— Евгений Филиппович! Да это вы! Дорогой мой! Как поживаете! Давненько же мы с вами не виделись!
Рачковский прямо с порога бросился с объятиями к ожидавшему его посреди герасимовского кабинета Азефу.
— Ах ты, сука паршивая! Дерьмо собачье! —Азеф материл Рачковского со смаком, изливая всю мерзость, накопившуюся в его душе за двое суток, проведенных на тюремной койке в клоповнике-одиночке.
Ошеломленный Герасимов откинулся на спинку кресла, словно стараясь отодвинуться подальше, чтобы не запачкаться той грязью, которую «инженер Черкес» выплескивал в ярости на Рачковского.
«В своей жизни я редко слышал такую брань, — вспоминал потом Герасимов. — Даже на Калашниковской набережной не часто так ругались».
Но Рачковский при каждом очередном взрыве матерщины только потирал руки и весело похохатывал:
— Ну и мастер же вы, голубчик, в области словесности! Прямо гений по этому делу. Ну еще, еще...
Но Азёф уже остывал. И когда его матерные загогулины стали терять забористость, Рачковский заговорил с ним ласково, почти по-отечески:
— Да вы, Евгений Филиппович, не волнуйтесь, успокойтесь, ради Бога. Ну... душу отвели, и будет...
Он подошел к Азефу и полуобнял его жирные плечи:
— Ну успокойтесь же... А то что о нас с вами Александр Васильевич может подумать? Ну, пошумели, высказались, как говорится, по-свойски, по-мужски, а теперь к делу...
Он осторожно подвел изрыгающего последние залпы матерщины Азефа к одному из кресел, стоящих пород столом Герасимова, и усадил, сам усевшись напротив.
— А я-то не мог никак понять, о каком это таинственном Филилповском меня Александр Васильевич все пытает. А это вот вы... Дайте хоть посмотреть на вас получше, голубчик... Сто лет не видались, думал, уж не случилось ли что с вами ненароком или обиделись на меня за что... — почти пел Рачковский. — И сразу ругаться на старых друзей... Нехорошо. Евгений Филиппович, нехорошо.
— А предавать хорошо? А бросать на произвол судьбы хорошо? — продолжал натиск Евгений Филиппович. — Разве такое отношение заслужил я после стольких лет честной и непорочной службы?
— Помилуйте, — округлил в удивлении глаза Рачковский. — Так это же вы сами больше чем полгода назад перестали подавать о себе вести. Сгинули, растворились во тьме неизвестности, так сказать.
— А что мне, по-вашему, оставалось делать? — не понижал тона Азеф. — Кто-то из ваших предал меня революционерам, как вам известно! Вместе с Татаровым. Хорошо удалось уладить дело, а если бы они за мною стали следить? Если бы на нашу связь вышли? Искали бы вы меня, как теперь ищете вашего дурака Гапона!
— Что-что? — сразу вмешался в происходящее Ге-расимов. — Что вы изволили сказать про «нашего» Гапона?
— А то, — резко обернулся к нему Азеф, — что болтается ваш Гапон в петле где-то в Финляндии. Где точно, не знаю, повешен на даче, и все. Надо будет, сами найдете!
Он повернулся к Рачковскому и заговорил с укоризной:
— Эх, Петр Иванович, Петр Иванович! И это после всего, что я для вас сделал. От верной смерти вас спас... Или не получали вы от меня предупреждений — не ходите, мол, Петр Иваныч, на встречи с Рутенбергом. Убить, мол, вас социалисты-революционеры решили. Ну что? Скажете — не получали?
— Получать-то получал, — нехотя признался Рачковский, — да только...
— Да только доверять вы мне перестали, милейший Петр Иванович, — докончил мысль Рачковского Азеф, — вот что...
Теперь его губы надулись, как у обиженного, готового расплакаться ребенка:
— Я, ежечасно рискуя собственной головой, стараюсь, освещаю планы террора... вы по моим освещениям работаете, а мне — ни ответа, ни привета, не говоря уже о законном жаловании за столько времени...
Теперь Азеф распекал Рачковского, ловя сочувственные взгляды Герасимова. Рачковский же оправдывался неловко, невразумительно. О том, что у него были основания не доверять Азефу, он не решался и заикнуться. Маневр, примененный Азефом, оправдался полностью.
Впоследствии в своих воспоминаниях Герасимов писал:
«Я сам почувствовал угрызения совести за действия Рачковского и был удивлен, что во главе политического сыска стояли такие бездарности. Азеф прочитал Рачковскому надлежащую и вполне заслуженную отповедь».
