В снегу была проложена тропинка и посыпана свежим песком. Напоминала высохший ручей. Стояли скамейки, покрытые снегом, на котором лежали упавшие с деревьев веточки и прошлогодние увядшие шишки. Пробиты воронки: в солнечный день упали с подогретых веток капли и застыли в глубине снега дробинками. Дробинки можно доставать и класть в рот. Стебли кустов покраснели, увлажнились в предчувствии весны; заблестела хвоя.

Ксения, как приехала в Михайловское, вскоре решилась на первый очерк — впечатление. Миниатюра. Как она в снежный день шла по глубокому снегу, в валенках. А у валенок края были мягкими и обвислыми. Из карманов полушубка торчали рукавицы. Ксения изредка всовывала в них руки, не вынимая рукавиц из карманов. И как потом стояла и смотрела на вершины деревьев так долго, что начинала кружиться голова, на ресницах нарастал иней и она переставала уже что-либо видеть. Тебе подарена способность мечтать. Стоишь, вскинув голову, и пусть голова кружится, и пусть приплывают откуда-то издалека и уплывают куда-то вдаль беззвучные звуки, которые слышишь и понимаешь ты одна. Они из прошлого. И они летят над тобой, не замерзая, не старея, никогда и ни в чем не изменяясь.

Очерк опубликовали.

Леня требовал продолжения такого вида очерков. Прислал редакционную телеграмму с оплаченным ответом: «Вам оплачен ответ на 150 копеек». Ксения ответила на 170 копеек — поблагодарила Леню и редакцию за внимание и подтвердила готовность сотрудничать с «Молодежной» как ее спецкор в Пушкинских горах. Назвала тему следующего очерка «Василиса Прекрасная и ее дочь Марья». Ксении хотелось подробно рассказать о Василисе Прекрасной, или Василисе Мелентьевне, и ее дочери Марье. Имя Василисы Прекрасной упоминается у Карамзина. Царь Иван Грозный «имал молитву со вдовою Василисою Мелентьевою… Мудрой да лепообразной». Была она «урядна и красна». Царь Иван женился на Василисе, но вскоре оставил ее. В монастырь не заточил. Не напрасно Василиса считалась мудрой. Она сумела избежать царской опалы, и даже больше того: ее дети — сироты Федор и Марья от худородного дьяка Мелентия — были пожалованы царем в вотчину большим поместьем. Самые высокородные бояре не всегда получали в заслугу подобного размера вотчины. А потом Марья, дочь Василисы, шла замуж, да не за кого-нибудь, а за «Гаврила Григорьева сына Пушкина, и тое вотчину Гаврило Пушкин да Федор Мелентьев промеж себя полюбовно поделили пополам». Так имя Василисы Прекрасной сошлось с фамилией Пушкиных. И, как писал профессор Скрынников, статью которого «Василиса Прекрасная — историческое лицо или легенда?» Ксения внимательно прочитала, народные сказители дали бессмертие Василисе. Гаврила Пушкин получил не меньшую известность благодаря трагедии «Борис Годунов». Как известно, Пушкина всегда интересовала история его предков, и среди них он особенно выделял Гаврилу Пушкина и отозвался о нем как об одном из самых замечательных лиц в эпоху самозванцев.

«Какая сила толкает людей к чужому прошлому и делает его собственным прошлым? — думала Ксения, садясь за очередное маленькое сочинение. — В тебе жизнь предыдущая и последующая».

И Ксения радостно-старательно сидела за своими сочинениями. Старательно, потому что радостно.

Очерк был отправлен и опубликован. И теперь Ксения, войдя в свой внутренний ритм, и работала ритмично. Это ей было необходимо. Как дыхание необходимо, которое постоянно от первого дня до последнего. И то, что Ксения здесь, было в ней постоянно от первого дня и будет постоянным до последнего. Надо ждать и надеяться.

Лене на работу позвонил Вадим Ситников:

— Что ты там печатаешь о Пушкине?

— Что печатаю?.. Очерки из Михайловского Ксении Ринальди. Идут отзывы — читатели довольны.

— «Читатели довольны…» — мрачно повторил в трубку Ситников. — Я читатель, и я недоволен. Это же Пушкин, а… не мой дядя самых честных правил. Детский лепет. Сердечная говорливость. Хватит или еще?

— Ты не прав, Вадим. Свежее зрение, детали…

— Пушкин — не детали, — прервал Вадим. — Пушкин — необходимость. Пушкин — очная ставка. Пушкин — общественное выздоровление. — Вадим помолчал. — И мое, например. А я — тяжелый случай: литературное косоглазие. Примат времени.

Ситников не был пьян, но и трезвым не был. Как всегда, не разберешь.

— Ты в газете разводишь вокруг него декламацию. Как по писаному. — И Ситников бухнул трубку на рычаг.

Леня знал, что Вадим не любит, не выносит, когда литературой, да еще прозой, занимаются женщины, потому что Вадим считает, что женщины не могут служить литературе «на вечный срок».

Честно говоря, Леня сам не был уверен в обратном. Но никогда никому этого не говорил и не скажет. Тем более Ксении. Занятие литературой, прежде всего, непомерная физическая сила, непоколебимость. Кажется, Толстой написал Фету: страшная вещь — наша работа. Кроме нас, никто этого не знает. Леня давно запомнил эту фразу.

Йорданов вдруг понял, что процесс жизни, мышления — расход энергии, которая иссякает и однажды может исчезнуть совсем. Теперь у него проявилась крайняя форма скептицизма, и прежде всего в отношении к самому себе и своим возможностям. Жизнь на ощупь, без определений и предзнаменований.

Володя наблюдал за Йордановым. Искал подходы к нему. Дело было теперь не в физическом состоянии больного, нет. Люди после тяжелых заболеваний часто трансформируются, теряют себя духовно, тем более такие, как Йорданов. И если еще учесть, что его творческая неудовлетворенность, кризис начались задолго до болезни.

— Позвольте, я вам прочту, — предложил Володя.

Артем кивнул. Он сидел в прикроватном кресле, в старом, растянутом на локтях свитере и в обвисших вельветовых брюках. Именно этот свитер и эти брюки он потребовал из дому. У него была привязанность к этим вещам, как и к потрепанной, проклеенной на сгибах папке с разрисованным пятном.

По-прежнему находился в палате один. Распорядился Нестегин: хотел предоставить ему возможность начать потихоньку работать. Но Артем не начинал и не стремился начать.

Володя раскрыл журнал, который он принес, и прочитал о тореро Луисе Мигеле Домингине. Очень коротко.

— Он был великий тореро, но после ранения потерял афисьон. Слово это, как и любое чувство, неуловимо; афисьон — призвание, одержимость, творческая раскованность, полетность, свобода, чистота и легкость движения и еще очень многое.

Володя замолчал. Был, как всегда, в плотно надетой медицинской шапочке. Молчал и Артем.

— Я потерял афисьон? — спросил Артем.

— Да. — Володя почувствовал вину перед Йордановым. — Не хотел вас обидеть.

