Третью неделю Артем дома. В клинике, за долгое пребывание, он забыл о своем кабинете, даже о своей квартире. Теперь вернулся к старому, к чему-то прежнему, а прежним сам быть не мог. А каким он мог теперь быть? Что ему нужно?

Раздавались в квартире телефонные звонки, приходили и уходили люди. Особенно часто попадался на глаза вежливый, даже слишком, молодой человек — не то новый друг Гели, не то новый Тамарин подопечный. Пытался заговорить, но Артем молча кивал и спешил пройти к себе в комнату.

Артем ни во что не вникал, ему все было ни к чему. Звонили из редакции журнала, спрашивали о романе. Из еженедельника и «Литературной газеты» просили отрывки из романа. Пытались взять интервью работники радио. Артем от интервью отказался. Тамара за его спиной тайно все-таки вела переговоры с журналом. Артем не вмешивался. Рукопись романа он ни разу не открыл и не имел, как он сказал Тамаре, ни малейшего желания открывать. О работе Тамара с Артемом не говорила, даже намеками, но стремилась узнать, не хочет ли он отвлечься, выехать из Москвы совсем ненадолго, куда-нибудь рядом. Степа Бурков уступает дачу, Глеб Оскарович Пытель предложил свой деревенский домик в живописном месте на Москве-реке. Тоже недалеко, и сообщение удобное. Телефон есть на всякий случай. Надо сменить обстановку. Об этом говорил и Нестегин, которому Тамара все-таки звонила.

— А вообще это больной доктора Званцева, — сказал Нестегин уже с нескрываемым раздражением.

Артем ничего не хотел. Степа Бурков сам два раза приходил по поводу дачи.

— Ну чего ты в городе торчишь?

— А ты чего торчишь?

— Тебе надо побывать на свежем воздухе.

— Мне ничего не надо, Степа.

— Зачем пугаешь Тамару?

— Зачем она пугает тебя?

Тамара уже выяснила, что Артему нужно дышать березами. Рекомендация экстрасенсов: березы — деревья, отдающие человеку энергию.

— Что ж, вполне может быть.

— А твои тополя — они отбирают энергию.

— Что же, тоже вполне вероятно, — не протестовал Артем.

Наташа Астахова говорила:

— Забрался опять в лабиринт и сидишь.

— Наташа, я тебя люблю.

— И я тебя, Артем.

— Счастливый Лева.

— Приехал бы к нам и сказал ему.

— Я говорил.

— Давно было. Он забыл. Напомнить надо.

— Напомню.

— Я жду, приезжай. Не то вынуждена буду при всех назвать тебя занудой.

— Кем?

— Ты не ослышался, Артемушка.

Да, надо бы съездить к Леве с Наташей. Так это «надо бы» и повисло. Никуда не поехал. Только позвонил однажды Наташе и сказал, что он не зануда, потому что сидит не в лабиринте, а в вафле. Наташа, конечно, не поняла.

— Я тоже не понимал, — ответил Артем.

Объяснил, в чем дело, как объяснили недавно и ему.

Что делать? — думала Тамара. Может быть, отправить Артема в этот дом между двумя мостами? На улице Серафимовича? Пусть походит, встретит кого-нибудь из старых, только ему известных, друзей. Но потом решила промолчать, если молчит Артем. Значит, ему это сейчас не надо. Может быть, Артем откладывает эти встречи, по-своему готовится к ним. Без сомнения, большие и очень личные переживания. Тамара теперь уверена. И принадлежат они только ему одному — так надо понимать. Надо, но это трудно Тамаре.

Первое их свидание, между прочим, состоялось рядом с этим домом — на канале, возле плавучего ресторана, похожего на баржу. Баржа-ресторан и поныне стоит, мокнет на прежнем месте, базарно разукрашенная и со спасательными кругами. Тамара даже сделала попытку, намекнула Артему — не заглянуть ли им внутрь примечательного заведения: ведь тогда в молодости он ее так и не пригласил в плавучий ресторан. Пусть пригласит сейчас — необычная встреча в необычном месте, возврат в их молодость.

Со стороны Тамары это была своеобразная провокация, но провокация во имя Артема. Чем Артема побудить на откровенность, от которой ему, может быть, сделается легче? Вернуть, хотя бы в чем-то, его доверие. Жизнь должна наладиться, выровняться. Нельзя же иначе.

В один из дней появился Вудис с кожаным стареньким саквояжем, в котором у него лежали парикмахерские принадлежности и рабочий халат.

— Зачем я здесь? Как вы думаете?

