полезно подумать о жизни… Мысли путались, вино не согревало, но притупляло боль, ледяные иголки в подушечках пальцев уже почти растаяли, а смерть больше не казалась страшной. Неизбежное не обязательно должно быть страшным…

Спасение оказалось не в вине. Спасение и тепло принес с собой сон. Мягкий, убаюкивающий, заботливо укутывающий в пушистый шерстяной плед. Ее смерть будет пушистой…

— …Марта? — Голос незнакомый, немыслимым чудом прорвавшийся в ее пушистое забытье. — Марта, открой глаза!

И чужие руки — нетерпеливые, наглые в этой своей нетерпеливости — тормошат, бьют по щекам, не отпускают обратно в спасительный сон.

— Да очнись же ты, Снежная королева!

Да, она Снежная королева. Этому холодному миру нужна королева…

Творец, 1941 год (Терпсихора)

Штерн погиб в августе. В конце сентября им принесли треугольник письма.

Анна не плакала, прижимала к груди похоронку и смотрела в окно. Долго-долго смотрела. Что она там видела, Савва не знал. Начавшие рыжеть кленовые листья? Тонкую паутинку, приклеившуюся к раскрытой форточке и не желающую улетать? По-осеннему яркое и высокое небо?

Это то, что видел он сам. То, что бередило душу и заставляло вздыхать о чем-то несбыточном, давно ушедшем. О «Ротонде» с ее залитыми октябрьским дождем окнами, о тонкой фигурке за окном, о нелепой тряпичной розе. Амели… Его самая первая, самая хрупкая муза…

…Роза изрядно поблекла за эти годы, но на ладони Саввы, казалось, ожила и расправила лепестки. И гранатовый браслет приветственно и радостно защелкал бусинами. Почти так же, как когда-то на запястье неуемной Адели. Шелковая шаль цвета берлинской лазури напомнила вдруг о васильковых глазах Прасковьи, ласковой прохладой коснулась руки.

От них исходил свет! От этих давно забытых, чудом не уничтоженных, годами пылящихся на самом дне деревянной шкатулки безделушек исходил свет, которым когда-то щедро одаривали Савву их хозяйки. Маленькое чудо, примиряющее с несправедливостью мироустройства, дающее надежду.

— Савва, мне нужно туда. — Голос Анны шелестел опавшими листьями, но в этой кажущейся слабости слышался звон булата.

— Куда? — Он бережно сложил в шкатулку свои богатства и только потом обернулся.

Свет погас… Все, его больше не было. Анна, его еще живая жена, но уже мертвая муза, смотрела на него покрасневшими от невыплаканных слез глазами.

— Мне нужно на фронт. Я знаю. Савва, не отговаривай меня.

Он не стал отговаривать. Что может быть страшнее отслужившей свой век музы?! Пусть уходит, так будет лучше для всех. Но сначала…

— Анна, дай мне неделю, я очень тебя прошу.

…Гипс — покорный материал, с готовностью принимающий любые формы, оживающий под руками. Лучше бы мрамор, но времени нет, Анна дала ему только неделю, и нужно спешить. Мрамор подождет. Сейчас главное успеть ухватить вот этот изгиб поясницы, разворот головы, плавность линий и узнаваемость черт. И завершающим штрихом — гребень в высокой античной прическе. Все, вот она и родилась — его муза, почти неотличимая от настоящей, куда более живая.

— Савва, это я? — Из-за усталости и трех ночей, проведенных без сна, голос Анны кажется незнакомым.

— Нет, Анна, это Терпсихора, моя мертвая муза.

В глазах гипсовой Терпсихоры — любовь и готовность служить своему творцу верой и правдой. А что в глазах Анны, ему уже неинтересно…

Она ушла на рассвете. Савва слышал ее легкие шаги в гостиной, но вышел, лишь когда тихо хлопнула дверь. На память от погасшей музы остался тонкий запах ее любимых духов да серебряный гребень, забытый на трюмо.

Анна погибла зимой сорок первого. Савва узнал о ее смерти задолго до того, как почтальон принес похоронку, по нежному, едва различимому сиянию, исходящему от уже воплощенной к тому времени в мраморе Терпсихоры. Мертвая муза стала чуть-чуть более живой, а Савва глубоко задумался…

* * *

Верочка была не по-женски напориста. В этой ее напористости было даже что-то пикантное, заставляющее расслабиться и отдаться на милость победителю. Пусть нет любви, пусть даже взаимной симпатии нет, но барышня чертовски привлекательна и так же чертовски настойчива. А он ведь не из кремня, он нормальный мужик, со своими потребностями. Раз уж предлагают… Главное, не увлечься, не потерять бдительность. Ночь еще только начинается, ему многое предстоит сделать, наверное, даже спать не придется.

— Кто ты? — жадные губы покусывают мочку уха. — Откуда ты взялся, Арсений? — Острые коготки царапают спину. — Откуда?..

А она не так проста, как кажется. Маска легкомысленной дурочки — очень хорошее прикрытие. И ласки эти… А ласки ли?

— Арсений Гуляев. — Он перехватил тонкие запястья, отстранился, не отталкивая, но и не подпуская ближе, заглянул в совершенно трезвые, не затуманенные страстью глаза. — Меня зовут Арсений Гуляев. А кто ты?

Дымная диадема, такая же, как у Марты и у остальных наследников, нервно дернулась, поплыла, утратила четкость. Всего на мгновение, но Арсению этого хватило, Верочкино кукольное лицо сделалось настоящим. Хищница. Не такая откровенная, как Анастасия, но, возможно, гораздо более умная и опасная.

— Я Верочка. — Алых губ коснулась фальшивая улыбка, на фарфоровых щеках заиграл румянец. — Ты же знаешь.

— Знаю. — Арсений встал с кровати, потянул вслед за собой Верочку. Тонкая бретелька соскользнула с плеча, почти полностью обнажая грудь. Наваждение, даже если оно и было, прошло. В этом доме нельзя доверять никому, даже тому, кто тебе симпатичен. Особенно тому, кто симпатичен. Ната одной лишь скупой строчкой рассеяла все иллюзии. Никому нельзя доверять…

— Гонишь? — Верочка не сдавалась, льнула всем своим гибким телом, обвивала шею руками, не отпускала. — Ната умерла. — В голубых глазах блеснули слезы, почти искренние, почти настоящие. — Только она меня понимала, только она знала, какая я на самом деле.

— Я тоже знаю. — Он улыбнулся, расцепил кольцо ее рук, отошел к окну. Грим, лежащий у двери, одобрительно рыкнул. — Иди к себе, Верочка.

Наверное, ей не отказывал ни один мужчина, потому что идеальное лицо вдруг некрасиво, совсем по-детски, сморщилось, и слезы стали самыми настоящими, искренними.

Верочка сидела на кровати, вытирая слезы и поплывшую косметику краем покрывала. Вид у нее был совершенно несчастный, и Арсений начал сомневаться: а хорошая ли она охотница? Сомневался, но предпочитал оставаться у окна, на безопасном расстоянии. Утешать Верочку было опасно, женские слезы — коварное оружие.

Окно распахнулось с тихим скрипом, в комнату ворвалась ночная прохлада. Дождь, ливший уже несколько дней, наконец закончился, из-за тучи выглянула луна, расчертив подъездную аллею длинными тенями. Из-за этих неподвижных, отбрасываемых деревьями теней Арсений не сразу заметил другую тень — движущуюся. Расстояние и темнота не позволяли рассмотреть ни лица, ни даже очертаний фигуры, Арсений мог просчитать лишь маршрут. Павильон! Кто-то из обитателей дома возжелал заглянуть на огонек к мертвым музам. Интересно — кто?

У двери встрепенулся Грим, вскочил на лапы, прислушался к легким, едва различимым шагам. Похоже, этой ночью спать легли далеко не все.

Марта. Арсений был почти уверен, что шаги принадлежат именно ей, а значит, нельзя терять времени.

— Верочка, иди к себе. — Он не стал церемониться, сдернул рыдающую девушку с кровати, подтолкнул к двери. — Спокойной ночи!

— Лапы убери! — Она как-то очень быстро успокоилась, дернула плечом, окинула Арсения брезгливым взглядом, сказала с непоколебимой уверенностью: — Ты импотент!

Наверное, так ей было легче сохранить лицо. Возможно, только так удавалось сохранить веру в незыблемость ее мира, мира красивых женщин. Отказать такой, как она, был в силах только ущербный мужчина. Такой, как он…

Арсений — не стал терять время на опровержения и доказательства, он просто распахнул перед Верочкой дверь. В коридоре оказалось пусто. Марта, если это была она, успела спуститься на первый этаж.

— Был рад знакомству. — Арсений улыбнулся Верочке, погладил почуявшего скорую прогулку Грима.

— Настька правду про тебя говорила! — Верочка мстительно улыбнулась. — Ты на всю голову больной.

— Анастасия поразительно проницательная женщина! — Арсений кивнул и захлопнул дверь прямо перед ее носом.

Можно было отправиться на поиски сразу, но это наверняка привлекло бы лишнее внимание. Проще дождаться, когда Верочка уйдет к себе. Благо тут недалеко.

Не прошло и минуты, как по коридору разнеслось эхо от звука захлопнувшейся двери. Все, теперь можно идти! Арсений натянул куртку, очки с желтыми стеклами положил на край журнального стола. Интуиция подсказывала, что этой ночью могут пригодиться все его способности.

Из своей комнаты они с Гримом выходили тихо, по-шпионски. Не то чтобы Арсений кого-то боялся, но отвечать на лишние вопросы не хотелось.

Дом казался вымершим. Его сонную тишину нарушали лишь привычные звуки — обыденные, совершенно не тревожащие. Если и нужно где-то искать Марту, то не в доме, а в парке. Марту и того незнакомца, которого он увидел из окна своей комнаты.

Дождь кончился, но с веток за шиворот сыпались холодные капли. Арсений чертыхался, Грим сердито фыркал, но послушно шел вслед за хозяином.

Павильон тонул в темноте, белые колонны подсвечивала лишь мутная луна. Арсений уже шагнул было к крыльцу, когда Грим предупреждающе рыкнул, натянул поводок. Они едва успели нырнуть в спасительную тень деревьев, когда дверь павильона отворилась.

Высокая сутулая фигура, длинные руки, походка смертельно усталого человека. Садовник! Вот он — любитель ночных прогулок. Да и прогулок ли? А Ната, помнится, говорила, что павильон этот пользуется у обитателей поместья дурной славой, что по собственной воле сюда никто не заглядывает. Заглядывает, да еще как! Той памятной ночью, помимо Арсения, в павильоне были как минимум двое, сейчас вот Аким. И Макс покончил жизнь самоубийством тоже здесь. Что же всех так сюда тянет?

Арсений прикрыл глаза, прислушиваясь к собственным ощущениям. Его к павильону не тянуло. Наоборот, будь его воля, он бы никогда не зашел в этот… паноптикум. Савва Стрельников оказался гениален во всем, даже названия он подбирал поразительно четкие и емкие. Паноптикум для мертвых муз…

Аким замер перед павильоном, постоял немного, к чему-то прислушиваясь, закурил папиросу и нырнул в темноту парка. Грим нервно дернул головой, призывая Арсения следовать за садовником.

Не сейчас. Сейчас куда более полезным и важным может оказаться осмотр павильона. Собственно говоря, с него и следовало начать визит в поместье, но уж больно заполошным выдался день.

Арсений не стал включать свет, воспользовался заранее приготовленным карманным фонариком. Даже так он рисковал: скудное электрическое освещение могло привлечь ненужное внимание, но и совсем без света никак.

В павильоне пахло лилиями. Их дурманящий аромат Арсений не любил. Запах лилий отчего-то стойко ассоциировался у него с кладбищем. Луч фонарика скользнул по каменным лицам — заинтересованным, настороженным, равнодушным. Мертвые музы не жаловали чужаков, в их мире не было места живым. Арсений медленно шел меж двух рядов статуй и каждую секунду боролся с желанием обернуться. Это было иррациональное, наполненное первобытным страхом желание. Арсений почти верил, что там, за его спиной, мертвые музы оживают и начинают двигаться. Нужно лишь обернуться…

Справиться со страхом оказалось куда сложнее, чем изначально казалось. В этом зачарованном месте органы чувств начинали работать как-то иначе. Дуновения, прикосновения, тихий не то шепот, не то ропот, не то стон — иллюзия жизни, но такая яркая иллюзия! Наверное, Савва Стрельников был не просто гением. В каком-то смысле он тоже был особенным, таким, как Арсений. Только Арсений умел чувствовать потусторонний мир, а Савва каким-то непостижимым образом научился его создавать.

Затылка коснулось что-то прохладное, невесомое. Мужчина едва не вскрикнул от неожиданности, развернулся резко, всем корпусом.

В мутном свете фонарика ее лицо было грустным, она улыбалась одними губами, в глазах стояла тоска, тонкие пальцы правой руки перебирали струны арфы, а свободная левая тянулась к Арсению в не то умоляющем, не то предупреждающем жесте. Терпсихора, изящная и прекрасная, пожелала коснуться его, простого смертного. А может, все гораздо проще? В этой почти кромешной темноте он просто мог не заметить протянутой руки. Ведь нет здесь никаких призраков! Нет! Он поклясться может всем чем угодно. И Грим совершенно спокоен.

Призраков нет, но все же есть что-то странное. Опасное ли, безопасное — пока не определишь, но лучше быть осторожнее, от каменных дамочек держаться подальше. Кто их знает — этих муз!

Она стояла на пьедестале, возвышаясь над остальными своими мраморными подружками. Урания, каменное воплощение великолепной Наты, последняя муза Саввы Стрельникова. Почти живая, почти настоящая, с задумчивым взглядом и ироничным изгибом губ. У ее ног лежали белые лилии: то ли прощальный подарок, то ли жертвоприношение. Арсений не мог избавиться от этого полубезумного ощущения неправильности происходящего. Он присел на корточки, коснулся гладких лепестков, пробежался пальцами по стеблям. Еще влажные, только что срезанные. Кем принесенные к ногам каменной Наты в этот воровской полночный час? Арсений знал — кем, был в этом почти уверен. Садовник не понравился ему с первого взгляда. Или насторожил? Было в нем что-то необычное, что-то такое, что не бросалось в глаза, но зудело над ухом надоедливым комариным писком, не давая расслабиться или отвлечься.

И статуя… Ната не рассказывала, что Савва Стрельников успел воплотить ее в мраморе. Да и не было здесь раньше этой статуи! Откуда взялась? Где провела все эти годы? Почему появилась именно сейчас, после смерти последней музы?

Арсений рассеянно коснулся каменной руки. На ощупь мрамор оказался теплый, словно живой. Слишком много жизни в том, что должно быть мертвым. Слишком странно. И ощущение это… нет, не такое яркое, как при встрече с призраком, но все же достаточно сильное. Статуя Урании и в самом деле была чуть-чуть жива, в ней отчетливо чувствовалось легкое, как взмах мотылька, биение жизни. Чьей?

А призрак Наты на встречу не явился. И флейта не помогла… Если бы она была там, на кладбище, то пришла бы даже без зова флейты, но она не пришла. Где же она?

Урания смотрела на него с легким упреком, как на нерадивого ученика, плохо усвоившего урок.

— Ната, вы тут? — Собственный голос показался чужим, заполошным эхом заметался в замкнутом пространстве павильона. Ответом ему стал не то шепот, не то шорох, не то просто дуновение ветра.

Арсений попятился. Этого не могло быть, но многое ли он знает о жизни? Раньше он не знал и десятой части того, что знает сейчас, а сколько еще скрыто от невнимательных взглядов!

Может быть, не вся душа, может быть, лишь малая ее частичка, но в статуе было что-то от Наты Стрельниковой, что-то живое и беспокойное. К ноге прижался горячий бок Грима, к шепоту-шороху добавилось настороженное ворчание. Пес тоже что-то чувствовал, но Арсений не мог понять, что именно. Значит, нужно разбираться!

Он начал с Эрато, с той самой, которая встретила его в первый раз. Коснулся раскрытой ладошки, закрыл глаза.

…Худенькая девушка в большом не по размеру пальто, с тряпичной розой в волосах. Видение было ярким, но мимолетным. Вот такая она — Эрато, первая неофициальная жена Саввы Стрельникова.

…На тонком запястье Эвтерпы — гранатовый браслет, а полные губы кривит презрительная улыбка, но ей приятны его прикосновения. Мертвая Эвтерпа до сих пор помнит сладость мужских поцелуев.

…Каллиопа. Полные плечи, белая кожа, румянец на всю щеку. Красивая, пышнотелая, кутается в синюю шелковую шаль, смотрит куда-то поверх его головы, думает о чем-то своем, грустит.

…Терпсихора. Изящная Терпсихора встретила его ладонь с ласковой улыбкой, как старая знакомая. Античная прическа, лебединая шея, струной натянутый позвоночник и непроходящие боли в натруженных ногах. Красивая, светлая, решительная.

…Клио. Рыжие кудри, веснушки на молочной коже, шрам на щеке и зеленая лента в волосах. Недобрый прищур, многозначительно поджатые губы. Демон в теле ангела. Клио встретила его холодом и презрением, но даже в холоде этом чувствовалась жизнь.

…Талия смеялась звонко и задорно, смех ее колокольчиком звенел у Арсения в ушах, от смеха этого тонкие мраморные пальчики вздрагивали. Она была рада его приходу, она скучала в обществе своих мраморных подружек.

…Мельпомена. Глаза устало прикрыты тяжелыми веками, нос с горбинкой, гордый профиль грузинской царицы, надменный разворот головы, черная волна волос до самой поясницы. Презрительная, высокомерная, совершенно безжизненная Мельпомена. Просто статуя, очень красивая, но лишенная даже малой толики жизни.

Арсений шагнул прочь от муз, смахнул выступивший на лбу пот, зажмурился, прогоняя видения. Что же он имеет? Восемь статуй, в семи из которых есть что-то необычное, вполне вероятно, мистическое, но совершенно непонятное. Даже если предположить, что Савва Стрельников увлекался оккультизмом и что-то сотворил со своими музами, то почему не со всеми?.. Где смысл и логика?

Арсений открыл глаза из-за свербящего ощущения, что за ним кто-то наблюдает. Величественная Урания смотрела на него со своего постамента, и во взгляде ее не было надежды. Ната решила, что он не справится. Пусть так, но теперь он уже и сам не отступится. Слишком уж интересна загадка, слишком уж много личного оказалось у него в этом запутанном деле.

Ажурная кованая лестница, обвивающая мраморную колонну, пружинила под ногами. Арсений поднимался на второй этаж неспешно, знал, что там, наверху, на сей раз никого нет. Дверь, ведущая в обсерваторию, оказалась заперта на ключ, но теперь, когда он подготовился, это не было проблемой. Пользоваться отмычками научил его Лысый, просто так, на всякий случай. Вот, случай представился.

В обсерватории ничего не изменилось: то же запустение, тот же толстый слой пыли на массивном столе. Угрожающая надпись уже едва различима. Да ему и неважно, ему сейчас нужно совсем другое…

На все про все ушло несколько минут. Нельзя сказать, что на сердце сразу стало легче, но в беспросветном неведении вот-вот должна была забрезжить перспектива. Надо только побыстрее связаться с Лысым.

Спускаться по наружной лестнице Арсений не стал, лишь проверил, заперта ли дверь, ведущая на смотровую площадку. Дверь была заперта, но для него это уже ровным счетом ничего не значило, он получил то, что хотел.

Запах лилий на первом этаже сделался невыносимым. Арсений только сейчас понял, как сильно болит у него голова. Определенно, он не зря не любил эти цветы.

— Я разберусь, — пообещал он мраморной Урании. — Теперь я просто обязан разобраться.

Наверное, ему показалось, но на прекрасном лице промелькнула тень улыбки. Ната Стрельникова дала ему еще один шанс…

Творец, 1941 год (Клио)

— …От Советского информбюро!

Льющийся из включенного на полную мощность радиоприемника голос Левитана не мог заглушить рева сирен. Бомбежка. Уже которая за неделю… Нужно уходить в бомбоубежище.

Савва направился было к выходу, но, поймав обиженный взгляд Терпсихоры, замер. Как же он оставит их одних — своих муз?! Эрато боится бомбежек, как ребенок, а Эвтерпа, неугомонная Эвтерпа, презрительно кривит полные губы. «Трус!» — читается в ее взгляде. И только лишь Каллиопа смотрит с пониманием…

Месяцы работы, в голоде, в холоде, без оглядки на время и творящееся вокруг сумасшествие. Их уже четыре. Его маленький паноптикум, его святилище. Светом от них Савва и жил все это время, только этот дивный свет позволял ему продержаться, не сорваться в пучину отчаяния и безумия. Нельзя уходить сейчас, когда им угрожает опасность. Если уж так сложится судьба, они погибнут вместе. Да, это будет красивая смерть.

— Остаюсь! Слышите? — Савва посмотрел сразу на них всех. — Я остаюсь с вами.

Эрато облегченно вздохнула. Эвтерпа многозначительно хмыкнула. Каллиопа улыбнулась ободряюще, а Терпсихора едва заметно кивнула. Света в мастерской стало чуть больше.

Савва стоял у станка, когда мир за окном раскололся на тысячи мелких осколков. Окно мастерской просыпалось битым стеклом. Музы испуганно вздрогнули. Он выглянул в скалящееся острыми осколками окно, всмотрелся в дымную пелену. На противоположной стороне улицы, там, где еще несколько секунд назад стояла школа, сейчас громоздились руины, а в небе слышался рев истребителей.

— Все хорошо! — Савва спиной чувствовал тревожные взгляды муз. — С вами все будет хорошо.

Из разбитого окна потянуло гарью, по полу зазмеилась поземка, сделалось невыносимо холодно. Савва зажигал буржуйку, только лишь когда оставался в мастерской на ночь — экономил дрова. Днем согревался кипятком с плавающими в нем редкими крупинками заварки. Теперь придется искать доски, чтобы заколотить окно, и нужно продать что-то из вещей Штернов, чтобы купить немного еды и чая, потому что по-другому в этом стылом мире не выжить.

Он мог бы жить королем даже в обстреливаемой фашистами Москве. Нужно было только продать хотя бы один из набросков Модильяни. Савва знал, к кому обратиться в случае крайней нужды. Может быть… только не сейчас. Пока есть силы держаться, он будет держаться.

В голове зашумело, перед глазами поплыло. Чтобы не упасть, Савва схватился за подоконник, поранил ладонь осколком, зашипел сквозь стиснутые зубы.

Это от голода. Когда он ел в последний раз? Кажется, вчера утром. Так и есть — вчера. Увлекся, остался в мастерской на ночь, а в обед началась бомбежка…

Колючий февральский снег засыпал подоконник белой крупой, таял на ладонях медленно приходящего в себя Саввы. Доски можно взять дома, разобрать платяной шкаф. Нельзя оставлять муз вот таких — беспомощных, он поклялся о них заботиться.

В дымном мареве, занавешивающем улицу, мелькнул красный всполох. Савва моргнул, всматриваясь в творящийся за окном хаос.

Женщина лежала поперек дороги, то ли убитая, то ли раненная. А красный сполох — это ее платок, вызывающе яркий в этом серо-дымном мире.

— Не ходи, — испуганно шепнула Эрато.

— Не смей! — возмущенно взвизгнула Эвтерпа.

— Останься с нами, — взмолилась Каллиопа.

И лишь занятая своими мыслями Терпсихора промолчала.

— Я только посмотрю. — Савва вытер окровавленную ладонь о кусок ветоши, под недовольный ропот своих ревнивых муз направился к двери.

Она была жива. Без сознания, но жива. Из-под красного шерстяного платка выбивались озорные рыжие кудряшки, ресницы оказались такими же рыжими, как и волосы, а щеку, усыпанную не поблекшими за зиму веснушками, прочерчивала глубокая кровавая царапина. Красавицей этой смешной рыжей девочке больше не быть никогда. Но разве важна красота внешняя, когда есть свет души, такой же дерзкий и яркий, как ее рыжие волосы! А он и не чаял найти свою музу вот так, на развороченной снарядами улице, ослепительно-яркую, живую.

Радость обретения придала Савве сил, он почти не шатался, когда внес раненую незнакомку в мастерскую. Музы встретили их напряженным молчанием, его музы еще не перестали быть женщинами, не разучились обижаться.

— Она одна из вас. — Савва положил девушку на топчан, служивший ему кроватью. — Такая же, как вы, только живая. Не обижайте ее.

Они ее не приняли. Мертвые музы не любят муз живых. Обычная женская ревность, не более. Ничего, они привыкнут, рано или поздно смирятся с тем, что в его жизни появилась еще одна женщина. В конце концов, он их творец, без него они бы так и остались бездушными кусками камня.

Ранение оказалось нестрашным. Легкая контузия, ушибы, ссадины и кровавый росчерк на щеке. Последнее расстроило девушку больше всего, как будто это имело какое-то значение! Ее звали Софьей. Она так и представилась — не банальной Соней, не легкомысленной Сонечкой, а царственной Софьей. Но это было совсем неважно, потому что у Саввы было приготовлено для нее новое имя.

Клио. Отныне вчерашняя студентка исторического факультета, учительница истории в уже несуществующей школе будет Клио!

Рана на щеке Софьи заживала очень плохо, и контузия не прошла бесследно, с ней, до этого часа абсолютно здоровой, стали приключаться припадки. Когда приступ случился в первый раз, Савва растерялся, просто стоял и смотрел, как его Софья дугой выгибается на паркетном полу, как синеют ее губы, а в уголках рта вскипает кровавая пена. Клио бесновалась, а свет, от нее исходящий, залил всю квартиру. От него Савве впервые за эту морозную зиму стало жарко. Он пришел в себя, лишь когда Софья затихла, когда ее худенькое тело по-тряпичному обмякло в его объятьях. Руки дрожали так сильно, что казались принадлежащими кому-то другому, по жилам разливался огонь, а в душе росло нетерпение.

Его Клио еще не пришла в себя, а Савва уже взялся за кисть. Зеленая атласная лента в рыжих волосах. Кровавый шрам на белоснежной щеке. Это буйство красок, эта изломанность и надрыв просились на холст. Он не мог удержаться от давно забытого, но вспыхнувшего с такой неистовостью желания писать.

На следующий день Стрельников продал один из набросков Амедео. Не ради себя, ради своей новой музы. Софье нужны были лекарства и хорошее питание. Этот рыжий, точно солнечный день, свет не должен погаснуть.

Музы обиделись. Савва чувствовал их боль и их ревность, но ничего не мог поделать. Живая, из плоти и крови Клио воцарилась в его сердце и в его жизни.

Софья была в его мастерской лишь однажды, принесла задержавшемуся до глубокой ночи Савве обед.

— Что это? — Его живая муза растерянно замерла в окружении муз мертвых, уже почти заживший шрам на ее щеке вдруг налился багрянцем. — Савва, что это такое?

— Это музы. — Он хотел, чтобы они подружились, но уже понимал наивность своего желания. — Это мои мертвые музы.

— Мертвые… — Софья поежилась под пристальным взглядом Эвтерпы, оступилась и больно ударилась ногой о постамент Каллиопы. — Савва, они как живые. Жутко!

Ему не было жутко, он чувствовал обиду за своих муз, за живых и за мертвых, так и не переставших быть женщинами.

— Зачем? — Софья отошла к двери и уже оттуда, с безопасного расстояния, наблюдала за тем, как Савва занавешивает статуи простынями. — Зачем тебе они?

— Они прекрасны. — Он ласково и успокаивающе коснулся пальцами обиженно поджатых губ Эвтерпы. — Это моя работа, Софья.

— Это не работа. — Она стояла, скрестив руки на груди, из-под красного платка воинственно выбивалась рыжая прядь. — Это колдовство! Савва, я не хочу…

Чего она не хотела, Савва так и не узнал, потому что тишину мастерской вспорол тревожный рев сирены. Снова налет…

— Софья, уходи! — сказал он решительно.

— А ты?

— А я останусь.

Терпсихора под белой простыней чуть заметно кивнула, а Каллиопа, кажется, испуганно вздохнула.

— С ними? — Софья не спешила уходить, Софья с ненавистью смотрела на его муз. — Ради этих каменных болванок ты готов рисковать своей жизнью?

— Готов. — Он кивнул.

— А моей? — Она подошла вплотную, обхватила руками крепко-крепко, прижалась щекой к груди. — Если да, то я остаюсь с тобой. Мне не страшно. Честное слово!

Ей и в самом деле не было страшно. Его пятая муза оказалась бесстрашной воительницей. Такой яркий исходил от нее свет, такими упоительными были ее поцелуи. Савва сдался, впервые предал своих мертвых муз, ради женщины из плоти и крови.

В Софье, такой хрупкой и нежной с виду, скрывалась немалая сила. Она чугунными цепями привязала к себе Савву, перекроила его жизнь по своему желанию, нагло и решительно вторглась в его творчество. В Софье было то, что люди называют хваткой. Даже в неспокойные военные годы она умудрялась обеспечить Савве нормальное существование, устраивала встречи с нужными людьми, организовывала заказы, создавала имя и репутацию. Она заразила его своим неуемным энтузиазмом, превратила из художника в дельца.

Война закончилась, годы шли, Савва стремительно взбирался по карьерной лестнице, всегда на целый корпус опережая конкурентов, давно привыкнув не считаться ни с чем ради достижения цели. А музы… горячо любимые Саввой и так же страстно ненавидимые Софьей музы пылились в чулане мастерской. Иногда Савва просыпался от их жалобных голосов, посреди ночи рвался на их зов, но в последний момент останавливался. Как такое могло случиться, что он, маститый, уважаемый, обласканный властью, сметавший всех и вся на своем пути, начал бояться собственной жены?! Савва пытался вспомнить, когда все это началось, но не мог…

* * *

Громкий рев мотора нарушил ночную тишину в тот самый момент, когда Арсений вышел из павильона. По аллее прочь от дома промчалось спортивное авто. Кто-то из наследников спешным порядком решил покинуть поместье. Интересно, кто? И с чего такая поспешность? В одном Арсений не сомневался ни секунды: это же авто он слышал той, самой первой грозовой ночью. Чтобы понять, кто еще проявлял интерес к павильону, нужно просто узнать, кому принадлежит спортивный автомобиль. Простая дедукция — никакой мистики.

А еще интересно, куда подевалась Марта. Куда может отправиться посреди ночи Снежная королева? Он сделал ставку на павильон, но ошибся. Возможно, есть смысл поискать в парке.

Арсений не знал, зачем ему непременно нужно искать Марту. И зарождающуюся в душе тревогу тоже никак не мог объяснить, но интуиция, то самое шестое чувство, вопила, что Марту нужно найти как можно скорее. Он привык доверять интуиции, но смутно представлял, с какого конца приступить к поискам. Вполне вероятно, что Марта тоже решила уехать из поместья. За ужином она явно чувствовала себя не в своей тарелке, и было не похоже, что она так уж обрадовалась свалившемуся на ее голову наследству. Арсений наблюдал за ней очень внимательно. Определенно, она удивилась. Чему? Тому, что вообще оказалась в числе наследников или невероятной щедрости Наты? Даже известие о том, что фонд Саввы Стрельникова уходит в его, Арсения, руки, не вызвал у нее такого удивления и замешательства. Странно…

Прежде чем прочесать парк, они с Гримом осмотрели автомобильную стоянку. Машина Марты оказалась на месте. Это могло не значить ровным счетом ничего, девушка могла вызвать такси, но тревога вдруг сделалась еще сильнее. И это тоже было странно, потому что с некоторых пор Снежная королева вызывала в душе Арсения одно-единственное, очень конкретное чувство, и чувство это было очень далеко от симпатии. Как бы то ни было, он дал слово. Пусть не живой Нате, а ее мраморному воплощению, но он доведет это дело до конца, разберется с творящейся в этом доме чертовщиной. И не важно, люди в ней замешаны или призраки…

Неразумно и бесперспективно вот так, без подготовки, искать Марту в огромном парке. Его экстраординарные способности тут не помогут, а вот обычные собачьи умения Грима могут очень даже пригодиться. Надо лишь найти что-нибудь из ее вещей. Арсений не стал ломать голову, в сложившейся ситуации действовать нужно быстро, и выход ему виделся лишь в одном.

