Дорожное движение представлялось и значимым, и опасным. В народе следили, чтобы начало дальнего пути приходилось на благоприятное время. Крестьяне Харьковской губернии в начале XX в. знали, что в «тяжёлый» день понедельник «не следует выезжать в дальнюю дорогу – случится несчастье». Так же поступал император Николай I. Это поверье известно в различных местностях до нашего времени. Были и определённые календарные даты, связанные с запретом отправляться в дорогу (а обычно ещё и с иными важными делами). Например, в одном древнерусском «Лечебнике» говорилось: «На Стретеньев день Господа нашего Иисуса Христа на дорогу никуда не выходить, ни дому, ни каких хоромов не ставить». Очевидно, праздник Сретенья мог восприниматься как момент нежелательных встреч в пути просто потому, что слово «сретение» и означало встречу. У коми-пермяков, народная культура которых почти во всём представляет собою архаический вариант русской (и шире – восточноевропейской) народно-православной культуры, отмечено поверье о том, что в полдень нельзя начинать какое-либо дело и, в частности, отправляться в путь. Один из информантов говорил собирателю: «В полдень если выйдешь из дому – неудачная охота. Нельзя в дорогу выходить в полдень». Это соответствует широко распространённым представлениям о полдне и полуночи как «опасном» времени суток.

Считается, что если ужвышел из дому, то возвращаться – плохая примета. Т. С. Садова поместила это поверье в составленный ею перечень современных активно бытующих примет. Украинцы даже говорят: «Вертача – невдача», то есть «возвращение – неудача». Иосиф Бродский, записывая впечатления своего детства, прошедшего в Ленинграде в послевоенные годы, вспоминал об «увещеваниях и наставлениях», которые давали ему отец и мать. «Если ты уже вышел из дому и должен вернуться, потому что что-то забыл, посмотри в зеркало, прежде чем снова выйти. Иначе тебя ждёт неудача». А иногда к необходимости посмотреть в зеркало добавляются ещё некоторые другие действия. Например, так: надо заглянуть в зеркало, плюнуть в угол и перекреститься. Во многих случаях и распространённый обрядовый запрет оглядываться также аналогичен по смыслу запрету возвращаться за чем-либо забытым.

Поверье о нежелательности возвращения А. К. Байбурин изучал в контексте других предписанных традицией запретов пытаться что-либо делать во второй раз. По его мнению, дело здесь в нежелательности именно вторичного действия, если с первой попытки цель не была достигнута. «В предписании заглянуть в зеркало можно предположить имитацию повторной попытки. В таком случае её можно считать уже совершённой, и человек отправляется в путь не во второй, а в третий раз с надеждой на удачу, сопутствующую третьей попытке» (курсив автора. – В. К.). Само это живучее представление о том, что нужно таким вот образом имитировать вторую попытку пускаться в путь (которая, следовательно, была бы явно опасной и неудачной), – оно, несомненно, связано с представлением о мифологически понимаемых трудностях и опасностях выхода из дома и пути во внешний мир.

Заметно, что благоприятных дорожных примет и поверий было немного. А вот тех, что «не к добру», – множество, причём самых разнообразных.

 

Как встречные-поперечные дорогу переходили

«Перейти дорогу» кому-либо – такое действие в народной культуре понималось чаще всего как вредоносное. В. К. Магницкий, собиравший во второй половине 1870-х гг. поверья русских жителей Уржумского уезда Вятской губернии, лаконично отметил: «Переходить путнику дорогу не должно». Во Владимирской губернии в конце XIX в. считали, что женщина не должна переходить дорогу идущему или едущему мужчине.

Перейти дорогу, по которой движется человек или домашнее животное, – это значило отнять здоровье, счастье, плодовитость. Так делали ведьмы и колдуны. В Полесье, в с. Боровое Рокитновского района Ровенской области в 1984 г. записали поверье о способе, каким ведьма может «отнять молоко» у чужой коровы. Для этого она «переходиць дорогу с пустым ведром», да ещё может в это ведро луковицу положить. И вообще полесские ведьмы, стремясь наслать на кого-либо беды и неудачи, «портили» такому человеку путь, то есть переходили ему дорогу, переливали дорогу водой, пересыпали пеплом или сажей и т. п. Считалось, что если пройти наперерез тому, кто шёл сеять, то от этого семена могли не взойти. Когда чуваши ехали с плугом на пахоту, то никому не давали перейти дорогу. Или же у русских – если беременная переходила кому-либо дорогу, то у этого человека появлялись чирьи. Но и вокруг беременной женщины русские жители Водлозерья запрещали бегать детям. Полагали, что от этого у неё в утробе пуповина захлестнётся вокруг шеи младенца. Ей не рекомендовалось также проходить перед старшими, чтобы те не пожелали зла ей и её будущему ребёнку. В этом случае, очевидно, предполагалось, что поскольку переход пути всеми воспринимается негативно, то пожелание ей зла становится более возможным, чем в иной ситуации. Особенно от «старших»: известно, что среди старых людей бывало больше «опасных», со «злым глазом», больше ведьм и колдунов.

С другой стороны, в Полесье, в с. Ветлы Любешовского района Волынской области, отмечено поверье, что если перейдёшь дорогу ведьме, то тем самым можешь ей повредить. Ведьмы, по тамошним верованиям, становятся особенно опасны «на Юрия» (весенний день Георгия Победоносца), когда они по ночам или рано поутру «собирают росу». Если тогда перейти ведьме дорогу, она не доживёт до следующего «Юрия». Увидев, как её обходят по кругу или как переходят ей путь, она станет молить, чтоб дорогу ей «перешли обратно» – тогда магическое действие отменяется. Очевидно, переход пути перед человеком, обладающим сверхъестественными способностями (ведьмой или колдуном), всё же представлялся смелым поступком, ведь месть могла быть ужасна. Судя по фольклорным материалам, у русских Сибири существовал запрет на такое действие. А в Полесье среди способов распознавания ведьмы было немало тех, что связаны с символическим перегораживанием дороги ей самой или её корове. Перетягивали поперёк пути нитку, посыпали кладбищенскую землю, пепел от купальского костра, взятый из муравьиной кучи «мурашник», льняную кострику, мотки конопли и т. д. В общем, ведьма могла пострадать оттого, что ей перешли (или символически перегородили) дорогу.

Так что недаром выражение «перейти дорогу» означает недоброжелательное поведение: если влюбленной в парня девушке какая-нибудь другая «красивая и смелая дорогу перешла» (как это в песне поётся), – значит, отбила жениха… Скажем, когда младшая дочь выходила замужпрежде старшей, то в Октябрьском районе Костромской области эту неприятную для семьи ситуацию описывали выражением «дорогу пересечь». И действительно, нередко именно так описывали ситуацию любовного соперничества.

В рассказе М. И. [М. Л.] Михайлова «Напраслина» (1856) мещанка, от лица которой ведётся повествование, говорила о немолодой вдове, в доме которой жила юная племянница Лиза. Вдова, дескать, всё молодилась и явно завидовала девушке: «…Вся её власть была над Лизой; а кабы добрых людей не совестно, она бы её на три замка заперла и посмотреть не дала никому. Не видывала я завистливее глаз. Пуще всего боялась, что ей-то дорогу перейдёт. Просто, и горе и смех! Это вот как я бы на старости лет вздумала голову кружить молодым людям».

С этим же суеверием обычно связывают ещё и другие образные выражения народной речи: «становиться поперёк дороги», «перебегать дорогу (дорожку)» кому-либо. Выразительна реплика персонажа пьесы Н. С. Лескова «Расточитель» (1867): «А, брат Иван Максимыч, ты что-то частенько стал мне впоперёк дороги шнырить».

Для того чтоб обозначить такое действие, в народной речи могло использоваться выражение «перерубить дорогу». Так, жительница пос. Бетлица Куйбышевского района Калужской области М. Н. Волкова (1925 г. р.) рассказывала в 2008 г. о своей встрече с гигантской «русалкой», которая пересекла перед ней дорогу: «Как же она могла меня не видеть, если дорогу перерубила мне?»; «Только я шла на перекрёсток на переезд, она – по линии, мне перерубила дорогу».

Само слово «поперёк» (быть поперёк чего-либо, стать поперёк чему-либо и т. п.) часто использовалось для обозначения препятствия, помехи. В повести М. П. Погодина «Сокольницкий сад» (датирована 1825-м, напечатана в 1829 г.) есть фраза: «Ты знаешь уже, что нынешний год был для меня високосный, везде поперёк». Н. Н. Златовратский в своём очерке «Город рабочих» (1885) приводил пример расхожего народного выражения, связанного с этим действием: «Господь с ним, – сказала старушка, – я ему никогда не перечила, никогда поперёк дороги не стояла…» «Перечить» – это ведь тоже буквально означает: идти поперёк, идти против кого-либо или же становиться напротив кого-либо.

Соответственными были и правила народного этикета. Один из корреспондентов Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева на рубеже XIX–XX вв. свидетельствовал, что во Владимирской губернии крестьяне-мужчины считали себя выше женщин. Женщина должна была оказывать мужчине знаки почтения: встречаясь – кланяться и не переходить ему дороги. В. Ф. Шевченко в 1997 г. записал от «бабушки Наташи» (Н. Ф. Краснёвой, 1916 г. р.) в с. Троицком Сызранского района Самарской области такой совет: «Вот када идёшь черис дарогу… кристову эдак [показывает перекрёсток. – Прим. В. Ф. Шевченко], дарогу вот эдак вот. Да. Пускай, хто идёт, хто ли едит, ты постой. Не пирхади дарогу. Сам сибе не мёшай, и ёму – пускай он праедит. Эт сама запаветь ишо…»

Особенно нетерпимым было бы пересекать дорогу тому, кто шёл по важному делу – на охоту или рыбалку, по грибы, на какой-либо промысел, либо же отправляясь в дальнюю дорогу.

Вот как начинался рассказ И. Ф. Горбунова (1831–1895) «На рыбной ловле»:

«– Эх, ты!.. Образование! Кто вас, дур, на свет-то родит! Разве возможно бабе через дорогу переходить, когда на охоту едут? – ворчал спутник мой и товарищ по рыбной ловле Силантий Сергеевич.

– Что такое? – спросил я.

– Да вон, бабёнка через дорогу перешла. Ты стоять должна, пока не проедут, – окончил он внушительно, – не учили тебя этому, что ли?

Баба конфузливо поклонилась и прошла.

– Невозможный народ! Хошь кол им на голове теши – всё своё!.. Это ужпервое несчастье, когда баба дорогу перейдёт! – продолжал он ворчать, похлёстывая лошадей.

Крестьянин Силантий Сергеевич – страстный охотник и ужасный суевер. У него на всё приметы».

В рассказе Горбунова приятели-собеседники ехали не на охоту, а на рыбалку. Но какая разница?

Родившийся в 1852 г. на Урале Д. Н. Мамин-Сибиряк вспоминал, как, будучи подростком, он ходил там на охоту и рыбалку вместе с дьячком Николаем Матвеичем:

«Как все охотники, Николай Матвеич отличался суеверием. На охоту или рыбную ловлю он обыкновенно выходил самым ранним утром, на брезгу, то есть когда только начинал брезжить утренний свет. Делалось это с той целью, чтобы, – боже сохрани, – какая-нибудь баба не перешла дороги. В последнем случае ничего не оставалось, как вернуться домой, потому что всё равно удачи не будет. “Баба”, по мнению Николая Матвеича, была самое вредное существо.

– Ужона всё дело испортит, – подтверждал Емелька (приятель Николая Матвеича. – В. К.) в качестве опытного человека. – Со мной сколько разов так-то бывало: перейдёт дорогу – и шабаш. Идёшь с ружьём, а она, как овца, и перебежит дорогу».

По-видимому, распространённое выражение «перейти дорогу» могло в некоторых случаях описывать также ситуацию, когда, строго говоря, пересечения пути как такового не было, а просто человек шёл по тому же пути, по которому незадолго перед тем и в том же направлении прошёл кто-то другой. В рассказе Мамина-Сибиряка «Озорник» (1896, из цикла «Уральские рассказы») есть такой эпизод:

«…Спирька побрёл пешком. Ему пришлось идти по той же дороге, по которой только что прошла Дунька, и это казалось Спирьке обидным. Чего ужхорошего, когда баба дорогу перешла.

– Ах, ты… – ругался Спирька. – Не стало ей время».

Литератор и заядлый охотник С. Т. Аксаков в статье «Несколько слов о суевериях и приметах охотников» (из его сборника «Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах», 1855) описывал эти суеверные представления так. Плохими приметами считается встреча с теми, кто имеет «дурной глаз», с насмешниками и с женщинами, особенно со старухами, – «замечательно, что эта примета до девиц не касается». «Если какая бы то ни была женщина, непримеченная охотником, неожиданно перейдёт ему поперёк дорогу, охотник теряет надежду на успешную охоту, нередко возвращается домой и через несколько времени отправляется уже совсем в другую сторону, по другой дороге. Женщины знают эту охотничью примету, и потому благонамеренные из них, завидя идущего охотника, ни за что не перейдут ему дорогу, а дождутся, пока он пройдёт или проедет». Аксаков писал далее, что, оказывается, дурное влияние в этих случаях можно смыть водой: «Для противодействия дурным встречам и предзнаменованиям считается довольно верным средством: охотнику искупаться, собаку выкупать, а ястреба вспрыснуть водою». В его же стихотворении «Рыбачье горе» (1824) рыбак жаловался приятелю, что у него с крючка сорвался «головлина ужасный». И добавлял: «Не в добрый, знать, час я пошёл, иль от встречи зловещей // Нашло на меня небывалое прежде затменье».

