Табор встал недалеко от деревни. Откуда взялся – никто не ведал, а если бы и знал, то забыл бы – до войны всё произошло.

Бабушка моя тогда полусмышлёным подростком взирала на мир и не понимала, почему так недобро местные встречали яркие повозки, остановившиеся однажды на опушке леса, внутри коих тесно сидели смуглолицые люди с пышными смоляными шевелюрами в броских разноцветных многослойных нарядах, увлекающие за собой пёстрыми узорами, непривычным покроем, странными украшениями, подвязками и лоскутками.

– Что могут принести с собой цыгане? – говорили деревенские. – Нищету, болезни да обман. Трудиться не умеют и не хотят. Только и делают, что чумно веселятся да побираются, ища по городам и весям дурака подураче.

В табор бабушке ходить запретили, да и тяжело ей было уже бить стопами почти три версты. Ноги не слушались. Врача в округе не было. Последняя повитуха пару раз пошептала над ножками, омыла отварами да, не завершив начатого, слегла в могилу. Хворь поначалу отпустила, а на девятый день с новой силой вцепилась в детское тельце.

Всё чаще девчушка наблюдала из окна за играми и весельем своих ровесников, всё реже выходила на улицу, всё чаще маленькая слезинка украдкой катилась по детской щеке. Надежды почти не осталось. Только если на себя. И на чудо…

Утром в дверь постучали. Туман укутал улицу, и за окном никого на удавалось разглядеть. Прадед, тогда молодой мужик, нехотя босиком пробежал в сени и отворил дверь. На пороге, укутавшись в шаль, стояла сухая высокая, слегка седоватая женщина.

– Люди добрые, помогите, чем можете, – не дожидаясь вопросов, жалобно начала она.

Дверь перед ней тут же захлопнулась. Женщина не сдавалась и через щели негромко крикнула:

– Детишки голодают. Хоть хлеба краюху…

– Убирайся! – зло рявкнул прадед и добавил уже еле слышно: – Своих проблем хватает. Скоро ноги у самих у всех тут откажут от голода.

С этими словами завалился на бок и вновь мирно захрапел.

Бабушке же моей не до сна стало – жалость сердце сдавила. Из-под холщового полотенца стянула она полкаравая, отломив краюху руками и оставив с крошками на столе – чтобы думали, мол, малая съела, – да бегом за цыганкой.

Бегом – это только в мечтах. Еле ковыляла, спотыкаясь и приостанавливаясь у околиц. Женщина меж тем как будто специально поджидала её и не спешила убираться восвояси. А может быть, просто не могла вернуться в табор ни с чем. Бабушка протянула гостье хлеб вместе с полотенцем и тут же, не дожидаясь слов благодарности, поковыляла назад.

– Приходи в полночь к старому сараю, – послышалось позади. Девочка обернулась, но увидала лишь молоко тумана, жирно измазавшего холст её жизни.

Вечер наступил удивительно быстро. Старый колдун вышвырнул несколько часов, подменив их сном-туманом, и в хате всё сызнова погрузилось в утреннюю дрёму. Только она не спала. Маленькие ножки кто-то сжимал изнутри, выкручивал и тут же обливал холодной водой с плавающими на поверхности жалящими кожу осколками льда.

Около полуночи детские руки откинули одеяло, ножки осторожно ступили на пол. Перешагнули несколько скрипучих половиц. Засов повернулся бесшумно, и как можно скорее девочка вышла за околицу. Ни души. Ни собаки, ни курицы, ни дикого зверья.

Трясясь от холода, мелко перебирая ногами, дотопала она до окраины села. Чёрный заброшенный сарай, уже согнувшийся в одну погибель, нависал над глубоким оврагом. В логе, на версту ближе к реке, догорал костёр, ещё слегка освещавший несколько бричек и цыганских шатров.

– Я жду тебя, дитятко. Входи, – донеслось из-под покрытых одним небом стен.

Сил уже не было, и, опираясь на руки и колени, девочка забралась внутрь ветхой развалюхи. Огарок свечи вырывал из тьмы немолодое лицо, длинные пряди серых волос и небольшой чан с водою.

– Вставай сюда, – тихо произнесла цыганка, и ноги исполнили приказанное.

Цыганка распрямила спину. Встала во весь рост. Обошла трижды вокруг девочки, выдёргивая из своего цветастого наряда верёвочки и бросая в воду. Резко остановилась. Упала на колени и в старческий крик свой вложила остатки материальных сил, всё напряжение жилок и морщин. Пламя затрепетало. Белая сорока села на окно, и тонкие веревочки, как змеи, медленно поползли по ногам вверх, обвивая хрупкое тельце.

– Ты жива! Слава господу! – шептал знакомый голос, и тёплые руки обнимали её. – Что ты здесь делаешь? Как дошла? Уже вся деревня с ног сбилась. Всё утро тебя одну ищем. А ты здесь…

Отец подхватил её на руки и пошёл в сторону избы.

– Поставь меня, тятя…

Нехотя руки опустили ребенка на землю. Шаг. Ещё один. Боли не было. Не было и страха. Она пошла, всё быстрее перебирая ножками. Затем побежала. Неслась как в последний раз и одновременно как в первый. Позади, открыв рот, стояла вся семья и половина околотка. Добежав до края оврага, остановилась, как вкопанный на заморозки столб, и не поверила своим глазам.

Чьи-то руки обняли её за плечи.

– Ушли, дочка. Ещё вечером. Как перекати-поле, отправились к следующему своему приюту, в новый мир, в новый край. Ничего не прося у судьбы, кроме свободы, ничего не ожидая от людей, кроме презрения, не жалея ни о чём, ни на кого, кроме себя, не надеясь…