#img_25.jpg

Они вошли в темный подъезд, освещенный тусклой от грязи лампочкой, висевшей под потолком из неструганых досок.

— Сюда, — сказала девочка и ткнула все еще горящей лампой в сторону узкой и крутой деревянной лестницы без перил. Лестницу стискивали стены, обитые фанерой. По фанере шла широкая грязная полоса — там, где поднимающиеся по лестнице придерживались за стены.

Верхняя площадка была тесной и темной. Одна стена ее была глухой фанерной, другая — забрана мелкой решеткой. При свете, падавшем на площадку из распахнутой двери, было видно, что за решеткой было что-то вроде большой клетки. Вернее, в клетку была превращена комната, загроможденная ящиками. По ящикам метались обезьяны — штук пять-шесть, разных пород и размеров.

Одна, с детенышем, висевшим у нее на брюхе, прильнула к решетке и смотрела большими бархатными глазами на пришельцев.

— Сюда, — опять сказал Афораби, пропуская вперед гостей и отступая в тень.

Они вошли в тесную комнату, освещенную единственной лампочкой без абажура, свисавшей на шнуре с низкого дощатого потолка.

Художница молча поднялась им навстречу из плетеного садового кресла...

— Здесь я живу, — сказала она просто. — Присаживайтесь...

Гости уселись в плетеные кресла — точно такие же, как то, в котором сидела сама художница. Петр осмотрелся.

Это было нечто среднее между гостиной и студией. Две стены заняты стеллажами из неструганых досок, уставленными деревянными скульптурами, потемневшими от времени. Некоторые скульптуры были полуразрушены термитами, гниением. Их покрывал толстый слой пыли.

В углу — груда натянутых на подрамники холстов. На верхнем пестрел яркий узор красок — даже не узор, а взрыв цвета. В большом эмалированном тазу, стоявшем тут же, влажно блестела маслянистая и тяжелая красная глина.

К небольшому окну без занавески прислонился круглый плетеный стол, заваленный кистями, палитрами, кусками бумаги.

В углу около двери тощая рыжая собака кормила щенят. Афораби тихонько шлепнул ее ладонью, и она лениво встала; щенята, толстые, сонные, тяжело отрывались от сосков и щурили мутные глаза. Собака потащилась на лестницу, щенята заковыляли за ней, удивленно позевывая.

Из этой комнаты была еще одна дверь в соседнюю. Там горел яркий свет. Петр со своего места мог видеть лишь широкую, низкую тахту, покрытую пестрой тканью работы местных кустарей, и часть стены, увешанной небольшими яркими рисунками.

На тахте весело возились пять или шесть малышей гвианийцев. Маленькая девочка, лет четырех-пяти, сидела на чурбачке у тахты и ела кашу, запуская большую алюминиевую ложку в яркую эмалированную миску.

По щекам девочки медленно катились тяжелые капли слез.

Художница перехватила взгляд Петра.

— Кофу, — строго сказала она девочке. — Перестань реветь и сейчас же доедай кашу.

Девочка зашмыгала носом, ложка заработала проворнее.

— Это... ваши? — спросил Петр, не зная, с чего начинать разговор и уже ругая себя за нелепость вопроса.

— Мои, — спокойно ответила Элинор.

Она была одета как всегда: грубая юбка из местной узорчатой ткани, легкая блузка-рубашка. И цветок, багровый цветок на желтоватой ткани блузки.

И опять Петр обратил внимание на ее руки — небольшие, но сильные. Кисти — видимо, оттого, что все время бывали покрыты глиной, — не загорели и резко подчеркивали своей белизной темноту загара всей остальной руки.

— Сколько их? — кивнул Петр на детскую комнату.

— Сейчас шесть.

Лицо художницы, напряженное — словно она только что отчитывала Афораби там, у храма Ошуна, смягчилось.

— Сейчас их шесть, — повторила она, растягивая слова. — Скоро будет больше...

— Да, — неожиданно вздохнул Роберт. — Скоро их будет больше.

Петр перевел на него удивленный взгляд.

Роберт насмешливо хмыкнул.