Спальня Марты оказалась не заперта. Маленькая, похожая на гостиничный номер комната. Она казалась бы совершенно казенной, если бы не висящие на стенах картины. Арсений сначала подумал, что это работы ее великого деда, но, присмотревшись, увидел совершенно другую подпись. Картины были, безусловно, написаны талантливой рукой. Арсений не являлся искусствоведом, но красоту и выверенность мазков и линий чувствовал очень хорошо. Похоже, из всех потомков гениального Саввы Стрельникова его талант унаследовала одна-единственная внучка. Поразительно, если принять во внимание тот факт, что Марту и Савву Стрельникова не связывали кровные узы.

Арсений присел на нерасстеленную кровать, осмотрелся. Вещь должна быть только ее, Мартина. Что-то не очень громоздкое, такое, что можно в случае чего спрятать в карман. В глаза бросился небрежно брошенный на спинку стула вязаный кардиган, тот самый, в котором Марта спускалась к ужину. Получается, что искать ее в парке нет смысла? Получается, она до сих пор где-то в доме? С чего он вообще взял, что Марта выходила наружу, почему решил, что она непременно пойдет к павильону?! Нет, неправильный вопрос! Зачем ее вообще искать?!

Интуиция… шестое чувство? Она уже подвела его однажды. Именно с Мартой. Он не сумел почувствовать то, что лежало на поверхности, отключил логику, едва не потонул в ведьмовском омуте ее глаз.

— Уходим, Грим! — Арсений встал, аккуратно расправил лоскутное, совершенно негламурное покрывало. Со спинки кровати, прямо под руку спланировал шелковый платок. От платка едва ощутимо пахло духами Марты.

— Мы просто посмотрим. — Арсений взмахнул платком перед Гримом. — Нюхай, друг, запоминай. Мы ее найдем и пойдем спать. А дальше хоть трава не расти. Да?

Грим потянул ноздрями воздух, не то соглашаясь, не то протестуя, мотнул головой. Похоже, пес не одобрял легкого помешательства хозяина, но готов был служить верой и правдой. Арсений сунул платок в карман куртки, выглянул в приоткрытую дверь, вышел в коридор вслед за Гримом.

По дому они блуждали недолго, можно сказать, вообще не блуждали. Грим шел уверенно, лишь изредка останавливаясь и принюхиваясь. Через просторную кухню они вышли к запертой кладовке. Грим сел у двери, многозначительно посмотрел на Арсения.

— Закрыто ведь. — Арсений подергал за ручку. — Думаешь, она станет запираться в кладовке?

Пес в нетерпении переступил с лапы на лапу, мотнул головой.

— А ключ? — Арсений спросил, а уже потом вспомнил про отмычки Лысого. Замок тут плевый, работы на пару секунд. — Ох, толкаешь ты меня, друг, на преступление.

В кладовке было темно, пахло какими-то специями и чуть-чуть пылью. Арсений нашарил на стене выключатель — под потолком зажглась лампа, освещая заставленное стеллажами пространство. По всему выходило, что в поместье запасов провианта хватит, чтобы пережить не один голодный год. Банки, коробки, ящики… Магазинный склад, а не кладовка. Чего здесь не было, так это следов Марты.

— Ошибся ты, Гримушка. — Арсений потрепал пса по голове. — Нет здесь нашей Снежной королевы, она сейчас где-то в другом месте безобразничает. Пойдем еще поищем.

В ответ пес обиженно фыркнул, посмотрел на хозяина с укором, неспешно потрусил между рядами провианта.

— Думаешь, спряталась? — Арсений шагнул следом, даже позвал несколько раз Марту по имени. Не потому, что надеялся найти ее в этом продовольственном царстве, а просто чтобы сделать оскорбленному Гриму приятно.

Откуда-то из-за дальнего стеллажа послышался призывный рык, наученный жизнью Грим никогда не лаял, голос подавал очень осторожно.

Пес сидел возле еще одной тоже запертой, но на сей раз куда более внушительной железной двери. На стене рядом с ней подмигивал тревожным красным светом дисплей с тремя рядами кнопок. Если верить цифрам на дисплее, там, за дверью, была сильно минусовая температура. Холодильник? Или даже морозильник?

Грим вскочил на задние лапы, передними требовательно царапнул дверь. Когти с противным скрежетом скользнули по металлу. Арсений вздрогнул от недоброго предчувствия.

— Она там? — спросил шепотом.

Грим снова бросился на дверь.

Если Марта внутри, то дела плохи. Очень плохи. Арсений со всей силы ударил по двери, заорал во все горло:

— Марта, ты здесь?

Ответом ему стала тишина. То ли звукоизоляция в этом чертовом холодильнике была такой хорошей, то ли Марта уже не могла ответить…

Руки предательски дрожали, когда Арсений пытался справиться с замком. Может быть, из-за этого, а может, оттого, что замок был посложнее и помудренее, чем в кладовке, времени ушло непростительно много. Арсению, взмокшему от волнения и нехороших предчувствий, показалось, что целая вечность.

Предчувствия не подвели…

Там, за похожей на сейфовую дверью, лежала каменная лестница, ведущая в винный погреб. Может, погреб и был оборудован по последнему слову техники, но сейчас оптимальный микроклимат оказался кем-то нарушен. От холода перехватило дыхание, ноги заскользили на замерзшей на лестнице лужице. Чтобы не упасть, Арсению пришлось ухватиться за покрытую инеем стену. Здесь же, на лестнице, похожие на разноцветные кристаллы, валялись осколки бутылочного стекла.

— Марта? — То ли от холода, то ли от волнения голос вдруг охрип. — Марта, ты здесь?

Она была здесь, но не могла ответить… Она лежала скрючившись у дальней стены погреба. На ее длинных ресницах белел иней, а бледная кожа казалась хрустальной. Теперь девушка, как никогда раньше, была похожа на Снежную королеву. Спящую… или мертвую.

Арсений уже почти забыл, что такое паника. К своей новой послекоматозной жизни он научился относиться если не со смирением, то с философским равнодушием. Но сейчас, сейчас паника набросилась на него разъяренной волчицей, впилась отточенными клыками в горло, набилась шерстью в глотку.

— Марта? Марта, открой глаза!

Арсений зажмурился, сделал глубокий вдох. Нет, он не успокоился окончательно, но хотя бы получил возможность здраво рассуждать. Самое главное, узнать, живая или мертвая.

Тонкая ткань футболки выпачкана чем-то красным. Нет, не кровью — вином. И на белоснежной щеке — рубиново-красные капли. Умирать, так с музыкой… Или с вином.

Она не умрет! Он не позволит, не отпустит. Под озябшей ладонью биения сердца почти не слышно, но если есть это «почти», значит, есть и надежда. Арсений стащил с себя куртку, укутал в нее больше похожую на статую, чем на живого человека, Марту.

— Просыпайся, Снежная королева! Давай же!

Наверное, она его услышала, потому что белесые ресницы чуть дрогнули. Или показалось? Могло и показаться, освещение в погребе никудышное.

Грим вертелся под ногами, тихо поскуливал. Он тоже чувствовал, что беда совсем близко. Умный пес.

— Пойдем! — Арсений подхватил Марту на руки, коснулся губами виска. Под губами билась жилка, и биение это он чувствовал особенно отчетливо. Хорошо! Возможно, они с Гримом успели вовремя…

Дом по-прежнему прикидывался спящим, на пути Арсению не встретилось ни единого человека. Это тоже хорошо, тот, кто запер Марту в погребе, не должен знать, что она жива. До поры до времени не должен. Как же сложно все! Как запутано! Опять все с ног на голову. Может, Ната все-таки ошиблась?..

Арсений прошел мимо комнаты Марты, бедром толкнул свою незапертую дверь, уложил бесчувственное тело на покрывало, сам устало опустился рядом.

Снежная королева оттаивала, с ресниц исчез иней, волосы сделались влажными и чуть потемнели, но красок не прибавилось. Все такая же белая кожа, губы в синеву… И аура побледнела, почти померкла. Он попытался вспомнить, видел ли ауру там, в погребе, но так и не вспомнил. Да и важно ли это сейчас? Сейчас гораздо важнее другое. Снежную королеву нужно как-то отогревать и возвращать в мир живых. Наверное, существуют разные варианты спасения, но ему на ум приходит только один…

Здесь, в тепле, от одежды Марты остро пахло вином. Насквозь промерзшие, задубевшие джинсы снимались с трудом. Арсению пришлось попотеть, чтобы избавить Снежную королеву от этой совершенно ненужной детали. С майкой было проще. И даже то, что под майкой не оказалось больше ничего, Арсения не остановило. Ну, если только на несколько секунд. Все, что он сейчас делает, — в ее же интересах. Почти все…

Собственные джинсы Арсений стягивал так же долго и мучительно, как и Мартины. Левая рука, то ли от волнения, то ли еще по какой причине, слушалась хуже обычного. Возможно, из-за угрызений совести. Но ведь нет у него другого способа быстро согреть Снежную королеву! Что может быть теплее человеческого тела? А ложиться в постель с дамой в одежде не комильфо. Тем более когда дама практически голая…

Она была холодной! Такой холодной, что Арсений не сразу отважился ее обнять. А стоило только обнять, как кожа тут же покрылась мурашками. Ему хотелось думать, что это от холода, но правда лежала совершенно в другой плоскости. И правда эта Арсению не нравилась категорически.

Ничего этого не должно было случиться. Снежные королевы не спят с шутами. Особенно такие опасные королевы. Но что делать, если королеве вдруг понадобилась помощь, а рядом только шут? И что делать шуту, если он знает про королеву такое, чего предпочел бы никогда не знать? Как быть в этой дикой, немыслимой ситуации?

— Все в порядке, — сказал Арсений не то самому себе, не то растянувшемуся у двери Гриму. — Первая медицинская помощь не должна быть приятной.

И ведь снова соврал. Самому себе соврал, что самое ужасное. Ему не было неприятно, если не сказать больше. Кожа Марты пахла сухоцветом и немного вином, а в том месте, где ее касались руки Арсения, она уже начала согреваться. Наверное, это хорошо, наверное, он на правильном пути. Только до чего же жарко под этим чертовым одеялом, рядом с этой отмороженной королевой! И голова кругом, как будто это он, а не она напился коллекционного вина.

А ноги у нее совершенно ледяные. Вот просто такие, что не дотронуться. А вдруг обморожение? Вдруг одного только одеяла мало?

У нее были маленькие ступни, они почти полностью помещались в ладонях Арсения. Выкрашенные серебристым лаком ногти напоминали лепестки диковинных цветов.

То ли растирание, то ли массаж… Он, искушенный в любовных играх, знающий не один десяток способов сделать женщину счастливой и покладистой, оказался не способен на сущий пустяк, первую медицинскую помощь, не сумел абстрагироваться, не отвлекаться постоянно на эти ногти-лепестки, на узкие щиколотки и прочие совершенно лишние вещи.

Она не женщина! Снежная королева. Очень опасная и коварная Снежная королева. Вот как о ней нужно думать, вот за какое спасительное слово цепляться.

Опасная! Это сейчас беспомощная и соблазнительная, а в здравом уме и при ясной памяти та еще фурия. Но до чего ж любопытно узнать, каково оно… со смертельно опасной фурией. Русская рулетка…

Ему почти удалось отключиться и абстрагироваться. И стопы Марты больше не были ледяными, даже серебристые коготки, кажется, чуть порозовели. Она уже вся была теплая. Да что там теплая! Горячая! Горяченная! И сухоцвет пах не сухоцветом, а распускался на ее оживающей коже свежесрезанным садовым букетом. И губы больше не пугали мертвенной синевой. Губы были особенно опасны, не думать о них становилось сложнее с каждой секундой. Если только коснуться, всего на мгновение, просто чтобы понять, какая она на самом деле — Снежная королева…

Дыхание Снежной королевы пахло не сливочным мороженым и не охлажденным шампанским, как он себе представлял, а летним прованским солнцем. И губы ее оказались куда коварнее, чем он ожидал. У него не получилось просто коснуться, не стоило даже пытаться себя обманывать. От чужой беспомощности, от собственного всесилия, от этой дурацкой и неправильной ситуации голова пошла кругом, а в висках застучала барабанная дробь. Настоящий мужчина не станет вот так, по-воровски… да еще зная, кто она на самом деле… да еще совершенно ясно осознавая, как он должен будет с ней поступить, когда закончится эта история с наследством…

Прислушиваясь к собственным демонам, Арсений не заметил, когда она пришла в себя — с разбега ухнул в зеленые омуты ведьмовских глаз, ушел в их темные воды с головой. Все, она не беспомощная, она та, кем всегда была. Ведьма, расчетливая и коварная. Интересно, а с ведьмой так же, как со Снежной королевой?..

С ведьмой оказалось по-другому. Совсем по-другому… Арсению не помог ни прошлый опыт, ни богатая теоретическая база. Все полезное и нужное забылось, как только ему на затылок легли ее ладони. Он даже не понял, хотела она того, что с ними происходило, сопротивлялась ли его торопливым и злым ласкам, подчинялась ли. Это было похоже на поединок: молчаливый, убийственно-мучительный и такой же убийственно-упоительный. Снежная королева на время забыла и о своей сияющей короне, и о припрятанном в рукаве яде. Снежная королева отдавалась шуту с таким отчаянием и безысходностью, что шуту вдруг стало страшно и за себя, и за королеву…

Творец,1954 год (Клио)

Дореволюционный особняк был ветх и нуждался в капитальном ремонте, но дух, который до сих пор жил в его старых стенах, и заброшенный парк, его окружавший, воодушевили Савву неимоверно. В официальных бумагах особняк назывался дачей, а в душе Савва уже дал ему имя Парнас. Его загородный дом. Уединенный мир для него и его муз…

— Никаких статуй! — Софья, раздавшаяся за годы сытой жизни, растерявшая девичью хрупкость, но не утратившая своей непоколебимой решительности, мотнула головой. Осветленная пергидролем, совершенно кукольная кудряшка прилипла к уголку накрашенного алой помадой рта. — Савва, тебе не нужны музы. Я твоя муза!

Да, она его муза. Савва с почти нескрываемым отвращением посмотрел на прочерчивающий веснушчатую щеку шрам, прислушался к себе.

Света не было… Деятельная Клио растеряла весь свой волшебный свет в погоне за мирскими ценностями. Тускло, едва ощутимо светилась лишь зеленая атласная лента, некогда горячо любимая, а потом позабытая хозяйкой и нашедшая приют на дне деревянной шкатулки рядом с другими волшебными вещами Саввы.

Тебе не нужны музы! Я твоя муза…

Как она посмела?! Как он мог позволить сотворить с собой такое?! От давно томившейся в душе ярости с глаз словно спала пелена, окружающая действительность предстала перед Саввой во всей своей шокирующей неприглядности. Он женат на незнакомке, не на женщине даже, а на бабе — глупой, вздорной, возомнившей себя бог весть кем!

— Хорошо. — Он старался не смотреть на Софью, боялся, что стоит ей только заглянуть ему в глаза, и она все поймет. — Я сделаю, как ты скажешь.

— Люблю тебя, милый! — Затылка коснулась ее рука, и Савва до ломоты в челюстях стиснул зубы, чтобы не поддаться внезапному убийственному порыву. Не сейчас. Нужно хорошенько все обдумать и просчитать…

Софья не любила позировать. То ли стеснялась своего шрама, то ли не считала Савву достойным. Часто приходилось работать по памяти, по сделанным украдкой наброскам. Но какой же сладкой и упоительной была эта работа! Он днями пропадал в своей мастерской, частенько оставался ночевать в Москве. Софья сначала злилась, а потом успокоилась, с головой окунулась в обустройство поместья. Ей, плебейке, нравилось называть их новый дом на дворянский манер поместьем. В нем она чувствовала себя владычицей морскою.

У нее хорошо получалось. Отреставрированный особняк наполнился антикварной мебелью и дорогими безделушками, стены украсили картины. В прибранном, избавленном от старых и больных деревьев парке, как по мановению волшебной палочки, появился небольшой прудик. Саввин Парнас оживал и наполнялся жизнью. Все было готово к сентябрю. Савва тоже приготовился. Теперь оставалось только ждать.

Судорожный припадок у Софьи начался очень удачно — поздним вечером. Савва не спешил: наблюдал, как бьется в конвульсиях его угасшая муза, как на усыпанном веснушками лице появляются синяки и ссадины, как сочится кровь из прокушенной губы. Всего на мгновение ему стало жаль ее, но жалость быстро прошла, уступив место предвосхищению свободы.

Лестница, ведущая на второй этаж, была высокой, и там, на втором этаже, еще не сделали перила. Какая ужасная, какая непростительная неосмотрительность! Какая трагическая случайность…

Мертвая Софья, раскинув в стороны руки, лежала на полу первого этажа и смотрела на Савву навеки застывшим взглядом. Свобода пьянила, сводила с ума и заставляла колени подкашиваться. Прибежавшая на шум домработница застала хозяина рыдающим над телом своей погибшей жены…

Софью хоронили пышно и торжественно. И рыжий кленовый лист, упавший на крышку гроба, смотрелся очень достойно и уместно. Этот лист напомнил Савве, какой она была раньше, его Клио. Примирил и успокоил…

После похорон он не поехал в поместье, отделавшись от толпы сочувствующих, сославшись на необходимость побыть одному, ушел в мастерскую.

Когда Савва сдергивал со статуи покрывало, руки чуть заметно дрожали. Для смелости пришлось выпить рюмку коньяку. Тяжело оставаться беспристрастным, когда на свет вот-вот родится новая муза.

Мраморная Клио улыбнулась ему ласково и приветливо, тряхнула озорными кудрями.

— Ну, здравствуй, моя муза! — То ли от волнения, то ли из-за исходящего от статуи сияния стало больно дышать. Савва с благоговением присел у постамента, обхватил Клио за колени, сказал шепотом: — Как же я соскучился по тебе…

* * *

От воды шел пар, но Марте все равно казалось, что она недостаточно горячая. Нет, она уже почти отогрелась, после того… после этого сумасшествия, кожа горела огнем, а губы саднило, но вода все равно должна была быть обжигающе горячей. Чтобы прогнать остатки притаившегося где-то глубоко внутри холода, чтобы смыть чужие поцелуи и прикосновения.

Оправдание своему падению можно найти всегда. Ей ли об этом не знать! Можно сослаться на стресс или на действие вина, а можно и вовсе не оправдываться. Ведь никому оно не нужно — ее оправдание. Но отчего же тогда она все время мысленно возвращается не в стылый погреб, где едва не умерла, а в объятия Крысолова, в которых ожила?

Благодарность! Пусть это будет маленькая женская благодарность за спасение. Крысолов не рыцарь в сияющих доспехах, но коль уж именно он ее спас… И плевать на то, что между ними произошло… она и не подозревала, что так бывает! Было и было! Больше не повторится. И даже не потому, что он фрик, а потому, что она кожей чувствует — они по разные стороны баррикад. Что развело их по эти стороны — другой вопрос, ей пока достаточно самого факта.

Банный халат был рассчитан на Крысолова и Марте оказался велик, но надевать свои отсыревшие, пропахшие вином вещи не хотелось. Как не хотелось вот так, сразу, возвращаться в комнату.

Он уже оделся. Сидел на аккуратно заправленной кровати с видом в одинаковой мере виноватым и сосредоточенным. Странное дело, с зачесанными назад чуть влажными волосами, без желтых очков, с густым нездешним загаром он казался куда как загадочнее и серьезнее себя прежнего. Еще молодой, но уже битый жизнью. Ведь битый же! Ведь случилось же с ним что-то! А иначе откуда эта горькая складочка, эта кривоватая улыбка и сейчас особенно заметная асимметрия лица.

— У тебя есть сигареты? — Ей нужно было что-то сказать, как-то преодолеть сковавшую их обоих неловкость, начать разговор.

— В кармане куртки. — Он не стал подниматься с кровати, просто махнул рукой. — И зажигалка там же.

— Я у тебя покурю, можно?

— Кури.

— И окошко приоткрою.

— Как скажешь.

Как скажешь… Ну и как с ним вообще разговаривать? О чем разговаривать?

Сигареты чуть отсырели, Марте пришлось постараться, чтобы раскурить одну из них.

— Обычно я не курю…

— Только в экстремальных ситуациях, — он невесело усмехнулся. — Я помню.

— Меня убить хотели. — Ей вдруг стало обидно из-за этой его отстраненности, точно и не с ним она… Точно и не было вообще ничего.

— Я заметил.

— Спасибо, что помог. — Не складывался у них разговор. Совсем не складывался.

— Это не я, это Грим. — Крысолов кивнул в сторону своего пса. — Без него я бы тебя никогда не нашел.

— А ты искал?

Он ничего не ответил, неопределенно пожал плечами.

— Зачем? — Действительно, зачем отвлекаться от Верочки, зачем искать ее, никому не нужную Марту?

Он снова ничего не ответил. Вместо этого спросил:

— Ты видела, кто тебя запер?

— Нет.

— А предположения?

— Никаких предположений.

— Сквозняк? — В его голосе и в самом деле была ирония или Марте это только послышалось?

— Человек! — Она загасила только что раскуренную сигарету. — Пойду я, пожалуй. Спасибо еще раз.

— Подожди! — Крысолов оказался рядом так быстро, что Марта и глазом моргнуть не успела, крепко, но не больно сжал запястье. — Тебе сейчас не стоит ходить к себе. — Он смотрел на нее рассеянным взглядом, словно что-то обдумывал.

— Почему? — Марта попыталась высвободиться, но он так и не разжал пальцев. Тонкие, музыкальные, но до чего же крепкие…

— Как думаешь, быстро бы тебя нашли?

— Живой не нашли бы точно. В погреб спускаются редко, только по особенным случаям.

— А ты зачем туда пошла?

— За вином.

— За ужином не хватило?

— Не твое дело.

Вот такой конструктивный у них получался диалог…

— Никто не видел, что я тебя оттуда вытащил. — Крысолов загадочно улыбнулся. — Ты понимаешь?

Нет, она ровным счетом ничего не понимала, но была готова выслушать его доводы.

— Тот, кто тебя запер, будет думать, что ты уже превратилась в эскимо. Тебе нужно день-другой отсидеться в укромном месте, а когда ты внезапно появишься, он обязательно отреагирует.

— Кто? Тот, кто пытался меня убить?

— Да, один из членов вашей дивной и невероятно дружной семьи. — А вот теперь в голосе Арсения слышалась не ирония, а сарказм. Про ее семью Крысолов все понял гораздо раньше, чем она сама. — Исключить из подозреваемых можно только меня, потому что я сам тебя вытащил из погреба, и Верочку.

— А Верочку почему? — Не нужно было спрашивать, но она все равно спросила.

— Потому что в то время, когда ты дегустировала столетние вина, Верочка была со мной. — Он не насмехался и не пытался ее обидеть, он смотрел прямо Марте в глаза, и от его взгляда ей стало совсем неловко.

Не стоит об этом думать сейчас. Черт, ей вообще не нужно думать о том, что было у Крысолова с Верочкой и что было у него с ней, Мартой. Есть дела поважнее.

— И как мне теперь быть? — Она аккуратно, стараясь не показать раздражения, прикрыла окно. — Отсидеться в своей городской квартире?

— Нет. — Крысолов мотнул головой, и длинная челка упала ему на глаза. — Тебе нельзя появляться в своей квартире, тебе даже в комнату свою возвращаться нельзя. Все должно остаться так, как было, чтобы он ничего не заподозрил.

— Тот, кто запер меня в погребе?

— Тот, кто хотел тебя убить.

— А как же тогда? — То ли от пережитого, то ли от выпитого вина она плохо соображала. Мысли разбегались, и собрать их было невероятно сложно.

— Есть у меня на примете одно тихое местечко, там тебя точно никто искать не станет. Отсидишься пару дней, а потом я за тобой заеду.

— А сам останешься? — Марта прижалась виском к прохладному стеклу. — Не боишься?

— Чего? — Наконец-то он разжал пальцы и отпустил ее руку.

— Того, что ты теперь один из нас, что тебя тоже могут попытаться…

— Со мной все будет нормально, не переживай.

— Я не переживаю.

— Это хорошо. — Крысолов выглянул в окно, а потом добавил: — Все, нам пора! Мне еще вернуться нужно до рассвета. Переодевайся!

Надевать грязную одежду не хотелось, но, похоже, выбора у нее сейчас не было. Крысолов как-то слишком стремительно и нагло перехватил бразды правления.

— Отвернись.

Если бы он хоть взглядом, хоть жестом дал понять, что теперь-то уж ей стесняться совершенно нечего, Марта бы его возненавидела, но он молча отвернулся. И даже пес его деликатно уткнулся мордой в передние лапы. Джентльмены…

…Джип Крысолова остановился перед уже известными Марте воротами. «Двое из ларца» были на боевом посту.

— Это твое тихое местечко? — Марта неодобрительно покосилась на Крысолова.

— Да, здесь тебя точно искать не станут, а Лысый пока за тобой присмотрит.

— Не нужно за мной присматривать!

— Нужно! — Он достал из кармана куртки свои очки, рассеянно повертел в руках, надел и снова превратился в паяца. Очень решительного паяца. — Я знаю, что делаю, можешь мне поверить.

Можешь мне поверить… Марта научилась не доверять никому, даже самым близким. Так с какой стати ей верить чужаку?!

— У тебя нет другого выбора. — Крысолов словно читал ее мысли. — Но, если очень хочешь, мы можем вернуться, чтобы тот ублюдок закончил свое дело.

— Не нужно. — Были дни и даже месяцы, когда Марта не хотела жить, когда она мечтала, что кто-нибудь сделает с ней то, на что у нее самой не хватало силы духа, но те времена прошли. Сейчас она хотела разобраться в том, что происходит. — Твой клуб ничем не хуже поместья.

— Уверяю тебя, он во много раз лучше. — Крысолов улыбнулся, посмотрел на нее поверх очков. — И поверь, Лысый — не самая плохая компания.

Они уже въехали на территорию клуба, когда Крысолов вдруг спросил:

— Кто из твоих родственников водит спортивный автомобиль?

— Эдик. Он помешан на скорости и дорогих авто. А почему ты спрашиваешь?

— Да так. — Крысолов неопределенно пожал плечами. — Просто любопытно…

Творец,1955 год (Талия)

Осень просыпалась на Парнас оранжево-красной кленовой листвой, путалась в волосах липкой паутинкой, щекотала щеку запоздалыми солнечными лучами, а на сердце у пятидесятипятилетнего, уже убеленного сединами Саввы цвела весна!

Он влюбился! Любовь его была нечаянной и оттого особенно радостной. Она наполняла его таким светом, от которого сердце трепыхалось в груди, точно у безусого мальчишки.

Савва давно не посещал театр. Театр напоминал ему об Анне, и в воспоминаниях этих было слишком много отравляющей душу горечи. Но тот выход в театр являлся частью обязательной программы, и Савва скрепя сердце согласился…

Актриса была совсем юной. Хохотушка, веселушка! Комичная и невероятно милая в этой своей комичности. Афиши называли ее Ниной Воронцовой, но друзья и близкие звали ласково — Ниночкой.

Ниночка! Имя перекатывалось на языке лесными ягодами, оставляло сладкое и томительное послевкусие. А свет, по-юношески задорный и задиристый, от самых подмостков дотянулся до Саввы, укутал уютным сиянием. Не было сил удержаться. Сидя в представительской ложе, Савва с торопливой жадностью набросал портрет Ниночки, которую в душе уже называл Талией. Получилось искренне и не по возрасту наивно, но корзина белых роз добавила его скромному подарку солидности.

Ниночка приняла подарок с открытым сердцем. И подарок, и не верящего в свое счастье Савву. Они поженились через месяц, а еще через два молодая жена, смущаясь и чуть заикаясь от волнения, сообщила, что ждет ребенка.

Ребенок! Его первенец! Продолжение его и Ниночки! Радость Саввы была почти настоящей, почти искренней, он даже решил рассказать о ней своим музам.

Парковый павильон, новый дом для его муз, Стрельников

строил сам, своими собственными руками. Каждый кирпичик, каждая плиточка выбирались им с придирчивой тщательностью, а работа приносила давно забытое удовольствие. Отныне музам нет нужды прятаться в чулане, теперь они всегда будут рядом с ним, и старые клены станут охранять их покой.

Торопливые шаги отзывались гулким эхом, скупое январское солнце растапливало морозные узоры на окнах павильона, а озябшие музы обиженно молчали, точно предчувствовали то, что он готовился им сказать. Ничего не изменилось, его муз могла примирить с новой фавориткой только лишь смерть. Живая Талия не годилась им в подруги, и дети не значили для них ровным счетом ничего.

— Вы привыкнете, — с привычной безнадежностью сказал Савва музам и, так и не дождавшись ответа, вышел из павильона в морозный полдень.

Ниночка оказалась удивительной женщиной, мягкой, расторопной, ласковой. Она заполняла светом все пространство, которое ее окружало, она царила в поместье единственной и обожаемой всеми королевой, но вопреки чаяниям Саввы родила не сына, а дочь. Савва назвал девочку Светланой, и первые дни с ревнивой тревогой присматривался к своей Талии, как в далеком тридцать восьмом, боялся, что ребенок может что-нибудь нарушить в тонкой организации его музы.

К счастью, ничего непоправимого не случилось. Чудесного света хватало и для него, и для новорожденной. Мало того, свет этот сделался еще ярче, еще осязаемее. Этот знак — благословение небес. В нем Савве виделась надежда на то, что больше в его жизни не будет места роковым переменам.

Ниночка вернулась на сцену через год после рождения дочери, сразу на главные роли. Влияния Саввы к тому времени уже хватало на то, чтобы сделать свою любимую музу примой. Сам он был с головой погружен в работу. Его новым любимым детищем стал фонд поддержки молодых художников. Работа была неблагодарной, требовала немалых душевных затрат и надежной протекции, но тем интереснее доказать самому себе и окружающим, чего стоит непотопляемый Савва Стрельников.

«Непотопляемый» — это лишь один из эпитетов, которыми одаривали его друзья и недруги. А еще гениальный, самобытный, уникальный, непревзойденный… Впрочем, творящаяся вокруг его имени суета Савву ничуть не утомляла. Он умел абстрагироваться, с головой погружаться в творчество, не обращая внимания на окружающий мир. Ему даже собеседники были ни к чему. Для того чтобы быть счастливым, ему требовалась только работа, а еще верные музы. Особенно музы! Тот скудный, но все равно волшебный свет, который дарил Савве их сумеречный мир, делал его сильнее и моложе, наполнял неуемной энергией, обещал невероятные чудеса. Савва боялся лишь одного: того, что когда-нибудь сумеречному миру может потребоваться жертва и ему снова придется платить.

Кто угодно, только не Ниночка. Кто-нибудь не столь близкий и светлый…

* * *

Когда Крысолов вернулся в поместье, не было еще и пяти утра. Старый дом кутался в предрассветный туман и казался призраком из прошлого. Слишком много в этом месте разговоров про призраков. Вот и Арсений уже, похоже, заразился чужой манией. Ему бы добраться до своей комнаты незамеченным да поспать хоть пару часов. День обещает быть весьма насыщенным.

