ЛЕГЕНДА О ТРЕХ МАЛЬЧИКАХ
Глубокий снег. Протоптаны тропинки — белые в чистом, недавно выпавшем снегу. Я открыл белую как снег дверь, рядом с которой вывеска — «Научно-исследовательский институт культуры», и сразу — церковный зал. В зале: длинный под зеленым сукном стол для заседаний, вокруг — зеленые стулья, у окна — кафедра, рядом с кафедрой — грифельная доска. Пианино. Из-под купола спускалась на длинной штанге люстра-блюдо, с привязанными еще новогодними украшениями. На выбеленных стенах — квадратики и прямоугольники старинной росписи, как будто бы почтовые марки из серии «Древняя Русь». Результат пробных расчисток стен и купола.
Постучал в дверь — «Сектор садово-парковой архитектуры».
Три молодые женщины сидели за канцелярскими столами и пили чай: обеденное время. Я извинился.
— Ничего. Вы по какому вопросу?
— Я по поводу этого здания, а точнее — подвала.
— Вы архитектор?
— Нет.
И тогда, чтобы не терять времени на долгие объяснения — кто я, что и почему, — положил перед ними «Комсомольскую правду» с фотографиями — моей и Левиной. Одна из женщин — позже узнаю, что ее зовут Ольгой Владленовной Мазун, — восклицает:
— Мне еще в детстве бабушка рассказывала, что трое ребят искали подземный ход в Кремль! Но их завалило, что ли…
— Нет. Не завалило, — ответил я. — Видите — сижу перед вами. Сколько же лет бабушке? — не выдержал, поинтересовался я.
— Скоро девяносто. Она до сих пор живет в этом доме, — кивнула Оля в сторону бывшего дома Советов, который был виден в небольшое церковное окошко.
Я сидел в уютной комнате сектора садово-парковой архитектуры и слушал Ольгу Мазун, а она продолжала рассказывать о бабушке и о нас, мальчиках из далекого прошлого.
Из дневника Левы Федотова. Отныне Лева станет третьим автором книги, как скажет о нем Елена Селезнева.
7 декабря 1939 г.
Сегодня на истории в тесном маленьком классе Сало нагнулся ко мне и с загадочным видом прошептал:
— Левка, ты хочешь присоединиться к нам… с Мишкой? Только никому… никому… не говори.
— Ну, ну! А что?
— Знаешь, у нашего дома, в садике, стоит церковь? Эта церковь, кажется, Малюты Скуратова.
— Ну?
— Мы с Мишкой знаем там подвал, от которого идут подземные ходы… Узкие, жуть! Мы там были уже. Ты пишешь «Подземный клад», так что тебе это будет очень интересно. Мы снова на днях хотим пойти в эти подземелья. Только никому не надо говорить. Это вообще не следует разбалтывать.
— Можешь на меня положиться, — серьезно сказал я. — Если нужно, я умею держать язык за зубами. Так и знай.
В течение всего урока Салик рассказывал мне об их былых приключениях в подземелье. Я только загорелся страстью и любопытством.
На перемене меня Мишка спросил: сказал ли Сало о подземельях Малюты Скуратова?
Я сказал, что да.
— Мы, может быть, пойдем завтра, — проговорил Михикус. — Так как на послезавтра у нас мало уроков. И пойдем часа на три. Ты только надень что-нибудь старое. А то там, знаешь, все в какой-то трухе. Мы, дураки, пошли сначала в том, в чем обычно ходим. А я еще даже надел чистое пальто, так мы вышли оттуда все измазанные, грязные, обсыпанные, как с того света.
Отчетливо помню свое пальто. Оно не то что испачкалось, а истерлось, изодралось, в особенности на локтях. Мама недоумевала: что случилось? Где я умудрился побывать? Я ответил уклончиво и значительную часть вины за почти погибшее пальто взвалил на Олега. Это, мол, он предложил обследовать «тут один подвал… в школе попросили». Возможно, Олег поступил дома подобным же образом — вину за свое почти погибшее пальто возложил на меня или школу. Главное было — не выдавать тайну церкви, и не просто церкви, а ее подземелья, прибежища самого Малюты Скуратова. Мы даже свои следы на снегу замели шапками, чтобы никто не обнаружил, что мы побывали в подвале. В тот день выпал снег.
— А ходы там, ух ты!.. На полу какая-то плесень цветет. Сыростью пахнет. Пещеры, прямо. И тишина. Ни черта не видно. Мы специально заготовили свечи. И фонарь. Иначе пропадешь. Если потеряешься, заблудишься — пропал. Ведь там и развернуться-то негде… Что, если обвалится?
Я слушал, и любопытство овладевало мной все больше и больше. Я представлял себе мрачные темные ходы, сырые и низкие, зловещие залы с плесенью по стенам, подземные переходы, колодцы. И это все переполнило мою чашу терпения и воображения. Я не представлял себе, что мне скоро суждено это увидеть наяву. Короче говоря, я дошел до высшей точки напряжения. Мне даме трудно описать все мои чувства.
Читаю Левины дневники и понимаю его чувства, его напряжение. Действительно, существовала и до сих пор существует легенда о церкви и о доме Малюты Скуратова. О подземном ходе под Москвой-рекой в Кремль. И уж конечно, эти факты никак не могли пройти мимо Левки, не взволновать его до предельной степени, как взволновали они меня и Олега.
На геометрии, в физическом кабинете, Сало начертил мне примерный план тех ходов, которые они уже находили с Мишкой. И я его постарался запомнить. Но дома мной неожиданно обрело сомнение. Почему-то вдруг показалось, что Мишка и Сало меня просто разыгрывают, потешаются над моей доверчивостью. Я решил вести себя осторожно и более сдержанно.
Мне в голову пришла небольшая хитрость. Прекрасно помня план подземелья и церкви, начертанный Олегом, я решил сверить его с планом, который должен был бы по моей просьбе начертить Михикус. Ведь нет сомнения в том, что они заранее по этому поводу не сговорились.
Ну, Левка! Ну, недоверчивый! Ну, бдительный! Хотя в отношении нас с Саликом он, вероятно, был прав. Мы с Олегом любили, говоря современным языком, импровизации. Нас томила неизбежная тяга к таинственному — мы ведь увлекались Конан Дойлом, а не «Историей земли» или «Историей человека», любимыми Левиными книгами. И по отношению к Левке, к его целям и задачам в жизни были в каком-нибудь мезозое или палеозое, среди хвощей и папоротников. Не иначе. Значит, если бы мы и задумали разыграть Левку, то тут же и попались бы!
Я предложил Мишке начертить примерный план ходов.
— Да я его не помню, — ответил он.
Я пристал к нему, чтобы он все-таки начертил.
— Ну хотя бы кое-как.
