Ян сидел в ресторане и бездумно наблюдал за рокочущим за окном городом. Алина опаздывала. Она всегда опаздывала, поэтому он привык и уже почти не злился. После его «парижских приключений» прошло уже почти пять лет. Они с Алиной помирились. Не сразу, ей понадобилось время, чтобы простить его «чудовищный поступок», ему — чтобы забыть Париж и Тину.

О том, что он целую неделю был женатым человеком, Ян тоже постарался забыть. Было и быльем поросло. Об этом факте его биографии знал только верный друг Шурик, остальные, включая Алину, пребывали в неведении. Да и разве можно относиться серьезно к событиям пятилетней давности? То было сумасшествие, ошибка юности. Сейчас, по истечении времени, Ян очень хорошо это понимал и даже удивлялся, что когда-то мог быть таким безрассудным. В прошлое его возвращали лишь редкие приступы головной боли, приносящие с собой хандру и непонятное щемящее чувство.

— Привет, Немиров! — Ян не заметил, как к столику подошла Алина.

— Добрый вечер. — Он окинул ее одобрительным взглядом. Что ни говори, а в сердечные подруги ему досталась очень красивая и стильная женщина. Блондинка, но не из породы кукольных красоток с крашеными волосами, силиконовыми губами и силиконовыми же сиськами. Алинина красота была природной, почти неоскверненной вмешательством визажистов, стилистов и пластических хирургов. Во всяком случае, Яну хотелось так думать. Он встал, поцеловал Алину в пахнущую духами щеку, придержал стул, пока она садилась.

— На улице такая мерзость! — Алина зябко передернула плечами.

— Весна. — Ян улыбнулся. Он всегда с особым душевным трепетом относился к наступлению весны. И даже капризный март — сырой ветер пополам со снежной крошкой — был несказанно мил его сердцу. Весна — это в любом случае хорошо, это значит, что зиме конец и скоро придет долгожданное тепло… Он сделал знак официанту.

— Погоди. — На его руку легла мягкая ладонь Алины.

— Ты не голодна?

— Голодна, но еще не время. — Она посмотрела на часы. — Дай мне еще пять минут, пожалуйста.

— А что случится через пять минут?

Происходящее интриговало и нервировало одновременно. За что он любил Алину, так это за прямолинейность. Она никогда не ходила вокруг да около. Если ей нравилась «вон та шубка», она так и говорила: «Немиров, мне нравится вон та шубка», и он точно знал, что подарить ей на день рождения. Если ее раздражал его новый галстук, она тут же заявляла: «Немиров, где ты откопал это безобразие? Сними немедленно, не позорься». Если ее раздражал Шурик, она не стеснялась в выражениях. «Немиров, твой друг — бестолочь и раздолбай, он на тебя плохо влияет». А тут вдруг какие-то загадочные пять минут.

— Дорогая, ты готовишь мне какой-то сюрприз?

— Что-то вроде того.

Яну показалось, что Алина нервничает. С чего бы? Развить эту мысль до конца он не успел — в зал вошел Шурик. А этого сюда каким ветром занесло?

Друг осмотрелся, нервным движением поправил узел галстука и направился к их столику.

— Привет! — он улыбнулся Алине, хмуро посмотрел на Яна.

Чуден мир! Хмурый Шурик — это такая же природная аномалия, как снег посреди лета. Определенно, сегодня странный вечер.

— Я присяду, не возражаешь? — Шурик смотрел только на него.

Ян бросил быстрый взгляд на Алину.

— Делай заказ, Немиров, — она кивнула.

— А как же твои пять минут?

— Все в порядке, мы можем приступать.

Ян подозвал официанта. О, как оно все серьезно! «Мы можем приступать». Интересно, к чему они могут приступать? К ужину? Или у Алины припасено на десерт что-нибудь особенное?

Ели в полной тишине. Даже болтун и балагур Шурик словно воды в рот набрал, попивал вино, исподлобья посматривал то на Алину, то на Яна.

— Кто-нибудь наконец объяснит мне, что здесь происходит? — Яну надоела эта игра в молчанку.

Шурик отложил вилку. Открыл было рот, но Алина предупреждающе накрыла его руку своей. Яну этот слишком уж интимный жест очень не понравился.

— А можно я у тебя кое-что спрошу? — Алина лучезарно улыбнулась, а руку, кстати, так и не убрала.

— Спрашивай, — Ян откинулся на спинку стула.

— Тебе понравился тот диван, который мы с тобой купили прошлой осенью?

— Диван? — он растерянно моргнул.

— Да, диван! Белый, кожаный, для твоей гостиной.

Вообще-то, диван ему не нравился. Хуже того, он его раздражал, и когда Алины не было рядом, Ян никогда на него не садился. Диван был из последней коллекции какого-то супермодного дизайнера, стоил бешеных денег и оказался чудовищно неудобным. Но зачем же расстраивать красивую женщину из-за таких пустяков? Он и сейчас хотел соврать, но Алина не дала, сказала строго:

— Только не ври мне, Немиров!

— Он очень неудобный.

Она бросила быстрый взгляд на Шурика, удовлетворенно кивнула.

— А та рубашка, которую я привезла тебе из Лондона? Никогда тебя в ней не видела. Что, она тоже неудобная?

— Удобная.

— Тогда почему ты ее не носишь?

— Ненавижу розовый цвет.

— Розовый — это хит сезона.

— В той рубашке я чувствую себя педиком, — проворчал Ян, все еще не понимая, куда она клонит.

Алина снова улыбнулась.

— Так, поехали дальше. Скажи, а чем это от тебя пахнет? — она принюхалась.

— Туалетной водой, я не понимаю, к чему…

Она не дала ему договорить, нетерпеливо взмахнула рукой.

— А что с тем одеколоном, который я подарила тебе на Двадцать третье февраля?

— Меня от него мутит, — сказал Ян и покраснел.

— И последний вопрос. Ты помнишь, когда мы последний раз занимались сексом?

От неожиданности Ян закашлялся, потом невероятным усилием воли взял себя в руки, спросил с угрозой в голосе:

— Дорогая, а это обязательно — обсуждать подробности нашей интимной жизни при посторонних? — Он виновато улыбнулся Шурику, сказал: — Прости, друг.

— Он переживет, — заявила Алина без тени сомнений, — но ты-то хоть понял, к чему я все это?

Ян раздраженно мотнул головой. Алина грустно улыбнулась.

— Это я к тому, Немиров, что мы с тобой не совпадаем ни по одному пункту.

— Хочешь уйти? — до него наконец начало доходить.

— Хочу.

— Просто от меня или к кому-то конкретному?

— Ян, — заговорил Шурик, — Алина уходит ко мне.

Это было как удар под дых. Шурик и Алина! Да они же терпеть друг друга не могут…

— Давно? — Ян перевел взгляд с любовницы, бывшей любовницы, на друга, которого в бывшие записывать не хотелось.

— Уже полгода, — Шурик нервно смял салфетку.

— И ты полгода то со мной, то с ним? — Ян обернулся к Алине.

— Больше с ним, чем с тобой, Немиров. И не надо сцен, мы же оба прекрасно понимаем, что нас удерживала только сила инерции. Шесть лет вялотекущего романа и никаких перспектив ни для меня, ни для тебя. Мне надоело жить по инерции.

Ян долго молчал, борясь с очень противоречивыми чувствами. С одной стороны, мало кому понравится, когда лучший друг уводит твою женщину, а с другой, Алина права насчет несовпадений — они давно уже живут по инерции…

— Старик, — молчание нарушил Шурик, — прости нас. Мы держались, сколько было сил.

— Вообще-то, она считала тебя разгильдяем и безответственным типом, — сказал Ян мстительно.

— И сейчас считаю, — парировала Алина и посмотрела на Шурика с такой нежностью, что вопрос о «любви-нелюбви» отпал сам собой.

— Ты ему уже купила новый диван?

— И диван, и рубашку, и новый галстук, — Алина улыбнулась.

— И что?

— Мне все нравится, — Шурик улыбался улыбкой идиота, виновато и счастливо одновременно.

— И ты ради нее согласен носить розовые рубашки? — на всякий случай уточнил Ян.

Шурик энергично закивал.

— Знаете, я, пожалуй, пойду. — Ян встал из-за стола. — А вы тут как-нибудь сами, без меня…

— Старик! — Шурик рванул следом.

— Не суетись, — он улыбнулся, — Алина не любит суетливых мужиков.

На улице было слякотно и промозгло. Март еще только-только вступил в свои права, и права эти пока еще, по большей части, были чистой формальностью. Ян поежился, поднял воротник пальто.

На душе творилось что-то странное, под стать погоде. Слякоть пополам с холодом и уверенность, что скоро все изменится к лучшему. Изменится, изменится, оно уже начало меняться, в тот самый момент, когда Алина заговорила про несовпадения.

Домой идти не хотелось. Дома он обязательно захандрит, начнет с мрачным мазохистским удовольствием ворошить прошлое, выяснять, был ли он плохим любовником, или всему виной то самое несовпадение. Нет, домой никак нельзя. Нужно к людям, туда, где шумно и весело и жизнь бьет ключом. Вместе с новорожденным мартом он тоже переродится, как мифический аспид сбросит старую шкуру, заживет с чистого листа. Давненько он не начинал жить с чистого листа, расслабился, утратил сноровку.

Решено — он пойдет к людям! Здесь недалеко, в паре кварталов, открылся новый ночной клуб. Шурик, который знал все более или менее приличные злачные места города, очень рекомендовал. «Немиров, там хорошо. Никаких отмороженных малолеток, никаких бьющих по барабанным перепонкам децибелов. Все очень респектабельно, я бы сказал, буржуазно. Тебе должно понравиться». Пришло время проверить утверждение этого предателя.

Ян не стал брать такси, тут и идти-то совсем ничего, а ему нелишне будет проветриться после сегодняшнего сюрприза.

На входе в клуб стоял секьюрити, на удивление компактный для представителя своей профессии. Охранник мазнул по лицу Яна профессиональным взглядом, приветливо кивнул. Это и весь фейсконтроль?! Как-то даже несерьезно для модной забегаловки. Пускают в клуб всех подряд. Вот он, к примеру, приехал не на «Майбахе» или, на худой конец, на «Порше», пешком притопал, а его все равно пустили. Может, заведение нерентабельное? Может, Шурик напутал чего?

Отступать уже поздно, и Ян нырнул в теплое нутро ночного клуба. Внутри было хорошо, предатель Шурик не соврал: ни громыхания музыки, ни назойливого мельтешения лазерной подсветки — все очень буржуазно и респектабельно. Да и публика солидная: умудренные жизнью волки, а не шумный, бестолковый молодняк. Яну понравилось. Если еще и выпивка окажется достойной, то есть надежда, что вечер не пройдет бездарно.

Он не стал присаживаться за столик, остался у барной стойки. Для начала решил осмотреться, определиться с собственными желаниями. Если вдруг захочется оттянуться, можно двинуть на танцпол. Он вон за той плотно прикрытой дверью. Когда дверь кто-нибудь открывал, в зал долетали отголоски музыки. А еще здесь есть бильярд, это очень пригодится. Ничто так не релаксирует растревоженную душу, как сухое пощелкивание бильярдных шаров. Но для начала надо выпить, двойной виски поможет определиться с приоритетами.

Виски тоже был неплохой, под стать заведению. Пока что Ян, при всем своем огромном желании, не знал, к чему придраться. Ему все нравилось. Даже как-то обидно. Человек, он ведь такое паскудное существо — когда сам не в духе, тянет напакостить остальным…

После второй порции виски Ян наконец определился с выбором. Для танцев он уже староват, а вот бильярд — это как раз то, что надо. Если еще и соперник найдется достойный, можно будет считать, что вечер он провел получше, чем Алина с Шуриком.

Немиров как раз раздумывал, а не выпить ли еще для затравки, когда двери бильярдного зала распахнулись, пропуская двух мужчин и женщину, при виде которой Ян моментально позабыл о выпивке.

Пять лет изменили ее до неузнаваемости. Вместо готического декаданса светский шик. Вместо боевой раскраски сдержанный макияж. Разворот и посадка головы не уличной бродяжки, а королевы. Единственное, что она прихватила с собой из прошлого, — это любовь к черному. Узкое аспидно-черное вечернее платье обтягивало ее, точно вторая кожа, не оттеняя, а подчеркивая фарфоровую бледность кожи. Пять лет назад она такой не была. Пять лет назад даже без этого лоска и царственности она казалась намного живее, чем сейчас. Пять лет назад с ней не было такой свиты…

Одного Ян знал в лицо. Серебряный — олигарх, медиамагнат, а с недавних пор еще и политик. Этого в Москве не знали разве что несмышленые дети. А вот второй… память услужливо подсунула слова мадам Розы об «очень импозантном месье». Мужику было сильно за пятьдесят, но выглядел он неплохо, как английский лорд. Только взгляд, настороженно-холодный, намекал на не слишком безоблачное прошлое и, возможно, даже на нелады с законом. Мужик поддерживал Тину под руку, нежно, как отец родной или как любовник… Ян сжал кулаки.

Да, высоко взлетела его Пташка, так высоко, что и не дотянуться. С заброшенного моста впорхнула сразу в другую реальность. А Париж? Париж не считается, для нее Париж был всего лишь перевалочной базой.

Троица стояла, о чем-то негромко совещаясь. Ян, закипая от ярости, наблюдал, как рука «очень импозантного месье» сместилась с Тининого локтя на обнаженное плечо, а она никак не отреагировала на этот наглый, собственнический жест. Кажется, она его даже не заметила.

Совещание закончилось, Серебряный и «очень импозантный месье», которого Ян уже ненавидел всем сердцем, направились к выходу, а Тина уселась за уединенный столик. Ян видел, как она небрежно отмахнулась от метрдотеля, как, не замечая, что делает, стала скручивать в жгут льняную салфетку.

Ему бы встать и уйти. Дома, в спокойной обстановке обдумать увиденное и только потом, на холодную голову, начать действовать, но он не смог. Эта женщина, маленькая лживая дрянь, похитила у него что-то очень важное. Там, в Париже, украла его душу. Удивительно, он пять лет жил без души и только сейчас обнаружил пропажу. Нет, ждать нельзя, надо срочно действовать, пока эта… пока Пташка опять не упорхнула…

Она ничего вокруг не замечала — методично завязывала злополучную салфетку в узел.

— Ну здравствуй, Пташка! — сказал Ян, усаживаясь напротив.

В туже секунду изувеченная салфетка выпала из тонких пальцев, скользнула по столу, упала на пол.

Кажется, Тина целую вечность смотрела на свои руки и только потом подняла глаза на Яна.

— Ты?! — Странный у нее был взгляд, как будто она увидела то, что не существует в природе. Увидела и не может поверить. Или не хочет…

— Я. — Он подобрал с пола салфетку, аккуратно положил в центр стола.

— Ты… Господи… — Тина прижала ладони к лицу, как испуганный ребенок. Ян поморщился — взрослая ведь женщина, а ведет себя так по-детски. И куда это подевался весь ее лоск?

— Хорошо выглядишь. — Как бы ни было ему больно, но он все еще оставался джентльменом.

— Ты жив?.. — Она убрала руки от лица, самыми кончиками пальцев коснулась его щеки. Пальцы были ледяными, но обожгли огнем. Ян потер щеку — как бы не осталось ожога. — А как же?..

— Ты имеешь в виду мою запланированную смерть? — он мрачно усмехнулся. — Извини, Пташка, ничего не вышло.

Она побледнела так сильно, что безо всякой белой пудры стала похожа на ту маленькую шальную девчонку, которую он подобрал на старом мосту давным-давно, в прошлой жизни. Та же белая кожа, тот же безумный блеск в глазах.

— Ян, ты мне нужен! — Она вцепилась в его запястье, сжала с такой силой, что стало больно, заглянула в глаза.

— Нужен? — он рассеянно кивнул. — И давно я тебе нужен?

— Уже полгода.

Если бы она соврала, сказала, что все эти пять лет не находила себе места, он бы поверил. Заставил бы себя поверить. Но она сказала — полгода, и хрупкая надежда рухнула, просыпалась на пол серебряными осколками. Пять лет эту маленькую стерву носило неизвестно где, а сейчас она заявляет, что он ей нужен.

— Знаешь, Пташка, ты мне тоже нужна. — Ян старался, чтобы голос звучал спокойно. — Я хочу развода.

— Развода?.. — эхом повторила она.

— А чему ты удивляешься? Ведь для нас с тобой — это чистая формальность. Честно говоря, я никогда не считал себя женатым человеком.

Он только сейчас заметил колечко с бриллиантом на ее безымянном пальце — свой свадебный подарок. Надо же, не сняла. Хотя, чего удивляться, это же не простая побрякушка, а бриллиант чистой воды. Яну еще не попадались женщины, способные отказаться от бриллиантов ради каких-то глупых принципов. И его жена… его почти бывшая жена — не исключение.

— Ян, ты мне нужен… — Ее голос упал до шепота, а на бледных щеках зажегся лихорадочный румянец.

— А мне нужен развод.

— Нет, — она затрясла головой, из идеальной прически выбилась прядь, — ты же ничего не понимаешь! Ты не знаешь, я тебе сейчас все объясню…

«Я тебе сейчас все объясню». Как пошло! Словно в плохом анекдоте.

— Не надо мне ничего объяснять, Пташка. Я все знаю.

— Знаешь? Откуда?

Ян пожал плечами.

— Какая сейчас разница?

— Тогда, если ты знаешь, ты должен понимать, как это важно, что это вопрос жизни и смерти…

— Мне пора, — он не стал ее слушать, достал из портмоне визитку, положил на стол рядом с завязанной узлом салфеткой. — Вот здесь все мои координаты. И запомни, дорогая, если ты не согласишься на развод, если попытаешься урвать себе хоть малую часть моего имущества, — он недобро усмехнулся, — я добьюсь, чтобы наш брак признали недействительным. Так что давай лучше разойдемся полюбовно.

— Ты не можешь… — она покачала головой.

— Я могу! — отрезал он и направился к выходу.

Черт! Да что же за день сегодня такой сволочной?! Сначала Алина с Шуриком, теперь вот эта… почти бывшая жена.

В дверях Ян едва не столкнулся с «очень импозантным месье». Мужик полоснул его острым, как бритва, взглядом, и в этом взгляде Яну почудилось узнавание. Ерунда, просто померещилось, видно, виски в этом гребаном клубе паленый…

* * *

Идея открыть в Москве ночной клуб принадлежала Серебряному. Серебряный вполне мог справиться своими силами и средствами, но он привлек к проекту Тину. Она прекрасно понимала, для чего все это было затеяно. Во-первых, чтобы выманить ее из Лондона, во-вторых, чтобы отвлечь. Отвлечь… Господи, да все клубы мира не смогут ее отвлечь!

О том, что она беременна, Тина узнала через неделю после того, как дядя Вася показал ей могилу Яна. Смотрела на две полоски на тесте и заливалась горючими слезами.