В начале 1980-х гг. в белорусском Полесье на фольклорной практике в экспедиции Н. И. Толстого красивая студентка-филологиня услышала в свой адрес непочтительное «брысь!». Она шла куда-то, а местные мужики, чей маршрут должен был пересечься с её направлением, вдруг замахали руками, стали на неё шипеть и покрикивать. Она и выглядела своеобразно: в чёрных джинсах, в чёрной водолазке, с распущенными пышными чёрными волосами. А те были с рыболовными снастями: они явно отправились на речку. И тут – девка, вся в чёрном, да ещё и поперёк пути! Она фыркнула и, несмотря ни на что, гордо прошла перед ними. Чего, в общем-то, даже и начинающему фольклористу делать не следовало бы… Кстати, вырвавшееся у них в той ситуации «брысь!» как бы уподобляло пересекавшую им путь черноволосую красавицу чёрной кошке. Хотя достаточно было и того, что полесским рыбакам перешла дорогу женщина: скажем, в Польше охотники и рыбаки стараются в таком случае не разговаривать с ней и даже возвращаются домой.

В с. Малая Кудара Кяхтинского района Бурятии, где обитают русские старожилы, в 2004 и 2005 гг. был записан рассказ, как одна тамошняя бабушка, перейдя дорогу деду-охотнику, «испортила» ему ружьё.

Итак, особенно боялись того, чтоб дорогу мужчине не перешла женщина. Это свойственно многим народам. Например, в конце XIX в. у казахов (которых тогда называли киргизами) бывало так: «Когда кто-либо едет (верхом на лошади. – В. К.) и видит на близком или на более дальнем расстоянии женщину, то он (обыкновенно) тревожится, как бы она не перешла ему дорогу. Но женщина эта и сама даёт возможность проехать едущему мужчине и пересекает дорогу лишь тогда, когда уже путник проедет. Если бы эта женщина торопилась перейти ему дорогу, то едущий окликнул бы её словами: “О, женщина, подожди, дай нам проехать”». В общем, «киргизская женщина никогда не позволит себе перейти дорогу мужчине, как бы она далеко ни была от него». Делалось так вот почему: «Если женщина перейдёт дорогу едущему, то добра в его пути не будет и, в особенности, если перешедшая дорогу женщина в это время находилась в периоде менструации».

Изучавшая ситуацию «встречи» в традиционной культуре славян А. А. Плотникова заметила: «Если встречи с различными демоническими существами “происходят” главным образом в местах их обитания или в так называемых “нечистых” местах (таких, как перекрёсток, пустошь, кладбище и т. п.), то судьбоносные встречи, влияющие на дальнейшую жизнь человека и, в частности, на успех предстоящего в ближайшем будущем дела, совершаются, как правило, в начале пути (например, на пороге дома) и особенно часто – на дороге». Это указывает на чрезвычайную значимость «начала», когда ситуация как бы загадывается, задаётся на будущее, определяя исход всего дела.

А вообще запрет пересекать путь, особенно когда кто-то идёт по важному делу, – давний. Известно, что при венчании на царство в 1645 г. Алексея Михайловича, трое придворных специально следили, чтобы никто ему дороги не пересекал – «берегли путь».

Трагикомический случай произошёл в марте 1914 г. в московском трамвае, где ехали отставной генерал Болычевцев и поручик гвардейской артиллерии Шифнер. Трамвай притормозил, пропуская проходивший поперёк пути отряд солдат, и тогда генерал ехидно заметил соседу: мол, в армии существует взгляд, что войска никому не должны уступать дорогу, даже трамваю. При этом отставной генерал был в гражданской одежде. Поручика задело, что военных вышучивает какой-то штатский старикан. Он резко возразил, что в армии не существует такого взгляда. Генерал настаивал: дескать, вы, молодой человек, поживёте подольше и узнаете, что существует. Поручик был взбешён и вызвал упрямца на дуэль. Поединок состоялся во Всехсвятской роще. Оба противника целились, но, когда была дана команда, стрелять не стали. Таким образом, дуэль закончилась бескровно.

Существует и так называемое правило трёх «Д»: «Дай Дорогу Дураку». Или, как сформулировано в стихотворном фельетоне Дмитрия Быкова, «поскольку Русь – замечу снова – отторгла нравственный прогресс, смиренно пропускай любого, кто мчит тебе наперерез».

В 1982 г. в Климковском районе Брянской области (это Полесье) была записана быличка о встрече с летучим огненным змеем. Люди ехали ночью в лес. «…И нам нада было переехать дорогу. Дак ён нам перелятел – и ескры сыплюцця. Дак мы вярнулись: як встретицця такое нехарошее, нада вернуть». Зловещая встреча произошла на опасном месте – перекрёстке, да ещё и в опасное время – ночью. Людям запомнилось, что огненный змей не просто возник, а дорогу им пересёк, причём перед тем, как они сами должны были выехать на перекрёсток. В общем, если «встретицця» что-либо зловещее, движущееся поперёк пути, то это дурной признак – лучше вернуться. И не так важно, что именно будет пересекать путь. Почти любое существо в такой ситуации – не к добру.

Крестьянки Тюменского уезда Тобольской губернии в начале XX в. непременно старались в ночь на Великий четверг запастись «молчаной водой» на целый год вперёд. Эта вода, после всех необходимых манипуляций, становилась целебной – помогающей и при обычных болезнях, и при сглазе. Заготавливать её надо было в полном молчании. Только когда это требовалось обычаем, надо было (если не про себя, так еле слышным шёпотом) произнести заговорные слова. И вот, как стемнеет, идёт женщина к реке за водой. Согласно описанию П. А. Городцова, «при этом она старается выбирать такой путь, где бы её никто не встретил и не увидел…». Вода потому ведь и называется «молчаной»: «В том случае, если бы крестьянке встретился на пути какой-нибудь человек, то она ни в каком случае не должна с ним разговаривать и отвечать на его вопросы и приветствия». Городцов уточнял: «Крестьянке, отправившейся за “молчаной водой”, могут встретиться в большинстве случаев только свои же крестьяне-односельцы, которые отлично знают и понимают смысл такого хождения и заготовления “молчаной воды”, и обычно сами даже стараются избежать встречи с такой крестьянкой и обойти её стороной. Но если встречи избежать нельзя, тогда встречные люди делают вид, что они не замечают женщины с водой и молча проходят мимо неё, чтобы своими разговорами не вводить её в соблазн. Но в жизни бывают возможны случаи грубого нарушения этого народного этикета, и встречные не только вступают в разговор с такой крестьянкой, но даже бранят и “зевают” на неё за её молчание и за то, что она не отвечает на поклон и приветствие. В таких случаях некоторые крестьянки не признают за водой силы “молчаной воды”, ибо она подверглась “озевищу” со стороны “встречного и поперечного”, и идут вторично за “молчаной водой”. В крестьянском общежитии такие грубияны всегда встречают решительный отпор и осуждение, ибо ходить одинокой женщине за водой в ночную пору в отдалённое место – подвиг нелёгкий». Такое поведение при совершении важного дела связано с хорошо известным запретом расспрашивать отправляющегося в путь о месте и цели его путешествия.

Упомянутое в сообщении Городцова народное выражение «встречный и поперечный» (или так: «встречные-поперечные») уравнивает встречных – тех, которых встречаешь на своем пути, – с «поперечными», то есть теми, кто идет поперёк твоего пути. А идти поперёк – значит желать другому худого, открыто действовать ему вопреки. Впрочем, и слова со значением «встречного» в народной речи тоже иногда могли звучать негативно.

Учёные-фразеологи склонны считать основным, первичным устойчивое выражение «первый встречный» – то есть случайный человек, первый попавшийся прохожий. Такое выражение известно с XVIII или даже только с XIX в. Оно является неточной калькой с французского «le premier venu». А вторичным его вариантом – рифмованным и весьма распространённым – считают собственно русское выражение «первый встречный и поперечный».

Действительно, «первый встречный и поперечный» – выражение собственно русское, которое, по всей видимости, является соединением исходно французского оборота с другим собственно русским оборотом – «встречный и поперечный». Кстати, этот последний оборот звучал в русской речи, пожалуй, чаще. Происхождение устойчивого, формульного словосочетания про встречного-поперечного совершенно ясно: оно часто использовалось в ритмизованной заговорной речи и вообще в ситуациях, связанных с выходом человека на важное дело. Так, один из заговоров «при отправлении в путь» завершается словами: «…Так бы и встрешный меня злодей испугался, как грому боялся, ни в пиру, ни в беседе со мной не проклажался; аминь». Вообще-то в заговорах обычно подробно перечисляются те злые и опасные люди, от которых спасает заветное слово. Среди них, кроме всяких и разных колдунов и колдуний, баб-простоволосок и девок-черноголовок, поминаются также встречные да поперечные. В заговорах от разных болезней Богородица, Христос и святые «отговаривают» больного «от стрешника, от поперешника». Там может быть такая концовка: «…От девки-черноголовки, от стрешнаго и поперешняго! Во имя Отца и Сына и Св. Духа. Аминь». Там говорится: «От стрешнаго, поперешнаго, от лихого человека помилуй, Господи, рабу Божию…» В записанной в XIX в. народной драме «О храбром воине Анике и Смерти» главный герой, победив «дерзкого Морица», возгордился: «Вот я, Аника, храбрец и бодер, // Нет мне ни стрешников, ни поперешников // И ни спорников, непокорников…» Такое словоупотребление показывает, как выражение «стрешники-поперешники» становится метафорическим: это уже не те, кто действительно становится на пути героя, а те, кто мог бы ему противоречить.

У русских был мифологический персонажс приметным обозначением – «встречник». Во Владимирской губернии его представляли так: это «нечистый злой дух, который в виде как бы воздушной полосы мчится стрелой по проезжим дорогам за душой умирающего человека, особенно самоубийцы». Такой смертоносный дух передвигался именно «по проезжим дорогам», встречая на своем пути прохожих-проезжих и мерещась им в воздушных вихрях. Небезопасно было, значит, находиться даже на наезженных путях, можно было повстречать там этакое воплощение скорой смерти.

А ещё в различных местах славянского мира рассказывали о «стрешнике», который наносил травмы, и о «встрешном», который избивал пьяных и злых. В Поволжье говорили, что отправление в путь в день праздника Сретенья сулит гибель – человек тогда может встретиться со Смертью. Из демонических персонажей, которые своим наименованием указывали на пути-дороги как излюбленные места обитания, это ещё «путник» у западных украинцев. На Терском берегу Белого моря лешего могли называть «прохожим». А в русских заговорных текстах упоминаются также «царь дорожный» и «царица дорожная». В Гомельской и Могилёвской областях Белоруссии и в Брянской области России на перекрёстках дорог являлись «доброхожие» (иначе: богатыри, невидимые богатыри, невидимые люди, невидящие, невидимцы). Главная опасность при встрече с ними была в том, что люди могли им, невидимым, нечаянно осквернить дорогу, перейти путь. Свадьба же этих «доброхожих» размётывала всё на своём пути. Впрочем, эти персонажи могли явиться где угодно, да и мифологические мотивы быличек о них тоже весьма разнообразны. В современном фольклоре археологических экспедиций отмечены рассказы о «дорожницах» – женщинах в белом, которые бродят по дорогам и мерещатся тем, кто напился и в одиночку убрёл из лагеря.

И всё же специализированные демонические персонажи, связанные с дорогами самими своими наименованиями, у славян были довольно редки. И это при том, что именно на дороге, как известно, в изобилии встречалась всевозможная нечисть, пугая прохожих да проезжих, обманывая их и на них нападая. Может быть, это потому, что дорога и распутье вообще бывали самыми обычными, привычными, заурядными местами обитания различных мифологических персонажей. Вот столь очевидная особенность и не акцентировалась.

В одном из полесских заговоров, который произносился перед дорогой, говорилось: «Исус Христос дарогу перэйшоў» – и это явно воспринималось как благопожелание. Но такое действие в качестве благого определяется, безусловно, только лишь чрезвычайно высоким статусом Иисуса Христа для произносящего этот текст, а само действие не могло считаться добрым. Да и вообще этот мотив редок. Хотя, конечно, существуют и такие приметы: некоторые люди или звери, встречавшиеся человеку на пути или пересекавшие путь, означают удачу. У славян это, например, волк, собака, лисица. Ещё в некоторых случаях благоприятна встреча с похоронной процессией, с беременной женщиной, с молодым красивым человеком (это может быть как женщина, так и мужчина), с тем, кто несёт или везёт что-либо наполненное (баба с полными вёдрами и т. п.). В 2002 г. фольклорная экспедиция РГГУ в с. Тихманьга Каргопольского района Архангельской области записала от А. И. Русановой (1921 г. р.): местные рыбаки решили как-то, что если она, Русанова, им на пути встретится, то будет удача в ловле. Один, дескать, рассуждал: «Вот как Шура бы кажный день попадала (навстречу. – В. К.), ак я бы и рыбу ловил». И ещё: «А вот стрету попадёт – дак я всегда наловлю. А другие попадут дак – никогда ницево».

Г. Е. Верещагин писал о том, как удмурты Глазовского уезда Вятской губернии в начале XX в. приносили жертвы «богу лесов и ветров» Бытцым-Нюня (собственно, это удмуртский леший, вариант нюлесмурта). По его наблюдениям, когда хозяин выходит из дому и направляется к месту жертвоприношения, ему надо идти быстрым шагом, чтобы ни с кем не встретиться: он «особенно избегает при этом так называемых “поперечных” (пересекающих дорогу)». Если попадётся встречный, нужно сделать вид, что не замечаешь его, и пройти мимо молча. «Правила эти, считающиеся тоже важными, соблюдаются иными строго», – писал Верещагин. Г. К. Шкляев, комментируя это свидетельство, замечал: «Однако данный обычай, на наш взгляд, не относится к числу древних, а возник после того, как стало преследоваться исполнение языческих обрядов». Но ведь нет никаких данных о том, что этот обычай поздний. Напротив, это вполне типичный, распространённый у разных народов и в разные времена обычай, связанный со значимостью, сакральностью предстоящего дела, когда путь к месту совершается втайне и обставлен запретами на общение.

Нежелательность прохождения перед кем-либо была в народной культуре общеизвестна и глубоко укоренена. Русские Уржумского уезда Вятской губернии во второй половине XIX в. не советовали даже проскальзывать перед молящимся: «Впереди молящегося перед иконами не должно проходить – чтобы не изломать креста».