— Да так трудно. Ну ладно. Вот смотри. — И он стал набрасывать самостоятельный план залов и ходов на тетрадочном листе.
План был в точности такой же, как у Сальковского. После этого Мишка стал мне рассказывать об остальных приключениях в подземелье.
А приключения у нас были. Олег из-за своей грузности то и дело застревал в узких проходах, поэтому детально мы их не обследовали. Да и возник «дефицит времени». Может быть, тогда впервые родилась мысль пригласить тощего Левку, к тому же художника и писателя. Забыл сказать, у Олега еще имелась кличка — Мужик Большой.
Под ногами что-то похрустывало, потрескивало. Когда достигли маленького «зала», где можно было стоять почти в полный рост, мы с Олегом увидели, что кирпичный пол усеян мелкими скелетами мышей — они-то и потрескивали. Но это только начало. Потом, когда добрались до следующего «зала», в углу перед нами предстало то, чему и полагалось быть по нашим убеждениям в местах, отмеченных именем Малюты Скуратова, — черепа и кости. В этот зал мы попали, разобрав предварительно современную кирпичную кладку. Очевидно, ей следовало служить преградой таким упорным «проходчикам», вроде нас. И колодцы были. И плесень была. И тишина. И Олег еще копотью от свечи на потолке изобразил череп и две скрещенные кости. Если бы нас на самом деле засыпало, завалило, то, так как никто не знал, куда мы с Саликом отправились, вряд ли сообразили бы, где нас искать. Я не говорю, что мы погибли, но хлопот доставили бы немало и себе, и родителям. Да, недавно Олег мне напомнил: мы надевали маски из марли, потому что прослышали, что подвалы церкви были в свое время выбелены, продезинфицированы: результат борьбы с чумой и холерой, которые некогда бушевали в России. Как же, грамотные! Знаем! Это все, конечно, добавляло остроты нашим ощущениям.
Я впервые услышал о доме Малюты Скуратова, о его церкви и подземном ходе под Москвой-рекой от краснодеревщиков, мастерская которых одно время помещалась в церкви, в трапезной. У краснодеревщиков часто бывал мой отец — заказывал рамы для своих картин или ящики для радиоприемников, которыми он увлекался, сам собирал их.
— Знаешь что, Мишка, — сказал я. — Я думаю это подземное путешествие несколько преобразить. До этого ты с Олегом ходил ради любопытства, а теперь я предлагаю захватить карандаш и тетрадку, чтобы кое-что там зарисовать, записать наш путь, а также наши разговоры. Нанести точный план ходов. Это все нам впоследствии может пригодиться с научной точки зрения. (Вот на это мы с Олегом — двое ленивых — и рассчитывали.)
— Это хорошо, — согласился Михикус. — Ты ведешь дневник, все запишешь. Ты и рисовать умеешь. Так что будешь и зарисовывать.
— Что ж, я согласен. А знаешь еще что, — сказал я. — Нужно будет нам обязательно записать наши самые первые слова при входе в подземелье. Это будет потом интересно. Ты понимаешь меня, Миша? Мы расположимся где-нибудь в какой-нибудь каморке и запишем все. Ну, наверное, первым делом вы меня спросите, ты или Сало: «Ну, Левка, как здесь?» А я, очевидно, отвечу: «Мда-а… так… ничего».
— Это действительно интересно записать, — сказал Михикус. — Самые наши первые там слова. Это здорово.
— А я и это запишу в дневник, — сказал я.
— Что?
— Да вот это, что ты мне сейчас говорил. Так что я все запишу. (Ведь все и записал.)
— Так без конца можно. И это… И это…
— Я обязательно запишу в дневник и эти твои слова.
— Экий писака! (Мое высказывание в отношении Левы, на которое я уже раньше обратил ваше внимание.)
— Только, Мишка, имей в виду, нам сейчас придется сделать список вещей, которые возьмем с собой.
И мы, по Левкиному настоянию, занялись составлением списка необходимых нам для экспедиции вещей — фонарь электрический, свечи, спички. Часы. Лом. Левка предложил еще — веревку с гирькой, чтобы измерять глубину колодцев. Потом — тетрадь, карандаш и почему-то циркуль. И розовую стеариновую свечу, которая осталась у нас с Олегом от прошлого раза: горит ярко, но, правда, коптит.
Женщины из сектора садово-парковой архитектуры, с которыми я уже познакомился, — Муза Белова, Ирина, Оля Мазун — продолжали настаивать, чтобы я выпил с ними чая и рассказал бы подробности наших детских приключений.
— Подробности будут, — ответил я.
Вдруг Ирина вспоминает, что в институте, в отделе музееведения, работает Александр Иванович Фролов. Он собрал интересный материал по церкви и стоящему почти вплотную к ней дому дьяка Аверкия Кириллова.
— Дом Аверкия Кириллова мы в детстве называли «церковным» за его внешний вид, — сказал я. — Жили в нем вахтеры, дворники, кровельщики, плотники и кое-кто из краснодеревщиков. Мы упорно считали, что церковь принадлежала Малюте Скуратову.
Оля Мазун вызвалась сбегать в отдел музееведения. Сбегала, но Александра Ивановича на месте не оказалось: придет в три часа.
— Вы пока все-таки попейте чай. И расскажите подробности. Значит, хотите навестить старые места?
— Да. В память о Льве Федотове. В подвал я проник первым.
— Потом позвали друзей?
— Салика… кгм… простите, если с учетом вашего НИИ, то профессора, доктора наук, преподававшего в ФРГ даже на их родном языке, — Олега Владимировича Сальковского.
Научные сотрудники НИИ дали понять улыбками, что полностью оценили «титулованность» Салика.
— Ну, а потом мы позвали Леву как ученого, писателя и художника.
— Значит, вы все-таки искали подземный ход?
— Искали. Нас с профессором раздирало любопытство, в первую очередь. Левку, конечно, все это интересовало как человека творческого, поставившего перед собой немаловажную цель.
— Так вот и родилась легенда о трех мальчиках, которые задумали попасть в Кремль, — заметила Оля Мазун. — Каждый храм имеет свою легенду.
Я пожал плечами. Что ж, пусть будет так — новая легенда о церкви Николая Чудотворца на Берсеневке.
Из дневника Левы Федотова:
8 декабря 1939 г.
Итак, сегодня мы решили покинуть подлунный мир и углубиться в загадочное подземелье церкви Малюты Скуратова.
В школе Мишка переговорил с двумя ученицами 8 «Б» Торкой и Нелькой, и те обещали ему батареи к фонарю. Король, по просьбе Михикуса, притащил свой фонарь, который мы взяли на сегодняшний день для экскурсии.
После уроков ко мне подошел Мишка и сказал:
— Ну, готовься. Как я только приду домой, позвоню тебе. Примерно через час мы уже выйдем.