Ребенок… прощальный подарок от Яна. Его больше нет, но у нее будет его ребенок. Через девять, нет, теперь уже через восемь месяцев. И одиночество ей больше не грозит.

Известие о ее беременности было воспринято по-разному. Дядя Вася молча покивал, не поймешь, то ли одобрительно, то ли осуждающе. Серебряный всполошился и чуток испугался, словно это ему самому предстояло в скором времени разрешиться от бремени, пообещал подыскать Тине и ее малышу самую лучшую клинику в мире. При слове «малыш» он так застенчиво улыбался, что Тина в ту же секунду без малейших колебаний зачислила его в стан своих друзей.

С недругами тоже все сразу прояснилось. От Амалии и Серафима пришла открытка с надписью: «Чтоб ты сдохла вместе со своим ублюдком!» И как только узнали? Открытка Тину не напугала, скорее рассмешила. Зато дядя Вася, изучив ее содержание, рассвирепел не на шутку. Тина не знала, да и, честно говоря, не хотела знать, какими рычагами он воспользовался, но уже через неделю ни Амалии, ни Серафима в Москве не было.

Но особенно бурно на известие о том, что Тина скоро станет мамой, отреагировали дамы. Железная леди Анна Леопольдовна бесконечно долгие пять минут молчала, что-то сосредоточенно обдумывая, а потом сказала:

— Клементина, вы теперь должны беречься, как никогда. Никаких конных прогулок, сквозняков и часовых разговоров по сотовому — это вредит ребенку. А мне надо подумать над обустройством детской комнаты, подобрать мебель, посоветоваться с дизайнером. Возможно, даже есть смысл вызвать экстрасенса.

— Экстрасенса?! — Тина не верила своим ушам.

— Да, слыхали о геопатогенных зонах? Это научно доказанный факт. Упаси нас бог поставить кроватку в такое ужасное место… — Анна Леопольдовна неожиданно всхлипнула и обняла Тину за плечи. — Девочка моя, я так за тебя рада.

Вот тебе и железная леди! Тина грустно улыбнулась. Или «малыш» — это какое-то волшебное слово? Сначала Серебряный, теперь вот Анна Леопольдовна.

Предсказуемее всех повела себя тетя Надя — Тина уже давно перестала называть ее по имени-отчеству, — после радостных ахов и охов тетя Надя взяла на себя соцобязательства «обеспечить своим ребяткам такое вкусное и сбалансированное питание, что никакому столичному диетологу и не снилось». Вот так — люди, мнением которых Тина дорожила, ее поддержали, а на остальных плевать.

Это было странное, противоречивое время. Смерть Яна каждый день заставляла ее душу умирать, а ребенок каждый день возрождал ее из пепла, принуждал жить дальше и надеяться, что когда-нибудь терзающая ее боль если не пройдет, то хотя бы станет меньше.

Их с Яном дочка появилась на свет в середине весны в одной из московских частных клиник. Ее рождения ждали с нетерпением, как очень знаменательное событие, готовили настоящее королевство для маленькой принцессы.

Принцессу назвали Яной, и никто не спрашивал ее маму, в чью честь она назвала дочку. Все знали о могиле с белыми розами на черном надгробии…

Яна была похожа на отца: ежедневное напоминание и ежедневное утешение, смысл жизни и свет в оконце. Три года свет этот горел ровным пламенем, а когда Яночке исполнилось четыре года, случилась беда.

Лейкоз — слово такое страшное, что даже лечащий врач произносил его шепотом. У ее маленькой девочки — лейкоз…

Нет! У кого угодно, только не у ее ребенка! Она и так уже заплатила судьбе огромную цену, потеряла мужа. Яночку она не отдаст! Ни-ког-да!!!

Это была страшная битва. В ход было пущено все: душевные силы, связи, деньги. Лучшие гематологические центры, лучшие специалисты — все было к их услугам. А еще химиотерапия… чудовищные препараты для маленькой четырехлетней девочки. Взрослый бы не выдержал этих нескончаемых анализов, капельниц, боли и непроходящей тошноты, а Яна терпела, она оказалась намного сильнее своей мамы.

Тина сходила с ума от страха за дочь и от собственной беспомощности. В их случае химиотерапия не была панацеей — только отсрочкой. Пересадка костного мозга — вот их панацея!

Тина не колебалась ни секунды — конечно, она станет донором. Господи, да она бы забрала дочкину болезнь себе, если бы только это было возможно. Как несправедливо, что там, наверху, готовность матери жертвовать собой ради собственных детей не принимается в расчет…

Тина не подошла, она не могла стать донором для дочери. Она, родная мать, выносившая и родившая Яночку, не подошла…

Врачи сказали, что отчаиваться рано, что надо попытать счастья с остальными кровными родственниками. И то, что у них с Яночкой нет кровных родственников, не страшно. Нужно просто родить второго ребенка — оптимального донора…

«Уверяем вас, малышу забор донорского материала не принесет никакого вреда. Мы возьмем кровь из пуповины сразу, как только он родится…»

Родить второго ребенка?..

Хорошо, она родит!

Не получилось… Ничего не получилось… Тина была абсолютно здорова, но забеременеть так и не смогла. Может быть, плохо старалась, не относилась к «процессу» с душой, не испытывала никаких чувств к «потенциальному отцу» своего ребенка?

Их было четыре, «потенциальных отца». Она меняла их каждый месяц, и любой из них не отказался бы стать настоящим отцом ее будущему ребенку. Любой, если бы она позвала, остался бы рядом, с радостью сменил статус «случайного любовника» на статус «постоянного друга», а еще лучше, «законного супруга», но Тина относилась к «процессу» без души… и у нее ничего не вышло. А у Яночки почти не осталось шансов…

Последней надеждой был банк доноров. Тина считала эту надежду призрачной. Если не подошла она, родная мать, то как же подойдет чужой человек?..

Все, круг замкнулся! Единственное, чего удалось добиться врачам, это ремиссии, временного улучшения. Сколько продлится ремиссия, не знал никто. Но когда она закончится, для Яночки и Тины все начнется сначала. Химиотерапия, страх, отчаяние…

В это самое время Серебряный решил открыть в Москве клуб и привлек к проекту Тину. Если бы это был не Серебряный, а кто-нибудь другой, она бы, не задумываясь, послала его к черту, но Серебряному отказать не смогла, ведь именно он делал для них с дочкой все возможное и невозможное. И потом, врачи сказали, что девочке нужен свежий воздух и хорошая экология. В Лондоне не было свежего воздуха, только смог и постоянная сырость. Свежий воздух и хорошая экология были в их подмосковном поместье. А еще там были Анна Леопольдовна и тетя Надя, которые во сто крат лучше всяких там нянек и сиделок. С ними не страшно оставить ребенка даже на полдня. На большее Тина никогда не решалась, каждую свободную минуту старалась проводить с дочкой.

А клуб? Клуб без нее не пропадет, но формальности надо соблюсти, ради Серебряного и дяди Васи. Пусть думают, что она не разгадала их план.

Этот вечер был особенным: Тине показывали ее владения, пытались отвлечь и, если получится, развлечь. Клуб ей понравился, хорошее место, с хорошей аурой, еще не изгаженной мажорами и тусовщиками от бомонда, стильное и в какой-то мере даже патриархальное, под стать Серебряному.

Они осмотрели все, начиная залами и заканчивая подсобными помещениями. Серебряный предлагал остаться «всего на полчасика» и поговорить. Тине не хотелось говорить, ей хотелось к дочке. Ночью Яночка часто просыпалась, звала маму и плакала. Она должна быть рядом со своим ребенком.

Серебряному позвонили. Он молча слушал и с каждой секундой разговора мрачнел все сильнее, а потом сказал с виноватой улыбкой:

— Тина, прости, неотложные дела. Мне нужно срочно уехать.

— Езжай, — она не возражала.

— А я отлучусь на десять минут, хорошо? — Это уже дядя Вася, смотрит на нее сверху вниз и тоже хмурится, как Серебряный пару минут назад. — Девочка, дождись меня, и я отвезу тебя домой.

Хорошо, она подождет. Десять минут ничего не изменят в ее жизни…

Как же она ошибалась! Эти десять минут изменили всю ее жизнь! Спасибо Серебряному, что вытянул ее в клуб.

— …Ну здравствуй, Пташка! — Голос вырвал Тину из зыбкого межвременья. Голос был таким… таким родным.

Галлюцинация. Ей так не хватает Яна, что теперь ей чудится его голос. Пусть! Пусть галлюцинация… только бы не спугнуть. Но так хочется посмотреть… Она подняла глаза…

Когда бессонными ночами Тина представляла себе, каким бы он мог стать, если бы остался жить, Ян виделся ей именно таким: возмужавшим, утратившим юношескую сухощавость и бесшабашность, на пять лет повзрослевшим.

— Ты?! — Может быть, ей повезет и ее тихое помешательство поговорит с ней?

— Я. — Он был реальным! Настолько реальным, что подобрал с пола упавшую салфетку.

— Ты?! Господи… — чтобы не закричать, пришлось зажать рот руками.

Она похоронила своего мужа пять лет назад, она видела его могилу…

— Хорошо выглядишь. — Он улыбнулся до боли знакомой улыбкой. Точно так же он улыбался ей, стоя на мосту Святого Михаила за мгновение до того, как прыгнуть в Сену.

— Ты жив?.. — Тина коснулась его лица, почувствовала под пальцами колючие щетинки. — А как же?.. — она не смогла договорить. Слишком часто ей доводилось об этом думать. Если она произнесет это вслух, то спугнет хрупкую, как первый осенний лед, надежду.

— Ты имеешь в виду мою запланированную смерть? — Ян сказал это вместо нее. — Извини, Пташка, ничего не вышло.

В голове зашумело, воздух вдруг стал липким и тягучим, как карамель. Яночка любит карамель, а Тина вот не может дышать этим карамельным воздухом. Надо взять себя в руки. Это перст судьбы — ее муж не умер, чтобы спасти их умирающую дочку…

— Ян, ты мне нужен! — Она впилась ногтями в его руку, больно, до крови. Кровь была самым надежным подтверждением реальности происходящего, связующей ниточкой.

— Нужен? — он недовольно поморщился. — А давно я стал тебе нужен?

Он был нужен ей каждый день, каждую секунду, но смертельно нужен он ей стал, когда их дочь заболела лейкозом.

— Уже полгода.

— Знаешь, Пташка, ты мне тоже нужна. — Сердце радостно екнуло, воздух утратил карамельную вязкость. — Я хочу развода.

— Развода? — Господи, что он говорит?..

— А чему ты удивляешься? Ведь для нас с тобой это чистая формальность. Честно говоря, я никогда не считал себя женатым человеком.

Он не понимает. Он просто еще ничего не знает о дочке…

— Ян, ты мне нужен.

— А мне нужен развод.

— Нет! — Она затрясла головой. Надо сказать ему о Яночке, и тогда все сразу станет на свои места. — Ты же ничего не понимаешь! Ты не знаешь, я тебе сейчас все объясню…

— Я все знаю.

— Знаешь?! Откуда?

— Какая разница? — он пожал плечами.

— Тогда, если ты знаешь, ты должен понимать, как это важно! — Мир рушился, уже в который раз.

Только на сей раз рушил его Ян, мужчина, укравший ее сердце.

— Мне пора. — Он встал, положил на стол визитку. — Вот тут все мои контакты. И запомни, дорогая, если ты попытаешься урвать хоть часть моего имущества, я добьюсь, чтобы наш брак признали недействительным. Так что давай разойдемся полюбовно.

«Разойдемся полюбовно»… Как можно разойтись полюбовно?! Как можно быть таким жестоким по отношению к собственному ребенку?..

— Ты не можешь…

— Я могу! — сказал человек, которого она любила больше жизни. Сказал и ушел…

Кажется, целую вечность Тина просто тупо смотрела ему вслед, а потом взгляд упал на визитку. Ян оставил свои контакты. Пусть ему нужен развод, пусть он не желает иметь с ней ничего общего, но у них с Яночкой появился шанс — еще один донор или еще один «потенциальный отец». Она сделает все возможное и невозможное, она костьми ляжет, но спасет своего ребенка. Даже если придется прибегнуть к крайним мерам…

— …Ты разговаривала с ним? — на соседний стул тяжело опустился дядя Вася.

Тина сжала визитку в кулаке.

— Ты говорил, что мой муж умер. — Голос дрожал, и чтобы ее боль была не так заметна, она перешла на шепот. — Ты показал мне его могилу!

— Я обманул тебя, девочка, — он не стал отпираться.

— Зачем?!

— Ты должна была стать сильной.

— Думаешь, без него я стала сильнее?

— Я это знаю.

— Это бесчеловечно.

Дядя Вася кивнул, сказал после долгого молчания:

— Я нашел его через неделю после нашего возвращения в Москву в одном из ночных клубов. Он был жив-здоров и, насколько я мог судить, умирать в ближайшее время не собирался. Он обманул тебя, девочка.

— Ну и что?! Я должна была разобраться с ним сама!

— Ты бы его простила, и в доме твоего покойного отца появился бы второй Серафим. Я не мог допустить, чтобы ты страдала из-за этого подонка всю оставшуюся жизнь. Я обещал Якову Романовичу присматривать за тобой.

— А могила? — Тина подалась вперед. — Как же могила, надгробие?

— Под этим надгробием никого нет.

Она расплакалась. Понимала, что слезы — это проявление так горячо не любимой дядей Васей слабости, но ничего не могла с собой поделать. Слезы вымывали из души обиду и горечь, давали надежду.

— Моей дочке нужен донор, — сказала она наконец. — Ты знал, что ее биологический отец жив, и молчал.

— Я собирался тебе рассказать, — дядя Вася нахмурился. — Но для начала решил собрать информацию.

— Собрал?

— Да.

— Она мне нужна.

— Зачем?

— Дядя Вася, мне нужна вся информация, касающаяся Яна Немирова, — повторила Тина, чеканя каждое слово.

— Хорошо, — он кивнул, — завтра утром ты получишь досье.

* * *

Непогода усилилась, с неба сыпала снежная крупа пополам с дождем. Ян не стал вызывать такси, поднял воротник пальто, побрел по ночной Москве. Ненастье — это очень кстати. Ему нужно взбодриться, прийти в себя после случившегося в клубе, подумать, как лучше действовать в сложившейся ситуации.

Надо будет попросить Шурика, чтобы он навел о Тине справки. Он должен знать все: где живет, с кем живет, чем живет. К началу бракоразводного процесса он должен быть во всеоружии. Она больше никогда не заставит его чувствовать себя обманутым мальчишкой.

Ян свернул в тихий проулок, до дома оставалось каких-то сорок минут ходьбы, если идти дворами. Он хорошо знал Москву, знал много «тайных троп».

Тихое урчание мотора он услышал не сразу, а когда услышал, было уже поздно. Из машины — фары выключены, марку не определить — вышли двое. Если бы Ян побежал, то, возможно, в лабиринте дворов ему удалось бы скрыться, но он не побежал, потому что гордый и глупый. Он решил принять бой…

Дурак, не было никакого боя. Были две крадущиеся в темноте тени: одна слева, другая справа. Наверное, это из-за темноты Ян потерял контроль над расстоянием и ситуацией, упустил момент, когда одна из теней прыгнула. В шею ткнулось что-то колючее, стало невыносимо больно. Перед тем как отключиться, Ян еще успел подумать, что это колючее — электрошокер…

…Сознание вернулось так же внезапно, как и ушло. Ян открыл глаза, но не увидел ничего, кроме темноты. В уши вползло урчание мотора. Да что там уши, все его тело чувствовало это урчание. Лежать было неудобно, но сменить позу Ян не мог из-за… наручников. И заорать не мог из-за скотча.

Как же он так попался?! Как очутился в этом воняющем бензином багажнике, беспомощный, точно стреноженный жеребенок?

Нет, неправильный вопрос. Намного важнее «почему», а не «как». Почему его похитили? В том, что это похищение, у Яна не было никаких сомнений. Наручники, скотч и пыльный багажник — лучшее тому подтверждение. Его похитили и куда-то везут. Интересно, как долго он находился без сознания? Если судить по тому, что мышцы еще не затекли от лежания в не слишком удобной позе, то недолго. Значит, далеко его увезти вряд ли успели.

Мотор заглох, в наступившей тишине Ян отчетливо слышал, как бьется его собственное сердце, неровно и испуганно. Конечно, он боялся. Только дурак не испугался бы, оказавшись в багажнике чужой машины с кляпом во рту и связанными руками.

Что они потребуют, эти похитители? Если не убили на месте, значит, им что-то от него нужно. Что? Скорее всего деньги…

Багажник открылся, и Ян на мгновение ослеп от яркого электрического света. Ему помогли выбраться, не слишком грубо, но и не особо церемонясь. Когда наконец вернулась способность видеть, оказалось, что похитители не скрывают своих лиц. Это плохо, по позвоночнику пробежала паническая дрожь. Это очень плохо. Если они не прячут лица за масками, значит, не планируют оставлять его в живых…

Похитителей было двое, в электрическом свете тени из проулка обрели плоть и кровь, а еще строгие костюмы, больше подходящие менеджерам средней руки, чем наемным киллерам. Почему-то в том, что эти два невзрачных мужика наемники, Ян не сомневался ни секунды. Они ничего не решают, надо ждать хозяина. Возможно, с хозяином удастся договориться.

Его привезли в гараж. Бетонный пол, неоштукатуренные кирпичные стены, дверь, обитая изнутри войлоком. Зачем обивать гаражную дверь войлоком? Ответ напрашивался только один — для звукоизоляции…

Яна толкнули на стоящий в дальнем углу стул, привязали лодыжки к железным ножкам. Происходящее напоминало сцену из гангстерских боевиков шестидесятых. Вот только на похитителях не было шляп, в зубах они не сжимали кубинские сигары, а в гараже стоял не угловатый «Мустанг», а современная «Тойота».

Один из мужиков отклеил скотч и тут же предупреждающе зашипел:

— Орать и рыпаться не советую. Тебе же хуже будет. — В подтверждение своих слов он отвел в сторону полу пиджака, демонстрируя кобуру.

Ян сглотнул колючий ком — во рту было сухо, страшно хотелось пить. Точно, виски паленый. И понес же его черт в тот гребаный клуб…

— Что вам нужно? — Голос прозвучал почти нормально, разве что хрипотцы в нем прибавилось, но это от жажды, а не от страха. Во всяком случае, Яну хотелось думать именно так.

— Нам? — похитители переглянулись. — Нам ничего, это босс с тобой хотел переговорить.

— И где ваш босс?

— Скоро будет. Ты посиди тут пока, отдохни, а мы свежим воздухом подышим. И смотри, чтобы без фокусов. Босс — мужик серьезный, он сюрпризов не любит.