— Ну ладно, — решил прекратить наскоки Азефа и оправдания Рачковского Герасимов. — Будем считать, милые ссорятся — только тешатся. А теперь, Евгений Филиппович, позвольте уж мне задать вам кое-какие вопросики... Не откажите в любезности...
— Извольте, Александр Васильевич, — насторожился Азеф, учуявший нового хозяина.
— Нами установлено, что, по всей вероятности, готовится покушение на его высокопревосходительство Петра Николаевича Дурново...
— Установлено... или по всей вероятности? — решил уточнить Азеф, чтобы подготовиться к надлежащему ответу.
— Теперь, когда мы знаем друг друга, можно говорить откровенно, — согласился на это Герасимов. — Террористы — трое, изображают из себя извозчиков, ведут наблюдение. Ну, вы сами знаете их приемы — извозчики, разносчики, мелкие торговцы... Словом, никакой фантазии. Вы что-нибудь можете добавить к нашим сведениям?
— Конечно, — дерзко, с вызовом взглянул ему в глаза Азеф. — Четвертым и главным в этой группе являюсь я, ваш покорнейший слуга.
— Евгений Филиппович, побойтесь же Бога! — не выдержал такого циничного признания Рачковский. — Вы ставите покушение на собственное начальство?
— Да, ставлю! — зло огрызнулся Азеф. — А что мне прикажете делать? Вы бросили меня на произвол судьбы, оставили без руководства, на письма мои и просьбы о встрече — не отвечали. И мне оставалось только считать себя свободным от службы в Департаменте и быть вправе приняться за свою профессиональную работу в партии. Да, я был вынужден вами войти в ЦК и в руководство Боевой Организации и заняться тем, на чем меня засекли ваши филера...
Рачковский и Герасимов, пораженные наглостью такого признания, лишь переглянулись.
— И вообще, господа, — продолжал наглеть Азеф, — кто вам дал право о чем-то меня спрашивать? Это я хочу спросить вас: когда вы намерены наконец выплатить мне жалование, то самое, которое вы не платите мне вот уже несколько месяцев? Жалование плюс возмещение убытков, которые я понес из-за того, что вы предали меня, бросив на произвол судьбы. Когда, наконец, мне будут оплачены расходы по поездкам и на другие нужды? Ваш должок мне...
(Он прищурился и наморщил лоб, то ли вспоминая что-то, то ли подсчитывая)
— ...около пяти тысяч рублей.
Рачковский и Герасимов еще раз переглянулись, и Петр Иванович инициативу взял на себя:
— Хорошо, Евгений Филиппович, вы получите эти деньги в самое ближайшее время. И... продолжим наше сотрудничество !
— Да, да! — подтвердил слова Рачковского Герасимов. — Петр Иванович по-прежнему будет руководить вами, но... — Последовала многозначительная пауза... — Мы будем отныне встречаться только втроем, дабы не повторять прошлые ошибки. А теперь к делу.
«К делу» вылилось в подтверждение того, что полиции было уже известно о «трех извозчиках», готовящих покушение на Дурново. О второй группе боевиков, руководимых Савинковым и запятых тем же, но все еще, как понял Азеф, неизвестных полиции, им не сказано было ни слова. Не отдал он и группу, ставившую в Москве покушение на местного генерал-губернатора Федора Васильевича Дубасова.
А на следующее утро Герасимов уже докладывал министру о событиях, развернувшихся вокруг Азефа в предыдущие дни. Рачковский, недолюбливаемый министром, при докладе не присутствовал, и поэтому его быстро входящий в силу соперник в выражениях своих мыслей не стеснялся, поощряемый к тому циничными ухмылками и репликами министра.
— Этот агент Рачковского не произвел на меня благоприятного впечатления, Петр Николаевич, — говорил Герасимов. — Человек он крайне грубый и наглый, изворотливый. Когда понял, что установлен как участник постановки покушения на ваше высокопревосходительство, заявил, что занялся этим потому, что решил, что он свободен от службы в Департаменте, будто агентам, оставившим у нас работу, совершенно естественно переходить в террор. Нового для нас ничего в «деле извозчиков» не осветил.
При этих словах Дурново поморщился: вот уже несколько недель по совету Герасимова он старался лишний раз не появляться на улице и до минимума сократил свои выходы в общество, словом, как бы пребывал под домашним арестом, плотно опекаемый агентами охранки. Подобное вынужденное затворничество раздражало его все больше и больше.