Выспаться не удалось. Стоило только закрыть глаза и с головой рухнуть в густой, без сновидений сон, как блаженную тишину нарушил женский плач. Не плач даже, а вой. Арсений вскочил, потер лицо, прогоняя остатки сна, глянул сначала на запертую дверь, потом на застывшего перед ней Грима.

— Что там? — спросил растерянно.

Ответом ему снова стал женский плач. В коридоре причитала Верочка. Арсений чертыхнулся, натянул джинсы и футболку, пригладил взъерошенные волосы, распахнул дверь.

Верочка сидела на корточках у стены напротив, обхватив голову руками, покачиваясь из стороны в сторону. Шелковая ночная сорочка задралась, обнажая белое бедро. Появления мужчины она, кажется, даже не заметила.

— Что случилось? — Он присел рядом, попытался заглянуть в заплаканное Верочкино лицо, взгляд упал на зажатый в ее руке мобильный телефон, и сердце сжалось от недоброго предчувствия. — Что случилось, я спрашиваю!

Верочка посмотрела совершенно безумным взглядом, взмахнула мобильником перед его лицом.

— Он разбился, — сказала, заикаясь. — Я спала, а телефон зазвонил. Эдик такой… он может звонить даже среди ночи, я привыкла. Не хотела отвечать, а он снова позвонил… А это не он, а они… — Она спрятала лицо в ладонях, снова завыла.

— Кто — они? Полиция, врачи? — Из нескладного рассказа Арсений понял только одно: ночная прогулка Эдика закончилась трагично.

— Из больницы. — Верочка всхлипнула. — Они сказали, что из больницы. Что он разбился и теперь в реанимации, что у него алкоголь в крови. — Она вдруг подняла на Арсения взгляд, произнесла с ненавистью: — Сколько раз его просила, чтоб не садился пьяный за руль! И Ната тоже просила! А он — не бойся, сеструха, я фартовый! Вот какой он фартовый… в реанимации.

— Что вы тут за концерт устроили?! Рань еще несусветная, а вы орете! — В коридор выплыла Анастасия. В отличие от растрепанной Верочки, выглядела она идеально, словно только из салона красоты. О том, что Анастасия не на светском рауте, а у себя дома, говорил лишь шелковый пеньюар, да и тот был такой роскошный, что не уступил бы и вечернему платью. — А я тебе, Верка, говорила, нечего с незнакомыми мужиками кувыркаться! Что ты сделал с ней, урод? — Указательный палец Анастасии едва не уткнулся Арсению в лоб.

— Эдик, — Верочка всхлипнула, придерживаясь за стену, встала, помахала мобильником теперь уже перед Анастасией. — Эдик ночью разбился!

— Насмерть? — На холеном лице Анастасии не дрогнул ни один мускул. Вот ведь семейка! Банка с пауками…

— Не дождешься! — вскинулась Верочка. — Я знаю, вы с Илюхой спите и видите, как нас со свету сжить! Только хрен вам! Эдик поправится! А я знаете что? Я сегодня же к нотариусу съезжу, завещание составлю, чтоб вам ничего, слышишь ты — ничего не досталось!

— Да кому вы нужны, убогие? — Анастасия по-кошачьи грациозно потянулась. — Какое от вас наследство? Одни долги! А насчет нотариуса ты, пожалуй, права. Надо бы к нему заглянуть, чтобы некоторые не зарились. Ну как, родственничек, — она растянула губы в недоброй улыбке, — нравится тебе у нас? Не страшно? Если надумаешь валить отсюда, то имей в виду, я готова выкупить твою долю поместья.

— Я подумаю. — Арсений улыбнулся в ответ, сунул руки в карманы джинсов, спросил светским тоном: — А где у вас тут можно кофею испить, барыня?

— Шут гороховый! — Анастасия презрительно фыркнула, запахнула расходящиеся полы пеньюара, огляделась, а потом спросила: — А где это наша Марточка? Неужто до сих пор дрыхнет? Верка так орала, что и мертвый встанет, а этой все нипочем. Нервы у девки железные, стальные канаты, а не нервы. Она ж даже, когда ее Максимка любимый коньки отбросил, не плакала и на похоронах Наты стояла каменным истуканом. Впрочем, думаю, Ната не в обиде, она сама такая была.

Анастасия дернула плечом, словно вспоминая что-то очень неприятное, а потом решительным шагом направилась к двери Мартиной комнаты, заплаканная Верочка двинула следом, Арсений остался стоять в коридоре.

— Свинтила наша девонька! — после беглого осмотра комнаты сообщила Анастасия. — Похоже, еще ночью. Может, с Эдиком твоим? — Она в упор посмотрела на Верочку. — Может, она тоже того… вместе с ним?

И столько в ее голосе было надежды, что Арсения замутило. Точно, банка с пауками…

Под тяжелыми шагами заскрипели дубовые половицы, в коридор вышел Илья. Выглядел он почти так же свежо, как и его сестрица, даже одет был не по-домашнему, а вполне официально — в джемпер и светлые брюки.

— Вера, тебе уже из больницы позвонили, я так понимаю, — сказал он, заглядывая поверх Верочкиного плеча в комнату Марты.

— Только что. — Верочка снова взмахнула мобильником. — А ты откуда знаешь? — Ее глаза подозрительно сузились.

— Мне тоже позвонили. Предупреждал ведь этого урода, чтобы не садился пьяным за руль. Уже сколько проблем из-за этого было! Долетался!

— Сам ты урод, — сказала Верочка, но не зло, а как-то даже привычно равнодушно. — Что делать теперь?

— Что делать, что делать?! В больницу ехать, на месте разбираться! Машина какая дорогая была — вдребезги! Лучше бы он сам вдребезги, честное слово! Надоело уже его проблемы разруливать.

— А ты много разруливал, братец? — усмехнулась Анастасия.

— Да побольше твоего, сестрица! — отмахнулся Илья. — Ты б по мне небось так не убивалась, как наша Верочка по Эдику, ты б на моем гробу еще и джигу сплясала.

— Очередь бы выстроилась, чтобы сплясать. — Анастасия обвела задумчивым взглядом комнату Марты, добавила: — Вот младшенькая наша тоже, наверное, не отказалась бы. Ты ж ей много хорошего сделал, что в детстве, что сейчас.

— А, кстати, где она? — Илья потер сизый от щетины подбородок.

— Думаю, свалила в город большой куш замачивать. Ей же, в отличие от нас с тобой, есть что праздновать. Шестьдесят процентов, братец, — это не шутки. Она ж теперь богатенький Буратино. У нас теперь два таких Буратино! — Анастасия метнула убийственный взгляд в Арсения.

— А этот что здесь делает? — нарочито громко и пафосно поинтересовался Илья.

— А этот здесь с некоторых пор живет, если вы забыли. — Арсений приветственно взмахнул рукой.

— Забудешь тут. Старая карга превратила поместье в какой-то бомжатник. Еще нужно проверить, что ты за фрукт такой. — Илья с грохотом захлопнул дверь, с угрожающей многозначительностью посмотрев на Арсения.

— Еще не проверили? — удивился Арсений.

— Для бомжа у него тачка больно крутая. — Анастасия окинула его оценивающим взглядом. — Скорее мошенник.

— Разберемся, — пообещал Илья и всем корпусом развернулся к Верочке: — Одевайся, поедем глянем, что там от нашего Эдика осталось.

Верочка хотела было ответить, но промолчала, только лишь в глазах ее мелькнул и тут же погас недобрый свет.

Вот они — потенциальные убийцы. Было бы четверо, если бы Эдик не попал в аварию. Кстати, неплохо бы уточнить, что за авария, на каком участке, но это потом, а пока нужно смотреть в оба. Любой из домочадцев мог запереть Марту в погребе. Тут даже мотив искать не нужно: после ее смерти шестьдесят процентов можно разделить между оставшимися наследниками, по-родственному, так сказать. Конечно, если Марта не была так предусмотрительна, что составила завещание, но это вряд ли, на нее не похоже.

Так кто же из этих троих? У Верочки вроде бы алиби, а вот ее ненаглядный братец запросто мог сначала запереть Марту, а уже потом уехать из поместья. Илья и Анастасия — те еще упыри, этим человека убить — раз плюнуть, похоже. Садовник, опять же, очень подозрительный тип. Шляется ночью по парку, может, он так же и по дому шляется? Вот такая получается задачка со всеми неизвестными. Хорошо, что Марта у Лысого, так спокойнее. Там и присмотр, и безопасность. Она такая… за ней тоже нужен глаз да глаз. Интересно, она искренне беспокоилась, что в поместье ему тоже угрожает опасность? Если разобраться, то ради фонда его убивать никто не станет. Это не рационально, потому что, если после смерти Марты родственники еще могли бы чем-то поживиться, то его смерть не принесла бы никакой выгоды, разве только моральное удовлетворение.

Грим ткнулся в ладонь влажным носом, вопросительно заглянул в глаза.

— Пойдем-ка спать, друг, — сказал Арсений. — Тут и без нас разберутся.

* * *

Девчонка была хороша. Лысый так и не научился разбираться в пристрастиях Арсения, но подозревал, что эта стильная блондинистая штучка как раз в его вкусе. Это стало видно еще в тот самый первый раз, когда он отправил Марту по ложному следу за одноруким, одноглазым. Уже тогда в глазах друга зажегся огонек интереса, и огонек этот не могли загасить даже желтые стекла очков. Не просто же так он, по самую макушку заваленный делами, взялся решать ее проблему. Не просто же так привез ее сейчас в «Тихую гавань». Мог бы в какое другое место отвезти, а привез в самое надежное, да еще велел присматривать.

— Присмотри за ней, Лысый. Только аккуратно, чтобы не слишком назойливо. — Лицо Арсения было сосредоточенным и мрачным. Вот и думай, что там у них за история такая. Почему стильная штучка Марта напугана до полусмерти, а холодный и расчетливый Крысолов так невесел.

— А что случилось-то у вас там, в этом вашем Парнасе? — Лысый спросил, не особо рассчитывая на ответ. Бывали такие дела, в которые Арсений его не посвящал, говорил, что ради его же блага.

— Ее сегодня пытались убить. — Лицо Арсения помрачнело еще больше.

— Да ладно! — Лысый хлопнул себя по коленям. — Призрак?

— Да какой призрак?! Там живых сволочей хватает. Полный дом. На любого покажи, и не ошибешься.

— Так все серьезно?

— Серьезнее не бывает.

— Так ты бы это… пистолетик бы прихватил, если там не призраки, а человечки орудуют. От человечков-то пистолетиком защищаться сподручнее, чем флейтой.

— У меня есть защитник. — Арсений погладил Грима по голове, и тот довольно зажмурился.

— Защитник, конечно, знатный, но с пистолетиком как-то надежнее. Хочешь, я подсуечусь?

— Не нужно суетиться. Все будет нормально. Лучше вон за ней, — Арсений кивнул в сторону сидящей у камина Марты, — присматривай. Захочет куда уехать, не отпускай. В крайнем случае езжай вместе с ней.

— Эй, друган, у вас с ней что-то намечается? — Вопрос был нескромный, но многолетняя дружба давала право. Да и интуиция… Не у одного только Крысолова интуиция, Лысый в людишках, пожалуй, даже получше разбирается.

— Ерунда. Что у нас с ней может намечаться? — Арсений улыбнулся, но совсем уж неискренне.

Хреновый из него обманщик. Значит, вовсе там и не ерунда. А это, может, даже и хорошо. Мужику без бабы жить не сладко, особенно когда работа такая тяжелая, как у Крысолова. А девчонка на первый взгляд неплохая. Не дура вроде бы, да и симпатичная…

— Ну, ты смотри, береги себя! — Лысый похлопал друга по плечу. — И звони, ежели что. Я примчусь, ты ж меня знаешь.

— Лысый, я ж не на войну! — А вот сейчас друг улыбнулся весело и азартно. Войны ему не хватает! Войны не хватает, а пистолетик брать не желает. — И с отпечатками не тяни, если надо, приплати спецу за срочность.

— А чьи отпечатки-то? По базе искать?

— Отпечатки? Да вроде как нашего призрака. Он мне прошлый раз послание оставил на полированной столешнице. Вот и посмотрим, что за призрак и что за отпечатки. По базе не ищите пока, для начала пусть спец сличит те два образца, что я привез. Есть у меня кое-какие подозрения.

Арсений с Гримом уехали, а Лысый, как гостеприимный хозяин, попытался развлечь гостью. Гостья развлекаться не желала. На ее лице читалось одно-единственное желание — спать! Ну, оно и к лучшему! У него своих дел полон рот.

Лысый устроил Марту в люксовом номере, бегло продемонстрировал на ходу засыпающей девушке все самое необходимое, аккуратно притворив за собой дверь, отправился инструктировать охранников, чтобы гостью без него из «Тихой гавани» не выпускали. В семь утра созвонился со знакомым криминалистом, договорился о встрече. Криминалист обещал результаты уже к обеду.

Во время обеда позвонил Арсений, рассказал, что один из наследников Наты Стрельниковой попал в реанимацию, переломанный, с черепно-мозговой травмой, но чудом уцелевший и даже имеющий неплохие шансы на выздоровление. Сидящая за одним столом с Лысым Марта, едва услышав имя Арсения, навострила уши. Девочка отоспалась и явно жаждала новостей.

— А как так? — Лысый покосился на Марту, дежурно улыбнулся.

— Автомобильная авария. Сел за руль пьяный, на совершенно ровной трассе слетел в кювет. Ты бы видел, какой там был тормозной путь.

— Ты уже и на место съездить успел? — удивился Лысый.

Марта подалась вперед, пытаясь расслышать, о чем речь. Какая невоспитанная девушка!

— Успел.

— Наш пострел везде поспел.

— Марта с тобой? — Голос Арсения изменился, сделался напряженным.

— А где ж ей еще быть! Трубку дать?

— Дай.

— Тебя! — Лысый протянул мобильник Марте.

Она слушала молча, слушала и менялась в лице — конечно, шутка ли — узнать, что твой брательник загремел в реанимацию! А когда заговорила, Лысый ее не узнал, так сильно она побледнела.

— Он не мог! — Марта переложила телефон из одной руки в другую. — Нет, ты не понимаешь. Эдик — профи! Да, он безбашенный и пьяный за руль садился не один раз. Но не мог он вот так, на ровной трассе!

Трубка забубнила голосом Крысолова. Похоже, доводы Марты его не убедили.

— Я все понимаю и про плохую видимость, и про алкоголь! — Она раздраженно мотнула головой. — Но я тебе точно говорю — он не мог разбиться сам!

Трубка снова забубнила. Марта слушала, полуприкрыв глаза, словно слушать ей совсем не хотелось.

— Арсений, — наконец сказала она спокойно, и в этом спокойствии Лысому почудилось недоброе, — Арсений, ты можешь осмотреть машину Эдика?

Наверное, Арсений согласился, потому что она удовлетворенно кивнула, сказала уже совсем тихо:

— Проверь крепление рулевого колеса. Просто посмотри, все ли с ним в порядке.

Интересное кино! Страсти мексиканские! Теперь уже Лысый вытянул шею, стараясь расслышать, о чем речь. Марта бросила на него неодобрительный взгляд, заговорила скороговоркой:

— Что искать? Не знаю я, что искать. Это только лишь предположение, но ты посмотри.

Наверное, Крысолов без убедительных доводов действовать не желал, потому что она тяжело вздохнула, на секунду прикрыла глаза свободной рукой, а потом сказала:

— Потому что со мной такое уже было. Мне просто повезло: когда моя машина потеряла управление, скорость была небольшая. Отделалась легким испугом. Это уже потом знакомый из автосервиса сказал, что кто-то сильно ослабил гайку на рулевом колесе.

— Матерь божья! — Лысый аж из-за стола привстал от удивления. — Красавица, а этот твой знакомый не ошибся?

— Нет, — она мотнула головой, прислушалась к тому, что говорил ей в трубке Арсений, потом ответила уже ему: — Это случилось через пару недель после несчастного случая с Натой, я помню, что ехала к ней в больницу. Нет, никому я не рассказывала! — На ее бледных щеках заполыхал румянец. — Потому что речь идет о моей семье! Потому, что не хотела расстраивать Нату! И не ори на меня! Я знаю, что делаю! — Она покосилась на Лысого, отвернулась, закончила уже спокойнее: — Ты просто проверь его машину. Если аварию списали на несчастный случай, это должно быть легко.

— Даже если бы не списали, — многозначительно хмыкнул Лысый. — У меня везде свои люди.

Пару секунд Марта слушала молча, а потом вернула трубку Лысому.

— Тебя! — сказала расстроенно и потянулась к его сигаретам.

Крысолов был мрачен и лют, видимо, разговор с Мартой вывел его из душевного равновесия. Даже странно, раньше ничто не выводило…

— Пришли результаты от криминалиста?

— Пришли.

— Что там?

— Ну, как ты и предполагал, отпечатки принадлежат одному и тому же человеку. По базе их на всякий случай прогнали — ничего.

— Значит, одному и тому же… — По голосу чувствовалось, что результат друга не порадовал. — Ну, хорошо, Лысый. Ты слышал, что она тут только что рассказывала?

— Слышал.

— Я в эти сказки верю не особо, но проверить, пожалуй, стоит. Ты сможешь?

— Позвонить, уточнить?

— Нет, подъехать и посмотреть. Если окажется, что Марта права, то лучше, чтобы до поры до времени об этом никто не знал.

— Диктуй адрес, подъеду вечерком, потом отзвонюсь.

Арсений назвал адрес и номер машины, спросил после небольшой паузы:

— Как она там?

— Да нормально вроде бы. Сидит, курит.

При этих словах Марта многозначительно фыркнула, выпустила к потолку тонкую струйку дыма.

— Присматривай за ней.

— Стараюсь изо всех сил! Мне бы информации побольше.

— Нет у меня пока особой информации. Звони, если что нароешь, я на связи. — В трубке послышались гудки отбоя.

— Ну что? — Марта смотрела на него сквозь сизое облачко табачного дыма. — Что вы решили?

— Решили проверить машинку твоего брательника. Вот сейчас соберусь и поеду.

— Я с тобой! — Она решительно загасила сигарету.

Лысый уже хотел было сказать «нет», но вспомнил, что Арсений просил за барышней присматривать.

— Хорошо, только чтоб я тебя не ждал. А то знаю я вас, дамочек!

— Я уже готова.

— Тогда жди на выходе, я заскочу к себе в кабинет.

Все-таки зря Крысолов отказался от пистолета. Похоже, в этом деле с оружием поспокойнее будет. К тому же с ним дама, которую нужно охранять.

— Жди! — еще раз велел Лысый и выбрался из-за стола.

Творец,1960 год (Талия, Мельпомена)

Юбилей праздновали широко, с размахом. Парнас преобразился в ожидании дорогих гостей. Гости и в самом деле были дорогие: маститые, влиятельные, знаменитые — такие же, как сам юбиляр. Ниночка суетилась, раздавала последние распоряжения, в сотый раз проверяла, хорошо ли все сделано. И сама она была чудо как хороша — в шелковой тунике, с забранными в высокую прическу волосами, с ниткой любимого розового жемчуга на шее. Савва дарил жене бриллианты и рубины, но по-настоящему она любила только жемчуг, самый первый его подарок. На подмостках прима и любимица миллионов, в обычной жизни она оставалась по-домашнему уютной и неприхотливой.

Савва наблюдал за суетой жены поверх газеты, сидя в кресле-качалке на залитой июльским светом террасе.

— Савелий Иванович, ну что ж вы сидите?! — За пять лет Ниночка так и не научилась обращаться к нему на «ты». — Вон, глядите, Лала приехала! Встречайте гостью дорогую!

Савва неспешно поднялся из кресла, радушно улыбнулся плывущей по аллее красавице. Гостья дорогая — что есть, то есть! Лала Георгиане, лучшая Ниночкина подруга, никому не ведомая драматическая актриса какого-то заштатного провинциального театра, появлялась в их доме нечасто, но несла себя с удивительным, просто королевским достоинством. Высокая, ростом едва ли не с Савву, статная, смуглолицая, с насмешливым прищуром восточных глаз, с порочно-чувственным ртом и роскошной гривой черных волос, она смотрела на мужа подруги без обожания, даже с некоторым пренебрежением, словно это он заштатный и никому не известный, а она как минимум грузинская княжна. Это раздражало и одновременно волновало, будоражило воображение, заставляло кровь быстрее бежать по жилам. Наверное, Савва не устоял бы, поддался искушению черных глаз, если бы почувствовал в Лале хоть малую толику жизненно необходимого ему света. Но Лала оставалась холодна, и холодность эта совпадала с мраморной холодностью его муз. Ожившая мраморная дева…

— Лалочка, дорогая, вы все хорошеете! — Савва приложился в поцелуе к узким, трепетным пальцам, единственным украшением которых были идеальной миндалевидной формы ногти. С тонкого запястья соскользнул по-восточному терпкий аромат, защекотал ноздри.

— Спасибо, Савва! А вы по-прежнему галантны! — В отличие от Ниночки, Лала никогда не называла его по имени-отчеству, и чуть хрипловатое «Савва» из ее уст звучало призывно и порочно. — Поздравляю! — В черных глазах мелькнул озорной огонек, а на узкой ладони появилась обтянутая пурпурным бархатом коробочка. — С днем рождения и долгих лет!

Он открыл коробочку скорее из вежливости, чем из любопытства, не было больше в мире такого подарка, который мог бы его удивить. Лале удалось невероятное.

Массивный золотой перстень украшал всего один камень, но что это был за камень! Если можно с первого взгляда влюбиться в женщину, то так же, с первого взгляда, можно влюбиться в камень, утонуть в его зыбкой чернильной глубине. Перстень излучал свет, такой яркий, такой живой, что у Саввы закружилась голова.

— Это родовой перстень семьи Георгиане. Очень древняя и очень особенная вещь. — Лала надела перстень на безымянный палец Саввы. Было в этом жесте нечто интимное и собственническое одновременно. — Особенная вещь для особенного мужчины. — Черные глаза хищно блеснули из-под густых ресниц. — Мой дед прожил до ста лет, мой отец наверняка перешагнул бы столетний рубеж, если бы его… — Лала запнулась. — Если бы его не репрессировали. Они говорили, что камень излучает свет. Вы видите свет, Савва?

— Нет, — он соврал привычно, не моргнув и глазом, но если бы кому-нибудь вздумалось отнять у него перстень, то, не задумываясь, перегрыз бы ему горло.

— А я вижу. — Лала улыбнулась загадочно и многозначительно. — Наверное, это оттого, что я последняя в роду Георгиане. Но, как бы то ни было, я надеюсь, что подарок вам понравится…

Она уходила от Саввы неспешно, даже царственно, и камень пульсировал в такт ее шагам. И так же, в такт, билось сердце Саввы. Он влюбился. Влюбился в женщину, которая не подходила ему совершенно, в норовистую и опасную, лишенную собственного света. Он влюбился в ожившую мраморную деву. Всему виной был камень, Савва понимал это с неотвратимой ясностью. Понимал, что любовь его — это не больше чем морок, но не мог с собой ничего поделать.

Лала отдалась ему той же ночью на мраморном полу павильона, под презрительно-удивленными взглядами муз, под аккомпанемент их возмущенного шепота. Жадные ласки, соленые поцелуи, расцарапанная в кровь спина — все это будило в Савве давно забытое, возвращало в прошлое, делало молодым и нетерпеливым.

— Мой! — Смуглые руки обвились вокруг его шеи, и терпкий аромат снова защекотал ноздри. — Теперь мой навеки.

Если закрыть глаза, если отдаться воспоминаниям, то можно вспомнить ту, другую, такую же ненасытную и опасную — Эвтерпу. Тогда все было так же сильно — до крови, до боли, до сбивающегося дыхания.

— Ты будешь Мельпоменой! — Савва перекатился на живот, подмял под себя задыхающуюся Лалу.

— Буду! Кем скажешь, тем и буду! — Она обвела победным взглядом притихших муз. — Ты видишь, какая я, Савва?! Видишь, как со мной?!

Он видел, хоть уже почти ослеп от мальчишеской страсти.

— Ты моя муза!

— А Нина? — Лала отстранилась, повела острыми плечами, стряхивая его ладони. — Она тоже твоя муза?

— Больше нет. — Воспоминания о Ниночке стали размытыми и нечеткими, точно он не виделся с женой не час, а целую вечность. — Я разведусь, моя Мельпомена.

— Нет! — В плечи больно впились по-кошачьи острые ногти. — Нет, Савва, развод — это удар по репутации и немалые расходы.

— К черту расходы! Я очень богатый человек!

— И останешься таким, если позволишь мне все уладить. — Жаркое дыхание коварной Мельпомены щекотало щеку.

— Что я должен сделать?

— Для начала устрой меня в театр. Я устала прозябать, Савва. Дай мне месяц, и обещаю, ты не пожалеешь.

Музы смотрели на Савву с укором, но в их взглядах читалось и еще кое-что. Нетерпение! Скоро их станет на одну больше…

Ниночка скончалась через месяц от необъяснимой болезни. Савва разрывался между умирающей женой, ненасытной любовницей и оживающей в мраморе Талией. Это был волшебный месяц, который сделал его моложе на добрый десяток лет. Что было причиной этих чудесных метаморфоз, Савва не знал. Может, наполненный светом камень, может, страстные объятья Мельпомены, а может, работа над статуей. Он ходил рука об руку со смертью и чувствовал себя восхитительно живым.

Лала переехала в Парнас через полгода после похорон Ниночки, и вместе с нею в доме Саввы поселилось упоительное чувство опасности. Хрустальный флакон с бесцветной, лишенной запаха жидкостью Савва нашел в будуаре жены почти сразу. Ему не нужна была экспертиза, чтобы понять, что находится во флаконе. Ему даже не пришлось гадать, кто станет следующей жертвой ненасытной Мельпомены. Глупая девочка, возомнившая себя всесильной…

Лала родила зимой шестьдесят второго. Савва снова стал отцом, теперь у него было две дочери. Лала назвала девочку Тамарой и едва ли не сразу после родов передала ее на руки няни. Ребенок интересовал ее так же мало, как и Савву. Лала рвалась лицедействовать, подмостки манили ее сильнее, чем супружеское ложе, а во взгляде черных глаз Савва все чаще видел нетерпение.

* * *

Марта в нетерпении расхаживала по подъездной дорожке. Лысый велел ждать, вот только где взять терпения?! Хорошо, что она все рассказала. Наверное, нужно было рассказать еще в тот самый первый визит Крысолова к Нате. Она хотела, но в последний момент передумала. Он ведь отказался им помогать, так зачем же рассказывать?

Марта помнила тот день в мельчайших подробностях, помнила, как послушный и покладистый «Ниссан» потерял управление, как испуганно барабанило ее сердце, а ладони оставляли на оплетке руля влажные следы, помнила растерянно-озадаченное лицо механика и его совет обратиться к «кому следует». Она не стала, струсила, дала слабину. «Тех, кого следует» Марта боялась едва ли не больше того, кто подстроил эту аварию, с того самого момента, как Ната назвала ее дрянью и пообещала все уладить…

Лысого не было достаточно долго, или Марте просто показалось, но ждать больше не оставалось никаких сил.

Она вошла в кабинет без стука, ей вдруг показалось важным застать его врасплох. У нее получилось. Согнувшийся в три погибели перед сейфом Лысый вздрогнул, торопливо сунул что-то в карман куртки. На мгновение Марте показалось, что это оружие. Наверное, показалось. Зачем ему оружие?

— Код от сейфа забыл! Прикинь! — Он выпрямился, широко улыбнулся. — А ты заждалась небось дяденьку? А дяденька сейчас, только комп выключит в целях экономии электричества.

— Заждалась.

Марта кивнула, подошла к столу, заставленному грязными чашками из-под кофе, заваленному бумагами и журналами. Лысый возился с компьютером, а она от нечего делать рассматривала висящие на стене фотографии. Фотографий было немного. Вот пятнадцатилетний Лысый, еще совсем даже не лысый, а вполне волосатый, улыбается в тридцать два зуба и прижимает к груди какой-то кубок. Вот уже повзрослевший Лысый обнимает за плечи полноватую женщину, похожую на него так, как может быть похож только родной человек, наверное маму. Лысый уже сегодняшний, разбитной и уверенный в себе, рядом с Крысоловом. Лысый привычно улыбается, Крысолов привычно хмурится.

— Ну, я готов! — Голос за спиной Марта услышала, когда остановилась напротив самой последней, четвертой, фотографии.

…Лысый, уже не подросток, но еще не взрослый дядька, в строгом костюме с удивленно-растерянным выражением лица что-то вещает с ярко освещенной сцены, а рядом… Сердце замерло, пропустило удар. Марта провела ладонью по враз взмокшему лбу. Рядом с Лысым — ее многолетний кошмар, ее непроходящая боль…

…Полноватый парень, с завитушками коротко стриженных волос, с ярким румянцем на полщеки, с наивным близоруким взглядом из-под очков…

— …А это мы изобрели одну штуковину. — Голос Лысого пробивается словно через толстый слой ваты. — Нас тогда деканат даже какими-то дипломами наградил. Эх, где мои семнадцать лет?..

…Где мои семнадцать лет?.. В глазах темнеет, стены кабинета растворяются в морозной декабрьской мгле, и ветер в лицо, и уже совсем другой голос:

— …Да ты не дрейфь, Мартенок! Я ж тут, с тобой, я ж подстрахую, если что.

Ледяная крошка царапает щеки, холод пополам со страхом заставляет тело дрожать мелкой дрожью. Хорошо, что уже темно, хорошо, что Макс не видит, как сильно она боится. Бесстрашный, безбашенный Макс никогда ее не поймет. Он не делает скидок на то, что она, Марта, младше и неопытнее, на то, что она всего лишь женщина, он просто выполняет ее же просьбу.

Не нужно было просить! Вот чем оборачивается глупая бравада, когда дело касается Макса! Да и бравада ли? Марте, у которой с детства было все, что только можно пожелать, не хватало сущего пустяка — адреналина. В этом она была больше остальных похожа на Макса. Гонки по ночной автостраде с восемнадцати лет, дайвинг с девятнадцати, первый прыжок с парашютом с двадцати… На какое-то время ей хватало и драйва, и заряда от пережитого, а потом снова наваливалась тоска.

— Бейсджампинг, сестренка! — Макс, который в играх со смертью всегда был на шаг впереди, улыбался многозначительно и насмешливо. — Если тебе мало экстрима, я могу помочь.

Да, Макс знал толк в экстриме. Экстрим был его религией и смыслом жизни. И он сомневался в том, что Марта справится с собственными демонами…

Она справится! Поднимаясь поздним декабрьским вечером на крышу небоскреба, Марта пыталась убедить себя, что все будет хорошо. Только один-единственный прыжок… всего одна попытка доказать себе и Максу, а потом можно завязывать. Сейчас главное — победить страх.

— Стремно? — Голос Макса тонет в завываниях ветра. — Погодка нынче хреновая, ветер поднялся. Придется ловить момент. Если передумала, то давай спускаться. Я пойму, это не для новичка условия.

— Я не новичок! — Пятнадцать прыжков с парашютом давали ей право так думать, но в черных глазах Макса читалось сомнение. — Я уже прыгала!

— Тут другое, сама должна понимать, не маленькая уже. Тут времени в обрез, и момент нужно подловить. Ты уверена?

Ни черта она не уверена! Она хочет вниз, туда, где нет этого промозглого ветра, где под ногами надежная земная твердь, а не заиндевевшая крыша. И если Макс станет настаивать…

Он не стал.

— Молоток, сестренка! — В простуженном голосе Макса гордость. Разве же теперь она сможет отказаться?!