— Ладно, — сказал я, закусив губу. (Один из признаков Левкиной сосредоточенности.)
Придя домой, я живо пообедал, сделал письменные уроки и стал приготовляться. Я решил пойти в галошах, ибо на улице все же было мокро, а башмаки мои просили каши. Пальто я решил, конечно, надеть летнее. Оно у меня все равно старое, и мне не будет жалко, если я его испачкаю. Кепку я вовсе решил не надевать, так будет лучше, если я вообще поменьше надену одежды, ибо от тела и от волос легче отмыть всякую пыль и грязь, чем от мануфактурных изделий. (Левка потом все равно поразился, в какой вид мы привели не только свои мануфактурные изделия, но и свои волосы, лицо и руки. Я помню, какое неизгладимое впечатление произвели мы и на вахтеров.)
Я достал из портфеля карандаш с циркулем. Резинка всегда у меня лежит в кармане. Одну из тетрадей в линейку. И стал дожидаться звонка. Настроение было приподнятое. Я прямо-таки не верил, не представлял себе, что сегодня, по всей вероятности, увижу настоящее подземелье и ходы. Так я ждал до шести часов. Почему же он не звонит? — спрашивал я себя. Уж не передумали ли они? Однако Олег мне сам вскоре позвонил:
— Левка, ну как, идем? — сразу же спросил он.
— Конечно, — не замедлил я ответить.
— Тогда иди пока что ко мне, а Мишка сейчас придет.
— Есть. Иду.
И надел пальто и галоши, предоставив кепке спокойно оставаться на месте, и стал размещать в карманы багаж. В левый карман брюк, там где была резинка, я сунул сложенную тетрадь. В правый карман пальто окунул карандаш с циркулем. (Все-таки зачем Левка тогда взял циркуль? Не пойму.) После этого я потушил везде свет и, хлопнув дверью, вышел во двор.
В старинных архивных документах церковь именуется то храмом Пресвятые Троицы, что за Москвою-рекою в Берсеневке, то церковью Николая Чудотворца, что в Садовниках, у Берсеневы решетки. Великий князь Иван III Васильевич в 1495 году приказал снести все строения за Москвою-рекой, против Кремля — боялся пожаров, — и развести сад. На «годуновском» плане Москвы царский сад — это участок между теперешним Каменным, Москворецким и Устьинским мостами. Отсюда вся местность — Садовники Верхние, Средние и Нижние. С 1624 года церковь уже существовала. Первоначально — деревянная. Каменной стала в 1656 году. Крупнейшим жертвователем на построение церкви был «садовник», то есть ведающий царскими садами Аверкий Стефанович Кириллов. Церковь и жилые боярские палаты (дом думного дьяка Аверкия Кириллова), с которыми она соединялась крытой каменной галереей, — архитектурное целое.
Церковь домовая, а также усыпальница. Пышный вход в храм с северной стороны и отдельный спуск в подвал (в усыпальницу). Крыльцо не имеет аналогий: на кубышчатых колонках, с бочкообразной крышей и двойными арками, опирающимися на подвесные гирьки. Среди декоративных убранств применялись майоликовые изразцы с орнаментами растительного характера и мотивами двуглавых орлов в коронах. Наличие таких изображений позволяет предположить участие царя Алексея Михайловича в построении храма, представляющего собой, по общей композиции и украшениям, один из лучших памятников русской церковной архитектуры.
На восточной наружной стене храма можно разобрать две строчки: «Всяк мимошедший сею стезею прочти сия и виждь, кто закрыт сей землей».
Были в храме и плиты с надписями. Плита 1-я — «Во славе и хвале отца и сына святого духа раб Божий думный дьяк Аверкий Стефанович Кириллов от рождения своего поживе 60 лет и от начала мира лета 7190 мая в 16 день мученически скончался…». Думного дьяка растерзал разгневанный народ: садовник оказался взяточником и стяжателем. Плита 2-я — о кончине его жены Евфимии.
На улице было довольно сыро, но совсем не холодно. Уже в самом 22-м подъезде я встретил Мишкину маму, возвращавшуюся домой.
— Ты к Мише? — спросила она.
Я не имел мужества сказать, что иду к Олегу, и ответил неуверенно:
— Да-а… К Мише.
— Я очень люблю, когда ты к нам приходишь, — сказала она. — Ты очень хорошо влияешь на Мишу. А вот когда приходит Олег, мне не очень нравится.
…Конечно, когда приходит Левка, то звучит «Аида», или мы рисуем, или мы сочиняем романы. Когда появляется Олег — гибнет не только новое пальто, а «хламида», впервые в жизни сшитая мне в стенах самого «Интуриста», правда из перелицованного отцовского пальто.
Мишка уже был дома. Мы собрались было спуститься к Олегу, как вдруг к Мишке пришел наш старый товарищ, живший некогда в нашем доме, — Сережка Савицкий. Здоровенный, но простодушный детина. Мы с Мишкой переглянулись и, не сговариваясь, решили поскорее освободиться от пришельца. Но сначала, конечно, не подали вида, что намеревались его спровадить. Поболтав кое о чем с Сережкой, мы предложили ему спуститься с нами к Олегу.
Олег позвонил Торке, чтобы она вынесла обещанные в школе батарейки. Но той не оказалось дома. Сережка заинтересовался замеченным им у нас стремлением к электрическим фонарям, но мы пошли на хитрость и отвели его подозрения. (И к большому Левкиному облегчению, который боялся, что приход Сережки Савицкого помешает нашему путешествию, он, Сережка, ушел.)
Побродив по дворам, в надежде на встречу с Торкой или Нелькой, мы направились на почту, откуда Мишка позвонил по автомату Торке. Но опять-таки ее не оказалось дома. И Нельки этой самой тоже не оказалось дома. Мы проклинали все и вся на свете. При выходе с почты наткнулись на Ленку Штейнман (ученицу нашего с Левкой класса), и нам пришлось ее немного поэксплуатировать. Мы ее послали на дом к Торке, в надежде, что родители последней и без своего чада отпустят нам обещанные ею батарейки. Лена сходила туда и, вернувшись, доложила:
— Торкина мама даже не знает, где у Торки лежат батарейки. Торка ушла куда-то и все у себя заперла на ключ.
— А-а… чтобы ее холера взяла! — выругался от разочарования Михикус. — Ну, погоди ты, попадешься ты мне завтра в школе! Я тебя отчитаю!
Ознакомившись теперь с этим местом из Левиного дневника, мы с Олегом спросили Торку, то есть мою жену Вику, и ее подругу Нельку — Нинель Григорьевну Лешукову, авиаконструктора, существо самого маленького роста во дворе и в классе, прозванную Левкой «Нелище!»: почему они не дали нам батарейки?
