Артем дважды укладывал чемодан — хотел уехать. Сам. Есть в средней России городок под забавным названием Ратный Двор. Расположен на песчаной речке Ивне, на которой стоит водяная мельница, одна из последних в округе. Вплотную к ней примыкал густой сосновый лес, в нем добывали смолу. В городке был постоянный запах смолы и муки, исходивший от мельницы, зазелененной ряской и кувшинками, причалившими к мельнице и вставшими на якорь красноватыми, опущенными на глубину стеблями. Артем был в Ратном Дворе давно, очень давно — на практике в местной газете. Часто прерывалась подача электроэнергии. Артем всю ночь вместе с немногочисленными сотрудниками крутил за большую рукоятку машину, а утром в городке появлялся сделанный вручную тираж. Артем не чувствовал усталости, отправлялся на мельницу, садился около ее огромного колеса, слушал, как оно купается в реке, и постепенно, сам не замечая, задремывал. Артема и сейчас обволакивало запахом свежей муки и смолы. Запахом ряски и кувшинок. Казалось все это чем-то несбыточно прекрасным.

Он уедет в Ратный Двор, туда к себе, совсем молодому, к литературной молодости. Инициатива на его стороне. Повернет за рукоятку печатную машину? Сможет? Он все про себя узнает там, где начинал. Была очевидность всего, и был здравый смысл во всем, но он тогда этого не понимал. Впервые в жизни толкнул босыми ногами гончарный круг в старой хибарке гончара и пробовал мять в руках глину; пил воду со дна реки, узнал, что такое листья мать-и-мачехи: одна сторона листа всегда теплая, другая — холодная. На квартире у хозяйки подружился с молоденьким любопытным петушком. Он ходил за Артемом, иногда даже в редакцию. На мельнице Артем воровал для него горсти зерна. Сидел по вечерам в тесном бревенчатом кинотеатре, в котором скамейки чем дальше от экрана, тем были выше. На последнюю скамью надо было не садиться, а вспрыгивать.

Каждый имел веточку полыни от блох, которые в то лето терроризировали городок.

Блохи в основном жили в земляных полах. На протяжении сеанса в кинотеатре пахло полынью. Опять от этого в памяти возникало что-то несбыточно прекрасное. Трещал движок, и в городе знали, что идет кино.

Городок был в лесу, далеко от железной дороги. Три раза в неделю прилетал гидросамолет, садился на небольшое озеро, откуда вытекала Ивня: привозил пассажиров, почту. Самолет прикрепляли у берега веревкой к вбитому в землю колышку, будто привязывали козу. И он тихо ходил на этой веревке в ожидании обратных пассажиров и почты. Билеты на самолет продавались на почте в окошке, над которым от руки было написано «Пользуйтесь услугами малой авиации» и нарисован самолет, похожий на этажерку, поднявшуюся в воздух. Был в городке пожарный сарай. Он стоял на высоком месте, имел пожарную вышку. С нее круглосуточно обозревал местность дежурный пожарник. В сарае были новенькие пожарные машины. Вышка одновременно сделалась ориентиром и для малой авиации: по ней заходили на посадку. Гидросамолет всегда пролетал низко над вышкой и приветствовал покачиванием крыльев дежурного. Возле пожарного сарая собирались девушки: приходили сюда потанцевать, потому что здесь имелась радиотрансляция и удобная для танцев площадка с красивым видом на местность. Однажды вся танцевальная площадка оказалась участницей тушения пожара. Вместе с пожарными «площадка» села на машины и выехала на «очаг загорания». Артем тоже попал на него с танцев. Он когда-то танцевал, любил танцевать. Теперь в это не верилось.

Ночью к городку причаливала, вставала над ним на якорь, как огромная кувшинка, луна. В речке и в озере бесчинствовали, веселились лягушки. Пахло свежими травами, дули ночные ветерки, гасли в домах огни — окно за окном, — до полного всеобщего покоя. В этом городе была поразительность добра, открытости характеров и какой-то согласованности, всеобщности. Он был искренен, природен. Он был постоянной величиной. И в нем было все, чтобы такой постоянной величиной остаться, чтобы сохранить, уберечь свою неизменчивость, свою, может быть, наивную прямоту и надежду. Артем вспомнил слова Ситникова: молитва — это безмолвие. Артему нужно было сейчас безмолвие.