Над головой — черное небо, под ногами — черная бездна, сердце перестало биться от ужаса, но нужно слушать и запоминать. Последний инструктаж перед прыжком…

— Территорию я проверил. Место глухое, безлюдное, площадка ровная, высоковольтных проводов нет. Лучше бы, конечно, днем, но ты ж фартовая девочка! — Слова такие же колючие, как снег. От них почти физически больно. — Отталкиваешься ногами с максимальной силой, прыгаешь грудью на горизонт. Никаких нырков, никаких кульбитов! Уяснила?

— Никаких нырков и кульбитов… — Собственный голос кажется чужим, механическим. Скорее бы уже, сил нет…

— Так, давай-ка еще раз проверим снаряжение. — Руки Макса шарят по куртке, что-то проверяют, что-то затягивают, успокаивают. — Ну все, Мартенок, ни пуха ни пера!

Ей нужно сказать «к черту!» и прыгнуть грудью на горизонт. Такая мелочь…

— Давай, ветер стих! — Команда Макса, как щелчок кнута.

В последний раз! В самый-самый последний раз…

Грудью на горизонт… Поток воздуха в лицо, сердце обрывается и летит вниз вместе с Мартой, от которой уже почти ничего не зависит.

Раз… два… три… Парашют!

…Что-то пошло не так. Марта не поняла — что, просто не успела понять. Земля, которой не видно, но стремительное приближение которой чувствуешь оголенными нервами, какая-то помеха на пути, а потом нестерпимая боль в правой ноге и темнота.

— …Эй, Мартенок! Эй, ты живая?! — Голос испуганный, истеричный. Макса? Макс не знает, что такое страх, он бесстрашный…

— Живая, кажется. — Лицо Макса двоится и даже троится, от этого голова кругом. Надо попробовать сесть.

Не получается. Из-за дикой боли в ноге, кажется, даже останавливается дыхание. Всего лишь перелом, такая скромная плата.

Она ошиблась насчет платы. Как же сильно она ошиблась!

— Черт! Черт!! Черт!!! Да откуда же он взялся! — Макс отстегивает парашют, его руки дрожат.

— Кто?

— Он!

Ей достаточно всего лишь повернуть голову, чтобы его увидеть. Он совсем рядом, только руку протяни…

Парень… Руки раскинуты в стороны, как крылья птицы, круглое лицо залито кровью, стекла очков разбиты, острый осколок впился в щеку. Кудрявые волосы тоже в крови, кровь стекает на меховой воротник куртки, черной лужицей поблескивает на земле.

— Это я его? — Собственная боль затихает, уходит на второй план, сил хватает доползти до парня, расстегнуть куртку, прижаться щекой к груди.

Тук-тук… слабо, едва слышно!

— Макс, он живой еще!

— Живой, но не жилец. Ты голову его видела, сеструха? Не жилец! Все, кранты, кирдык… Кто ж думал, что он выскочит, что ты на него налетишь? Кто ж думал, что все так хреново закончится?..

— Макс! — Крик вырывается изо рта облачком пара. — Макс, может, ему еще можно помочь! Может, «Скорую» вызвать!

— Вызовем. Обязательно вызовем. А пока ну-ка, Мартенок, давай к машинке!

Руки Макса причиняют невыносимую боль, гасят мысли и чувства.

— «Скорую»… он живой еще…

— Разберемся, сеструха. Сваливать нужно, пока никто не видел. Ты только не вырубайся, не хватало еще, чтобы ты… — Слова тонут в благословенной тишине, забирают с собой боль.

Марта пришла в себя уже в поместье, вскинулась, пытаясь сесть, заорала от боли.

— Допрыгалась? — Ната сидела в кресле напротив, смотрела внимательно, словно видела внучку впервые в жизни. — Довольна?

— Там парень…

— Я знаю, Максим мне все рассказал.

— А «Скорая»? Он вызвал?

— Вызвал, когда вез тебя домой. Хоть на это ума хватило. — Из серебряного портсигара Ната достала сигарету, закурила. Марту замутило.

— С ним будет все в порядке? — Она цеплялась за надежду, как утопающий цепляется за спасательный круг.

— Не будет! — В голосе Наты зазвенела сталь. — Возможно, его уже нет. — Она подалась вперед, нависла над девушкой. — Ты довольна, девочка моя? Тебе уже не скучно? Получила свою дозу адреналина?

У Марты не было сил ответить, в этот момент ей хотелось оказаться на месте того незнакомого парня, которого, возможно, больше нет…

— Что же теперь? — Ната отстранилась, болезненно поморщилась. — По твоей вине, возможно, погиб человек, а теперь скажи мне, Марта, — оно того стоило?

— Я просила Макса… его можно было отвезти в больницу…

— Я спрашиваю: оно того стоило?! — Ната загасила недокуренную сигарету. — То, что сделал Макс, останется на его совести, но это… это, Марта, до конца твоей жизни будет с тобой. Привыкай, моя девочка!

Из-за непролитых слез лицо бабушки плыло, меняло очертания, становилось чужим и незнакомым, а стоило закрыть глаза, перед внутренним взором появлялось другое, залитое кровью, изрезанное осколками стекла лицо парня, которого она покалечила или убила.

— Ты дрянь, Марта, но в твоих жилах течет моя кровь. — Ната больше не смотрела в ее сторону, она напряженно всматривалась в темноту за окном. — Я все улажу.

— Что?

— Все. Доктор уже едет. Ногу ты сломала, падая с лестницы. Запомни и не вздумай рассказывать про тот дом.

— А парень?

— Тот, которого вы с Максом бросили умирать? — Ната обернулась. Лучше бы не оборачивалась. В этот момент Марта поняла, что бабушка больше никогда не будет ей родной и близкой, эта страшная ночь встала между ними черной стеной. — Утром я узнаю, в какую больницу его отвезли.

— Ты мне скажешь потом?

— Скажу. — Она кивнула, добавила, прислушиваясь к чему-то, слышному только ей: — Врач приехал. Запомни — упала с лестницы…

Открытый перелом бедра и сотрясение мозга — слишком малая плата за то, что она сотворила, можно сказать, ничтожная. Врач настаивал на госпитализации, Ната молчала, Макс так и не появился.

Марта не стала спорить, ей было все равно, что будет с ней дальше. Перспективы предстоящей операции и долгой реабилитации не пугали. Слишком малая плата…

Ната приехала к ней в больницу ближе к вечеру. Марта только-только отошла от наркоза.

— Как ты себя чувствуешь? — Бабушка не подошла к кровати, с порога направилась к окну. На внучку она не смотрела.

— Нормально. Ты узнала?

— Узнала. Он в коме, врачи говорят, что шансов нет.

Шансов нет… У того парня больше нет никаких шансов, а все потому, что ей, Марте, было скучно…

— А помощь? Может, ему нужна помощь? — Слова давались тяжело, голова теперь кружилась уже не от наркоза, а от боли. Никогда раньше Марта не испытывала такой сильной, такой испепеляющей боли.

— Я оплатила операцию и пребывание в хорошей клинике, для него будут делать все возможное до тех пор, пока все не закончится.

— Но, может быть, он…

— Нет, он не выздоровеет. Оправиться после такой травмы невозможно. Это вопрос времени, Марта. И, кстати, свидетелей нет, вас с Максом никто не видел. Вопрос закрыт.

Ната отвернулась от окна, посмотрела на внучку взглядом, который она запомнила на всю оставшуюся жизнь.

— Он был твоим ровесником. У него были планы и перспективы, а ты все это уничтожила, девочка моя. Тебе больно? Надеюсь, что больно, потому что в противном случае я окончательно в тебе разочаруюсь.

Марта не могла ответить, она запоминала сказанное Натой. На всю оставшуюся жизнь…

Марта выздоравливала медленно, несмотря на старания высококлассных специалистов, несмотря на дорогостоящее лечение. Врачи разводили руками, и только Ната знала, в чем причина. Наверное, Макс тоже догадывался, но молчал. С той страшной ночи они стали отдаляться друг от друга, каждый из них переживал случившееся в одиночестве, каждый наказывал себя как умел.

— …Он умер, Марта. Все кончено.

Она в мельчайших подробностях помнила тот день. Это был день ее выписки. Ната приехала к ней с букетом белых лилий. Ната любила лилии, а Марта их ненавидела.

— Умер, не приходя в себя. — Ната смотрела на нее пронзительным взглядом, может, ждала слов покаяния.

Она не смогла, не нашла правильных слов. Внутри все заледенело, точно броней, покрылось тонкой коркой льда. Слов не было, только боль, которая останется с ней навсегда. Ната оказалась права, когда говорила, что это не пройдет.

— Я хочу пойти на похороны. — Это все, на что она решилась, все, что позволила ледяная броня.

— Невозможно. — Ната покачала головой. — Бессмысленно и неразумно.

— А имя? Я могу узнать его имя?

— Нет. Тебе же так будет проще. Когда у призрака из прошлого появляется имя, становится еще больнее. Можешь мне поверить, я знаю, о чем говорю.

Больше они ни разу не вспоминали ту страшную ночь. Не вспоминали, но и не забывали ни на секунду.

Макс сдался первым. Безбашенный, бесстрашный Макс начал принимать наркотики. Сначала легкие, потом все более тяжелые. Марта знала, что на сей раз он ищет не куража и не азарта, а забвения. Она понимала, сама спасалась от кошмаров и темных мыслей алкоголем. Чем спасалась Ната, не знал никто. Возможно, стальной Нате и не нужно было никакое лекарство…

— …Кто это? — Марта плечом привалилась к стене, прижалась виском к деревянной рамке. Теперь парень, которого она убила пять лет назад, смотрел прямо ей в глаза, теперь у нее появилась возможность узнать его имя. — Лысый, как его зовут?

— Этого-то? — Лысый широко улыбнулся. — Скажи, изменился пацан до неузнаваемости?!

— Кто?

— Да Крысолов! Это ж мы с ним на четвертом курсе, еще до того как… — Лысый вдруг осекся, замолчал.

— До того, как что? — Она не чувствовала ни рук, ни биения своего сердца, она больше вообще ничего не чувствовала.

— Он тебе не рассказывал?

— Что?

— Это темная история. Арсений до сих пор, мне кажется, не успокоился. — Веселый и жизнерадостный Лысый вдруг помрачнел. — Он был в коме два месяца. Все думали, что ему кранты. Даже я так думал. Я — лучший друг! Представляешь?

Марта представляла. Представляла, как никто другой, она ведь тоже так думала, она почти смирилась с этой мыслью.

— А он раз — и выкарабкался! Как выкарабкивался, это отдельная история, тебе будет неинтересно. Главное, что выкарабкался! Видела, какой он был? — Лысый кивнул на фото. — А после комы начал меняться. Похудел сильно. Все думали, что от болезни, что потом вес вернется, а он не вернулся. Теперь наш Крысолов красивый и поджарый, как Аполлон. Я ему даже завидую.

— На фотографии он в очках…

— Было дело. Но тут уже без мистики обошлось. Травма была такая… очки разбились, один осколок щеку пропахал, от него на память шрам остался. Это уже потом Арсений лазерную коррекцию сделал. Да и то, скажу я тебе, не ради красоты.

— Зачем тогда? — Ноги стали ватными, Марта опустилась на стоящий у стены диван. Теперь она смотрела на Лысого снизу вверх.

— Что-то ты побледнела, подруга, — сказал он озабоченно. — Может, водички?

— Не нужно. — У нее едва хватило сил, чтобы растянуть губы в улыбке. — Просто голова что-то закружилась.

— Ну, после сегодняшнего неудивительно. Так о чем ты там спрашивала?

— Почему он сделал лазерную коррекцию?

— Потому что носить сразу две пары очков не слишком удобно.

— Две пары?..

— Ну да. Обычные для коррекции близорукости и желтые для другой коррекции.

— Какой?

— Что-то ты любопытная без меры. — Лысый подозрительно сощурился.

— А это тайна? Если тайна, то не рассказывай.

— Да нет в этом особой тайны. Ты можешь себе представить, каково это — постоянно видеть вокруг себя жмуриков? Ну так вот, через желтые стекла он их почти не видит. Желтые очки нужны, чтобы отключить радиоприемник. Ага.

— А таблетки? Он все время пьет какие-то таблетки. Это наркотики?

— Наркотики! — Лысый хлопнул себя по бедрам, расхохотался. — Ну, для кого-то, может, это и наркотики. Для моего кота так точно! Марта, это валерьянка! Прикинь, Крысолов, когда валерьянку выпьет, от потустороннего мира вообще отключается. Он даже может очки не надевать. Вот такой парадокс!

— Он ведь не всегда таким был? — Догадка вспыхнула в голове яркой молнией. — Не всегда их видел?

— До комы он был совершенно нормальный, среднестатистический, а вот потом понеслось. Скажу тебе по секрету, я бы рехнулся от такого подарочка, а Крысолов ничего, справляется.

— Лысый, а что с ним случилось? — Самый важный и самый страшный вопрос Марта задала отстраненно-равнодушным голосом. Жизнь под ледяной броней приучила ее к сдержанности.

— Темная история. Арсений и сам толком не понял. Вышел вечером от меня, собирался идти домой, а оказался в реанимации. Может, по голове какой урод шандарахнул, может, машина сбила. У него остались какие-то обрывочные воспоминания, вроде на него какая-то гигантская птица спикировала, но, ясное дело, это что-то типа посттравматического психоза или глюка. Ты только ему про эту птицу не говори, он не любит вспоминать. А я вот, как на духу, поймал бы ту падлу, которая это с ним сделала, голыми руками бы придушил.

Может, сказать, что вот она, падла, сидит на его диване, смотрит ему в глаза? А дальше что? Что изменится? Кому станет легче?.. Возможно, только ей одной и станет. Ей и так уже легко. Странное ощущение, когда легко и страшно одновременно. Тот парень, Крысолов, он не умер — это такое счастье и такое облегчение, что и словами не передать. Только вот Крысолов не знает, что во всем, что с ним случилось, виновата она, Марта. А если узнает? Если рассказать?..

И Ната… До чего ж жестоко, до чего несправедливо наказывать их с Максом вот так! Зачем она соврала, что он умер, почему не сказала правду?.. Хотела проучить? Или хотела оградить от того, что казалось ей угрозой. Не верила, что тот… что Крысолов выкарабкается, была уверена, что он не жилец? Пожалела внуков, решила, что так будет лучше? Этого уже не узнать никогда. Другое важно — он жив! Он жив, и Марта впервые за эти пять мучительных лет может вздохнуть полной грудью.

— А что это мы тут расселись? — Голос Лысого вывел Марту из задумчивости. — Сама ж меня торопила! Диван понравился?

— Понравился. — Марта встала на ноги. — Но ты прав, нам пора.

* * *

Что-то его занесло! Не нужно было рассказывать Марте о том, что приключилось с Крысоловом. Вон как она побледнела, видно, очень впечатлительная и жалостливая. Да и Арсений не одобрит, если узнает. Для него кома — тема не то чтобы запретная, но давно закрытая. А с другой стороны, это ж хорошо, что Марта такая жалостливая! Когда баба жалостливая, мужику жить веселее — Лысый не сомневался в этом.

На место они приехали быстро, благо оказалось недалеко. Лысый сунул охраннику заранее приготовленную купюру, вежливо попросил, чтобы им с барышней не мешали. Охранник попался сговорчивый и понятливый, обещал, что мешать никто не станет.

Осмотр не занял много времени. Марта оказалась права. Не ожидавший такого поворота событий Лысый удивленно присвистнул.

— Что? — спросила она осторожно. — Нашел?

— Прикинь, нашел! — Лысый вытащил из кармана мобильный.

— Что теперь? — Марта зябко куталась в тонкий свитерок, и бармен запоздало подумал, что нужно было предложить ей куртку.

— Будем звонить Крысолову. Вот он удивится!

Крысолов и в самом деле удивился. Наверное, так же, как Лысый, не верил в подобный исход. Голос у него был странно-задумчивый, точно они с Мартой отвлекли его от чего-то очень важного. А еще эхо… в трубке отчетливо слышалось гулкое эхо. Куда это он забрался?..

— Что делать-то нам теперь? — Лысый запрокинул голову к стремительно темнеющему и наливающемуся свинцом небу.

— Гроза скоро начнется, — ответил Крысолов невпопад.

— Ага, гроза. И вечер уже. Ты там как, собираешься к нам приезжать?

— Нет, переночую в поместье. Хочу проверить одну догадку.

— Слышь, ты поосторожнее там. Это ж не дом, а серпентарий какой-то! — Придерживая трубку плечом, Лысый стащил с себя куртку, сунул ее дрожащей Марте.

Она благодарно кивнула, спросила шепотом:

— Где он?

— Вот тут барышня интересуется, где тебя черти носят, — Лысый усмехнулся в трубку, добавил многозначительно: — Волнуется.

— Пусть не волнуется. — А вот сейчас голос Арсения ему совсем не понравился, не было в нем даже малой толики тепла, только лишь плохо скрываемое раздражение. С чего бы это? — Мы тут с Гримом изучаем один очень любопытный арт-объект…

В трубке вдруг послышался треск, словно от радиопомех. Сначала треск, а потом гулкий удар.

Лысый заподозрил неладное уже на стадии помех, просто шкурой почувствовал. Марта тоже почувствовала, потому что с испуганным вздохом вцепилась ему в руку.

— Эй, друг? Ты чего там? А? — спросил он шепотом.

Ответом ему стало не то шипение, не то свист, а потом в трубке раздался грозный рык Грима.

— Арсений! — Лысый уже не шептал, орал во всю глотку. — Да возьми ж ты телефон! Что там у вас происходит?

— Что? — Марта тревожно заглядывала ему в глаза, сжимала руку сильно, до боли.

— Ехать надо. — Лысый отчаянно мотнул головой.

— Куда?

— В поместье твое, вот куда! — рявкнул он, а потом сказал уже спокойнее: — Там случилось что-то. Они там с Гримом какой-то арт-объект изучали? Какой арт-объект, Марта?

— Павильон, — ответила она быстро, почти без колебаний.

— Поехали, по пути расскажешь, что за павильон. И на вот тебе, слушай! — Он сунул ей в руку трубку. — Вдруг Арсений выйдет на связь.

Она тут же прижала трубку к уху, крепко зажмурилась, прислушиваясь.

— Если будет что-то новое, скажешь. И не стой, побежали!

Никогда раньше Лысый не разгонял машину до таких, почти критических, скоростей, никогда раньше не матерился за рулем, как сапожник, не обращая внимания на даму. Марта сидела, сжавшись в комок, прижимая к уху бесполезный телефон.

— Что там? — спрашивал он изредка.

— Ничего. — Было видно, как побелели костяшки ее пальцев. — Грим скулит… кажется.

— Не бойся, сестренка! Грим от него не уйдет и никого к нему не подпустит, а мы сейчас… мы быстренько. Ты ж видишь, как мы летим…

— Вообще ничего! — Марта провела ладонью по лицу, точно избавляясь от невидимой паутины. — Не слышу ничего!

— Не паникуй, мы уже почти приехали. Это поместье? Показывай, где этот чертов павильон.

Молния расколола черное небо в тот самый момент, когда они подбежали к павильону, громыхнуло, и тут же на землю обрушился ливень.

Внутри было темно, пахло пылью и какими-то цветами. Под ноги Лысому бросилась молчаливая черная тень — Грим.

— Гримушка, где Арсений? — Он успокаивающе погладил пса по голове, попытался рассмотреть хоть что-нибудь в темноте.

Небо содрогнулось от еще одного грозового раската, вспышка молнии высветила со всех сторон обступающие их с Мартой женские фигуры. Лысый испуганно вздрогнул, чертыхнулся, ухватился за ошейник рвущегося с места Грима, на ощупь, то и дело натыкаясь на что-то в темноте, пошел следом.

Арсений лежал ничком возле оплетенной винтовой лестницей колонны, рядом валялась уже расчехленная флейта.

— Эй, друг! — Лысый упал на колени возле Арсения, прижался ухом к его груди. Сердце билось, но едва слышно. Такое уже однажды было. Такое едва не закончилось очень плохо.

— Что с ним? — На плечо легла холодная ладошка, даже сквозь свитер он чувствовал этот холод. — Лысый, он жив? — В голосе Марты слышались паника и надежда.

— Жив. Надо вытаскивать его отсюда. Черт! Да что темно-то так?!

Мутный свет электрического фонарика вспыхнул почти в ту же секунду, высветил изломанное глубокими тенями лицо Марты.

— На полу лежал. — Она направила фонарик сначала на Лысого, а потом на Арсения, тихо всхлипнула.

— Не реви, мать! Прорвемся! — Лысый взвалил друга на плечо, вслед за бестолково мечущимся лучом света обвел взглядом нутро павильона, и по загривку пробежала дрожь первобытного ужаса. Эти тетки… эти скульптуры были как живые. Даже слишком живые…

Пока добежали до машины, вымокли до нитки. Несколько раз Лысый едва не упал, натыкаясь на беспокойно вьющегося у ног Грима. Уложив Арсения на заднее сиденье, он врубил обогрев на полную мощность, втопил в пол педаль газа, рявкнул Марте:

— Мобильник давай! Быстрее!

Она сунула ему в руку телефон, перегнувшись через переднее сиденье, коснулась бледного лица Арсения. Жалостливая. Стопудово, жалостливая…

Несмотря на поздний час, Селена взяла трубку сразу, словно ждала звонка. А может, и ждала, она ж тоже особенная…

— Что? — спросила, не здороваясь. — Что-то с Арсением?

— Кажется. Везу в больницу. Ты там?

— Нет, но уже выезжаю. Это снова случилось?

— Не знаю, Селена! Не понимаю ни черта! Он в отрубе, но сердце бьется.

— А зрачки? Какие у него зрачки?

— Да не смотрел я, темень кругом! Ты сама потом взглянешь, хорошо?

— Когда ты его привезешь?

— Через час, наверное. А ты успеешь?

— Успею. Я буду ждать вас в приемном. — В трубке послышались гудки отбоя.

— Кто это? — Лицо Марты было непроницаемым.

— Врач. Она Арсения после комы на ноги поставила. Клевая девчонка, он только ей доверяет.

Селена не подвела, как и обещала, встречала их в приемном покое. Тут же толклись два санитара с каталкой. Лысый аккуратно сгрузил Арсения на каталку и только потом кивнул Селене. Она не ответила, кажется, она никого, кроме Крысолова, не замечала, а глаза ее разноцветные начали темнеть, как небо перед грозой. Или море перед штормом…

Наконец она выпрямилась, обвела Лысого и Марту рассеянным взглядом, велела санитарам:

— Поднимайте наверх, я сейчас.

— Ну, как он? — осторожно поинтересовался Лысый. — Нам можно с ним?

— Не сейчас. — Селена мотнула головой, и длинная челка занавесила один глаз. Зеленый, кажется. — Я его осмотрю, а вы пока подождите в моем кабинете. — Она сунула в руки Лысому ключ, присела перед Гримом, сказала ласково: — Подожди в машине, мальчик. Хорошо? Нельзя собакам в больнице.

Грим тихо заскулил, протестуя, но все равно покорно попятился к выходу.

— Это с ним как прошлый раз? — отважился Лысый еще на один вопрос.

— Не знаю. Честно, не знаю. Я пойду, мне еще подготовиться нужно.

Селены не было целый час. Лысый извелся в ожидании новостей. Что чувствовала Марта, было не понять. Сидела неподвижно, как статуя, смотрела в одну точку, думала о чем-то. Лысый ее не трогал, да ему и не до того было. Скорее бы уже пришла Селена, ничего нет хуже неизвестности. Эх, Грима бы допросить. Он же видел, что произошло. Видел, да вот беда — не расскажет.

Перестук каблуков Марта услышала первой, вскинулась, с отчаянной надеждой уставилась на дверь. Селена вошла в кабинет, не обращая внимания на гостей, тяжело опустилась на стул, из ящичка стола вытащила плитку шоколада. Глаза ее теперь были серыми, почти бесцветными. Серые глаза на сером лице. Как сказал бы Крысолов, сели батарейки…

Марта открыла было рот, чтобы спросить, но Лысый предупреждающе положил ладонь ей на плечо — подожди, не мешай, сама все расскажет, когда отойдет. Девушка поняла, едва заметно кивнула, съежилась как от холода.

— С Арсением все в порядке. — Селена смяла обертку из-под шоколада, устало улыбнулась. — Он уже пришел в себя.

Марта глубоко вздохнула, словно только сейчас начала дышать по-настоящему.

— Спасибо! — Лысый прижал ладонь к сердцу, поклонился Селене. Он не паясничал, перед этой замечательной девушкой он был готов упасть на колени, потому что никто не сделал для Арсения больше, чем она.

— Не за что. — Она заправила за ухо непослушную челку. Глаза ее медленно наливались цветом. — Я еще раз его осмотрела. Никаких видимых повреждений на теле нет. Не понимаю, что с ним случилось, а сам он не помнит. Дима, — она посмотрела на Лысого строго, как школьная учительница, — ты должен с ним поговорить. Так нельзя, когда-нибудь это плохо кончится. Он сказал, что выполнял заказ, но заказ заказу рознь. Если его жизни угрожает опасность, нужно отказаться. Арсений против, но ты ведь можешь поговорить с заказчиком, он должен понимать…

Лысый бросил быстрый взгляд на враз напрягшуюся Марту. Заказчица она или не заказчица, но в эту переделку Крысолов попал отчасти из-за нее.

— Извините, — Марта улыбнулась одними только губами, глаза оставались холодными. — Наверное, это обо мне сейчас речь. Я не заказчик, но я причастна. — Она немного помолчала, собираясь с мыслями. — И я все понимаю. Арсению нет нужды заниматься этим делом. Он никому ничего не должен.

— Простите, — Селена улыбнулась, — у нас даже не было возможности познакомиться, я — Селена, лечащий врач и подруга Арсения. А вы? — Она вопросительно приподняла брови.

— А я Марта, случайная знакомая Арсения. — Ответная улыбка Марты была вежливо-отстраненной.

Лысый едва заметно поморщился. Так уж и случайная? Пойми этих женщин.

— Он исполнял просьбу моей покойной бабушки. Так мы и познакомились. Я не думала, что ему может грозить опасность.

— У него такая работа, Марта. — Селена покачала головой. — Ему все время грозит опасность, но, если возможно, мне бы хотелось, чтобы эта опасность была сведена к минимуму.

— Я сделаю все, что от меня зависит.

— А когда его можно будет увидеть? — Лысый решил прервать эти китайские церемонии и вывести разговор в более конструктивное русло.

— Я бы сказала, что не раньше завтрашнего утра, но Арсений настаивает на немедленной встрече. — Селена тяжело вздохнула, развела руками. — Он хочет тебя видеть.

Это «хочет тебя видеть» прозвучало одновременно многозначительно и виновато. Крысолов хочет видеть лучшего друга Лысого и не хочет видеть случайную знакомую Марту. Наверняка Селена получила четкие инструкции на этот счет.

Марта понимающе кивнула, встала из кресла.

— Ты подожди меня, я скоро. — Лысому было неловко, словно это он, а не Крысолов только что дал девчонке от ворот поворот, но спорить с Арсением бесполезно, это он понял уже давно.

Творец,1962 год (Мельпомена, Урания)

Ее звали Ната Серова. Савва познакомился с ней на одной из выставок. Изящная блондинка, сражающая наповал холодной нордической красотой. Равнодушная…

От Наты шел свет, тот самый, который не могла дать Лала, но во взгляде изумрудно-зеленых глаз Савва не видел ничего, кроме вежливого равнодушия. Ната была замужем и любила своего мужа. Ната любила, а Савва возненавидел. Серов — его ученик, молодой выскочка. Молодой, но дьявольски талантливый. Савва разбирался в таланте так же хорошо, как разбирался в красоте. Скоро, очень скоро, ученик превзойдет своего учителя…

Ненависть — острое и невероятно живое чувство. Савва думал, что уже давно разучился ненавидеть, оказалось, он ошибался. Он ненавидел Серова особенной, изощренной ненавистью. Причина была банальна и понятна — зависть. Когда у другого есть то, чего нет у тебя, — молодость, любимая жена, гениальность — ненависть обязательно укажет путь.

Савва готовился долго и тщательно. Ни к одному из своих проектов он не готовился с такой старательностью и вниманием к деталям. План мести был коварен и изящен. Сначала назвать соперника своим преемником, обласкать, доверить управление фондом, ввести в дом. А потом… громадная растрата народных средств, экономическое преступление и анонимный донос…

Серова посадили на двадцать лет, а его нордическую красавицу-жену с позором изгнали из института, в котором она трудилась аспиранткой, вместе с маленькой дочерью выселили из конфискованной московской квартиры. Идеальный момент для гуманизма и благотворительности!

Савва был чуток, вежлив и предельно корректен.

— Ната, я знаю, в какой чудовищной ситуации вы с Юленькой оказались. Признаюсь, я чувствую себя виноватым в случившемся: недосмотрел, не предупредил… Если бы вы только знали, как мне тяжело, но бороться с системой я не в силах.

Она все понимала про систему, она была умной девочкой — его Урания, его будущая супруга. И она умела быть благодарной.

— Я знаю, как трудно сейчас найти работу. Ната, вы только не отказывайтесь сразу, обдумайте мое предложение! Лала, моя жена, отдается искусству. Ей нет дела до детей, а у меня, вы же знаете, две дочери, почти ровесницы вашей Юленьки, им нужно материнское тепло и внимание. Помогите мне, Ната, и уверяю вас, вы никогда не пожалеете о своем решении!

Она согласилась. А куда ей было деваться — без крыши над головой, без работы, с маленьким ребенком на руках!

Она была хорошей няней для его дочерей: аккуратной, интеллигентной, расторопной. И она всегда была рядом, на виду у Саввы. Еще полгода-год — и заживут душевные раны, оттает замерзшее сердце, захочется любви и крепкого мужского плеча. Вот тогда он, Савва Стрельников, и выйдет из тени…

Плетя интриги и строя планы на будущее, Савва не учел главного. Лала, коварная Мельпомена, очень быстро разгадала его замыслы, почуяла зарождающуюся в его сердце страсть. Нате приходилось тяжело: бесконечные упреки, придирки и унижения. Лала была изобретательна по части мести. Едва ли не более, чем сам Савва. Ее проницательность, помноженная на коварство и холодный расчет, могли разрушить весь план.

Лала подписала свой смертный приговор, когда осмелилась воспользоваться содержимым своего хрустального флакона. Несколько капель в утренний кофе Саввы — самое быстрое и надежное решение проблемы. Глупая девочка не понимала, с кем связалась. Яд из хрустального флакона давно перекочевал в другое вместилище, а обычная вода вряд ли могла кому-нибудь навредить. Он долго думал, как поступить. Прежде чем принять решение, не спал несколько ночей, а утром, на радость жене-убийце, выглядел больным и разбитым. Наказание будет жестоким и изощренным, куда изощреннее, чем жалкие потуги Лалы. Времени в обрез! Нужно действовать!

Молодой щеголь из тех, что за деньги продадут родную мать, заманил Лалу в любовные сети всего за несколько дней. Цветы, подарки, страстные записки, уговоры бежать с ним в Ленинград. Все эти побрякушки, а главное, записки, Савва нашел в резной шкатулке Лалы. Самоуверенная, неосторожная дура, не считающая нужным скрывать свою порочную связь…

А в павильоне кипела работа. Савва не пускал в него никого из домочадцев. Об этой его странности знали все, знали и подчинялись. А может, просто боялись того, что таилось внутри. Простые смертные тоже чувствовали свет, исходящий от его мертвых муз. Чувствовали, но не понимали, а оттого боялись. Савве страх этот был только на руку. Он работал над мраморной Мельпоменой сутки напролет, забывал есть и пить, засыпал, лишь когда бессилие сбивало с ног. Мельпомена должна быть готова к сроку. Мельпомена и тайник…

* * *

— Ну, старик, ты как, оклемался? — Даже несмотря на серьезное выражение лица, в белом больничном халате Лысый выглядел комично. Он аккуратно придвинул стул к койке Арсения, пристроился на самом краешке.