И Торка, и Нелище ответили: «Во-первых, вы не сказали, зачем это вам надо; во-вторых, мы, наверное, забыли о своем обещании; а в-третьих, скорее всего, их и вовсе у нас не было». А может быть, это была «страшная месть» со стороны Нелищи и ее подруги? Потому что я и Олег заложили окно Нелькиной комнаты (жила Лешукова, как и Левка, на первом этаже) снежными блоками. Сплошь. До конца. Неля имела несчастье влюбиться в паренька не из нашей компании и «перемигивалась» с ним: включала и выключала свет в своей комнате, и мы решили положить этому конец.
А вообще Левка прав. Канальство! С женщинами — никогда не связывайся.
— Плевать, — сказал Олег. — Пойдем и без фонарей. Ну их ко всем… Только вот свечей у нас мало.
— У меня эта розовая стеариновая свеча с собой, — проговорил Мишка.
— А у меня, — изрек ехидно Сало, — есть восковая свеча. Вот она. Я ее называю аварийной. — И он вытащил из кармана тонкую грубую свечу с длинным лохматым фитилем.
— Ты ее сам сделал? — спросил Мишка.
— Сам. Она у меня аварийная. Я ее так и называю. Вот когда у нас выйдут все свечи, я тогда ехидно достану ее и ехидно зажгу.
Свечей нам этих было недостаточно, учитывая даже «лохматую», аварийную, созданную Саликом. Необходимо было принимать экстренные меры. Я с Олегом долго спорил, где можно поблизости купить свечи. Левка сказал: «Нечего размахивать руками. Продаются в магазине, в нашем доме. Я сам видел». Мы заспешили в магазин и в отделе бакалеи приобрели огромную, как отметит Левка в дневнике, стоимостью в 76 копеек свечу. Разорились еще и на несколько коробков спичек и рассовали их по карманам. Потом циркулем (пригодился все-таки циркуль) поделили купленную свечу пополам, и одну половинку взял я, отдав свою розовую (не знаю, чем этот обмен свечами был мотивирован), а вторую половину белой свечи — взял Олег. После манипуляции со свечами мы пошли домой — нам с Олегом следовало еще переодеться. Левка отправился со мной. Олег поднялся к себе один.
С неудержимыми проклятиями Михикус натянул на себя кусачие шерстяные брюки, а затем — старое пальто и какую-то мятую кепку, от которой он стал похож на ломовика.
— В какие подвалы вы идете? — спросила меня Мишкина мама.
— Да там… посмотреть… — промямлил я в ответ.
Михикус мне подмигнул и поправил на себе свою историческую кепку.
Остается только поражаться Левкиной наблюдательности: до сих пор не выношу ничего «кусачего». Лева еще отметит, что на моей руке «блестели часы». Где мы их раздобыли — не помню. По тем временам ценная вещь, на грани роскоши, и совершенно редкая в нашем ученическом обиходе. Помню, как спустились за Олегом и что у Олега в кармане имелись — долото с клещами. («Звенящее долото», как запишет Лева.) Ума не приложу, зачем мы взяли долото? Олег считает, что, может быть, оно заменило нам ломик? Клещами мы тоже, по-моему, не воспользовались. Но Левка похвалил Салика: «Молодец, воин!» Потом Олег с воплем: «Ах ты, японский бог!» — возвращался домой, потому что забыл шапку, а идти без шапки не рискнул. Левка и в отношении шапки все, конечно, зафиксировал, и в отношении японского бога! Ну, а как же — все буква к букве. Между прочим, я от Левки узнал, что самым ранним буквенным знаком была — «рука». Вот такая буква на камнях и на стенах пещер, оставленная нам людьми палеолита.
Прошла секунда, не больше, и Салик вновь появился на пороге. На его пышную поэтическую гриву была посажена какая-то общипанная, посеревшая старая ушанка, с завязанными наверх ушами.
— Боже ты мой! — вскричал я. — Что это за древность? Ее купили, когда тебе было пять-шесть лет, что ли!
Салик лишь улыбнулся, и мы стали спускаться.
— Сколько времени? — спросил я у Мишки, доставая тетрадку, чтобы записать туда время нашего выхода.
Михикус глянул на часы и сказал тоном профессора:
— Ровно семь минут восьмого.
Я поспешил записать эти цифры.
— Не забывайте, — обратился я к своим спутникам. — Нам нужно запомнить наши первые слова, что мы произнесем при входе в подземелье.
Я, Левка и Олег пробираемся по двору, стараясь остаться незамеченными. Наш внешний вид странен: три оборванца, так скажем. Толстяк Олег в крошечной ушанке на огромной шевелюре, я, тощий, в «исторической» кепке, и щуплый, маленький Левка в летнем коротеньком пальто, без шапки, но в галошах. Любого такой вид мог навести на подозрения, что мы что-то затеяли, и тогда не отвяжешься от праздного любопытства. Мы прошли воротца около нашей амбулатории и вступили на дощатую площадку, откуда шла вниз короткая деревянная лестница в сад, посреди которого стояла церковь Малюты Скуратова.
Разговор с научным сотрудником отдела музееведения Александром Ивановичем Фроловым, февраль 1987 г.
— До 1917 года в путеводителях по Москве боярский дом обозначался именно как дом Малюты Скуратова с домовой церковью, — начал рассказывать Александр Иванович. — И даже в двадцатые годы сюда приезжал Луначарский смотреть дом Скуратова, где Малюта бесчествовал свои жертвы, лютовал вместе с царским шутом и палачом Васюткой Грязным. Когда же по другую сторону Москвы-реки строили станцию метро «Дворец Советов» (теперь — «Кропоткинская»), то нашли могильную плиту Малюты и решили, что Малюта, очевидно, жил здесь. Поблизости тоже была небольшая церковь Похвалы Богородицы.
— Если до того, как перебраться на противоположный берег реки, Малюта все же проживал на Берсеневке? Возможно это?
— Допустим.
— Гипотеза имеет право на существование?
— Имеет.
— Я узнал от некоторых сотрудников института, и мне показали даже место, где в церкви обнаружили замурованную девушку.
— Когда вскрыли нишу?
— Да. Коса, лента в косе. Девушка в миг рассыпалась, обратилась в прах. Ее видели только те, кто стоял тогда рядом.
— Об этой, скажем так, романтической истории понаслышаны наши сотрудники.
— Ваше мнение в отношении подземного хода в Кремль? — задал я Фролову наконец самый главный вопрос. И при этом сказал Александру Ивановичу, что в Управлении по охране памятников утверждают, что подземного хода быть не могло, потому что и в наши-то дни метростроевцы с трудом проходят под Москвой-рекой.
Александр Иванович ответил:
— Как же в прежние времена совершали подкопы под крепости? Протаскивали бочки с порохом? Техника подкопов была очень высока. А как был воздвигнут Соловецкий монастырь? Как поднимали и укладывали одиннадцатитонные блоки? Подземный ход мог пострадать от наводнений. Сильное наводнение в Москве было, например, в 1908 году.