Грохнула железная дверь, щелкнул замок. Ян остался один на один с похожей на дремлющую амфибию «Тойотой» и собственным страхом. Ну, где же он, этот босс, великий и ужасный, доктор Зло и Аль Капоне в одном флаконе?! Неизвестность тяготила, давала возможность разгуляться фантазии, а у него, Яна Немирова, фантазия о-го-го какая буйная!

Время тянулось мучительно долго. Яну казалось, что прошла уже целая вечность. Жаль, что из-за наручников, сковавших руки за спиной, нет возможности посмотреть на часы…

Дверь с металлическим лязгом отворилась. От неожиданности Ян позорно вздрогнул, поднял голову.

А, вот, оказывается, кто босс этих гангстеров! Ну конечно, как же он сразу не догадался?!

— Доброй ночи, господин Немиров. Пришлось доставить вам некоторые неудобства, вы уж извините. Просто у меня к вам дело, не терпящее отлагательств и светских реверансов, — к нему неспешным шагом приблизился тот самый «очень импозантный месье».

— Ваши методы весьма убедительны, — Ян поморщился. — Вот только никак не возьму в толк, чем вас так заинтересовала моя скромная персона.

— Мы ведь, кажется, еще не знакомы, — мужик растянул тонкие губы в подобии улыбки. — Я Белый Василий Игнатьевич.

Имя это тут же всколыхнуло в памяти какие-то воспоминания, обрывки статей и телевизионных репортажей. Белый, Белый… Он знал только Сашу Белого из некогда нашумевшей «Бригады», но интуиция подсказывала, что киношный Белый не годится стоящему напротив мужику даже в подмастерья.

— Что вам от меня нужно? — Ян решил принять правила игры и не разводить церемоний.

— Сущий пустяк! — Белый небрежно взмахнул затянутой в перчатку рукой. — Я предлагаю вам стать донором.

— Донором? — Воображение тут же нарисовало работающую бензопилу и кровавую сцену расчлененки. Яна затошнило. Вот зачем в гараже нужна звукоизоляция, чтобы никто не догадался, что за этой обитой войлоком дверью людей разбирают на запчасти…

— Напрасно вы так побледнели, господин Немиров. Кажется, я не слишком ясно выразился. Нам не нужны ваши органы.

— А что в таком случае вам нужно? — Ян еще старался быть смелым, но события приняли такой нешуточный оборот, что надолго его смелости не хватит.

— Кровь или спинной мозг, я не слишком хорошо разбираюсь в медицинских подробностях, но точно знаю, что это не смертельно и даже не очень больно.

Разговор получался странным. От разговора отчетливо веяло сумасшествием и маньяками. В гараже было холодно, но рубашка Яна взмокла от пота.

— А зачем вам мой спинной мозг? — спросил он очень вежливо. С сумасшедшими надо разговаривать вежливо, их лучше не злить.

— Мне незачем, — Белый так же вежливо улыбнулся. — Донор нужен ребенку. Вы же не откажетесь помочь ребенку?

— Какому ребенку?

— Маленькой девочке, умирающей от лейкоза, дочери Клементины.

Дочери Клементины?! У нее есть ребенок?.. Ян зажмурился, пытаясь собрать воедино разбегающиеся мысли. Девочка больна, и ей требуется пересадка костного мозга, а Тине была нужна его помощь…

— Почему я? — спросил он очень тихо. — Насколько я понимаю, донором лучше брать кровных родственников.

— Клементина не подошла, она не может стать донором.

— А отец? У ребенка, помимо матери, должен быть еще и отец.

— Отец есть, — Белый кивнул. — Вот именно по этой причине мы вас и потревожили.

— Не понимаю…

— А что тут понимать?! — с Белого мгновенно слетел весь лоск и импозантность. — Ты и есть отец этой девочки! И если ты не дашь добровольного согласия, я отволоку тебя в гематологический центр силой.

— Где они? — Ян до боли в костяшках пальцев сжал кулаки.

— Ты о ком?

— Я о своей жене и своей… дочери.

— У тебя нет ни жены, ни дочери. — Голос Белого упал до шепота. — Ты сам так решил. Но у тебя есть возможность хоть раз в жизни поступить по-мужски.

— Хорошо, — Ян сделал глубокий вдох. — У меня нет жены, но от своего ребенка я не собираюсь отказываться.

— Яна думает, что ее отец умер.

— Яна?!

— Да, Клементина назвала свою дочь Яной. Тебя что-то смущает?

Смущен ли он? Да вся его жизнь за один вечер перевернулась с ног на голову! Тина нашлась… у него есть дочка, которую зовут Яной… у дочки лейкоз…

— Это очень серьезно? — спросил он, глядя прямо в стылые глаза Белого.

— Ты об операции по забору донорского материала? — тот презрительно поморщился. — Клементина пошла на нее, не задумываясь и не задавая никаких вопросов.

— Я о болезни своей дочери! — заорал Ян. — Насколько все серьезно?

— Смертельно серьезно, — сказал Белый и отвернулся. — Если твой костный мозг не подойдет, девочка может умереть.

Пропитанная потом рубашка мгновенно превратилась в ледяной панцирь. Если он не подойдет, его дочка умрет…

— Развяжите меня!

Белый, казалось, его не услышал.

— Развяжите меня! Обещаю не делать глупостей.

— Этого мало. — Белый обернулся, посмотрел на него в упор.

— Что еще? Я согласен стать донором. Это же ясно как божий день! — Кажется, в рыбьем взгляде его тюремщика промелькнуло удивление.

— Ты должен мне кое-что пообещать.

— Что?

— Ты больше не станешь искать встречи с Клементиной и, пока ситуация с ребенком не прояснится, не будешь даже заикаться о разводе.

— Договорились, — Ян кивнул. — Я не буду искать встреч и заводить разговоры о разводе, но у меня есть встречное условие.

— Ты не в том положении, чтобы выдвигать условия.

— У меня есть условие, — упрямо повторил Ян.

— Ладно. Сколько ты хочешь за свои услуги?

Вот, оказывается, как о нем думает этот человек…

— За свои услуги, — Ян криво усмехнулся, — я хочу иметь право видеться со своим ребенком.

Белый молчал очень долго, снял перчатки, повертел в руках, снова надел и только потом заговорил:

— Тебе это в самом деле нужно или это всего лишь глупое позерство?

Пришла очередь Яна задуматься. Его жизнь перевалила за тридцатник. У него вроде бы уже все есть и в то же время нет ничего. Нет даже десятой части того светлого, незамутненного ощущения правильности окружающего мира, с которым он жил в Париже. Тогда с ним была его Пташка, и она одна, маленькая и хрупкая, перевесила чашу весов в пользу радости и света. Он собирался умереть, а она сделала его «последние» месяцы самыми счастливыми и незабываемыми. Пусть она ушла от него к этому бандиту, зато она оставила жизнь их общему ребенку, дочке… Только за одно это он должен сказать ей спасибо, и он сделает все возможное и невозможное, чтобы спасти их дочку. Яна, почему она назвала дочку Яной?..

— Мне это нужно, — сказал он твердо.

Ему показалось, или Белый и в самом деле улыбнулся?

— Рад, что мы пришли к взаимопониманию, господин Немиров.

— Еще один вопрос.

— Слушаю вас.

— Почему вы так хлопочете из-за Тины и моей дочери? — Он специально сделал акцент на слове «моя». Яна его дочь, и он не намерен делить ее с уголовником.

— Я?! — Белый выглядел озадаченным. — Просто я очень люблю своих девочек и хочу, чтобы у них все было хорошо.

Вот так, теперь все предельно ясно — он их любит. Вернее, любит он Тину, но любит настолько сильно, что готов принять и ее ребенка. Поступок, достойный уважения.

— Когда я вам понадоблюсь? — спросил Ян.

— Думаю, очень скоро. Дело не терпит отлагательств, сами понимаете. У вас есть шенгенская виза?

— Есть.

— В таком случае я свяжусь с вами в ближайшую неделю.

— Придется лететь за границу?

— В Лондон. Девочку лечат и обследуют именно там.

Ян молча кивнул. В Лондон так в Лондон. Да если бы было нужно, он бы и на Луну полетел.

Белый сделал знак одному из охранников, тот расстегнул наручники. Ноги Ян развязал уже сам.

— Я свободен?

— Мои люди довезут вас до дома.

— Сам доберусь.

— Не стоит рисковать, на дворе уже ночь, а это очень опасный район. Вы ничем не сможете помочь своему ребенку, если какой-нибудь отморозок вздумает всадить вам нож под ребро.

— Ладно, — Ян наконец разобрался со своими путами, встал на ноги.

— Прошу вас! — Один из бывших похитителей услужливо распахнул дверцу «Тойоты».

Ян молча уселся на пассажирское сиденье.

— Куда едем?

Он продиктовал адрес, бросил последний взгляд на Белого. Тот давал какие-то указания второму охраннику, Ян отвернулся.

До дома, несмотря на поздний час и отсутствие пробок, добирались долго.

— Шеф велел беречь вас как зеницу ока, — объяснил водитель. — Будем ехать по правилам.

Так они и ехали — по правилам. Не ехали, а на коленях ползли. Наверное, пешком Ян добрался бы быстрее…

Наконец машина остановилась у его дома.

— Я провожу, — сказал похититель, плавно переквалифицировавшийся в телохранителя.

— Сам дойду, — проворчал Ян. — Что я, девушка, чтобы меня провожать?!

— Василий Игнатьевич велел…

— Отвали! — Ян выбрался из машины и, не оборачиваясь, пошагал к подъезду.

Он жил на последнем, пятом, этаже. Это было очень удобно: никто не топтался над головой, не мешал полноценному отдыху, а если потребуется, и работе. Дом был еще сталинской постройки, толстостенный, с высокими потолками. На лестничной площадке всего две квартиры, что тоже немаловажно.

Когда-то в доме обитала техническая элита, сотрудники какого-то секретного НИИ, но времена изменились, НИИ рассекретили и выкупили в частную собственность, сотрудников разогнали, и в доме стали медленно, семья за семьей, меняться жильцы. На место старой гвардии пришла молодая поросль, более приспособленная к новым реалиям, наглая и оборотистая, такая, как Ян Немиров. К настоящему моменту из старожилов в их подъезде осталась только одна семья — соседи Яна, интеллигентные и очень милые старики. Так что, можно сказать, с соседями ему тоже повезло. Тихо, беспроблемно — красота.

На лестничной площадке перегорела лампочка. Ян чертыхнулся, на ощупь нашарил замок. За спиной послышался шорох. На сей раз рефлексы не подвели — он развернулся, уже готовый отразить нападение. Больше его голыми руками не возьмут, не на того напали…

Только вот, кажется, на него никто и не собирался нападать. Ян всмотрелся в темноту. Льющегося сквозь окно лунного света хватило, чтобы разглядеть тонкий женский силуэт. Любопытно, что за дама решила нанести ему столь поздний визит?

— Я к тебе, — он узнал этот голос. Даже если бы не услышал его сегодняшним вечером, то все равно бы узнал. Тина, его Пташка…

* * *

Дядя Вася сказал, что досье на Яна будет у нее завтра, а она не может ждать до завтра, нет у нее времени. Тина сжала виски руками. Надо думать, судьба не просто так дала ей еще один шанс.

Серебряный! У Серебряного тоже есть связи, а ей многого-то и не надо, только узнать адрес Яна.

Серебряный выслушал ее более чем странную просьбу, но никаких вопросов задавать не стал, лишь бросил короткое:

— Жди, я перезвоню.

Ждать пришлось минут двадцать. За это время Тина успела несколько раз умереть и родиться заново. А еще обдумать план действий.

Вообще-то, не было никакого особого плана. Ей просто нужно любым способом затащить Яна в постель. Если понадобится, она на коленях ползать будет, соблазнять, угрожать, но добьется своего. Сейчас и сроки как раз подходящие — она на этих сроках за последние полгода собаку съела. И чтобы все было «с душой», она постарается. Это же Ян, с ним нельзя без души.

Наконец позвонил Серебряный, продиктовал адрес, осторожно поинтересовался, не нужна ли ей помощь. От помощи Тина отказалась. В том деле, которое она задумала, посредники не нужны…

Яна не оказалось дома. Еще не вернулся или решил провести ночь в другом месте? Она же ничего о нем не знает. Если он требует развода, значит, логично предположить, что у него есть другая женщина. Сердце кольнуло раскаленной иглой, нет, не ревности, а физически ощутимой боли. Если он не придет на ночь домой или придет, но не один, у нее ничего не получится. А время уходит…

Тина уселась на бетонные ступеньки. Если понадобится, она будет ждать до утра. Надо только позвонить Анне Леопольдовне, предупредить, что сегодня она не вернется домой ночевать…

Ей не пришлось ждать до утра. Ян пришел меньше чем через час и, слава тебе господи, один. Он не заметил ее в темноте, вполголоса ругнулся, принялся возиться с замком, а Тина получила еще пару секунд для того, чтобы собраться с духом.

— Я к тебе, — сказала она тихо.

Надо было сказать что-нибудь другое, более веское, может быть, ироничное, подходящее случаю и ее нынешнему состоянию, но она растерялась.

— Ко мне? — В темноте не было видно его лица, но по голосу чувствовалось — Ян скорее удивлен, чем зол. Это хорошо, это дает ей еще один шанс.

— Да, нам нужно поговорить.

Она боялась, что он откажется, скажет, что они уже все обсудили, а он неожиданно легко согласился.

— Тогда, может, зайдем в квартиру? — Он распахнул дверь, щелкнул выключателем. На лестничную площадку хлынул такой яркий свет, что Тина, за час ожидания сроднившаяся с темнотой, на мгновение ослепла.

— Прошу! — Ян уже был в квартире.

Тина переступила порог.

— Ты пока раздевайся, я сейчас.

Помогать ей с одеждой он не стал, сразу ушел куда-то в глубь квартиры. Она справилась сама, сбросила сапоги и шубку, прошла в гостиную, присела на самый краешек ужасного кожаного дивана. Руки дрожали и коленки тоже, и позвоночник сковало страхом так, что сидеть она могла только с до боли выпрямленной спиной.

Да, хороша из нее соблазнительница: дрожащая, беспомощная, в вечернем платье, но при этом босая. Ей следовало сделать все наоборот, оставить сапоги, но снять платье. Тогда бы сразу стало понятно, зачем она явилась, и не пришлось бы ничего объяснять.

— Хочешь выпить? — В комнату вошел Ян. В одной руке он держал бутылку виски, во второй — два бокала.

Она хотела выпить. Да что там выпить, она хотела напиться так, чтобы ничего не чувствовать и ни за что не отвечать, но ей нельзя пить, она должна быть трезвой. И Ян тоже…

— Позже.

Он посмотрел удивленно, молча поставил бутылку и бокалы на журнальный столик.

— Я пришла… — Тина зажмурилась, подбирая верные слова, — я пришла, чтобы…

— Я все знаю, Пташка. — В его голосе больше не было недавней злости.

— Знаешь? — Тина сцепила пальцы в замок, посмотрела на него со смесью надежды и неверия.

— Знаю, — он кивнул, — я согласен…

Согласен! Спасибо тебе, господи! Он согласен, и ей не придется больше чувствовать себя продажной женщиной. И если с первого раза ничего не получится, то они могут попробовать еще раз…

— Спасибо…

Страх отпустил. Сковывавшая позвоночник невидимая сила тоже ушла, и тело тут же стало по-тряпичному мягким. Все, теперь уже не так страшно. Теперь, когда он сказал «я согласен», она справится…

Тина встала. Хорошо, что на ней это платье: оно легко снимается, не нужно путаться в крючках и замках… и сапоги, правильно, что она сняла сапоги. Сейчас бы выглядела как дешевая проститутка: черное белье и сапоги…

Мысли путались, и руки путались тоже, все никак не могли справиться с платьем…

— Что ты делаешь? — В его голосе слышалось изумление. Нет, ерунда, он же сам только что сказал, что согласен.

— Я раздеваюсь. — Она из последних сил боролась с непослушным платьем и подступающими к горлу слезами. — Или ты хочешь, чтобы я осталась в одежде?..

…Происходило что-то странное. Мир, кажется, окончательно сошел сума, а вместе с ним, за компанию, сошла с ума и Тина. Ничем другим Ян не мог объяснить ее поведение. Он всего лишь сказал, что знает об их девочке и готов стать донором, а она… Кажется, она решила его отблагодарить… Белый предлагал ему деньги, а Пташка предлагает ему… себя.

Ян, точно зачарованный, наблюдал, как она избавляется от одежды: неловко, смущаясь, словно девчонка-гимназистка, как, оставшись в одном белье, стыдливо прикрывается руками и спрашивает, как ему больше нравится: когда она в платье или без…

Черт…

Ему нравится, когда она и без платья, и без белья. Если бы она не застала его врасплох, если бы он не увидел эти плечи, и эти ключицы, и черное кружево чулок, если бы не услышал в ее голосе радость пополам со смущением, не заглянул в глаза, то смог бы устоять, а так…

Даже передумай она в этот момент, он бы уже все равно не смог отказаться от предложенного подарка. И пусть это не подарок вовсе, а лишь плата за его готовность помочь. Пусть…

Она предложила, и он не станет отказываться. Пять лет без нее, а тело не забыло. Оно все помнит и чувствует, его не обманешь…

Чертово платье наконец-то упало на пол, сброшенной змеиной кожей обернулось вокруг стройных лодыжек. И когда платье упало, Ян шагнул ей навстречу. Им хватило полувздоха, полувзгляда, чтобы и страх, и горечь, и обида куда-то ушли…

У них все получилось «с душой». И никому из них не пришлось делать над собой усилий: уговаривать себя, заставлять. Но потом, когда все закончилось, вернулась неловкость и отчужденность, и понимание того, что они чужие друг другу, что разбитую чашку не склеишь. У него своя жизнь, у нее — своя.

— Мне нужно домой, — Тина вымученно улыбнулась, — меня ждут.

— Понимаю. — Ян не смотрел в ее сторону. Это хорошо, потому что ей еще предстояло одеться, а одеваться при нем она стеснялась.

— А с кем сейчас наша дочка? — Все-таки он обернулся, посмотрел на нее требовательно и, кажется, осуждающе.

— Яна дома, за ней хорошо присматривают. — Она не станет отчитываться и извиняться за то, что она такая плохая мать, оставила ребенка на чужих людей, а сама тут… развлекается. И вообще, он не смеет ее ни в чем упрекать, он же все прекрасно понимает.

— А как он относится к твоим ночным похождениям? — Ян закурил.

— Кто — он?

— Белый.

— Вы знакомы?

Ян ничего не ответил, только пожал плечами — понимай как хочешь.

— Он за меня волнуется.

— Волнуется, значит, — Ян усмехнулся.

— Да. — Тина наконец закончила с одеждой, зло одернула платье. — А тебя что-то смущает?