— Чему вы удивляетесь? Спросите-ка лучше Элинор, откуда эти дети?

Художница пожала плечами:

— Если вы иронизируете надо мною, Боб...

— Нет, я иронизирую и над самим собою. И над всеми нами.

В словах Роберта была горечь. Петр все еще не понимал, о чем идет речь.

— А вы-то здесь при чем? — вырвалось у него.

— Вот этого я и сам не пойму, — усмехнулся Роберт.

Он кивнул на комнату, из которой слышалась веселая возня.

— Этих детей Элинор подобрала во время прошлогодних парламентских выборов. Их родители погибли — все они были функционеры соперничающих партий. И вот мисс Карлисл металась на своем «фольксвагене» по джунглям и собирала малышей. Она вовлекла в это дело нас всех. Даже я... — он усмехнулся, — отправил двоих в пансионат в Англию.

— Не надо так, Боб!

В голосе Элинор был мягкий укор:

— Вас же никто не заставлял. Вы делаете доброе дело.

Роберт поднял руку:

— Стоп! Не делайте из меня святого! Больше всего в жизни я боюсь, как бы вы меня не канонизировали. Нет уж, роль Альберта Швейцера я оставляю вам. Тем более что скоро у вас прибавится работы на этом поприще.

Элинор закусила губу:

— Да... Всеобщая забастовка... Вчера здесь был ваш друг Стив — не у меня, а в нашем городе. Они поехали на Север.

Она вздохнула:

— А вы знаете, что и я была в свое время активисткой классовой борьбы?

Это было сказано с легкой иронией.

— Моя мать была англичанкой, отец — швейцарец, — все с той же легкой иронией продолжала Элинор. — Мы жили в Германии, когда пришли наци. Собственно, швейцарское подданство и спасло меня поначалу от всего этого коричневого бреда — от трудовых лагерей, гитлерюгенда. Потом я уехала в Швейцарию. После войны жила в Вене — работала в социалистической газете. Это была пора демонстраций. А потом... потом появился человек, который помогал мне еще в Швейцарии. Он ехал сюда, предложил мне стать его женой...

Она поправила мальчишескую прическу.

— С тех пор я здесь.

Лучистые изумрудные глаза мягко глядели на Петра. Голос Элинор становился все глуше. Комната плыла, кренилась.

«И все-таки я заболеваю», — опять подумал Петр и, чтобы не упасть, изо всех сил вцепился в плетеные подлокотники своего кресла.

Из соседней комнаты вышла Кофу с пустой миской в руках. Слезы на ее щеках уже высохли, но глаза были сердиты. Она молча прошла на босых, искривленных рахитом ножках в угол, к ведру с водой. Так же молча сполоснула миску и отнесла ее в другой угол, к пестро раскрашенному сундучку, заменявшему сервант.

— Что с вами?

В голосе Элинор была тревога.

— Душно...

Петр попытался встать, но ноги его подломились.

— Питер, — услышал он тревожный голос Роберта и провалился в небытие.

Петр открыл глаза и увидел над собой медленно вращающиеся лопасти фена. На лбу лежало что-то мокрое, холодное.

Он попытался приподняться, но уверенная, спокойная рука удержала его.

— Лежите, Питер.

Это был голос Элинор.

— У вас лихорадка. Ничего особенного, обычная лихорадка. Это здесь бывает. В здешних краях слишком много болот и сотни видов лихорадки. Для врачей здесь уйма работы.

Все тело ломило, мускулы болели, голова была тяжелой.

Петр лежал на широкой кровати. Конус полога-сетки накрывал его, как купол парашюта. Шнур от верха полога был прикреплен к небольшому черному кругу — к центру фена, вокруг которого неторопливо вращались лопасти пропеллера.

— Где я?

— Вы... — Элинор ответила не сразу.

Она сидела рядом с кроватью на низком деревянном табуретике, традиционном для здешних мест: изогнутое сиденье на спинках двух неуклюжих слонов. Стопка бумажных квадратиков лежала у нее на коленях. Она только что рисовала и, заметив, что Петр пришел в себя, поспешно сунула рисунки в карман юбки.