— Вы меня не обидели. — Артем опять замолчал. — Насколько я понял, вы против тех, кто в меру знает и в меру желает.

— А вы — нет?

— Всю жизнь только и делал, что в меру знал и в меру желал. — Он сидел, покачивая одной ногой, с которой свисала больничная тапочка.

— Неправда.

— Правда, Володя.

— Вы за полную нагрузку и за полную отдачу. Были.

— Нет, не уверен.

— Почему раньше не прекратили работу?

— Тогда, Володя, вы упрощаете природу чувств. И по отношению к тореро тоже.

— Не упрощаю, а проясняю. Все делать в меру — постыдное успокоение.

— Может быть, норма поведения?

— Человек должен неустанно накапливать объемы наблюдений, чтобы выхватывать из них самые отчаянные. И никакого смирения, преднамеренной гармонии, последовательности.

Артему нравилась Володина категоричность. Еще с первого разговора, который они начали в клинике.

— Что такое, по-вашему, художественное отражение действительности? — вдруг спросил Артем. Тапочка упала с его ноги, он ее надел и теперь просто сидел и не покачивал ногой.

— Искусственность выражения, простите меня, Артем Николаевич. Навязчивость собственного присутствия.

— Художественное выражение действительности — это чудо импровизации, Володя. И оно должно резко отличаться от искусственности.

— Согласен. Но даже искусство — чудо импровизации — все равно не жизнь. Обработанная жизнь. Сымпровизированная.

— Вы хотите необработанной жизни?

— Хочу, первичности. Жизнь — как объект, а не как произведение. Бутылочная этикетка. Этикеткой жажду не утолишь.

— Подумайте, Володя, что вы говорите? — Артем заволновался.

— Мне нужен мгновенный надрез и сразу то, что я могу видеть. Нет времени.

— Вас погубит рационализм. Вы хотите препарировать словами.

— Что плохого в рационализме? Я обескровленный технарь.

Володя говорил с Йордановым, как если бы это был Леня Потапов, Николай Лобов или ребята с подстанции. Была в Йорданове ревность к настоящему; к тем, кто сейчас приходил в активную жизнь, кто молод. Он не тянулся к молодым преднамеренно, это в нем было. Он этого стеснялся, скрывал, но это угадывалось помимо его воли, и очень быстро. И делало его партнером в спорах, почти сверстником. Но не всегда. И тогда он с любовью цеплялся за возраст и опыт.

В другой раз Володя спросил — всего ли Йорданов достиг просто объемом книг? Механизм движения обязательно должен зависеть от большого количества шестерен?

— Не от большого, но от достаточного. — Артем опять сидел в том же кресле, и в той же позе, и в том же настроении.

— Что считать достаточным?

— Которые обеспечивают наилучшее движение.

— Извините, Артем Николаевич, а что считать наилучшим движением? Каждая эпоха располагает своей техникой, теперь даже каждое десятилетие. Иные скорости, иные соизмерения.

— Володя, но вы же не за то, чтобы переписать классиков на короткие варианты? Сокращать срок общения с ними?

— Конечно, нет. Если пользоваться вашим примером, то почему не должно быть все-таки нового короткого Толстого? Короткого Достоевского? Говорю утилитарно, вы понимаете. Короткого во времени, в объеме, но не менее выразительного в обобщениях, выводах, доказательствах. Новый этап жизни, новый социальный материал требуют и новых форм воплощения, новых объемов физических и психологических.

— Но кто против этого спорит?

— Мне кажется, вы спорите. Вы же так просто с этим не соглашаетесь?

— Новый Толстой не будет новым Толстым. Это будет Званцев. Со своими выводами, доказательствами. Мгновенными надрезами. И надрезы будут совсем другими, по другому поводу и в других местах.

— Поводы и места должны быть другими. Вот мне и необходим рационализм. На прошлое я смотрю уже с этих позиций. Время уплотнилось.

— Допустим.

— Убыстрилось.

— Допустим и это.

— Человек должен убыстриться в развитии. Уметь отрекаться от того, что его постыдно держит на месте. Цепляет. Прежде всего надо моделировать будущее.

— Тогда вовсе без прошлого. Неоглядный оптимизм. Но оптимисты, как правило, пишут плохо.

— Вы передергиваете.

— Передергиваю. За счет чего же убыстриться?

— За счет рациональности. Экономичности. Здравого оптимизма.

— Отжать культуру прошлого и получить концентрат. Намазываешь на хлеб и в один присест… — Артем улыбнулся.

— Проще — таблетку, — засмеялся Володя. — Быстрее усваивается, и жевать не надо. Артем Николаевич, боитесь, что я убью в себе поэта? Но я-то не поэт.

— Каждый человек несет в себе нераскрытость. Незнание себя. И потом, вы бы не говорили со мной о Толстом и Достоевском.

— Артем Николаевич, я не хочу быть противоречивым, непоследовательным. Колотить себя в грудь, чтобы меня услышали.

— Не понимаю.

— Я, может быть, еще слабее вашего чувствую себя в убеждениях, касающихся категорий жизни. Где-то прочитал: «Гималаи наводят на меня тоску. Буря меня тяготит. Бесконечность меня усыпляет. Бог — это слишком».

— Володя, вы же…

— Я узкий специалист, и только. — И Володя повторил: — Узкий.

— Но ваша специальность?

— Она обязывает, в то время как ваша…

— Не обязывает, вы хотите сказать?

— Ну, в меньшей степени. Я должен постоянно подновлять себя, чтобы максимально и современно быть готовым к борьбе. Нет времени на дворец тихоходных идей или, как говорит мой профессор, на сидение в «засасывающем себе».

— Энергия от энергии.

— Да. Как на электростанции. Постоянная однозначность.

— Володя…

— Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить.

— Вы уверены, Володя?

— Да. Вы хотите что-то спросить в отношении себя.

— Неужели это заметно?

— Заметно, Артем Николаевич, к сожалению.

— Не спрашивать?

— Не надо.

— Володя, но вы же врач.

— Я не врач. Я реаниматор. «Ре» — вновь, «анима» — душа.

Володя ошибся: Йорданов не хотел спрашивать о себе, он хотел сказать Володе, что если он и ранен, как тореро, то не телесно, а душевно. Ранен с тех самых пор, когда решил заново осмыслить себя и то, что он делал до сих пор в литературе. А нынешнее его состояние — это рубеж, на котором он окончательно продумывает свое будущее и, может быть, сидит в засасывающем себе.

Сегодня у Гели в театре был спектакль из двух одноактных пьес. Геля была занята только в первой пьесе. Рюрик был занят и в первой и во второй. Это устраивало Виталия Лощина. Ему нужна была Геля одна, без постоянного партнера по спектаклям и по жизни. Виталий до сих пор еще не выяснил степень отношений между Гелей и Рюриком.