Он бросил ее пять лет назад, без объяснений, без прощального «прости». У него была своя жизнь, веселая и безоблачная, а она его похоронила и едва не умерла вместе с ним. И сейчас он смеет задавать ей вопросы, упрекать в том, что она все-таки выжила и обрела поддержку. Мерзавец…

Она спросила, что его смущает. Черт побери, да его смущает абсолютно все! Сегодня он узнал, что у него есть дочь, которая смертельно больна, несколько часов назад к нему пришла Тина, чтобы «отблагодарить». Ее «благодарность» была такой… искренней, что он, честное слово, забыл, что их разделяют пять долгих лет. И вот сейчас она уходит к другому. Он радоваться должен?! Плясать от счастья?!

Она его женщина, что бы она там ни думала по этому поводу. У них есть общий ребенок и воспоминания, которые стоят полжизни, а он должен делить ее с другим, с каким-то мутным «крестным отцом»!

— Меня смущает! — Ян загасил сигарету, натянул брюки. — Нет, меня бесит, что моя жена спит с каким-то старым козлом!

— Жена? — спросила она шепотом. — Ты действительно считаешь, что имеешь право называть меня своей женой?

— Юридически мы все еще женаты.

— Это легко исправить.

— Да, но пока изволь вести себя соответственно!

Ян понимал, что несет чушь, что плевать ей на всякие юридические тонкости и на него, по большому счету, тоже плевать, но злость и отчаяние требовали выхода. В этот момент он очень ясно представил, какие именно чувства движут мужиками, избивающими до полусмерти своих неверных жен. Он бы тоже так смог, наверное…

А она рассмеялась в ответ. В ее смехе не было веселья, только отчаяние и безысходность. Смех этот грозил перейти в истерику. Пусть бы перешел. У него бы появился шанс ее успокоить, стиснуть в объятьях так крепко, чтобы ей стало трудно дышать. Она бы плакала, вырывалась, а он бы ее утешал. Совсем как раньше, пять лет назад.

Смех так и не перешел в истерику, он оборвался на самой высокой ноте.

— Ты не имеешь права говорить об ответственности. — Тина улыбнулась, босой ногой поддела ярко-розовый шелковый шлепанец, последнее напоминание об Алине. — Ты сам не святой.

Да, он не святой, что правда, то правда. Но Алина ушла, с Алиной у него несовпадение. А с Тиной у него совпадение почти по всем пунктам, кроме одного — она его не любит…

— Мне пора, — она больше не смотрела в его сторону.

— Я провожу тебя до машины.

— Проводи.

Они уже были на улице, когда Тина вдруг спросила:

— Можно мне будет прийти к тебе еще раз?

— Зачем?

— За тем же самым…

Непостижимая женщина! Быть законной женой ей не нравится, ей хочется быть любовницей… Надо было послать ее к черту, но Ян не смог.

— Когда ты придешь?

— Завтра в восемь вечера тебя устроит?

С ума сойти! Она говорит об этом так, словно планирует не романтическое свидание, а деловую встречу.

— А что скажет твой… что скажет господин Белый? — все-таки он не удержался от сарказма.

Она поежилась, поплотнее запахнула полы шубки и только потом сказала:

— Он ничего не узнает.

Красная «Мазда» уже давно растворилась в ночной темноте, а Ян все стоял под пронизывающим ветром, смотрел ей вслед.

* * *

Тина не отрывала взгляда от дороги, но эта сосредоточенность совсем не мешала ей думать.

Может быть, если Господь смилостивится, сегодняшней ночью ей удалось забеременеть. Жаль, что нельзя узнать сразу. Тогда бы не понадобились все последующие попытки. Видно же, что Яну это не нравится, что делает он это исключительно из чувства долга. У него есть женщина, секс с которой приносит радость и не походит на тяжкую повинность.

Тина догадывалась, что есть другая, но остроносый шелковый шлепанец все равно стал для нее убийственной неожиданностью.

А Ян считает, что у нее роман с дядей Васей. Какая глупость! Если бы ему не было все равно, она бы обязательно объяснила, что дядя Вася заменил ей отца, что он утешал ее и поддерживал, и вытирал ей слезы, после того как Ян ее бросил. Это он учил ее быть сильной и никого не бояться, говорил, что фортуна любит сильных и не жалует слабаков. Жаль, что дядя Вася ошибался. Она стала сильной, а судьба все равно ударила, по самому больному…

Тина потерла глаза. Она не станет плакать, и не потому, что сильная, нет. Просто она уже выплакала все слезы. Слез не осталось. Осталась только резь в глазах…

Несмотря на глубокую ночь, Анна Леопольдовна не ложилась, ждала Тину. За последний год она сильно сдала, в безупречной прическе заметно прибавилось седины. Анна Леопольдовна переживала за Яночку. Они все за нее переживали, но реально помочь девочке могла только Тина, родная мама. Сегодня многое изменилось, с сегодняшнего дня в битве за своего ребенка она не одинока, Ян согласился помочь.

— Приехала? — Анна Леопольдовна поднялась из глубокого кресла, поправила прическу.

— Приехала. — Тина поцеловала ее в щеку. — Яночка просыпалась? — Она посмотрела на приоткрытую дверь детской.

— Один раз. Спрашивала, где ты. Я сказала, что ты скоро вернешься. Где ты была, Клементина? — спросила она с легким упреком.

— Я была с отцом своего ребенка, — Тина сжала ее ладонь. — Поговоришь со мной?

— Девочка… — Анна Леопольдовна посмотрела на нее с тревогой, — твой муж умер.

— Мой муж жив! Ты понимаешь, что это для нас значит?

Анна Леопольдовна все прекрасно понимала. Она единственная была в курсе Тининых метаний в попытке забеременеть. Понимала она и то, что если второй ребенок родится от того же самого мужчины, что и первый, это увеличит их шансы многократно.

— Я сварю нам кофе. — Она украдкой смахнула набежавшую слезу, железные леди не плачут на людях. — И ты мне все расскажешь.

Тина кивнула.

— Хорошо, я только зайду к дочке.

Яна спала поперек кровати. Даже во сне ее маленькая девочка была вертушкой и непоседой. Тина поцеловала дочку в теплую со сна щеку, поправила сползшее одеяло.

— Все у нас будет хорошо, — прошептала она одними губами.

Они проговорили с Анной Леопольдовной до рассвета. Строили планы на будущее.

— Девочка, ты должна уговорить его сдать анализы. — Анна Леопольдовна мерила шагами комнату.

— Я уговорю. — Тина уже почти верила, что Яна можно будет уговорить. Он подумает и согласится. Он не сможет не согласиться, он же уже сделал первый шаг им навстречу, надо только дождаться вечера, вечером у них встреча…

Весь следующий день Тина провела с дочкой. Они рисовали, читали сказки, ходили в конюшню кормить лошадей. Девочка выглядела счастливой и почти здоровой. Почти, если не обращать внимания на бледную, полупрозрачную кожу, синие круги под глазами и беспомощный пух еще не отросших после «химии» волос. Сколько еще продлится эта ремиссия? Успеют ли они?

Успеют! Она не имеет права даже думать иначе. Они успеют, и все у них будет хорошо.

Вечер принес с собой страх пополам с нетерпением. Когда Тина нажимала на кнопку звонка Яновой квартиры, рука заметно дрожала.

Яна не было дома. Она осознала это только спустя час стояния перед запертой дверью. Он назначил ей встречу и не пришел, и все оставленные им контактные телефоны хранили молчание.

Испугался! Струсил и бросил их с Яночкой один на один с бедой. А может, просто не захотел…

От невыносимой рези в глазах она почти ослепла. Слезы стали бы спасением, но слез не было…

* * *

Белый позвонил ближе к обеду.

— Все готово, мой человек заедет за вами через час, — сказал он, не здороваясь. — Надеюсь, вы не передумали?

— Нет.

— Хорошо. — В трубке послышались гудки отбоя, Ян с ожесточением потер подбородок.

Что делать с Тиной? У них же назначена встреча — язык не поворачивался назвать это свиданием. Похоже, встречу придется отменить. Да она наверняка уже все знает, Белый должен был ввести ее в курс дела. Иначе с чего вчерашняя «благодарность»?..

В Лондоне все прошло быстро, как по нотам. Больно не было, так, сущие пустяки по сравнению с тем, что довелось пережить его дочке. Теперь Ян знал, как выглядит его девочка, Белый подарил ему ее фотографию. Синие глазенки, кудряшки, ямочки на щеках. Она была немного похожа на Тину и очень на него. Его дочка. Подумать только, это маленькое чудо — его дочка!

— Когда будут известны результаты? — спросил он Белого, пряча фото в карман пиджака.

— В течение недели.

— И что дальше?

— Если вы подойдете, Яне сделают пересадку костного мозга. И у нас у всех появится надежда.

— А если я не подойду? Тина ведь не подошла.

— Будем думать, что на сей раз все сложится иначе. Девочка больше похожа на вас, чем на нее. Может быть, это что-то значит.

Ян очень надеялся, что это что-то значит, потому что в противном случае они с Тиной потеряют ребенка…

Захотелось напиться так, чтобы в дым, до потери сознания, но он себе запретил. Нельзя, проблема не исчезнет только оттого, что он перестанет ее видеть. Надо взять себя в руки. И потом, Яне нужен здоровый донор, а не проспиртованный до последней клеточки. Сколько там выветривается из организма алкоголь?..

В Москву Ян вернулся утром следующего дня, а уже вечером по делам фирмы улетел в Мюнхен. Проблемы в «неметчине» были не то чтобы очень серьезными, но все же его личное присутствие оказалось желательно. Да Яну и самому не хотелось оставаться в Москве. Там Тина со своими загадочными «встречами», всевидящее око Белого и физиономия друга Шурика, виноватая и счастливая одновременно.

Кстати, с Шуриком они помирились. Не было никакого братания во время совместного распития водки и пьяных заявлений типа: «Друг, я тебя уважаю!» Просто на следующий день после заявления Алины об их с Яном несовпадении Шурик приперся в его кабинет с покаянием и извинениями. Чувствовалось было, что другу очень не по себе после вчерашнего саморазоблачения, хочется «поговорить по-мужски», а Яну было не до мужских разговоров. Вероломство Шурика и Алины как-то враз утратило прежнюю актуальность. У них роман? Ну и замечательно! Совет да любовь! А у него проблемы куда серьезнее. Его дочка болеет, и жена ведет себя как чертова нимфоманка, требует «встреч»…

В общем, Шурика с его покаянием Ян послал куда подальше, пожелал счастья в личной жизни и завалил работой, чтобы особо не расслаблялся. Шурик сразу понял, что он больше не злится — на то она и есть пятнадцатилетняя дружба, чтобы с лету понимать все самое главное, — разве что с поцелуями не полез. Пришлось спешно делать вид, что работы невпроворот, и гнать ошалевшего от радости Шурика вон из кабинета, чтобы не отвлекал своей непростительно счастливой мордой от важных дел.

В Мюнхене Ян пробыл ровно три дня, на четвертый была запланирована еще одна, последняя, встреча, но позвонил Белый, велел срочно вылетать в Лондон.

— Ну, как там? — от волнения у Яна вспотели ладони.

— Вы подходите, надо провести еще кое-какие предоперационные обследования, но это уже мелочи.

Он подходит! Слава богу!

— А моя дочь уже там?

— Нет, но они с Тиной завтра же вылетают. Мы ждем вас, господин Немиров.

* * *

— Клементина, собирай Яночку, вы сегодня летите в Лондон, — сказал дядя Вася, задумчиво глядя на пляшущее в камине пламя.

— В Лондон? — Тина зябко поежилась, даже зажженный камин не помогал ей согреться. — Но мы не планировали в ближайшие две недели лететь в Лондон. Что-то случилось?

— Да, — дядя Вася оторвался от созерцания огня, посмотрел на нее с ободряющей улыбкой. От этой улыбки сердце забилось чаще, а в душе начала зарождаться надежда. — Ты только не волнуйся, девочка, нашелся донор для Яны.

Каминный зал закружился, увлекая за собой Тину. Кто сказал, что от радости нельзя умереть? Можно, кажется, она умирает…

— … Что вы ей сказали? Вы же знаете, что в последнее время она вся на взводе! — откуда-то сверху доносился сердитый голос Анны Леопольдовны, на лоб легла чья-то прохладная рука. — Снова этот ваш бизнес?! Совсем замучили девочку, неужели непонятно, что ей сейчас не до того?!

— Я же не думал, что она так отреагирует. — Впервые в жизни Тина слышала в голосе дяди Васи испуганные нотки. — Я только сказал, что им с малышкой надо лететь в Лондон.

Лежать с закрытыми глазами и слушать препирательства домочадцев было хорошо, но волшебное слово «Лондон» выдернуло ее из этого блаженного состояния.

Лондон!!! Дядя Вася сказал, что им нужно лететь в Лондон, потому что для Яны нашелся донор!

Тина рывком села, игнорируя облегченный вздох Анны Леопольдовны, в упор уставилась на дядю Васю:

— Он точно подходит?

— Нет никаких сомнений.

— О чем вы? — требовательно спросила Анна Леопольдовна.

— Мы говорим о доноре для нашей девочки, — проворчал дядя Вася.

— Нашли?! — Анна Леопольдовна рухнула в соседнее кресло, посмотрела на Тину: — Точно нашли?

Та, в свою очередь, перевела умоляющий взгляд на дядю Васю.

— Точно-точно, — он кивнул и улыбнулся. Улыбка получилась кривой и не слишком оптимистичной, но Тина понимала — это не оттого, что дядя Вася злится, просто он отвык улыбаться.

Секунду-другую в каминном зале царило молчание, а потом железная леди Анна Леопольдовна разразилась громкими рыданиями. Она плакала и некрасиво, по-бабьи, причитала и даже поцеловала вконец растерявшегося дядю Васю в гладко выбритую щеку. Тот смущенно крякнул, осторожно, точно опасаясь каких-то неотвратимых последствий, погладил Анну Леопольдовну по волосам, поверх ее головы посмотрел на Тину, одними губами велел: «Собирайся».

Они прилетели в Лондон ночью. Всю дорогу дядя Вася отмалчивался. А Тина все не находила себе места. Когда ты уже поверил в чудо, так страшно думать, что чудо может оказаться пустышкой, иллюзией или ошибкой. Оставалось только надеяться на то, что дядя Вася никогда не допускает ошибок и не доверяет непроверенным фактам, и если он сказал, что донор нашелся, значит, так оно и есть. Надо успокоиться, потому что Яночка видит ее волнение, смотрит испуганно то на нее, то на дядю Васю и каждые пять минут спрашивает, зачем они улетели от бабы Ани и лошадок.

Дочка не хочет в Лондон. Этот город ассоциируется у нее с врачами, больницами и химиотерапией. Пообещать ей, что это в последний раз, что надо только еще чуть-чуть потерпеть, и болезнь уйдет?

Страшно. Тина сама не знает, чем все закончится и сколько еще всего придется пережить ее меленькой девочке.

Яна боялась, сжала обеими ладошками Тинину руку и не отпускала до конца полета. Потом уже дома, в их лондонской квартире, очень долго не могла уснуть, а когда уснула, плакала во сне. Тина за всю ночь не сомкнула глаз, ждала рассвета со смесью страха и надежды.

Дядя Вася заехал за ними в девять утра, под мышкой он держал плюшевого зайца, длинные уши которого волочились по полу.

— Ну, где там наша маленькая принцесса? — Он перехватил зайца поудобнее, отряхнул уши. — Смотри, что я тебе принес.

— Дед, где ты видел лысых принцесс? — Яна забрала игрушку, посмотрела на Тину: — Мам, можно я его с собой возьму?

Тина не знала, пускают ли в клинику с плюшевыми зайцами, но все равно кивнула.

— Готовы? — спросил дядя Вася. Выглядел он не так чтобы очень хорошо: помятое лицо, мешки под глазами. Тоже, наверное, не спал.

Тина сделала глубокий вдох, как перед прыжком в прорубь, сказала:

— Поехали!

С этого «поехали» у них всех началась новая жизнь, полная страхов, бессонных ночей, мучительного ожидания и надежды. И каждый последующий день перевешивали то страхи, то надежда.

Яне сделали пересадку костного мозга. Врачи сказали, что теперь остается только ждать и молиться. Тина ждала и молилась, и медленно сходила с ума от этого ожидания. Дочку поместили в стерильный бокс, комфортабельный стеклянный аквариум для одной маленькой золотой рыбки. Стерильный воздух, стерильное белье, стерильные игрушки. Тина знала, для чего нужна эта стерильность, ей все популярно объяснили. Дело в иммунной системе, которой у ее девочки сейчас практически нет. Ее активность сведена к нулю химиотерапией, чтобы уничтожить в крови злокачественные клетки и дать донорским стволовым клеткам возможность прижиться, и любая инфекция, даже банальный насморк, может быть для Яночки смертельно опасна. Так всегда бывает, это просто надо пережить…

А где взять силы?! Видеть своего ребенка: худенького, изможденного болезнью, с прозрачной кожей, с беспомощно тоненькими ручками и ножками, с огромными, в пол-лица глазами, и не иметь возможности даже прикоснуться к нему, погладить по голове, ощутить под пальцами нежный пух отрастающих волос. А ребенку еще хуже, он там совсем один в своем стерильном мире. Яна привыкла засыпать, держа ее за руку, а сейчас ей приходится засыпать в обнимку с резиновым пупсом, резину легче стерилизовать…

Господи, когда же все это закончится?!

* * *

Белый сказал, что операция по пересадке костного мозга прошла успешно. Белый даже сказал ему спасибо. Можно подумать, Яну нужно это его «спасибо»! Ему нужно только одно — чтобы его девочка поскорее поправилась. Не «вошла в ремиссию» — за долгие недели ожидания Ян собаку съел на всяких мудреных медицинских терминах, он даже выписал журнал по детской гематологии, не понимал в написанном больше половины, но все равно прочитывал от корки до корки, — так вот, ремиссия его не устраивала! Его дочка должна стать совершенно здоровой. Дети не должны болеть смертельными болезнями, только простудой или, на худой конец, детскими инфекциями, а все остальные ужасы взрослого мира не для них. Это же чудовищная несправедливость…

А сегодня Белый сказал, что Яна поправляется, и что очень скоро их с Клементиной выпишут из клиники, и тогда он наконец сможет увидеть свою девочку. И не только увидеть, а рассказать ей, что он ее папа, получить все отцовские права и обязанности.

Таков был их с Белым уговор. Ян свою часть договора исполнил: стал донором, несмотря на жгучее желание, не летал каждую неделю в Лондон, не встречался с Тиной, не заводил разговоров о разводе. Он ждал вот этого дня…

— Когда я смогу увидеть свою дочь? — Пришла очередь Белого платить по счетам.

— Пока не знаю. Может быть, через месяц.

— Через месяц?!

— Минимум через две недели. Я позвоню, когда девочка будет готова к встрече с вами. Всего хорошего, господин Немиров. — В трубке послышались короткие гудки.