Александр Иванович Фролов рассказал еще, что дом, в котором мы жили, стоит частью на болоте, частью на месте винно-соляного двора, частью на кладбище. Напротив дома, на бывшей Болотной, где разбит небольшой сквер, было рабочее лобное место. Там в основном и производились казни, шла «стукотня на плахах».
И я вспомнил, что учительница истории Костюкевич, которую Лева описал с поразительной точностью — «большой, выпуклый, крепкий лоб, бежево-оранжевые волосы, маленький подбородок, острый нос, всклокоченные брови, небольшие глаза, скрытые под маленькими очками», — нам говорила, что сюда в клетке привезли Емельяна Пугачева и здесь его казнили. Вообще Лева часто, когда хотел пошутить, вспоминал «нашу историчку, иссушенную архивной трухой и разными сухими, мертвыми историческими выражениями…» и часто пользовался «приемами этой старой мегеры». Так на вопрос своей маленькой ленинградской племянницы Норы (девочки Трубадур): «Что это за крест на церкви? Зачем он золотой и для чего там всегда красиво раскрашено?» — Лева ей объясняет приемом Костюкевич:
— Видишь ли… С политической точки зрения, чтобы подавить в угнетенных классах, то есть классах рабочих и крестьян, стремление к свержению царизма, уничтожению плутократства, стремление к социалистической диктатуре, они, выражаясь языком полной реальности и соответствующим действительности, дурманили народ, разжигая в нем антиреволюционные мысли и идеи антагонизма. Это понятно, надеюсь…
— М-н… нет… — залепетала оглушенная слушательница.
Продолжение подземных приключений:
Только мы вышли на площадку, как нам в глаза бросилась фигура человека, стоящего недалеко от склада.
— А, черт! — проскрежетал Мишка. — Вахтер. Вечно он здесь околачивается.
— Сделаем вид, что мы хотим просто пройтись по садику к воротам и выйти на набережную, — предложил Сало.
Беззаботно посвистывая, мы спустились в садик и двинулись по направлению к воротам на набережную между вахтером и складом, прилегающим к церкви. Здесь мы врезались в полосу жидкой грязи и луж. (Вот где пригодились Левкины галоши.) Не видя в темноте дороги, нам пришлось протопать где попало, и вскоре мы очутились на суше.
— Скорее, — шепотом поторапливал нас Мишка.
Мы быстро завернули за угол церкви и подошли к началу каменной лестницы. Дальние ступеньки расплывались в жуткой темноте, и нам казалось, что перед нами бездонная пропасть. Там даже и ступенек не было, вернее, они от времени успели совершенно истереться.
— Пошли, — шепнул Михикус, нагибаясь, и начал осторожно и быстро скользить вниз.
Мы с Саликом последовали за ним. У меня сильно колотилось сердце, я задерживал дыхание.
Наконец мы предстали перед полукруглой дощатой дверью, состоящей из двух створок. Доски были высохшие и серые от старости. Первые слова принадлежали Мишке. Он сказал нам шепотом:
— Идите за мной. Я тут знаю.
Осторожно приоткрыл створку двери. Послышался слабый и визгливый скрип. Мы замерли, но в следующее мгновение уже протискивались сквозь дверные створки. Теперь нас никто не мог заметить — мы окунулись в беспросветную темноту первого подвала, входящего в состав обширных подземелий скуратовской церкви. Мои зрачки широко раскрылись, но я видел перед собой только лишь угольную темень.
— Плотно закрой дверь, — услышал я голос Мишки.
Дверь скрипнула, и узкая темно-синяя полоса неба совершенно исчезла. Я ощущал резкий запах не то плесени, не то пыли, не то старых каменных, осыпавшихся стен. Под ногами мы почувствовали слой мягкой трухи, похожей на рваные тряпки или паклю. (Мы вступили, конечно, не в Левкин волшебный мир Зеленой пещеры.)
Михикус достал из кармана коробок, чиркнул по его ребру — спичка ярко вспыхнула, разгорелась ровным пламенем. Ее оранжевые лучи бросали на все окружающее зловещие отблески, отчего картина, которую мы увидели, казалась дикой и мрачной. Я оглянулся — мы находились в небольшом подвале, стены и потолок которого состояли из серых невзрачных кирпичей. С одной стороны валялись сломанные стулья, серые от пыли, с другой — стояли старые громоздкие бочки. Прямо перед нами чернел проход в следующий подвал.
— Ну, пошли, — сказал Мишка, держа спичку в правой руке.
Тени на стенах задвигались, оживились, и вскоре комната погрузилась в беспросветную темноту — мы прошли в следующий зал. Мишка зажег новую спичку.
— Давай посмотрим, можно ли нам сейчас пройти по этому ходу, — обратился Сало к Мишке, показав на низкий ход, ведущий влево и имеющий поперечный срез, напоминающий четверть круга. Мишка заглянул в него и проговорил:
— Он замурован. Видишь!
Действительно, пол коридора постепенно поднимался и сливался с потолком. Во втором подвале Михикус вынул свою белую свечку и поднес спичку к ее фитилю.
Второй подвал по величине был почти такой же, как первый. Его мрачные кирпичные стены и потолок как-то необъяснимо давили на нас, и у меня в груди было какое-то странное чувство. Противоположная стена была сплошь завалена сломанной мебелью, а в глубине подвала стояли две подставки, на которых лежала старая пожелтевшая створка двери. Это было нечто от слесарного верстака. Воздух здесь был также сырой и имел неприятный запах гнили и еще какой-то чертовщины. (Да-а. Это не запах Левиного Зеленого океана.) У самого пола мы увидели прямоугольную низенькую дверцу вышиной в полметра. Она была прикрыта стопками спинок от сломанных стульев.
— У-у, канальи! — выругался шепотом Мишка. — Еще завалили этими спинками. Не было печали.
— Тсс!.. — прошептал вдруг Сало.
Мы замерли. Где-то послышались близкие шаги. Прогудев над нашими головами, они замерли в отдалении: над нами кто-то прошел.
— Нужно разговаривать тише, — прошептал Мишка. — А то здесь звук очень здорово слышен.
После этого, не проронив ни слова, мы стали осторожно обнажать дверцу от сломанных стульев. Спинки были сухие, легкие и пыльные. Мы устроили конвейер и через минуту уже увидели подножие прямоугольной двери.
— Видишь, дверца старинная? — спросил у меня Мишка. — Вот в нее мы сейчас и пролезем.
Пролезть в нее нам было мудрено: она была очень маленькой. С колотящимся сердцем я стал ждать.
— Я пойду первым, — предложил Олег. — А то мне всех труднее пролезть.
— Давай, — согласился я.
