Но опасность надвигалась с другой стороны. От Зинаиды Жученко стало известно, что Азефа в дни покушения на Дубасова видели в Москве, хотя в контакт с местной эсеровской организацией, учитывая печальный опыт провалившегося здесь московского отряда Савинкова, он не вступал. Жученко сообщала также: среди эсеров идут разговоры, что на Дубасова ставил покушение сам Азеф.

Когда эти сведения сошлись на столе у полицейского начальства и все больше набиравший силу Герасимов потребовал Рачковского к ответу за сомнительные действия его агента, Петр Иваныч признался, что у него уже давно имеются определенные подозрения относительно «милейшего Евгения Филипповича». Решено было вызвать Азефа для объяснений.

Впоследствии Азеф сам вспоминал, что «трехсторонняя встреча» имела бурный характер.

— Это его дело в Москве! — кричал Рачковский, тыча пальцем в сторону Азефа. — Его!

— А раз мое, то арестуйте меня, — нагло предлагал Азеф наблюдавшему эту картину Герасимову. — Или боитесь скандала? Боитесь, накануне открытия Государственной думы выяснится, что агенты полиции ставят покушения на государственных деятелей, провоцируя ответный террор?

— Это какие же агенты? — невозмутимо поинтересовался Герасимов.

— Он и Жученко! — опять сорвался на крик Рачковский и, спохватившись, что сболтнул лишнее, попытался было исправиться:

— Жученко, как известно, фигура местного террора, Азеф — фигура центрального террора и был в дни покушения в Москве...

— Ага! Значит, на вас работает и Жученко! — поймал его на слове Азеф. — А вы, господин Рачковский, опять взялись за старое. Не можете мне простить, что сорвалась вербовка Рутенберга или еще что-то, за что меня невзлюбили. Вот и валите теперь на меня при каждом удобном случае, все, что попадется по руку. Что ж! Давайте, арестовывайте меня. Но ведь вы этого не сделаете потому, что прекрасно знаете — будь я в чем-нибудь виноват, я бы просто сюда, к вам, не явился, а давно был бы уже где-нибудь за границей.

Последние фразы он обращал уже не к трясущемуся от бессильной ярости Рачковскому, а к спокойно наблюдавшему всю сцену Герасимову.

Словом, и на этот раз Азеф вышел сухим из воды. Боязнь громкого политического скандала, разоблачающего провокационные методы политического сыска, а также нежелание потерять такого ценнейшего секретного сотрудника, как инженер Раскин, перевесили чашу весов в пользу Азефа. Герасимов, знающий, что ему придется и ближайшее время возглавить весь политический сыск в империи, решил свалить все предыдущие срывы в работе Департамента на его фактического руководителя — Рачковского, а самому начать работу, как говорится, с чистыми руками и на новом месте.

Азефу же он без обиняков дал понять, что больше не потерпит никакой двойной игры и сурово рассчитается с ним сразу за все, если только в чем-то уличит. А то, что Герасимов человек не только слова, но и дела, Азеф хорошо знал. И тут же, не покидая кабинета после бурной и жесткой беседы с полицейским начальством, он отдал полиции Савинкова (во второй раз за свою карьеру провокатора!), представив именно его как руководителя Боевой Организации ПСР. Савинков и его отряд, направленные в это время Азефом в Севастополь для постановки покушения на адмирала Чухнина, зверски подавившего восстание на Черноморском флоте в 1905 году, были немедленно взяты под наблюдение. Все они были арестованы через два дня после прибытия в Севастополь и обвинены в только что состоявшемся покушении на коменданта Севастополя генерала Неплюева. Местные власти готовили над ними военный суд, решение которого могло быть лишь одно: виселица.

Спасло Савинкова от смерти, можно сказать, чудо, а вернее — отчаянное мужество товарищей, срочно прибывших на помощь из Петербурга и организовавших ему дерзкий побег из военной тюрьмы. Вольноопределяющийся Сулятицкий среди бела дня вывел Савинкова, переодетого в военную форму, за тюремные ворота, а морской лейтенант Борис Николаевич Никитенко вывез его из Севастополя на одномачтовом боте «Алексей Ковалевский» и доставил в румынский порт Сулин.

Но избежал петли Савинков уж никак не по вине Азефа, поведением и «честной» работой Евгения Филипповича полицейское начальство было довольно. Менялось и отношение к нему Герасимова, словно забывшего, что он еще совсем недавно решительно предложил Азефу сделать выбор: «честная работа» или виселица. Разумеется, Азеф выбрал первое, виселица в его планы, лелеемые с юности, никак не входила.