— Догадываюсь. Впрочем…

— Правильно. Мы будем стричься.

И Вудис тут же по-деловому поставил в центр комнаты стул, попросил у Тамары Дмитриевны полотенце и накинул его Артему на плечи. Приступил к работе. Артем не сопротивлялся.

— Известно ли вам, что такое «феномен кронпринца»? — под сверкание ножниц спросил Лаймон Арвидович.

— Надеюсь, не название прически, которую вы мне делаете?

— Правильно, не название прически.

— Тогда понятия не имею.

— Молодые люди, которые ничего не делают, а живут за счет родителей. В Европе.

— Я не молодой человек, поэтому не кронпринц.

— Опять же — правильно, — согласился Лаймон Арвидович. — И вы не в Европе.

— Зачем вы мне все это говорите?

— Правильно. Незачем. Вы умный человек. Мне сказали, что вы перестали им быть.

— Кто сказал?

— Он не умный человек, и я ему об этом скажу.

— Так вы пришли стричь меня или…

— Стричь.

— Не хитрите.

— Я? Хитрю?

Лаймон Арвидович даже отошел в сторону, чтобы Артем на него взглянул. Но Артем не взглянул, он равнодушно смотрел перед собой.

— Вам что, — сказал тогда Вудис, — часы не бьют?

— Они всем бьют.

— Каждому по-разному.

— Это придумали. Всем — одинаково.

— И для такой неинтересной жизни я вам делаю прическу? — Вудис вновь засверкал ножницами. — Вам не стыдно?

— За что?

— Я, старый человек, пришел к вам.

— Вы хитрый человек, старый — я.

— На вашем месте я для начала попробовал бы заменить кровать лодкой.

— Зачем повторять других?

— Вася Мезенцев уже не спит в лодке, он пошел дальше.

— Куда же?

— Он сидит в старом хлебном фургоне. Купил списанный и отвез его куда-то на природу.

— Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их надежды, — сказал Артем. — Бремя существования.

Вудис внимательно посмотрел на Артема.

Кто подослал Вудиса? Вася Мезенцев? Не-ет, Наташа Астахова, конечно. Можно не сомневаться. Она — «все и вся». Артем вспомнил — когда учились в Литературном институте, Наташа помогала Леве, Артему, многим другим из их группы готовиться к экзаменам: читала и пересказывала — коротко и образно — книги, которые по тем или иным причинам не успевали прочесть. Чаще — не хватало времени. Наташа тратила свое время. Выручала, хотя она тогда училась и работала и была занята никак не меньше, чем студенты-литераторы. Артем сдал экзамен по «Наташиному первоисточнику» вполне прилично. Еще Наташа всех и подкармливала просто, но красиво и вкусно, хотя в основном под руками у нее чаще всего бывали маргарин — как говорил Борис Бедный, «от Елисеева» — и простая ливерная колбаса, кажется, 50 копеек за килограмм: это уже «с лотка во дворе Елисеева». И свой бар у студентов имелся. На Пушкинской площади. Бар № 4, о котором столько уже написано в мемуарной литературе. За его столиками, в дни получения стипендии, сидели Поженян, Бондарев, Трифонов, Винокуров, Годенко, Солоухин, Бедный, Шуртаков, Тендряков, Шорор, Кривенко, Эль-Регистан, Астахов. Степа Бурков, Дима Комиссаров…

Здесь велись нескончаемые беседы «под пиво с сосисками» — бар был пивным. Беседы велись о литературе, само собой разумеется. Винокуров к тому времени написал стихотворение «Скатка», и стихотворение заметил Илья Эренбург. Кривенко сочинял свой длинный, без названия, роман. Поженян яростно убеждал всех, что «плавать по морю необходимо». Трифонов работал над «Студентами». Читал отдельные главы на семинаре Константина Федина, и в баре часто происходило продолжение обсуждения «Студентов». Машинистку для перепечатывания рукописи Трифонову нашел Артем — жила она рядом с Театром имени Ленинского комсомола, то есть, можно сказать, на противоположной стороне Пушкинской площади. Согласилась печатать в долг, поверив Артему, что Трифонов скоро будет знаменит и расплатится. Так и случилось. Роман «Студенты» стал знаменит сразу же после опубликования в «Новом мире», редактором которого был тогда Твардовский, и долг был полностью погашен. Трифонов собрал друзей — конечно же в пивном баре № 4 — отметить выход в свет произведения. И конечно же отметили. Как были счастливы, как были молоды.

Трифонов первым из всей компании вошел в большую литературу. Получил Государственную премию.

Нет теперь бара № 4. Открытая поляна теперь на этом месте.