— Такому грузному дяде, — сказал Мишка иронически, — довольно трудно пролезть в такую дверь.
— Но мы-то пролезали в нее раньше, — возразил Сало. Он нагнулся и вдруг замер в оцепенении: где-то в темноте послышался шорох.
Мы вздрогнули.
— Тише! — прошептал Мишка, закрыв рукой пламя свечи.
Но тревога оказалась ложной: все было спокойно. Олег осторожно взялся за дверцу и потянул. Послышался слабый писк и скрежет. Я стиснул зубы и сжал кулаки. С кряхтением и вздохами дверца отворилась, а за нею я увидел кромешную темноту. В лицо дунуло какой-то подозрительной сухостью.
— Я зажгу свою свечу, — сказал Олег, — и полезу с ней.
Подвал озарился лучами двух свечей.
— Будет иллюминацию устраивать, — сказал громко Сало, забыв об осторожности. — Туши свою! Нам экономить нужно!
Мы замерли от его громового голоса.
— Тише ори! — огрызнулся Мишка. — Эко, орет. Услышат ведь. Зажги свою розовую свечу, — сказал он мне. — А то Олег сейчас влезет и мы останемся в темноте. Я полезу за ним, а ты за мной.
Моя свеча вспыхнула как раз вовремя: Сало в это время просунул свою руку с горящей свечой в отверстие двери и сам с кряхтением втиснулся туда. Его грузная туша заняла все пространство в открытой дверце, так что мы видели только нижнюю часть туловища и ноги, бессильно скользящие по полу.
— Тише, тише, — шепнул Мишка. — Скорее!
— Да погоди, — услышали мы приглушенный голос Салика.
Наконец остались только его башмаки. Тогда Мишка потер руки и, нагнувшись, пролез в дверь. Я остался в зале один. Услышал из-за дверцы голос Михикуса:
— Лезь сюда за нами.
Я задул свечу.
Подвал погрузился в полный мрак, лишь узкий луч света падал на пол из открытой дверцы. Я плюнул беззаботно, скрипнул дверцей и на четвереньках пролез вперед. Когда приподнял голову, то увидел только сухие серые кирпичные стены узкого коридора и брюки Мишки — он стоял во весь рост, а я еще находился почти в лежачем положении.
— Закрой дверь, — шепнул Мишка. — Только как можно плотнее.
Я изогнулся, втянул нижние конечности в коридор и, взявшись за край дверцы, затворил ее. Она захрипела и с писком повернулась. Кое-как подвел ее к стене и услышал вопрос Михикуса:
— Плотно закрыл?
— Плотно, — ответил я тихо.
С этими словами я напряг мускулы ног и выпрямился во весь рост. И вы знаете, друзья мои, где мы находились? Мы находились в страшно узком, но очень высоком проходе. Он был до того узким, что в нем можно было стоять только боком, повернув влево или вправо голову, иначе мы бы терлись затылками и носами о стены.
Кирпичи древние, выцветшие, облезлые и местами покрытые легко отскакивающей старой серо-коричневой массой, которая за сотни лет сумела высохнуть. Эта масса при прикосновении к ней рассыпалась на мелкие кусочки и пыль. (Не понимаю, как мы на этот раз «рискнули» отправиться без «масок». Или забыли, или они нам с Олегом здорово поднадоели.)
Сердце у меня бешено колотилось, в груди давило, и от этой ужасной тесноты выработалось какое-то необъяснимое, неприятное чувство.
— Вот видишь, какой проход, — обратился ко мне Мишка, кое-как повернув ко мне голову, отчего его кепка, зацепившись козырьком за стены, сорвала кусочек серо-коричневой замазки и сама съехала набок. — Вот это и есть тот самый узкий ход, о котором мы тебе рассказывали.
Я молча кивнул.
— Ну, пошли, что ли? — спросил Олег.
И мы, шурша одеждой о стены, начали продвигаться вперед. Вдруг в стене, перед моими глазами, проплыло несколько высоких и узких оконцев. Я заглянул в одно из них, но ничего не увидел. Засунул туда руку и ощутил пустоту. Эти жуткие подземелья как бы давили на мое сознание, и я чувствовал себя сдавленным и стиснутым не только физически, из-за узкого коридора, но и морально. Я скосил глаза и увидел, что моя одежда приобрела серый цвет. Мишка, продвигавшийся передо мной, и Салик, идущий впереди всех, тоже были похожи на подземных дьяволов, а не на людей.
На вид эта церковь маленькая, невзрачная, подумал я, а под собой имеет такие обширные подземелья! Очень странно!
У Олега в доме был роман Толстого «Воскресение», издания начала века. Церковная цензура изъяла главу о богослужении. Хозяин книги тех лет переписал ее на обычной «тетрадочной» бумаге и вклеил. Один листок остался свободным. Олег его вырвал и создал на нем текст примерно такого содержания: «Идя по проходу и спускаясь все ниже, увидишь, как вода сочится, а справа будет железная дверь. Ее не открывать, ибо вода хлынет!» Олег намекал на Москву-реку. И подпись — гимназист такой-то.
Изложив на старинной бумаге «старинный» текст, Олег упаковал записку в железную старинную коробку кондитерской фабрики «Сиу». Коробку он подложит Левке в подземелье. Вот будет у Левки рожа, когда Левка обнаружит записку! Но этот потрясающий план с треском лопнул. Причина? Салик спохватился: текст создал без ятей и твердых знаков, чего не мог сотворить даже самый завалящий гимназист. Левка человек «научно дотошный» — сразу разоблачит фальшивку.
И когда теперь, у нас в квартире, доктор наук, профессор Олег Владимирович Сальковский, рассказал нам с Викой эту трагикомическую историю, мы долго смеялись. Он даже принес и показал ту самую, кем-то переписанную главу, откуда он позаимствовал листок для записи.
Миновали годы, а мы с Олегом, читая Левины дневники, вновь совершали то далекое, детское путешествие. Подземные коридоры. Залы. Высокие и узкие оконца и страшные камеры с крючьями и кольцами на потолке. Скрипы. Шорохи. Плесень. Угольная темнота или луч света. Черепа и кости лежат грудами. Малюта Скуратов… Его тайные доклады Ивану Грозному — сколько человек погублено «ручным усечением», сколько еще «надежно пытают». Кого заживо поджарили на большой железной сковородке: было и такое. Я даже запомнил фамилию подобным способом казненного боярина — Щенятев. Короче говоря, настоящая жуть! Что ни говори.
Не прошли мы и нескольких шагов от двери, как коридор, под прямым углом, повернул вправо и сделался еще уже прежнего. Продвигаться боком и то стало труднее: стены коридора касались даже наших ушей. Мы оказались в гигантских тисках.
— И на кой они делали такие проходы? — удивился Мишка. — Кому нужны такие узкие?
— Тут опять поворот! — вскричал Сало.