Виталий подъехал к театру на такси, к служебному входу. Предварительно позвонил администратору и узнал, когда заканчивается первый спектакль и когда будет свободна Йорданова. Назвался ее другом. Пусть дойдет до Рюрика. С Рюриком потом придется иметь соответствующую беседу. Наверняка Рюрик конкурент, нет, не конкурент и не соперник, а серьезное препятствие на пути движения Лощина к завоеванию семейства Йордановых. Каждый человек завоеватель. И нечего тут финтить, элегантничать. Можно, конечно, прикрываться моральными лозунгами, но все это демагогия. Пушистый хвост. Он сам сейчас будет этим заниматься — вилять хвостом, прясть ушами, перебирать лапами.

Вахтер в служебном подъезде сказал Лощину, что Геля не появлялась из артистической. Лощин вышел к такси и еще раз предупредил, что надо ждать. Вернулся в подъезд. Что ж, Волков дважды ездил за актрисой Троепольской, замужней женщиной, и не откуда-нибудь, а из Петербурга в Москву. И это по тем временам. Добивался, значит.

На журнальном столике в служебном предбаннике стояла пепельница. Виталий закурил. Надо было собраться, мобилизовать себя. Во многих служебных предбанниках он сидел и еще посидит, если надо. Все предбанники одинаковые: обтертые до черноты диваны, журнальные столики с пепельницами, огнетушитель, разложенные уборщицами на батареях тряпки для просушки. Здесь еще висел вызывной лист — кто из актеров вызывается на репетицию очередного спектакля. На вызывном листе была обозначена репетиция спектакля Пытеля «Глава семьи». Было, было у Виталия с Пытелем: пытался Виталий его «освоить». Спаси и помилуй от дальнейших встреч, от этого старого психа в бабьей кофте. Как только с ним в театрах ладят? Знаменитость, конечно. Кого хочешь сам наладит со страшной силой.

Значит, вторая встреча с Гелей, после той, в редакции. Слух, что Виталий работает над темой «Федор Волков», должен был уже окрепнуть, распространиться в заинтересованных кругах. Виталий разговаривал с телевидением. Сам сказал о своей работе. Надо приучать людей к себе, к причастности к теме. Законной причастности. Это его тема. Да-с, Ленечка Потапов. Каждый тянет к себе свой кусок. А то и чужой. Виталию казалось, что он теперь тянет к себе уже свой кусок.

Виталий хотел поговорить с Гелей. Разговор предстоит трудный, потому что должен будет кое-что уже определить. Леня пишет для «Реалиста». И Виталий написал сценарий. Не написал, а пишет. С собой — первый вариант. Нет, не первый вариант, а скорее — разработка первого варианта. Заявка на телевидение уже подана через знакомую девушку. Знакомые девушки в государственных учреждениях — скрытая сила. Кто понимает, конечно. Виталий понимает. Заявку еще не разбирал редсовет, но скоро разберет. Дело обрело ход, движение. Но это холостые обороты для Лощина, он это понимал. Не раз с этим сталкивался: после редсовета все стопорилось, вяло в дальнейших инстанциях. Даже знакомые девочки не могли помочь. В крайнем случае выколачивали небольшой аванс. Важно только однажды дойти до настоящего финиша, и тогда хлынет его плановая продукция. Утвердится на рынке. Имя, дорогие вегетарианцы, вот что надо нам. Реклама. Краешек имени, чтобы стоять на этом краешке. А там уже Лощин зашагает, попрет. Его продукция будет соответствовать нормам, категориям, отношениям, взаимоотношениям, временам года, движению в защиту животных, трудоустройству молодых специалистов, ГОСТу, ОТК, Морфлоту, Аэрофлоту, жэкам, ВТЭКам, чему угодно. Его литературный комбинат будет выдавать на столичные прилавки обильный фасованный продукт. Товар — деньги — товар. Цинично? Зато откровенно.

Геля вышла в раздевалку. На Геле был светлый джемпер. На манжет джемпера надет тяжелый браслет. В руках Геля держала небольшую, из натуральной кожи, сумку. Сумка была не закрыта, из нее торчала плоская деревянная коробочка с гримом. Виталий бросил сигарету: начиналось действие — Виталий элегантно подскочил к инфанте.

— Напугал? Я Виталий Лощин. Первая — Л. Помните, у Потапова в редакции?

— Да. Конечно. — В лицо она его не помнила, у нее плохая зрительная память. Но имя и фамилию забыть уже не могла.

Виталий помог Геле надеть шубку, пахнущую духами. Запах отличных духов и дорогого меха, да в сочетании с такой девушкой! Я вам доложу. Глаза мягкие, боящиеся обидеть, беленькая шея, заманчиво уходящая в заманчивые плечи. От одного вида запылает голова.

План встречи был разработан детально, с учетом вариантов, как пишется в объявлениях по обмену жилой площади — «возможны варианты».

— Знаете, почему я здесь? — спросил Виталий совершенно открытым, честным голосом, все еще наслаждаясь Гелиным видом.

— Нет.

— И не предполагаете?

Геля застегнула пуговицы шубки, надела кунью, с желтым сверху пятнышком, шапку.

— Сапожки? — Гардеробщица протянула Геле зимние ботинки.

Геля стояла в шубке, в шапке и в замшевых туфлях.

— Ах, забыла.

Геля быстро переоделась.

— У меня такси, довезу вас до дому, — сказал Виталий.

Геля и Виталий вышли. Сели в такси. Геля назвала адрес.

— Вы были на спектакле?

— На спектакль я не достал билеты, поэтому я был в подъезде. — И тут Виталий показал ей папку, чтобы направить разговор в нужное ему русло.

— Что это?

— Все о Волкове. Материалы.

— Но зачем же мне?

Виталий подумал: если бы она захотела их взять, просто так, хотя бы чтобы выбросить, он бы отдал вопреки своему плану. Отдал бы, и все. Девушки, да когда они в такой вот индивидуальной упаковке, — сильнодействующее средство. Как отмечает ответственный работник жэка Веня Охотный — шарики за бобики заскочить могут. И заскочат.

— Полагал, вам будет интересно.

— Этим занимается Леня.

— И… я, — с улыбкой добавил Виталий, чувство чувством, а дело делать надо.

— И вы.

— И вы, — опять добавил Виталий. — Ваш друг Рюрик и вы.

Чтобы не дать ей возможности возразить, он тут же перевел разговор:

— Я не спросил, как чувствует себя Артем Николаевич.

— Ему гораздо лучше.

— Так как быть с этим? — Виталий показал на папку.

— Почему спрашиваете у меня?

— С вами произошел первый разговор о моей работе. Но она теперь не только моя. Волею судеб.

— Почему же? Ваша работа должна остаться вашей.

— Вы так полагаете?

— Как же может быть иначе?

— Гора с плеч. Вы об этом скажете Лене? Чтобы между нами… знаете… как бывает… недопонимание.

— У вас что будет о Волкове? В какой форме?

— Сценарий. Почти готов.

Такси остановилось. Они приехали к дому Йордановых. Виталий вышел, подал руку Геле. Когда Геля выбиралась из такси, шубка на коленях распахнулась и ноги открылись выше колеи. Геля искала, куда бы ступить. Он крепче взял ее за руку, она вышла из машины. Они стояли рядом.