Вот оно, значит, как! Значит, его дочку надо как-то специально готовить к их встрече! Скорее всего его просто пытаются кинуть, обвести вокруг пальца, как пять лет назад. Ну конечно, он же уже исполнил отцовский долг, а больше от него ничего и не требуется. И плевать им на то, что у него тоже могут быть какие-то чувства, что он тоже хочет принимать участие в воспитании и жизни своей дочери, хочет видеть, как она растет. У них, Тины и Белого, свои планы, и он в эти планы никак не вписывается.

Тина… маленькая, лживая дрянь. Даже не позвонила, даже не сказала спасибо.

Нет, к черту ее благодарность! Он сделал это не ради нее, а ради своей дочки. Но все равно, что ей стоило позвонить, рассказать, что их девочка выздоравливает, что их скоро выпишут?! Он же тоже волнуется. Да он забыл, когда спал нормально…

А она не позвонила. Хуже того, кажется, она пытается не подпустить его к дочке, ведет двойную игру. И пусть действует она через своего любовника, не вступая в открытую конфронтацию, все равно это ее рук дело.

Ян закурил — в последнее время он снова начал курить, — набрал номер Шурика. Конечно, у Шурика сейчас любовь и медовый месяц, и бесчеловечно выдергивать его из отпуска, но и у Яна ситуация нешуточная, он должен лететь в Лондон, разбираться со своей почти бывшей женой и знакомиться со своей дочкой, а компанию нельзя бросать на чужих людей, значит, Шурику придется на время отложить свой медовый месяц.

Разговор с другом получился коротким, но конструктивным. Шурик уже знал про Яну и про вероломство Тины. К тому же он еще чувствовал неловкость из-за Алины и, «чтобы загладить и искупить», готов был на гораздо большие жертвы, чем досрочное возвращение из отпуска.

— Старик, никаких проблем! Завтра же буду на боевом посту, — послышался в трубке его бодрый голос. — Алина тебе привет передает.

— И ей привет.

После того как Ян узнал об их несовпадении с бывшей любовницей, их отношения неожиданно стали налаживаться. Ян даже согласился стать свидетелем на их с Шуриком свадьбе. Алина, в общем-то, была неплохой женщиной, умной и дальновидной. Хорошо, что она вовремя заметила их несовпадение. Хорошо, что он вовремя понял, что она не его женщина. Алина гораздо больше подходит Шурику, а ему подходит… Пташка. Только не та холодная, расчетливая стерва, в которую она превратилась за пять лет, а та задорная девчонка с проколотым пупком и одежками из секонд-хенда, которой она была в Париже.

Она ведь любила его. Сто процентов любила. И он любил… А потом она предала. Его не было всего день, а она ушла к другому, «очень импозантному месье» с киношной фамилией Белый. Ушла, и черт с ней! Он переживет! Но она забрала с собой его дочь. Забрала тогда и хочет забрать сейчас. А он не позволит, он завтра же вылетает в Лондон.

* * *

День был чудесным во всех отношениях. В жизни таких дней раз-два и обчелся. Сегодня их с дочкой выпишут из клиники. Ну, не совсем выпишут, а отпустят домой на целых две недели! Впервые за два месяца.

— Может быть, кофе? — профессор Алан Прэтчет по-отечески улыбнулся Тине.

Они сидели в его маленьком, уютном кабинете и обсуждали планы на будущее. С ума сойти, у них с Яной появилось будущее!

— Нет, благодарю. — Тина рассеянно побарабанила пальцами по подлокотнику кресла, спросила, наверное, уже в сотый раз: — Профессор, какие у нас шансы?

Профессор Прэтчет ответил не сразу, сначала тщательно протер носовым платком очки и только потом заговорил:

— Шансы высокие. Костный мозг прижился хорошо. Нам очень повезло с донором. Понимаете, оптимальными донорами являются близнецы либо сибсы — кровные братья и сестры. Но даже в случае с сибсами нет стопроцентной гарантии. Шанс, что костный мозг приживется, один к четырем.

Тина кивнула. Да, она все прекрасно понимала, знала про шансы и вероятности. А еще она знала, что шанс найти донора из числа «неродственников» равен одному к тридцати тысячам. Им повезло, сказочно повезло. Надо обязательно расспросить профессора об их доноре. Этот человек спас жизнь ее девочке, и она не останется в долгу…

— …А у нас ситуация сложилась, лучше не придумаешь. — Профессор опять принялся протирать и без того чистые стекла очков. Без очков он выглядел смешно и совсем непредставительно. Никогда не скажешь, что он один из лучших гематологов в мире. — Родители редко могут стать донорами для своих детей.

— Да, я помню, что не подошла.

— Вы не подошли, а отец девочки подошел. И подошел, надо сказать, идеально. Никакой реакции отторжения, никаких ожидаемых проблем. Маленькое медицинское чудо.

— Подождите, доктор, — Тина покачала головой, — вы, наверное, что-то путаете. Отец моей дочери живет в Москве, он не мог…

— Он смог. — Профессор наконец водрузил очки на переносицу и сразу же превратился в мировое светило. — Около двух месяцев назад господин Немиров сделал необходимые анализы, и как только мы убедились, что он годится в качестве донора, был произведен забор донорского материала. Я думал, что вы знаете.

Она не знала. Подумать не могла, что дочку спас не неизвестный герой, а Ян. Он же сам сказал, чтобы она не рассчитывала на его помощь. Да что там помощь, он ведь отказал ей даже в такой малости, как… Она пришла, как договаривались, а его не оказалось дома. А сейчас профессор Прэтчет хочет убедить ее, что Ян согласился стать донором. Нет оснований ему не верить, но Ян…

Почему в таком случае он ничего ей не сказал? Почему ни разу не навестил, не узнал, как они с дочкой?..

Бессмысленные вопросы. Ответить на них может только Ян. И она обязательно его спросит, если они встретятся…

— Мама, смотри, я похожа на Красную Шапочку!

Вообще-то, в малиновом берете и плюшевом костюмчике в тон Яна больше напоминала пажа. Не хватало только золотистых кудрей, но это не беда — кудри отрастут, и нездоровая бледность пройдет, и синие круги под глазами, и ужасная худоба. С худобой обещала бороться тетя Надя. Они с Анной Леопольдовной вчера прилетели из России, специально к возвращению Яночки домой. А сегодня утром обе встали ни свет ни заря. Тетя Надя оккупировала кухню, а Анна Леопольдовна принялась за генеральную уборку. Заверения Тины, что она убрала квартиру не далее как вчера, в расчет не принимались. «Наша маленькая девочка должна жить в идеальной чистоте. Клементина, ты же сама слышала рекомендации врачей. И надо что-то срочно делать с воздухом. Это не воздух, а настоящий кошмар».

Да, с воздухом действительно нужно было что-то делать, и этим вопросом вплотную занялся дядя Вася. Загородный домик, маленький, но очень уютный, с настоящим садом и традиционным английским газоном будет готов к встрече жильцов к концу следующей недели. Яна хочет щенка, надо обязательно спросить у профессора, можно ли им завести собаку.

На улице стояла весна, самая настоящая, с тонким запахом молодой листвы, с салатовой зеленью газонов, солнечными бликами на окнах домов и купающимися в редких лужицах голубями. Яна смотрела на весну широко распахнутыми глазами. Такими глазами могут смотреть на мир только маленькие дети.

Мимо проехала стайка мальчишек на роликах: яркие шлемы, наколенники, рюкзачки за плечами, веер брызг и звонкий смех.

— Мама, я тоже хочу ролики! — Яна прижала кулачки к груди. — Ролики и рюкзак с Винни-Пухом.

— Хорошо, солнышко. — Тина прижала дочку к груди. — Ролики и рюкзак с Винни-Пухом.

— И еще большую куклу. Такую, как вон у того дяди.

— Какую куклу? — Тина обернулась.

…Он тоже выглядел по-весеннему: джинсы, тонкий свитер, кроссовки. В руках — огромная кукла, мечта всех маленьких девочек.

Ян. Ян в Лондоне, почти у дверей клиники, с мечтой всех маленьких девочек под мышкой… Ян не смотрит на нее, он не сводит восхищенного взгляда с их дочки.

— Привет. — Его голос звучал по-другому, не так, как раньше.

— Привет. — Яна не испугалась чужого дядю, за время болезни она привыкла к чужакам.

— Тебе нравится кукла?

— Нравится.

— В таком случае она твоя.

Дочка радостно ахнула, вопросительно посмотрела на Тину.

— Бери, — та ободряюще улыбнулась, перевела взгляд на Яна: — Здравствуй, рада тебя видеть.

— Да? — он скептически усмехнулся. — Наверное, именно поэтому ты запрещала мне встречаться с дочерью? Ты поражаешь меня, Пташка. Я изо всех сил стараюсь понять тебя и не могу.

Она тоже ничего не понимала. Она никогда не запрещала Яну видеться с дочерью. Он сам не хотел. Он хотел развода и не хотел иметь с ней ничего общего. А сейчас он явился сюда и обвиняет ее в том, чего она никогда не совершала. Как же это… нечестно.

Тина бросила быстрый взгляд на дочку — девочка была увлечена куклой. Это хорошо, ей незачем слышать, как ссорятся родители.

— Я не запрещала тебе видеться с дочерью, — сказала она, понизив голос почти до шепота.

— Да, формально ты не имела ничего против, но твой друг, — Ян поморщился, — сообщил, что я смогу увидеть своего ребенка только через месяц. А где бы вы были через месяц? В уютном загородном домике, адрес которого по чистой случайности забыли бы мне сообщить?

— Я не понимаю…

— Мама, — дочка требовательно дернула Тину за рукав, — мама, у нее под пальто есть еще и другая одежда, и ботинки снимаются!

— Да, солнышко, это очень красивая кукла.

— Ты купил ее специально для меня? — девочка снизу вверх посмотрела на Яна.

— Да, моя хорошая, специально для тебя. — Лицо, до этого напряженное и хмурое, изменилось до неузнаваемости. Он с такой нежностью смотрел на их дочь, что у Тины защемило сердце.

— Спасибо, — Яна вдруг вспомнила о хороших манерах. — Я назову ее Клементиной, как маму.

— Конечно, называй ее, как пожелаешь, — не переставая улыбаться, Ян посмотрел на Тину. Теперь в его взгляде не было и сотой доли недавней нежности, только холодная ярость: — Ну, я жду объяснений.

— Мне нечего тебе объяснять. Ты сам от нас отказался.

— Я отказался?! — он повысил голос, бросил быстрый взгляд на Яну и тут же перешел на шепот: — Да как ты смеешь?! Наш ребенок болел, а ты все это время прыгала из одной койки в другую. По-твоему, это забота?

Краски поблекли, окружающий мир выцвел до состояния старого фото. Единственным ярким пятном остался малиновый берет ее дочки. Главное, сейчас не сорваться, не унижать себя истерикой, не пугать своего ребенка.

— Ты имеешь в виду нашу недавнюю встречу? — Она даже нашла в себе силы улыбнуться.

— Встречу, — Ян саркастически хмыкнул. — Мне нравится, как ловко ты подменяешь понятия. Хорошо, пусть это будет встреча. Может быть, ты найдешь ей достойное оправдание?

— Найду! — Тина вздернула подбородок. — Я скакала по койкам, — господи, какая мерзость! — потому что моей дочери был нужен донор, и единственным подходящим донором мог стать только родной брат или сестра. И я бы переспала не только с тобой, но и с половиной Москвы, если бы это помогло мне забеременеть! Тебе неприятно? Извини. И не смей меня больше обвинять, — сохранять невозмутимость было тяжело, но ничего, ей не привыкать.

Ян молчал очень долго. Лицо — застывшая маска, руки сжаты в кулаки, не поймешь, о чем он сейчас думает.

А плевать! Что ей до его мыслей?! У нее есть ее девочка, а все остальное — не важно! Только отчего же так больно?..

— Ты могла сказать мне, все объяснить, — наконец заговорил он, — я бы…

— Я пыталась сказать. В клубе, помнишь? Но ты не захотел ничего слушать. — Руки дрожали, и чтобы Ян не увидел ее слабости, Тина сунула их в карманы. — И лишать тебя дочери я не собиралась, — она немного помолчала. — Ян, я очень благодарна тебе за помощь. Честное слово, благодарна…

Он хотел что-то сказать, но не успел, потому что Яна, до этого момента увлеченно изучавшая куклу, вдруг спросила:

— А почему ты мне даришь подарки? Мама говорит, что у чужих дядей нельзя ничего брать.

Они растерянно переглянулись: наивный детский вопрос на время превратил их в сообщников. Тина сделала глубокий вдох, присела так, чтобы их с дочкой глаза оказались на одном уровне, сказала вдруг севшим голосом:

— Солнышко, это не чужой дядя. Это твой… папа.

Известие о том, что у нее есть папа, Яночку не удивило. Наверное, маленькие дети на многие вещи смотрят под другим углом.

— Он теперь всегда будет жить с нами? — спросила она и поудобнее перехватила куклу.

Ну что тут скажешь?

А не станет она ничего говорить! Не ее спрашивали…

Ян тоже присел на корточки, осторожно, точно фарфоровую статуэтку, обнял дочку за плечики:

— Солнышко, я не смогу жить с вами все время.

— Почему? — Яна отпустила куклу, обвила руками его шею.

— Потому что я живу в другом городе. Но я буду приезжать к тебе часто-часто.

— Значит, ты ненастоящий папа, — девочка разочарованно вздохнула. — Настоящий папа должен жить с мамой, а вы с мамой только ругаетесь.

— Мы не ругаемся! — сказали они в один голос.

— Тебе показалось, милая. — В доказательство своих слов Ян даже обнял Тину за плечи. — Видишь, мы не ругаемся, мы, — он запнулся, — мы дружим.

Они дружат! Какая прелесть! Тина широко улыбнулась. Теперь ради дочки они будут изображать счастливую пару, потому что в детском понимании папа и мама должны дружить…

Оказывается, она плохо разбиралась в детской психологии. В понимании их маленькой дочки папа и мама должны еще и целоваться. И не в щечку, потому что в щечку — это понарошку, а по-настоящему — в губы.

Они поцеловались: среди белого дня, стоя на пешеходной дорожке, подбадриваемые радостным смехом своей дочери.

Поцелуй получился понарошку. Их губы едва коснулись, а Тина чуть не задохнулась от глухой боли, от ощущения неправильности происходящего. Яну тоже было больно. Она видела эту боль на дне его расширившихся зрачков, и чтобы не видеть, закрыла глаза…

Ян проводил их до дома. Больше они не разговаривали друг с другом, только с Яной. Им не о чем было говорить. Поцелуй «понарошку» показал, что то, что между ними было, еще не перегорело окончательно, но скоро перегорит. Если они не станут бередить старые раны…

Они заключили перемирие, скрепили его поцелуем «понарошку» и неискренними улыбками. Ян улетел в Москву, обратно к хозяйке остроносых шелковых туфелек, а Тина осталась в Лондоне с выздоравливающей дочерью и своей маленькой тайной.

В ту их единственную встречу у нее все получилось. О беременности Тина узнала уже в Лондоне, на следующий день после того, как Яночке сделали пересадку костного мозга.

Значит, она была права. Значит, у нее ничего не получалось с другими мужчинами оттого, что все происходило без души. А с Яном получилось…

О беременности еще никто не знает, живот пока незаметен, но придет время, и нужно будет выбирать: либо соврать, либо сказать правду.

Врать нехорошо, а правда никому не нужна. Да, Ян любит их дочку, он доказал свою любовь на деле, но зачем ему второй ребенок от нелюбимой женщины? Лучше всего не говорить правду и не врать, лучше просто сохранять молчание.

* * *

После поездки в Лондон что-то нарушилось в его душевной организации, сломалась какая-то очень важная шестеренка. Казалось бы, с дочкой все в порядке. Казалось бы, он выполнил свой отцовский долг и в знак благодарности получил возможность общаться со своим ребенком в любое время. И возможность эту он обязательно реализует в ближайший же месяц. Ян даже выкроил двухдневную «форточку» в своем рабочем графике, а покоя все равно нет. Вот неймется душе, и все тут! И головная боль снова вернулась. Ни с того ни с сего…

Немиров уже был подкован в таких вопросах, понимал истоки проблемы, и развития событий дожидаться не стал, сразу же записался и на массаж, и на физиопроцедуры.

Не помогло. Вроде бы и к специалистам обращался самым-самым, и всем рекомендациям следовал неукоснительно, а результата — ноль. Организм не хотел излечиваться. Организм, предатель, все еще помнил Тинины руки и никаким другим рукам доверять не хотел. Даже золотым, даже суперопытным.

А еще бессонница, верная подружка стариков и людей с нечистой совестью. Поспать удавалось только пару часов в сутки. Ян засыпал в предрассветные мутные часы и тут же оказывался в Париже на мосту Святого Михаила. Волосы трепал ветер, а где-то далеко внизу тускло поблескивала обманчиво спокойная гладь Сены. Река манила, приглашала прыгнуть, испытать себя, а он боялся. Дико, до дрожи в коленях, до судорог в напряженных мышцах. И рядом не было Пташки, чтобы отговорить, отвести беду…

Каждый такой сон заканчивался одинаково — прыжком и истошным воплем. А утро встречало головной болью. Вот такая у него была веселая жизнь. Кажется, и винить некого, но Ян знал — это все из-за Тины. Это она его не отпускает, тянет обратно в прошлое, испытывает, наказывает…

Да за что его наказывать?! Это ведь не он от нее ушел. Она сама так решила. Ну что ей стоило его немного подождать?! А она ждать не стала. «Очень импозантный месье» поманил — и пташка упорхнула из парижской мансарды в московский пентхаус. А сейчас вот не отпускает, рвет душу на лоскутки, издевается.

И ведь, что самое ужасное, им теперь до конца дней не разойтись, у них общий ребенок и родительские обязанности. И общаться придется, хочешь — не хочешь. А он не хочет общаться! Он жаждет покоя, и чтобы голова не болела…

На этот день у Яна был запланирован визит к мануальному терапевту. Это друг Шурик подсуетился. «Немиров, хватит дурью маяться! Если массаж больше не помогает, значит, пришла пора отдаться в нежные руки костоправа. У меня в знакомых есть как раз один очень хороший специалист».

По большому счету, Яну уже было все равно, в чьи руки отдаваться — головная боль и бессонница доконали его окончательно. К костоправу, значит, к костоправу…

Он уже собирался уходить, когда в кабинет заглянула секретарша:

— Ян Сергеевич, к вам тут посетитель. Говорит, по личному делу.

Ян посмотрел на часы — времени оставалось в обрез, а Шурик велел не опаздывать, потому что костоправ очень пунктуален и опозданий не прощает.

— Завтра, — сказал он твердо. — По личным вопросам я сегодня не принимаю.

— Но он настаивает, — секретарша перешла на испуганный шепот.