— Полезен он пока оказался лишь в двух вопросах, — продолжал докладывать Герасимов. — Первое — сообщил, что Гапон убит, повешен где-то на даче у самой финской границы. И второе — предупредил, что Зензинов ставит покушения на генерала Мина и полковника Римана. За возобновление сотрудничества потребовал выплатить ему жалование за последние полгода и возместить какие-то понесенные им якобы из-за Департамента убытки.
— Сколько же это всего? — поинтересовался Дурново.
— Рачковский обещал выплатить ему пять тысяч...
— А вы что думаете по этому поводу, Александр
Васильевич?
— А я думаю, Петр Николаевич, что Азефа вообще нельзя отныне использовать на нашей службе, — твердо ответил Герасимов.
— Это почему же? — попросил уточнить министр.
— Охотно изложу свои соображения, ваше высокопревосходительство. Прежде всего и у меня, и, как я выяснил, у Рачковского в отношении Азефа есть определенные сомнения. Нам кажется, что сомневается относительно его и кое-кто в революционных кругах. Он и сам боится, что революционеры могут проследить его связи с нами и убить. И наконец, другое — Азеф слишком долго с нами сотрудничает и, как я убедился сам, известен в Департаменте уже слишком многим. Филера говорят о нем в своей среде, как о крупном и высокооплачиваемом провокаторе. Какие могут быть гарантии, что кто-нибудь из наших вдруг не предаст Азефа его товарищам? Считаю, что с каждым днем он все больше и больше рискует...
— Да вы, я вижу, большой человеколюб, господин полковник! — цинично рассмеялся Дурново. — Столько заботы о каком-то провокаторе! Стоит ли нам так об этом печься... Ведь рискуем-то не мы, а он, так вот пусть он об этом и думает. Если он согласен на нас работать, то нам-то что об этом беспокоиться? Время сейчас такое, что каждый сотрудник нужен до зарезу. Пусть работает — там видно будет.
Он помолчал и продолжал уже другим, почти бухгалтерским тоном:
— Что же касается выплаты пяти тысяч... Что ж, я согласен. Если мы были готовы выдать сто тысяч покойному, по вашим словам, Гапону, что стоит ли вообще говорить о каких-то пяти тысячах! Платите, но... считаю, что Азеф должен перейти отныне в полное ваше распоряжение и под полную вашу ответственность, господин полковник.
Герасимов подтвердил согласие легким кивком головы.
— «Извозчиков»... арестовали? — словно вспомнив о чем-то неприятном, поморщился министр.
— С тем, чтобы не провалить Азефа, но покушение сорвать, решили их пока спугнуть, — деловым тоном, словно дело и не шло о жизни сидящего перед ним человека, — принялся докладывать Герасимов. Дали им понять, что за ними ведется слежка, и они бежали из Петербурга... оставаясь под нашим наблюдением, разумеется... Арестуем через неделю-другую. Тело Гапона ищем в Финляндии. Приняты меры по охране генерала Мина и полковника Римана. Боевиков ждут засады.
Герасимов не знал, что, кроме первой группы — «извозчиков», покушение на Дурново ставит и вторая — группа («смешанная») под руководством Савинкова. Но вспугивание «извозчиков» приняло такой масштаб, что даже в петербургских гостиных заговорили о боевиках, собирающихся убить министра внутренних дел и выслеженных полицией. Заговорили об этом и в кругах местных социалистов-революционеров. И опять, как уже бывало, Савинков дрогнул и решил перебраться подальше от Петербурга — в Москву, под предлогом подготовки покушения на Дубасова, операции, о которой Азеф, следуя своей двойной игре, и не подумал предупредить восстановивший с ним отношения Департамент и своего нового начальника — Александра Васильевича Герасимова.
Но и в Москве Савинкову не повезло. Московских (местных, а не приезжих) боевиков освещала Зинаида Жученко (урожденная Гернгросс, охранная кличка Михеев), служившая секретным сотрудником Департамента еще с 1893 года. С 1905 года она входила в состав Московского областного комитета ПСР и без устали отдавала одного за другим своих «товарищей по партии». Словом, приезжий отряд боевиков оказался в Москве уже под настоящей угрозой ареста, охранка напала на их след, и савинковцам удалось бежать лишь с большим трудом.
При попытке совершить покушение на полковника Римана был арестован боевик Яковлев, явившийся к нему на квартиру под видом «князя Друцкого-Соколинского». И боевую организацию, терпящую провал за провалом, охватило что-то вроде паники и отчаяния.