— Скользко. Я вас доведу до подъезда.

— Подниметесь к нам? — спросила Геля неопределенно. Хотела ответить любезностью на любезность.

— Если не возражаете, — тут же откликнулся Виталий.

Он расплатился с таксистом. И вновь оказался около Гели. Теперь уже с каким-то правом взял ее под руку и повел к дому. Приятно было ощущать в руке ее руку, укутанную в мех, видеть совсем близко ее губы, чувствовать на лице ее дыхание.

Двери квартиры открыла Тамара Дмитриевна.

— Мама, это Виталий.

— Виталий Лощин, — поспешно представился Виталий.

— Проходите, пожалуйста. Устала?

— С «Главой семьи» не получается. Сегодня была репетиция с декорациями. Никак не найду приспособления к роли. Ну никак.

— Поговорю с Ильей Гавриловичем. Пусть что-то упростит. Хочешь — с самим Пытелем?

— Не надо. Не смей. Хватит! — Геля слегка повысила голос.

— Успокойся. А как у Дроздовой?

— Что у нее должно быть? — отчужденно спросила Геля.

Геля ни словом, не обмолвилась с Рюриком по поводу разговора у служебного входа, произошедшего между ней и Валентиной. Сумела убедить себя, что Дроздова все-таки способна на женскую провокацию.

— Она хотела получить твою роль, забыла? И вообще…

— Прошу тебя, мама.

— Я сказала — успокойся, не буду.

«Илья Гаврилович — главный режиссер «Реалиста», — отметил про себя Виталий. — Известнейшая в Москве персона».

— Как сегодня папа? Ты была у него? Почему не позвонила мне из театра?

— Не волнуйся. Все в порядке. Завтра сама увидишь. Днями выпишут, как обещали.

— Он рад? Он, наконец, рад? Почему молчишь? Что говорит твой Володя?

— Он говорит с отцом о литературе.

— Ты это придумала?

— Нет. Сама убедишься.

— Что он говорит о папе? Не о литературе, о папе? О его состоянии? Он все же врач.

— Папа здоров.

— Он еще болен.

— Володя говорит, что физически он здоров.

— Я позвоню Нестегину.

— Не надо. Папа опять рассердится. Ты же знаешь. Его надо сейчас оставить в покое.

Виталий скромно стоял в стороне. Не снял пальто. Очки его были настроены — любезность повышенная. Жалел, что не прихватил с собой чечевиц: понадобились бы.

Литературные семейства. Эллины. Мамочки ходят под девочек: обтягиваются цветными джинсиками, вышитыми цветочками, постукивают пробковыми сабо, надевают рубашки с У-образным вырезом и завязывают их узлом на животе, подкрашивают, подтеняют глаза, покуривают длинные душистые сигаретки и беседуют о литературе, изящно склонив головы. Тамара Дмитриевна джинсиками не обтягивалась, сигаретки не покуривала. Она была по-своему положительна и сейчас по-человечески несчастна.

Лощин всегда внимателен. Точность поведения — залог успеха. В особенности у женщин в возрасте и в особенности у так называемых дам. Тут Лощину не занимать. Даже в его личной жизни кое-что случалось. Тамара Дмитриевна была дама. Присутствовал строгий стиль, и слова «я поговорю» звучали весомо, авторитетно, и телефонный провод этой квартиры на бирже литературной поденщины котировался высоко.

Мать и дочь говорили о своем. Виталия как будто бы не замечали. «Ничего, утремся. Постоим, подождем».

— Гелечка, почему ты легко одеваешься?

«Тема больницы оставлена».

— Одеваюсь вполне нормально.

— Погоды неустойчивые к весне.

— Мама!

— Опять без шерстяных колготок.

— Мама!

Тамара Дмитриевна обратила наконец внимание на Виталия.

— Простите. — Виталий был для нее ни свой, ни чужой, поэтому его присутствие было равнозначно его отсутствию.

Виталий помог Геле снять шубку, повесил на вешалку. Услышал пустое: «Раздевайтесь, что же вы?» Снял шапку «авиатор», снял пальто. Повесил рядом с Гелиной шубкой. Дорогая все-таки у Гели шубка. И духи имеют свою цену.

Йорданова скоро выпишут из клиники. Виталий не рассчитывал на такие поразительные обстоятельства: надо поскорее приучить мать и дочь к себе, сделаться в доме необходимым человеком и больше не простаивать в стороне, выключенным из разговора. Привязка к Геле — скромно обозначил для себя сегодняшний вечер Виталий. Кажется, вечер сложится удачно. Еще бы — неожиданно оказался у Йордановых при маме с дочкой и при разговоре о Гелиных колготках. Проникнуть в интимную жизнь семьи — значит надежно прирасти к этой семье.

Виталий всматривался в квартиру, в детали быта. Ковер, мебель в холле с медными гвоздиками, циновки на стенах, люстра, декорированная под керосиновую лампу. Зонтики, палка с янтарной головкой (какой же писатель без палки!), рожок для ботинок с длинной бамбуковой рукояткой, чтобы надевать ботинки, не нагибаясь. На крюке у вешалки висит несколько женских сумок различных цветов. Сумка подбирается тут же к платью или к пальто.

Прошли в гостиную. Гобелен, хорошие картины. На круглом, красного дерева, столе — бронзовая лампа под большим абажуром из кружев. Горит неярким персиковым цветом. С узбекским или туркменским орнаментом ковер и в тени, у стен, — опять красное дерево. Обходительная тишина. Латифундия. Дальше виден коридор. Небось в конце его ванная комната под старину, с перламутровым диванчиком, на котором Геля сидит по утрам у овального зеркала перед хрустальными флаконами с высокими пробками. Расчесывает волосы большим гребнем, гладит заячьей лапкой по щекам, выдавливает из тюбиков мазилки — наводит на себя Версаль. Квартира в современном доме, но совершенно не современная — высшая стать. Изыск. Феше́ — фешенебельность.

— Выпьете чашку чаю? — предложила Тамара Дмитриевна.

«Все верно — «чаю», а не «чая». Культура речи».

— С удовольствием.

У Виталия потребности в жизни скромнее. Да. Утилитарность. Да. Практичность. Пластик, стеклопластик, поролон, нейлон, бетон, стекло, кухня с электрической плитой, гардеробная — по возможности, скоростной, финского образца, лифт. Да. Типовые дома-вафли. «Вы в какой вафле живете?» — «В пятой от табачного киоска».

Геля села в кресло. Ее ноги опять открылись выше колен. Виталий вспомнил, как она танцует, живо и откровенно, потому что забывает в танце о себе. Что это еще за Володя? Молодой аллопат, пробирающийся в литературу? Черт бы их драл!

— Вы очень любите театр? — спросил Виталий Гелю. «Опять двадцать пять… Что делать, с чего начинать?»

— А вы?

— Недостаточно владею.

— Мне не показалось.

— Я старался.

— Значит, неплохо старались.

— Я иногда умею. — Виталий улыбнулся.