Уже дважды Артем решал ехать в Ратный Двор и перерешал или недорешал, не знает. Постыдно сидит дома, мучает себя, мучает других. Тамара волнуется. Волнуется Геля. Его любимым занятием стало что-то вспоминать: детство, юность. Когда мы несчастны, слабы, выпали из жизни или просто забыты, мы любим вспоминать углубленно и одиноко. Юность — это возмездие, как заметил Ибсен. Время ушло, силы, настроение ушло. Сидит, оправдывает безделье. Перелистывает себя туда и сюда, не знает, на какой странице остановиться. Володя Званцев утверждает — вы, Артем Николаевич, уже здоровы, совершенно здоровы, постыдно здоровы.

В кабинет вошла Геля в халате и в прозрачном клеенчатом колпачке: будет принимать душ.

— Папа, письма.

Положила перед ним письма.

— Что тебе в жизни интересно? — неожиданно спросил он.

— Мне? — Геля напряглась.

— Да. Тебе. — Отец смотрел на нее устало и, как показалось Геле, с раздражением.

— Папа, ты сейчас будешь несправедлив.

— Убеди меня в этом.

— Я не актриса, или так: плохая актриса. Ты прав, — вдруг сказала Геля. — Если бы не ты, меня бы давно выгнали из театра.

Геля удивительно была похожа на него. Геля — это он. Как он раньше не догадался!

— Папа, я тебя ни в чем не обманываю. И никогда не обманывала!

Он сказал:

— Я эгоист с тусклыми мыслями.

Геля присела на подлокотник кресла, обняла отца.

— Все пройдет, вот увидишь. Ничего мне не нужно — ни театра, ни успеха. Я рожу тебе внука.

Артем не предполагал, что простые слова дочери могли возыметь на него такое действие. Оказывается, есть в его семье такие простые слова. Он все больше убеждался, что Геля — это он. И она рядом с ним, как это было и в клинике. Совсем уже самостоятельная. Окончательно.

В коридоре раздался звонок. Геля встала с подлокотника кресла. Пошла в коридор, глянула на себя в зеркало, сняла с головы колпачок, открыла дверь.

Перед Гелей стояли Володя и старик Нифонтов. Геля поняла, что это и есть Володин план и он уже в действии. Подходящее ли время?

Геля вернулась к отцу:

— К тебе Володя.

О старике Нифонтове ничего не сказала — пускай скажет сам Володя. Убежала в ванную.

Накануне Володя был у Саши, имел с ним беседу.

— Требуется Гиппократ.

— А точнее?

— Твой старик. Уговори поехать со мной в один дом.

— Не поедет. Куда, собственно?

— К Гелиному отцу.

— Зачем?

— Надо.

— Дед человек трудный. Может и обидеть. Его надо понимать.

— Они подходят друг другу.

— Попробую.

— Очень рассчитываю на твоего старика — сверхприродная сила, первоатом.

Переговоры со стариком закончились быстро и успешно, потому что старик решил кое-что на свой лад.

Теперь они вдвоем стояли перед Йордановым на пороге его комнаты.

— Извините, что без предупреждения, — сказал Володя.

Артем смотрел на старика Грана. Его внешность поражала.

— Мне хотелось, чтобы вы встретились, — Володя показал на Грана Афанасьевича и на Йорданова. Чтобы снять некоторую неловкость, добавил: — Моя интрига.

Артем Николаевич и Гран Афанасьевич пожали друг другу руки. Артем усадил старика в кресло, сам сел за свой стол. Помолчали..

Гран Афанасьевич медленно обвел взглядом книжные полки, сказал:

— Живете среди книг. Счастливый человек.

— Вы полагаете?

— А вы так не полагаете?

— Нет, отчего же. Стараюсь ценить это счастье. — Артем хотел, чтобы в разговоре поскорее принял участие Володя, но Володя этого делать пока что явно не собирался.

— Впрочем, я тоже счастливый человек. Позвольте взглянуть на книги?

— Конечно.

Старик поднялся с кресла и подошел к полке, на которой стояли трехтомник Данте, Еврипид, Овидий, «История» Геродота, письма Томаса Манна, Шелли, лекции Ключевского. Старик взял письма Томаса Манна. «Неужели будет говорить о литературе?» — испугался Артем. Ну никак не хотелось: старик смущал своим строгим академическим видом.

— Вам не нужны очки? — спросил Артем.

— Обхожусь. Спасибо.

Старик начал просматривать книгу, совершенно не смущаясь тем, что он гость и к нему приковано внимание.