— Оклемался. — Арсений кивнул, и голова тут же пошла кругом. Пришлось зажмуриться.

— А по внешнему виду и не скажешь. Точно все нормально?

— Ну, если Селена разрешила посещения. — Он улыбнулся, не открывая глаз, пережидая волну тошноты.

— Помнишь, что с тобой приключилось?

— Нет.

Он и в самом деле не помнил. Вернее, помнил, но далеко не все…

…Информация об отпечатках не стала неожиданной, но все равно выбила его из колеи. Одно дело — догадываться, и совсем другое — знать наверняка. Лучшим средством от тяжелых мыслей для Арсения всегда было действие. И начать он решил с садовника. Уж больно подозрительным казался ему этот дед, слишком неоднозначным. Опять же, нельзя сбрасывать со счетов его ночные прогулки. Что-то же он делал в этом чертовом павильоне. Ведь не только ради цветочков туда захаживал.

Домик садовника стоял на отшибе, в глухом уголке парка. Замечательное место для отшельника. Или для злодея… Арсений внимательно осмотрел замок. Открыть его оказалось делом одной минуты.

Садовник жил по-спартански, как будто и не жил даже, а так… приходил переночевать. Вещей по минимуму, да и те, что есть, все в казарменном порядке. Внимание Арсения привлекла аккуратная стопка журналов, посвященных скульптуре и живописи, а настенную полку почти полностью занимали книги той же тематики. Странное увлечение для садовника… Очень странное.

Но самый большой сюрприз ожидал в шкафчике письменного стола. Увесистый, хорошо иллюстрированный талмуд был посвящен Савве Стрельникову, его картинам, скульптурам и технике. А в самом обычном ученическом альбоме для рисования обнаружились карандашные наброски какой-то античной статуи. В груди шевельнулось смутное беспокойство, шевельнулось и исчезло, так и не успев оформиться. Не беда, он обязательно вспомнит, пусть не сейчас, а чуть позже, но ухватит за хвост это ускользающее чувство тревожного узнавания. Сейчас куда интереснее другое. Что делают в доме садовника рисунки хозяина?

Арсений сунул за пазуху один из набросков, перевернул альбом и, увидев дату изготовления, надолго задумался. Выходило, что наброски сделаны совсем недавно и никак не могут принадлежать Савве Стрельникову. Чем же в свободное от прополки грядок и обрезки кустов время занимается Аким? С чего бы обычному садовнику проявлять такой повышенный интерес к прекрасному? К прекрасному и к покойному Савве Стрельникову…

Было и еще кое-что, совсем уж непостижимое. В дальнем закутке стола, так, что сразу и не разглядеть, лежало несколько книг по оккультизму. Арсений даже присвистнул от удивления. Все-таки не подвела его интуиция, надо повнимательнее присмотреться к этому старику. Не прост он. Ох, непрост.

Самую последнюю находку обнаружил уже не Арсений, а Грим. Пес сделал стойку возле платяного шкафа, требовательно посмотрел на хозяина. Арсений нашел старую деревянную шкатулку на самой нижней полке под ворохом одежды. Еще не открыв крышку, он почувствовал — то, что хранится в шкатулке, принадлежит миру мертвых.

Тряпичная роза, поблекшая от времени, утратившая краски, но все же узнаваемая. Хрупкая девушка, почти девочка, кутается в тонкое пальтишко, а в черных волосах полыхает алая роза — обрывочное, но такое яркое видение… Гранатовый браслет, синяя шаль, серебряный гребень, атласная лента, нитка жемчуга, хрустальный флакон, серебряный портсигар… Портсигар он уже видел. Затейливая, запоминающаяся вещица в изящных пальцах Наты. Что она делает среди этих странных, но необъяснимо притягательных безделушек? Восемь безделушек, восемь муз, восемь мертвых жен Саввы Стрельникова…

В том, кому принадлежали безделушки и чья была шкатулка, Арсений не сомневался ни секунды, понимал особым своим чутьем. Осталось понять, отчего шкатулка Саввы Стрельникова хранится здесь, в платяном шкафу садовника Акима. И наброски… наброски — это очень важно, потому что… Потому что он почти уверен, что вспомнил, кто или, может, что на них изображено. Осталось лишь подтвердить эту догадку.

— Давай-ка, Грим, прогуляемся по парку! — Он погладил пса по голове, вышел из домика, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Павильон тонул в темноте. Как-то так получалось, что Арсений оказывался в нем исключительно под покровом ночи. Да и не он один, надо думать…

Луч карманного фонарика выхватывал из темноты уже знакомые каменные лица. Мертвые музы больше его не пугали, лишь равнодушно наблюдали за тем, что он делает. Наверное, они просто привыкли друг к другу.

А догадка оказалась верна! Арсений остановился перед мраморной Уранией, вытащил из-за пазухи набросок, направил на него луч фонарика. Так и есть, на альбомном листе четкими, уверенными штрихами была нарисована она — Урания.

— Интересное кино… — Арсений положил листок на постамент, расчехлил флейту. Еще одна идея требовала проверки. Если Ната Стрельникова не отозвалась на его зов на кладбище, возможно, она отзовется здесь, в павильоне…

Звуки флейты всегда его успокаивали, успокаивали и вводили в подобие транса. Однажды Лысый увидел, как работает Арсений, и потом долго не мог прийти в себя. «Старик, у тебя такие глаза, такие глаза! Ты сам как будто призрак…» Арсений улыбнулся, с нежностью погладил флейту, поднес к губам, и в этот самый момент мир взорвался мириадами искр…

— …Что-то вспомнил? — вывел его из задумчивости голос Лысого. — Старик, ты слишком долго молчишь. Я начинаю волноваться.

Арсений смахнул выступивший на лбу пот, сказал устало:

— Ничего не могу вспомнить. Последнее воспоминание — это флейта. Ты забрал флейту, Лысый?

— Забрал, не волнуйся. Она в машине. А зачем тебе понадобилась флейта?

— Хотел проверить одну свою догадку.

— Проверил?

— Боюсь, что нет.

— Может, тебя кто-то по башке шарахнул? — предположил друг. — Может, у тебя потому теперь амнезия?

— А знаешь, Лысый, ведь твое предположение не лишено смысла. — Арсений попытался улыбнуться. Левый уголок рта не слушался. Так всегда бывало после вот таких переделок. — Разузнай-ка мне про одного человека. Его зовут Аким, он работает садовником в доме Наты Стрельниковой. Очень подозрительный тип.

— Думаешь, это он тебя по башке?

— Не исключено.

— А отпечатки тоже его?

Отпечатки… Арсений снова прикрыл глаза, прогоняя назойливые и совершенно ненужные образы.

— Нет, друг, отпечатки принадлежат другому человеку, и это очень плохо.

Да, это было очень плохо. Так плохо, что даже мысли об этом причиняли почти физическую боль. Отпечатки, которые он снял с рабочего стола в обсерватории, принадлежали Марте, а это означало только одно… Именно Марта в ту самую первую грозовую ночь пыталась помешать ему осмотреть павильон, именно она оставила ему короткое и веское послание на столе. Это было странно, наводило на размышления, но самым страшным было другое. Самое страшное было в письме Наты Стрельниковой.

…Ната видела лицо того, кто столкнул ее с лестницы. Видела, но не сообщила в полицию, потому что человеком, на всю оставшуюся жизнь превратившим ее в инвалида, была Марта…

«Арсений, вы представить себе не можете, как больно мне писать эти строки, но, уверяю вас, я нахожусь в здравом уме и трезвой памяти. Моя внучка — чудовище, но в этом есть доля и моей вины. Моя вина, моя кровь… черная кровь. Присмотрите за ней, Арсений, прошу вас! Мне хочется верить, что именно вам удастся совершить невероятное — разбудить в Марте то светлое и хрупкое, что, я верю в это, еще живо в ее душе…»

Ната не просила для внучки наказания, она просила ей помочь. Но как можно помочь такому человеку?! Чем можно растопить ледяное сердце Снежной королевы? Интересно, она раскаивается в содеянном, сожалеет хоть о чем-нибудь?

Марта говорит, кто-то испортил рулевое управление ее машины. А где доказательства? Марта думает, что ее брату помогли уйти из жизни. А что, если это именно она и помогла? Марта уверяет, что ей не нужно наследство Наты. А что, если она выбрала его в союзники именно из-за наследства? Что, если она такая же, как Верочка, только гораздо более умная и расчетливая? Он ведь повелся! Повелся, даже зная о том, кто она на самом деле! Беда в том, что Арсению нравилась Марта Серова, нравилась до такой степени, что, чтобы не потерять голову, ему приходилось каждую секунду напоминать себе о том, кто она на самом деле, насильственно культивировать в себе ненависть.

От последнего шага, от срывания покровов и масок Арсения удерживало только одно: Марта не могла сама себя запереть в погребе, и так тонко и филигранно просчитать свое чудесное спасение она тоже не могла. И еще, когда кто-то напал на него в павильоне, она была с Лысым. А это значит… А значит, это может две вещи сразу: у Марты есть враг и есть сообщник! С врагом еще придется разбираться. А вот сообщника он, пожалуй, уже вычислил. Основная сложность была в другом — определиться с мотивами. Все, что происходит в поместье, не бессмысленная череда несчастных случаев, а продуманные и тщательно просчитанные шаги.

— Где Марта? — Даже имя ее вызывало боль.

— Марта? — Лысый удивленно приподнял брови. — Так я понял, ты не хотел ее видеть. Она тоже поняла, осталась ждать меня в машине вместе с Гримом. Знаешь, старик, а она переживала за тебя. В том смысле, что реально переживала, у нее даже руки дрожали.

Переживала? Это вряд ли. Просто Марта — хорошая актриса, а Лысый, при всей его проницательности, слишком доверяет женщинам.

— И что нам дальше делать? — спросил друг после многозначительной паузы.

— Узнай все, что возможно, об этом садовнике.

— Ну, это только завтра. Ночью мои информаторы спят. А с Мартой как быть? Присматривать дальше?

— Глаз с нее не спускай. Хотя бы до завтра. Думаю, завтра я уже отсюда сбегу.

— А не рановато ли?

— Нечего бока отлеживать. Сдается мне, Лысый, мы близки к разгадке.

— Что-то не слышу радости в голосе. — Друг подозрительно сощурился.

— Просто, боюсь, разгадка никому не понравится. — Арсений вымученно улыбнулся, а потом добавил: — Ты прости, но мне бы поспать.

— Ухожу-ухожу! — Лысый торопливо встал, попятился к двери, уже с порога спросил: — А Марте что-нибудь передать?

— Не нужно, я сам, когда выйду…

— Черт, чуть не забыл! — Лысый хлопнул себя по лбу. — Она ж отказалась от твоих услуг. Сказала, что для тебя это дело слишком опасное. А может, ну его к черту?! Может, и правда откажешься?

— Боюсь, слишком поздно. Я же говорю — мы уже близко. Ты только Марту от себя не отпускай, пока я не вернусь. Она сейчас тоже на линии огня…

Не прошло и пятнадцати минут, как в дверь его палаты постучали. В приоткрытую дверь просунулась голова Лысого.

— Привет, — сказал он каким-то странным, потухшим голосом.

— Давно не виделись. — Арсений улыбнулся, но сердце уже чувствовало недоброе. — Что случилось?

— Случилось. — Лысый растерянно моргнул. — Марта пропала.

— Как пропала? — Он резко сел, на мгновение зажмурился, пережидая головокружение. — Ты же сказал, что она ждет тебя в машине.

— Это я так думал, что ждет, а оказалось, что не ждет. Да ты не волнуйся так, старик. Она сама ушла, сто пудов! Там же Грим, он бы никого к ней не подпустил.

Значит, сама ушла. Великодушно разрешила ему выйти из игры и ушла…

— А телефон? Ты звонил ей?

— Звонил. Телефон отключен. Специально, наверное, отключила. — Лысый покачал головой, спросил растерянно: — Что делать будем?

Вместо ответа Арсений сполз с кровати, после событий сегодняшнего вечера молодецкой удали в нем значительно поубавилось. Тут хоть бы на ногах устоять.

— Ты куда это? — Лысый, точно заботливая мамочка, подхватил его под локоть. — Далеко собрался?

— В поместье, она наверняка там. — Он чуть не добавил «дура», но вовремя прикусил язык. — Слушай, Лысый, ты б меня отвез, а? Сам я сейчас за руль не сяду.

— За руль ты, значит, не сядешь, а в поместье, значит, с шашкой наголо! Герой!

— Ее вчера чуть не убили. — Спорить с другом не было ни сил, ни времени.

— Ага, и ты в своем нынешнем состоянии ее защитишь? — Лысый скептически поморщился.

— Присмотрю. — Арсений огляделся в поисках одежды, пошатываясь, направился к встроенному шкафу. — Понимаешь, тот, кто там орудует, на открытое убийство не решится. Его профиль — несчастные случаи. Мне главное — Марту не выпускать из поля зрения, чтобы она не наделала глупостей.

Не наделала глупостей или не совершила очередное злодейство… В висках заломило от беспокойства и досады. Бесполезно рассуждать о том, как все может случиться, надо действовать, пока не стало слишком поздно.

Одежда и в самом деле нашлась в шкафу. Одежда и зеркало. Арсений не любил своего отражения, до сих пор не мог привыкнуть к тому, как сильно изменилось после несчастного случая его лицо. Точно в кому он ушел одним человеком, а вернулся совсем другим, даже внешне. Он мельком глянул в зеркало, потянулся было за курткой, но так и замер с протянутой рукой. Над его головой сизой шипастой короной светилось то, что он называл меткой. Точно такую же метку он видел над головой Марты и почти всех обитателей Парнаса…

— Что-то не так? Поплохело? — Лысый снова подхватил его под локоть. — А я ж тебе говорю, что рано донкихотствовать, надо отлежаться. И Селена не одобрит…

— Все нормально. — Арсений отвел взгляд, потом снова посмотрел на свое отражение — метка никуда не делась. Что же это за чертовщина такая?! — С Селеной я сам поговорю, ты не вмешивайся.

Селена новости не обрадовалась, но за пять лет дружбы Арсения она изучила достаточно хорошо, чтобы понимать: от задуманного он не отступится.

— Хоть не лезь ни в какие передряги, пока не восстановишься, — сказала она строго.

— Не полезу, — соврал Арсений, понимая, что Селена видит его насквозь, и тут же спросил: — А скажи, на сей раз со мной ничего необычного?

— Конечно, с тобой ничего необычного, — хмыкнула она. — А когда с тобой случалось что-то необычное? Все как всегда — простенько и банально. Подумаешь, какая-то там странная отключка, подумаешь, витальные функции были почти на нуле…

— Не злись, — он виновато улыбнулся, погладил Селену по руке. — Я ведь серьезно сейчас спрашиваю, ты не почувствовала ничего необычного, когда со мной работала?

— А должна была? — Она напряглась, и аура ее, еще бледная после энергопотерь, вспыхнула чуть ярче. — Помнишь, как ты ко мне попал во второй раз, когда нацеплял на себя той черной гадости?

— От умирающего?

— Да. Сейчас мне показалось, что с тобой что-то похожее, только не такое сильное. Ты взялся за старое, Арсений? — спросила она строго.

— В том-то и дело, что нет. — Он пожал плечами. — Здесь что-то другое, я просто пока не могу понять. Помнишь, я тебе рассказывал, что не вижу своей ауры? Вот, теперь я ее вижу. Только не совсем ауру, а что-то непонятное, словно дымную корону над головой. И самое интересное, в последнее время я видел эту хреновину сразу у нескольких людей.

— Эти люди как-то связаны между собой?

— Похоже на то. Как думаешь, это заразно? — Он невесело усмехнулся, помахал ладонью у себя над головой.

— Я думаю, это может быть очень опасно. — Селена нахмурилась. — Я спрошу у тети. Может, она сталкивалась с чем-то похожим. Опиши-ка поподробнее эту свою хреновину…

Когда Арсений с Лысым вышли наконец из больницы, была уже глубокая ночь. Грим, увидев хозяина, вместо того чтобы на радостях навалиться всем весом, тихо рыкнул, деликатно ткнулся мордой в колени Арсению. Умный пес, понимает, что он сейчас не выдержит крепких мужских объятий.

— Привет, Грим! — Арсений обнял друга за шею, потрепал за ухом. — Ну что, отдохнули? Поехали дальше делами заниматься.

— Работнички, — буркнул усаживающийся за руль Лысый, но отговаривать Арсения больше не стал.

* * *

Таксист Марте попался неразговорчивый, всю дорогу до поместья он молчал, и Марта была ему очень за это благодарна. Ей многое предстояло обдумать перед тем, как решиться на очень важный шаг. Тишина была ей жизненно необходима.

Арсений теперь под присмотром давней знакомой с необычным именем Селена, ему больше ничего не угрожает. И угрожать не будет, потому что она, Марта, уже все для себя решила. Со всем, что происходит в ее жизни, отныне она будет разбираться сама, без посторонних. У нее даже есть кое-какой план…

Марта нащупала в кармане джинсов сложенный альбомный листок. Она нашла его сегодня вечером в павильоне, когда искала фонарик Арсения. Находку удалось рассмотреть только в больнице. С карандашного наброска ей улыбалась Ната… Эта нарисованная Ната была молодой, полной жизненных сил и, безусловно, узнаваемой.

Было и еще кое-что. В павильоне появилась еще одна муза. Нет, Марта их не пересчитывала, просто новая статуя стояла особняком, а Арсений лежал как раз у ее подножия. И в каменном лице этой новой музы, и в найденном карандашном наброске угадывались одни и те же черты. Кто-то сначала изобразил Нату на бумаге, а потом воплотил в мраморе. Или наоборот… Но кто и зачем? Все в доме знали, как бабушка относилась к музам, знали и то, что она никому никогда не позировала, даже собственному гениальному мужу. Так кто же посмел нарушить это табу? Кто отважился замахнуться на то, что было под силу только Савве Стрельникову? Марта, с отличием окончившая Строгановку, как никто другой понимала, повторить стиль и манеру деда под силу лишь настоящему гению. Откуда же он взялся, этот гений? Откуда взялась новая статуя? И главное — зачем?..

Она разберется. Если действовать осторожно и с оглядкой, если не спускаться в погреб и пользоваться исключительно такси, то есть надежда, что ей удастся не попасть больше в силки, перехитрить того, кто затеял эту страшную игру. В том, что павильону и музам кем-то неведомым отведена очень важная роль, Марта не сомневалась. Оставалось только понять, что это за роль, и все сразу станет на свои места…

Арсений сказал, что тот, кто запер ее в погребе, будет безмерно удивлен, увидев ее чудесное воскрешение. Значит, нужно быть не только осторожной, но и наблюдательной. Она сумеет распознать того, кто это сделал, хотя, видит бог, ей совсем не хочется знать правду. Ведь речь идет пусть не о любимых, но о близких людях, а Ната на собственном примере научила ее уважать родственные узы. Даже тогда, когда узы эти связывают тебя с убийцей…

Ей удалось проникнуть в дом незамеченной. Ничего удивительного, принимая во внимание, что на дворе уже глухая ночь. Самое интересное начнется завтра, завтра она узнает, кто пытался ее убить, завтра предстоит решать, как жить дальше. Есть еще Арсений… но о нем лучше не думать. Не сейчас, когда над головой дамокловым мечом висит неизвестность. Позже… она обязательно подумает о нем позже. Может быть, даже найдет в себе силы и смелость во всем ему сознаться…

В комнате с момента ее бегства ничего не изменилось, если кто-то сюда и заходил, то оставил все на своих местах. Сейчас ее задача как можно дольше не привлекать к себе внимания, не включать свет, не шуметь. На цыпочках Марта прошла к окну, плотно занавесила шторы, подхватила со спинки стула домашний халат и так же, на цыпочках, направилась в душ.

Марта любила горячую воду. С тех пор как алкоголь стал для нее табу, не было другого, более эффективного и безопасного, способа для снятия напряжения, чем ванна. А ей сейчас просто жизненно необходимо расслабиться, хоть ненадолго…

Из ванной Марта вышла спустя час. Вопреки ожиданиям, напряжение никуда не делось, как не делась никуда и внутренняя дрожь, не покидающая ее в последнее время ни на секунду. Комната тонула в темноте. На ходу запахивая полы халата, Марта нашарила выключатель и едва не вскрикнула от испуга, когда услышала ехидное:

— …С легким паром!

Арсений, живой и на первый взгляд невредимый, сидел в кресле спиной к окну. Он смотрел на Марту внимательно и вместе с тем насмешливо. Грим черной тенью лежал у его ног.

— Я же просил тебя оставаться с Лысым. — В его голосе не было упрека, только лишь констатация факта. — Почему ты уехала, Марта?

Она тяжело вздохнула, присела на краешек кровати. Теперь их глаза оказались на одном уровне, и никто не мог помешать ей увидеть глубокие тени, превратившие его лицо в равнодушную маску.

— А я тоже просила. Я просила Лысого, чтобы он передал тебе, что мне больше не нужна твоя помощь, — сказала она, не в силах отвести взгляд от этого лица-маски.

— Лысый передал. — Уголки губ дрогнули в слабой попытке улыбнуться, но улыбки так и не получилось.

— В таком случае что ты здесь делаешь, Арсений?

— С недавних пор я здесь живу.

— В моей комнате?

— Так складываются обстоятельства. — Он пожал плечами, и Грим согласно рыкнул. — Тебя едва не убили в этом доме, Марта. Ты уже забыла?

— Тебя тоже.

— Я знаю, ради чего рискую, а ты знаешь, какую цену придется заплатить, если что-то пойдет не по плану? — Он говорил странное. Марта не понимала, и от этого непонимания в душе поднималась обида.

— У меня нет никакого плана.

— Нет? — Арсений подался вперед. Теперь уже он изучал ее лицо. И чтобы выдержать его пристальный взгляд, Марте пришлось собрать в кулак всю свою волю. — Хочешь сказать, что ты действуешь по наитию? Хочешь сказать, что ты не понимаешь, чем все это может закончиться?

— Я понимаю. — Он изменился. Как мог человек так измениться всего за один день? Нет, она не берет в расчет прошлую ночь — прошлую ночь вообще лучше побыстрее вычеркнуть из памяти, — но ведь должны же быть какие-то причины! — Я понимаю, чем это закончится. Ты сейчас встанешь и уйдешь к себе, а завтра уедешь из поместья.

— Да ладно! — Он насмешливо покачал головой. — Ты в самом деле веришь, что я тебя послушаюсь? Я уже все решил, Марта.

Глупый… Глупый и отчаянный. Он думает, что сумеет ее защитить, думает, что она достойна его защиты. А единственное, чего она достойна, — это презрения. Марта крепко зажмурилась, собираясь с силами. Пусть лучше так. Пусть он узнает всю правду, пусть возненавидит ее, но уйдет и останется жив. Она уже дважды едва не стала причиной его смерти. Больше такое не повторится. Она тоже уже все решила.

— Арсений, я должна тебе сказать… — Слова причиняли боль едва ли не более сильную, чем его враз заледеневший взгляд. — Тебе нет нужды присматривать за мной. После того, что я тебе скажу, ты и не захочешь…

Он молчал, ждал продолжения, а продолжить не было сил.

— Это я во всем виновата.

— Да? А в чем именно? — Арсений оставался спокоен, но пальцы его с силой сжали подлокотники кресла.

— В том, что ты едва не умер, в том, что два месяца провел в коме, а потом стал вот таким… Это все из-за меня. — Сейчас главное — не останавливаться, не делать себе никаких поблажек. — Макс считал, что я побоюсь, не прыгну, а я прыгнула. Я не хотела, не думала, что там, внизу, кто-то есть. Если бы я знала… Нужно было отвезти тебя в больницу, но мы испугались. Макс вызвал «Скорую» уже по пути… — Так все бессвязно и путано. Он не поймет…

— По пути куда? — Голос Арсения звучал глухо, но ни удивления, ни злости в нем не было.

— По пути домой. Ты не о том сейчас! Это из-за меня ты чуть не погиб пять лет назад… Мы оставили тебя там умирать. Ты был без сознания, истекал кровью, а мы сбежали.

— Я выжил.

— Да, ты выжил, но какой ценой…

— А ты? Какую цену заплатила ты, Марта? — Он смотрел на нее тяжелым, немигающим взглядом, и от этого взгляда сердце покрывалось ледяной коркой.

— Я ничего не заплатила. — Все-таки она наша в себе силы сказать правду. — У меня не хватило решимости. Я просто жила, каждую секунду своей жизни зная, что тебя больше нет.

— Я есть.

— О том, что ты есть, я узнала только сегодня, увидела фотографии в кабинете Лысого, он рассказал…

— Ты не знала?

— Ната сказала, что ты умер. Это она оплачивала твое пребывание в больнице, о твоем состоянии я узнавала только от нее. Кома, кома… никакой надежды на выздоровление. Я хотела тебя навестить, а она сказала, что тебя больше нет. Понимаешь? Она даже имени твоего мне не назвала, чтобы я не смогла прийти на твою могилу. Ната сказала, что это для моего же блага, что, если я узнаю твое имя, мне будет еще тяжелее. Я не понимаю, почему она солгала… — Марта сжала виски руками.

— Думаю, Ната хотела тебя защитить. Никто не верил, что я выкарабкаюсь. Навещать бесперспективного коматозника гораздо страшнее, чем навещать его могилу. Твоя бабушка в самом деле считала, что так будет для тебя лучше. Она не хотела тебя наказывать и надеялась, что ты со временем все забудешь.

— Я не забыла. — Марта убрала руки от лица, по-ученически сложила их на коленях. — Не проходило дня, чтобы я не думала о том, что совершила.

— Я знаю.

— Откуда? Откуда ты знаешь это? Откуда тебе знать, что думала Ната? — Она только сейчас поняла, что не так в их разговоре. Он вел себя так, словно и в самом деле уже все знал… — Ты знал, что это я? — Марта резко встала, хотела подойти к Арсению, но, натолкнувшись на его пристальный взгляд, отшатнулась, отступила к окну.

— Знал, — он кивнул, потрепал Грима по голове.

Она не стала спрашивать откуда, она спросила другое:

— И вчера? Вчера ты тоже уже знал? — Ей отчего-то было жизненно важно понять именно про вчерашний день. И не про день даже, а про ночь. Как же он мог с ней… зная, кто она такая, как поступила с ним пять лет назад?! Почему до сих пор пытается ее защитить?

— Знал. — Тяжело, опираясь на подлокотники кресла, Арсений встал, подошел к Марте. Теперь он был так близко, что она чувствовала его дыхание, но пропасть, их разделяющая, кажется, сделалась только глубже.

— Прости меня. — Она коснулась кончиками пальцев его небритого подбородка и тут же отдернула руку. — Я понимаю, что прошу о невозможном, но все равно… Арсений, прости меня, пожалуйста, если сможешь.

— Уже. — Он прикрыл глаза. Лицо его в этот момент было смертельно уставшим, он даже стоять без поддержки не мог — придерживался рукой за подоконник. — Раньше, наверное, у меня не получилось бы, но теперь… Я прощаю тебя, Марта.

Ей хотелось плакать от радости и облегчения, ей хотелось целовать его измученное лицо и тонкие музыкальные пальцы. Проклятая гордость и непосильный груз условностей не позволили. Вся ее благодарность уместилась в одно-единственное слово…

— Спасибо.

— Не за что. — Арсений улыбнулся, но улыбка его была настороженной, а во взгляде читалась неудовлетворенность. — Послушай, если уж у нас ночь признаний, ты больше ничего не хочешь мне рассказать? Видишь, Марта, я сегодня добрый и всепрощающий.

Она бы рассказала. Она бы даже нашла силы для того, чтобы превратить в слова то чувство, которое зарождалось и набирало силы где-то глубоко в душе. И на условности бы наплевала, и на собственную гордость, только бы он не смотрел на нее вот так — внимательно и настороженно, как на врага. Но бездонная пропасть, их разделяющая, ширилась с каждой секундой, а чувства все никак не трансформировались в правильные слова.

— Извини. — Марта виновато улыбнулась. — Мне в самом деле больше не в чем каяться. Но теперь ты понимаешь, что нет нужды помогать такой, как я. Уезжай, Арсений. Так будет лучше.

— Для кого лучше? — Теперь Арсений держался за подоконник обеими руками, и Марте казалось, стоит только разжать пальцы, как он сразу упадет.

— Для тебя. Ты же видишь, оставаться со мной опасно.

— Да, оставаться с тобой опасно, — повторил он рассеянно, — но я попробую. Знаешь, Марта, я не привык останавливаться на полпути. Обещаю, я доберусь до правды. — Наверное, ей просто показалось, но в голосе его прозвучала угроза.

— Хорошо. Мы попытаемся добраться до правды вместе. — Теперь, после покаяния, она готова была принять любое его решение. Просто придется быть в два раза более осторожной и внимательной, чтобы защитить не только себя, но и Арсения. — Ты устал. Давай я расстелю постель?

— Не в моих правилах отказываться от таких заманчивых предложений. — Он оттолкнулся от подоконника, пошатываясь, подошел к кровати. — Но предупреждаю, нет никакого смысла посягать на мою честь, сегодня я не в форме.

— Я не буду. — Марта улыбнулась, сдернула с кровати покрывало. — Я даже могу посидеть в кресле, чтобы не тревожить твой сон.

— В кресле не нужно. — Арсений зевнул, стащил с себя водолазку. — Мне достаточно твоего честного слова.

— Даю слово не тревожить твой сон и не посягать на твою честь.

Марта отвернулась, позволяя ему раздеться, перед тем как раздеться самой, выключила свет. Когда ее голова коснулась подушки, Арсений уже крепко спал. Она как-то сразу почувствовала, что он спит, каким-то особенным, пробуждающимся только в его присутствии шестым чувством.

— Спокойной ночи.

Его кожа была горячей и чуть солоноватой на вкус. Ворованный поцелуй не принес долгожданного покоя, наоборот, разбередил раны. Марта уткнулась в подушку, чтобы не разбудить Арсения придушенными рыданиями.

* * *

Арсений проснулся от пения птиц. На мгновение ему показалось, что он у себя на даче, что птицы поют в ветвях старой вишни, той, что растет прямо под окном. Но достаточно было открыть глаза, чтобы понять — он ошибался. Нет никакой дачи и вишни за окном, да и птицы, похоже, пели только в его сне.

— Доброе утро.

Марта сидела в кресле. Вид у нее был такой, словно она и не ложилась вовсе. А может, и не ложилась? Сам он вырубился, кажется, еще до того, как закрыл глаза, и сон, надо сказать, пошел ему на пользу. Тело больше не отзывалось болью на малейшее движение, и голова не кружилась. Что еще нужно для счастья?

— Доброе. — Арсений сел в кровати, погладил приветственно рыкнувшего Грима, спросил осторожно: — Ты вообще спала?

— Спала. — Марта даже кивнула в доказательство своих слов, но Арсений не поверил. Похоже, так и просидела в кресле без сна. Вон какие у нее шальные глаза! Такие глаза он видел у Селены после особо тяжелых ночных дежурств.

— Врешь. — Не особо заботясь о том, смотрит Марта или нет, Арсений потянулся за джинсами, спросил безо всякой надежды на ответ: — Почему ты мне все время врешь?

— Я не вру. — В ее голосе послышалась обида. — Я не понимаю.