Ему нужна была Гелина улыбка, как и в прошлый раз. Он хотел приободриться. Хотел сделать решительный шаг в своей судьбе. Люди — рабы возможностей, обстоятельств игры случая. Надо провести партию в случай вдохновенно, ампирно. Мешали сосредоточиться Гелины ноги. Вся она вообще, как таковая, как особь. В ней были спутаны женщина, девушка и девочка.

Стол накрыла Тамара Дмитриевна. Геля хотела ей помочь, но Тамара Дмитриевна сказала:

— У тебя гость, занимай гостя.

Наконец-то превратился в гостя.

Чай пили втроем. За столом Виталий вежливо и вдохновенно рассказывал о себе. То, что ему надо было. Для Тамары Дмитриевны. Упомянул своего отца, мать, их скромный образ жизни. Бальзак не напрасно заметил — кто способен управлять женщиной, способен управлять государством. Истина старая, нетленная. Взята из картотеки, из рубрики «поучения». Тамара Дмитриевна — это серьезно.

Геля дважды ходила в отцовский кабинет, разговаривала по телефону от имени матери, как понял Виталий. Когда Геля отсутствовала, Тамара Дмитриевна пускалась в разговор о дочери. Разговор о дочери доставлял матери удовольствие. Виталий активно поддерживал его, сам отходил на задний план, растушевывался. Рука Тамары Дмитриевны, поставленная на локоть, была слегка откинута в сторону Виталия, и это было для Тамары Дмитриевны достаточным, чтобы обозначить его присутствие за столом. Девушки курят, пьют сверх меры, много болтают и недостаточно трудятся. Подобных девушек Тамара Дмитриевна наблюдает даже в семьях друзей. Рука Тамары Дмитриевны описала маленькую окружность, должно быть обозначающую семьи друзей. Геля серьезно и увлеченно работает над новой самостоятельной ролью в спектакле Пытеля. Роль доверена ей не только режиссером, но и самим драматургом, человеком с большим именем. Ее репетиционные костюмы промокают насквозь. «Кажется, мы сейчас вернемся к колготкам».

— Вы не имеете отношения к театрам? — спросила Тамара Дмитриевна, хотя Виталий с самого начала довольно понятно сказал о себе.

— Хотел бы иметь отношение.

— Вы пишете что-то?

Тамара Дмитриевна сделала из чашки глубокий глоток и с небрежностью поставила чашку на блюдце.

— Я прозаик.

— Проза требует сил.

— Да. От нее тоже взмокаешь.

— И опыта.

— Да. Непременно.

— Молодежь много пишет. Много писать — вовсе не значит хорошо писать.

— Согласен.

— Мой муж такого же мнения. Вы должны искать собственную форму изложения.

«Не беспокойся, изложим».

— И не спешите печататься.

«Кто сам себя печатает, может не спешить. А тут бы поймать веревочку, ее свободный конец».

— Муж у меня удивительной работоспособности. От природы. Писал, не различая дня от ночи. Я не препятствовала, хотя надо было бы: можно себя вычерпать, опустошить. — Она подумала и добавила: — На какой-то период. Знаете, продуктивность… И не искать потом оправданий. Мучиться.

Йорданова не называла Артема Николаевича по имени и отчеству, а «мой муж».

Виталию это не грозит. Он будет черпать других.

— Важно работать над словом, — подчеркнула Тамара Дмитриевна.

— Нет ничего сильнее слова, — тут же откликнулся Виталий.

— У писателя наступает время, когда он подходит к своей центральной книге. Опасно. Возможно перенапряжение.

— Потому что истина в нас самих, — как бы докончил ее фразу Виталий.

— У вас еще далеко впереди такая книга. И это даже лучше.

— Да. Я с этим еще не знаком.

«Застоялась старушка».

— Истины надо приобретать с юности, — сказала Тамара Дмитриевна. — И важно не утратить чувства реальности. Вы с этим еще столкнетесь.

— Величайшая из книг — книга жизни. И я знаю, что я только вхожу в жизнь и что лучше это делать не в одиночку.

— Да. Конечно, — кивнула Тамара Дмитриевна. — Одиночество ни в чем не помощник.

— Я не за то, чтобы вокруг человека было шумно, — продолжал Виталий. — Всего должно быть в пропорциях. Баланс. Разумность. Положительность.

Виталий осторожно нащупывал дорогу к Тамаре Дмитриевне. Надо было сделаться ей приятным, вызвать, может быть, воспоминания, тоже приятные. Возвратить к прошлому, к утраченной молодости. Какая по сути древняя наука. Не примитивная лесть, прямая и глупая, а осторожное, мягкое проникновение. Обман? Ну и что! Надо хорошо обмануть.

Тамара Дмитриевна что-то почувствовала — внимательно взглянула на Виталия. Он сделал вид, что не заметил ее взгляда. Есть же принудительные работы. Виталий сейчас на принудительной работе.

Когда возвращалась Геля, разговор переходил на бытовую тему. Виталий придерживался той формы беседы, которую диктовала Тамара Дмитриевна. Не торопил события. «Какое пиво сваришь, такое и выпьешь», — сказал Бен Джонсон. Для конкретика Бена Джонсона можно использовать, например, так: твое пиво — тебе его и пить; или: варить пиво — значит самому его и пить. Можно еще дальше отойти от Джонсона: жизнь — пиво, которое ты варишь не для других, а для себя, и в жизни надо умно молчать, а не умно говорить. Это подстегивается переделанный американец Боуви, который в оригинале звучит: «Умно говорить трудно, а умно молчать еще труднее». И вот наконец у вас готовый целиком конкретик про пиво и молчание. Вы вроде все переменили, переиначили. А всякие перемены благотворны, как сказал Гумбольдт Вильгельм, немецкий филолог и философ. И вообще, когда заимствуешь что-нибудь у одного — это плагиат, а когда заимствуешь у многих — это уже исследование.

Прощаясь, Виталий поцеловал руку Тамаре Дмитриевне. Этому он тоже учился: руку женщины надо не тянуть к себе под свой рост, а склоняться над рукой. Галантность. Поблагодарил за приятный вечер для него, молодого начинающего автора. Сказал это как бы лично Тамаре Дмитриевне. И сделал самое главное — забыл в квартире писателя Йорданова на видном месте рукопись. Будет ждать от Гели звонка, потому что на рукописи предусмотрительно был написан домашний номер телефона.

Дома были посетители: отец демонстрировал ювелирные изделия, предназначенные для выставки самодеятельных художников. Виталий проведет потом аннексию: пустит кое-что из этих изделий на свой творческий рынок. Профессия отца для подобного рынка — сокровище. Собственно, этим путем ничего колоссального Виталий еще не достиг, но первые связи с печатающими учреждениями, женской его частью, были достигнуты продажей ювелирных изделий. Жаль, отец слишком честный человек, прямолинейный, не понимает Виталия. А Виталий кто — нечестный человек, что ли? Сын действует в рамках дозволенного. Отыскивает формы в достижении намеченной цели. Творческая конкуренция. Законом не возбраняется. Отец формально гравер, но по призванию ювелир. Почему он формально только гравер? Не выдержал конкуренции, легко, без боя сдал позиции. Кто ему пробил место на выставке? Виталий. Пусть родитель порадуется существующей объективности.