При появлении Грана Афанасьевича Артем подумал: с какой целью Володя привел старика? Знахарь? Иглоукалыватель? Гипнотизер? Заклинатель? Экстрасенс? Кто там еще? Но теперь засомневался. Может быть, знаменитый книжник, букинист?

Володя из портфеля, который держал в руке, с большой осторожностью достал странного вида бутылку. Она светилась тускло и таинственно.

— Нужны рюмки, Артем Николаевич.

Артем растерялся: Володя, сам того не подозревая, подтвердил его веселую догадку — все-таки знахарь! Но Володе Артем подчинялся безоговорочно, и если Володя спрашивал о рюмках, то их следовало принести. Тамара ушла в магазин. В квартире была тишина.

Артем отправился в столовую, принес рюмки.

— Не годятся, — забраковал Гран Афанасьевич.

Отложив книгу, пошел в столовую и выбрал прозрачные из тонкого стекла. Потребовал салфетку и протер каждую рюмку, придирчиво рассматривая на свет. Салфеткой вытер руки и заставил вытереть Артема и Володю. Достал из кармана штопор — по виду такой же старый, как бутылка, — и медленно вкрутил в пробку. Володя хотел помочь старику. Старик молча отстранил его. Не взбалтывая бутылки, вытянул пробку.

Артем наблюдал с каким-то детским внутренним трепетом. Радостно вспомнил, как Пушкин назвал штопор витой сталью, пронизывающей засмоленную главу бутылки. Гран Афанасьевич — его движения, молчаливость, внушительный и даже загадочный вид произвели на Артема сильнейшее впечатление. Он понял — перед ним личность. И эта личность богата жизнью и в своем прошлом, и в своем настоящем.

— Вино делал я сам. Ему больше сорока лет.

Взял бутылку, наклонил над первой рюмкой. Потекла плотная темная струйка. Было отчетливо видно, как распределялась и занимала рюмку. Доставляло дополнительное приятное волнение. Вино приковывало к себе, гипнотизировало. Прошлое на глазах становилось нынешним.

Когда старик влил в каждую из рюмок вино, он поставил бутылку на стол, в центре. Сели вокруг стола — Артем на свое обычное рабочее место, Володя старику и себе придвинул кресла.

— Испанцы называют вино молоком старости, — сказал Гран Афанасьевич. — У этого вина длинная дорога.

— В сорок с лишним лет?

— Да.

— Но что-то зависит от местности? — спросил Володя.

— Все та же дорога.

— Хорошее вино — законченный исчерпывающий образ, — сказал Артем, разглядывая на свет рюмку. — Сплетение сущего.

— Настоящая красота должна быть непроницаемой, — заметил Володя.

— Боитесь красоты?

— Нет, красивости, Артем Николаевич. Она себя окончательно изживает. Все, что явно, то плохо.

— Мы говорим о красоте, — сказал Гран Афанасьевич, — а не о красивости, как вы соизволили заметить. Явная красота питает талант художника, красивость — истощает.

Володя не рискнул спорить с Граном Афанасьевичем так, как он спорил с Артемом Николаевичем.

Открылась дверь кабинета. Геля. Она успела принять душ, привела себя в порядок. Увидела на столе бутылку и рюмки.

— Что это?

— Ничего, — ответил Володя. — Мы пьем вино.

Гран Афанасьевич с тех пор часто навещал Артема.

Геля любила, когда приходил старик. Геля готова была поклясться, что они помимо разговоров о событиях эпохи, об исторических параллелях, о черных дырах в небе и черных дырах даже на солнце, за счет чего, оказывается, солнце и выделяет энергию, о редких книгах потихоньку попивали любимое лекарство старика — «Серсиаль». Говорили они о таком понятии, как «последние усилия». Старик считал, что нет ни первых, ни последних усилий, а есть постоянные усилия. В постоянных усилиях для человека лучше всего выражаются время и скорость жизни.

Тамара Дмитриевна тоже любила, когда приходил Гран Афанасьевич. Вместе с ним в дом входил покой, ослабевало напряжение их жизни. Тишина становилась естественной, не гнетущей. Тишина в кабинете Артема. Старик говорил Тамаре — каждый человек рано или поздно проводит переоценку жизни, и не смерть — жизнь есть испытание мужества. У каждого должно быть немного плохой погоды.

— Он умирал, — волновалась Тамара. — Не могу я теперь не следить за его здоровьем.