— Да тише ты, — прошептал Мишка. — Ну что ты все время забываешь об осторожности. Мы тут уже были, и ты знаешь, что поворота два. Первый мы уже прошли, а вот этот — второй. И нечего орать.
Неожиданно где-то в глубине мы услышали шепот. Мы замерли. Простояв несколько секунд, продолжали путь более осторожно. В правой стене я опять увидел оконца.
— Вот смотри, — сказал Мишка, повернув ко мне голову.
— Что? — спросил я сдавленным голосом.
Он сунул горящую свечу в окно. Я заглянул туда и увидел квадратную камеру, стены которой состояли из посеревших кирпичей.
— Видишь, какая камера? — спросил меня Мишка.
— Вижу, — ответил я, пристальным взглядом оглядывая мрачную камеру…
Мы тогда вздрагивали и замирали от этих доносившихся до нас их неведомых глубин истории шепотов. И сейчас я, переписывая Левины страницы, отдаюсь былым переживаниям.
— А, черт, опять обжегся, — прошептал Мишка.
Струя расплавленного стеарина скатилась со свечи ему на руку.
И вот мы дошли до окончания прохода. Стена, преграждавшая нам путь, под самым потолком имела квадратное отверстие в метр шириной: это было начало наклонного хода, ведущего куда-то налево. Около отверстия, также под потолком, темнела длинная, низкая ниша. Для того чтобы попасть в наклонный ход, нужно было сначала взобраться в нишу, а уж из нее переползать в наклонный ход.
— Ну, чего же ты стоишь? — сказал Мишка Олегу. — Лезь туда в нишу, только не сорвись. Потом я полезу к тебе и осмотрю этот ход.
Я немножко отошел назад, чтобы дать Мишке возможность посторониться от взбиравшегося в нишу Олега: тот мог попасть Мишке ногами в лицо…
Все дальнейшее, что было в тот день, вынуждены рассказать мы с Олегом: продолжения Левиных записей нет. Нет следующей тетради. Она — в числе пропавших.
Не сомневаемся, что в эту тетрадь под номером VI было все точно, даже скрупулезно, занесено: количество таинственных оконцев, таинственных камер с черепами и костями, люков, ступеней, коридоров, входов и переходов. И как в одном месте сочилась вода и утекала куда-то между камнями, образовав там за долгое время глубокий желоб.
Так что же с нами было дальше? Чем завершилось наше путешествие?
В очень узкий наклонный лаз, несмотря на то что Олег взобрался в нишу, в конце концов отправился Левка — самый маленький и самый щуплый. Я не указал в перечне взятого нами снаряжения так называемый шведский канатик. Куски канатика мы, где только можно, отрезали от фрамуг и соединили в сравнительно длинную веревку. Ею обвязали Левку, и только тогда он двинулся в путь. Подземный ход сужался и сужался. А упрямый Левикус, этот эволюционист Докембрий или Декомбрий, этот летописец Земли, упираясь в пол галошами, все полз и полз, застревая и вновь двигаясь вперед, касаясь кирпичей уже не только ушами, но и носом. Это уже точно. Мы с Олегом совершенно потеряли Левку из виду. Даже огонек его свечи. И Левка застрял окончательно, как тому и положено было быть. И вот тут мы с Олегом начали нашего ученого тянуть за веревку, вытаскивать. Короткое пальто завернулось ему на голову, и Левка собою как бы затрамбовал проход. Даже невозмутимый Салик перенервничал, пока мы Левку тащили. Что, если веревка лопнет? Или развяжется? Ни я, ни тем более Салик до Левки не доберемся.
— Он ведь задыхался! — даже сейчас переживал Олег.
— Свеча у него потухла, — напомнил я.
Мы Левку, конечно, вытянули. Ну и видик у него был: вся пыль палеолита, всего геологического календаря была на Левке — на его лице, волосах, на мануфактурных изделиях. «Наверное, мы не туда двинули», — отдышавшись, сказал Левка. «Наверное», — согласились мы. Когда после приключений с люками, входами и переходами мы покинули подземелье и вернулись в «подлунный мир», был уже одиннадцатый час. В Кремль так и не попали, как вы понимаете. Руководитель сыскного ведомства опричнины Малюта Скуратов сберег от нас свою тайну общения через подземный ход с царем опричного государства Иваном Грозным. Но Левка, закусив губу, упорно будет возвращаться к подземным тайнам церкви. Ему требовался итог. Хоть жарь его на сковородке!
Спустя более полугода Лева записал: «В первый же подходящий вечер я решил один слазить в подземелье, чтобы исполнить все-таки то, что задумал еще летом». Вот вам Левка и его характер. Левка отправится к церкви, но, спустившись по «кривым ступенькам», нащупает на дверях «огромный кованый замок». И вновь, через несколько месяцев, запись: «Я утром с удивлением заметил, что вся верхняя часть церкви, в том числе и купол, окрашены в бежевый цвет. Это сразу мне подсказало, что нам в церковь не попасть, так как теперь это уже не заброшенная церквушка, а государственный музей».
Почему Левка стремится пойти один? Может быть, мы с Олегом лишали его предельной сосредоточенности? Что же он все-таки задумал? Разгадать тайну подземного хода? Добраться все-таки до Кремля? Насытиться «пещерными ощущениями» для своего романа? До конца почувствовать свет и тень? Добро и зло? Прошлое и настоящее. Найти истинный ответ всему тогда происходящему? И прежде всего в нашем доме, где все чаще ребята оставались одни без родителей. Когда подобное произошло с Олей Базовской, ее на Каменном мосту встретила Галя Иванова, дочь старого большевика, участника создания газеты «Правда», бывшего булочника, назначенного потом Лениным на должность Главхлеб, Главмука. Оля Базовская стояла и, не отрываясь, глядела на реку. «Ты чего здесь стоишь?» — «Квартира опечатана. Мне негде жить». И хорошо, что Галя, не задумываясь, сказала: «Пойдем к нам». Оля Базовская сделалась членом семьи Ивановых. По тем временам со стороны родителей Гали — подлинное мужество. Олина мама, когда вернется в Москву, будет говорить об этом с волнением и благодарностью. Оля Базовская еще раз скажет нам об этом теперь.
Многое имело место в нашем жилом комплексе с его сверхкрупными для того времени размерами, ничем не поддержанными ни в центральной части города, ни в Замоскворечье, как теперь написано в «Памятниках архитектуры» 1982 года издания. В нашем доме, где напротив, через Москву-реку, был взорван храм Христа Спасителя, от которого у многих наших ребят сохранялись цветные стеклышки: ребята ходили за ними на место взрыва, собирали.