— Ну так и вы проявите настойчивость! — Ян понемногу начинал заводиться. — Объясните, что мой рабочий день уже закончен. — Он сунул документы в портфель, пробежал пятерней по волосам.

— …Дело в том, что мой личный вопрос касается непосредственно вас, господин Немиров, — послышался знакомый голос.

Ян с нескрываемой неприязнью посмотрел на вошедшего в кабинет Белого.

— Что вам нужно? — Он не стал здороваться, раздраженным взмахом руки отпустил секретаршу.

— Мне ничего не нужно, — Белый растянул тонкие губы в улыбке. — Это вы должны кое-что увидеть.

— Это касается моей дочери? — насторожился Ян.

— Нет, слава богу, с девочкой все хорошо.

— В таком случае мне некогда. У меня назначена встреча.

— Встречу придется отменить. Уверен, мое дело важнее.

Ян смотрел в глаза этому самоуверенному, наглому типу и мысленно прикидывал, какие у него шансы в рукопашном бою. Однозначно, Ян моложе и сильнее, но, когда имеешь дело с таким человеком, как Белый, ничего нельзя знать наверняка. Велик риск нарваться на пулю — с этого «крестного отца» станется.

— Мне плевать на ваши дела, — сказал он зло.

— Я же уже объяснил, что это не мои дела, — Белый скрестил руки на груди. — Это дела ваши и вашей жены.

— Кстати, о жене, — Ян поморщился. — Мне нужен развод.

— Развод? — Белый приподнял одну бровь.

— Да, я выполнил свою часть договора. Теперь ваша очередь.

— Мне кажется, разговор о разводе несколько преждевременный.

— А мне кажется, что наоборот, очень даже своевременный. Честно говоря, я вас не понимаю, — Ян подошел к Белому вплотную. — Это же в первую очередь в ваших интересах, чтобы мы с Тиной разошлись.

— Почему вы так думаете? — Впервые за все время их знакомства Белый выглядел если не удивленным, то уж точно озадаченным.

— Потому что после развода она наконец-то сможет выйти замуж за вас, — Ян сжал кулаки. — Я вообще не понимаю, почему вы тянули столько лет. Инициировать развод можно было намного раньше, сразу после того, как вы увезли Пташку… — он осекся, — увезли Тину из Парижа.

— В этом не было необходимости, — Белый улыбнулся почти человеческой улыбкой.

— Почему? — Не нужно было спрашивать, копаться в чужом грязном белье, но Ян все равно спросил. В конце концов, его этот вопрос касается напрямую. Ведь речь идет о его жене, пусть уже и почти бывшей.

— Вы ее любили? — вдруг спросил Белый.

— Что?!

— Я спрашиваю, любили ли вы когда-нибудь Клементину?

Странный у них получался разговор. Ян разжал кулак. Рассеянно потер подбородок. Любил ли он Клементину?

— Вас это не касается.

— Ошибаетесь, господин Немиров. Все, что касается Клементины, касается и меня.

— Искренне рад за вас, а сейчас, извините, мне пора, — Ян направился к двери.

Он уже взялся за ручку, когда на плечо легла тяжелая ладонь.

— Подождите, — голос Белого чудесным образом трансформировался, в нем даже появились отеческие нотки. — Я ведь так и не ответил на ваш вопрос.

— Не важно. — Ян стряхнул его руку. — Я уже и забыл, о чем спрашивал.

— Зато я не забыл. Я не привык игнорировать адресованные мне вопросы. Вы, господин Немиров, спрашивали, почему Клементина не развелась с вами пять лет назад.

— Ну и почему? — Ян нетерпеливо посмотрел на часы. Похоже, к костоправу он сегодня уже опоздал.

— Я отвечу, но для этого вы должны поехать со мной.

— Снова в гараж?

— Нет, на сей раз на кладбище…

— Что это?! — Ян осторожно потрогал черное гранитное надгробие.

Надгробие казалось самым обычным, таких на этом кладбище сотни, если не тысячи, но вот то, что на нем было написано…

— Я ничего не понимаю, — он перевел изумленный взгляд на Белого.

— Это ваша могила, господин Немиров.

— Сам вижу, что это моя могила. — Ян скрипнул зубами. — Но, видите ли, я еще жив!

— Согласен, — мужчина кивнул. — Вы все еще живы, а Клементина все эти пять лет думала, что вы мертвы. Кстати, обратите внимание, могила ухоженная.

— Бред! — Ян потер глаза. — Что мне до какой-то там ухоженной могилы?!

— Это не какая-то там могила, это ваше последнее пристанище. Во всяком случае, Клементина думала именно так. — Белый склонил голову, внимательно посмотрел на надгробие. Таким взглядом смотрит на произведение искусства знаток прекрасного.

Яну стало не по себе.

— Может быть, объясните, наконец? Я не понимаю.

Белый кивнул.

— Такие вещи сложно понять. Именно затем я вас сюда и привез, чтобы все объяснить. Может, присядем? — он посмотрел на гранитную скамейку невдалеке от могилы. — Разговор предстоит долгий.

Ян прикурил сигарету и только потом сказал:

— Я вас слушаю.

Белый смахнул со скамейки засохший листок, аккуратно уселся рядом с Яном, сказал задумчиво:

— Я до сих пор считаю, что в случившемся больше вашей вины, чем ее.

— Вы о чем?

— Я о событиях пятилетней давности. Думаю, пришло время расставить все точки над «i». Вы ведь не возражаете?

Ян покачал головой.

— Тогда у меня к вам вопрос, господин Немиров. Когда вы женились на Клементине, вы знали, чья она дочь?

— А чья она дочь?

Белый задумчиво покачал головой.

— Значит, деньги тут ни при чем.

— Так чья она дочь? — Яна бесила такая манера общения. Создавалось впечатление, что Белый разговаривает не с ним, а сам с собой: риторические вопросы, обтекаемые ответы…

— Щирый Яков Романович — это имя вам о чем-нибудь говорит?

Ян кивнул. Щирого знали если не все, то многие. Несколько лет назад он был очень влиятельным человеком.

— Клементина — единственная дочь и наследница всего его состояния. Так что, если бы вы являлись брачным аферистом, вы бы вряд ли ее бросили.

— Когда мы с ней встретились, она выглядела как бродяжка и не имела при себе ни копейки денег, — сказал Ян растерянно.

В голове никак не укладывалось, что его Пташка — дочь того самого Щирого, человека, имя которого еще совсем недавно произносили едва ли не шепотом. Зато теперь понятно, откуда ему знакома фамилии Белого. И киношный Саша Белый тут ни при чем. Сидящий рядом мужик был правой рукой Щирого. Вот такие дела…

— Да, тогда у Клементины был сложный жизненный период, она страдала и бунтовала.

— И очень хотела уехать из России.

— Хотела. Быть дочерью и правопреемницей такого выдающегося человека, как Яков Романович, нелегко, не всякому по силам такая ноша. Клементина была молода и напугана.

Напугана? Яну она не показалась напуганной. Взбалмошной, безбашенной, отчаянной — это да, но напуганной…

— Мы несколько отклонились от темы. — Белый задумчиво посмотрел на надгробие. — Вы так и не объяснили, что заставило вас жениться на Тине. Если это были не деньги, тогда что?

Ян пожал плечами, загасил недокуренную сигарету. Сейчас уже и не вспомнишь, что именно он чувствовал в тот момент, когда сделал Пташке предложение. Слишком старательно он пытался все это забыть. Белый терпеливо ждал, и он решился:

— Мне оставалось жить всего пару месяцев. Во всяком случае, я тогда так думал. Это долгая история. — Он помолчал, собираясь с мыслями. — В общем, когда со мной случилась беда, рядом не оказалось никого, кроме Тины. Она единственная меня поддерживала, и я решил ее отблагодарить.

Белый удивленно нахмурился.

— Я был весьма обеспеченным человеком, а у Пташки не имелось ничего… я тогда так думал. Я решил, что станет справедливо, что после моей смерти все мое движимое и недвижимое имущество… — он горько усмехнулся, — перейдет к ней.

— То есть это была благотворительность чистой воды? — уточнил Белый.

— Нет! — рявкнул Ян. — Это не было благотворительностью чистой воды!

— А что в таком случае это было?

— Не ваше дело!

— Вы ее любили?

Весело! Действующий любовник допытывается у бывшего, какие чувства им двигали.

— Любили, — Белый, не дождавшись ответа, удовлетворенно кивнул.

— Может, теперь поговорим о моей могиле? — спросил Ян зло. — Очень интересная, понимаете ли, могилка!

— Последний вопрос.

— Пошел к черту!

— Последний вопрос, — повторил Белый с нажимом. — Почему вы ее бросили?

— Я ее не бросал!

— Вы узнали, что случилось досадное недоразумение, что жить вам еще долго и счастливо, и девочка стала вам не нужна? — Белый его не слушал, гнул свое. — Одно дело — любить человека до гробовой доски, и совсем другое — любить его всю жизнь. Что, господин Немиров, у вас произошла переоценка ценностей, поняли, что Клементина — не та женщина, с которой бы вы хотели провести всю оставшуюся, теперь уже немалую, жизнь?

— Нет! — Ян порывисто встал, сунул руки в карманы пиджака, чтобы не сорваться и не наделать глупостей.

Белый молчал, ждал объяснений.

— Я не собирался ее бросать.

— Да, но только когда я прилетел в Париж, вас рядом с Клементиной не было.

— Ничего страшного! Как я посмотрю, вы меня успешно заменили!

Белый был уже немолодой, с виду грузный и неповоротливый, но двигался он на удивление проворно. Ян и глазом моргнуть не успел, как оказался на земле, впечатанный лицом в колючий гравий.

— Щенок! — послышалось над ухом. — Я был другом ее отца. Я решал ее проблемы, когда она была еще сопливой девчонкой. Я люблю ее как дочь! Ясно тебе?! И не смей больше оскорблять этим идиотским предположением ни меня, ни тем более ее!

Давление на спину ослабло, Ян встал, отряхнул брюки, посмотрел на Белого со смесью ненависти и надежды.

— Ты бросил ее. — Белый вернулся обратно на скамейку. — Оставил в чужом городе совсем одну. Знаешь, что она подумала? Она решила, что ты уехал умирать.

— Это не так! За мной прилетел друг, рассказал, что произошло недоразумение, что мне еще жить да жить. Мы напились. Все! Очнулся я уже в Москве…

— Мальчишка, ты хочешь убедить меня, что тебя, в жопу пьяного, пустили на борт самолета?! — Белый поморщился.

— Это не был обычный борт. Они перевозили экипаж наших моряков, откуда-то из Африки, и там все без исключения были в жопу пьяные!

— Ну, допустим, — Белый кивнул. — А дальше-то что? Ты проспался, понял, что уже не в Париже, и что?

— Случился ураган, авиарейсы отменили.

— А позвонить? Или телефонные звонки тоже отменили?

— Я и позвонил. Хозяйка отеля сказала, что моя молодая жена собрала вещи и уехала в неизвестном направлении с очень импозантным месье. — Ян устало потер глаза, опустился на скамейку рядом с Белым.

— И ты решил, что этот очень импозантный месье — ее любовник?

— А что я должен был подумать?! Я боялся, что Тина места себе не находит, хотел успокоить, сказать, что как только все утрясется с погодой, я за ней вылечу, а оказалось, что она уже уехала с каким-то мужиком. — Ян пошарил по карманам пиджака в поисках сигарет.

— Это был я. Я увез ее в Москву, — сказал Белый. — Она должна была присутствовать на оглашении завещания своего отца.

Ян нашел наконец сигареты, закурил. Значит, все произошедшее пять лет назад оказалось чудовищной ошибкой, диким стечением обстоятельств? Значит, не было никакого любовника, и сидящий рядом мужик — всего лишь друг семьи, добрый дядюшка и ангел-хранитель в одном лице? Взгляд упал на надгробие.

— А это чья шутка? — Ян кивнул на могилу.

— Моя. Клементина не хотела улетать из Парижа, все надеялась, что ты вернешься. Пришлось заключить с ней соглашение: она возвращается со мной в Россию, а я нахожу тебя.

— Ну и как, нашли?

— Нашел. В ночном клубе, здорового и радующегося жизни, в компании каких-то девиц.

Ян помнил тот вечер. Алина все еще дулась на него, а Шурик решил, что нужно обязательно отпраздновать его чудесное исцеление, и потащил в клуб. В клубе Ян снова напился, поэтому про девиц не мог сказать ничего наверняка.

— Я подумал, что для Клементины окажется лучше, чтобы ты умер. Тем более что в душе она уже была готова к такому исходу. В общем, через неделю после нашего возвращения я привез ее сюда. Все последующие годы она считала, что тебя больше нет, — Белый замолчал, уставился на носки своих до блеска начищенных туфель.

Ян тоже молчал — сказанное требовало очень серьезного осмысления.

— Зачем вы мне все это рассказали? — спросил он, до фильтра докурив сигарету.

— Чтобы ты знал, что все эти годы Клементина считала себя вдовой.

— А если бы мы с ней вдруг встретились?

— Ну, вы встретились, — Белый пожал плечами.

— Сейчас совсем другое дело, на момент нашей встречи я был вам нужен, а если бы мы встретились раньше?

— Хочешь знать правду? — Белый посмотрел на него так, что кровь в жилах превратилась в лед.

— Хочу.

— Я долго мучился вопросом, стоит ли оставлять тебя в живых, — сказал он будничным тоном, и Ян ни на секунду не усомнился, что именно так оно и было.

— Спасибо, что не закатали меня в бетон, — проворчал он, — премного благодарен.

— Мальчик, ты слишком увлекаешься гангстерскими боевиками. — Белый неодобрительно покачал головой. — Сейчас проблемы решаются гораздо более изящными способами.

Ян не стал выяснять, что это за «изящные способы», на мгновение представил эпитафию на своей могиле: «он умер изящной смертью» — и разразился гомерическим хохотом.

Это была вовсе не бравада и не попытка доказать оппоненту, что он ничего не боится. Стыдно признаться, но, кажется, с ним случилась банальная истерика. Трудно оставаться беспристрастным и невозмутимым, когда вдруг оказывается, что жизнь твоя висела на волоске, а смерть твоя должна была быть «изящной»…

— И что дальше? — спросил Ян, отсмеявшись. — Вы привезли меня на мою могилу, чтобы я проникся и осознал? Ну так я проникся.

— Дурак, — сказал Белый устало, — я хотел показать, что пять лет назад едва не совершил непоправимую ошибку. Я тебя ненавидел. В списке моих врагов ты занимал далеко не последнее место, но я нашел в себе силы и мудрость дать тебе еще один шанс. Понимаешь?

Ян кивнул. Не все, но кое-что он, кажется, действительно понял.

— И у вас с Клементиной тоже есть еще один шанс. Теперь, когда мотивы сторон ясны и недоразумения устранены… — Белый задумался, замолчал.

— Она не захочет.

— А ты?

Теперь задумался Ян. Пять лет он вроде бы жил и в то же время не жил. И не было дня, чтобы он не думал о Пташке. Мысли эти были щедро приправлены ненавистью и обидой, но выбросить ее из головы и сердца он не мог. А потом они встретились, и сразу стало очень больно, но боль эта была какой-то особенной, благодаря ей Ян снова почувствовал себя живым.

— Где она сейчас?

— В Лондоне. Ты принял решение?

— Да, я хочу встретиться со своей женой.

— Лондон не самый подходящий город для таких встреч.

— Значит, мы встретимся в другом месте. — Ян уже знал, что это будет за другое место. Он искренне надеялся, что гостиница мадам Розы по-прежнему процветает. — Мне только нужно немного времени.

Белый кивнул, одобряюще похлопал Яна по плечу — ну прямо отец родной — и сказал:

— Парень, ты должен еще кое-что узнать…

* * *

Лететь в Париж не хотелось. И дело было даже не в страхе из-за того, что Яна на некоторое время останется без ее присмотра. У дочки хватало нянек, тетя Надя и Анна Леопольдовна не отходили от нее ни на шаг. Малышка с каждым днем чувствовала себя все лучше и лучше. А вчера во время очередного осмотра профессор Прэтчет сказал:

— Клементина, мы победили!

Вот так! Они победили, дочка выздоравливает, Тине хочется побыть с ней, наверстать упущенное, компенсировать те страшные дни, которые Яна провела в своем стерильном «аквариуме». Ей совсем не хочется лететь в Париж, бередить старые раны, погребенные под ворохом воспоминаний.

Если бы в Париж ее позвала не мадам Роза, а кто-нибудь другой, Тина бы не задумываясь ответила отказом. Но отказать этой добрейшей женщине, которая поддерживала и утешала ее после предательства Яна и отпаивала кофе с круассанами, она не смогла.

«Клементина, девочка моя, мне очень нужно, чтобы ты прилетела. Я бы не стала настаивать, но это вопрос жизни и смерти. Прошу тебя, не отказывай старой тетушке Розе. Я испеку твой любимый яблочный пирог, а Пьер обещал потрясти свой винный погребок».

Винный погребок — Тина улыбнулась, погладила свой округлившийся уже живот. Вино им с малышом нельзя, а вот яблочный пирог… Пожалуй, стоит смотаться в Париж, чтобы отведать яблочный пирог мадам Розы…

В Париже было лето. Не блеклое лондонское бессезонье, а настоящее лето: с дрожащим от жары воздухом, не по-европейски наглым солнцем и неповторимым, только Парижу присущим запахом.

Тину встречали в аэропорту. Пьер, чуть постаревший за прошедшие годы и ни капельки не изменившаяся мадам Роза. В душе всколыхнулась горячая волна воспоминаний. Чтобы не расплакаться вслед за эмоциональной мадам Розой, Тине пришлось сделать над собой усилие. Это, наверное, из-за беременности она стала такой сентиментальной и чувствительной.

Всю дорогу до гостиницы мадам Роза болтала без умолку, расспрашивала ее о здоровье дочки, о Лондоне и «этих скучных англичанах», с любопытством посматривала на Тинин живот, но ни словом не обмолвилась о «вопросе жизни и смерти».

Тина решила, что это всего лишь уловка, способ выманить ее в гости. Ничего, за яблочный пирог с ванильным мороженым она готова простить мадам Розе и не такое. Когда Яна поправится окончательно, надо будет обязательно привезти ее в Париж. Этот чудесный город не виноват, что с ним у Тины связано столько горьких воспоминаний. Да и почему горьких? Ведь было и много хорошего: и прогулки по Латинскому кварталу, и поцелуи украдкой в Роденовском музее, и бесчисленные кафе, и…

Нельзя забывать такие чудесные моменты и такие волшебные места. Решено, она привезет сюда Яну, а пока можно будет побродить по Парижу одной.

Тину поселили в ту саму мансарду. Вряд ли мадам Роза сделала это специально, просто сейчас лето, разгар туристического сезона, другие номера уже скорее всего заняты. Не стоит искать особые знаки в случайностях.