— Следить нужно, — говорил старик, — но есть люди, которые не выносят, когда их при этом беспокоят. Жизнь — не зрелище и не праздник, а трудное занятие. И, знаете ли, труднее всего жить по своей душе.

— Но его ничто не интересует. Даже самое для него важное — работа! Это болезнь.

— Почему болезнь? Артем Николаевич решил подумать. Позволю заметить, выбрать время — это значит и сберечь время. Не торопите события. Вино лежит в темноте, в покое и достигает вершин.

— Но так можно на всю жизнь остаться, простите, в подвале.

Тамара верила Грану, но продолжала звонить специалистам-психологам, экстрасенсам, консультировалась с гомеопатом — Степа Бурков устроил. Его соседом по даче был знаменитый гомеопат. Артем ни в чем не препятствовал, но от встреч категорически отказывался. Грубо прикрикнул на Тамару, и, как ни странно, Тамара обрадовалась: что-то живое со стороны Артема.

Однажды старик Гран появился с не меньшей торжественностью, чем он появился в первый раз. Принес старый журнал. Назывался «Виноградарство и виноделие». 1904 года издания.

— Продемонстрирую документ, — сказал Гран.

Артем с готовностью кивнул. Привык, что все, о чем говорит старик Гран, интересно и важно. Так получалось.

— Я вам прочту обращение к русским виноградарям и виноделам Льва Сергеевича Голицына.

Только теперь старик счел возможным принести этот журнал, значит, решил, что наступило время для подобного прочтения. Артем, по его мнению, научился слушать.

— Восьмого сентября 1903 года праздновалось двадцатипятилетие деятельности Голицына по виноградарству и виноделию, — сказал Гран Афанасьевич. — На третий день праздника Лев Сергеевич обратился к собравшимся чествовать его виноградарям и виноделам с речью, — старик Нифонтов не спеша раскрыл журнал на нужной странице и, как всегда без очков, начал читать:

— «В жизни есть известные предания, известные приемы, которые применяются в расчете, когда хотят кого-нибудь чествовать. Вступает на службу человек — его чествуют, оставляет службу — его чествуют, получил человек коллежского регистратора — его чествуют, а если получил Станислава — подавно. Вот и со мной случился такой пассаж. Оказывается, что третьего дня ровно двадцать пять лет, как я сделал первое бордо, или первую бурду, и со всей России сошлись меня чествовать: Кавказ, Крым, Херсон, Москва, Петербург, Казань пришли смотреть на мое сияющее лицо и пришли с адресами по моему адресу. Я их всех выслушал. Прекрасно написано. Уж больно, господа, вы умеете хвалить: ты то сделал и это сделал, одним словом, я прекрасно понимаю, что я такой-сякой и, конечно, могу только сказать «спасибо». Но я доволен, что вы приехали не для того, чтобы слушать собственные речи, которые, по правде сказать, и мне ужасно надоели, но чтобы с вами говорить, вам показать, что было сделано, и подумать с вами, как идти вперед. Мы все, господа, верим в русское виноделие, это будущее богатство России, но нам нужно сплотиться, чтобы создать это богатство. Если бы наше поколение этого и не достигло, то уже нашим детям во всяком случае откроется горизонт, что делать, так как мы им укажем путь и дадим метод».

Артем все с большим вниманием слушал, что читал старик Гран.

— «Наша слабость заключается в том, что мы себе не верим. Мы читаем иностранные книги, мы слушаем иностранных людей и на место критики — отступаем перед ними с благоговением. Петр Великий был велик — иностранцы у него служили, но никогда они не были самостоятельны.

Чтобы получить хорошее вино, нужны подвалы, нужен правильный уход, а главное — нужно создавать людей. Сколько будет стоить человек, столько будет стоить и вино».

Гран остановился в чтении. Несомненно для того, чтобы Артем особенно ощутил эти слова. Артем ощутил. Он их уже знал из тетради Грана. Когда читал «Виноградный сад», подумал тогда о Паустовском. И сейчас вспомнил Константина Георгиевича, подумал о нем. Подумал и о себе.

— «Значит, возьмемся за дело, но, чтобы дать возможность действовать, нужно прочистить дорогу, которая прорезана глубокими пропастями и загромождена глыбами. Под этими словами я подразумеваю фальсификацию…» Немного пропущу. — Гран взглянул на Йорданова. — Разговор о вине сугубо профессиональный.