Виталий бегло пообщался с посетителями отца, профильтровал: полезных для коммерции не обнаружил. Гуманисты, вроде отца. Уверены, что мир чист и великодушен. Виталий ушел к себе в комнату. На нем еще была благодать от пребывания в квартире Йордановых, и с благодатью не хотелось расставаться.

Телефонный звонок раздался на следующий день. Но звонила не Геля, а Тамара Дмитриевна. Виталий тотчас узнал ее голос. Он узнавал голоса по телефону. Держал около аппарата большую алфавитную книжку, где были подробно записаны имена и отчества нужных людей. Когда кто-нибудь звонил, он, узнав голос, открывал алфавитную книжку, прочитывал отчество, чтобы на всякий случай не ошибиться, и, не давая человеку опомниться, — да, да, здравствуйте, Алексей Александрович, Георгий Иванович, Мария Николаевна. Людям приятно, когда их узнают. Важная деталь в мелком сервисе.

— Извините, Виталий… — Тамара Дмитриевна не знала его отчества.

— Просто Виталий, Тамара Дмитриевна.

— Геля попросила вам позвонить. Вы случайно оставили папку.

— Верно, рукопись. А я обыскался.

— Она у нас.

— Какое счастье! Это сценарий.

— Да-а? — как-то неопределенно сказала Тамара Дмитриевна. «Все. Читала», — отметил с удовлетворением Виталий. — Можете заехать, когда вам будет удобно.

— Вы так любезны. У меня есть для работы черновики. Тамара Дмитриевна, не сочтите за бестактность, — одно из любимых слов Виталия: оно и современно, и в то же время в нем что-то от интеллигенции прошлого, — вдруг у вас выдастся свободная минутка… Вы бы не взглянули на мое сочинение? Мне так необходим советчик. Геля вам не говорила… — сделал паузу.

— О чем?

— О возникшей неловкости?

Неловкость возникла. Может, из этой неловкости возникнет потом соавторство? Припрет он Леню к стене, вежливо так, но прочно, как при таможенном досмотре. Помечется Леня со своей контрабандой да и предложит объединиться. А то, что у него контрабанда, Виталий ему это внушит. Законный товар у Виталия. Рюрика бы обуздать, но как? Вот этот — взрывоопасный.

— Геля не говорила? — повторил свой вопрос Виталий.

— Не говорила. А что произошло?

«Тогда я скажу, открывай уши».

— Мы работаем над одной темой — и я и ее друг Леня Потапов. Трагическое совпадение. Собственно, Леня и мой друг. Пишет он сейчас для Рюрика.

— Вы с ним разговаривали? С Леней?

— Нет еще.

— Понимаю.

«Ну вот, уже все понимаешь».

— Вдруг моя рукопись и разговора не стоит? Тогда я уступлю, и все.

— Но зачем спешить. Все-таки ваша работа.

— Вы думаете? — К такому ответу он сам ее подвел.

«Упоминание Рюрика — сыграло в нашу пользу».

— Почитаю рукопись. Значит, сценарий?

— Для телевидения. Тамара Дмитриевна, разрешите позвонить вам через несколько дней.

«Кис-кис-кис!»

— Звоните, Виталий… ммм…

— Просто Виталий.

Операция перерастала не в привязку к Геле, а в приобретение покровительства у Тамары Дмитриевны. Но — как сказал бы Веня Охотный: «Не заскакайся». Да. Нескромно. До поры до времени, Виталик, не разворачивай знамена, не доставай барабаны.

Виталий часто заходит к Вене Охотному в жэк, угощает Веню сигаретами. Имеет от Вен и бесценные высказывания, фольклор. Веня и сам про себя говорит: «Я фольклорист». Щеголяет Веня зимой и летом в кубанке с цветным верхом. Подарок одного жильца, у которого «подруга жизни самая смазистая на всей нашей улице». Веня — типичный продукт жэка: выпивает «до рубля и обратно», халтурит, балагурит. И все это не зло, по-домашнему, по-свойски, по-житейски. С власть предержащими (опять же в объеме «нашей улицы» — с участковым, старшим дворником, паспортисткой, продавщицей Нюрой) в замечательных отношениях и взаимопонимании. «Здрам-желам» — и при этом отдает салют, поднося руку к кубанке.

— Как мне вам позвонить, Тамара Дмитриевна? — спросил Виталий.

Йорданова продиктовала номер телефона.

Виталий положил трубку, радостно вскинул голову — «здрам-желам»: телефонный провод квартиры Йорданова у него в руках, и совершенно официально. Конец веревочки он поймал. Теперь бы только покрепче ухватиться, чтобы не отняли, не вырвали.

Тамара Дмитриевна давно, конечно, прочитала сценарий. В отношении Лощина у нее уже были свои соображения: Виталий должен нейтрализовать Рюрика, снять его влияние на Гелю. Если не снять, то ослабить. Хотя бы. Прежде у Тамары Дмитриевны была надежда на Дроздову. Разве такой тип, как Рюрик, пройдет мимо такой женщины, как Дроздова? Расчет, кажется, на оправдался.

Рукопись Виталия была напечатана на превосходной бумаге. Тамарина слабость. Грешна. Может быть, потому, что сама много печатала на машинке. Никогда не ленилась доставать хорошую бумагу для рукописи Артема — плотную и глянцевую. Артем смеялся над ее страстью. Но, кажется, ему тоже нравится белая глянцевая бумага. Не признается только. Алексей Толстой, например, любил канцелярские принадлежности, и в том числе писчую бумагу. Отметил даже в воспоминаниях. А Лева Астахов, несмотря на внешнюю франтоватость, боится глянцевой бумаги, говорит, что она его завораживает своим качеством. Пользуется он тоже большого размера бумагой, но серой, так называемым срывом. Наташа достает в редакциях.

Сценарий написан бодро. На полях проставлены ссылки на источники, что откуда взято. Большое количество источников. Это убеждает. Диссертация, да и только. Все обосновано, оговорено, подтверждено. Персонажи охарактеризованы. Личные отношения между актером и актрисой Троепольской намечены с достаточным знанием женской психологии. Может быть, натуралистично написаны. Надо бы помягче. Женщина больна туберкулезом. Слишком пристально автор разглядывает это. Недозволенное любопытство, жестокое. По молодости. А вообще — воспитанный, эрудированный человек. Для Тамары категория воспитания — определяющая. Последнее время она абсолютно не выносит дерзости, бесцеремонности, распущенности. Это стало теперь чуть ли не модой, во всяком случае почти достоинством.