Интересно, что среди поверий и примет современных балетных артистов видное место занимают такие, что связаны с реальным или метафорическим пересечением пути. Нельзя пройти перед балетным танцором, который готовится выйти на сцену («…Как чёрная кошка: нельзя, чтобы кто-нибудь прошёл»). Никому не позволено даже встать между танцором и сценой или зрительным залом. Артисты балета следят за тем, чтобы путь был удачным, причём путь понимается и как образ действия, уже приведший к успеху в прошлый раз. Возможно, эта выраженная символика пути имеет отношение к тому, что они очень следят за состоянием своих ног («Ноги – это наш хлеб!»). Например, если во время репетиции, при растяжке на полу, кто-нибудь перешагнёт кому-либо через ногу, это считается серьёзным нарушением неписаных правил поведения.

 

Магические способы перекрытия пути

Среди прочих обрядов, обычаев, повседневных практик, которые в совокупности составляют дорожную традицию, можно выявить обряд «перерубания дороги».

Вот как бывало в Малмыжском уезде Вятской губернии: «Когда какой-либо из молодых парней думает жениться и едет в другую деревню “искать” невесту, то родные девушки, к которой едет жених, желая выдать за него свою родственницу, после въезда жениха в деревню, “перерубают” дорогу для того, чтобы парень не уехал, не засватав девушки». А в соседней с Вятским краем Нижегородчине «рубили дорогу» топором, чтобы, напротив, «испортить» свадьбу. Жители д. Конево Городецкого района именно с этим обычаем связывали такую частушку:

Впрочем, в Павинском районе Костромской области «разрубали дорогу» для сватов – совершали символические действия на Великий четверг, сопровождая это заговором: «Не снег рублю, не землю рублю, // Огороды рублю, сватам дорогу расчищаю. // Ехали бы сваты, женихи богаты» и т. д.

В Костромской губернии, по свидетельству В. И. Смирнова, ещё в начале XX в. старинный обряд опахивания, проводившийся в случае эпидемии, дополнялся ритуальным способом изгнания болезни, который назывался «холеру рубить и выметать». Когда несли на кладбище покойника, умершего во время эпидемии, впереди похоронной процессии шла девушка и рубила топором дорогу, а бывшая позади всех вдова заметала метлой следы топора.

Этнограф А. Кережи в 1992 г. стал свидетелем удмуртского поминального обряда «йыр-пыр сётон» в д. Карамас-Пельга Киясовского района Удмуртии. После жертвоприношения жеребёнка участники поминального действа пошли из деревни в специальное место за кладбищем. Там зажгли костёр. В огонь, а также рядом с ним на снег, бросали те внутренности животного, которые не были съедены на поминальном пиру. Женщины при этом пели свадебную песню (покойный погиб молодым). О дальнейшем Кережи писал так: «Когда все пошли обратно с поляны, руководитель обряда шёл впереди, взяв в руки топор, и когда люди начали выходить на дорогу, он у каждого спрашивал имя и, повторяя имя человека, перед каждым проводил черту топором, как бы огораживая живых от мёртвых. Возвращаясь домой, нельзя было поворачиваться назад, иначе, как мне сказал, сам умрёшь. По возвращении домой, прежде чем войти в избу, старшие женщины, которые остались дома, под ноги каждого человека высыпали золу для очищения, чтобы мёртвые не вошли в избу вместе с живыми».

У закамских удмуртов было принято на похоронах при выносе покойника со двора очерчивать линию ворот железной лопатой или топором. Когда же удмурты справляли свадьбы, то, выехав за полевые ворота, стоявшие в конце деревенской улицы, они проводили металлическим предметом черту между столбами ворот, приговаривая, чтобы нечисть не следовала за свадебным поездом. Б. Г. Гаврилов, характеризуя старинную удмуртскую свадьбу, описывал это так: «Отъехавши немного по выезде из двора, старший дружка проводит черту ножичком поперёк дороги между свадебным поездом и провожающими».

Обрядовое перегораживание пути покойному с кладбища в мир живых проделывалось разными народами. У селькупов, когда близкие умершего возвращались после похорон, отъехав на некоторое расстояние от могилы, они рисовали головнёй поперечные полосы по своему следу или же перегораживали след прутиками. У энцев после похорон шли к своему стойбищу другой дорогой. А через каждые несколько шагов останавливались и проводили перед собой черту по снегу. Иногда же, отойдя на значительное расстояние, клали поперёк пути палку, около концов которой втыкали по нескольку вешек. При этом, обращаясь к покойному, кричали: «Не приходи по нашей дороге, вон там твой путь!» На этом месте разводили костёр, и шаман совершал обряд очищения. У кетов уходили от захоронения не оглядываясь. Последний должен был положить поперёк тропинки палку, как бы преграждающую умершему путь к живым.

Получается, что на пути с кладбища надо было проделать значимые обрядовые действия, чтобы преградить дорогу в безопасную жилую сферу загробным обитателям. При этом использовали топор, которым зачерчивали или рубили дорогу, блокируя путь из пространства мёртвых.

Итак, обрядовое перекрытие пути проделывалось у разных народов при свадьбах и погребениях. Но, судя по всему, сходным образом могли действовать и в иных случаях.

На Русском Севере, например в Заонежье (сейчас это Медвежьегорский район Карелии), известны магические действия, которые обычно именуются у учёных «бросанием крестов». Они производились людьми «знающими» и считались «тяжёлой вещью». Это были особенные колдовские манипуляции с палками, прутьями, клиньями, которые описывались глаголами «забивать, кидать, бросать, рыть». Клинья могли быть берёзовыми, а прутья – ольховыми и рябиновыми, то есть из тех деревьев, ветви которых применялись на Русском Севере как обереги. Если использовались клинья, то их действительно забивали в землю, прутья же бросали крест-накрест. При этом надо было произносить заговорные слова. «Знающие» делали это обычно для того, чтобы проведать о судьбе пропавшей скотины или заблудившегося человека, причём ответ просителям давали на следующий день. В общем, выражение «бросание крестов» характеризует лишь один из вариантов этих ритуализированных действий – когда, действительно, путь прутьями как бы закрещивали. При таком варианте могла иметь значение и хорошо представленная во всех сферах народной обрядности магия креста, постоянно поддерживаемая православной обрядовой практикой. А другими разновидностями таких магических действий были забивание и, судя по обрядовой терминологии, закапывание деревянных клиньев, что должно было возвести преграду, перегородить путь. И главное: как пишут собиратели и исследователи, «устойчиво представление о том, что, бросив кресты, знаток “закрещивает” лишние пути, и пропавший, который ступил на худой след (след лешего), выйдет на правильную, “святую” дорогу».

Таким образом, эти действия по смыслу сходны с перегораживанием, перерубанием дороги. А ещё они отражают представления о «своём» и «не своём» пути, о «своём» и «чужом» пространстве (у зверя или лешего – свои пути в «их» пространстве, а человеку в том же, «чужом» для него, внешнем, небезопасном пространстве желательно ходить путями иными, не пересекаясь, к примеру, с лешачьими тропами).

Нечто подобное перегораживанию, перерубанию, «закрещиванию» дороги практиковалось в русском свадебном обряде – «старинном», как определил записавший его в 1926 г. в Малмыжском уезде Вятской губернии художник и этнограф-любитель А. В. Фищев. При отъезде к венцу жениха и невесты «идут к воротам и хлещут кнутом по дороге, чтобы не испортить оставшуюся в доме родню». Здесь «испортить» – это, конечно же, навести порчу. Удары кнутом по дороге (может быть, и крест-накрест) должны были загородить подход к дому для злого человека, колдуна, «еретника». Известно, что у славян и для распознавания ведьмы применялось «преграждение пути»: именно ведьма, как считалось, не могла пересечь преграждённый тем или иным способом путь.

Вообще же символическое перегораживание дороги практиковалось во многих обрядах и при разных ситуациях. Оно бывало чрезвычайно разнообразным.

Примечательно во всех подобных обрядовых практиках вот что: они весьма архаичны, они были распространены у разных народов России и сохранялись до сравнительно позднего времени, в том числе среди русских.

 

«Присесть на дорожку»

Обычай «присесть на дорожку», то есть перед отправлением в путь, бытует до сих пор. Он укоренён издавна и распространён широко. Присаживались перед дорогой не только русские, так делалось и у некоторых иных народов.

Вот как это происходит сейчас, у современных русских горожан. В августе 2012 г. Ольга Т. (1956 г. р.), уроженка и жительница г. Вятки (Кирова), собиралась уехать на пару недель в гости к брату на Украину. Сосед вызвался помочь ей – проводить и донести вещи до вокзала. Вроде всё было готово, и он уже вынес было чемодан ибольшую сумку из её квартиры на лестничную клетку. Тут она воскликнула: «Как же! А посидеть!» – и указала соседу на ящик для обуви: «Вот хоть сюда присядьте». В тесной прихожей места больше не было, и она прошла в комнату, подвинула стул ближе к центру, села на него. Полминуты прошло в молчании. Затем она, не вставая, на мгновение опустила голову – кивнула, как бы сделав полупоклон, и быстро произнесла что-то вроде: «Стены родимые, домашние, благословите». Поднялась, засуетилась, оглядывая напоследок помещение и выходя наружу. Ольга Т. не слишком религиозна (к примеру, иконы в её квартире не заметны). Но её полупоклон, который получился направленным в угол, противоположный входу в комнату, и произнесённые ею слова – всё это похоже на рудимент народно-религиозной традиции, с поклонами перед иконами и молитвами.

Во второй половине XX в. в Пинежском районе Архангельской области говорили: «Перед дорогой присесть нать и богу помолиться, чтобы несчастья не было. Пол не мыть и не подметать в этот день». Мыть пол, по народному толкованию, значило «замывать след» уехавших. Неподалёку от тех мест, в Водлозерье, в старину вся семья молилась на образа и присаживалась на скамью, чтобы посидеть в молчании две-три секунды. После этого глава семьи произносил: «С Богом», и все выходили на крыльцо. Провожающие смотрели в глаза тем, кто собрался в дорогу, и говорили: «В святой час. Господи, благослови, подобру доехать и приехать». Там же был запрет в течение трёх суток подметать полы, «чтобы навсегда человека из дому не вымести». И наоборот: свекровь, не желавшая больше видеть свою невестку, мела пол к порогу и приговаривала: «Век бы мои глаза тебя не видывали». А в связи с запретами мыть и подметать жилище вослед уехавшему – интересны укоренившиеся в языке просторечные выражения: «смыться» («смываться»), «выметаться», как раз и означающие скорое и решительное исчезновение того, кто тем самым уподоблялся мусору, грязи.

Исследователь России, этнограф и литератор П. И. Небольсин (1817–1893), живя в 1840-х гг. в Сибири, ездил там по горным приискам. Однажды ему надо было отправляться зимой в дальний путь. С ним поехало несколько человек из местных жителей. Вот как это описано в его книге:

«Следом за мной вошли мои подначальные и, доложив, что, дескать, “всё готово”, расселись вдоль стены на скамейках. Один из них припёр поплотнее дверь и опять занял своё место. Видя, что дело идёт об исполнении обычных приёмов, наблюдаемых при отправлении в дорогу, я тоже уселся. С минуту мы просидели молча. С возгласом: “Господи, благослови, Христос!” все встали, перекрестились, поклонились образам и стали подходить ко мне по одиночке.

– Благословите, хозяин! – говорил каждый из них, приближаясь ко мне и наклонив голову для осенения её крестным знамением.

Я исполнил трогательный обряд, но забрал себе в голову, что верно путь нам предстоит теперь самый тяжкий, сопряжённый с опасностями, которых мне не удавалось ещё испытывать. [Я] с стеснённым сердцем полез в кошеву и улёгся в ней как в люльке».

Любопытно, что Небольсин подметил мимолётное движение одного из сибиряков: уже присев, тот встал на минутку, чтобы закрыть дверь плотнее, и снова сел со всеми. Сам же Небольсин, прекрасно зная такой напутный обычай, явно не придавал ему существенного значения – инициатива исходила не от него, «хозяина», а от «подначальных» ему людей. Он назвал это «трогательным обрядом» – Небольсин и вообще, как видно по его книге, склонен был умиляться Россией, её добрыми мужичками и отеческими традициями. И ещё: он осознавал, что так делается перед трудным и, должно быть, опасным путём.

Д. Н. Мамин-Сибиряк, вспоминая детские годы в написанных в конце XIX в. мемуарных очерках, называл этот обычай «русским»: «По русскому обычаю, когда оделись по-дорожному, все присели на минутку, помолились и начали прощаться»; «…Присаживаясь перед отъездом, по русскому обычаю, отдохнуть».

Обычай этот бывал не только у простолюдинов, его придерживались и во многих дворянских семьях. В 1820 г. десятилетнюю девочку Татьяну Кучину (будущую писательницу-мемуаристку Т. П. Пассек) провожали из родного г. Корчева Тверской губернии в московский пансион. В домашней зале собрались родные и прислуга. «На минуту все присели на стулья и примолкли. “Пора, – сказала матушка, вставая, – помолимся богу”. За нею поднялись все, помолились и стали прощаться». Герой повести В. А. Соллогуба «Тарантас» (над ней автор работал в первой половине 1840-х гг.), немолодой, простоватый помещик, уезжая из Москвы в своё казанское имение, проделал манипуляции, среди которых и это непременное – «немного посидев»: «Василий Иванович положил книжник в боковой карман вместе с подорожной, кошелёк в шаровары, подвязал ергак (тулуп или халат из шкур, мехом наружу. – В. К.) кушаком и, перекрестившись перед образом, немного посидев и трижды обнявшись и с хозяином и с хозяйкой, вышел на двор для последних путевых приготовлений». Вот как С. В. Ковалевская (1850–1891) вспоминала эпизод из своего детства, которое она провела в родовом поместье отца Палибине (Невельского уезда Витебской губернии): «Следуя обычному порядку, отец приглашает всех присесть перед дорогой; господа занимают передний угол, а несколько поодаль теснится вся собравшаяся дворня, почтительно присевшая на кончиках стульев. Несколько минут проходят в благоговейном молчании, вовремя которого невольно охватывает душу чувство нервной тоски, неизбежно вызываемое всяким отъездом и расставанием. Но вот отец подаёт знак встать, крестится на образа, остальные следуют его примеру, и затем начинаются слёзы и обниманья». Уже после краткого присаживания начинались прощальные обнимания и поцелуи. В романе П. Д. Боборыкина «В путь-дорогу!..» (1863-1864) русское дворянское семейство в г. Дерпте расставалось с уезжавшей родственницей Ниной Александровной: «Явилась наконец Нина Александровна в дорожном платье. Вышла и Темира. Все присели. Началось целование».