— А о фальсификаторах?

— И о фальсификаторах, — сказал Гран Афанасьевич. — Я читаю вам два последних абзаца. «Вот, господа, вы в своих адресах говорили, что вы думали, я же вам говорю то, что есть. Если я что-нибудь сделал для русского виноделия, то уж это время прошло… Давайте вместе работать без отдыха, без передышки… — Глаза старика Грана блеснули. Определенно. — Работать без передышки, насколько у нас хватит сил при создании нового виноградарства».

Йорданов сидел неподвижно, слушал. Впервые слушал за много лет так внимательно. И о чем? О виноделии. Как будто это… Но ведь действительно — о виноделии.

— «Господа, — продолжал читать Нифонтов. Он был сейчас взволнован не меньше Артема, кажется. Хотя то, что он читал, он читал, очевидно, на протяжении всей своей жизни. — Господа, — повторил Гран, — поднимаю бокал за Русь, которую мы обязаны — для осуществления ее идей — сделать богатой. Второй бокал — за исполнение этой мысли, за вас, господа, и кончаю ваши приветствия и мое — словами: «За работу!»

Гран закрыл журнал. Возникло молчание. Потом Артем спросил:

— Вы много выпустили из речи Голицына сугубо профессионального?

— Нет. Не много. Я откланиваюсь. Вам пора отдохнуть от меня.

Артему подумалось, что старик Нифонтов уйдет от него теперь надолго.

Вечером заглянула Наташа Астахова. Это было удачным завершением дня: Артем говорил — Наташа слушала. Артем рассказывал ей о старике Гране, а может быть, и о себе.

Молодежная театральная студия находилась в Центральном доме культуры завода. Современное здание, в огромных окнах которого отражался мягкой акварелью завод. Акварель медленно плыла большим и тоже современным кораблем, слегка дымя трубами и помигивая цветными огнями. Интересно, Ксения обратила на это внимание? Оператор, как понимала Геля, обратил внимание: снял корабль для кинокартины. Когда в яичном зале смотрели первый материал, Кипреев похвалил оператора, сказал: «Именно так, в такой манере, вы должны снять промышленную Москву — ЗИЛ, часовой завод, шарикоподшипниковый, кондитерскую фабрику».

По фасаду Дома культуры тянулись широкие, чисто вымытые ступени, все чисто мыть — страсть на заводе. По ступеням поднимаешься к стеклянным бесшумным дверям с резиновыми манжетами. Просторная гардеробная с пылеулавливателями и бактерицидными лампами, которые включают на ночь для дезинфекции. Холл. В нем, высаженная в бочонки, застыла березовая роща. В роще стояли садовые скамеечки и столики. Была сделана и горка из цветов. Ну, а главное в Доме культуры, конечно, зрительный зал на тысячу мест. С Гелей ходили Инна Швецова из библиотеки и директор Дома культуры — бодрый человек на коротких ножках, который был совершенно не в ладах с произношением некоторых букв; трудно было даже понять, каких именно.

— Сценэ. — Он изо всех сил топал по сцене маленькими ногами, проверяя ее прочность. — Вивоснэй свэт. — Включал выносной свет. — Бэстрое одеванье. — Показывал за сценой помещение для быстрого переодевания и при этом пытался преодолеть имя и отчество Гели. Но получалось что-то невообразимое, состоящее из сплошных букв «э».

В «Реалисте» не было таких просторных помещений для быстрого переодевания. Два огромных зеркала. Директор подошел к одному из них и придирчиво рассмотрел царапину, провел по ней пальцем, покачал головой. Это был хозяин. Пошли дальше, но он все еще оглядывался на царапину.

— Пожэрный зэневис. — Он попытался продемонстрировать пожарный занавес. Ему было приятно удивлять Гелю. Инна, как могла, переводила Геле то, что говорил директор. Он решил продемонстрировать акустику. Взобрался опять на сцену и начал бегать по ней из конца в конец, на этот раз почти бесшумно, шепотом произносил — Тэрь-бэ-рэрь, — чтобы Геля послушала, как это звучит в зале. Очевидно, хотел произнести «Три-ри-рирь», популярное среди актеров упражнение на подвижность языка. Так, во всяком случае, решила Геля.

На секундочку прибежала из цеха Катя Мартынова.

— Поглядите всё! — Снова убежала. Ключ-марка почему-то был у нее в руке.

