Многие пользовались его добротой. Мягкий, отзывчивый человек всегда привлекает внимание. Некой своей нематериальностью, волшебством лёгкой на подъём души, неспособностью обидеть, нанести хоть какой-то реально ощутимый ущерб и урон, а, наоборот, желанием только воздвигать, созидать. Мне было его жаль. Не мог он противостоять черни людской и часто казался безвольным, бесхарактерным существом.

Может быть, не обладая внушительными физическими данными, почитал владельцев таковых. Возможно, страх поглотил его душу и увядающее тело, давно проскочившее пик физической красоты. А может быть, он просто никого не хотел обижать, считая себя не лучше других и уж точно не божьим избранником. Как знать, были ли у него вообще мотивы. Жил как жилось. Работал, творил, ковал, учил, искал, на это лишь обращая свои силы и думы.

Макарыч круто менялся, даже слегка выпив. Движения становились нервными и беспорядочными, взгляд волчьим, слова – резкими, жалящими. Тяжело было рядом с ним в такие моменты. Ударить мог по рукам, обругать, меж тем зачастую незаслуженно. Инструменты летели в разные стороны, когда пруток принимал не ту форму, что Макарыч пытался получить. Крепкое, отнюдь не возвышенное слово, повышенный тон и пониженная культурная экспрессия.

– Сильнее, сильнее бей! Мне тоньше нужна! Ещё сильнее! – кричал он и, хватая за локоть, пытался добавить к моему удару что-то своё, ещё больше искажая работу, как будто сознательно нарываясь на конфликт, раздражаясь изнутри без всякого внешнего воздействия.

Продолжался этот салют всего пару часов – Макарыч никогда не добавлял. Действие алкоголя иссякало, и учитель мой обмякал в кресле и характером. Вновь становился любезен, доброжелателен и терпелив, панибратствовал с чернорабочими, не в силах становился отказать власть предержащим, всё больше улыбался, как будто каясь за свою вольность, разрядку, отрыв.

Что давали ему эти два часа? Свободу? Желаемую реальность? Реализацию внутренней потребности в доминировании, во власти? Или разум его порабощался тьмою и инстинкты брали верх над личностью? Художник пропадал, и на его место вставал тиран?

Я всегда хотел задать Макарычу эти вопросы, жаждал понять учителя до конца, ощутить дыхание его жизни, услышать песни, звучащие в душе, и рассмотреть хоть толику того мифического эфира, рождающего невероятной красоты кованые миры в его сознании.

Всегда хотел поговорить с ним по душам… Но так и не успел. Это был бы достойный разговор…