Судя по всему, «передовые люди» XIX в. считали такой обычай патриархальным и немного стеснялись его. С. В. Пантелеева, жена народовольца Л. Ф. Пантелеева, которого в 1866 г. отправляли в ссылку, следовала в Сибирь вместе с ним. Вот как она описывала момент расставания со своими родителями: «Совсем готовые к отъезду, одетые по-дорожному, мы присели на минутку, как это водилось в нашей патриархальной семье перед разлукой. Посидев, помолчав, разом поднялись, перекрестились и стали прощаться. Мать, плача, крестила меня; поднесли прощаться дочурку…»

А прежде у крестьян присаживались не только перед выходом в путь, но и при всяком серьёзном деле. Причём это должно было происходить в совершенно определённой обстановке. Вот как бывало в Вятском крае полтора века назад, по свидетельству вятского священника, краеведа, собирателя этнографических и лингвистических материалов Н. Г. Кибардина (ок. 1810–1863): «При отправлении в дорогу, на работу, перед начатием какого-нибудь важного дела, как-то: постройки дома, вырубки леса на новый дом, баню, забор и проч., все домашние сперва садятся, наблюдая при этом, чтобы печь была заслонена, подполье закрыто, кошка выгнана из переднего угла от стола; потом, помолившись Богу “с местецька”, как говорят, перекрестясь, отправляются в путь или приступают к делу». По наблюдениям В. К. Магницкого, русские жители Уржумского уезда Вятской губернии в 1870-х гг. поступали так: «Отправляться в дальний путь нужно с “местечкя”, т. е. сначала “сясть” на лавку, затем встать и перекреститься, и потом ужидти; иначе не будет пути». В Глазовском уезде Вятской губернии во второй половине XIX в. и русские, и удмурты, отправляясь в далёкий путь для какого-либо важного дела, должны были сначала постоять немного посередине избы, а потом на некоторое время рассаживались по лавкам вдоль стен. Согласно данным П. С. Ефименко, в с. Суре Пинежского уезда Архангельской губернии в XIX в. сват, отправляясь из дома жениха, предлагал всем домашним присесть на лавке и проверял, затворены ли дверь, труба или дымник. При этом кошек и собак, если они были в этот момент в доме, гнали прочь. И затем молились на иконы. В Сибири в конце XIX в., перед выездом для первого сева, по свидетельству Ф. К. Зобнина, проделывали такое: «Когда лошади уже бывают запряжены, вся семья собирается в горницу, затворяются двери и перед иконами затепливаются свечи. Перед началом молитвы все должны присесть, потом уж вставать и молиться». И особо заботились, чтоб никакая женщина не пересекла бы дорогу: «Прежде чем выехать за ворота, высылают посмотреть, нет ли где бабы на улице. Дурной приметой считается, когда при таком важном выезде баба пересечёт дорогу; после такой беды, если ещё не выехали со двора, снова идут в горницу обождать».

В Вятском крае на рубеже XIX–XX вв. при выезде парня и его отца в дом девушки на предсвадебные «смотрины» поступали так: «…Все члены семейства садятся по местам и в продолж ение минуты соблюдают строжайшую тишину. Затем встают пред иконами и делают несколько поясных поклонов. Помолившись, опять соблюдают поверья: чтобы при выходе из избы с женщиной не встретиться и никто бы не перешёл дорогу, иначе-де счастья не будет. Если же при выходе из избы или при отъезде первый раз в дороге встретятся с мужчиной, – это считается хорошим предзнаменованием».

Ещё одно любопытное описание обычая присаживаться перед каким-либо начинанием имеется в повести В. А. Вонлярлярского «Ночь на 28-е сентября» (1852). По форме это собрание писем барышни, которую перевезли на жительство из Петербурга в родительское поместье на берегу Днепра. Судя по всему, речь идёт о хорошо знакомой автору Смоленщине – сам Вонлярлярский был из дворян Смоленского уезда. Вот эпизод, в котором описывается ключевой момент перекрытия реки плотиной (Днепр в тех местах неширок): «…Живая масса людей разделилась на кучи; во главе каждой из них стал заблаговременно избранный старшина; потом, по данному знаку, все крестьяне сели на землю. Просидев молча с минуту, все снова поднялись на ноги, сняли шапки, перекрестились, с криком бросились на кучи соломы, ельнику, древесных сучьев и земли, приготовленные у самого берега».

В общем, так поступали не только перед отъездом, но и перед началом стройки, рубки леса, перед перекрытием реки плотиной. Тогда-то нужно было молча посидеть, и лучше – в закрытом, домашнем, безопасном пространстве.

Между тем, объясняя этот обычай, нередко не берут в расчёт, что присаживались не только при отправлении в путь. Да и сами объяснения выглядят несколько наивно. Расхожим является вот такое. Например, его приводила Н. С. Душакова в статье о старообрядцах, цитируя книгу А. Анфимовой о липованах Добруджи. Она писала: «Сегодня широко распространена (не только среди старообрядцев) практика перед отъездом “посидеть на дорожку”. Однако мало людей знает о том, что “в это время домовой даёт советы на дорогу”».

А. Б. Мороз в статье о символике стола в русской народной культуре обратил внимание: «Отправляющийся в дальнюю дорогу должен предварительно поесть и выйти из дома непосредственно из-за стола…» Он предположил: «…Вероятно, этим объясняется широко распространённый обычай сидеть перед началом пути». То есть, по его наблюдениям, сидели, собственно, за столом – за прощальной семейной трапезой. Т. Б. Щепанская тоже рассматривала этот обычай в контексте небольшой заключительной трапезы – точнее, выпивки. Ссылаясь на материалы экспедиции 1987 г. в Шенкурский район Архангельской области, она писала: «Непосредственно перед выходом из дому устраивается последняя, уже чисто символическая, трапеза: надо выпить на посошок. Накрывают стол скатертью, сверху кладут ковригу хлеба и щепоть соли. Все садятся кругом на лавки (спиною к печи) или на чемоданы (ср.: фразеологизм сидеть на чемоданах) и минуту молча “сидят, друг на друга смотрят”, как будто желая насмотреться впрок». В другом месте своей книги она отмечала, что «обычай требовал присесть перед дорожкой и досчитать до десяти – сделать остановку: по поверьям, если сорваться в путь сразу, смаху, то пути не будет» (курсив автора. – В. К.).

Однако обычай ведь не таков, чтоб «сидеть перед началом пути». Он в том, чтобы, по всем известному выражению, «присесть на дорожку» (то есть перед дальней дорогой). Присаживаясь на минутку, в этот самый момент уже ничего не едят. И далеко не всегда присаживались, чтобы выпить и закусить «на посошок». Два этих обычая – «посошок» и «присесть на дорожку» – едва ли являются жёстко сцепленными. Счёт до десяти бывал также не всегда – никто, как правило, секунды вообще не считает, просто примерно столько мгновений в наше время и сидят в молчании, перед тем как подняться и выйти из дому. И конечно, при объяснении старинного обычая важнее не современные или недавние свидетельства, а более ранние.

Известный православный литератор А. Н. Муравьёв в книге, впервые опубликованной в 1832 г., писал о том, как, посетив в конце лета святыни Киева, он готовился к отбытию. Провожал его митрополит. «Уже всё было готово к моему отъезду; добрый Владыка удержал меня ещё на трапезу, потом привёл в свою прекрасную молельню». Там митрополит благословил его иконой и, произнеся краткое напутствие, предложил посидеть, взглянув ещё раз «на духовные сокровища ближних и дальних пещер». Муравьёв умилённо вспоминал: «Молча сели мы, друг против друга, я смотрел в окно…» Затем митрополит поднялся, сказал: «Теперь время» – и осенил Муравьёва крестом, произнеся: «Бог да благословит путь твой!»

Стихотворение А. А. Фета «Удавленник» (1840) описывало отправление в дорогу:

И под конец так:

Получается, что провожавшие отужинали, а уже затем присаживались «на дорожку» и давали последние наставления сыну.

В очерке писателя-этнографа С. В. Максимова «Маляр», опубликованном в 1854 г., а затем ставшим частью книги «Лесная глушь» (1871), говорилось о том, как крестьянская семья, жившая в Костромской губернии, отправляла подросшего сынка по зимнему пути в Петербург учиться ремесленному делу. Женщины ревели, провожая парня «посильными криками», а сам он уже «оболокся» (оделся) и туго подпоясался.

«Большак сел на лавку подле стола и усадил баб, громко прикрикнув:

– Садись-ко вот лучше, да пора прощаться с Петруней!

В избе наступила тишина. Молча отец поднялся с лавки и начал молиться иконам, подавая пример и остальной семье. Окончив поклоны, он обратился к сыну…» Напутствовав парня и даже прослезившись, старик благословил его медной иконой и дал её в дорогу. Петруня прощался с семьёй и зашедшими односельчанами, пробираясь к выходу, где его поджидали сани.

В другом очерке Максимова, написанном чуть позже и также вошедшем в книгу «Лесная глушь» – «Питерщик (похождения кулачка)», сходная ситуация обрисована подробнее. Семнадцатилетнего деревенского парня Петрована семья тоже провожала в Питер. Вот его уже совсем собрали. «Отец благословил сына створчатым медным образом и запихнул ему этот образ за пазуху. Старуха передала ему мешок с подорожниками и низко поклонилась; невестка присоединила свои рыданья к причитаньям старухи». И только в самый последний момент, перед тем, как выйти во двор, все на минутку сели. Максимов описывал это так: «Но вот наступила и минута разлуки, которую обставляет русский человек, по старому завету отцов и дедов, везде одинаково: когда дорожный человек оделся потеплее и туго-натуго подпоясался кушаком, все находившиеся в избе присели. Недолго длилось молчание: все, вставши с мест, молились на тябло (полочку для икон. – В. К.), по примеру большака избы, который, кончив молитву, обратился к сыну…» Старик-отец коротко напутствовал Петрована, тут и прочие стали обнимать его, затем домашние и соседи вышли наружу, провожая парня, который усаживался в сани.

Мемуаристка А. Мельникова, детство которой пришлось ещё на крепостническое время, вспоминала, как начинался зимний переезд из родительского поместья в Курск, до которого было 75 вёрст. Вставали рано утром. В столовой уже расхаживал отец, прихлёбывая крепкий чай и отдавая распоряжения. «Скоро приходит и мать в дорожном костюме, садится пить кофе…» Затем буфетчик Николай докладывает, что лошади готовы. «Общая суета… все спешат в залу. “Ну, теперь всё доброе да садится!” – серьёзно возглашает отец, садясь; за ним садятся все. Несколько секунд длится глубокое молчание; затем встают, крестясь на образ, и идут вниз, в переднюю, окончательно укутываться и размещаться по экипажам».

В начале романа И. А. Гончарова «Обыкновенная история» (1847) подробно описано отправление молодого героя, Александра Адуева, в Петербург из отдалённого поместья его матери, Анны Павловны. Весь дом (кроме самого героя) пробудился рано, заканчивали сборы. Зашёл кое-кто из соседей, пришёл и священник. И вот всё готово. «Прежде всего отслужили молебен…» И уже потом «сели за стол». Причём уселись завтракать, а не просто перехватить чего-нибудь «на дорожку» либо «на посошок». «Кончился завтрак. Ямщик уже давно заложил повозку. Её подвезли к крыльцу. Люди (разумеется, слуги. – В. К.) выбегали один за другим. Тот нёс чемодан, другой – узел, третий – мешок, и опять уходил за чем-нибудь».

«Наконец настала роковая минута. Помолились ещё.

– Сядьте, сядьте все! – повелевал Антон Иваныч, – извольте сесть, Александр Фёдорыч! и ты, Евсей, сядь. Сядь же, сядь! – И сам боком, на секунду, едва присел на стул. – Ну, теперь с богом!

Вот тут-то Анна Павловна заревела и повисла на шею Александру.

– Прощай, прощай, мой друг! – слышалось среди рыданий, – увижу ли я тебя?..»

Прощание всё затягивалось, и отъезд задержался ещё на полчаса.

Итак, сперва – завтрак, а уже потом, когда всё готово и все в сборе, нужно было «присесть на минутку». В автобиографической повести П. П. Бажова «Дальнее – близкое» рассказывалось, как героя, десятилетнего мальчика, в конце 1880-х гг. провожали из родительского дома в Сысертском горном округе на учёбу в Екатеринбург. Сперва вся семья сидела за трапезой. «Но вот эта тоскливая еда кончилась. Выйдя из-за стола, снова сели – перед дорогой, перекрестились и стали “выноситься”».

Значит, «присесть на дорожку» надо было уже после того, как посидели за столом. И наконец, даже те описания, что были приведены выше, свидетельствуют: обычай «присесть» бывал связан не только с отправлением в путь, он совершался «перед начатием какого-нибудь важного дела». Такое дело, действительно, могло начинаться отходом или отъездом из дома, но отнюдь не всегда.

Очевидно, не менее важной частью обычая является непременно сопутствующее моменту краткое общее молчание. Ритуальное молчание – это особенное, знаковое поведение, которое соотносится со сферой потустороннего. Причём оно в народной культуре нередко бывало условием, определявшим начало или конец какого-либо дела. У разных славянских народов хранить молчание должен был тот, кто первый раз в году отправлялся на рыбалку или выезжал в поле сеять; кто вёл корову на случку с быком; кто замешивал тесто для обрядовых хлебов к празднику; кто завершал жатву. Молчание также являлось необходимым условием удачного завершения эзотерического обряда, гадания или лечебной процедуры. Так что обычай «присесть на дорожку» при непременном недолгом молчании стоит в одном ряду с прочими значимыми случаями ритуального молчания, когда ощущалась сакральность ситуации, предопределявшей начало и ход всего предприятия.