И Герасимов все в тех же своих воспоминаниях писал:

«Ввиду невыясненных обстоятельств покушения на Дубасова, ко всем донесениям Азефа приходилось относиться с большой осторожностью, но благодаря честному и добросовестному исполнению им своих обязанностей все сомнения, возникшие по отношению Азефа в деле Дубасова, вскоре рассеялись».

Между Герасимовым и Азефом, судя по дальнейшему развитию событий, разговор шел не только о «честной» работе на Департамент. Герасимова и ставшего теперь министром внутренних дел Петра Аркадьевича Столыпина не удовлетворяла больше полицейская игра в кошки-мышки с теми или иными боевиками центрального или местного террора. Надо было кончать с террором в целом, и, конечно же, с самой Боевой Организацией.

И когда начались заседания Государственной думы и в Москве собрался совет ПСР, подтвердивший предыдущие партийные решения о прекращении террора (в ожидании победы «прогрессивных сил» конституционным путем), инициатором роспуска Боевой Организации во второй раз за ее недолгую историю вновь выступил Азеф! Правда, как и прежде, он продолжал при этом исподтишка натравливать своих боевиков на ЦК и «массовиков», вновь оставивших их без «настоящего дела» как раз тогда, когда кризис в БО был преодолен (покушение на Дубасова, Севастопольское дело и ряд других удачных выступлений). Но никто ни в ПСР, ни в БО не мог и предположить, что происходящее — лишь начало «похода против БО», начатого Азефом, Герасимовым и Столыпиным. При этом Азеф считал себя наконец в полной безопасности, как со стороны социалистов-революционеров, так и со стороны полиции.

Однако судьба его, можно сказать, уже была решена. В мае того же 1906 года к Владимиру Львовичу Бурцеву, издававшему в Петербурге, пользуясь политической оттепелью, историко-революционный журнал «Былое», явился неизвестный ему молодой человек и попросил позволения поговорить с ним с глазу на глаз.

Оставшись с Бурцевым наедине, он выложил перед ним полицейский формуляр, заведенный на Бурцева секретной полицией. Растерявшемуся от неожиданности Владимиру Львовичу он объяснил, что служит в Департаменте полиции, где и взял этот формуляр, чтобы разыскать Бурцева. Себя он назвал Михайловским, чиновником особых поручений, сказал также, что по убеждениям он социалист-революционер и хотел бы быть полезен революции.

Опытный конспиратор Бурцев для начала решил свести разговор, как он потом вспоминал, на «безобидные темы».

Затем завязался разговор о происходящих в стране политических событиях, о Государственной думе. Михайловский высказывался смело и радикально, осторожный Бурцев больше слушал, чем говорил, задавал наводящие уточняющие вопросы. Выяснилось, Михайловский пытался установить контакты с революционерами еще в 1905 году, но ему не поверили.

Об охранном отделении он говорил с отвращением, все время повторяя: «Вы даже не подозреваете, какие ужасы там творятся!»

«Он говорил тоном искреннего человека, — пишет Бурцев, — и я тогда уже не сомневался в том, что он пришел ко мне без задней мысли (как не раз тогда приходили другие), а с желанием выйти на новую дорогу».

Словом, Бурцев поверил молодому человеку, Михайловскому (по словам Бурцева — 27—28 лет), который, в конце концов, был установлен им, как Михаил Ефимович Бакай, высокопоставленный сотрудник Варшавского отделения по охранению общественной безопасности и порядка.

Они начали встречаться — раз-другой в месяц, и Бакай приносил Бурцеву все новые и новые секретные материалы Департамента. Готовясь порвать с полицией окончательно, Бакай, по совету Бурцева, принялся сочинять «записки» для «Былого», которые Бурцев собирался опубликовать, как только Бакай окажется за пределами Российской империи.

Опытный конспиратор и придирчивый ученый-аналитик Бурцев долгое время проверял данные Бакая по другим, имеющимся у него в Департаменте источникам и, чем больше проверял своего «агента», тем больше убеждался в его правдивости и честности. Так, Бакай разоблачил проникшего в ряды эсдеков провокатора Бродского, «брата известных польских революционеров», отдавшего Департаменту группу и динамитную мастерскую эсдеков в Финляндии (в Келомяках), известного в то дни польского писателя Бржозовского, тоже провокатора. В конце концов, разоблачения нависли и над Азефом.