Тамара соскучилась по привычной деятельности: позвонить по поводу Лощина Леве Астахову? Но Лева в делах — заканчивается семестр в Литинстнтуте, где он преподает. Лева пишет на студентов творческие характеристики. Степе позвонить? Степа уехал в Польшу на конференцию. Подождать, пока вернется? Кипрееву — вот кому она позвонит. Сценарист, а у Лощина сценарий. Тамара скажет — есть молодой человек, заслуживающий внимания. Можно прибавить — почти научный работник, располагает интересным материалом. Скажет на всякий случай, если Кипреев будет потом разочарован формой подачи материала. Тамара знает, как такие дела делаются. Леве и Степе можно просто — устрой. Кипрееву не скажешь. Он не контактный. Казалось бы, что в кино люди попроще. Кипреев исключение. Держится гордо и независимо. Приучил всех, что он такой. Рюрик занимается той же темой, что и Лощин? Пусть занимается. Он ведь всюду. Чем он только не занимается!

Тамара подняла трубку и вдруг начала набирать домашний номер телефона Ильи Гавриловича: надо, чтобы еще Илья Гаврилович утихомирил деятельность Рюрика. Тамара устала от его постоянного присутствия.

— Краденым торгуешь? Лицедействуешь?

Виталий сделал вид, что не знает, что за человек перед ним.

— Кто вы? О чем говорите?

— Держи. — Рюрик протянул копейку.

— Кто вы такой? Что вы от меня хотите? — Виталий спрятался за очки. Он готовился к встрече, но не ожидал, что она будет в подобных условиях. — Как вы смеете!

— Умсик, я купил твой сценарий. — Рюрик сунул Виталию копейку, повернулся и пошел вниз по лестнице, умышленно громко цепляя подошвами ступеньки. Задержался, сказал: — Иди — ударю!

Виталий остался стоять в дверях. Встреча была короткой, чего тоже не ожидал Виталий. Вышел в коридор отец, спросил:

— В чем дело, детка?

— Не называй меня деткой! — взвизгнул Виталий. Швырнул копейку на лестницу, вслед уже исчезнувшему Рюрику, и захлопнул дверь.

У себя в комнате Виталий остыл, подумал — зачем нервничать? Что случилось? Встречи с Рюриком было не миновать. Какой она была и где, не имеет значения. Теперь встреча позади. О сценарии Рюрик должен был сразу узнать, все должны были узнать. Такова задача Виталия. Рюрика он давно зачислил в основные противники. Из-за чего, собственно, ерепениться, напрасно волноваться: Рюрик действовал только от себя. Есть повод не просто позвонить Тамаре Дмитриевне, а разыграть обиженного, оскорбленного: Рюрик — Гелин друг, друг их дома, и за что, помилуйте, — «помилуйте» тоже любимое слово — эдакое оскорбление? Виталий с открытым сердцем обратился за советом к Тамаре Дмитриевне, и вдруг Рюрик… Бестактность. Да, бестактность — это подходит. И еще надо добавить — вопиющая. Да, эдакая вопиющая бестактность. Помилуйте, за что? Домашний, адрес Виталия сообщили. Зачем? Рюрика надо использовать в своих интересах. Следовательно, так — эдакая вопиющая бестактность, помилуйте, за что?!

Виталий схватил трубку, набрал номер телефона Йордановых. Номер был не просто записан в алфавитную книжку, обведен красным карандашом, чтобы находить незамедлительно. Трубку не брали. Виталий перезвонил. Никого.

Виталий достал из стола чистый конверт, вынул из кошелька копейку, закинул в конверт. Быстро написал записку, вложил в конверт, заклеил, пометил крупно: «Геле Йордановой». Засунул конверт в карман.

Прошелся по комнате, Он так делал, когда требовалось совершить важный поступок и Виталий окончательно его продумывал. В записке он написал, что потрясен поведением Рюрика: теперь надо было поворачивать сюжет.

Оделся и поехал к Геле в театр. Конверт оставит на служебном входе. В записке было еще сказано, что Виталий не понимает, чем снискал к себе грубое отношение. Он вовсе не собирается своим сценарием стоять у кого бы то ни было на пути. Лучше честно вести дело, чем обижать этой нелепой выходкой с копейкой. Лично он ведет себя честно и будет продолжать так себя вести.

Из театра Виталий поехал в библиотеку. Надо было продолжать работу над сценарием, над следующим вариантом, более, глубоким, расширенным. И, кстати, дома не надо находиться. Вдруг Тамара Дмитриевна захочет вернуть рукопись. Пусть его теперь поищут. Геля поищет. Обернем хамство Рюрика в жирную наживку.

— Вы дочь знаменитого писателя. Вам все дозволено.

— Почему вы так говорите?

— Почему вы так делаете?

— Рюрик груб.

— Он ваш друг. Я вправе был заподозрить в этом и вас.

— Я понимаю.

— Вот видите.

— Мама решила показать ваш сценарий Кипрееву.

— Вы хотите, чтобы я смягчился?

Виталий разговаривал с Гелей у подъезда ее дома. В квартиру подняться отказался. Он должен быть обиженным. Сценарий попадет к Кипрееву! Сработал телефонный провод. Виталию только бы зацепиться, а там его не оторвешь, не освободишься от него. Он, как червяк, влезет в яблоко. Авторство будет или соавторство — детали. Не принципиальные. Важно прикрепиться к кому-то из маститых, не выпускать. Завязывать его, запутывать, приучать к себе.

— Мама огорчена. Просила заходить.

— А вы, Геля?

Геля потянула дверь подъезда, и Виталий не понял, слышала она вопрос или нет. Была она сегодня в брючках и в замшевой куртке. Из сумочки, как всегда, торчала деревянная коробка с гримом. Ничего не скажешь — выставочный экземпляр.

У входа в бар Рюрик столкнулся с Вадимом Ситниковым.

— Как дела?

— Своим чередом.

— Давно тебя здесь не было.

— Своим чередом.

Вадим появлялся в баре неизвестно отчего усталый и неизвестно отчего одинокий. Всем говорил, что ищет спутницу жизни, хотя бы на сезон. Она должна быть глупенькой. На ушах — петельки волос, ходит, улыбается и, главное, молчит. Интеллектуалки не нужны, хватает в кофейном зале клуба. Пытался приблизить к себе Зину Катанину. Теперь не просто побаивается Зины, а не доверяет, когда она стоит за спиной. Светлоглазый тигрик. Леня Потапов смельчак. Как бы не взвыл о помощи — человек в клетке.

Ситников сидел, равнодушно взирал на трезвый хаос, как он называл данное заведение, и грустил. Не писалось, не гулялось. Бывает у нормальных людей. В принципе он нормальный человек, только с поврежденной критикой репутацией, а может, наоборот — с утвержденной критикой репутацией. Кто теперь что поймет? Каждый ходит с миноискателем. Впасть в скепсис, что ли; разрушить немножко себя и отношение к действительности. Разве здесь впадешь в скепсис? Не держат настоящей выпивки. Нынче они здесь говорят, танцуют. Денег хороших нет, и познакомиться не с кем. Пропал вечер. Таня Апряткина неприкосновенна. И на работе она.

Ситников медленно пошел к выходу, унося на своих покатых вялых плечах неизменный замшевый пиджак.

— Удаляешься? — крикнул Рюрик.

Ситников мрачно махнул рукой:

— Своим чередом.