— Надо напасть на квартиру Дурново открыто, среди бела дня! — кричал на собраниях боевиков молодой Абрам Гоц. — Мы обвяжемся динамитом, с боем прорвемся к Дурново и там, у него, взорвемся, уничтожив палача и все его семейство!
Оживились и «массовики». Они вновь заговорили о бесполезности и даже вредности ставки на террор, тем более что приближалось 10 мая 1906 года — день открытия Государственной думы, на выборах в которую побеждали «прогрессисты» и «леворадикалы». «Массовики» были убеждены, что самодержавие обязательно капитулирует перед общим фронтом прогрессивно-демократических сил, «народных избранников». Террор же в таких условиях даст возможность правительству, в свою очередь, прибегнуть к террору и лишить «народ» его демократических завоеваний.
И опять все больше видных деятелей ПСР склонялось к роспуску «вредящей общему делу» Боевой Организации. В конце концов было решено, что действовать она будет лишь до открытия Государственной думы.
Боевики и другие сторонники террора впали в уныние, тем более, что аресты шли за арестами. На каторгу отправилась петербургская тройка «извозчиков»: Абрам Гоц, Павлов и Третьяков. Опять пошли разговоры о провокации. Кое-кто из новичков стал коситься и на Азефа. И опять он оказался под угрозой разоблачения.
В ЦК ПСР поступил документ, который вошел в «дело Азефа» под названием «Саратовское письмо» и потом неоднократно фигурировал в материалах Судебно-следственной комиссии эсеров.
Саратовские товарищи писали буквально следующее: «Из источника компетентного нам сообщили следующее: в августе 1905 года один из виднейших членов Партии социалистов-революционеров состоял в сношениях с Департаментом полиции, получая от Департамента определенное жалование. Лицо это, то самое, которое приезжало в Саратов для участия в бывших здесь совещаниях некоторых крупных партийных работников.
...за всеми участниками совещания была учреждена слежка. Последнею руководил в виду особо важного значения... специально командированный Департаментом ветеран-сыщик, старший советник Медников. Этот субъект, хотя и достиг высокого чина, однако остался во всех своих привычках простым филером и свободное время проводил не с офицерами, а со старшим агентом местной охраны и с письмоводителем. Им-то Медников и сообщил, что среди приехавших на съезд социалистов-революционеров находится лицо, состоящее у Департамента полиции на жаловании, получает 600 рублей в месяц. Охранники сильно заинтересовались получателем такого большого жалования и ходили смотреть его в сад Очкина (увеселительное место). Он казался очень солидным человеком, прекрасно одетым, с видом богатого коммерсанта или вообще человека больших средств.
Стоял он в Северной гостинице... и был прописан под именем Сергея Мелитоновича (фамилия была нам «источником» сообщена, но мы ее, к сожалению, забыли). Сергей Мелитонович, как лицо, дающее сведения, был окружен особым надзором для контроля правильности его показаний: в Саратов его провожали из Нижнего через Москву два особых агента, звавших его в своих дневниках под кличкой Филипповский...»
Можно было предположить, что, как и после разоблачительного письма Меньшикова, судьба Азефа опять оказалась висящей на волоске, стоило лишь по-настоящему и всерьез заняться его расследованием. Но организатор убийств Плеве и великого князя Сергея Александровича, человек, чуть было не погибший от ножа подосланного полицией черносотенца, был вне всяческих подозрений. Кроме того, после очередного (московского) провала Савинкова он лично взялся ставить покушение на Дубасова и, как всегда, преуспел. 6 мая 1906 года член БО Борис Вноровский метнул бомбу в открытую коляску, в которой Дубасов ехал вместе со своим адъютантом графом Коновницыным — на самом углу Тверской площади и Чернышевского переулка. Вноровский погиб на месте, был убит Коновницын, а контуженого Дубасова взрывом выбросило из коляски, он сильно расшибся и был вынужден долго лечиться. В июне он вышел в отставку, а в декабре боевики повторили на него покушение в петербургском Таврическом саду. Рабочие Воробьев и Березин бросили в него две бомбы, и опять Дубасов остался жить.
Боевиков судили и повесили. Они были членами «Летучего боевого отряда Северной области», действовавшего независимо от Азефа.
Тем не менее «лицо» террора было спасено, и опять Азеф вышел в герои. Кто бы после этого осмелился поверить каким-то сомнительным сведениям, поступившим из Саратова, да еще с прямой ссылкой на полицейские источники, явно стремившиеся скомпрометировать кого-то из руководства ПСР!