Ещё одно объяснение приводил специалист по научному атеизму и борец с суевериями М. И. Шахнович: «Обычай, о котором вспоминает песня: “Присядем, друзья, перед дальней дорогой, пусть лёгким окажется путь!” – возник под влиянием веры в то, что в минуту молчания домовой учит уезжающих, присевших перед отъездом, как вернуться невредимыми домой». И следом он уточнял своё мнение: «Конечно, сейчас нет ничего зазорного в обычае посидеть несколько минут перед дорогой и вспомнить, всё ли взято с собой». Разумеется, такое объяснение, в стиле учёности XVIII–XIX вв., исходит из недоказуемого и чересчур конкретного предположения. Да и сам этот стиль рационалистического толкования, сопряжённого с вразумлением заблуждающихся простецов, с разделением «верного», «допустимого», «вредного», – напоминает о веке Просвещения.

Судя по имеющимся описаниям, в той ситуации прежде всего затворяли двери, прикрывали печные заслонки, то есть заботились о том, чтобы нигде в этот важный момент не зияло отверстие, которое мифологически осмыслялось как выход в опасный, внешний мир. Этот «иной мир» представлялся находящимся вне жилого помещения или же на границах его: в подполье, на чердаке, за окном, за печью, в печи или по ту сторону печной трубы. Отверстая печная труба была особенно опасна. Знаток вятского крестьянства Г. Е. Верещагин записал сказание, по которому чёрт выдумал пиво и спирт именно в трубе. Верещагин прокомментировал это так: «Здесь, говорят, хранятся и книги чернокнижников и волшебников; через трубу же входят и выходят и колдуны, и разные оборотни – враги добрых людей… Словом, труба, по представлению народа, служит, так сказать, вратами адских слуг. В трубу кричат и желающие приворожить любимых особ. Считая трубу вратами нечистой силы, простолюдин перед грозой прежде всего считает нужным, благословясь, закрыть трубу». А обычай перед отправлением в дорогу закрывать печное отверстие заслонкой засвидетельствован и в других местностях. Так, по данным конца XX в., поступали, например, жители д. Бартоломеевки Ветковского района Гомельской области Белоруссии.

Дорожное перемещение, как видно, приравнивалось к трудному и важному делу, приступая к которому требовалось воззвать к Богу. Проделывали это при благоговейном молчании домочадцев и огородившись от тех пространств, откуда могло вторгнуться в освящённый и обжитой домашний мир внешнее зло. В соответствии с архаическим мировосприятием путешествие и было перемещением по такому, потенциально опасному, пространству.

А. К. Байбурин, изучая славянские ритуалы, связанные с домом, указывал, что всем действиям у входа (выхода) из жилища «приписывается высокая степень семиотичности». По его мнению, самый простой вариант интерпретации таких обрядовых действий – это предположение, что здесь мы имеем дело «с пространственно-временным противопоставлением начало – конец пребывания в жилище». И далее: «Характерным способом маркирования начала (входа) и конца (выхода) является остановка перед порогом дома, часто сопровождаемая краткой молитвой, особенно при входе в чужой дом («без бога – ни до порога»), а с другой стороны, ср. обычай присаживания перед дальней дорогой». Таким образом, согласно Байбурину, этот обычай означал ритуализованую выделенность, так сказать, инициальной ситуации, связанной с началом пути.

«Omne principium difficile est, – говаривали древние римляне. – Всякое начало трудно». «Лиха беда начало» – толкуют о том же русские. Потому и трудно, что начало очень ужответственно. А «доброе начало полдела откачало». В обычае «присесть на дорожку» выражается древняя, сохраняющаяся поныне, «магия начала».

 

Кошка чёрная и серая

Уже говорилось, что, по сведениям Н. Г. Кибардина, на Вятке «перед начатием какого-нибудь важного дела» (в том числе – отправляясь в путь) нужно было кошку выгонять из переднего угла, где висели иконы. Её обычно считали животным «нечистым». В с. Усть-Цильма Коми края строго следили, чтобы беременной женщине не перебежала дорогу кошка – это предвещало тяжёлые роды. По словам исследовавшей усть-цилемскую народную традицию Т. И. Дроновой, там «в кризисных ситуациях говорили: “Кошка – помощник смерти”». Особенно опасной представлялась кошка чёрного цвета. А у чехов считалось, что перебежавшая человеку дорогу чёрная кошка – к смерти этого человека.

Согласно русским поверьям, чёрные собака и кошка оберегали дом от молнии, хотя их присутствие в доме во время грозы было нежелательным и опасным. Поляки и македонцы тоже выгоняли их из дома при грозе. А. В. Гура приводил эти примеры, указывая, что собака и кошка чёрного цвета имели отношение к грому. А ещё, по его утверждению, «подобные воззрения обусловлены способностью чёрта обращаться в этих животных, скрываться в них от грома».

В Прикамье, в Соликамском уезде на время моления перед выходом жениха, родителей и крёстных на сговор в дом невесты «кошки изгоняются из избы», а в Чердынском уезде в доме жениха перед молением накануне выхода на девишник к невесте «запираются все двери, как в доме, так и в сенях, запираются даже ворота, изгоняются кошки и собаки, перед иконами зажигаются свечи». Г. Н. Чагин, приведя эти сведения в своей книге о мировоззрении и традиционной обрядности уральских крестьян, писал далее: «Так поступали, очевидно, потому, что кошка в представлениях людей была связана с какой-то враждебной человеку силой. Зная это, можно понять подлинный смысл широко бытующего выражения “между ними кошка пробежала”. Под кошкой подразумевается нечистый дух, вызывающий ссору между людьми». Это толкование достаточно распространённое. Вот и М. И. Шахнович судил, в общем, так же: «Подлинный смысл выражения: “Между ними кошка пробежала” – состоит в том, что под кошкой подразумевается чёрт-оборотень, который становится между людьми и вызывает ссору». Даже вятский художник А. В. Фищев (1875–1965), который с молодости увлекался этнографией и фольклористикой, затем организовывал сельские музеи, делал зарисовки на темы повседневной крестьянской жизни, писал, вспоминая прежнюю жизнь в Вятском крае: «Оказывается, эта примета произошла из веры невежественных людей прошлого в оборотней, т. е. людей, превратившихся по своей воле или под влиянием чар колдуна в какое-нибудь животное – кошку, собаку, волка или птицу. ‹…› Увидит человек перебегающую дорогу чёрную кошку и думает: “А кто его знает, может быть, это бежит оборотень или сама ведьма, лучше вернуться, от греха подальше, а то ведь дорогу пересекла!”» И по мнению лингвистов, оба известных фразеологических оборота: «чёрная кошка дорогу перебежала кому» (то есть у кого-либо началась полоса неудач, несчастий) и «[чёрная] кошка пробежала между кем» (то есть произошла ссора, размолвка между кем-либо; испортились чьи-либо отношения) – связаны с представлениями об оборотничестве, способности злых духов либо же ведьм и колдунов превращаться в кошку.

Действительно, имеются сведения, что в кошку, по народным представлениям, мог превращаться некий «дух» или «чёрт-оборотень». К примеру, у белорусов, согласно И. А. Швед, «особенно маркируются животные чёрной масти». По её наблюдениям, «из группы животных, в которых превращается чёрт, выделяются чёрные кот, козёл, баран, собака». Да и не только чёрт. «Значительное место в белорусской традиции занимают представления о том, что любое чёрное домашнее животное – ипостась ведьмы, чародея либо их душ. В виде чёрного животного (в частности, собаки, кошки, поросёнка либо курицы) нечистая сила покидает тело умирающего колдуна. Это животное предписывается сразу убить, проткнув осиновым колом… Особенно подчёркивалась опасность контакта с чёрными кошками, в которых якобы живут ведьмы, “вінаватыя” перед чёртом… т. е. его должницы. Чёрным котам отсекали хвосты, полагая, что там находится нечистая сила. Верили, что в каждой шерстинке чёрной кошки сидит по болезни… Чёрные кот или собака часто считаются причиной испуга детей».

Однако под «кошкой» в этих случаях всё же обычно подразумевается именно кошка, а не воплотившиеся в неё «дух» или «нечистая сила». В конце концов, если бы имелся в виду оборотень, то в народной речи можно было бы встретить варианты этого выражения с упоминанием ведьмы-оборотня, чёрта, беса, нечисти и т. п. Просто сама кошка – животное «нечистое». В системе мифологического мировоззрения этот зверёк представлялся скорее негативно. Кошка ассоциировалась с домом и женщиной, а собака – с двором, внешней средой и, соответственно, с мужчиной: «Кошка на печке, пёс на крылечке», «Кошка да баба завсегда в избе, а мужик да собака завсегда на дворе». Ассоциации кошачьей породы с женским началом, очевидно, повлияли на восприятие кошек как животных потенциально вредоносных (кошка – ведьма). Нижегородские старообрядцы, у которых слово «пёс» характеризовало животное именно как «нечистое», «поганое» (в отличие от более нейтрального слова «собака»), могли сказать: «Кошка – она пёс». В свадебной обрядности Урала, у верхнекамских старообрядцев, отмечен такой способ уберечься от возможного проявления колдовской порчи: опытный дружка, оберегавший молодых, рекомендовал им держать под столом ноги вместе, чтобы кошка не прошла. Значит, если она там прошмыгнёт, то может жениха с невестой рассорить-разлучить и саму свадьбу расстроить – будут они «как кошка с собакой». Русские жители Уржумского уезда Вятской губернии во второй половине XIX в. следили, чтобы между женихом и невестой не пробегала кошка. Вот как писал об этом В. К. Магницкий: «Во время рукобитья между женихом и невестой пробежит кошка (в буквальном смысле) – всё дело расстроится». Характерна оговорка: «в буквальном смысле». И это как раз тот случай, который демонстрирует происхождение устойчивого выражения о ссоре – мол, между ними «(чёрная) кошка пробежала». Крестьяне Николаевского прихода Слободского уезда Вятской губернии в те же времена полагали, будто собака – «диавольского рода». Они считали, что если «кошка, собака или другое животное пробежит между ногами человека, это значит – оно отняло всё счастие у него…». У белорусов добиться того, чтобы жизнь молодых стала плохой, можно было, протянув кота (обычно чёрного) за задние лапы через дорогу, по которой жениху с невестой предстояло ехать на венчание. Объясняли такое действие тем, что «кот – гэта нешта плахое», вот молодые всю жизнь драться и будут. И обычно приписывали это колдовство девушке, брошенной женихом ради другой. Тут заметно отношение к чёрному коту как к символу несчастья, скорби, разлуки, да и своеобразное обрядовое «преграждение пути».

В прежнее время простые люди обычно старались не принимать такие позы, чтобы приходилось широко раздвигать ноги. Например, в конце XIX в. в Балахнинском уезде Нижегородской губернии, стоя на молитве, тесно сдвигали ноги, особенно пятки, «чтобы бес не проскочил между ног и не причинил соблазна в уме и сердце». В Вятском крае в XX в. советовали не пускать кошку между ног. Говорили, что иначе счастья не будет.

Вот и порчу навести на молодых можно было, пройдя между ними. Представление это старинное. Известно, что уже в XVI–XVII вв. на русских свадьбах наблюдали, чтобы никто не переходил пути между женихом и невестой либо между верховым конём жениха и санями невесты. Так было, например, в 1626 г. на свадьбе царя Михаила Фёдоровича с Евдокией Стрешневой. Тогда «царицыны дети» (это такой особый придворный чин) «берегли» дорогу молодых, «чтоб никто межгосударя и государыни пути не переходил». В Грязовецком уезде Вологодской губернии при благословении молодых перед выездом в церковь на венчание «наречённая сваха» вставала позади них, держа в одной руке их одежду, и зорко следила, чтоб они встали как можно теснее, ближе друг к другу, чтобы никто не мог между ними пройти. В Вятском крае знали: нельзя, чтобы кто-нибудь садился между женихом и невестой. В Лузском районе фольклористы из Московского университета записали такой рассказ: «Одна так свадьбу испортила: села между молодыми-то в машину – дак ладу в семье и не было». А в Уржумском районе жених с невестой непременно от венца ехали вместе, на одних санях (хотя к венчанию они должны были приезжать на разных). И после венчания им рекомендовалось ходить за руку, чтобы между ними не мог проскочить колдун и наслать порчу. У русских жителей северных районов Удмуртии до сих пор на свадьбе руки жениха и невесты перевязывают полотенцем, тем самым прочно присоединяя их друг к другу в важный момент свадебного действа. Учёные по-разному это истолковывают, замечая или «переход» в иной социальный статус, или же коммуникативно-обменную роль ритуала («присоединение двух родов»). А сами информанты говорят, что это способ защиты жениха и невесты от чужого влияния и предохранение их от возможного разъединения в будущем. Объясняют, в частности, так: чтоб не прошёл межних кто, не «испортил» их.

Всё это позволяет уточнить: когда при начале столь важного дела, как сватовство, запирались в доме, присаживались и прогоняли находившихся в доме кошек (да и собак тоже), то, действительно, могли опасаться, что в обличии животного окажется ведьма. Но не всякая кошка – ведьма…

Когда представление о нечистой, ведьминской природе кошки (преимущественно чёрной кошки) соединяется с убеждением в том, что нехорошо пересекать чужой путь, то так вот и появляется расхожее, живучее суеверие, будто перебежавшая дорогу чёрная кошка способна навредить, и потому лучше этой дорогой дальше уже не идти. Хотя и возвращаться назад, в дом, откуда ты вышел, тоже не следует: вернёшься – так ужточно «пути не будет».

Поверье о зловещей чёрной кошке известно многим народам. Например, сибирские татары точно так же остерегались пересекающей путь чёрной кошки, как и русские. Однако в Великобритании долгое время считалось, что если чёрная кошка пересекает дорогу или входит в дом, то это к удаче, и специалисты-фелинологи бывают вынуждены как-то объяснять это необычное представление.

Впрочем, чёрный цвет кошки при этом был всё же не обязателен – видимо, важнее для этой приметы кошка сама по себе, а не цвет её шерсти. Г. Е. Верещагин в начале XX в. записал такое поверье удмуртов: «Кот пересечёт дорогу – не будет счастья». И такого рода примеров о зловредности пересекающей дорогу кошки – вне зависимости от её масти – у разных народов немало.