Геля замечала, что только приход Володи вызывал у отца интерес. Они беспрерывно спорили. В Гелину комнату долетали их голоса. Достоевский не был отчужден от современности (Володя часто пользовался словом «современность»); каждый его роман — предостережение. Но Достоевский шел на различные компромиссы — в нем далеко не всегда присутствовала твердость взглядов. Что его к этому привело? Систематическая чрезмерность. Чрезмерность — тоже опасность. Но он потом всякий раз мучился, искал искупления! Он был духовно болен, в особенности после каторги. Да, он перешел через кризис. Конечно, и это он сказал, что будет писать что-нибудь тихое и ясное или, наоборот, грозное, но, во всяком случае, неизбежное. Вот что главное в нем всегда: писать надо неизбежное. А Лев Толстой, когда не писал, доходил до нервного заболевания, упадка сил, духовного истощения. Все врачи знают. Классический пример. Спасался только неизбежной литературой. Возражаете? Нет. И он не допускал мысли, чтобы какое-нибудь событие в литературе или в общественной жизни прошло без его участия. Не берег себя, не щадил! — это Володя уже выкрикивал. И вообще каждый человек, а не только Цезарь, имеет свой Рубикон!

Тамара Дмитриевна пыталась заметить Володе, не очень ли он кричит на Артема Николаевича, спорит с ним, возбуждает его.

— А что такое? — удивленно спрашивал Володя. — Крик — признак жизни, Тамара Дмитриевна.

— Но не всякий.

— Почти всякий. Первый — в особенности.

Уходил Володя, и опять воцарялась тишина.

У Тамары не было путей к Артему. Так получилось, что Артем отгородился от Тамары, да и от себя тоже, прежнего. Тамара стремилась примирить Артема с самим собой и, конечно, с ней. Даже пыталась подражать Наташе Астаховой, замечательной хозяйке: готовила, как могла, что-нибудь забавное на завтрак или обед. Купила тостер, а потом и ростер для поджаривания хлеба с сыром или ветчиной. Ей казалось, что хотя бы этими пустяками сумеет расшевелить Артема, позабавить. Она была согласна на его новое, странное отношение к ней, на любые резкости, несправедливости, но только бы вернуть его прежнего, сохранить семью, лицо семьи.

Геля вынуждена была делать вид, что в доме ничего не происходит. Ни разу не позволила себе сорваться в разговоре с матерью, даже если речь заходила о Рюрике или ее собственной карьере. Отцу рассказывала московские театральные новости, подробно сообщала о Рюрике — как он носится по Москве, трясет всех — вынь и положь ему спектакль во весь город. Даже Илья Гаврилович растерялся от его наглости, машет на него руками — сгинь, сатана! Но Рюрик как же, так тебе и сгинет. Держи карман шире. Ситников утверждает, что Рюрик конечно же отнюдь не кролик, а слон, и ссылается на знаменитого президента Линкольна: если вы держите слона за заднюю ногу и он вырывается, самое лучшее — отпустить его. И я так считаю, потому что Рюрик своего добьется. Если не сейчас, то в будущем. Он поставит свой спектакль. К тебе, папа, собирается. Навестить желает.

И Рюрик появился.

— Фундатор, мне нужна тут у вас с полки книжонка о Волкове. Брал, возвращал, опять возьму.

Артем кивнул.

— Надолго можно?

Артем кивнул, сказал:

— Навечно можно.

— Ну да, вам теперь книжки не нужны — ни свои, ни чужие. Вы даже и бриться перестали. РевизионизЬм личности.

Рюрик явно хотел получить от Артема в ответ какое-нибудь живое слово — гневное, юмористическое, любое.

— Кто это тебе сказал?

— Сам догадался. А как же — отказ от борьбы. Фундатор, бросьте киснуть, побрейтесь для начала. Не хотите писать — не пишите. Я не настаиваю. Давайте займемся спектаклем. — Рюрик похлопал рукой по переплету книги. — В колеснице покатаетесь, запряженной волами!

— Колесницы мне и не хватает.

— Черным юмором пробавляетесь. Нехорошо. Некрасиво. Такой взрослый папа. Надо бы вами заняться. Дела вот мешают. В Красную книгу вас скоро занесут.

— Рюрик!

— А?

— Волкова взял?

— Взял.

— До свидания.

— До свидания. Упал контрольный флажок.

В коридоре Рюрик сказал Геле:

— С этим пора кончать. Мне требуется Володя. Где он сейчас?

— В клинике. Дежурит. С чем кончать?