«Бакай настаивал, — писал в своих воспоминаниях Бурцев, — на том, что в партии эсеров среди влиятельных ее членов имеется какой-то важный провокатор, бывавший у них на съездах. Среди охранников этот провокатор назывался Раскиным. Но о нем Бакай не мог дать никаких точных сведений. Он только сказал мне, что один из главных филеров Медников как-то однажды сообщил ему в Варшаве в 1904 году, что туда должен приехать видный департаментский сотрудник среди эсеров Раскин...»

У Бурцева накапливались и другие, из иных источников прямые и косвенные сведения, что где-то в самом центре Партии социалистов-революционеров действует провокатор. Бурцев признается, что обнаружение этого провокатора стало для него поистине идеей фикс. Он буквально не спал ночами, перебирая имена и фамилии известных ему крупных деятелей ПСР. Но «ни личные качества, ни их биографии, ни сведения об их отсутствии или присутствии в Петербурге во время бывших террористических покушений, — пишет Бурцев, — не позволяли мне ни на одну минуту остановиться на вопросе — не тот ли он провокатор, которого я ищу...

Но вот однажды, перебирая все известное мне лично об Азефе, я вспомнил кое-что, что меня всегда заставляло избегать с ним знакомства».

А толчком этому послужила случайность. Однажды летом 1906 года Бурцев увидел Азефа, разъезжающего в открытой коляске по петербургским улицам — и это в самый разгар кампании арестов, обрушенной Герасимовым и Плеве на революционеров всех мастей. Бурцева поразило, что Азеф не боится позволить себе эту демонстрацию, хотя, как многолетний активный деятель ПСР, он наверняка должен быть известен агентам охранки!

К тому времени Бурцев, как говорится, почти «зациклился» на «вычислении» инженера-провокатора Раскина.

Первым, с кем Бурцев поделился своими подозрениями в отношении Азефа, был командир «Северного летучего отряда ПСР» (Летучего боевого отряда северной области) Альберт Давидович Трауберг (Карл).

Как и следовало ожидать, реакция того была однозначной.

«Трауберг выслушал, — писал Бурцев, — и, видимо, не желая как-то обидеть меня резким словом, только мягко сказал, что это мое «предположение недопустимо»...

Но до того, как Бурцев стал предпринимать первые шаги к разоблачению Азефа, события продолжали развиваться своим чередом.

На заседаниях Государственной думы сытые приват-доценты, барственные профессора, политиканствующие литераторы и рвущиеся к доходным местам адвокаты наперебой разглагольствовали о путях превращения самодержавия в конституционную демократию. Говорили длинно и красиво, брали слово по многу раз, изо всех сил стараясь, чтобы их речи непременно попали в газеты. Но даже самому куцему либерал-радикализму давался отпор, и постепенно становилось ясно, что дни думской говорильни подходят к концу.

А когда это стало очевидным, ЦК ПСР решил возобновить террор, и главной задачей быстро отмобилизованной Боевой Организации, возглавляемой все тем же Азефом, была объявлена постановка теракта против самого Столыпина, которого все считали основным врагом Думы и вдохновителем борьбы с нею.

Была признана необходимость и других, не столь «масштабных» акций. ЦК ПСР дал разрешение на убийство в Севастополе адмирала Чухнина, известного зверским подавлением восстания на Черноморском флоте в 1905 году. Чухнин был убит. Совершались и другие подобные акции, но обо всем этом Азеф Герасимову не сообщал.

Зато политическая информация шла от него настолько ценная, что Герасимов включал ее в свои ежедневные доклады Столыпину, обратившему на нее очень скоро свое внимание.

Доверие Герасимова к Азефу постепенно росло, он заочно представил Азефа Столыпину, и тот сразу же оценил этого секретного сотрудника политического сыска. Дело доходило до того, что Столыпин через Герасимова запрашивал мнения и политические прогнозы Азефа в связи с тем или иным поворотом событий и даже планировал личную встречу с этим ценнейшим агентом, которая, правда, так и не состоялась. Впоследствии в одном из официальных документов Столыпин назвал уже разоблаченного Азефа «сотрудником правительства», не агентом, не секретным сотрудником Департамента, а именно сотрудником правительства, что показывает, насколько ценил он осведомительскую работу инженера Раскина.