Она не понимает… Ну, что тут поделать?! У каждого свои представления о морали. Вчера ему показалось, что она искренне раскаивается, что еще чуть-чуть, и она расскажет всю правду, может быть, попросит о помощи. Не раскаялась, не попросила… Ну что ж, обещание он давал не ей, а Нате. А обещания нужно выполнять. Возможно, уже сегодня он получит недостающую информацию, и работать сразу станет легче.

— Ты ведь не выходила из комнаты? — спросил Арсений, натягивая свитер.

— Нет. Ждала, когда ты проснешься.

— Это хорошо. Скажи мне, Марта, в этом доме приняты совместные завтраки?

— Когда была жива Ната, все собирались в столовой к девяти утра, а теперь я не знаю.

Арсений бросил взгляд на наручные часы, удовлетворенно кивнул.

— Будем надеяться, что традиции еще в силе. Я сейчас умоюсь, и мы пойдем завтракать.

— Вместе?

— Тебя что-то смущает? — Арсений обернулся, уже стоя на пороге ванной. — Общение со мной может бросить тень на твою безупречную репутацию? — Он злился и сам не до конца понимал причину своей злости.

— Мне плевать на репутацию. — Марта дернула плечом. — Просто я подумала, что будет разумнее, если о наших… — она запнулась, — о нашем деловом партнерстве до поры до времени не будут знать.

Деловое партнерство — вот как это, оказывается, называется! Только партнерство получается какое-то однобокое, но тут уж не его вина.

— Разумно. Только давай тогда я пойду первым. Очень, понимаешь ли, любопытно понаблюдать за тем, как они отреагируют.

— Ты по-прежнему думаешь, что это кто-то из них?

— А ты думаешь по-другому?

— Не знаю. — Марта досадливо мотнула головой. — Мне бы не хотелось так думать. Мы все не без греха, но чтобы решиться на убийство… — Она поморщилась, точно вспоминая что-то очень неприятное. А может, и вспоминала, ей ведь есть что вспомнить…

— У тебя есть завещание? — спросил Арсений, прерывая это затянувшееся молчание.

— Завещание? — переспросила она растерянно. — Нет, а зачем?

— Они твои ближайшие родственники, ведь так?

— Да, — в ее глазах мелькнул огонек понимания. — Ты думаешь, это из-за наследства? Все из-за денег?!

— Ты теперь очень богата, не забывай об этом. И пока нет завещания, они — твои фактические наследники. Это очень удобно.

— Но убийство! — Марта встала из кресла. Я сейчас не говорю о том, что это не по-человечески, я о другом. Если бы началось расследование, у следствия непременно появились бы вопросы.

— А никто не говорит об убийстве. Всего лишь несчастный случай, Марта. Банальный несчастный случай. За ужином ты пила, в твоей крови обязательно нашли бы алкоголь. Не совсем трезвая девушка спустилась в погреб еще за одной бутылкой вина, дверь захлопнулась, система охлаждения дала сбой. Электроника — такая ненадежная штука…

— Нет! — Марта смотрела на него почти с ненавистью. — Я не верю! Никто из них не заинтересован в моей смерти. И знаешь почему? Потому что юридически мы не родственники! Савва Стрельников не удочерил мою маму, у меня даже фамилия другая. Никому, слышишь, никому в этом доме не выгодна моя смерть!

— Тише! — Арсений покосился на закрытую дверь. Он был не готов это признать, но получалось, что Марта права. Если у преступника и есть мотив, то это не деньги. Что же тогда? — Не шуми, — сказал он уже спокойнее. — Мы со всем разберемся.

— Мы? — Она улыбнулась, и в улыбке ее была горечь.

— Я обещал твоей бабушке, — буркнул Арсений и, не дожидаясь ответа, захлопнул за собой дверь ванной.

…Завтрак удался. Оказалось, Арсений зря переживал, что после смерти Наты внуки проигнорируют традиции. Когда они с Гримом переступили порог столовой, все уже были в сборе.

— Доброе утро и приятного аппетита! — Он уселся на один из пустующих стульев.

— Явился — не запылился, — фыркнула Верочка.

Наверное, Эдик пошел на поправку, потому что выглядела она не в пример лучше, чем прошлым утром. И пережитое унижение тоже, по всей видимости, не забыла, потому что одарила Арсения взглядом, полным презрения.

— Арсений, а вы никак планируете поселиться в нашем доме? — Анастасия милостиво кивнула в ответ на его приветствие, ее раздражение выдала лишь вилка, неприлично громко звякнувшая об тарелку.

— Ну, коль уж выпала такая замечательная возможность! — Арсений благодарно улыбнулся Зинаиде, уже спешащей к нему с полной тарелкой дымящихся оладий. — Люблю, понимаете ли, тихие домашние завтраки.

— А что ж ты тихий семейный ужин проигнорировал? — Верочка демонстративно отодвинулась от него подальше.

— Наверное, у вас появились неотложные дела? — Черные глаза Анастасии недобро блеснули из-под длинных ресниц. — Вы ведь теперь себе не принадлежите, весь дедушкин фонд на ваших плечах.

Ответить Арсений не успел, вместо него заговорил молчавший до того Илья.

— Ошибаешься, Настенька, — он обвел присутствующих мрачным взглядом. — Интересы нашего дорогого гостя лежат далеко за пределами искусства.

— Насколько далеко? — Анастасия улыбнулась светской улыбкой, но от Арсения не укрылось хищное выражение, промелькнувшее на ее холеном лице.

— Я тут навел справки, проверил кое-что по своим каналам. — Илья сделал многозначительную паузу, в упор посмотрел на Арсения. — А вы, батенька, оказывается, тот еще типчик. Вы у нас, оказывается, медиум!

— В каком смысле медиум? — Верочка поперхнулась апельсиновым соком, совсем неизящно закашлялась.

— В том смысле, что наш дражайший Арсений — шарлатан, который сначала потчует всякими оккультными байками выживших из ума старух, а потом разводит их на бабки. Очень большие бабки, попрошу заметить! — Илья поднял вверх указательный палец. Верочка перестала кашлять, завороженно уставилась на палец.

— Интересно-интересно, — мурлыкнула Анастасия, поигрывая столовым ножом. — Граф Калиостро, значит? — Теперь она смотрела на Арсения почти ласково.

— Это ты, сестренка, еще очень деликатно выразилась. Шарлатан, мошенник, вор — вот кто он такой!

— …Что за шум? — Никто, кроме Арсения, не заметил, как в столовую вошла Марта. Вот он — долгожданный момент! Сейчас что-нибудь непременно всплывет, эмоции вырвутся наружу, потому что невозможно перестроиться так быстро.

— Еще одна! — Верочка отставила стакан с соком, раздраженно обмахнулась льняной салфеткой, откинулась на спинку стула, сказала осуждающе: — Ты где шлялась? Эдик в аварию попал, я звоню тебе, звоню, а ты даже трубку не берешь! Вот такая у нас семейка: сдохнешь где-нибудь, а никто и не поинтересуется, куда ты запропастился.

Про «сдохнешь» это она очень тонко подметила, похоже, равнодушие — жизненное кредо здешних обитателей. Но вот была ли в словах Верочки фальшь? Арсений не почувствовал.

— Я уезжала в город, а мобильник забыла в комнате. — Марта подошла к столу, поцеловала в щеку Зинаиду, уселась по правую руку от Арсения.

— Хоть бы спросила, что с Эдиком, — обиженно буркнула Верочка.

— А что с ним может случиться, с этим обалдуем?! — Илья раздраженно хлопнул ладонью по столу. — Пить нужно меньше и дурь всякую нюхать! Тогда не будет никаких аварий!

— Какую еще дурь?! — возмущенно взвизгнула Верочка. — Что ты несешь?!

— А ты не в курсе, дорогая сестренка, что твой ненаглядный Эдичка балуется коксом? — Илья недобро прищурился, добавил жестко: — Да не просто балуется, а приторговывает. Подхватил упавшее знамя Макса! Что ж удивительного в том, что они оба того! — Он бросил внимательный взгляд на напрягшуюся Марту.

— Что — того?! Что — того?! — Верочка швырнула в Илью салфетку, закрыла лицо руками. — Эдик живой! И коксом он никаким не приторговывал! Я бы знала, — сказала она уже шепотом, так, что расслышал ее только сидящий рядом Арсений.

Да, вот такое получается утро. Утро разоблачений. Правда, разоблачения совсем не те, на которые он рассчитывал. Верочка явно не думала ни о ком, кроме Эдика, Илью интересовало ушедшее из рук наследство и возможность утопить конкурента, а Анастасия так и вовсе не сводила взгляда с него, Арсения, не обращая никакого внимания на перепалку.

— Мы отвлеклись, — сказала она с иезуитской улыбкой. — Илья, ты что-то говорил о темном прошлом нашего дорогого гостя.

— Дорогого, это уж точно. — Илья вперил в Арсения тяжелый взгляд. — Ну, так что, граф Калиостро, сам во всем сознаешься или мне звонить адвокатам?

— В чем я должен сознаться?

— В том, что наследство тебе досталось нечестным путем.

— Разве? А по-моему, все совершенно законно. — Арсений рассеянно пожал плечами.

— Значит, по-хорошему мы не желаем, — процедил Илья. — Значит, мы желаем войны. — Он вытащил из нагрудного кармана мобильный, демонстрируя намерение вот прямо сию секунду звонить адвокатам.

— Я хочу мира. — Арсений обвел присутствующих внимательным взглядом, едва удержался, чтобы не подмигнуть превратившейся в слух Анастасии. — Но, если будет угодно, я к вашим услугам. Только если уж вы проявили такую поразительную осведомленность, то наверняка должны знать, что у меня тоже есть адвокаты. Очень хорошие адвокаты, возможно, даже самые лучшие. — Он улыбнулся покрасневшему от досады Илье и отсалютовал Анастасии стаканом яблочного сока: — Ваше здоровье!

Как же они ненавидели его в этот момент, все трое! Ему даже не было нужды видеть их ауры, чтобы почувствовать эту ненависть. Только у Марты аура светилась ровным золотистым светом, и даже дымно-серая диадема поблекла от этого свечения.

Что же это за чертовщина такая? Метки были у всех присутствующих, за исключением Зинаиды. Даже над его собственной головой колыхалось это серое нечто. Арсений отчетливо видел его в зеркале, когда умывался. Что общего у всех этих людей? Что общего у него с ними? Это точно не кровные узы. Может, дело в доме? Теперь, когда он стал совладельцем поместья, кто-то неведомый пометил и его? Логично, но не сходится. У Наты не было никаких меток, а она являлась единственной хозяйкой Парнаса. Опять же, у садовника метка есть, а он уж точно не живет в доме.

Надо думать, просчитывать варианты, потому что интуиция даже не шепчет, а криком кричит, что эти метки что-то значат. Возможно, что-то очень важное…

После пикировки и выяснения, чьи адвокаты круче, страсти за столом поутихли, а наследники погрузились в задумчивое молчание. Расходились тоже молча, лишь обменявшись на прощание многозначительными взглядами.

С Мартой Арсений встретился уже в парке, во время утренней прогулки с Гримом.

— Ну что? — спросила она нетерпеливо.

— Похоже, ничего, — Арсений пожал плечами. — Никого из них не сразило наповал твое появление.

— Может быть, это не они? — В ее голосе послышалась надежда.

— Может быть. — Арсений подобрал с земли ветку, швырнул ее Гриму. — А может быть, он просто уже все знал. Я тут подумал, что убийце ничего не мешало заглянуть в погреб. Он заглянул, а там никого нету…

— Кто — он? Ты думаешь, это был Илья? — Марта наблюдала за резвящимся Гримом, а на Арсения не смотрела вовсе.

— Это гипотетический «он», бесполый. Но, согласись, было бы глупо столько времени оставаться в неведении, если можно убедиться в том, что дело сделано. Стоило сразу об этом подумать.

— То есть ты по-прежнему подозреваешь кого-то из них? — А вот теперь она заглянула ему в лицо. От ведьмовского света ее глаз не спасали даже желтые стекла очков.

— Я подозреваю вас всех, — сказал он жестко.

— Нас?.. И меня тоже? — Марта выглядела растерянной и, кажется, даже обиженной. Актриса… — Я же не могла сама себя… И когда Эдик попал в аварию, я была с Лысым.

Да, когда Эдик попал в аварию, она была с Лысым, но что могло помешать ей испортить рулевое управление заранее?

— А что там с наркотиками? — Арсений предпочел проигнорировать ее вопрос. — Эдик в самом деле приторговывал кокаином?

— Я не знаю. — Марта отвернулась, поддела носком ботинка листья, сорванные минувшей бурей. — Макс торговал. Когда Ната перестала давать ему деньги, чтобы продержаться на плаву и заработать деньги на дозу, он стал драгдилером.

— Может быть, ты в курсе, где он хранил товар?

— Нет. — Марта покачала головой. — Не думаю, что в доме. Может быть, где-то в подсобных помещениях или… — Она замолчала.

— Или где? — насторожился Арсений.

— Не знаю. — Марта врала и даже не особо заботилась о том, чтобы ложь ее была похожа на правду. Она о чем-то догадалась, но не хочет делиться этой догадкой с ним. Ладно, он разберется сам. Сдается ему, что именно наркотики стали причиной смерти одного и едва не отправили на тот свет второго.

— Не знаешь. — Арсений невесело улыбнулся, подозвал Грима. — Марта, я должен буду уехать по делам. Это ненадолго, к вечеру я вернусь. Надеюсь, ты не наделаешь глупостей?

— Я не наделаю глупостей.

Ее улыбка была такой же неискренней, как и ее слова. Он бы взял ее с собой, но информация, которую ему предстояло получить, являлась слишком деликатной, чтобы раньше времени делиться ею с Мартой. Лысый позвонил полчаса назад и сообщил, что нарыл кое-что очень интересное, настолько интересное, что по телефону и не расскажешь. Друг назначил встречу не где-нибудь, а в здании, где располагался фонд Саввы Стрельникова. «Крысолов, надо бы поднять кое-какие архивы, но меня туда не пустят, а ты теперь вроде как хозяин. Приезжай, друг! Это будет настоящая бомба, обещаю!»

Вот так, его ждала настоящая бомба, ради которой придется ненадолго оставить Марту без присмотра, но по-другому никак.

— Я очень тебя прошу, — Арсений хотел взять ее за руку, но в последний момент передумал, лишь коснулся рукава куртки, — не предпринимай без меня ничего, не лазь по чердакам, подвалам, погребам, не общайся с родственниками. А еще лучше, запрись в своей комнате и не выходи до моего возвращения. Обещаешь?

— Обещаю. — Она не смотрела ему в глаза, она смотрела на его побелевшие от напряжения пальцы. — А ты?

— Что — я?

— Ты обещаешь быть осторожным?

— Со мной ничего не случится.

Волнуется? За кого: за него или за себя? И ведь не понять ничего, не прочесть по лицу. Снежная королева…

— Береги себя, Арсений. — Робкая улыбка коснулась ее губ всего на мгновение, но мгновения этого Арсению хватило для того, чтобы вдруг понять — Марта боится. Боится не его, а за него… Он еще не знал, что делать с этим внезапным озарением, но на душе, измотанной событиями последних дней, посветлело.

— Все будет хорошо. — Все-таки он коснулся ее руки, сжал в ладони холодные пальцы и тут же отпустил. — Я скоро вернусь, обещаю!

Творец, 1962 год (Урания)

Лала была слишком хитра, чтобы ненавидеть его в открытую, но Савва все чаще ловил на себе ее удивленные, полные сомнений взгляды. Наверное, яд уже давно должен был подействовать, наверное, она устала ожидать вдовства. Время пришло!

Это был изящный и одновременно опасный план. Для всех Лала, неверная жена и мотовка, должна просто исчезнуть, сбежать с любовником на край света. Для всех, но на самом деле…

Савва сам себе боялся признаться в задуманном, одновременно верил и не верил купленным в букинистической лавке старым оккультным книгам и собственным горячечным снам. Ему снились музы, они приходили каждую ночь, обступали кровать, смотрели с укором, шептались о чем-то непонятном. Савва знал, чего они ждут от него. Жертвы! На сей раз настоящей, из плоти и крови. На сей раз той, которая посмела бросить им вызов, несдобровать…

Несладкий кофе, крепкий до черноты, — единственное, что позволяла себе на ночь его коварная Мельпомена. Крепкий кофе не тревожил ее снов, так же как и угрызения совести. Сорок капель из хрустального флакона достаточно для того, чтобы Лала умерла почти безболезненно. Савва не был садистом, не желал мучений даже такой, как она. Сорок капель — и будущее раскроет для него свои объятия.

Звонкий перестук каблучков — это Ната уложила девочек спать. Она всегда очень аккуратна и обязательна — его будущая жена, его Урания.

— Ната! — Виноватая улыбка, рассеянный взгляд и просительно протянутый серебряный поднос. — Ната, не могли бы вы отнести Лалочке кофе?

— Конечно, Савва Иванович. — Ответная вежливая улыбка хорошо вышколенной прислуги.

Бедная девочка, как же тяжело ей приходится! Ничего, это ненадолго. Уже завтра все изменится. Ей нужно всего лишь подать Лале чашку с отравленным кофе. Она должна быть сопричастна к тому, что произойдет. По-другому никак! Она ведь будущая Урания!..

Савва зашел в спальню жены в полночь под тихий бой настенных часов. Мертвая Лала лежала, скрючившись, на полу. Смерть не была к ней милосердна, не сохранила и малой толики ее порочной красоты. Как хорошо, что статуя уже готова! Ему не придется вспоминать это искаженное агонией лицо, ему будет достаточно посмотреть на надменно-невозмутимое лицо каменной Мельпомены.

На белых плитах павильона в тихом сиянии мертвых муз Лала казалась маленькой и ничтожной, слишком незначительной для отведенной ей роли. Савва снял с безымянного пальца перстень. Свет от него больше не шел, погас сразу после смерти Лалы. Бесполезная, а может, даже и опасная безделица. Пусть остается с хозяйкой.

Солнце взошло в тот самый момент, когда Савва без сил опустился к основанию выросшей в центре павильона колонны. Фальшивка, но очень качественная фальшивка. Никто и никогда не догадается, что находится у нее внутри. Вот он и принес жертву, которую от него ждали столько лет. Теперь среди его мертвых муз есть одна мертвая по-настоящему. И ей никогда не вырваться из этой беломраморной ловушки. Отныне павильон станет последним пристанищем для ее черной души. Он позаботился о своей коварной музе. Дело за малым.

Тайник в основании колонны Савва сделал заранее. Пространства в небольшой нише хватало лишь на то, чтобы там встала потемневшая от времени деревянная шкатулка. Выцветшая тряпичная роза Эрато, гранатовый браслет Эвтерпы, шаль цвета берлинской лазури Каллиопы, серебряный гребень Терпсихоры, зеленая атласная лента Клио, нитка жемчуга Талии, опустевший хрустальный флакон Мельпомены — вещи, в которых жила частичка их хозяек, волшебные вещи. Теперь они будут под присмотром муз, теперь до них никто не доберется.

Савва закрыл тайник, со стариковским стоном поднялся на ноги, подошел к каменной Мельпомене, коснулся узкого запястья, прислушиваясь. Он давно научился их слышать и понимать. Музы почти всегда отзывались на его прикосновения, но Мельпомена обиженно молчала. Ничего, она привыкнет. Рано или поздно поймет, что для бессмертной души прекрасная статуя гораздо более приятное пристанище, чем гниющая плоть.

— Я прощаю тебя, моя неразумная Мельпомена! — По щеке скатилась горячая слеза. — Надеюсь, ты меня тоже когда-нибудь простишь…

В лучах восходящего солнца павильон казался сотканным из света. Савва улыбнулся. Он построил для своих муз чудесный дом. Здесь они в безопасности. Пока он жив, никто не посмеет их обидеть.

Лалу признали без вести пропавшей спустя полгода. Вместо подозрений и обвинений Савва собрал щедрый урожай соболезнований. Еще через полгода Ната ответила согласием на его предложение руки и сердца. В доме появилась новая хозяйка, а у Саввы новая муза. Павильон он реконструировал, надстроив второй этаж с домашней обсерваторией. Мраморная Мельпомена по-прежнему оставалась бездушной, строптивая Лала не желала менять свое узилище. Возможно, ей просто больше нравился павильон, чем статуя. Иногда, когда Савва засиживался в павильоне допоздна, ему чудились легкие шаги за спиной, а затылка касалось чье-то студеное дыхание.

Нет, он не боялся! Разве может творец бояться собственного создания?! Но что-то ворочалось в груди беспокойное и недоброе, что-то не давало до конца отдаться искусству, сжимало сердце, перехватывало горло. И сны его больше не были безмятежными и радостными. Мертвая Лала каждую ночь присаживалась на край широкого супружеского ложа, долго и пристально всматривалась в лицо спящей Наты, хмурилась, кривила губы в недоброй улыбке, а на рассвете, прежде чем раствориться в тумане, касалась лба Саввы холодным прощальным поцелуем. А Ната вскидывалась с испуганным криком, в насквозь промокшей ночной сорочке, беспокойно отталкивала руки Саввы и не могла вспомнить, что ей снилось.

Лишь спустя пять лет Савва понял, что заставляет Лалу тревожить не только его сон, но и сон его жены. Лала винила в своей смерти Нату. Это из рук Наты она приняла отравленный кофе, это Ната заняла ее место среди живых.

Еще спустя год Савва понял, как мертвой Лале удается проникать в сны живых. Он понял это внезапно, когда проверял свой тайник. Одна из стенок ниши дала трещину. Наверное, этого хватало, чтобы Мельпомена, оставаясь пленницей павильона, смогла дотягиваться до их снов. Савва заделал трещину в тот же день. Словно в подтверждение его догадок, кошмары прекратились, а сам он задумался над тем, как же мало люди знают о мире мертвых…

* * *

Это и в самом деле была бомба! Информация, которую раздобыл Лысый, расставляла все по своим местам. Интуиция не подвела, садовник Аким оказался вовсе не тем, за кого себя выдавал.

Аким Владимирович Серов — вот каким было его полное имя! Аким Владимирович Серов — бывший муж Наты Стрельниковой, незаконно осужденный по доносу Саввы Стрельникова, дед и единственный наследник Марты.

Что им двигало, месть или жажда наживы, еще придется разбираться, но одно известно наверняка — у Акима Серова были и мотивы, и возможность разобраться с любым из обитателей Парнаса. К слову, Савва Стрельников умер вскоре после появления в поместье нового садовника. Совпадение или предопределенность?

А внезапная смерть самой Наты? Так ли уж она естественна? Вопросов пока больше, чем ответов, но теперь Арсений хотя бы знает, в каком направлении двигаться. Теперь, когда он видел пылящиеся в подвалах фонда работы Акима Серова, он может почти с полной уверенностью утверждать, что наброски в ученическом альбоме и, возможно, мраморная Урания — это дело рук неприметного садовника. Искусствоведы, с которыми Арсению удалось побеседовать, в один голос утверждали, что Аким Серов был гением, едва ли не бо€льшим гением, чем Савва Стрельников, что, не случись в его жизни доноса и лагерей, он рано или поздно затмил бы своего учителя, добился бы славы и признания. Жена-красавица, любимая работа, прекрасные перспективы — всего этого Аким Серов лишился по вине Саввы Стрельникова. Двадцать лет жизни прошло в лагерях, перспективы истаяли, как дым, а жена-красавица ушла к злейшему врагу…

Даже то, что от руки Акима Серова страдали совершенно невиновные люди, можно понять. Ната любила своих дочерей и своих внуков, смерть любого из них причиняла ей нестерпимую боль. Что сделали с некогда рафинированным и утонченным человеком лагеря, в кого превратили, можно только догадываться, но, судя по всему, новый Аким Серов не щадил никого: ни бывшую жену, ни родную дочь, ни внучку. Особенно внучку! Теперь все стало на свои места, и покушение на Марту обрело наконец смысл. Марта ошибалась, у нее был наследник. После ее смерти все досталось бы ее родному деду, Акиму Серову.

Непонятным оставалось только одно. Тогда, в далеком восемьдесят четвертом, Ната наверняка знала, кого нанимает на работу. Знала и не побоялась мести. Что это, чувство вины или холодный расчет? Хорошо это или плохо, когда враг всегда рядом, всегда на глазах? Кто знает, какие узы и какие цепи связывали ее с бывшим мужем. Кто знает, почему она позволила Акиму Серову убивать…

— Лысый, спасибо! Ты даже не представляешь, что нарыл. — Арсений похлопал друга по плечу, бросил нетерпеливый взгляд на часы.

— Ну, отчего же не представляю?! — Друг расплылся в довольной улыбке. — Очень даже представляю. Это бомба, Крысолов, настоящая бомба! Ты только теперь осторожно, смотри, чтобы она не рванула прямо у тебя в руках.

— Не рванет. Предупрежден — значит вооружен!

Теперь, когда почти все стало на свои места, будущее уже не казалось таким беспросветным, как раньше. Ему еще предстояло разобраться с Мартой, но это потом, после того как будет нейтрализован Аким Серов. Арсений смутно представлял себе, как именно нейтрализует садовника, но точно знал, кто станет следующей жертвой Акима, если он не поторопится.

Телефон Марты молчал. Молчал, когда Арсений садился в машину, молчал, когда он, рискуя попасть в аварию и не обращая внимания на темноту, до упора выжимал газ, молчал, когда внедорожник с раздраженным ревом замер на подъездной дорожке у дома.

Не нужно было оставлять ее одну! К черту важность и конфиденциальность! Марта должна была находиться с ним. Уже ни на что не надеясь, Арсений набрал наизусть выученный номер, всмотрелся в утопающий в темноте дом, лишь кое-где подсвеченный льющимся из окон электрическим светом. Окна Мартиной комнаты были черны. Вот и верь после этого женским обещаниям…

Грим, сидевший спокойно у его ног, вдруг заволновался, тихо зарычал.

— Что там? — Арсений ухватил пса за ошейник.

— Это я. — Темнота сначала сгустилась, а потом превратилась в тонкую женскую фигуру. Марта!

— Я велел тебе сидеть дома! — Арсений и сам не знал, какое из двух чувств, его одолевающих, сильнее: облегчение или злость. — Почему ты не отвечала на звонки?

— Прости. — Она подошла почти вплотную, опасливо покосилась на неспокойно переминающегося с лапы на лапу Грима. — Арсений, я теперь все знаю. — В молочном свете луны ее лицо казалось бездушной маской, на которой живыми оставались только глаза, а призрачная диадема над ее головой тревожно вспыхивала кровавыми сполохами. — Нам нужно поговорить.

Да, им уже давно нужно поговорить.

— Пойдем в дом, Марта. — Он хотел было взять ее за руку, но она отшатнулась, в нетерпении повела плечами.

— В дом нельзя, — сказала шепотом. — Пойдем, я должна тебе кое-что показать.

— Куда?

— В павильон. — Марта отступила на шаг, поманила за собой.

Значит, в павильон? Ну что ж, пусть павильон не самое уютное место в поместье, но уж точно не самое опасное. К тому же у него самого есть кое-какая так и не реализованная идея…

— Секунду. — Арсений заглянул в салон машины, с заднего сиденья взял флейту.

— Зачем тебе? — В темноте он почти не видел лица Марты, только слышал ее охрипший от волнения голос.

— Хочу проверить одну догадку. — Разговор с невидимой Мартой вызвал странное чувство, словно Арсений разговаривал не с живым человеком, а с тенью. — Ты не волнуйся, тебе ничто не угрожает.

— Я не волнуюсь, просто все это очень странно и неожиданно. Обещай, что выслушаешь меня, что не станешь перебивать, даже когда решишь, что я сошла с ума.

— А ты сошла с ума? — поинтересовался он, доставая из футляра флейту.

— Нет, но после того, что я тебе расскажу, ты можешь так подумать.

Наивная! Она до сих пор считает, что человека, общающегося с призраками, можно еще чем-то удивить…

Подсвеченный лунным светом павильон сторожевой башней возвышался над старым парком, дверь его была гостеприимно распахнута. Когда Марта шагнула на крыльцо, Арсений сжал ее руку, сказал шепотом:

— Я первый, если не возражаешь.

— Там никого нет. — Бледных губ коснулась горькая усмешка. — Никого, кроме них, но они никому не смогут причинить вреда.

— Музы? — спросил Арсений, уже заранее зная ответ.

— Музы. — Марта отстранилась, первой переступила порог. — Бояться нужно не их, я теперь точно знаю.

Каменные статуи обступили обоих безмолвной толпой, стоило только оказаться внутри павильона. В скудном свете фонарика даже насмешливая Урания выглядела грозной воительницей, а у ее мраморных ног, так же как и прошлой ночью, лежали лилии.

— Это Аким приносит ей цветы, — сказала Марта шепотом. — Каждую ночь свежий букет. Ты знаешь, Ната очень любила лилии. Она любила, а я их ненавижу, они пахнут смертью. Иди сюда. — Она поймала Арсения за рукав, потянула за собой к центральной колонне. — Когда ты спросил, где Макс мог прятать наркотики, я кое-что вспомнила. Он как-то обмолвился, что устраивать тайники лучше всего в том месте, которое все обходят стороной. Здесь есть только одно такое место. — Она присела на корточки перед колонной, в темноте что-то щелкнуло, и луч фонарика высветил образовавшуюся в основании колонны нишу.

— Это и есть тайник? — спросил Арсений.

— Да. Ты можешь проверить, он не пустой.

Тайник и в самом деле не был пустым. В коробке из-под обуви Арсений нашел аккуратно расфасованные пакетики с белым порошком. Похоже, про тайник Макса догадалась не только Марта, но и Эдик. Или не только догадался, но еще и воспользовался его содержимым?

Под руку с утробным рыком поднырнул Грим. Арсений едва успел поймать его за ошейник.

— Что такое, друг? Ты что-то почувствовал?

— Да, он почувствовал. — На плечи легли прохладные ладони Марты, едва ощутимо пробежались по шее и затылку. — У тебя очень необычный пес. — Марта взъерошила его волосы и спрятала руки в карманы куртки. — А ты сам ничего не чувствуешь, Арсений?

Он не чувствовал. Не чувствовал ровным счетом ничего. Ну, разве только исходящий от колонны холод. Что означает этот холод, он мог только догадываться.

— Она там. — Марта отступила на шаг, словно даже находиться рядом с колонной ей было неприятно.

— Кто? — Одной рукой Арсений обхватил за шею нервничающего Грима, а второй пошарил в нише. Пальцы скользнули по гладкой поверхности задней стенки и почти тут же провалились в разлом. Ощущение холода стало невыносимым.

— Мельпомена. Предпоследняя жена Саввы Стрельникова. — Голос Марты был теперь еле слышен. Арсений отдернул руку, выпрямился. — Все думали, что она сбежала с любовником, а она не сбежала, она здесь. Он замуровал ее в колонну. Тайник лучше делать в месте, которое все обходят стороной. Вот в таком месте…

Творец,1984 год (Урания)

Свое восьмидесятичетырехлетие Савва отмечал скромно, в кругу семьи. Жена, дочери, внуки… Что еще нужно для спокойной и светлой старости? Возможно, простому обывателю, старику, жизнь которого перевалила на девятый десяток, больше ничего и не нужно, но Савва не был обычным стариком! Черт возьми, он вообще не чувствовал себя стариком! Да и не выглядел. Он не знал, что поддерживало в нем бодрость и молодость духа: то ли творчество, то ли ежедневное общением с музами, то ли свет, исходящий от Наты…

Нет, Ната тут точно ни при чем. Это было странно, непостижимо, но это оставалось фактом. Ната по-прежнему светилась сильно и ровно, как двадцать лет назад, вот только свет этот больше не обладал живительной силой для Саввы. Сначала это удивляло, потом начало раздражать, а сейчас… сейчас, сидя во главе праздничного стола, Савва с трудом сдерживал ярость.