— С депрессухой твоего отца. Надо проконсультироваться с Володей. Удобно на дежурство нагрянуть?

— Ты — и такой деликатный вопрос.

— Со мной бывает.

— Рюрик, мы заняты в театре. Опоздаем.

— Мы одним скрипом.

Володя сидел в пустой ординаторской, когда появились Рюрик с Гелей.

— Катастрофически неинтересен Артем Николаевич, — сказал Рюрик прямо с порога. «Катастрофически» — это было любимое слово Тамары Дмитриевны.

— Чем неинтересен?

Прибежала дежурная сестра, чтобы выдворить Рюрика и Гелю: она их проглядела. Она просто не знала, что Рюрик окажется везде, где он захочет.

— Это ко мне, — сказал Володя сестре. — Не беспокойтесь.

Сестра ушла.

— Надо развеселить, — продолжал Рюрик начатый разговор.

— Может, вы актеры липовые?

— Может, ты врач липовый? Есть у меня идейка. Пока единственная: вынимаем писателя в бар?

Володя молчал, опустил голову.

— Ты что, спишь?

— Нет. Я думаю. В бар вынимать не надо. Это на самом деле смешно.

— А что надо?

— У меня тоже появилась идейка в связи с твоей.

— Выкладывай.

— Узнаешь потом.

Лощин понимал всю непростую обстановку у Йордановых. Ему было по-своему жаль Тамару Дмитриевну: союзник в делах, и вовсе не ее вина, что Виталий не может до сих пор побеседовать с Артемом Николаевичем. Многое дозволено Владимиру Званцеву: входил к Йорданову, причем тогда, когда ему надо было. Но Виталию он не конкурент. Не опасен. Тут психотерапия. Рюрик — конкурент, да еще какой! Опасность номер один. Когда Рюрик приходил к Йорданову за книгой, Виталий сидел в соседней комнате с Тамарой Дмитриевной. Здесь встречи с Рюриком он не боялся. Он под эгидой Тамары Дмитриевны. Но если опять возникнет ситуация, похожая на ту, которая была в баре, он влепит Рюрику в морду. Что произойдет дальше — неважно. Важно то, что первый удар будет числиться за Виталием. Тогда помешала Таня, хотя, если напрямоту, он не знал еще, что сделает, подойдя к Рюрику. Насчет «влепить в морду» придумал после выпитой с Веней Охотным водки, когда остался один дома у себя в комнате.

Расхаживал и принимал решение. И принял — пусть бережет лицо Рюрик.

Как трудно утверждаться. В кого превращаешься. Во что превращаешься! Куда проще жить, как Веня Охотный: разводной ключ, трос для прочистки засоров, пучок пакли и вкладыши для текущих кранов.

И ни перед кем не гнешься, не ломаешь комедии. «А конец рабочего дня — законный стаканчик мумия́». Лощин имеет такую запись Вениного фольклора.

Виталий всячески старался привлечь внимание Артема Николаевича. Казалось бы, чего проще, когда ты в квартире объекта. Но с объектом ничего не получалось. Глупейшая история. Железный занавес. Виталию совершенно необходимо было проникнуть сквозь железный занавес. Разговор с Кипреевым состоялся. «Вы суммировали факты, но у вас нет конструкции. Ваша сумма фактов должна быть рассыпана и выстроена из них конструкция. Прочная и простая. И обязательно простыми, а не литературными словами. Литература сценарию вредна, противопоказана. Нужна оголенная драматургия». Верно, конечно, сказал. Как и подобает знаменитости с чванливой физиономией. Но не этого ждал Виталий, не теоретических соображений, а практических — когда и где. И с Леней Потаповым он не может вести холодную войну в открытую, так как он теперь вроде бы друг Гели. Условно достиг этого звания, подравнялся. Не без нажима со своей стороны, само собой.

Прежняя сумма фактов рассыпана. Надо выстраивать новую конструкцию. Конструкция — это Йорданов. А Йорданов — это путь в журнал. Солидный. Потому что только солидный журнал способен вас по-настоящему обнародовать, продемонстрировать. Отложим пока сценарий в сторону. Сначала будет повесть. Повесть, повестуха, повестушечка. Хоп-шлеп. Вираж на сто восемьдесят. Небольшая магнитная буря. И все гладко. Штиль, безветрие. Документальная повесть из разряда общедоступной информации. Хорошо бы парочку скабрезностей, как бы из личной жизни героя. «Общедоступный» читатель любит заглянуть к соседу в спальню. Но Волков — гордость нации, нельзя.