Геля с удовольствием осматривала Дом культуры. Зал и сцена с портальной аркой поражали. Сцена была обработана тонированным уплотнителем, в зале тоже имелись пылеулавливатели, а нумерация рядов была сделана крупно на стене специальной фосфоресцирующей краской. Это уже роскошь. Геля надеялась — вдруг найдет на сцене гвоздь? Не нашла. Как же, у такого директора найдешь!

Директор показал комнату, где прежде работала молодежная студия. Геля была потрясена — афиши, графики репетиций, эскизы костюмов. Студию возглавлял заслуженный работник культуры РСФСР. На афишах и программках стояла его фамилия — Грачев.

— Умер на семьдесят втором году жизни, — сказала Инна.

— Он создал студию?

— Да.

— Тогда при чем здесь я! — испугалась Геля. — Разве я могу заменить Грачева? Почему сразу ничего не сказали!

— Присматривались к вам. На ваши спектакли ходили.

Геля покачала головой.

— Провели меня.

— Ребята вас полюбили.

— Я не преподаватель. Инна, вам-то хоть это понятно?

— Не бойтесь. Все будет абсолюмант, как говорит наш декоратор Миша.

— Ксения вот не выдержала, ушла.

Геля не забыла, что при разговоре с Ксенией по телефону, когда узнала, что Ксения работает на заводе электрических сталей, воскликнула: «Ты шутишь!»

— Ксения Борисовна мечется. Такая натура.

— У меня нет натуры.

— Совсем другая.

— Ничего подобного.

— Другая. Вы вся другая.

Геля вдруг подумала — и Леня говорит: «Вы совсем похожие и совсем разные». Другая, вся другая! И жить она будет по-другому. Она закончила ГИТИС, где ее учили навыкам преподавания. Надо только все вспомнить. Даже конспекты лекций не выбросила. Поискать надо. Не найдутся — пойдет в родной ГИТИС. Свои не оставят в беде.

Геля начала знакомиться с фотографиями актеров, эскизами декораций — работы Миши. Оказывается, Инна окончила кроме библиотечного техникума театральный факультет народного университета культуры. Когда Грачев умер, возглавила студию. Ни одного спектакля поставить не сумела, занималась с ребятами только декламацией, речью, ритмикой. Постепенно студия начала распадаться.

В комнате висели афиши: «Иркутская история», «Два цвета», «Золушка». Геля рассмотрела афишу, в которой говорилось о забавном вечере под названием «Кто из гоголевских героев?».

Что тут еще висит, в театральной комнате? Схемы упражнений для танцев. Вальс, казанова, сударушка, буяна, липси, курские ритмы. Последнего танца Геля не знала, хотя по танцам в театре считалась специалистом.

— Инна, в студии все танцуют?

— Почти все. Что-что, а танцевать они любят. И хореограф у нас хороший. Танцевала в ансамбле Моисеева. Ведет занятия и по аэробной гимнастике.

На столике лежала программка «Беда от нежного сердца» В. Соллогуба.

— Последняя постановка Грачева, — сказала Инна.

Директор периодически исчезал и снова появлялся.

— Эмеется нэбэльшая костэмэрная. Костюмы для танцэвального энсамбля. Смотрэть будете, Энгэлина Артемовнэ.

— Нет. Спасибо, — поспешно поблагодарила Геля, еле сдерживая улыбку.

— С хэрэографом мы вас пэзнакомим.

— Спасибо.

Висели схемы на внимание, распределение внимания на несколько предметов. Что за распределение внимания на несколько предметов? Качается маятник, показывают какую-нибудь картинку и произносят несколько фраз. Надо отвечать на вопросы: сколько раз качнулся маятник, что было нарисовано на картинке, какие фразы произносились.

— Есть инфирмациэнно-метэдические бэллитени.

Инна смотрела на Гелю и тоже улыбалась. Понимала, о чем думала Геля. Нетрудно было понять. Может быть, Ксения и сбежала от всего этого изобилия? Геле дали бюллетень. Она его раскрыла. Первая глава называлась «Свободное время молодого человека».

— В вэшей работе поможет.

«Подготовленные мероприятия, в которых человек лишь созерцатель, слушатель, — не дают должного эффекта. Чтобы способствовать формированию ведущих сторон личности: мировоззрения, нравственности, необходимы гибкие взаимосвязи пассивных и активных форм воспитания, — начала читать не без страха Геля. — Такая целесообразность позволяет не только дать определенные знания, но и воспитать степень убежденности в них, позицию личности в коллективе, способность применить знания в своем поведении, дать стимулы к интеллектуальному развитию».