Это несправедливо! Ната в свои пятьдесят выглядела как тридцатипятилетняя, а он вынужден довольствоваться теми жалкими крохами, которыми делятся с ним музы. Он не может так жить! Зачем ему нужен ее бесполезный свет? Зачем она ему нужна?..

— С днем рождения, дорогой!

Ната смотрела ему в глаза, и было совершенно непонятно, каких демонов она успела разглядеть на дне его зрачков. Она была самой странной, самой непостижимой из его жен. Он прожил с ней двадцать лет, но до сих пор не подобрал ключик к ее душе. Ната его так и не полюбила. Благодарность — вот, пожалуй, единственное чувство, которое она к нему испытывала. Да и когда это было? Сколько лет назад? А что сейчас? Внешняя безупречность, соблюдение приличий, раздельные спальни… Даже к недавно нанятому садовнику, заскорузлому и неопрятному, она, кажется, испытывала больше чувств, чем к собственному мужу. Она находила время, чтобы поговорить с каждым в доме. С каждым, кроме него — Саввы…

— Спасибо, Ната. — Он улыбнулся, и по ее до сих пор безупречно красивому лицу промелькнула тень. — Надеюсь, ты знаешь, как много значишь для меня, любимая?

Она знала. Савва понял это по тому, как напряглись и побелели ее губы, как пальцы нервно сжали льняную салфетку. Она знала его лучше всех остальных его жен. За двадцать лет трудно сохранить в тайне абсолютно все.

Ната боится муз, ненавидит павильон, никогда не пользуется обсерваторией. Что это, необоснованный, чисто интуитивный женский страх или нечто большее? Что знает она о его музах? Что успела узнать о нем самом? Что-то непременно должно было произойти в ее жизни, что-то особенное, заставившее ее закрыться окончательно, перерезать ту тонкую энергетическую пуповину, без которой Савве не жить.

Может, дело в павильоне? Ната переступила его порог только однажды, когда еще безумно влюбленный в нее Савва закончил обустраивать обсерваторию. Тогда он так и не понял, что заставило ее побледнеть, отчего она едва не потеряла сознание и наотрез отказалась принимать его щедрый подарок. Возможно, смерть, прикидывающаяся мраморными изваяниями, смогла до нее дотянуться, коснуться затылка ледяным дыханием, шепнуть что-то предупреждающее. А может, дело в снах, которые посылала Нате мстительная Лала? Что он знает о ее снах? Что там было в ее кошмарах? Какие тайны могло приоткрыть растревоженное подсознание?..

Пустое. Глупо задавать вопросы, на которые никогда не получишь ответы. Гораздо разумнее предпринять то, что раз и навсегда избавит его от сомнений. Ната должна исчезнуть. Он все обдумает, сделает так, чтобы никто ни о чем не догадался. А пока нужно приниматься за дело. Савва устало прикрыл глаза, мысленно уже касаясь ладонями лица каменной Урании…

Никогда еще творчество не приносило Савве столько терзаний. Мраморная Урания оказалась такой же строптивицей, как и ее прототип. Она не желала оживать, противилась его ласкам, отводила взгляд. Ничего, он справится! Он укрощал и не таких! Скоро, очень скоро в павильоне поселится еще одна муза. Предпоследняя…

— …Дорогой, ты работаешь уже десять часов кряду. Я принесла тебе чаю с пирожками.

Никогда раньше Ната не отваживалась отвлекать его от работы, никогда не тревожила покой его каменных муз. Что же изменилось теперь? Вот она, в закатных солнечных лучах, по-девичьи стройная, нерешительная. Замерла на пороге, не решаясь войти в павильон.

— Савва, можно? — В изумрудных глазах мольба и еще что-то ускользающее. — Зинаида испекла пирожков, твоих любимых, хотела отнести, но я решила сама…

Всего на мгновение сердце сжалось от жалости. Всего на мгновение Савве расхотелось ее убивать.

Вынужденная мера! Без света она ему не нужна. Без света ему самому долго не протянуть…

Савва торопливо набросил покрывало на незавершенную статую. Заметила ли, угадала в каменных чертах роковое сходство?

— Конечно, Ната, проходи! И спасибо за чай, а я ведь и в самом деле сильно проголодался.

Она поставила поднос на ящик для инструментов, обвела растерянным взглядом насторожившихся муз, поежилась.

— Холодно у тебя здесь, Савва.

Холодно? Да как же холодно, если с него пот градом?! Это из-за работы. Во время работы он не обращает внимания на мелкие житейские неудобства, в мире существует только он, его оживающее творение и предвосхищение любви. Остальные в эти мгновения лишние. Даже Ната, особенно Ната…

— Ничего, я привык. — Савва стер со лба бисеринки пота, вымученно улыбнулся. — Ты иди, Ната, я скоро закончу.

Уже взявшись за дверную ручку, она обернулась, сказала с мрачной сосредоточенностью:

— Ты гениальный скульптор, Савва. Они как живые…

— Спасибо. — Ему были неожиданно приятны эти слова. Может, потому, что Ната никогда не лгала и не льстила? Может, потому, что он и в самом деле был гением?

— А эта статуя, — она кивнула на прикрытую холстом Уранию, — она похожа на меня.

— Тебе показалось, дорогая. — Савва потянулся за чашкой, залпом, точно водку, выпил обжигающе горячий чай, улыбнулся почти искренне. — Очередной заказ.

— Да, очередной заказ. — Ната понимающе кивнула, а потом сказала совсем уж невпопад: — Прощай, Савва.

Мимолетное удивление уступило место другому, куда более яркому, более острому чувству — предвосхищению скорой смерти. Ее костистая лапа уже сжала горло, не позволяя ни вдохнуть, ни выдохнуть, набросила на глаза полупрозрачную кисею.

Чай… Кто мог подумать, что она догадается, отважится, опередит?.. Яд Лалы, тот самый, без вкуса и запаха, надежно упрятанный в шкафчик рабочего стола, и за двадцать лет не утратил своих адских свойств… Как же мало он знал о своей жене… Как непростительно доверчив был…

Ната ушла, не стала дожидаться его смерти. Или побоялась? Ната ушла и украла самое ценное, что было у Саввы, — его жизнь… А музы, те самые, ради создания которых он заложил душу дьяволу, отвернулись. Их прекрасные лица были безжизненно равнодушными, а в уголках глаз затаилось годами вынашиваемое нетерпение. И только Мельпомена смотрела на Савву с насмешливым пониманием, коварная Мельпомена была готова принять его в свои мертвые объятия.

— Ты все понимаешь… — Его собственный голос был похож на змеиное шипение. Савва блуждал в круговерти мутных образов, из последних сил пытаясь сделать самое важное, самое последнее. — Я тебя отпущу, моя Мельпомена. Ты отомстишь за нас обоих, я знаю…

…Молоток едва не выпадает из слабеющих рук, и глаза уже почти ничего не видят. Еще чуть-чуть, последнее усилие… Стенка тайника, та самая, отделяющая мертвую Лалу от мира живых, хрустит, как мартовский лед, из разверзшейся раны веет холодом. Может, именно этот холод почувствовала Ната? Неважно… уже неважно… Главное он сделал — распахнул перед Мельпоменой дверь, которая годами была заперта… Теперь павильон полностью в ее власти. Павильон и все, кто отважится переступить его порог. Рано или поздно она доберется до Наты. Она до всех доберется…

— Я все сделаю, Савва. — Губ касается стылое дыхание, у прощального поцелуя Лалы вкус тлена. — Рано или поздно… А ты будь проклят! Ты и твои музы!

Его последний выдох становится ее первым вдохом. Жизнь заканчивается так нелепо и так больно, но умирать уже не страшно. Что ему какое-то проклятье! Он проклят уже многие годы, с того самого дня, когда положил за пазуху мертвую розу мертвой Эрато… Или когда вдохнул частичку жизни в самую первую статую?..

— Я хотел сделать вас вечно счастливыми! Слышите, вы?!

Крик тонет в многоголосом шепоте:

— Будь проклят…

Музы как женщины, такие же коварные, такие же неблагодарные…

* * *

Марта сидела на ступеньке винтовой лестницы, сжимала виски руками и говорила-говорила…

Про яд в хрустальном флаконе. Про Нату, из рук которой Лала Георгиане приняла свою смерть. Про Савву, который даже после смерти не пожелал отпускать свою строптивую Мельпомену. Про Мельпомену, замурованную в колонну и призванную на веки вечные охранять покой каменных муз. Про муз, которые и не живые, и не мертвые. Про то, как сильно они ненавидели своего создателя. Про то, как у Мельпомены появилась возможность отомстить…

— Душно здесь… — Марта замолчала, сдернула с шеи шарф, огляделась, словно не совсем понимая, где находится. — Арсений, давай выйдем на воздух.

— Как скажешь. — Ему не было душно, наоборот, от услышанного по позвоночнику полз холод, но лучше и в самом деле подняться наверх, на смотровую площадку, подальше от муз, которые и не живые, и не мертвые.

Наверху дул ветер, и ветви старого клена с беспомощным отчаянием цеплялись за кованые прутья ограждения. Арсений вздохнул полной грудью пронзительно чистый воздух, перевел взгляд на съежившуюся у самых перил Марту. Здесь, высоко над землей, в призрачном свете луны, кутающаяся, точно в плащ, в полыхающую золотым и красным ауру, девушка казалась инопланетянкой. Марта молчала, а он не решался нарушить это молчание, ждал.

— Когда Савва умирал, он разбил тайник. — Ветер донес до Арсения тихий, точно сонный голос Марты. — Разбил тайник и выпустил Мельпомену. Сначала она не могла покидать павильон, а потом научилась.

Это было странно и дико: Марта рассказывала такие вещи, в которые даже ему, привыкшему к общению с потусторонним миром, было сложно поверить.

— Марта, подожди! Этого не может быть! — Арсений взмахнул рукой, и Грим в ответ на этот жест беспокойно заскулил. — Я проверял, здесь нет никаких призраков!

— Здесь есть призраки! — От ветра длинные волосы Марты развевались, белыми прядями вплетались в дымно-огненную диадему. — Ты так ничего и не понял!

В кармане куртки замурлыкал мобильный, напрочь разрушая флер таинственности и мистичности.

— Марта, прости, я на минутку. — Арсений виновато улыбнулся, вытащил телефон.

Звонила Селена, и, если принять во внимание, что на дворе уже ночь, а Селена никогда не тревожит его без нужды, стряслось что-то серьезное…

— Что-то случилось? — спросил он вместо приветствия, уже заранее страшась ответа.

— Я только что разговаривала с тетей, рассказала ей про метки, которые ты видишь, рассказала, что после очередной отключки такая метка появилась у тебя. Арсений, Элеонора знает, что это такое! Это очень важно, думаю, ты в опасности…

…Арсений отключил телефон, сунул его в карман куртки. Еще одно откровение. Сколько их уже было за этот сумасшедший день! Но теперь, кажется, все окончательно стало на свои места. Жаль только, что знание не поможет решить проблему.

— Прости, дела. — Он снова улыбнулся Марте. Ветер стих, и теперь не нужно было кричать, чтобы услышать собственный голос. — Ты права, я очень многого не понимаю. Расскажи мне.

Она улыбнулась в ответ одними лишь губами, обеими руками вцепилась в перила ограждения, словно опасаясь, что очередной порыв ветра сметет ее с площадки, а когда заговорила, лицо ее сделалось похожим на каменные лики мертвых муз.

— Сначала у нее получалось дотянуться только до снов Наты, но однажды она поняла, как можно отомстить. Им всем…

— Ты говоришь о Лале?

— Да, о Мельпомене. Знаешь, ее съедала ненависть, а кроме того, ей было невыносимо скучно в стенах этого павильона. — Марта протянула вперед руку, словно касаясь невидимой стены. — Но однажды сюда заглянула Лана, старшая дочь Саввы Стрельникова. Она была странной: забитая, никому не нужная… Ничего не стоило внушить ей мысли о самоубийстве. А потом…

— А потом Ната решила уничтожить павильон, — сказал Арсений, рассеянно поглаживая флейту.

— Да, уничтожить павильон, единственное пристанище Мельпомены. Она всего лишь защищалась. Животные чувствительны к потустороннему, их несложно напугать. Лошадь испугалась и понесла. Тамара, вторая дочь Саввы, упала, ударилась затылком о крыльцо…

— Но ведь, если я ничего не путаю, Тамара была родной дочерью Лалы.

— Да? — Марта пожала плечами. — А разве кровные узы имеют значение, когда впереди целая вечность?

— Ты в самом деле так думаешь? — Теперь ему было по-настоящему холодно, даже кончики пальцев покалывало от этого пронзительного студеного чувства.

— Это она так думает, Мельпомена. — Марта не смотрела на Арсения, скрестив руки на груди, она уставилась на луну, во взгляде девушки была тоска.

— А Юлия, твоя мама? Как погибла она?

— Мама? — Плечи Марты дрогнули. — К тому времени Мельпомена научилась не только покидать павильон, но и управлять чужой волей. Поначалу она не могла задерживаться в чужом теле надолго, но даже нескольких минут достаточно, чтобы заставить человека совершить необдуманный поступок.

— Это Мельпомена подтолкнула твою маму к самоубийству? — Очередной порыв ветра швырнул под ноги Арсению горсть мокрых листьев. Грим встревоженно дернул поводок.

— Маму и Макса. Макс нашел тайник деда, он часто бывал в павильоне, музам это не нравилось. После того как с Максом случилось несчастье, Ната приказала закрыть выход в обсерваторию, в павильон больше никто не заходил.

— И Мельпомена успокоилась? — спросил Арсений, всматриваясь в застывшее лицо Марты.

— Только лишь на время. Знаешь, она ведь попыталась поквитаться с Натой. Сначала дети, потом мать… Самоубийство, трагическая случайность, злой рок… А за всем этим стояла она — Мельпомена!

— Она хотела довести Нату до самоубийства? — Арсений уже знал ответ, но ему было важно услышать, что скажет Марта.

— Да, но Ната оказалась ей не по зубам. Есть такие люди, завладеть волей которых невозможно.

— Тогда Мельпомена пошла другим путем?

— Да, другим путем. Ей даже начала нравиться эта игра. Есть что-то утонченное и изысканное в том, чтобы убить одного человека руками другого, невиновного.

— Утонченное?! — Волосы на затылке зашевелились от этих слов.

— Это как лицедейство. — Марта взмахнула рукой. — Ты получаешь в свое распоряжение чужое тело, чужие воспоминания и навыки. Ты почти любого можешь заставить делать все, что тебе вздумается, но действовать нужно осторожно, так, чтобы остальные не догадались, что перед ними уже не человек, а лишь оболочка, театральная маска. Лала была очень талантливой актрисой, даже после смерти ее дар никуда не исчез.

— Марта, кто столкнул Нату с лестницы? — Вот он и задал вопрос, который мучил его все эти дни.

— Ты ведь уже догадался. Ты же умный мальчик, Крысолов! — Лицо Марты изменилось до неузнаваемости, сквозь знакомые черты проступило что-то темное, пугающее, а зеленые глаза потемнели до угольной черноты.

Да, он догадался. Догадался в тот самый момент, когда Селена рассказала, что означают метки…

Перевертыши… Так называла этих духов Элеонора. Перевертыш — призрак, способный вселяться в тело живого человека. А метки… метки — это отпечаток перевертыша на чужой ауре. Вот отчего он отключился позапрошлой ночью: Мельпомена попыталась использовать его тело. У нее ничего не вышло, он оказался ей не по зубам, но метка, как след от укуса, все равно осталась. Элеонора сказала, что метка исчезнет со временем, но сейчас это неважно. Важно другое, теперь он точно знает, как все происходило…

— Это ты! — Он смотрел в черные провалы глаз женщины, которая еще совсем недавно была Мартой. — Ты их всех убивала!

— Умный мальчик. — Бледные губы растянулись в хищной улыбке. — Умный, но такой недогадливый. Я была в этом теле, — Мельпомена обхватила себя за плечи, — когда сталкивала Нату с лестницы. Она не погибла тогда, но так даже интереснее, все это время Ната жила с мыслью, что любимая внучка пыталась ее убить. Наверное, я бы даже позволила ей умереть своей смертью, если бы она не начала это бессмысленное расследование, если бы не позвала тебя. Ты ничего не нашел, но она все равно не остановилась бы…

Он ничего не нашел! Теперь он знал почему. Перевертыша невозможно почувствовать, пока он в чужом теле. Невозможно почувствовать, но возможно выманить…

— Той ночью ты снова использовала Марту?

— Не нарочно, просто она была первой, до кого я смогла дотянуться из павильона.

— И записку на столе написала ты?

— Я. Согласись, получилось довольно изящно. Жаль, что я не могла играть в эти игры бесконечно. Ната умерла от яда, того самого, которым когда-то отравила меня. Знаешь, кто подлил ей яд? Верочка! Вторая любимая внучка. Я наблюдала за тем, как она умирала. Мне кажется, перед самой смертью она обо всем догадалась. Иногда моя суть проступает даже сквозь личину. — Тонкие пальцы осторожно коснулись бледных щек, будто проверяя, на месте ли маска.

— Как сейчас. — Арсению едва удавалось удерживать рвущегося с поводка Грима.

— Ну, ты ведь особенный, ты видишь больше остальных смертных.

— Как показывает практика, не намного больше…

— Это от нехватки опыта. После смерти у тебя будет много времени, чтобы научиться.

— Расскажи про остальных. Кого еще ты использовала?

— Эдуарда, чтобы испортить машину Марты, а потом Илью, чтобы избавиться от Эдуарда. Знаешь, Эдуард никогда мне не нравился. Смерть брата его ничему не научила. Он тревожил мой покой слишком часто.

— Кто запер Марту в погребе?

— Анастасия. Голос моей крови силен в ней, как ни в ком другом. Думаю, даже без моего участия она бы решилась на что-либо подобное. Я всего лишь исполнила ее тайные мечты. Но ты, глупый мальчишка, встал на моем пути!

Налетевший ветер взметнул вверх волосы Марты, теперь они колыхались над ее головой полыхающей золотом и багрянцем короной. Зрелище было завораживающим, почти гипнотическим.

— А садовник? — Арсений затряс головой, прогоняя наваждение.

Она не успела ответить. Внизу, на первом этаже павильона, вдруг что-то громыхнуло: раз, потом другой. Мельпомена вздрогнула, диким взглядом обвела смотровую площадку.

— Грим, вперед! — Арсений разжал пальцы, сжимающие поводок, в тот самый момент, когда она метнулась к закрытой двери.

Грим черной молнией сорвался с места, с утробным рыком замер у двери.

— Пусти! Ты пожалеешь!

В этом беснующемся существе не осталось ничего от Марты, но Марта все равно была где-то здесь, и он не мог позволить, чтобы с ней что-то случилось. Грим — умный пес, он не бросится в бой без команды, только лишь в случае, если жизни хозяина будет что-то угрожать. Сейчас главное — не дать ей уйти.

— Секундочку! — Времени у него и в самом деле в обрез, и нет никакой гарантии, что задуманное получится.

— Пусти!!! — Внизу бушевал кто-то неизвестный. Мельпомена рвалась к двери, но обойти разъяренного Грима у нее никак не получалось.

От волнения, от рискованности задуманного руки дрожали так, что флейта едва не упала. В тот, самый первый, раз долго игнорировать зов флейты призрак-перевертыш все равно не смог. Скорее всего, Марта отключилась в тот самый момент, когда Мельпомена покинула ее тело. Ему нужно было только чуть-чуть подождать. Это тогда, а сейчас времени нет!

— Не смей! — Вот она и разгадала его задумку, заполошной птицей заметалась по узкой смотровой площадке.

— Гюльчатай, открой личико… — В этот момент Арсения раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, кураж и острейшее желание довести начатое до конца, а с другой — страх за Марту. — Ну, давай же!

Флейта вздохнула, набираясь сил и жизни, готовясь к рождению новой мелодии.

— Я убью ее, если ты не остановишься! — Мельпомена метнулась к ограждению, обеими руками схватилась за перила. — Ты хочешь увидеть, как она умрет, Крысолов?

В ее голосе были злость и решительность, но Арсений расслышал и другое: Мельпомена боялась его и флейты. Нельзя останавливаться, и нельзя ей верить, сейчас надеяться нужно только на свои собственные силы.

Мелодия набирала силу, вплеталась в завывания ветра, заставляла ауру Марты полыхать нестерпимо ярким светом. На мгновение под окаменевшей маской проступили узнаваемые черты, в черном блеске глаз появился зеленый отсвет.

— Марта! Марта, ты меня слышишь? Не поддавайся!

Воздуха не хватало на крик, его хватало только на музыку, и силы оставались только лишь на единение с флейтой. Только бы она его услышала!

— Глупый, глупый Крысолов! — Одно мгновение — и Марта уже по ту сторону ограждения, точно канатоходец, балансирует на узком карнизе. — Ты не сможешь со мной тягаться! Ты просто не успеешь!

…Руки Марты раскинуты в стороны, словно для полета. И от осознания того, каким будет этот полет, сердце перестало биться. Мельпомена права: он не успеет… Стоит только ветру заинтересоваться этой маленькой птичкой, стоит только Мельпомене захотеть… Бесполезная флейта выпала из рук в тот самый момент, когда Арсений принял решение…

Он опередил ветер, в самое последнее мгновение здоровой правой рукой успел поймать Марту за рукав. Левая рука скользила по прутьям перил в беспомощной попытке удержать от падения сразу два тела. Он бы сумел, он бы нашел в себе силы втащить Марту обратно на площадку. Если бы она не сопротивлялась… Безжалостная Мельпомена не желала отпускать свою жертву. Мельпомена утаскивал их обоих в бездну…

Все изменилось в тот самый момент, когда сил у Арсения уже не осталось. Тело Марты, всего мгновение назад беснующееся и извивающееся, вдруг обмякло, повисло тряпичной куклой. Он еще успел втащить ее на площадку до того, как силы иссякли окончательно.

Она лежала на спине, все так же раскинув в стороны руки, в ее окаменевшем лице не было жизни…

— Марта! — Наверное, нужно было осторожно и нежно, но осторожно и нежно Арсений не мог. В это страшное мгновение ему казалось, что только так, силой и криком, можно вернуть жизнь в это хрупкое тело. — Марта, не умирай! Слышишь меня?! Не смей умирать!

Он уже задыхался от усталости и собственной беспомощности, когда Марта открыла глаза. Глаза были изумрудно-зелеными. Она не стала спрашивать, где они и что делают на смотровой площадке, она с тихим всхлипом обхватила его за шею, прижалась щекой к груди.

— Все в порядке. Теперь уже все в порядке. — Наверное, нужно было сказать что-то более весомое, но слов не было. Те мгновения, когда он считал Марту мертвой, прожгли в душе дыру, лишили не только сил, но, кажется, даже эмоций.

— Я не могла. Честное слово, я старалась, но не могла, — шептала Марта, уткнувшись лицом ему в грудь.

— Ты видела?

— Я слышала твой голос. Сначала голос, а потом звук флейты. Это было во мне, да? Она была во мне?!

— Теперь это неважно. — Арсений погладил подвернувшегося под руку Грима, огляделся. Марта в относительной безопасности, но битва еще не выиграна. Мельпомена не сдалась бы так просто.

Снова подул успокоившийся было ветер, и ноздри защекотал запах гари. Внизу, у стен павильона, что-то происходило, что-то, не зависящее ни от Арсения, ни, кажется, от Мельпомены. Мягко, но решительно он оттолкнул Марту, придерживаясь за перила, встал, перегнулся через ограждение.

Внизу полыхал костер. Рядом, опираясь на черенок лопаты, безмолвной статуей стоял человек…

— Думаешь, уничтожив меня, ты победишь? — Губ коснулось ледяное дыхание, а вокруг шеи обвились невидимые холодные руки. — Глупый-глупый Крысолов! Ты пойдешь со мной…

Костер взорвался снопом искр, и окружающий мир потонул в нестерпимом сиянии…

Ната. Исповедь

Ната изо всех сил старалась быть Савве хорошей женой, но когда ей уже начинало казаться, что все у них будет хорошо, в мир ее снов врывалось нечто настолько страшное, что утреннее беспамятство казалось настоящим благословением. Только одно она знала наверняка: кошмары как-то связаны с Саввой и парковым павильоном.

Павильон… Сколько раз она, беззаветно влюбленная в астрономию, пыталась воспользоваться подаренной мужем обсерваторией. Не смогла. Мертвые музы Саввы, эти прекрасные и одновременно страшные, словно наделенные собственной волей статуи ненавидели ее так остро и так искренне, что она кожей чувствовала их ненависть. Бывшие жены Саввы не желали пускать в свое царство ее, жену нынешнюю.

А Савве в их обществе было хорошо. Настолько хорошо, что работал он только в павильоне, а иногда даже оставался там ночевать.

Она бы смирилась. Не полюбила бы никогда так сильно, как любила первого мужа, но сделала бы все от нее зависящее, чтобы в ее обществе Савве было хорошо. И дочерей его она любила, как своих собственных, искренней и бескорыстной любовью. Брак с Саввой превратил ее в многодетную мать, и в этом Нате виделось настоящее женское счастье.

Все изменилось солнечным октябрьским утром восемьдесят четвертого года. Воздух сладко пах умирающими на кострах кленовыми листьями. А еще неубранные листья обреченно шуршали под ногами, когда Ната привычно прогуливалась по парку.

— Доброе утро, Наталья!

Ей не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто стоит у нее за спиной. Этот голос она узнала бы из тысячи. Кленовые листья, и без того яркие, полыхнули радостным багрянцем, а сердце затрепыхалось, как в далекой юности.

— Здравствуй, Аким! Как же долго тебя не было…

…Он изменился, из молодого, статного, полного сил и жизни мужчины превратился в старика. Болезненная худоба, сутулые плечи, испещренная морщинами кожа, пожелтевшие от никотина пальцы…

— Узнала? — Чужого лица коснулась родная, почти забытая улыбка. — А я все гадал, узнаешь ли…

— Узнала, Аким. — Слова срывались с губ зябкими облачками пара, повисали в воздухе между ней и ее бывшим мужем.

— Хорошо здесь у вас. — Он говорил спокойно, без горечи и обиды, а в глазах горел тот самый свет, который Ната не смогла забыть все эти годы. — Ты извини, что я вот так, незваным гостем… Я только повидаться…

Аким, когда-то самый родной, самый любимый, а сейчас вот совсем чужой. О чем с ним говорить? О том, что она писала ему почти каждый день, а он за двадцать лет не ответил ни на одно ее письмо? О том, как рыдала ночами в подушку, как проклинала и себя, и его? Или, может, о том, как смирилась, почти вытравила из памяти и сердца?..

— Я писала тебе, Аким. — Дышать тяжело от непрошеных слез, таких же непрошеных, как ее бывший муж. И скромное серебряное колечко, свадебный подарок Акима, жжет кожу. — Почему ты не отвечал?

— Я отвечал. — В глазах, по-юношески синих, отчаяние. — На каждое твое письмо…

— Зачем ты врешь?! Хоть сейчас не ври мне. Ведь неважно уже все…

— Неважно… — Он смотрит не на нее, а себе под ноги. На его стоптанный башмак приклеился кленовый лист. — Спроси у Саввы, спроси у своего мужа, Наталья, куда он девал мои письма. Спроси, какие еще тайны он скрывал от тебя все эти годы.

Над головой пронзительно-синее небо, такое же синее, как глаза Акима. И в этой синеве рыжая кленовая круговерть, от которой можно сойти с ума. Или упасть…

Спасительная скамейка рядом и сигареты в кармане пальто. Как хорошо, что она взяла с собой сигареты!

Аким смотрит на портсигар с жадным вниманием. С таким же вниманием он рассматривал носки своих ботинок. А раньше он не курил. Впрочем, раньше она тоже не курила…

— Покуришь со мной, Аким?

— Спасибо.

Он курит, пряча сигарету в кулаке, словно боится, что она может погаснуть так же, как погасла любовь Наты. Все верно, любовь погасла, но она хочет знать, кто ее погасил.

— Расскажи мне, Аким. — Слова вырываются из груди сизыми облачками дыма, тянутся к синему небу. — Расскажи мне правду.

— Ты не захочешь знать правду. — Он виновато улыбается, затягивается сигаретой глубоко и жадно.

Да, она уже не хочет знать правду, но она должна.

— Я прошу тебя. — Рука касается его руки. Его кожа холодная и шершавая — незнакомая. — Расскажи!

…Рассказ Акима уместился всего в несколько фраз, но эти фразы перевернули всю ее жизнь, отняли остатки счастья.

— Не нужно было. — Аким встал со скамейки, посмотрел тревожно и печально одновременно. — Я ж не затем пришел, Наталья… Я только узнать, как вы с Юленькой. Зря пришел, не должен был… Моя вина, ты прости меня, Наталья.

Как давно никто не называл ее Натальей! Целую вечность. Отчего же в сердце ничего, кроме боли и жалости? Как же получилось, что дотла сгорело то, что казалось бессмертным?

— Прощай, Наталья. — Аким поежился под порывом ветра, поднял воротник изношенного пальто. — Пойду я…

— Погоди! — Ната сжала кулаки с такой силой, что ногти впились в кожу. — Аким, куда ты пойдешь?

Он замер, сутулые плечи вздрогнули, словно она только что переложила на них неподъемный груз.

— Тебе же некуда идти, Аким, — сказала Ната шепотом. — Оставайся…

Он остался работать садовником. Неприкаянный, неузнанный, чужой. Савва не видел в этом изможденном старике своего бывшего ученика. Ната не удивлялась. В последнее время Савва сделался мрачным и рассеянным, даже на нее он смотрел невидящим взглядом, точно не замечал. Она помнила этот взгляд, точно так же двадцать лет назад Савва смотрел на Лалу. А потом вместо исчезнувшей живой Лалы в павильоне появилась мертвая Мельпомена. Совпадение? Закономерность? И что стало с остальными музами ее непостижимого и всесильного мужа? Почему в официальной биографии жен шесть, а муз восемь? Кем были Эрато и Эвтерпа? Куда исчезли?..

Вопросы, вопросы… Как же она могла прожить столько лет под одной крышей с человеком и не задуматься о том, какие тайны хранит его прошлое?! Она жила как зачарованная, жила и ничего не замечала.

У Наты скопилось много драгоценностей, Савва никогда не был скрягой. Бриллиантового гарнитура хватило, чтобы узнать о его прошлом, если не все, то многое. Биография Саввы Стрельникова начиналась с двадцать пятого года, а все, что случилось до того, было покрыто пологом тайны, сорвать который не вышло за очень большие деньги. Наверное, Эрато и Эвтерпа так и останутся для Наты незнакомками, но вот остальные музы обрели наконец плоть и кровь.

Они умерли! Все, кроме Лалы. Самоубийство, несчастный случай, неведомая болезнь… Отслужившая свой век муза умирала, а ее место почти сразу же занимала новая. И статуи… Со статуями было совсем непонятно. Если посмотреть по датам, выходило, что Савва заканчивал статую всего за несколько дней до того, как умирал прототип. Роковое совпадение или нечто большее?

А Лала? Так ли очевидно и однозначно то, что с ней случилось? Молодой любовник, безумная страсть, побег в Ленинград… Лала была не из тех, кто променяет материальное благополучие на любовь. И человек, тот, который взялся выполнить для Наты деликатное поручение, не нашел никаких следов Лалы Георгиане, зато отыскал ее любовника, уже изрядно постаревшего и пообтрепавшегося жиголо. Он смутно помнил Лалу, зато хорошо помнил деньги, которые заплатил ему один очень известный художник. Нате не нужно был слышать имя этого художника, она уже все поняла…

А потом через окно павильона Ната увидела статую, и все стало на свои места. Незавершенная, но уже с узнаваемыми чертами Урания внимательно смотрела на Нату поверх плеча увлеченного работой Саввы. Вот тогда она и испугалась по-настоящему, так испугалась, что рассказала обо всех подозрениях Акиму. Первый муж слушал молча, и по его закаменевшему лицу было непонятно, верит он ей или нет.