— Не хочешь извращать вкус? Запрезирал нас совсем.

— Пойду попробую поработать. Ты никогда не ходил с миноискателем?

— Нет.

— Я тоже. А надо бы.

— Ты к чему это применительно?

— К Эскусству.

— Угощаю коктейлем, — сказал Саша.

— Нет. Абзац.

Ситников опять мрачно махнул рукой и ушел.

Рюрик сидел перед стойкой на высокой никелированной табуретке. Саша готовил ему коктейль в шейкере. Он сверкал в руках Саши, как цирковая булава. Перестав встряхивать шейкер, Саша открыл его и вылил содержимое в стакан. Добавил шампанского.

— Шампанское изобрел монах? — спросил Рюрик.

— Монах. Во фляге у него забродили остаточные дрожжи и сахар расщепился на спирт и углекислоту.

— Поэтично объяснил.

— Не нравится?

— Не нДравится. Где взять тысячу человек? — вдруг спросил Рюрик и придвинул к себе стакан.

— Может, тебе сегодня не надо пить углекислоту?

— Я серьезно. Мне надо тысячу человек, как минимум. — Рюрик отхлебнул коктейль. — Ничего углекислота. Поставить бы спектакль на улицах города.

— Скромняга.

— А что, я бываю скромным.

— Выпьешь один коктейль и пойдешь домой. Чтобы не разыгралась скромность.

— Твой дед всегда пьет молча?

Сашин дед сидел вдали за столиком. Перед ним был его бокал, наполненный до половины мадерой.

— Называется — созерцать вино.

— Пойду к нему, не завернет?

— С твоей-то скромностью?!

Рюрик взял коктейль и направился к старику Нифонтову.

Саша видел, как Рюрик и дед начали разговаривать. Рюрик говорил, старик молчал. Один раз что-то сказал. Рюрик вернулся к стойке и снова взгромоздился напротив Саши.

— Дон Перильон звали монаха.

— Мог бы и у меня спросить.

— У тебя неинтересно. Остаточные дрожжи. Мне требуется аудиенция в Моссовете.

— Никогда не думал, что тебе нужны аудиенции.

— Сашка, ты знаком с председателем Моссовета?

— Достаешь кооператив? Кому-нибудь?

— Мечтаю о городской площади. И пяток бы приличных улиц достать.

Саша взял у Рюрика стакан, попробовал.

— Думал, может, случайно нитроглицерин. Нет, все правильно.

В бар вошел Лощин в своем безупречном блейзере и, как всегда, в ботинках на завышенных каблуках. Из-под рукава левой руки свисала на ремешке маленькая мужская сумка, овальная, на застежках-молниях. Из бокового карманчика сумки торчала пачка сигарет. Рюрик не без удивления уставился на Лощина — после случая с копейкой опять здесь. Ну, детеныш!

Виталий увидел старика Нифонтова и направился к нему за столик.

— Ты его знаешь? — спросил Рюрик.

— Вполне. Вокруг Гели завихряет. Замечаешь?

— Пока не замечаю, но замечу. Однажды.

— Ты Гелю не обижай.

— С чего ты взял?

— Он завихряет, а ты не замечаешь.

— Я же сказал, замечу. И почищу от хвоста и дальше.

— Не пора ли?

— Освобожусь маненько от Волкова.

— Учти еще отношение к нему Тамары Дмитриевны.

— Жалует его. Как же. Зачем он к твоему старику припарковался?

— Записи выпрашивает.

— Какие?

— Дед перестал в меня верить. Удовлетворяю желания толпы, ваши, значит.

— Давно говорил — вылазь отсюда.

— От вас вылезешь. От тебя.

— Верно. От меня не вылезешь. Скоро прикреплю здесь афишу о Волкове. Премьера!

— Куда Леню задевал?

— Живой Леонид. Трудится, золотобоец. Не саботирует.

— На Волкова. Лощин, значит, и твоего старика обрабатывает.

— Если не обработал.

— А ты что?

— Я? То же, что и ты.

Рюрик энергично соскочил с высокой никелированной табуретки, отчего она даже покачнулась, и устремился к столику, за которым рядом с Нифонтовым сидел Виталий. Гран Афанасьевич только что положил перед Лощиным тетрадь. Рюрик подошел сзади и через спину Лощина подхватил ее со стола.

Лощин обернулся. При виде Рюрика очки его дрогнули. Он поборол себя, и очки вновь стали невозмутимы.

— Гран Афанасьевич, — сказал Рюрик. — Я знаю этого негоцианта. Он шулер. Сохраню вашу тетрадь до лучшего времени.

Рюрик пошел к стойке. Важно было не дать опомниться старику.

Таня Апряткина, которая все это видела и слышала, застыла в страхе с подносом в ожидании скандала. Подошла к Лощину и предложила ему коктейль. Лощин ей нравился, и она хотела вывести его из затруднительного положения. Но Лощин вежливо ее отстранил, встал и двинулся к Рюрику. Снял очки, убрал в карман своей овальной сумочки. Плохо видел, куда идет, но шел. И тогда вновь перед ним оказалась Таня. Поднос с коктейлем она бросила на столе, за которым сидел Нифонтов.

— Вам не надо этого делать, — сказала Таня.

Лощин недовольно остановился. Повернулся и пошел из бара, где ему в дверях вручили дубленку.

Рюрик громко и спокойно произнес:

— Береги лицо, Умсик. Жалуйся в берг-коллегию.

Таня не выдержала и сказала Рюрику:

— Вы ужасны.

— Своим чередом, Танюша.

— Я вас ненавижу!

— За что? — искренне удивился Рюрик.

Таня ничего не ответила. Рюрик взглянул на Сашу. Саша растерянно пожал плечами.

В жэке горел свет: дежурил Веня Охотный, сидел за столом. Рядом с телефоном лежала кубанка. При виде вошедшего Лощина Охотный приподнял со стола кубанку и обрадованно воскликнул:

— У меня тут мумиё!

Под кубанкой был стакан с водкой. То, что сейчас требовалось Виталию.

— Дай отглотнуть.

— Глотай.

Виталий отпил половину. Оставшуюся половину вернул Охотному. Веня допил.

— Скажи, что ты обо мне думаешь? — спросил Виталий. Спросить он мог только вот у подобного человека, как Охотный, и только вот сейчас. — Кто я такой?

Веня надел кубанку, сосредоточился.

— Жилец…

— Жилец… — примерился Виталий. — Вполне достаточно.

— А шо!

— Охотный, тебе удобно жить на свете?

— Жильцы с пониманием ко мне, и я к ним.

— Я хороший жилец?

— Отец у тебя хороший. Мать женщина положительная.

— А я?

— Шаби до тыщи!

Одно из Вениных высказываний в отношении неунывания в жизни.

— Шабить, значит, до тыщи?

— И алё!.. — Охотный качнул головой, чтобы кубанка съехала на лоб.

Виталий приложил руку к шапке:

— Здрам-желам!

— Здрам-желам! — откозырял Веня Охотный сидя. — Шикота!

Что есть по-Вениному — шикарность.