«А я сама не отстала интеллектуально от запросов времени?» — подумала Геля. Сюда надо привести Леню, Володю Званцева с его воспитанием воли, с его целесообразностью. Убежать, пока не поздно? Пока плавят сталь? Тихо так исчезнуть? Ксения ведь исчезла тихо.

Инна Швецова опять угадала Гелины мысли.

— Не волнуйтесь. Зачем вы волнуетесь?

— Конечно, — неопределенно сказала Геля.

— Здесь вам будет хорошо, я же сказала. Чем мне вас еще убедить, какими доводами?

— Верю. Будет ли ребятам хорошо со мной? Как я понимаю, Грачев был опытный человек.

— Опыт приходит. Было бы желание. Мы отгадали в вас желание.

Геля была убеждена, что сейчас заинтересованы именно в ней и что авторитет, имя отца ничего здесь не значили. Она свободна, самостоятельна. Полностью. Впервые в жизни. И даже от Рюрика…

Как всегда испугалась признаться в этом самой себе, но это произошло. Личная жизнь сначала!

Студия собралась в субботу.

Сели в зрительном зале, в котором была освещена только сцена, пустые ряды кресел уплывали в темноту.

Геля любила пустой зал, она его не боялась. Он был немым и незрячим, а значит — нет боязни общения «здесь, сегодня, сейчас», когда ты актриса и когда надо начинать действовать на сцене, играть. Сейчас надо было действовать совсем в ином качестве.

В записях своих студенческих лекций Геля прочитала о молодом режиссере Питере Бруке, что когда он, совсем молодой режиссер, оказался лицом к лицу с группой любителей, он вынужден был нафантазировать себе несуществующий триумф, дабы вселить в себя уверенность, в которой обе стороны нуждались в равной мере.

Вселить триумф!

Сумеете, Энгэлина Артемовнэ!

Ребята расположились плотной группой. Геля стояла перед ними. В туфле у нее, под левой пяткой, был пятак — нет гвоздя на сцене, на актерское счастье, будет пятак в туфле на счастье начинающего режиссера с несуществующим триумфом.

Геля о студии пока что не говорила ни дома, ни в театре, даже Лене, потому что Леня, сам того не желая, мог проговориться Рюрику: Рюрик, он ведь постоянно угнетает, если он что задумал.

— Ты где пропадаешь? — спросил Рюрик. — Не доищешься тебя.

— Пропадаю, — уклончиво ответила Геля.

— Сколько можно быть пультовщицей?

— Бери выше, я уже не пультовщица.

— Ну, крановщицей, мне все равно.

— Мне не все равно, — опять уклончиво ответила Геля.

— Тут дело, а она в игрушки играет.

— В игрушки играешь ты один.

— Это как же?

— Из Волкова устроил для себя игрушку, в конце концов. Вот так — парнишК.

Рюрик начал орать, еле его успокоили. Как говорится, спасибо людям.

Дома Геля самым внимательным образом перелистала книги о театре Станиславского, Мейерхольда. «Режиссерские уроки» Вахтангова. То, чем она занималась в ГИТИСе для сдачи экзаменов. Сейчас занялась этим для себя.

Нашла и еще конспекты лекций на темы: «Воспитание актера», «Развитие произвольных движений», «Роль и образ». Поговорила с Астаховым, как бы между прочим, не открывая причин разговора: Астахов давно преподает в Литинституте, он многое знает и умеет в плане педагогики.

Астахов спросил: «Зачем тебе это?» — «Для себя», — ответила Геля.

Это было правдой, это становилось ее делом. «Не бойся обнаруживать своих сомнений, — сказал Астахов. — И почаще проверяй себя собою же».

Геля теперь стояла перед ребятами.

И, не посоветовавшись предварительно ни с Рюриком, ни с Леней и не обнаруживая сомнений, решилась и сказала, вернее, ответила на первый же вопрос ребят к ней:

— Поставим новую пьесу, которую никто еще не ставил.

— Никто? Свободная как птица?

— Свободная. Еще в работе, правда, но скоро будет готова.

— Есть-то она есть, но кто нам ее дасть, — весело пробасили с задних рядов.

— Автор. Представьте себе, — засмеялась Геля, но все же удивленная своим бодрым заявлением в отношении пьесы. — Из рук в руки дасть.