Поверил. Потому что, как только Ната замолчала, сказал просто и веско:

— Я убью эту сволочь, Наталья.

— Нет! — Она вцепилась в рукав его куртки, с мольбой заглянула в глаза.

— Если не умрет он, умрешь ты. Я не знаю, как он это делает, но я видел статуи. Они особенные, они не совсем мертвые. Понимаешь меня, Наталья?

Она понимала. Она сама это чувствовала. Злой гений Савва Стрельников научился превращать живое в мертвое и наоборот…

— Не вмешивайся, Аким, — сказала она твердо. — Я все решу сама.

Ната нашла яд в шкафчике рабочего стола Саввы. Пузырек, тщательно завернутый в кусок холстины, не был подписан, но она почти не сомневалась, что внутри.

Бродячему коту, старому и больному, с виднеющимися сквозь проплешины гниющими ранами, хватило всего нескольких разведенных в молоке капель. Он умер почти мгновенно, Нате хотелось думать, что без мучений. Теперь она знала наверняка. Теперь у нее появился план…

Рука не дрожала, когда она выливала содержимое пузырька в чашку с чаем. Такой, как Савва Стрельников, не имеет права на жизнь. Аким прав, если не умрет Савва, умрет она. А у нее дети и внуки и двадцать лет загубленной жизни. Силы духа не хватило лишь на то, чтобы остаться и увидеть, как он будет умирать. Ната бежала из павильона, спиной чувствуя недобрый взгляд пробуждающейся Урании.

Аким нашел ее на скамейке в парке, трясущуюся в ознобе, выкуривающую одну сигарету за другой. Он понял все без слов.

— Ты сделала это, Наталья?

Она лишь кивнула в ответ.

— Где?

— В павильоне… Он ее почти доделал… Аким, она едва ли не живее меня! Ты веришь?

— Я верю. — На плечо успокаивающе легла тяжелая ладонь. — Как ты это сделала?

— Ядом. Я убила его ядом, Аким.

— А чашка? Ты забрала чашку?

— Нет. Я не могу туда вернуться. — Руки дрожали так сильно, что пришлось зажать их между коленями. — Теперь я убийца! Чем я лучше его?

— Ты лучше. — Аким погладил ее по волосам, осторожно, точно опасаясь, что она отшатнется от его ласки. — Иди в дом, Наталья. Я все улажу.

— Спасибо! — В порыве благодарности ей хотелось целовать его заскорузлые, в порезах и ссадинах руки. — Аким, я никогда не забуду.

— Я делаю это не только ради тебя, Наталья. Мне тоже есть за что его ненавидеть. Все будет хорошо, никто никогда не узнает…

Аким вошел в ее комнату спустя несколько часов.

— Я все сделал, — сказал он, останавливаясь у самой кромки белоснежного ковра, не решаясь сделать еще один шаг. — Все будет хорошо, Наталья. Никто не догадается.

— Спасибо. — Она подошла к нему сама, как в далекой молодости, прижалась щекой к груди. — Спасибо, Аким, я никогда не забуду.

— Забудь. — Он снова, как тогда, в парке, погладил ее по волосам. — Забудь, Наталья. Ничего этого не было. Теперь ты свободна.

— А ты? — Она не решалась поднять на него взгляд, боялась увидеть в его глазах просьбу, на которую вынуждена будет ответить отказом.

— А мне ничего не нужно. Мне достаточно видеть тебя и дочь, знать, что у вас все хорошо. Ты позволишь мне остаться, Наталья?

— Оставайся, Аким. — Рукавом блузки она вытерла мокрое от слез лицо. — Только, пожалуйста, сделай для меня еще одну вещь.

— Все что угодно.

— Убери статую.

— Наталья, она не завершена. Тебе нечего бояться.

— Все равно. Я не могу ее видеть. Убери, пожалуйста.

— Как скажешь, хозяйка. — Он коснулся ее виска едва ощутимым поцелуем, вышел из комнаты…

* * *

Марта еще не успела привыкнуть к этому новообретенному миру, к тому, что даже ночь не в силах приглушить яркость красок, что звуки флейты до сих пор звучат в душе нежно и тревожно одновременно, что Арсений сжимает ее в объятиях так крепко, что больно дышать, как мир снова изменился…

Наверное, Арсений услышал что-то особенное, недоступное ей. Или не услышал, а почувствовал, потому что оттолкнул ее с какой-то торопливой небрежностью, перегнулся через перила, всматриваясь в темноту. Марта тоже хотела видеть, хотела понять, что заставило Арсения разжать объятия, оттолкнуть, а может, и вовсе забыть о ее существовании.

Внизу полыхал костер. Огромный, выше человеческого роста. Клубы дыма сплетались в сизые спирали, извивались, точно в судорогах, а в завывании ветра Марте вдруг почудились женские крики. Если бы она смотрела не на костер, а на Арсения, то, наверное, поймала бы тот страшный момент, когда глаза его сделались пустыми, как окна давно заброшенного дома. Но Марта смотрела вниз и скорее почувствовала, чем увидела, как стоящий рядом Арсений стал медленно заваливаться вперед, туда, где черный ночной воздух вспарывали яркие светлячки искр, туда, где его ждала неминуемая смерть…

Руки Марты беспомощно и бестолково заскользили по его спине, пальцы, ломая ногти, зацепились за ремень джинсов, но эти жалкие попытки могли лишь задержать, а не предотвратить падение.

Он справился сам. Наверное, тех мгновений, которые смогла выторговать для него у судьбы Марта, хватило на то, чтобы Арсений пришел в себя, вцепился в ограждение. Теперь уже он, а не она болтался между небом и землей, теперь уже ей предстояло совершить невозможное.

Упав животом на припорошенную мокрыми листьями площадку, Марта протиснулась между прутьями ограждения, ухватила Арсения за левую руку.

— Ты потерпи, я сейчас… Арсений, родненький, ты только не разжимай пальцы. — Она не знала, слышит ли он ее, она даже лица его не видела из-за ослепительно-ярких сполохов костра. — Держись второй рукой! Ну, пожалуйста!

— Не могу. Кажется, я растянул запястье, когда хватался за перила… — Его голос звучал спокойно, но в спокойствии этом Марте чудилась обреченность.

Она его не удержит. Не удержит и уж тем более не затащит обратно на площадку. У нее не хватит ни сил, ни пространства для маневров, ее собственное тело уже сползает вниз по скользкой от дождя и листьев площадке.

— Ты только держись, я что-нибудь придумаю.

— Марта, ты упадешь. Отпусти…

— Не могу. — Чтобы не разреветься, она до крови закусила губу. — Если отпущу, упадешь ты. Ты уже падал из-за меня…

Она и в самом деле не могла. Не могла позволить ему умереть еще раз. Но и спасти его она не могла тоже. Оставалось ждать, когда у кого-нибудь из них закончатся силы…

Рядом жалобно взвыл Грим, просунув голову между прутьями ограждения.

— Грим, хватай! — Арсений взмахнул травмированной рукой, и мощные челюсти тут же сомкнулись на его запястье.

Теперь они рычали в унисон: Арсений от боли, а борющийся за его жизнь Грим от напряжения. Марта тоже боролась: из последних сил, уже почти теряя сознание, она думала только о том, чтобы не разжать пальцы.

— …Да что же это такое?! — В ее наполненную болью и борьбой реальность пробился сиплый голос, а ускользающее запястье Арсения перехватила жилистая загорелая рука. — Отпускай, Марта! Я его держу!

Она не могла его отпустить. Не могла разжать сведенные судорогой пальцы.

— Эх, грехи мои тяжкие! — В голосе, знакомом и незнакомом одновременно, добавилось хрипотцы. — Держись, парень, я сейчас… только перелезу через ограждение… ты ж не сможешь, как Марта… между прутьями… Подождите, дети, я сейчас…

Марта упустила момент, когда все закончилось, когда боль в мышцах и связках сделалась чуть слабее, а голова больше не гудела от напряжения.

— Все, девочка, можешь отпускать своего дружка. — Щеки коснулась сухая, вся в трещинках ладонь Акима. — Вытащили мы его.

Вытащили! Ей хотелось кричать от радости, хотелось обнимать и целовать их всех сразу: Арсения, Акима и Грима, но сил не было. Сил хватило лишь на то, чтобы некрасиво, на коленках, подползти к Арсению, заглянуть в его серое от боли лицо.

— До чего ж ты упрямая, Марта! — Левой рукой он пытался одновременно гладить радостно поскуливающего Грима и придерживать поврежденную правую. Он даже пробовал улыбаться, но получалось у него не слишком хорошо.

— Да, Марта, она такая — упрямая! — Рядом с ними присел на корточки Аким. — Совсем как Наталья. А рука — это ничего, рука до свадьбы заживет. Ты, парень, не горюй. И так вон в рубашке родился. Думал, не успею уже, а ты гляди какой живучий…

— Да, вовремя вы. — Арсений смотрел на Акима внимательно и настороженно, так, словно знал о садовнике какую-то тайну.

— Не вовремя, парень. Опоздал я на целую жизнь… — В незабудково-синих глазах Акима вдруг блеснули слезы. — Если бы раньше догадался, может, Наталья бы до сих пор жила. Но хоть вас, неразумных, от беды уберег. — Он болезненно поморщился, прижал натруженную ладонь к груди. — Мало времени у меня осталось, дети. Я хоть и неверующий, а умирать без исповеди не хочу. Вы уж потерпите, выслушайте старика…

Аким. Исповедь

Как же он его ненавидел! Лютой ненавистью ненавидел, зубами готов был вцепиться в глотку и рвать, рвать… Он ненавидел Савву Стрельникова, но с не меньшей, а то и с большей силой он любил Наталью. Ради нее, ради счастья видеть дочь и внучку Аким готов был на все, даже на то, чтобы отказаться от мести.

Наталья приняла решение сама. Она всегда была смелой и решительной, гораздо более решительной, чем он. И тот грех она взяла на себя, не позволила Акиму замарать душу убийством.

Он нашел ее на скамейке в парке, потерянную, отчаявшуюся, но все равно непостижимо решительную. Ему не нужны были слова, чтобы понять, но он все равно спросил:

— Ты сделала это, Наталья?

Она не нашла сил ответить, лишь молча кивнула в ответ.

— Где?

— В павильоне… Он ее почти доделал… Аким, она едва ли не живее меня! Ты веришь?

— Я верю. — Он верил, он как никто другой знал, на что способен Савва Стрельников. — Как ты это сделала?

— Ядом. Я убила Савву его же собственным ядом, Аким.

— А чашка? Ты забрала чашку?

— Нет. Я не могу туда вернуться. Теперь я убийца! Чем я лучше его?

— Ты лучше. — Замирая от недозволенной нежности, Аким погладил ее по волосам. — Иди в дом, Наталья. Я все улажу.

Он уладил. Ради Натальи он пошел бы даже на преступление, а тут такая малость.

Савва лежал у ног статуи, жалкий, с перекошенным от ужаса лицом. Что он увидел перед смертью? Какие демоны восстали из преисподней, чтобы забрать его с собой? Этого не узнать никогда, да и нужно ли?!

Аким едва удержался от того, чтобы не пнуть поверженного врага, остановился в самый последний момент, испугался, что такой недостойной местью уподобится тому, кого ненавидел все эти годы.

В павильоне было холодно, казалось, даже статуи мерзнут в этом мертвом морозном царстве. Урания, еще незавершенная, но уже узнаваемая, смотрела на Акима с укором, точно злилась из-за того, что теперь ей никогда не наполниться жизнью, не вдохнуть полной грудью, не сойти со своего постамента.

Аким поднял с пола молоток, взвесил в руке, всматриваясь в знакомые черты. Урания была божественно красива, едва ли не красивее остальных муз. После смерти Саввы Стрельникова в красоте ее больше не было угрозы, а у Акима не нашлось сил уничтожить такое чудо… Достаточно просто спрятать статую, убрать в такое место, где Наталья не увидит ее никогда. Он потерял Наталью, но Урания останется с ним до скончания дней.

Нишу в основании колонны Аким увидел, когда убирал с пола осколки разбившейся чашки. Оттуда, из зияющего провала, тянуло могильным холодом, а еще там что-то было.

Шкатулка из почерневшего от времени дерева, полная удивительных и непостижимых вещей. Вещей, наполненных жизнью и воспоминаниями. Шкатулка была дорога Савве Стрельникову, дорога до такой степени, что он хранил ее в тайнике.

Перебирая на первый взгляд совершенно бесполезные побрякушки, Аким почувствовал постороннее присутствие. Затылка коснулись холодные пальцы, в уши прокрался неразборчивый шепот. Он обернулся с такой стремительностью, что закружилась голова. Ничего необычного — мертвое царство мертвых муз. Откуда же тогда это выстуживающее душу ощущение, что статуи наблюдают за ним из-под полуприкрытых век? Показалось! Это все из-за волнения, оттого, что исполнилось наконец то, о чем мечталось.

Он действовал с холодной отстраненностью заправского преступника. Сначала уничтожил все следы пребывания в павильоне Натальи, убрал осколки, протер пол, прикатил в павильон садовую тележку. И только потом подошел к ожидающей своего часа Урании. Пришлось попотеть, перекладывая статую на тележку, но у него все получилось.

Со шкатулкой тоже нужно было что-то делать. Сначала Аким хотел ее сжечь, чтобы оборвать самую последнюю нить, связывавшую Савву с этим миром, но, уже разжигая костер в дальнем уголке парка, передумал. Пусть шкатулка остается. Есть в ней что-то неразгаданное, непостижимое. Возможно, изучив ее содержимое, он когда-нибудь сможет понять ненавистного Савву Стрельникова.

Шкатулка так и осталась с ним. Не проходило дня, чтобы Аким не доставал ее, не рассматривал до последней трещинки, до малейшей складочки знакомые побрякушки, до сих пор не понятые, не разгаданные.

За свою преданность он попросил у Натальи небывалого, просил и боялся, что она откажет. Натальина любовь давно отболела, облетела осенней листвой, превратилась в горстку пепла, но его собственные чувства остались сильны до сих пор. Может, даже сильнее, чем раньше. Только лишь всегда быть рядом, не мешать и, точно верный пес, являться по первому зову хозяйки. Видеть Наталью, видеть дочь и внучку. Вот и все, что ему нужно от жизни.

Она согласилась. Аким так и не узнал, чего стоило ей это решение, просто принял его как королевскую милость, как отпущение грехов.

Наверное, он бы смирился с единственным условием Натальи, приспособился, научился довольствоваться ворованным счастьем и вежливыми улыбками девочек, которые никогда не узнают, кем он им приходится. Но даже ворованное счастье длилось недолго…

Сначала умерла Светлана, следом пришел черед Тамары, а когда погибла Юленька, Аким возненавидел и себя за то, что не сумел защитить единственного ребенка, и Наталью, которая не уничтожила ненавистный павильон еще тогда, после самоубийства Светланы, и муз, которые наблюдали за его страданиями с многозначительными усмешками. Но больше всего он ненавидел мертвого Савву Стрельникова, своим гением призвавшего в этот мир чудовищное и непостижимое зло. Теперь Аким часами просиживал у ног каменной Урании, перебирал содержимое старой шкатулки, пытаясь разгадать самый страшный и самый последний секрет Саввы. Ничего не выходило, он был слишком обычным, слишком человечным, чтобы постичь непостижимое.

Еще почти тридцать лет пролетели как один день. Аким по-прежнему оставался молчаливой тенью бывшей супруги, ее единственной опорой. Выросли дети, седина убелила голову Натальи, он сам превратился в жалкого старика, и только мертвые музы оставались молодыми. А потом кажущееся благополучие пошло прахом. Сначала покончил с собой Максим, потом упала с лестницы и стала инвалидом Наталья, а Марта, единственная горячо любимая внучка, как-то в одночасье из неугомонной озорницы превратилась в девушку с льдинкой вместо сердца. Аким чувствовал эту колючую льдинку, чувствовал боль, которую она причиняла Марте, но ничем не мог помочь. Он дал Наталье обещание не вмешиваться…

А потом началось самое странное, совсем уж непостижимое. Не то чтобы в памяти Акима случались провалы, но бывали моменты, когда он обнаруживал на одежде следы мраморной крошки, а на ладонях кровавые мозоли, когда наутро чувствовал себя совершенно разбитым, словно целую ночь провел без сна. Понимание того, что происходит, еще не пришло, но в душе поселилась тревога.

Аким не навещал свою Уранию больше года, сознательно отдаляясь от ее холодной, неувядающей красоты, пока однажды ранним утром не увидел знакомый силуэт сквозь подернутое дымкой стекло павильона.

…Воцарившаяся среди остальных муз Урания смотрела на него с ласковой насмешливостью, улыбалась улыбкой молодой Натальи, протягивала руку, словно желала коснуться его щеки. Уже не просто статуя, еще не живая, но уже и не мертвая, завершенная…

Это была самая страшная ошибка в его жизни. Ошибку эту он не сможет простить себе до конца дней. Не нужно было показывать статую Наталье, не нужно было пугать недобрым предзнаменованием. Он и не собирался, пока вдруг не обнаружил себя стоящим между каменной Натальей и Натальей живой… Впрочем, теперь это было уже неважно, важно другое, то, что именно его рука поставила точку в смертном приговоре любимой женщине. Наталья умерла из-за него, из-за того, что много лет назад у него не хватило духу избавиться от ее каменного двойника…

Теперь у Акима оставался один-единственный смысл в жизни. Он должен раз и навсегда разобраться с окаянным наследием Саввы. Уничтожить проклятье, защитить Марту. Озарение пришло в тот момент, когда Аким убирался в рабочем столе. Альбом для набросков был куплен им несколько лет назад, но нарисовать хоть что-нибудь на хрустких мелованных страницах не хватило духу. Этот альбом, прощальный привет его молодости и немой укор его нынешней трусости, был заполнен его собственной рукой больше чем наполовину. С каждой страницы на Акима смотрела Наталья. Или Урания?.. А одежда была в мраморной крошке… А руки в кровавых мозолях… И ночи казались до самого донышка заполнены чем-то ускользающим, отнимающим силы…

Кто-то воровал его жизнь. Кто-то нагло и бесцеремонно пользовался его телом, навыками и талантами, чтобы подвести Наталью к последней черте. Осталось лишь найти того, кто способен на такое злодейство.

Пыльные часы в архиве фонда Саввы Стрельникова, черно-белые — над семейными альбомами, бессонные — над библиографией врага, пахнущие лилиями — у ног каменной Урании. Это Урания подсказала ему разгадку, взглядом из-под полуприкрытых век указала на колонну. Он уже почти забыл про тайник. Забыл, а благодаря Урании вспомнил.

Задняя стена ниши была проломлена, в пролом этот можно было запросто просунуть ладонь. Морщась от холода и накатившего вдруг отвращения, Аким пошарил в проломе. Пальцы коснулись чего-то хрупкого, неживого. Оно и было неживым — то, что он вытащил из пролома. На истлевшей, выбеленной временем человеческой фаланге маслено-черным поблескивал массивный перстень.

Нет, Аким не испугался. После смерти Натальи он не боялся уже ничего. Вгрызающееся в душу отчаяние придавало сил, заставляло торопиться, направляло по верному пути. Перстень был памятный, Аким не раз видел его на фотографиях и портретах Саввы, но Савва давно гниет в земле, кто замурован в колонне? Кто охраняет покой мертвых муз?

У него ушло меньше суток, чтобы понять, кому принадлежал перстень. Мельпомена, пропавшая без вести жена Саввы Стрельникова, предшественница Натальи, еще одна отвергнутая муза… А утром следующего дня Аким не увидел своего отражения в зеркале из-за написанного кровью послания: «Не становись на моем пути!» Кровь была его собственная, она до сих пор сочилась из вспоротого опасной бритвой бока. Чужое послание, написанное его собственной рукой и его кровью… Вот все и встало на свои места. Почти встало, надо лишь узнать, отчего беснуется заточенная в павильоне Мельпомена. Или не нужно ничего узнавать? Сколько смертей на ее счету? У кого еще она воровала жизнь и память? Чьими еще руками творила зло?

Слишком мало времени. Он уже почти беспомощный старик. Не в его силах искать доказательства вины, но он еще может привести приговор в исполнение! Книги по оккультизму, старые, с пожелтевшими от времени страницами, Аким нашел в личной библиотеке Саввы. Вот и еще одно доказательство его злодейства. Злодейство, подпитанное гениальностью, — что может быть страшнее и опаснее?!

Действовать пришлось большей частью по наитию. Информации в старых книгах было совсем мало, но кое-что Аким все-таки узнал. Он готовился к предстоящему целый день. Принес к павильону дрова, для надежности запасся бензином, оставалось лишь дождаться темноты.

Мельпомена его опередила! Может, читала в его душе, как в открытой книге, а может, за годы заточения поднаторела в своих сумрачных интригах. Аким сгружал хворост у стен павильона, когда услышал голоса. На смотровой площадке стояли двое. Парня он узнал сразу, а вот девушку… В замершей у ограждения незнакомке не осталось ровным счетом ничего от Марты. Даже белокурые волосы взвивались над головой хищными змеями. Время уходит! Нужно спешить!

Колонна оказалась хлипкой. Всего нескольких ударов молотком хватило, чтобы она пошла крупными трещинами. Еще удар — и к ногам Акима упало то, что осталось от Мельпомены. Он не был брезгливым, годы в лагерях приучили его к стойкости, но, поднимая с пола истлевшие останки, он старался не смотреть на обтянутый пергаментной кожей череп, не заглядывать в полыхающие адским огнем глазницы.

Костер, щедро подкормленный бензином, взметнулся до небес, но продолжал жадно тянуть к Акиму огненные щупальца. Время пришло!

На мгновение ему показалось, что огонь захлебнулся, не в силах переварить эту страшную жертву, но тут в ночное небо взметнулся сноп искр, а тишину разбудил отчаянный крик боли и ненависти. Вот и все, вот он и привел в исполнение смертный приговор. Мельпомене не вырваться из огненной ловушки. Но осталось еще кое-что. Кое-что очень важное.

Шкатулка со странными безделушками тоже должна исчезнуть. Что это будет, наказание или избавление, Аким не знал, но сердцем чувствовал свою правоту.

Первой вспыхнула шаль цвета берлинской лазури, радостно взметнулась к небу огненной птицей, шелковыми крыльями раздувая костер еще сильнее.

— Спасибо… — ласковый шепот не то за спиной, не то в голове. — Спасибо тебе…

…Тряпичная роза расправляет огненные лепестки. Атласная лента просыпается сизым пеплом. Гранатовый браслет нетерпеливо пощелкивает. Со стоном лопается хрустальный флакон. Жемчужное ожерелье юркой змейкой обвивает серебряный гребень. А в ушах громким речитативом звучит одно и то же: «Спасибо, спасибо, спасибо…»

И самое главное — портсигар Наты, украденный его собственными руками, украденный так же, как была украдена ее жизнь. Последняя связующая нить или оковы?.. Надо решиться, время уходит…

Портсигар исчезает в бушующем пламени. На фоне костра даже черный бархат неба кажется выцветшим и тусклым. На этом тускло-сером фоне Аким не сразу замечает болтающуюся над бездной человеческую фигуру. Сердце сжимается от острой боли, сил не осталось даже на то, чтобы дышать, но еще не все дела сделаны, не все долги розданы. Там, наверху, Марта! Его маленькая девочка…

…Говорить все труднее, боль выжигает внутренности, сжимает горло стальными тисками, но он должен. Покаяться, снять с души камень… Еще чуть-чуть, успеть рассказать самое главное. Теперь, на пороге смерти, уже можно…

Боль отпускает, но это не капитуляция, а всего лишь милость победителя. Как же радостно, как же горько, стоя у последней черты, услышать: «Дедушка, не уходи!»

Слишком поздно… Ничего, они молоды, у них впереди долгая и счастливая жизнь, а он уходит не в никуда, он уходит к своей Наталье. Вот она присела рядом с Мартой, улыбается ласково, как в далекой юности, касается его небритой щеки прохладными пальцами.

— Здравствуй, Наталья… — слова срываются с губ сизыми облачками.

— Здравствуй, Аким. Я ждала тебя…

Эпилог

Предновогодняя суета подкралась неожиданно. Наверное, живи они с Мартой в городе, то почувствовали бы приближение праздников раньше, но здесь, на даче, время текло по своим собственным законам.

Ощущение праздника вместе с лохматой елкой, бутылкой коньяка и ящиком рыжебоких абхазских мандаринов принес в их дом Лысый.

— Братья и сестры! — заорал он с порога. — С наступающим вас Новым годом!

— Не рановато ли, брат? — Арсений перехватил у друга бутылку, скосил взгляд на дисплей настенных часов. — До Нового года еще три дня.

— А порепетировать?! — Лысый аккуратно пристроил в углу елку, поцеловал в щеку Марту, потрепал за ухом радостно и нетерпеливо поскуливающего Грима. — Вот мы сегодня проведем генеральную репетицию, потренируемся украшать елку, поводим хороводы, а потом с чистой совестью приступим к официальным празднованиям. — Как рука? — он кивнул на давно уже зажившее запястье Арсения.

— Нормально, как видишь, — усмехнулся Арсений. — Сколько можно спрашивать? Почти три месяца прошло. Тут любая рана заживет.

Пожалуй, про любую рану он погорячился, и тоска, нет-нет да и проскальзывающая во взгляде Марты, лучшее тому доказательство. Увы, с душевными ранами дело обстоит далеко не так просто, и время тут не всегда лучший лекарь.

Перед внутренним взором незваными гостями встали события той роковой ночи. Не то чтобы Арсений сознательно старался все побыстрее забыть, но и вспоминать так часто ему не хотелось. А оно вот… все вспоминается…

Вспоминается, как у них на руках умер несчастный старик. Как рыдала Марта, нашедшая и сразу же потерявшая единственного родного человека. Как задрожали и пошли трещинами стены павильона. Как сам Арсений, шипя от боли в травмированной руке, почти силой снес Марту вниз. Как она цеплялась за его куртку, страшась отпускать обратно на смотровую площадку. Вспоминается тяжесть неживого тела Акима и гулко вибрирующая под ногами винтовая лестница. Вспоминается прощальный и одновременно ободряющий взгляд мраморной Урании. До сих пор едва ли не каждую ночь снится превращающийся в руины парковый павильон, в ушах звучит разноголосый хор, а перед глазами кружит, медленно растворяясь в темноте, хоровод из полупрозрачных женских фигур. Музы Саввы Стрельникова обрели наконец покой. Все до единой. По крайней мере, Арсению хотелось так думать.

Были еще похороны Акима и нелегкий разговор с родственниками Марты. Разговор закончился их с Мартой отказом от своих долей в наследстве. Зачем им чужое, когда своего достаточно?! Когда счастье измеряется не количеством нулей в банковском счете и не каратами, а чем-то гораздо более простым и более важным?!

Арсений увез Марту из поместья сразу после похорон Акима. Всю дорогу до его дачи она молчала, но в этом напряженном молчании Арсению слышался невысказанный вопрос…

Аким не пришел. В этом не было ничего удивительного, свое последнее «прощай» он успел сказать перед смертью. А вот Ната… Теперь, когда все встало на свои места и настоящий убийца найден, простила ли она Марту, ушла ли с миром или ее душа до сих пор не может найти покоя? Там, в круговерти из огненных всполохов и освобожденных из мраморного плена муз, Арсению так и не удалось рассмотреть Нату. Была ли она там вообще? Он не знал…

А Марте так же, как и ему, до сих пор снились кошмары: умирающий Аким, уходящие музы, на глазах рушащийся павильон. Она просыпалась в слезах, а Арсений ничем не мог ей помочь. Наверное, им обоим нужно время. И здорово, что в гости к ним ввалился шумный и неугомонный Лысый. Даже эта репетиция предстоящего Нового года очень кстати. Если повезет, она станет первым шагом к избавлению от душевных ран.

В тот вечер они напились. Арсений провел ревизию своих алкогольных запасов, и дело не ограничилось одной лишь бутылкой коньяка. Впрочем, напились — это громко сказано. Сшибить с ног Лысого было сложно даже куда более внушительной дозой, а Арсений после комы не пьянел вовсе. Но, как бы то ни было, а репетиция удалась на славу, даже в Мартиных глазах на время растаял лед. Она ушла спать первой. Следом отправился в комнату для гостей Лысый. Арсению не спалось.

Они с Гримом сидели на расчищенном от снега крыльце. Арсений, нарушив самому себе данное обещание, курил, а Грим, кажется, дремал у его ног.

— …Замечательная ночь, Арсений.

Он еще не поднял головы, но уже знал, кто нанес ему визит.

— Добрый вечер, Ната, — вежливо поздоровался он, придерживая за ошейник напрягшегося Грима. — А я уже и не чаял…

Наверное, нужно было сказать что-то другое, но вот не получилось. Нельзя злиться на мертвых, но что поделать?!

— Вы ждали меня? — Ната улыбнулась, как ему показалось, виновато.

— Не то чтобы ждали, но надеялись на ваш визит. Марта надеялась… я думаю.

— Мне понадобилось время. Даже мертвым иногда нужно время. — Она с тоской посмотрела на зажатую в его руках сигарету. — Завидую.

— Нечему завидовать, — Арсений пожал плечами, загасил сигарету. — Я уже почти бросил. Не присядете? — Он похлопал ладонью рядом с собой.

— Спасибо, но я по делу. — Ната улыбнулась озорно и иронично, как некогда улыбалась Арсению каменная Урания.

Он уже понял, что она по делу. Призраки не заглядывают на огонек просто так.

— Я весь внимание.

— Скоро Новый год, — сказала Ната задумчиво. — Я хочу сделать Марте подарок.

— Весьма своевременно.

— Вы в самом деле так думаете? — Она больше не улыбалась, смотрела очень серьезно, словно от его ответа зависело многое.

— Я думаю, что Марте вас очень не хватает, — сказал Арсений то, что должен был сказать сразу. — Она любит вас, Ната. Любит и тоскует.

— Я знаю. Теперь я многое вижу совершенно в ином свете. Иногда даже возраст не страхует от ошибок. Я затем и пришла, чтобы исправить свои ошибки. Вы готовы мне помочь? — Ее голос дрогнул. — Это будет нелегко, я пойму, если вы откажетесь.

— К вашим услугам. — Арсений улыбнулся, встал на ноги.

— Спасибо. — Ната кивнула и произнесла уже другим, деловитым, тоном: — Мне понадобится бумага, ручка и… ваше тело.

Он понял ее задумку. Нет, он не испугался, просто усомнился:

— Одна не слишком приятная особа уже пыталась. У нее ничего не вышло, а со мной приключились кое-какие неприятности.

— Сейчас все будет по-другому. Я обещаю.

Обещания… Тяжело верить обещаниям, когда на чаше весов твое здоровье, если не жизнь. Но что делать, когда на другой чаше — душевное спокойствие любимой женщины?

— Может быть, тогда пройдем в дом? — спросил Арсений после недолгих раздумий…

…Ната не обманула, на сей раз все было по-другому. Не было боли и страха, только лишь нетерпеливое ожидание, вдруг растворившееся в золотистом сиянии, умиротворяющем, убаюкивающем.

Когда Арсений открыл глаза, Наты уже не было, но по запечатанному, подписанному знакомым размашистым почерком конверту до сих пор скользили золотые отсветы. Он мог только догадываться о том, что в письме, но ему вполне хватило надписи на конверте: «Марте, моей любимой девочке. От бабушки…»