А мансарда совсем не изменилась, даже обои, кажется, прежние, только выгорели немного. И чугунная ванна на львиных лапах на месте. Тина провела пальцем по кое-где уже потрескавшейся эмали, грустно улыбнулась. Ее, мать-одиночку, поселили в номер для новобрачных, в тот самый номер. Не видать ей теперь покоя, слишком многое связано с этой мансардой…

Перелет ее утомил. Казалось бы, какое тут расстояние? Вон мадам Роза вообще считает Лондон пригородом Парижа, а она устала. Или это пронзительное, щемящее чувство и не усталость вовсе, а ностальгия? Столько лет прошло, а вокруг ничего не изменилось. Она вот изменилась, поумнела, помудрела, а мир остался прежним. А может, отель мадам Розы — это такое особенное место, где время оборачивается вспять?

Нет, не вспять. Если бы вспять, то рядом был бы Ян, а Яна нет. Хуже того, он обещал навестить дочку, а сам даже не позвонил. Конечно, он бизнесмен, занятой человек и мотаться между Москвой и Лондоном ему не с руки, но ведь он обещал. Яна теперь знает, что у нее есть папа, и расспрашивает о нем каждый день, а он не приезжает и не звонит…

Невеселые мысли прервала трель мобильного телефона. Тина взглянула на определитель — номер был ей незнаком. Может, ошиблись?

Отвечать на звонок не хотелось. Она бы, пожалуй, и не ответила, если бы звонивший не оказался так настойчив: телефон трезвонил уже больше минуты.

— Алло?

— Пташка?..

От голоса, до боли родного, заныло сердце. Как давно он не называл ее Пташкой…

— Да, — она нашла в себе силы ответить.

— Нам нужно поговорить.

Воздуха не хватало, голос в телефонной трубке как-то странно действовал на ее легкие. Вдохнуть еще получалось, а вот выдохнуть — никак. Тина вышла на балкон, облокотилась на перила, посмотрела на закатное парижское небо.

— Пташка, ты меня слышишь? Могу я тебя увидеть?

Небо было красивым: много пурпура и чуть-чуть червонного золота. Больше нигде в мире она не видела такого неба.

— Ты хочешь встретиться именно со мной? — Наверное, Ян оговорился, он собирается навестить их дочку.

— Да, я должен тебе что-то сказать. Что-то очень важное.

— Что? — Важные разговоры нельзя откладывать в долгий ящик, на то они и важные разговоры…

В трубке долго молчали. Тина уже решила, что возникли проблемы со связью, когда Ян снова заговорил:

— То, что я собираюсь тебе сказать, не для телефонного разговора.

— Говори. — Ладонь взмокла, и Тина едва не выронила мобильник. Ничего хорошего ее не ждет. Сейчас Ян скажет, что сделал для них с дочкой все, что было в его силах, и теперь ему нужен развод. Скорее всего хозяйке остроносых шлепанцев не нравится сложившаяся ситуация. Тина ее понимала, ей бы и самой не понравилось…

— Я к тебе приду.

— Это будет сложно. Говори сейчас.

— Пташка, — его голос внезапно охрип, Тине показалось, что Ян тоже волнуется, — Пташка, давай попробуем все сначала.

— Что — сначала? — Она еще ничего не поняла, но ноги вдруг предательски задрожали.

— Я не хочу разводиться.

— Почему? — Ей все-таки пришлось сесть, прямо на выложенный плиткой балконный пол. Теперь на закатное парижское небо Тина смотрела сквозь чугунные завитушки перил.

— Тина, как ты себя чувствуешь? С тобой все хорошо?

— Да, все в порядке. — Она крепко-крепко зажмурилась. — Ты не ответил на мой вопрос.

— Я люблю тебя, Пташка! Тебя и наших детей! И не смей сидеть на холодном полу, беременным это вредно…

— Ян…

— Все, Пташка, я скоро буду у тебя! В трубке послышались гудки отбоя.

Ян сунул мобильник в карман, вытер влажный от испарины лоб. Вот и все, вот он и сказал самое главное.

А она расстроилась или испугалась. Отсюда, из кафе напротив отеля мадам Розы, он не мог видеть ее лица, только тонкий силуэт на черном фоне балконной двери.

Белый сказал, что Тина беременна. По его собственным подсчетам, получалось, что срок уже почти пять месяцев. А где живот? У беременной женщины обязательно должен быть живот и особенная грациозная неуклюжесть, и походка вразвалочку. Он точно это знал, читал в специальной книжке про беременность всю дорогу от Москвы до Парижа.

Господи, там были написаны такие ужасы, в этой специальной книжке! Такие ужасы, что он даже забыл о том, что боится летать! Бедные женщины, бедная его Пташка… А сидящая рядом пожилая дама с любопытством поглядывала в его сторону, улыбалась и уже перед самым выходом сказала, что он, наверное, готовится стать папой. И Ян моментально расплылся в счастливой улыбке и забыл про все ужасы, написанные в специальной книжке, и сказал, что он собирается стать папой уже во второй раз.

Но вот сейчас он увидел, как его Пташка совсем неграциозно уселась на холодный пол, и от страха за нее потерял голову, и вместо красивых и правильных слов, которые вот они, специально записаны на салфетке, понес какую-то ахинею. Все, хватит рассиживаться, надо бежать…

…Что он говорил? Что любит ее и детей? Что ей вредно сидеть на холодном полу, потому что она беременна?..

Может быть, ей послышалось: и про любовь, и про детей, и про холодный пол? Он в Москве, она в Париже…

Может, и телефонный звонок ей тоже примерещился?

А что? Устала, перевозбудилась. И беременность опять же…

Тина проверила память мобильного — нет, не примерещилось, телефон зарегистрировал входящий звонок…

В дверь номера постучались. Наверное, мадам Роза пришла звать ее к ужину. А она не может, ей обязательно нужно вспомнить, что еще говорил Ян, каждое его слово.

Стук повторился.

— Пташка, открой!

Тина вздрогнула. Этого не может быть, он же сейчас в Москве.

— Пташка, открой немедленно, или я вышибу эту чертову дверь и меня депортируют из страны как злостного хулигана! Тина! Ты меня слышишь?!

Стук на мгновение прекратился, но потом возобновился с утроенной силой.

«Не примерещилось», — успела подумать Тина, распахивая дверь.

На пороге стоял Ян с измятым букетом роз под мышкой, с испуганным выражением лица и неуверенной улыбкой. За его спиной, обнявшись, замерли мадам Роза и Пьер. Тина попятилась, пропуская гостей в номер. Ян глубоко вздохнул, обернулся к мадам Розе и Пьеру, сказал «пардон» и деликатно закрыл перед ними дверь.

— Пташка… — Ян Немиров выглядел так, как пять лет назад, когда собирался прыгать с моста Святого Михаила: та же обреченность во взгляде и та же решимость идти до конца. Да, кажется, время и в самом деле повернулось вспять. — Пташка, я был таким дураком… — Вместо того, чтобы отдать ей розы, он швырнул их на кровать.

— Да, — она кивнула.

— Но я обещаю исправиться. Я начну исправляться прямо сейчас. — Тина упустила момент, когда он оказался в опасной близости. — Я стану хорошим мужем и хорошим отцом нашим детям. Горячая ладонь легла ей на живот. — Пташка, подумай, детям нужен отец.

— А тебе? Что нужно тебе? — отважилась она спросить.

— А мне? — Свободной рукой он погладил ее по спине, привлек к себе. — Мне нужна ты.

Тине хотелось верить. Больше всего на свете ей хотелось верить, что все это происходит на самом деле, но верить никак не получалось.

— Что-то изменилось? — спросила она шепотом.

— Да, многое изменилось. Я сам изменился.

— Вот так просто взял и изменился?

— Не так просто, а благодаря активному участию твоего дяди Васи. Мы с ним поговорили по-мужски.

— О чем?

— О том, что я идиот, о том, что у нас с тобой будет еще один ребенок, о могилке… Я тебе потом все расскажу. — Шею обожгло жарким дыханием и, кажется, поцелуем. — Пташка, я люблю тебя. И имей в виду — развода тебе не видать как своих ушей. Ты ждешь от меня уже второго ребенка и до сих пор играешь в самостоятельную леди.

— А ты вообще умер. — Она всхлипнула, уткнулась лицом ему в плечо.

— Прости, этого больше не повторится. Во всяком случае, в ближайшие полвека. — Ян погладил ее по волосам. — И не плачь. Беременным женщинам нельзя плакать. Им нужно гулять на свежем воздухе, есть за двоих, принимать витамины и получать положительные эмоции.

— Откуда ты знаешь, что нужно беременным женщинам?

— Прочел в одной очень умной книжке.

— Да? И что там еще написано, в этой твоей очень умной книжке?

Ян застенчиво улыбнулся.

— Там написано, что беременная женщина не должна оставаться без надежного мужского плеча. А за тобой, между прочим, нужен глаз да глаз. Ты вон повадилась на холодном полу рассиживаться и босиком ходить. — Ян подхватил ее на руки, задумчиво посмотрел на кровать, спросил шепотом: — Пташка, может, начнем получать положительные эмоции прямо сейчас?

— А что написано об этом в твоей очень умной книжке? — Тина счастливо улыбнулась.

— В книжке об этом стыдливо умалчивается, но, я думаю, мы и сами сможем разобраться, что к чему…

Вся жизнь Ларисы Райт связана с миром слов: по образованию она филолог, знает несколько языков, долгое время работала переводчиком. Романы Ларисы, с одной стороны, оригинальны и не похожи ни на какие другие, а с другой — продолжают традиции русской литературы, которой всегда был свойствен интерес к человеческой душе.

Отрывок из романа

«Мелодия встреч и разлук»

* * *

Женщиной Зина стала год назад. Это была, по ее собственному мнению, первая несуразная глупость в ее жизни, по мнению Галины, конечно же, сто первая. Звали эту глупость Бобом, и обладала она всеми необходимыми атрибутами для того, чтобы быть принимаемым в Тамарином «ателье»: брюки клеш, кошачья пластика, клетчатый пиджак и пластинки Армстронга, доставаемые с загадочным, неприступным видом из тщательно упакованных, непрозрачных свертков. И демонстрировал Боб все эти сокровища не красавице Тамаре с ее чудесными пергидрольными локонами, пухлыми, алыми губами, вздернутым носиком и манящим, грассирующим «р», а исключительно Зине — Зине, которая не доросла и до полутора метров и весила немногим более сорока килограммов, Зине, чьи вторичные половые признаки, казалось, вовсе забыли проявить себя, а лицо напоминало испекшийся блин: веснушчатое с размытыми чертами. Если рассмотреть каждую деталь отдельно, то описанию можно придать определенную четкость: остренький нос, довольно длинный, слегка выступающий вперед подбородок, низкий, почти всегда нахмуренный лоб, тонкие губы.

Но вместе все как-то расплывалось, не запоминалось. Хотя многих, да и саму Зинку, восхищали ее глаза: глубокие, синие с вечной романтической поволокой, словно вызванной готовыми вот-вот пролиться слезами. Если и можно пленить кого-то одним только взглядом, то Зинаиде это было неизвестно: опытов таких она не проводила, так как успех подобного эксперимента подвергала большим и небеспочвенным сомнениям. В общем, редкое внимание со стороны представителей противоположного пола было для нее, конечно, желанным и, бесспорно, приятным, но продолжало казаться весьма удивительным. Заинтересованность Боба и вовсе поразила Зинку. Впрочем, ничего особенно странного в таком проявлении чувств на самом деле не было. Если кто-то из обитательниц квартиры и мог произвести впечатление на приходящих к портнихе, то кроме нее самой на роль искусительницы могла подойти только Зина: все остальные были дамы серьезные, амурных планов не строящие, флиртовать не умеющие или давно разучившиеся, да и интереса к подобной публике, что представляли собой Тамарины клиенты, не проявлявшие. У самой же Тамары к тому времени появилось личное сокровище, собственноручно упакованный сверток, туго затянутый в цветастые пеленки, что приносила с работы соседка — врач.

Сверток именовался Маней и не имел никакого отношения к застрявшему в плаваниях моряку, который из разряда мужа после довольно продолжительной качки и нескольких сильных штормов был все же успешно произведен в ранг бывшего под напором увеличивающегося Тамариного живота и ее всепоглощающей, неземной любви. Новая любовь, однако, присутствием своим семью не баловала. Все, что известно было об этом человеке в их коммунальной квартире, исходило от самой Тамары: познакомились, полюбили, сошлись, жизнь на время разлучила. Где, как, когда, почему — подруга не говорила, а Зинка не спрашивала.

— Работает, — объяснила отсутствие мужа Тамара и погрузилась в верное ожидание, что заставило Зину убедиться в том, что профессию моряка соседка за работу не считала.

Разочаровалась Зинаида в набриолиненном Бобе так же внезапно, как и воспылала к нему. Стоило юноше несколько недель спустя, недовольно скривившись, взглянуть на захныкавшую Машу и сказать почти презрительно: «Да убери ты ее отсюда, чего с младенцем возишься?» — как очарование спало, будто пелена. Вместо уверенного в себе, модного стиляги перед Зиной очутился жалкий воробышек с хлипкой, впалой, нетронутой волосами грудкой, маленькими, юркими, хитрыми, бегающими глазками и высокомерным, совершенно обнаженным эгоизмом. И единственное, что она теперь ощущала, было чувство внезапного, оглушительного безграничного стыда. Не за себя, за него. Боб испарился из Зининой жизни столь же молниеносно, как и возник, не оставив, слава богу и Тамариной спринцовке, после своего пребывания никаких последствий, за исключением налета брезгливости, который Зина еще долго пыталась оттирать в общем душе дважды в день, выслушивая все, что думают соседи о ее единоличном владении ванной.

Вместе со стилягой Бобом из Зининой жизни стал и уходить джаз и мечты о платье с воланами. Машу пугало надрывное звучание саксофона, раздражал рок-н-ролл и возбуждал буги-вуги. Пришлось вернуться к классике и заполнить Шопеном и Штраусом подоконник Тамариной комнаты.

— Он говорит: «Я умнею!» — Тамарины щеки пылают, глаза горят живым блеском, она стоит на коленях перед матрасом, водит мелом по разложенному на нем куску материи.

— Кто? — Зина пытается ухищрениями впихнуть в девятимесячную Машу хоть сколько-нибудь чайных ложек каши.

— Миша. Он говорит, что джаз — это, конечно, замечательно, но классика есть классика, и каждый уважающий себя человек…

— Погоди! Как это он тебе говорит? Он же не приезжал, Фельдман твой, и Машку не видел, коляску и ту с оказией передал.

— Вот так, — Тамара вытягивает из-под матраса внушительную пачку писем. — Так и общаемся. — Она роется в ворохе бумаг, вынимает один из конвертов: — Aгa, нашла. Слушай! «Без музыки жизнь была бы ошибкой, музыка — самый сильный мир магии». Здорово сказал, правда?

— Здорово, — соглашается Зинка. О том, что первым это произнес Ницше, она Тамаре не сообщает, но чувствует, что знакомство с загадочным мужем соседки, которого она до сих пор еще не видела, стало для нее теперь еще более притягательным. А вместе с тем личность этого человека теперь из совершенно загадочной превратилась в определенно любопытную.

— Ох, Зинаида, какая же я счастливая! — Тамара мечтательно прижимает к груди письмо.

— Ты? — Зина не может сдержать иронии. — Ешь, Маня! Давай-давай! А то вместо Бетховена будет тебе Бах. Да-да, бах-бах, и не на скрипке, а по попе.

— Я, конечно! Ведь у меня же самое главное в жизни есть.

— Это что же?

— Ты даешь! Любовь, конечно!

— Мама говорит: «Главное — здоровье!»

— Тю-ю-ю… Да я здорова, как бык.

Здоровая, как бык, Тамара через год попадет под машину. Умереть — не умрет, но и жить не останется: превратится в овощ, лежащий на кровати и изредка выполняющий команду: «Ешь, Тома! Давай-давай!» Зинка опять будет плакать какими-то смешанными, бесконечными слезами: горькими, жалостливыми, злыми и безысходными. А потом они кончатся, и, как всегда, наступит облегчение, и забрезжит надежда, и приоткроется дверь, над которой кто-то повесил табличку с надписью «выход».

Зинка на судьбу не обижалась, Господу Богу не жаловалась и даже слезы лить перестала. Было некогда. Тамара нуждалась в уходе, Маня — во внимании, бригадир в перевыполнении плана, а в чем нуждалась Зина — она и сама не помнила. Все ее мысли были заняты беспросветной чередой глаголов, глаголов домашних: разбудить, помыть, причесать, обтереть, подтереть, достать, принести, приготовить, накормить, снова помыть, уложить и еще глаголов фабричных, точнее, одного, что не позволял расслабиться ни на секунду, отстукивая в голове монотонный ритм: работать, работать, работать. Работать, чтобы получить возможность достать, принести, приготовить, накормить. И так без начала и конца, с утра до вечера, с весны до осени, от зноя до стужи.

— Устроила здесь богадельню, — беззлобно, даже сочувственно упрекала Фрося. — Чего маешься? И без того ни кожи, ни рожи не было, а теперь и вовсе словно тень по квартире мечешься.

— Мечусь, теть Фрось, — соглашалась Зина. — А как не метаться? Правда ваша, забот невпроворот.

— Тьфу на тебя. Устроила себе не жизнь, а черт-те что! А делов-то было: одну в дом инвалидов, другую — в приют.

— А потом? — спрашивала без вызова, но с прищуром.

— Потом жила бы спокойно. Ноги на танцах, руки на станке, голова в шляпке.

— А душа где?..

Зина не злилась. Фрося была незаменима. Утром она убирала двор и возвращалась домой писать бесконечные письма в различные инстанции с просьбой «предоставить проживающему в их квартире инвалиду полагающуюся по закону отдельную жилплощадь», а в перерывах между ЖЭКом, Минздравом и ЦК КПСС кормила Тамару обедом и иногда, будучи в хорошем настроении, когда получала ежемесячное письмо от сына, живущего с семьей где-то на Севере, даже выносила судно. Зинка возвращалась домой, заходила к Тамаре и, не почувствовав привычного запаха мочи, отправлялась к Фросе благодарить и целоваться.

— Дура ты блаженная! — сердилась Фрося. — Себя загнала в клетку и меня с панталыку сбиваешь.

Но Зинка уже не слышала: приготовить, помыть, убрать, уложить…

— Зиночка, — заводила аккуратные правильные речи Антонина Степановна, — ты, конечно, поступай как знаешь, но и в нормальных семьях случается так, что дети попадают в интернат.

Зина хмурилась, отворачивалась.

— Я понимаю, — доктор дотрагивалась до плеча девушки, — это, конечно, крайняя мера, но тебе все же легче будет. Я могу узнать по своим каналам, какой интернат самый лучший, помогу устроить. А на каникулы будешь забирать Маню. Знаешь, наверняка есть и специальные учреждения для детей с музыкальными способностями, и Машенька…

— А у вас правда есть связи?