С Йордановым совсем не гладко. Ты именно у него в доме, тебе оказывает покровительство его жена, и ты сдружился, относительно сдружился, с дочерью — и никак не можешь проникнуть к нему на разговор — каких-то две-три вшивых минуты! Изо дня в день тянешь пустышку. Что за человек: вернулся из больницы и «принял схиму». Виталий по его милости теряет драгоценное время. Его обходят, обошли уже! Он на грани последнего фола, последнего предупреждения! Рюрик вообще статья особая. Из-за него уплыла тетрадь Нифонтова. Поминай как звали. Был верняк. За Виталия перед Нифонтовым поручился достойный человек из посетителей отца, ученый-ботаник. От него же Виталий узнал о «Виноградном саде». Виталий в этом саду собрал бы урожай, так нет, выпрыгнул Рюрик, как черт из бутылки. Мышечная масса.

Но борьба продолжается.

Разговор с Кипреевым был на киностудии. Кипреев сидел в комнате, на дверях которой было написано название его нового сценария: «Тетива», к съемке которого приступил. Какое это пьянящее, должно быть, состояние — ты знаменит, ты сидишь в своей съемочной группе на киностудии, вокруг тебя суетится киношная челядь. Тебе подносят эскизы декораций, альбомы с фотопробами, рисунки костюмов. Актеры хотя и не утверждены еще на роли, но уже выпрашивают дополнительные реплики, проходы, крупные планы. Ты беседуешь с режиссером-постановщиком твоей работы. Беседуешь солидно и несколько расслабленно. Ты — первоисточник всей этой заварушки. Я вас породил, я вас и убью. Какое, должно быть, неизъяснимое, ликующее чувство! Ты им охвачен и развращен. «Это ваш новый сценарий?» — глупо спросил Виталий, уходя со студии. «Да, моя новая работа», — последовал ответ. Хотя чего спрашивать — на дверях написано, и пропуск Виталию оформляли в съемочную группу «Тетива». На прощание Кипреев еще изрек: «Кино у вас, молодой человек, получилось примитивное. Как водопровод». Непроходящий Веня Охотный!

Поскорее бы Виталию напиться, хотя бы из этого водопровода. Никому не ясно? Он желает повернуть кран, и пускай течет из крана его водопроводное искусство. Только бы текло, только бы наступило время его кассы, только бы почувствовать себя хозяином положения. Говорят, в средствах неразборчив, он — разнообразен. Есть разница? То-то.

Артем убрал все со стола.

Стол был чист — ни пишущей машинки, ни папок, ни записных книжек, ни писем, ни даже просто листка бумаги. Только календарь.

Артем сидел, положив перед собой на стол обе руки.

Какой была его творческая программа? В чем выражалась? Да, в чем? Была она постоянной? Или это все наскок на литературу? Наскок? Нет. Он верил в то, что писал, это он давно выяснил. Давно? Ну, выяснил. Неважно теперь, когда именно. Он верил в то, что писал, хотя это и было пребыванием на одной и той же счастливой лужайке. Позорное успокоение. Да, это именно позорное успокоение. И последний роман в рукописи: лужайка, да, да, лужайка, на которой можно безмятежно поисследовать себя, свое прошлое, попугаться чего-то уже не страшного. Все его идеи — снаружи. Он никогда не ощущал себя внутри собственной идеи. Их не было, таких идей. Вежливое согласие. Уступал обстоятельствам. Будет он способен написать настоящую книгу? Когда-нибудь? Не искать поспешных оправданий в прошлом, быстрого примирения? Что он теперь предложит, кроме отчаяния, а может быть, и того хуже — испуга? Способен ли он вернуться к началу, новому своему началу? Или зачем возвращаться и что-то опять начинать? Не проще ли вообще ничего теперь не начинать и ничего не продолжать? Константин Георгиевич написал статью под названием «Кому передать оружие?». Статья хранится в Тарусе. Уже много лет. В ней Константин Георгиевич перечислил своих учеников и требования к ним. Статья существует, хотя многие из учеников уже не существуют. Прошли сквозь войну, ранения, были в тяжелом плену — это укоротило им жизнь, факты их биографии. Эти ученики не сказали главного — не хватило времени, а прежде — не хватало мастерства. Так ушел из жизни Борис Бедный. Он написал веселую повесть «Девчата», но не написал повесть о своей тяжелой военной службе: не рассчитал силы и время.

За стенами рабочей комнаты Артема была суета: телефонные разговоры, приходили и уходили люди. Все, чему способствовала Тамара, в чем она находила себя, без чего, очевидно, не мыслила жизни. Своей и Артема.