От резкого движения два листочка упали на пол, но Элинор этого не заметила.

От нее пахло какими-то травами — свежо и терпко.

— Вы в моей спальне...

Петр резко приподнялся. Элинор засмеялась.

— Однако же вы целомудренны! Но не бойтесь, я не собираюсь вас соблазнять.

И опять, как тогда, в первый вечер их знакомства, Петру показалось, что она жалеет его.

«Боже мой, — подумал Петр, — ну какой же я идиот!»

— Где Роберт? — как можно спокойно спросил он.

Резкое движение отняло у него силы, и он беспомощно откинулся на подушку.

— Мистер Рекорд не доверяет моим травам. Он поехал к аптекарю на другой конец города. Чудак! Знал бы он, что аптекарь чуть что бежит ко мне за травами! Выпейте-ка вот этого.

Элинор откинула край полога, села на краешек постели и протянула Петру стакан, наполненный золотистой, пряно пахнущей жидкостью. Потом, вдруг заметив сомнение в глазах Петра, она сама сделала несколько глотков из стакана.

— Не бойтесь. Это тонизирующее.

И пока Петр послушно пил горьковатый, вяжущий напиток, продолжала:

— Старики и старухи знают здесь много такого, что наши врачи еще только ищут. Химики корпят в своих лабораториях, а природа все давно уже изобрела и открыла. Вы вот в душе, наверное, удивляетесь, думаете обо мне — неужели она верит в божество Ошун? А я верю. Да, да, верю, потому что Ошун для меня — воплощение Добра. И я верю в Добро и хочу служить ему. Думаете, я не заметила, как вы разглядывали мои комнаты? Вы, конечно, подумали — зарабатывает неплохие деньги, а живет, как нищая.

Элинор взяла у Петра пустой стакан, встала с постели и отошла, чтобы поставить его на небольшой столик с зеркалом, стоящий в углу.

Петр непроизвольно следил за ее уверенными, плавными движениями, за каждым изгибом ее сильного, стройного тела.

— А я не могу жить иначе!

Элинор резко обернулась, в голосе ее слышалось почти отчаяние.

— Я не могу жить в роскоши, когда люди вокруг меня живут в нищете! И я стараюсь помочь моему народу!

— Вашему народу?

— Да, моему народу. Тем людям, среди которых я живу.

Лекарство действительно было чудодейственным. Петр почувствовал, как возвращаются к нему силы. Голова стала легкой, боль в мускулах стихала. Он сел, до половины откинув было укрывавшую его простыню, и только тут заметил, что раздет.

Простыня оказалась немедленно натянутой до подбородка. Сделано это было так быстро и непроизвольно, что Петр сам улыбнулся комичности своего движения.

Элинор мягко улыбнулась:

— Однако вы действительно целомудренны. Правда, говорят, что вы — там, в России, — установили у себя нравы викторианской Англии? Или вы боитесь быть скомпрометированным?

Она обернулась к своему столику, выдвинула ящик и достала оттуда небольшую книжечку.

— Когда мы с вами познакомились, я решила почитать что-нибудь о вашей стране. И вот... в магазинах в избытке лишь вот что — все тот же Ян Флеминг, «Из России с любовью». Вы ее читали?

Да, Петр уже прочел эту книгу. Прочел, потому что в Луисе только что прошел фильм, сделанный по этому бестселлеру, и все его новые знакомые в университете, когда Роберт представлял его как «парня из России», сразу же начинали улыбаться и говорили:

— А! Из России с любовью...

Книга была дикой по глупости, зато автор тщательно протранскрибировал наиболее ходкое русское ругательство и щеголял им, описывая русских.

— Менее антисоветской книги вы, конечно, найти не смогли, — ответил Петр на вопрос художницы.

— Чепуха! — мягко парировала Элинор. — Никто не воспринимает всерьез эту чушь. Зря вы на нее так болезненно реагируете. Но...

Голос ее стал серьезным.

— Я узнала из этой книги несколько вещей, которые, кстати, не мешало бы понять и вам.

«Черт знает что! — думал тем временем Петр. — Дурацкое положение! Раздетый в спальне женщины, да эта же женщина еще и читает мне мораль!»