— Какие-то есть.

— Антонина Степановна, миленькая, мне врачи сказали, одно лекарство новое появилось, можно для Тамары попробовать. Вдруг поможет? Достаньте, а?

Антонина достала. Не помогло.

— Твоя жизнь, Зиночка, — вздыхала Галина, — это какой-то бесконечный поздний Куинджи: сплошной серо-фиолетовый тон и ни одного просвета.

— Мама, я не помню, что там у Куинджи, ни у раннего, ни у позднего.

— Как? А «Ночь на Днепре», а…

— Сходи лучше в детский сад за просветом.

Маша влетала в квартиру, и жизнь наполнялась смыслом.

— Иглай, — протягивала она Зине скрипку. Галина усаживалась на диван, Маня устраивалась на матрасе, переехавшем вместе с ней и занявшем место Зининой кровати, на которую уложили Тамару. Зина играла, Маня слушала, Галина вздыхала — досуг разнообразием не отличался.

— Пойдем посмотрим, как там мама, — скрипка возвращалась в футляр.

— Пойдем, — маленькая ладошка цепко хваталась за руку.

Они шли. Машенька поправляла подушку, выстраивала по ранжиру батарею баночек и скляночек на прикроватной тумбочке, целовала по Зининому требованию бледную щеку лежащей неподвижно женщины и спешила уйти.

— Почему не ты моя мама? — тоскливо спрашивает она в коридоре.

— Не я, — разводит руками Зина и улыбается. — Ты не думай, твоя мама знаешь какая была: веселая, добрая, говорливая.

— Правда?

— Правда. Вот она поправится, ты сама увидишь, ладно?

— Ладно.

Маша молчит, а потом опять:

— Но если бы ты была моей мамой.

— Сиротинушка! — сокрушенно гладит ребенка по голове проходящая мимо Фрося.

Зина не может сдержаться:

— Зачем вы так?! У нее и мама есть, и папа!

— Папа? Что-то я не вижу его. Где он?

Зина вспыхивает. Это тайна. Была Тамарина, стала ее.

— Мой папа лаботает, — наступает на Фросю малышка.

— Все они работают, — беззлобно бросает дворничиха. — Пять минут потрудятся, а потом поминай как звали.

— Мой папа лаботает, — голос уже робкий, неуверенный, большие глазенки наполняются слезами. Вот-вот разразится буря.

— Конечно, работает, Манюшка! — Зина хватает девочку, тащит в комнату, открывает комод, достает пакет: — Видишь, милая, папа нам пишет, тебе пишет, он тебя любит и маму.

— А тебя?

— Меня? — Зина не знает, что сказать.

«Я люблю тебя» — так заканчивает каждое свое послание Михаил Абрамович Фельдман — бывший литературный критик и Машин отец, отбывающий срок за антисоветскую агитацию, а точнее, за запрещенную любовь к произведениям Пастернака, Булгакова и Солженицына, за хранение самиздатов и чтение отрывков из них в компании, где не все, к сожалению, оказались друзьями. Как Тамара очутилась среди слушателей, чем пленила этого неординарного, эрудированного, образованнейшего человека, Зина не знала, да и выяснить не стремилась. Зато теперь она прекрасно понимала, какая невидимая нить всего за несколько встреч так крепко привязала к нему подругу, что она не посчитала нужным разрубить ее, не побоялась ждать, не побоялась рожать, не побоялась писать, не побоялась жить.

Очередное письмо пришло через неделю после того, как с Тамарой случилось несчастье. «Читать — не читать», — не могла решить Зина, в который раз перечитывая адрес на конверте и внутренне содрогаясь от внушающего какой-то первобытный ужас названия далекого сибирского поселения. Открыла конверт, достала письмо, взглянула на размашистый почерк, снова свернула бумагу, убрала, опять достала. Так и стояла в коридоре, теребила чужие неровные строки и свою напуганную душу, пока не подошла Фрося, не наклонилась над конвертом, не спросила жадно:

— Кто там пишет-то Тамарке? Откуда?

И Зина опомнилась, опустила руки, спрятала волнующий адрес.

— Тамаре пишут, не нам.

Вошла в Тамарину комнату, сунула бумагу под матрас, дотронулась до пакета с остальными письмами и отдернула пальцы, словно обожглась не своей, запретной жизнью. Приказала себе не проникать в нее, заперла дверь на замок и так бы и забыла о мешке под матрасом, если бы врачи, которые в первые недели после трагедии еще осмеливались строить утешительные прогнозы относительно будущего Тамары, не велели Зине наполнять существование подруги изобилием положительных эмоций. Наложенное вето было моментально снято, комната вскрыта, письма прочитаны, прочитаны вслух ничего не слышащей и ни на что не реагирующей Тамаре. Зина погрузилась в чужие эмоции: она ловила чужое настроение, сопереживала чужим чувствам, восхищалась посвященными не ей стихами и, лишь дойдя до дежурных вопросов, которыми принято заканчивать любую личную переписку, лишь произнеся лаконичное и зачастую ни к чему не обязывающее «Пиши!», осознала, что в процессе обмена информацией обычно участвуют две стороны. Письма продолжали приходить, Зина уже читала их, не задумываясь, отмечая, что с каждым следующим посланием человек, не получающий ответа, становится все более одиноким, потерянным, раздавленным. Незатейливое «Пиши!», звучавшее в ее ушах тонкими, высокими, исполненными надеждами вариациями флейты-пикколо, провальсировало через все октавы фортепьяно и теперь с маленьких бумажных клеточек трубило чернилами низким, тяжелым, отчаянным басом контрафагота. Бесконечные вопросы забытого, брошенного человека вереницей кружились в Зининой голове, не давали спать, есть, и главное, — работать. «Куда ты пропала?» — вдруг вспоминала она, и нити основы соскакивали с направляющего валика. «Почему не отвечаешь?» — молнией выстреливало в голове, и батан начинал отставать от возвратно-поступательных движений берда. «Отзовись!» — умолял протяжным органным воплем далекий незнакомец, и стоящий рядом бригадир подскакивал, выхватывал куски испорченной материи и отчаянно ругался, не выбирая выражений. Он жестикулировал, менял обертоны, сбивался с фальцета на тенор, начинал вибрировать странным, почти женским сопрано и напоминал Зине оркестр без дирижера. В другое время она бы обязательно улыбнулась собственной метафоре, но теперь только хмурилась, кусала губы и чуть не плакала, будто это ее саму держали в казематах и мучили невыносимым молчанием, кормили неизвестностью.

И Зина не выдерживает, берет ручку:

«Уважаемый Михаил Абрамович…»

Нет. Сухо, казенно, бездушно.

«Дорогой Михаил Абрамович, пишет вам соседка…»

Опять не то. Десять классов — чудовищно мало для такого сложного сочинения.

«Михаил Абрамович, здравствуйте. К сожалению, я должна сообщить вам…»

Взгляд падает на строки последнего полученного письма: «…надеюсь, моя хорошая, у тебя все в порядке. О дурном и думать не хочу. Ты и Маруся — вот и все, что позволяет мне не сломаться, держаться мужественно, сносить все тяготы здешнего существования и ждать, ждать встречи с вами, мои любимые девочки. Отзовись, Томочка! Я умираю, когда не слышу твой голос». Зинка вздыхает — ей еще не приходилось умирать от любовной лихорадки, а у автора этих строк скоро начнется агония, и в ее власти принять решение: облегчить душу, «убить» человека или избавить его от терзаний хотя бы на некоторое время.

— Тамара поправится и поблагодарит меня, — делает себе Зинка последнее внушение, подводя жирную черту под вязкой массой сомнений. Она берет чистый лист и старательно выводит округлым Тамариным почерком:

«Здравствуй, Мишенька! Прости за долгое молчание…»

Переписка снова обретает регулярность, соседи не обращают внимания на приходящие Тамаре послания, только Фрося, которой, как обычно, больше всех надо, не выдерживает однажды, удивляется:

— И чего писать в пустоту?

Зина не обращает внимания, торопится укрыться с конвертом в Тамариной комнате и не слышит, как, глядя ей вслед, вышедшая из кухни Антонина Степановна задумчиво произносит:

— Раз пишут — значит отвечают.

Семьдесят четвертый год оказался для Зины одним из самых насыщенных по количеству судьбоносных событий. Весной умерла Тамара. Умерла внезапно, тихо, ночью, во сне, как будто вдруг спохватилась и поняла, что просто устала лежать без движения и оставаться обузой для подруги, как будто захотела освободить Зину, отпустить ее, дать вздохнуть, распрямиться, пожить. Вслед за Тамарой желание помочь дочери неожиданно проявила Галина.

— Нашей девочке летом исполнится пять, — как-то сказала она. — Надо что-то делать.

— Что ты имеешь в виду? — Зина спрашивала, как всегда, мимоходом между станком, детским садом и плитой. Галина теперь готовила редко, пропадала за доставшейся им швейной машинкой, выдумывая наряды для Манечки, Зины и себя. Все же у концертмейстера должно быть хотя бы несколько платьев. Зина это увлечение матери не разделяла. Конечно, справить Маше новое пальто или брючки — дело хорошее, но зачем нужно тратить время и деньги на обновки для нее самой, если носить их, кроме как на работу, некуда, а туда жалко. Зина рассуждала и вела себя как опытная, сорокалетняя женщина и выглядела часто гораздо старше своего возраста, хотя ей едва исполнилось двадцать два. Она была измотана ежедневной дорогой в Измайлово на свою ткацкую фабрику, замучена заботами о болезненном ребенке и издергана постоянным ожиданием неминуемого возвращения диссидента, с которым по-прежнему поддерживала тайную переписку. Зина страшилась этого момента и страстно мечтала о нем. Она сама не могла точно определить, в какой момент она перестала выдумывать содержание писем, когда строки стали легко и свободно выстраиваться, когда она осознала, что пишет от себя лично, а не вместо Тамары, когда поняла, что говорит о своих чувствах, отвечая взаимностью на признания своего адресата.

Отцом девочки никто из обитателей квартиры уже не интересовался. Любопытство людей надо подогревать новыми жареными фактами. Одна и та же информация не может оставаться предметом живого обсуждения годами. Вот и на приходящие Тамаре письма внимание обращать перестали. Да, получает их Зина. Да, складывает куда-то, где-то хранит. Пусть хранит, потом Манечке отдаст. А о том, что Зина на письма отвечает, никому знать не нужно. Это личное.

Это личное занимает теперь все ее мысли, она постоянно витает в облаках, выполняя автоматически привычную работу, механически поддерживая разговор. Вот и тогда спросила мать, а ответа не слушала, продолжала про себя повторять: «Неужели совсем скоро увижу тебя снова? Не верю. Не верю. И жду-жду-жду».

— И я жду.

— Чего ты ждешь, Зина? Чего тут ждать? Надо действовать, не терять времени.

— Ты о чем, мам?

— Я все о том же, а ты, как всегда, о своем. Зиночка, послушай меня хоть раз внимательно, отвлекись от своих внутренних терзаний и посмотри в лицо реальности.

Про внутренние терзания верно подмечено, а остальное — полная ерунда. Как еще, интересно, можно назвать последние годы Зинкиной жизни, если не полнейшим проникновением в реальность? Может быть, скучнейшая работа на ткацкой фабрике, болезнь подруги, маленький ребенок, может, все это далекая от настоящей жизни романтика?

— Зинаида! Ты меня слушаешь?

— Да-да, мам, конечно.

— Так вот. Занятия музыкой — серьезное дело. Я не хочу снова обжечься, поэтому намерена объявить Манино будущее делом всей своей жизни, за которое намерена бороться начиная с завтрашнего дня.

— Мама, к чему этот пафос? Ты что, на войне? Зачем бороться? С кем? Ты, вообще, о чем?

— Я о том, что у девочки талант. С этим, я надеюсь, ты спорить не собираешься?

— Нет, конечно. Только главное в жизни — здоровье. С этим, надеюсь, ты спорить не станешь.

— Я знала, что ты это скажешь. Сейчас добавишь, что ты решила отдать ее на каток, что надо избавляться от постоянных бронхитов, а потом уже думать об остальном. Правильно?

— Правильно.

— Вот! — отчего-то торжествует Галина. — А потом может оказаться поздно. Думать, моя дорогая, нужно обо всем и сразу.

— Мама, не ходи вокруг да около. Говори прямо, что ты предлагаешь.

— Я ничего не предлагаю, Зиночка, — торжественно объявляет Галина. — Я уже все решила.

Зина настораживается. Обычно пафос в голосе матери не предвещает ничего хорошего и заканчивается очередным скандалом. Галина держит театральную паузу, выработанную многолетней работой ведущей музыкальных мероприятий. Она таинственно растягивает слова и не спешит заканчивать фразы, чтобы публика успела ощутить всю неповторимость и величественность момента прежде, чем прозвучат первые аккорды. Вот и Зине следует запастись терпением, настроиться и приготовиться держать удар. Мать ждет. Она похожа на боярыню Морозову с картины Сурикова. Такая же важная, надменная, непоколебимая и несгибаемая, всем своим видом показывающая, что будет бороться за свои убеждения и не отступит ни перед чем, чего бы ей это ни стоило. Зине всегда тяжело спорить с матерью. Галина выше дочери, крупнее, красивее. Она — статная, спина у нее прямая, а шея длинная. По сравнению с Зиной-воробушком Галина — чайка. «Точно, чайка, — думает Зинка, глядя на мать, — кружит надо мной, присматривается и раздумывает, в какой момент лучше клюнуть, чтобы не упустить добычу».

— Не тяни, мам, — в голосе обреченность и заранее навалившаяся усталость.

— Хорошо, изволь. Я записала Машу в музыкальную школу.

— Куда?! Ей всего пять.

— Туда, ты слышала, Зинаида. И я прекрасно помню, сколько ей лет. А еще я отлично вижу, что у девочки в отличие от тебя присутствуют и талант, и желание взять в руки скрипку. И чем скорее это произойдет, тем лучше. Я водила ее на прослушивание, и Машу с восторгом приняли, несмотря на малый возраст. Надо пользоваться этим, пока у ребенка не пропала охота.

— Мама, ты уже обожглась один раз, но так ничего и не поняла. Невозможно вырастить гения против желания, а вот талант, подгоняемый мечтой, имеет все шансы дорасти до гениальности. Если Мане наскучит это занятие, ты ничего не сможешь с этим сделать, да я и не позволю тебе. А если музыка — ее судьба, если она будет продолжать жить и дышать мелодиями, то через несколько лет она сама попросит, чтобы ее учили играть. Ты вспомни Паганини. Как истязал его отец, какие варварские наказания применял за неправильно сыгранную ноту или неверно взятый аккорд. Да, у любого нормального человека такое насилие не вызвало бы ничего, кроме непреодолимого отвращения к инструменту, но с ним этого не случилось. Он влюбился в скрипку, как только услышал ее звучание, и все остальное перестало иметь для него какое-либо значение. Так что если Маша захочет играть, она сама об этом скажет. Разве не так?

— Все так, Зиночка, все так. — В глазах матери неожиданно загораются лукавые огоньки. — Только она уже сказала.

— Когда сказала?! Кому?!

— …

— Тебе?! Но почему?

— В смысле, почему не тебе? Потому что ты будто помешалась на своем катке и на разговорах о грядущей борьбе с бронхитами.

— Мама, но ведь у Маши действительно слабое горло, а каток — наилучшее средство для закаливания. Я устала уже отпрашиваться с работы и просить Фросю долечивать Машкины простуды. И вообще, этот спор ни о чем, мама. Если на каток я могла бы успевать водить ее до работы, то о музыкальной школе и речи быть не может. Подрастет, сама сможет ходить и тогда…

— Зина, сколько мне лет?

Зина осекается и в недоумении смотрит на мать.

— Ты о чем?

— Я о своем возрасте, милая. Мне — пятьдесят восемь, и я собираюсь на пенсию, чтобы заниматься воспитанием и образованием Мани.

— Но…

— Но и не только для этого. О твоем воспитании, конечно, думать уже поздно, а вот об образовании все еще необходимо. Ты завтра же… Слышишь? Завтра же напишешь заявление об уходе с этой своей работы. Я договорилась, тебя возьмут в Дом культуры. Не на мое место, конечно. Пока помощником администратора. Но с одним условием: ты поступаешь на вечерний. Иди, куда хочешь. Не нравится играть, выбирай теорию музыки, или искусствоведческий, или культурологический. Только учись. А в свободное время займись наконец собой. Ты похожа на старуху.

— …

— Не смотри на меня так. Это правда. К тому же у меня, собственно говоря, все. Таков мой план. И он, по-моему, прекрасный.

— Прекрасный. Твоя пенсия и моя зарплата помощника администратора Дома культуры — это гораздо меньше, чем заработки концертмейстера с ткачихой пятого разряда, тебе не кажется?

— Ничего, справимся. Может, Валера поможет.

— Валера? — Зина не сдерживает иронии. После того как жена восемь лет назад увезла брата из московской коммуналки в просторную кубанскую хату своих родителей, вести от него приходили редко, а те, что приходили, умещались на открытках с розами для матери и с зайчиками для сестры.

— Ладно. И без Валеры обойдемся. Главное, — забудь о фабрике, Зина. Пора закончить этот нелепый подростковый бунт.

И Зинка закончила, бунтовать перестала, поступила на театроведческий, освоилась в Доме культуры. И сама как-то выправилась, похорошела, распрямилась, стала носить каблуки, останавливаться перед зеркалом, красить глаза и губы.

За одной из таких остановок и застал ее Михаил Абрамович Фельдман. У Зины навсегда сохранились в памяти мельчайшие детали этого мгновения. Вот она стоит в коридоре у зеркала, не думая ни о чем, кроме как о цвете помады, который выбрать. Вот слышит два требовательных звонка, означающих, что пришли к Тамаре. Вот кричит: «Откройте, теть Фрось!», нисколько не интересуясь тем, кто может оказаться за дверью. И как это только сердечко не екнуло, не защемило? Вот водит по губам с нежно-сиреневым содержимым тюбика, видит свое отражение, Фросю, воинственно застывшую в дверях, и возвышающегося над ней мужчину. У него старая, поношенная одежда, стоптанные ботинки и благородная, даже красивая внешность: тонкое, вытянутое лицо с острыми скулами, большие, чуть навыкате глаза, низкие, густые брови, высокий лоб, чуть длинноватый нос и узкие, но четко очерченные губы. «Белинский», — решает про себя Зинка, но и при этом сознание ее не озаряется и толикой догадки. Мужчина что-то говорит Фросе. Зина не слышит. Она только видит, как дворничиха отступает и в нерешительности оборачивается. И тут Зина понимает. Помада чиркает сиреневой дугой по щеке и падает на пол, а за ней падает на пол без чувств и сама Зинаида.