Пушкинская площадь! Мечта поэта. Да и поэта-песенника, пожалуй, тоже. Не площадь вовсе – так, небольшое утолщение улицы под пару-тройку лавчонок, скрытых почти всегда колоссами домов от любопытного солнечного ока. Толпа смирных, неживых, закинувших одну клешню на узенький тротуар, разноцветных железных черепах; редкий прохожий; купол неба над полукруглым каменным багетом пространства.

И Пушкин – вроде бы стоит, но не хозяин Алексансергеич месту тому. Не заметен памятник, возвышающийся на постаменте. То ли иные, более весомые, в прямом смысле, питерские фигуры застилают работу скульптора своими масштабами, то ли дома, нависающие над статуей отвесной рукотворной скалой, скрадывают величие русского арапа.

Голуби – вот истинные властители и мраморного постамента, и толстых квадратных жердей, сбитых почти вплотную друг к другу, красной гранитной крошки под четырёхлистными клеверными лапами, листвы и высоких деревьев, увешанных ею, руки, вытянутой в сторону и никогда не прогоняющей серые комочки перьев.

На Пушкинской строки «Туча мглою небо кроет» приобретают абсолютно буквальный смысл. Как только ты пытаешься набрать в ладонь горсть чёрных семян подсолнечника, тут же в небо дружно, хлопая, как в ладоши, крыльями, взмывает пара рот голубей и несётся к тебе, устилая перьями, как маск-халатом, всё вокруг.

На кисти рук, сжимающие лакомство, взгромоздясь, устраивают глуповатые птицы бои за чёрные, похожие на щиты маленьких рыцарей семена, стоявшие когда-то кружком и обрамлённые красно-оранжевыми всполохами. Садятся на плечи, колени, украшая ткань узором своих лап. Колются коготками, кусают руки, пытаясь вырвать из сжатых пальцев хоть что-то.

Бреду, как в бреду, на Пушкинскую… В руках волшебное семя, в душе синкопы характера, речи и взора стоящей меж анфилад сердца белокуро-крашенной нимфы с бритыми висками. Из-за вентиляционной клетки метро воскресает (воскресенье на дворе) чудо. Вернее, чудище. И тихим, пушкинским, поникшим, умиротворённым самим июлием голосом, исполняет:

– Молодой человек, – сглатывая, немного кашлянув, – не могли бы вы мне помочь?

«Культурен. Нищ телом, но не духом. Небрит, не стрижен. Коренной питерец», – думаю я и, дабы не опозориться перед державами, принимаю его манеру речи.

– Да, да. Чем могу?.. – расплываясь в искренной любезно-доброжелательной улыбке.

Выражение лица человека, восставшего предо мною, тут же меняется, и, словно с картин земляка-Врубеля, ко мне снисходит демон-орк во плоти.

– Ну чем, чем?! – багровея кулаками и сжимая лицо, начинает мен. – Дэээээээнюшкой.

И выпячивает нижнюю челюсть, как конь, прихворавший «заячьей губой».

– Извини, друг. Только пинком могу пособить… – вещаю я, прикрывая забрало души, и удаляюсь в лучистое утро. Нечто растворяется позади во мраке дня.

Подкормив разведённых не иначе ещё самим Сашей голубей, ступаю на тёсаный гранит проспекта Н. Иду не спеша. Не любуюсь. Не смотрю даже. Просто чувствую, вдыхаю, ощущаю. Ощущаю что at home, with please, with soul and dreams наяву. И ничто и никто мне не нужен боле, кроме той, кто так же, как и я, понимает, принимает и проникает в эту эфемерно-гранитную карамболь.

Вкусив и ощутив порядком, бреду в свою каморку дяди Ко, и вновь является пред ликом моим чудище. Вернее, чудо. Немытое, безвестное, оно сидит у пышащего дыханьем тысяч лиц жерла метро и смотрит в поля ржи, в пущи и пустоши, в воду, в пески и неба серь. Французский мирный клошар, севший на мель за выступом здания, никого не примечая, тихо, беззвучно наблюдает уплывающее с закатом тело Ра, гибель империи и мироздания.

Прохожу мимо. Я тень. Лишь белое облако, быстро промчавшееся мимо и растаявшее меж чёрных инопланетных туч.

Вдруг облако замирает, нащупывает что-то в карманах и сжимает ладонь, тихо подплывает к страннику, разжимает свои пальцы в его чёрной, черствой, как сухарь, руке и уносится прочь ветром в сторону Заневского.

Не успел я опомниться, как крики и вопли за моей спиной сотрясли Землю. – От души! Спасибо! Спаси тебя Бог! – развевалось на невском ветру чистейшее пушкинское слово. Ещё чуть-чуть, и, сплясав вприсядку и сделав фляк-рандат на месте, клошар догнал бы меня и схватил за руку. Тогда чёрное и белое слились бы воедино, мифологизированное добро и зло, объединившись, уничтожили бы Вселенную и верх земного хаоса вновь обратился бы неземной энтропией.

Посему, да и изрядно смущаемый взглядами прохожих, я поскорее свернул за угол и унёсся в черноту переулка. А на следующий день уехал… А он остался… Они остались…

Питер. Летняя ночь. Дешёвая выпивка и пачка сигарет. Что ещё нужно человеку для счастья? Я завидовал им. Они мне – едва ли…