— Я вас слушаю, — нарочитым тоном послушного ученика сказал он, ища глазами свою одежду.

Элинор подошла к кровати и села на свой табуретик.

— Содержание вы, конечно, знаете. Ваши... — Она помолчала, подбирая слово, да так и не подобрала его. — Словом, ваши хотят убрать досадившего им английского разведчика, знаменитого агента ноль-ноль-семь Джеймса Бонда. Но не это их главная задача. Их главная задача — скомпрометировать его, используя при этом женщину.

— Прием с бородой!

Элинор пожала плечами:

— Тем не менее... Но не в этом дело. Ян Флеминг долгое время работал в английской секретной службе. Об этом написано в его биографии — здесь, на обложке. И все методы, которые он описывает...

Художница выжидающе посмотрела на Петра.

— Вы мне не верите.

Она опустила голову. Потом вскинула ее по-мальчишески задорно.

— Хорошо, не верьте. Но прошу вас, не считайте меня героиней Флеминга. Честное слово, я не собираюсь вас соблазнять, как это делается в детективах. Вы знаете, об этом все говорят: Джерри Смит — мой жених. И мы скоро поженимся.

Она замолчала, словно выжидая, что скажет на это Петр.

Петр отвел глаза. Что он мог сказать этой женщине, которая так ему нравилась и которая видела в нем лишь большого ребенка. И почему-то жалела.

Рисунки, оброненные Элинор, лежали на полу почти у самой кровати. И Петр остановил на них взгляд. Его словно ударило током: из хаоса штрихов на него глядели удивительно знакомые и в то же время незнакомые лица. Петр напряг глаза. Ну конечно, он видел их совсем недавно здесь, в Гвиании. Но где? Черт бы побрал эту манеру рисунка! Тут и сам себя не узнаешь! Но нет... Это... Это... да, ну конечно же, это тот англичанин, шеф контрразведки, которого он видел у брата Стива. А второй?

Элинор перехватила его взгляд. Она тут же нагнулась и поспешно подняла рисунки, быстро спрятала их в карман.

«Она «зарисовывает» свои мысли, — подумал Петр. — Англичанин... Значит, она знает его. А второй — кто был второй? В рисунке было нечто знакомое, очень знакомое!»

— Кто это?

Петр задал вопрос непроизвольно, вопрос вырвался у него сам собой. И он знал, что ответа не получит.

— Не знаю, — равнодушно пожала плечами Элинор, но в глазах Петра, видимо, было что-то такое, что заставило ее сунуть руку в карман юбки и достать стопку бумажных квадратиков.

Она быстро просмотрела их.

— Нет, не знаю, — увереннее сказала она. — Это же просто так... впечатления.

Она опять спрятала рисунки.

«А она знает, — подумал Петр. — знает хотя бы одного из них и скрывает. Но почему?»

— Кстати, — голос Элинор был уже спокойным и деловитым. — Я хотела бы, чтобы вы взяли меня с собой. Доктор Смит работает на плато в ста пятидесяти милях от Бинды. Это почти по дороге на Каруну — небольшой крюк в сторону.

— Если не возражает Роберт... — ответил Петр, думая совсем о другом.

— Кто произнес мое имя всуе? — Роберт стоял на пороге с пакетом в руках.

Он подошел к кровати и вывалил на нее содержимое пакета.

— Скупил половину аптеки — от всех болезней на свете! Ну, как ты себя чувствуешь?

— Жив! — неохотно ответил Петр. Он досадовал на австралийца, явившегося так некстати и прервавшего разговор.

Элинор вздохнула. Роберт кивнул в ее сторону и подмигнул.

— С нами бог Ошун и его жрица!

— Я вас выгоню, мистер Рекорд, — устало заметила художница. — Перестаньте паясничать!

Роберт шутливо поднял руки:

— Но ведь, если я не сберегу этого парня, профессор Нортон украсит моим черепом свою любимую лодку!

Плохое настроение у него окончательно прошло — или он хорошо держал себя в руках. Во всяком случае, Боб был теперь таким, каким Петр знал его прежде.