Музыка сразу захватила все мои мысли. Весёлая, заводная, она, как ком с горы, с грохотом, со свистом, со звуками скрипки, с ударами бубна и цыганской певучестью речи вкатилась в сердце. Сакральное «епаш тукэ, епаш мангэ» заворожило и ни в какую не хотело отпускать разум и чувства несколько часов. Лишь закат и надвигающаяся ночь чуть смирили бушующий во мне интерес к странной композиции да к нежному, волнующему голосу исполнительницы.

Сон не приходил долго, и в моей голове достаточно скоро созрел план – вполне конкретный и практический…

Перекати-поле – так называли мы местных цыган. То здесь то там, и нигде подолгу – вот первооснова их жизни. Родина для цыгана – весь мир и одновременно то, что умещалось в их скромной поклаже. Странный, причудливый язык, позаимствовавший тягучесть у итальянского и суровость у кавказских диалектов, краткость и ёмкость в Европе, широту и глубину смысла в Азии.

Цыгане – народ вполне мирный и покладистый. Прожили они по соседству около пяти лет и в душе моей не оставили ни засечки, ни соринки, ни чёрной отметины. И хоть меж собой, судя по крикам, доносившимся сквозь плотно закрытые окна их дома, существовали они не на жизнь, а на смерть, к соседям относились всегда с уважением и даже, можно сказать, с пиететом. Посему я, ни минуты не сомневаясь, отправился на следующее утро прямо к ним – изрядно обрусевшим цыганам, жившим за ярко-зелёным, чуть покосившимся забором в стареньком насыпном доме, почти вогнанном упрямыми солнечными лучами, тяжёлыми струями дождя и давящими зимой на крышу сугробами в землю.

Протянул руку и опустил палец на чёрную засаленную кнопку. Раздался треск объевшейся помидоров свирели, и в дверном проёме, как про волшебству, возник молодой парень лет двадцати пяти с русскими именем, отчеством и фамилией – Александр Александрович Решетников. В этом отношении я Сашку всегда завидовал и с удовольствием сменял бы свою украинскую фамилию и византийское имя на его имярек, но всё же родное, исконно древнерусское отчество оставил бы на месте в паспорте.

– Привет, Саша, – с улыбкой на лице, протягивая руку, сказал я.

А. А. Решетников кивнул и нежно слегка потеребил мою ладонь.

– Саша у меня к тебе дело. Серьёзное…

А. А. напрягся и чуть опустил, как бульдог, нижнюю губу.

Вы думаете, я попросил его перевести мне текст песни? Или пропеть хоть один куплетик на русском под мой аккомпанемент? Нет!

– Научи меня цыганскому языку! – выпучив глаза, с испариной на лбу и открытым ртом пробормотал я.

Мхатовская пауза переросла сначала в милицейскую, а затем и в барбитуратный сон моего визави. Глаза Сашка забегали из стороны в сторону, но уж как-то очень флегматично-меланхолично.

Вскоре стоящая предо мной флегма изрекла:

– Хорошо. Я буду твоим учителем, – и удовлетворённо закрыла перед моим лицом дверь.

Учёба шла неплохо. Не обладая особыми лингвистическими способностями, я окунулся в мир цыганской фонетики и прононса. Меня нисколько не удивляла певучесть фраз и рифмованность окончаний в разговорной речи – именно таким я и представлял язык кочующей нации, потерявшей некогда свою родину навсегда, променявшей её на безграничную свободу и зачастую безграничную нелюбовь к себе, околоток – на речь-песню, очаг – на душу-огонь.

Шло время. Язык мой становился всё стройнее, фразы всё длиннее, а смысл, в них заложенный, столь витиеватым, что иногда сам Сашок меня с трудом понимал. Усердие мое не знало границ. И вот наступил час Хэ – время, когда мне нужно было вынести знания, уложенные аккуратной стопкой в голове, на всеобщее обозрение.

Тихим зимним вечером я пришёл к местному магазину. Как и в любой деревне, он был один и ежевечерне становился местом сходки разнородных групп, весьма диссонансной политической и культурной окраски. Цыгане, как и казахи, и татары, и русские, присутствовали на сих собраниях, меж тем не слишком внедряясь в гущу кулачного мордобоя и неудержимой пьянки.

Подгадав момент, я подошёл поближе к группе ребят, гулко проговаривающих сентенции на незнакомом мне диалекте. Не понимал я ни слова, но был уверен, что просто ещё не достиг в цыганском вершин лингвистики и иносказательности носителей языка, представших моему взору, и поэтому с болью в сердце выпалил что-то вроде «Одноры дворы трича лыча пяты шары кукарыча!» и добавил в конце русское слово: «мужики!»

Ребята обернулись и с ужасом в глазах посмотрели на меня. Дежавю. Мхатовская пауза – милицейская – барбитуратная, после которой мне на чистейшем русском языке объяснили, что ничего общего с цыганским языком в моём словарном запасе нет и не предвидится по причине строгой закрытости их касты. Я выдал всё, чему меня учил Сашок, но цыганская молодёжь не опознала в моих словах родных, а во мне своего собрата.

Единственной верной фразой, которой вознаградил меня русский цыган А. А. Решетников за месяц науки, оказалась банальная для некурящего и наиважнейшая для покуривающего человека просьба угостить сигареткой.

Сашок с удовольствием вдыхал никотин. Я тоже. И хотя цыганам запрещено обучать своей речи другие народы, он сжалился и вручил иноземцу инструмент, позволяющий мне до сих пор проникать в эту закрытую касту смуглых, черноволосых людей, он передал мне в руки ветхий клочок знамени, наделяющий сверхъестественной силой, позволяющей на несколько секунд почувствовать себя настоящим цыганом, ну и, конечно, на халяву стрельнуть сигаретку.

Вся эта мистерия происходит со мной каждый раз, когда я по привычке без акцента произношу, чуть округляя лицо: «Чавелла, де мангэ сигаретка!» – и получаю взамен одобрительный взгляд карих глаз и тонкую белую палочку с закрученным в ней табаком.