В середине 1770-х гг. княгиня Е. Р. Дашкова, давняя знакомица императрицы Екатерины II, после временной размолвки с государыней, встретилась с нею. Вот как, судя по воспоминаниям Дашковой, это происходило:

«…Я была очень довольна, что императрица не вынудила меня полностью порвать с ней, и, едва переступив порог, протянула ей руку, попросила дать свою для поцелуя и забыть всё происшедшее в последние дни.

– Но в самом деле, княгиня… – начала было она.

Я помешала ей продолжать, приведя тривиальную русскую поговорку: «Если серая кошка пробежала между нами, не надо звать её назад» (курсив автора. – В. К.).

Возможно, эта цитата и на самом деле является отголоском «тривиальной русской поговорки» о пробежавшей между какими-либо людьми серой кошке – с подходящим к случаю добавлением, что «не надо звать её назад». Правда, это добавление, кажется, не соответствует смыслу народного речения: дело ведь не в том, что само по себе присутствие кошки означает недоброжелательство. В народных представлениях значимым является движение кошки, когда она пересекает кому-либо дорогу или же пробегает между людьми. С такой точки зрения звать ли назад или не звать – и то и другое нелепо. А потому и вся описанная Дашковой речевая ситуация может быть слишком далёкой от ситуаций, распространённых в те времена в народе. Тогда и серый цвет кошки – это, возможно, всего лишь случайная импровизация.

Однако же имеются иные примеры с упоминанием «серой кошки». В романе П. И. Мельникова-Печерского «В лесах» (1850-1870-е гг.) в этом контексте тоже упомянута кошка серая: «Жили они после того три десятка лет ладно и совестно; никогда промежих серая кошка не пробегала». И в рассказе М. Л. Михайлова из деревенской жизни «Шёлковый платок» (1859) есть такая фраза о злой свекрови: «Чуть не с первого дня, как вошла Настя в Иванову избу, стала Семёновна раздумывать, как бы ей серой кошкой промежсына и невестки пройти».

Почему же она если не чёрная, то серая? Видимо, потому же, отчего и фольклорный волк «серый». Именно таков цвет большинства кошек – они дымчатые, серо-полосатые. Чёрных (ну, или белых, рыжих, «трёхшёрстных») меньше.

Так что, похоже, кошка всякой масти – и зловещая чёрная, и обычная серая – бывала опасна, ссорила людей. А в наше время, в современном русском языке, совсем уже, кажется, забылись фразеологические кошки иного цвета, кроме чёрных.

Даже близкое присутствие кошки считалось неподходящим для лошадей. Знаток русских обычаев В. И. Даль писал: «Ямщик… ни за что не повезёт барыню с кошкой, уверяя, чтоот кошки лошади худеют; от табаку, напротив, лошади добреют, и потому табак для них кладь желанная. Извозчики, с коими рядились для отвоза из Ромна шерсти и табаку, за провоз последнего делали маленькую уступку». Т. П. Пассек вспоминала, как она в 1828 г. ехала в кибитке вместе со своей домашней наставницей мадам Брант, направляясь в Москву. «Вблизи Москвы, на одной из станций, мне очень понравилась красивая, игривая кошечка, и я выпросила её себе у хозяев. M-me Брант восстала и руками и ногами: “Кошка, говорит, в дороге беду накличет и лошади станут”». Интересно, что в этом случае простонародной примете следовала дама иностранного происхождения. Впрочем, такого рода приметы, поверья, запреты и суеверия быстро переходят от одного народа или одной социальной группы к иному народу и другой группе людей, распространяясь весьма споро. Скажем, вот это поверье, что кошку никак нельзя везти лошадьми, известно не только у восточных славян, но и у юж ных. Ну, а девушка тогда всё же довезла кошку до Москвы, припрятав её. И ничего дурного с ними в пути не случилось.

Даль предполагал, что нелюбовь ямщиков к кошкам, очевидно, связана с особенностями кошачьей натуры, но как именно, не знал. Может, оттого и пояснял он свою смутную догадку несколько невнятно: «Если верить другому поверью, что чепрак из барсовой кожи вреден для лошади, то можно допустить однородное влияние кошки; я говорю только, что подобное дело сбыточно, хотя и совсем вероятно. Так, например, известное влияние кошки же на змею весьма замечательно: змея не боится самой злой собаки, напротив, самая злая и смелая собака сильно пугается змей; но лишь только подойдёт к ней кошка, как змея мгновенно свёртывается в клубок и, схоронив голову, лежит не смея дохнуть, не бежит, не защищается, и кошка смело её грызёт». В общем, по Далю, получается так, будто многие кошачьи – и домашние киски, и свирепые дикие барсы – по таинственной природе своей обладают могущественным воздействием на других животных.

Скорее же всего, в этом случае имеет значение распространённое в традиционной культуре негативное восприятие всего женского (недаром там у Даля упомянута «барыня», которая «с кошкой»). К женской сфере относилась в том числе и кошка, которая в народе явственно ассоциировалась с женским началом. Такое восприятие актуализировалось при передвижении. Например, известно типичное и широко распространённое поверье, будто женщина на корабле, при движении по морю, – к несчастью. С другой стороны, всё мужское обычно расценивалось как положительное, тем более в таком сугубо маскулинном занятии, как извоз и уход за лошадьми. Например, у болгар гости, пришедшие на празднование «родин», оставляли в семье новорождённого деньги и произносили пожелание, чтобы девочке купили прялку, а мальчику – лошадку, тем самым предопределяя их будущую деятельность. А табак, который, если верить Далю, для лошадей «кладь желанная», – это именно мужской атрибут. Он нравился и тем мифологическим «хозяевам», что представлялись в мужском обличии (например, табаком могли одаривать водяного).

Как-то раз император Николай I плыл на корабле. При нём, кроме прочей свиты, находился его друг, генерал А. Х. Бенкендорф. Впоследствии Николай вспоминал, что там же была и какая-то кошка, а Бенкендорф, дескать, очень боится кошек. Император, конечно, шутил. Курьёз состоял в том, что храбрый боевой генерал, всесильный шеф жандармов робел при виде кошки. Но очень может быть, что дело не в боязни либо отвращении. Женщина на корабле – это дурное предзнаменование, вот и кошка тоже могла восприниматься подобным же образом. А уж вправду ли Бенкендорф тогда испугался кошки – бог весть…

Русские жители Водлозерья до сих пор считают, что если чужая кошка, особенно чёрная, перебежит дорогу перед идущим человеком, то «пути не будет». Собравший их поверья и обычаи К. К. Логинов писал: «В наши дни в таких случаях ждут, пока мимо пройдёт человек, который эту кошку не видел, либо тот, кому это безразлично. Когда времени на ожидание нет, складывают указательный и средний пальцы в косой крест или указательный и большой в фигу и проходят дальше» (курсив автора. – В. К.).

Интересно, что, например, встреча с чёрной собакой могла не иметь таких негативных последствий. У удмуртов, приметы и поверья которых схожи с русскими, «предвестником неудачи воспринимался… чёрный кот, перешедший дорогу (ведь это мог быть колдун-оборотень), тогда как встреча с чёрной собакой вселяла надежду на успех». А у русских жителей Пинежья во второй половине XX в. отмечено поверье, что если встретить на дороге собаку, путь будет хорошим, если же кошку – плохим.

В стихотворении Евгения Карасёва «Новый отрядный» есть такой эпизод: ехидничающий зэк спрашивает нового отрядного – молодого худосочного начальничка, который, дескать, всерьёз пытался «воспитывать» заключенных из своего отряда: «Гражданин начальник, а сами что вы сделали стоящего в жизни?»

Это стихотворение, разумеется, романтизирует описываемую ситуацию, в соответствии с обычным у самодеятельных поэтов поэтическим шаблоном. Но всё-таки оно показательно – как пример, с очевидностью выявляющий убеждённость современных людей (и зэков, и их надзирателей-воспитателей) в реальной опасности идущей через дорогу кошки.

В недавнее время отмечены городские легенды о зловещих кошках. В Замоскворечье рассказывали про кошек, которые свободно проходили сквозь стены. Оказавшийся на их пути мог лишиться рассудка. С. И. Дмитриева сравнивала это новейшее городское поверье с традиционными быличками, в которых злые силы колдуньи могли воплощаться в чёрных кошках. Однако примечательно и то, что в московских городских легендах акцентируется путь кошек, на котором человеку лучше не оказываться. И такая особенность – не менее традиционный фольклорный мотив. Кроме того, на недавние поверья о зловещих кошках могли повлиять легенды середины XX в. о таинственных и неуловимых бандах, которые в городском фольклоре были известны под общим названием «Чёрная кошка».

Поверье, сходное с современной приметой о кошке, бытовало некогда у древних греков. Учёный IV–III вв. до н. э. Феофраст, приведя примеры поведения суеверного человека, отмечал в качестве типичного: «И если ласка перебежит дорогу, то (суеверный. – В. К.) подождёт, пока кто-либо другой не перейдёт или пока сам не перекинет три камня через дорогу». Ласок держали тогда в домах, как сейчас кошек.

В романе Ф. М. Достоевского «Униженные и оскорблённые» (1861) простодушному молодому князю Алёше Валковскому, в которого была влюблена Наташа Ихменева, не понравилось упоминание о чёрной кошке, прозвучавшее в словах Наташи. Она говорила Алёше, что его отец, интриган Валковский-старший, старался исподволь разладить их любовь:

«– Да, Алёша, – продолжала она с тяжким чувством. – Теперь он прошёл между нами и нарушил весь наш мир, на всю жизнь. Ты всегда в меня верил больше, чем во всех; теперь же он влил в твоё сердце подозрение против меня, недоверие, ты винишь меня, он взял у меня половину твоего сердца. Чёрная кошка пробежала между нами.

– Не говори так, Наташа. Зачем ты говоришь: “чёрная кошка”? – Он огорчился выражением» (курсив автора. – В. К.).

Образ этот в середине XIX в. был в России понятен и простолюдинам, и аристократам. Но вот сравнение родного отца с чёрной кошкой, которая, подобно злой колдунье, может рассорить любящих, сыну казалось обидным…

 

Заяц на дороге

Опасались перебежавшего дорогу или же встреченного на пути зайца. Такие приметы и поверья известны у славян повсеместно. Это неоднократно отмечалось в специальной литературе, например в работах А. В. Гуры. Скажем, в популярном в XVIII и начале XIX в. справочнике М. Д. Чулкова (1743–1793) сказано: «…Добра не предвещает, когда перебежит через дорогу заяц или другое животное». Интересно, что заяц тут на первом месте, и уже потом добавлено про какое-либо иное животное. А. В. Гура отмечал: «Эта примета, также связанная с восприятием зайца как существа нечистого и опасного, в недавнем прошлом имела такую же популярность, как сейчас примета о чёрной кошке».

Вятский лесник, охотник и литератор Владимир Морозов образно описал народные представления о зайцах, которые пересекают человеку путь:

«Сравнялся день с ночью, и зайцы на радостях умишком тронулись. Белый день на дворе, а им как будто никакого указа нет. Меж ивовых кустов скачут, играют в пятнашки-догонялки. Лапами друг дружку по спинам лупят, договариваются, кому водить следующему. Туда-сюда шастают, путь-дорогу пересекают.

Известное дело: перебежит заяц человеку дорогу – можно дальше и вовсе не ходить. Не то что, там, удачи или успеха в задуманном деле – совсем пути не будет.

Ну да и ты будь не лыком шит, кричи сразу против них, ушканов ушлых, отворотное слово. Едва мелькнёт впереди через тропинку куцый хвост, тут же ему вослед и гаркни:

– Тебе, косой, пень да колода, а мне путь да дорога!

Заворачивай обратно свою удачу, не дай ей угнаться по свежему пахучему следу. А то ведь заплутает её хитрый зверёк, истреплет о частые гребни еловых сучьев, утопит в глубоких сугробах.

Удача-то, она тебе и самому, надо думать, пригодится».

В повести Д. Н. Мамина-Сибиряка «Доброе старое время» (1889, из цикла «Уральские рассказы»), где речь шла о временах ещё до отмены крепостного права, есть эпизод, когда по зимней дороге мчалось несколько саней. И вот – типичная реакция ехавшей там старушки:

«В одном месте заяц бойко пересёк дорогу, отковылял немного в сторону и присел под ёлкой. Улитушка так и ахнула.

– Ох, неладно дело… – шептала она, творя молитву и отплёвываясь на левую сторону. – Чтобы ему пусто было, треклятому! Обождал бы, а то прямо через дорогу. Ох, не быть добру…»

А в рассказе Мамина-Сибиряка «На перевале: из осенних мотивов» (1887, из цикла «Сибирские рассказы») – концовка такая: «В одном месте нам дорогу перебежал заяц – это уже окончательно взволновало Ивана Василича, и он сердито начал отплёвываться».

У Н. А. Некрасова в поэме «Мороз, Красный нос» (1862–1863) крестьянка Дарья, похоронив мужа, вынуждена одна ехать в лес по дрова в сильный мороз. Ей и без того тяжко, а тут ещё заяц: «Заяц спрыгнул из-под кочи, // Заинька, стой! не посмей // Перебежать мне дорогу!» Вроде бы обошлось: «В лес укатил, слава богу…» Но из зимнего леса, из владений Мороза, вдовица ведь так и не вернулась.

В рассказе Н. С. Лескова «Пугало» (1885), который написан от первого лица, по его детским, «гостомельским» воспоминаниям (от названия реки в Орловской губернии), есть эпизод, когда группа детей и подростков едет по весенней дороге:

«А в это же время из-под талой межи выскочил заяц и, пробежав через дорогу, понёсся по полю.

– Фуй, чтоб тебе пусто было! – закричали вслед ему Аннушки.

Они все знали, что встреча с зайцем к добру никогда не бывает».

Малолетний герой, который правил лошадью, струсил, упустил вожжи – и повозка перевернулась. Поскольку ехали они к тому загадочному лесу, где нелюдимо обитал некий странный человек, которого уже считали прямо-таки колдуном-оборотнем, то решено было, что это не иначе как его козни.