— Где мой слуховой аппарат!

— Если автор не дасть пьесу?

— Съедим его на зуб! — опять весело басом с задних рядов.

— Премьера только у нас?

— Да. Только у нас, — кивнула Геля.

— Контрамарки не выдаются. Вход строго по билетам.

— О чем пьеса? Справимся?

— Важно, чтобы зрители организованно сошли с лестницы в раздевалку.

Сыпались вопросы и шутки. И все же Геля испытывала испуг и неверие в себя — проверь себя собою же — как в возможного режиссера. Но тем не менее бодро продолжала:

— Повторяю, спектакль только у нас. И мы справимся. Должны. Пьеса на русском историческом материале. Кстати, герой — бывший заводских дел мастер.

— Кто же это?

— Основатель первого отечественного театра Федор Волков. Вы уже играли русские водевили. Это в чем-то нам поможет.

— Я играла Дарью Семеновну в «Нежном сердце», — сказала Сима Воробьева из отдела главного механика.

В разговор вмешалась Инна Швецова:

— Катю Мартынову уговаривали сыграть в «Нежном сердце» Катерину Ивановну. Способная ведь девушка.

— Она у нас на дельтаплане летать собирается, — уточнила Сима Воробьева.

— С чего бы это? — опять кто-то с задних рядов.

— Случэйность, — ответил Миша-декоратор.

— Прэднэмэрэнная, — сказала Сима.

— Прошу вставить в пьесу эпизод, как я разламываю сушку на три части, — не успокаивался Миша.

— К ней самовара тебе не надо? Евлашин позаботится.

— Сказано же — водевиль из нашей заводской жизни. Кип-кип!.. Кап-кап!..

Геля все больше успокаивалась в этой непринужденной атмосфере: молодой начинающий режиссер лицом к лицу с группой любителей.

— Ребята, помолчите же наконец! — попросила Инна. — В особенности кто там басом…

У Гели будет нелегкий разговор с Рюриком по поводу пьесы, но она чувствовала себя готовой к разговору. И это приятно радовало. Леня ее поймет и поддержит. Геля не сомневалась. Хватит рюриковской суматохи, базарности, и если они все хотят, чтобы спектакль на самом деле получился, пусть серьезно отнесутся к предложению Гели. Рюрик может здесь ставить спектакль. Она даст ему сценическую площадку и актеров. Смешно и странно: ее театр, она главреж, худрук.

Геле на минуту сделалось даже не просто страшно — жутко. Она поняла всю меру ответственности перед собой, перед ребятами, с которыми она начнет работать, перед будущими зрителями. Ведь театр — Чудодействйе! А не нафантазированный триумф.

Леня недавно сказал Геле: «Ты все можешь». Она не хочет больше только созерцать и слушать, как опять же сказано в «Свободном времени молодого человека», она хочет формировать ведущие стороны своей личности, воспитывать в себе степень убежденности, свою позицию в коллективе. Только не потерять при этом чувства юмора. Надо бы купить фонарик и секундомер. Когда-то учила монолог: «О Сократ! Я умираю! Пробуди во мне мысль! Зарони идею!» И Сократ заронил идею. Но Геля держит ее пока что в глубочайшей тайне: хочет окончательно увериться, убедиться, проникнуться идеей до конца. Спектакль о Федоре Волкове — музыкально-танцевальный! Не прямая драматическая пьеса! Нет и нет. Почему? Ребята в студии хорошо танцуют, владеют пластикой, занимаются ритмической гимнастикой. Есть опытный хореограф. А как естественно встанет на место красочное шествие, карнавал! И долой рюриковщину! Импровизация, фантазия, танец. «О Сократ! Что такое танец?» — «Танец это вкус и яркость. Упругость и самозабвение. Состояние ослепительной саламандры. Стихия живая и дивная!» Но пока что Геля не чувствует сил на подобную смелость, не чувствует уверенности в своей правоте. Главное — это ее мысли, ее переживания; никем не надиктованные, никому не подчиненные. Но пробовать, искать, репетировать — это значит думать вслух.

Везет тому, кто сам везет, — любит повторять Рюрик.

Может быть, Геле, в конце концов, и повезет, потому что она сама повезет. Подлинное желание, а не заданная цель. Не стремление к успеху, а стремление к себе. И уже только подобные соображения доставляли ей радость, далекую, может быть, от воплощения.

Но реальностью было пребывание в новом качестве, на совершенно новом витке жизни.