А вот как начинается опубликованная в 1886 г. юмореска А. П. Чехова «Ночь перед судом (рассказ подсудимого)»:

«– Быть, барин, беде! – сказал ямщик, оборачиваясь ко мне и указывая кнутом на зайца, перебегавшего нам дорогу.

Я и без зайца знал, что будущее моё отчаянное. Ехал я в с-ий окружной суд, где должен был сесть на скамью подсудимых за двоежёнство». Интересно в связи с этим и то, что заяц в народных поверьях имеет отношение к свадьбе.

Когда же Чехов в 1890 г., направляясь на Сахалин, проезжал по Томской губернии, то в письме домашним от 14–17 мая он отмечал: «Зайцы, которых здесь не едят и не стреляют, ничтоже сумняся стоят на задних лапках и, вздёрнув уши, любопытным взором провожают едущих. Они так часто перебегают дорогу, что это здесь не считается дурною приметой». Зайчатиной и вправду кое-где по России пренебрегали. Но действительно ли в тех местах Сибири не знали о такой примете, неведомо. Может быть, Чехов сам этак обобщил да и прописал.

Обрисовавший верования крестьян Орловской губернии А. И. Иванов приводил в своём очерке пару услышанных там в конце XIX в. колоритных быличек о зайце, что пересёк людям дорогу и навлёк на них беду. Первую из них он предварил замечанием: «А вот ещё рассказ про зайца: это был не заяц, а чёрт».

Этнограф и священник Г. Е. Верещагин (1851–1930) записал от вятчанина Василия Звонова такую быличку: «Лежу я однажды у горна на фабрике и вижу. Идет к горну ребёнок 2–3 лет на вид… Я перекрестился и сказал: “Господи благослови”, и ребёнок, сделавшись зайцем, прыгнул в горн и исчез. Это видели и другие».

Горн – промышленная печь, температуры в которой достигают очень больших значений. Вот туда-то, в огонь, и бросилось странное существо в обличии зайца. Характерна всегдашняя готовность углядеть в зайце нечистую силу. Именно так – зверёк казался воплощением нечисти, исчадием злой, «иномирной» силы.

В старой литературе сохранился интересный рассказ о зайце, который стал причиной гибели молодого придворного Екатерины II. Писатель и историк XIX в. М. И. Пыляев в своих очерках о прошлом окрестностей Петербурга упоминал о кладбищенской церкви Казанской Божьей Матери в Царском Селе. В связи с этим он цитировал священника Иоанна Смирницкого, который так писал «об устроении царскосельского кладбища»: «Известный флигель-адъютант императрицы Екатерины II, граф Алек. Дмитриевич Ланской, выехал однажды на охоту, и когда проезжал по здешней местности, то выбежавший из кустарников заяц испугал его лошадь, которая сбила Ланского с себя, и он, страшно ушибленный, вскоре скончался; императрица, видевшая всё это с балкона своего дворца, распорядилась устроить тут церковь и кладбище». Пыляев прокомментировал рассказ священника: «Предание это неверно. А. Д. Ланской (род. 1758 г., умер 25 июня 1784 г.), камергер, генерал-адъютант Екатерины II, пользовавшийся благоволением государыни, сильно опечаленной его раннею смертью, умер от слишком сильного приёма секретного лекарства, известного в медицине под именем Aphrodisiacum». Действительно, «предание» это выглядит малодостоверным: императрица с балкона дворца видит охотившегося придворного, который погибает от внезапно выскочившего зайца… Если же Пыляев прав, то тем интереснее эта полуфольклорная история о несущем гибель зайце.

Опасение встретить на пути зайца нередко и у других народов.

В середине XIX в. среди украинцев Литинского уезда Ковенской губернии отмечено поверье, что заяц сотворён чёртом и служит ему «передовым». И если заяц перебежит кому-либо дорогу, то с этим человеком будет несчастье. «Увидев зайца, перебегающего дорогу, нужно сейчас же выбросить из повозки клок сена. Утверждают, что в таком случае заяц сейчас же возвратится назад».

У живущих на средней Печоре коми ипостась души, называвшаяся «урöс», могла получать разные зооморфные обличья. Например, вид зайца, бросавшегося в ноги. Тогда это предвещало смерть или несчастье.

Среди сибирских татар бытовало поверье, что если дорогу перебежит заяц, значит, в ближайшее время произойдёт что-то нехорошее. У различных групп тюркоязычных алтайцев отправление на охоту считалось важным делом и обставлялось многими обычаями и ритуальными запретами. Дурным знаком было, если дорогу пересечёт кто-либо (особенно женщина) или же переползёт змея; нельзя было пересекать чужой лыжный след, возвращаться назад, шутить, заговаривать с кем-либо по пути. Иногда даже выезжали с заряжённым ружьём, чтобы сразу застрелить зайца, если он станет перебегать дорогу. А у болгар-мусульман, равно как и у родственных им групп населения в Турции, есть обыкновение, встретив зайца, сворачивать с дороги. Повстречав зайца, никогда не говорили: «Я видел зайца». Надо было говорить: «Я видел волка», потому что волк означал спасение и успех. У охотников-белорусов была примета: если волк перебежит дорогу – хороший знак, а если заяц – плохой. В заметках писательницы К. Авдеевой (Е. А. Авдеева, 1789–1865) отмечено: «В дороге, когда едете полем или лесом, и перебежит дорогу волк, почитается к добру, а если лисица или заяц, к неуспеху либо к какой-нибудь помехе в делах». У Авдеевой используются преимущественно сибирские материалы.

Следовательно, заяц иной раз мог оказаться даже более зловещим, чем сам волк. Вот и другие промысловики, русские старообрядцы на Чудском озере, занимавшиеся там рыбной ловлей, знали, что нельзя поминать зайца – в сетях будет пусто.

Действительно, заяц у славян представлялся животным, имевшим демонические свойства, «нечистым» и опасным. Он связан с лешим, чёртом или какой-нибудь «нечистой силой». Потому и встреча с ним бывала более опасной, чем даже с волком; пересекавший путь волк – к добру. Лешие, по распространенным поверьям, имели свою скотину, состоявшую из обитавших в лесу зверей – прежде всего, зайцев. Заяц мог оказаться оборотнем, он становился вихрем, а «нечисть» в заячьем облике стремилась перебежать дорогу охотнику или свадебному поезду.

В Прикамье записан такой народный рассказ: «Мужик репу караулил. Заяц прибежал. Он его, значит: “Понеси тя лешак!” К нему скоро лешак и пришел с кузовом: “Давай садись”. ‹…› Это такая легенда ходила, что нельзя, когда заяц бежит, его к лешему посылать, а то он тебя унесёт». Само это вырвавшееся проклятие вослед зайцу очень показательно: мол, надо бы, чтоб пронесло этого зловредного зверька мимо и без ущерба! Но история, собственно, о том, как мужик не учёл прочной связи зайца и лешего, за что и поплатился.

А иной раз в народе прямо утверждали, что леший оборачивается зайцем. Н. Я. Неклепаев, собравший в 1880–1890-х гг. этнографические материалы о русских жителях Западной Сибири, писал: «Иногда леший принимает вид собаки или зайца, и если в таком виде перескочит через дорогу, то может “скрасть дорогу”», то есть путник или проезжающий потеряют путь и заблудятся». Русские в Карелии считают, что леший может показываться в виде лесного зверя. Вот как об этом писал К. К. Логинов: «Зайцем же или медведем лешие людям видятся довольно часто. В этих зверей они будто бы оборачиваются запросто, например участвуя в выпасе крестьянского скота согласно договору с пастухом. Заяц, перебежавший дорогу путника, – это верная примета того, что леший затуманит людям разум, заставит кружить по лесным тропинкам и дорожкам».

Почему в виде зайца или иного животного, пересекавшего человеку дорогу и навлекавшего тем самым несчастье, представлялся именно леший? Прежде всего, очевидно, потому, что в наших условиях человечьи пути-дороги слишком часто проходили по лесу или же вблизи него, то есть через владения лешего. И главное: именно лесной «хозяин» (уподобляясь, очевидно, подвластному ему зверью) сам любил проходить по собственным тропам, пугая тех, кто по неопытности или по невнимательности располагался на них для отдыха. Среди прочих мифологических персонажей именно леший более всех был связан с передвижением, с лесными тропами, с путями-дорогами.

Согласно широко известной (и, кстати, распространявшейся самим поэтом версии), А. С. Пушкин, собираясь в декабре 1825 г. выехать из с. Михайловского в Петербург, прервал свой путь из-за зайца. А ведь он поспел бы как раз к выступлению декабристов, со многими из которых был дружен. То ли один, то ли даже два зайца перебежали ему дорогу. По некоторым свидетельствам, в дополнение к этому несчастному предзнаменованию, уже тронувшаяся в путь повозка на выезде из ворот встретила шедшего проститься с отъезжающим барином священника – а это тоже дурная примета.

Известно, что Пушкин разделял распространённые суеверия и терпеть не мог, когда путь ему пересекал заяц или священник. Это отразилось и в собственных его письмах, и в воспоминаниях о нём. Главный герой его повести «Дубровский» (1833) считал попа несчастливым предзнаменованием. Героиня романа «Евгений Онегин» (писавшегося Пушкиным с 1823 по 1831 г.) Татьяна Ларина, «русская душою», тоже была суеверна:

14 сентября 1833 г., в письме жене из Симбирска, по дороге в Оренбург для сбора материалов о восстании Пугачёва, Пушкин рассказывал о происшествии, случившемся «третьего дня, ночью», едва он выехал из Симбирска: «Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне её. Чорт его побери, дорого бы дал я, чтоб его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей – гляжу, нет ямщиков – один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решился я возвратиться и ехать другой дорогой…» И он тогда вернулся в Симбирск! Дело, конечно, не только в зайце, но и в неудобствах именно этой дороги. Описав свои злоключения, Пушкин добавил: «Дорого бы дал я, чтоб быть борзой собакой; ужэтого зайца я бы отыскал. Теперь опять еду другим трактом. Авось без приключений». А на обратном пути из Оренбургского края, добравшись до Болдина, он сообщал жене в первом же письме, от 2 октября: «Въехав в границы Болдинские, встретил я попов, и так же озлился на них, как на симбирского зайца. Недаром все эти встречи».

Вот и тогда, в 1825-м – то ли поп, то ли заяц… Пожалуй, это самые частые и общеизвестные вестники несчастья, которые могли встретиться путнику на дороге. Составители статистического отчёта о русских жителях Котельничского уезда Вятской губернии в 1850 г. указывали на этакое суеверие: идя на охоту и рыбалку, не поминают ни священника, ни зайца. И «ежели охотник на пути встретит священника или заяц перебежит ему дорогу, он ворочается домой и в этот день уже не решается идти на охоту». А в романе И. С. Тургенева «Дым» (опубликованном в 1867 г.) главный герой Литвинов видел сон, где фантасмагорически слились перебегающий дорогу заяц и рязанский священник, умевший лечить наведённую порчу (о нём повествовал в письме отец Литвинова): «…Уже священник, “мастер против порчи”, два раза в виде очень прыткого зайца с бородой и косичкой перебежал ему дорогу…»

Впрочем, заяц рядом с Пушкиным – это как-то колоритнее. Зверьку, спасшему для России её лучшего поэта, благодарные потомки в декабре 2000 г. поставили памятник (автор – А. А. Великанов). Изваяние, правда, небольшое и съёмное. Зато этот памятник, установленный к 175-летию события и к годовщине восстания декабристов (то есть в самом конце красиво обозначенного года), по мысли создателей, должен был оказаться последним памятником тысячелетия!

Близкие по смыслу поверья о зайце на дороге были и у живших в пределах государства Российского финно-угорских и тюркских народов. Вот выразительное свидетельство «о суеверии» черемисов (марийцев) Верхотурского уезда (это на Урале), датированное 1738-м г.: «Ежели кто из них пойдет на какой промысел, а встречю ему попадет мужеск пол или женской с порозжею какою посудою, или птица жолна или заец навстречю или поперег дороги, то он воротится и на промысел того дня не пойдет. И почитают то себе за несчастие, что и в промыслу тому добычи не будет. А в счастии никакого примечания не знают». Удмурты, отправляясь на сватовство, молились, чтобы дорога была хорошей, чтобы по пути не встретился «человек со злыми глазами», «человек с тяжёлыми ногами», «с пустыми вёдрами идущий за водою». А если путь пересекал заяц, то они и вовсе поворачивали назад, «так как подобное пересечение пути, по их мнению, всегда влечёт за собой не только неудачу, но даже какое-нибудь большое несчастье». Чуваши боялись и перебегавшей дорогу кошки. Для них это была не просто дурная примета: они знали, что в таком случае человек может заболеть. А перебегающий дорогу заяц, по представлениям северных чувашей, означает неуспех в задуманном человеком деле. В застольной чувашской песне об этом пелось так:

В общем, заяц – животное, которое ассоциировалось с опасным «иным миром» и мифологическими «хозяевами» леса. Всякое же пересечение пути перед идущим человеком считалось нежелательным и даже вредоносным. Два этих представления стали основой распространённых примет и поверий, согласно которым перебежавший дорогу заяц – не к добру.

Примета о зловещем зайце на дороге, как известно, дожила до нашего времени. Вот что писал в 1970-х гг. учёный-историк Н. Н. Улащик в книге о своей родине – белорусской д. Вицковщине, которая до революции входила в Минский повет (примерно соответствует русскому уезду): «Суеверия в конце XIX в. в какой-то мере поддерживал поп. Он утверждал, что чёрт и ведьма – это пустяки, их нет, но вот если жених с невестой едут венчаться, а заяц перебежит дорогу, то необходимо повернуть обратно и свадьбу отложить». И добавлял далее: «Такого случая, чтобы заяц перебежал дорогу свадьбе, не случалось, но думаю, что если бы это и произошло, то свадьбы всё же не отложили бы – слишком уж много для этого было затрачено средств и усилий». А писатель Викентий Вересаев в заметках «Супруги (пунктирный портрет)» (1940, из цикла «Невыдуманные рассказы о прошлом») приводил рассуждение некой женщины: «Никогда я не могла понять, как это люди верят во всякие предрассудки. Ну, я понимаю: тринадцать человек за столом, три свечи, заяц перебежал дорогу… А всякие там предрассудки… Не понимаю».

 

Вестники несчастья

Вообще же перечень пересекающих дорогу вестников несчастья весьма обширен. Судя по всему, не столь существенным бывало даже, кто именно перебегает путь – важнее сам факт, что путь кем-то перейдён.

Вот русские жители Уржумского уезда Вятской губернии во второй половине XIX в. знали: «Перебежит дорогу кошка, собака, заяц – не будет пути». Кошка и заяц – это самые распространённые животные в такой дорожной примете. А собака фигурирует не часто. Более того, обычно она в таком случае сулила удачу. Но и собака помянута тут кстати, вслед за кошкой, – и та и другая нередко пересекают путь идущему. Главное в примете – пересечение пути. И не так уж важно, кем именно.

В 1870-х гг. в Пинском уезде Минской губернии священник Д. Г. Булгаковский записал поверье белорусов-пинчуков: «Если встретится лисица или заяц, то случится на дороге несчастье».

В Пинежском районе Архангельской области во второй половине XX в. говорили, что если дорогу мышь пересечёт, то это к несчастью.

В публикации удмуртского фольклора, сделанной в 1954 г. Б. Мункачи, есть такая история: «Один старик был медвежатником. Собрался он однажды на медведя, да встретился у ворот с женщиной, идущей за водой. Пришлось вернуться: встретится охотник с пустыми вёдрами – не будет ему удачи. Вышел он во второй раз – снова встретилась ему та же самая женщина. Пришлось ему снова возвращаться. Вышел он в третий раз. И снова та же женщина на его пути. Разгневался охотник: “Ты что, нарочно меня подкарауливаешь?”» Правда, тогда это было предостережением охотнику, всё обернулось для него удачно. Женщина сказала, что он нынче идёт выслеживать своего сорокового по счёту зверя – главного своего зверя. Действительно, только латунной пуговицей смог убить сорокового медведя этот охотник.

М. Д. Чулков писал о подобных приметах на путь так: «Когда покойник, поп или монах, монахиня, женщина, девица, свинья или лысая лошадь на встречу попадутся первые, то в тот день успеха в делах ожидать не должно…»

Ещё в «Повести временных лет» (запись о событиях 1068 г.) было сказано о таком прегрешении, как вера «во встречу»: «Аще бо кто усрящеть черноризца, то възвращается, ли единець, ли свинью» («Если кто встретит черноризца, то возвращается, так же поступает и встретив кабана или свинью»). Писатель Петровской эпохи И. Т. Посошков в книге «Завещание отеческое» (1719), адресуясь к своему сыну, настоятельно просил: «И ни в какие въстречи, Господа ради, не верь. О сем Сам Господь запретил нам еще издревле, еже бы мы ни в какие въстречи не веровали». Посошков советовал сыну: как выйдешь из дому, прежде всего нужно возложить на себя «крестное воображение, с богомыслием», затем приготовить монеты, чтоб отдать их первым же встретившимся нищим.

Комментируя свидетельство «Повести временных лет», В. Я. Петрухин писал, что такое отношение к монаху (да и священнику) не было связано с языческими и тем более антиклерикальными обычаями. По его мнению, «речь должна идти о характерной для народной культуры “инверсии”, при которой “встречное” движение наделяет негативными признаками “положительный” персонаж и наоборот: встреча с инородцем (иноверцем) означает удачу». Однако такой «инверсией», как известно, бывают пронизаны представления об «ином мире». И хотя мир дороги (встречи бывают при движении по дорогам, тропам, улицам) в некотором смысле аналогичен «иному миру», но всё-таки не настолько. Да и системных сведений об «инверсии» дорожных встреч, кажется, всё же нет, и все эти инородцы и иноверцы, мыши и зайцы и прочие, прочие – они, кажется, в эту схему не вписываются.

В общем, и священники с монахами, и женщины, и кошки, и зайцы, и свиньи, и лысые лошади, и мыши – все, попадаясь на пути, означали неуспех.

В 1850 г. в Вятской губернии собирались разнообразные статистические сведения, и среди прочих вопросов рассылавшейся по уездам анкеты был вопрос о суевериях, связанных с охотой и рыбной ловлей. По этим сведениям, в 1-м стане Котельничского уезда отмечено такое: «Из суеверий существует в настоящее время одно между крестьянами, занимающимися звероловством и рыболовством, заключающееся в том, что всякий отправляющийся на охоту и на ловлю не должен ни в каком случае поминать священника и зайца. Ежели охотник на пути встретит священника или заяц перебежит ему дорогу, он ворочается домой и в тот день ужне решается идти на охоту». В анкетных сведениях 1882 г. об Игумновском приходе Слободского уезда Вятской губернии, при общей характеристике суеверий тамошних крестьян, вера «во встречу» открывает этот краткий перечень: «Крестьяне верят в счастливые и несчастные встречи, верят в колдунов, в порчу». В этнографическом очерке «воспитанника семинарии» А. Преображенского о крестьянах Моложского уезда Ярославской губернии сказано о таком обычае очень забавно: «Известен старинный предрассудок, при некоторых встречах, сворачивать с дороги или же и вовсе возвращаться домой, почитая такую встречу недоброю. Ныне это суеверие уничтожается». С кем именно сталкиваясь, ярославские крестьяне выказывали столь прискорбное суеверие, семинарист Преображенский не уточнил. Однако же можно не сомневаться, что тут имелись в виду ситуации, когда мужикам и бабам на их пути попадался поп или монах. Корреспондент Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева на рубеже XIX–XX вв. отмечал, что в Вязниковском уезде Владимирской губернии крестьяне относились к причту почтительно, но при этом суеверно боялись встречи с духовенством, особеннос попом («пути не будет»). Если всё же встреча состоялась, то тогда у него просили благословения. Вот и в поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» (которая писалась в 1860–1870-х гг.) священник, чтобы пояснить любопытствующим крестьянам, «каков попу почёт», укоризненно их вопрошает: «С кем встречи вы боитеся, // Идя путём-дорогою? // Чур! Отвечать на спрос!» В другой поэме Некрасова – «Коробейники» (1861) – пожилой богобоязненный коробейник объяснял своему молодому напарнику их торговую неудачу тем, что он, дескать, поддался суеверию: «Встрелось нам лицо духовное – // Хуже не было б греха. // Хоть душа я христианская, // Согрешил – поджал я хвост». В написанной в начале 1860-х гг. повести Л. Н. Толстого «Поликушка» есть эпизод, в котором робкий мужичонка Поликей рано утром выехал с постоялого двора на телеге, запряжённой мерином по кличке Барабан: «Не то от холода, не то от страха мороз пробегал у него по спине, и он всё потрогивал и потрогивал Барабана. Первый встретившийся ему человек был поп в высокой зимней шапке, скривым работником. Ещё жутче стало Поликею».

В популярной брошюре для народа, одной из целой серии, издававшейся Московской синодальной типографией, подробно говорилось об этом суеверии. «Руководясь таким суеверным помыслом, некоторые из простонародья, к стыду своему, без зазрения совести, не сделав священнику из вежливости учтивого поклона и как бы с сердцем, говорят ему, когда он намеревается перейти им дорогу: “погоди, батюшка, я проеду, а потом ты пройдёшь”. Священнику, знающему суеверие народное, конечно, понятна цель такого предупреждения. Иногда же, завидев издали идущего им навстречу священника, с негодованием возвращаются домой. ‹…›…Они, к оскорблению чести своего духовного отца, стараются совершенно избежать встречи с ним…» Объяснение же сему обычаю анонимные авторы брошюры усматривали в первых временах христианства на Руси, когда ещё не просвещённые язычники старались уклониться даже от встречи с проповедником истины Христовой. Разумеется, это весьма наивное и бездоказательное истолкование.

Т. Б. Щепанская объясняла такое отношение к встреченным на пути священнослужителям в соответствии со своей основной идеей о том, что «дом» в народной традиции резко, вплоть до, так сказать, перемены знака, противопоставлялся «дороге», и потому привычные домашние нормы в дороге не действовали. Она писала, что «на начальном этапе пути табуировались и христианские символы…» – именно как «наиболее яркие символы действовавшего дома Закона…» По её заключению, неприятием «символов Закона» и «божественного», неприятием всех общепринятых, «домашних» норм и правил объясняется избегание встречи со священнослужителями.

Едва ли это так. Христианские атрибуты, как известно, бывали самыми обычными оберегами в пути. Видимо, потому Щепанской приходится говорить о «начале пути» – при дальнейшем движении отношение к этим символам-оберегам, очевидно, менялось? И вовсе не факт, что священник представлялся воплощённым христианским символом, наряду с нательным крестом, ладанкой, «путной» иконой, панагией и т. п. Кроме того, нет свидетельств о том, что уже не в начале, а скажем, посреди пути встреча с ним могла расцениваться как-то иначе. Всё же священнослужитель, человек необычного вида и рода занятий, воспринимался как своего рода колдун или знахарь, как носитель «силы», как «знающий», а такие люди, «иные», приобщённые к тайному «ведению», считались скорее опасными, и к ним при необходимости требовался особенный подход. Вероятно, имело значение и то насмешливо-недоверчивое отношение к служителям Церкви, которое столь явно высвечивается хотя бы по фольклорным данным.

По мнению К. А. Богданова, обычай избегать некоторых встречных, истолковывая встречи с ними как дурные предзнаменования, – «это, прежде всего, вера в случай». Он уточнял: «…Что касается упоминаемых летописцем встреч с черноризцем, кабаном и свиньёй, встречи эти предполагают случайность, воспринимаемую как дурной знак». Такая вера «инициируется семантикой и прогностической функцией случайности…».

Разумеется, это вера в случай. Но ведь не только. Важна обстановка, в которой можно было, согласно народным представлениям, выявить такую случайность. А именно: обстановка пути, ситуация дорожного передвижения, во время которого резко возрастало значение всякого рода случайностей. Собственно, на это обращал внимание А. К. Байбурин: «И вообще очень любопытно, что при чтении рассказов о различных случаях создаётся впечатление, что они распределены во времени и пространстве в каком-то закономерном порядке. Я имею в виду, что они концентрируются вокруг определённых точек во времени и в пространстве. Вообще говоря, так быть не должно, но когда читаешь народные рассказы о тех или иных случаях (например, те же былички), то нельзя не обратить внимание на то, что случаи концентрируются вокруг праздников (если говорить о времени) и в пути (если речь идёт о пространстве). Например, “Дело было у праздника, об Ильине дне”, или: “Под Рождество”, а дальше “Николай поехал в лес по дрова. Передняя лошадь стала на гору подниматься, а там стоит кто-то”. И так далее. Объяснение такого нередкого приурочения (подчёркиваю, приурочения) случаев к кануну праздников и дороге вполне понятно в связи с представлениями о том, что именно накануне праздников происходит активизация нечисти. Связь дороги с нечистью не менее известна. Но тогда нужно предположить, что речь идёт не о реальном распределении случаев во времени и в пространстве, а о том, в какие точки помещают их рассказчики, т. е. в конечном счёте – о повествовательной стратегии. Получается, что в представлениях рассказчиков случаю “удобно случаться” не везде и всегда, а в более определённых контекстах, к чему их подталкивает, скорее всего, повествовательная традиция текста случайного» (выделено автором. – В. К.). Это, конечно, так, только надо, по-видимому, учитывать ещё вот что: ситуация праздника и ситуация пути – они обе, противостоя обыденной реальности, размеренному течению повседневных дел, действительно открыты для куда более частых необычных, ярких, странных, внезапных случаев.

Случайность, которая выявляется ситуацией пути, хорошо прослеживается в фольклорном мотиве «первой встречи» – к примеру, в ситуациях с разбойниками и прочими лихими людьми. Злодей обретает силу – физическую и магическую – если он, выйдя на дорогу, убьёт первого встречного, хоть бы встретил и сестру родную. В начале XX в. в Вологодской и Ярославской губерниях у молодёжных ватаг был обычай бить первого встречного – причём бросали жребий, кому из них надо было идти впереди и ударить попавшегося на пути. Да и в более поздние времена тоже бывало, что блатной, проигравшись в карты, должен по условию убить того, кто ему попадётся, то есть заведомо невиновного перед ним человека. Как представляется, этакие случаи происходили чаще не в реальной жизни, а в фольклоре – в «героических» или устрашающих устных рассказах. А «первая встреча», кроме того, значима и в ситуации гадания, выведывания (например, имени суженого или при определении имени новорождённому), и при отправлении на «тот свет» (важно, кто и как там встретит) и т. д.

Впрочем, счастье и удача также понимались как результат «встречи» с ними человека. Недаром удача – она «сопутствует» человеку (от слова «путь»). А. А. Плотникова предполагала, что непредвиденная встреча первоначально соотносилась с неожиданным приобретением счастья, удачи, счастливой доли. Правда, в последние десятилетия, когда русская фольклорная традиция фиксируется точно и полно, становится заметно, что гораздо большая часть разнообразных «встреч» расценивается в качестве знаков негативных.

И вообще, в славянских языках термин для «судьбы» часто может являться производным от корня, обозначающего «встречу».

Всё же иногда дорожные встречи могли предвещать не злое, а доброе. Всяческие ситуации, возникавшие на пути, бывали очень разнообразны. Разобраться в них помогала одна из старинных «отреченных книг», которая так и называлась – «Путник». Это была «книга, в ней же есть написано о стречах», добрых и злых. У В. И. Даля отмечено присловье «Разбирать встречи – не слезать с печи», которое Т. Б. Щепанская выбрала эпиграфом к соответствующему разделу своей книги о «культуре дороги» у русских.

Начало дальнего пути знаменовалось специальными обрядами и обычаями. Во время движения человек попадал в такие обстоятельства и ситуации, которые нечто предвещали – и, как правило, неприятное да опасное. В общем, бывало немало случаев, когда путь мог не заладиться. Таковы ужсвойства неверного и причудливого дорожного пространства.