А уже теперь, совсем недавно, в подвал церкви Малюты Скуратова повела меня заведующая отделом снабжения института культуры Елена Викторовна Зеленева. За ключами от подвала мы зашли к заместителю директора Татьяне Петровне Ежовой. Татьяна Петровна сказала мне:
— На днях приходили из вневедомственной охраны и спрашивали: «Так где тут у вас подземный ход?»
— Прочитали «Комсомольскую правду». Не иначе, — сказал я.
— Возможно, — улыбнулась и Татьяна Петровна.
И вот мы с Еленой Викторовной отправляемся к заветным дверям, возле которых я впервые оказался в далеком детстве. Глубокий снег, тропинка не протоптана. Спускаемся по кривым ступенькам, едва угадываемым под снегом. По-прежнему дверь из двух половинок, по-прежнему висячий замок. Я вспомнил, как мы с Олегом заметали шапками следы.
— Елена Викторовна, что у вас теперь в подвале? Тогда были старые, поломанные стулья.
— И теперь отслужившие свой век стулья, — кивнула Елена Викторовна.
— Поразительно, — только и смог я произнести. — Не хватает, чтобы это были одни и те же стулья.
— Боюсь, замок примерз. Давно не отпирали.
Но ключ повернулся, и ушко замка отскочило. Отворили обе половинки. Еще дверь. Она была просто на засове. Тоже не возникло никаких хлопот.
Елена Викторовна щелкнула выключателем — вспыхнул свет. Я впервые увидел наш подвал при ярком освещении. Низкие своды. Круговая кирпичная кладка. И знакомые — и пыль, и цвель. Листы фанеры, доски, стекла в плоских деревянных футлярах, оконные рамы. Быстро направляюсь туда, в следующий зал, куда мы пришли полвека назад, куда привели Левку. В правом углу — гора стульев, бывших стульев. И опять — доски и какие-то железные конструкции. Разве что не было только двух подставок, на которых лежало бы нечто от слесарного верстака.
Без труда добираюсь до того места стены, где было у самого пола прямоугольное отверстие вышиной с полметра — вход в подземелье. Вход был заложен относительно свежим кирпичом.
— Вот он — вход! — сказал я Елене Викторовне. — Крайняя арка. Вторая. Мы начинали отсюда…
Я постоял молча.
Когда потом позвонил по телефону бабушке Оли Мазун, она сказала:
— Да. Были три мальчика. Они хотели попасть в Кремль… в те годы… Вы тоже их знали?
Я сказал, что да.
…Каждый храм имеет свою легенду! Тем более — в этом храме когда-то хранились 114 золотых царских монет. Из них — 4 сторублевых (?). Были спрятаны иконы XIII (?) века. Нашли иконы в тайнике, между прочим, наши ребята-старшеклассники Толя Иванов (брат Гали Ивановой), Игорь Петерс, Валька Коковихин и Юра Закурдаев. И скелет в нише нашли. А девушка была замурована в том месте, где сейчас из серого итальянского мрамора имеется на стене церкви тонкий орнамент в виде рамы. Это храм, где до сих пор не забыты имена Малюты Скуратова и Василия Грязного, «верных и страшных псов царя опричного государства».
А вот уже теперь, 14 июля 1987 года, троллейбус, который отходит от остановки как раз напротив нашего дома, провалился одним колесом в «колодец», внезапно открывшийся под асфальтом. Когда в колодец спустились приехавшие на место аварии ремонтные рабочие, а с ними и корреспондент телепередачи «Добрый вечер, Москва», то увидели помещение, выложенное кирпичной кладкой. Я с Викой в тот вечер, по счастливой случайности, сидел у телеэкрана и смотрел эту вечернюю передачу. И когда показали такое, я совершенно, как в лучшие годы, закричал: «Подземный ход!» Ну, не подземный ход, конечно, а, вполне возможно, какая-то часть винно-соляного двора, например.
На другой день стало известно из этой же передачи (мы с Викой уже специально ее поджидали): археологи любопытства не проявили; рабочие залили подземелье водой, засыпали песком и заасфальтировали. Накрепко. Но, конечно, это не последняя точка в бывших Садовниках.
* * *
В статье инженера А. Иванова в журнале «Наука и жизнь» № 1 за 1989 год «Тайна Чертольского урочища» говорится, что дом Малюты Скуратова находился в так называемом Чертолье. Чертолье — квартал между Волхонкой, Ленивкой, Кропоткинской набережной и Соймоновским проездом, где позднее был воздвигнут храм Христа Спасителя, а после уничтожения храма на этом месте началось строительство Дворца Советов. Автор статьи работал в управлении строительства Дворца, которое, кстати, размещалось на первом этаже нашего дома. Просматривая чертежи уничтоженного храма, Иванов обратил внимание на то, что на плане восточной стены имелся дверной проем, обозначенный пунктиром. Иванов рассказал о «пунктирном» входе своему другу инженеру Борису Коноплеву, и они однажды вечером отправились искать загадочный вход. Разобрали известняковую кладку. «Вскоре обнаружилась невысокая железная дверь, запертая на внутренний замок. Борис вставил в замочную скважину прихваченную на случай отмычку и стал вращать ее по ходу часовой стрелки. Железная щеколда, поддаваясь со скрежетом, туго сдвинулась с места. Медленно, с пронзительным скрипом заржавевших петель распахнулась тяжелая дверь, открыв мрачное, казавшееся бездонным подземелье, повеявшее холодом, затхлостью и тленом. По спине у меня пробежал холодок. Бориса тоже, как он признался позднее, охватила оторопь… Борис осветил вход карманным фонариком, и мы увидели уходящие вниз каменные ступени крутой лестницы… Мы двигались вперед, напряженно всматриваясь в мрачную тьму тоннеля. Вдруг впереди появилась стена, перегораживающая тоннель. По мере приближения к ней обнаружились тоннели, ведущие в стороны. Левый, по моим соображениям, направлялся в сторону Кремля, правый — в направлении Соймоновского проезда. Не советуясь, свернули в левый, явно древний тоннель шириной не более 70 сантиметров…»
Встретят Иванов и Коноплев на своем пути и квадратный зал, и кольца в стенах, и люки, и человеческие кости с остатками ржавых цепей. Натолкнутся и на еще одну железную дверь, «покрытую, словно лишаями, ржавыми пятнами», открыть которую им не удалось. Когда они покинули подземелье, то замаскировали вход в него известняком и строительным мусором.
«Для нас было очевидно, что обнаруженный нами подземный ход соединял подворье Малюты Скуратова… с палатами Ивана Грозного в Кремле… Находясь под впечатлением от необычайной экскурсии по древнему подземелью, мы долго сидели на теплых, нагретых солнцем каменных ступенях в тот памятный летний вечер 1933 года. Мимо нас плавно несла свои воды Москва-река».
На следующий день, обследуя правый тоннель, Иванов и Коноплев добрались до обширного подземелья, от которого отходила овальная труба в сторону Москвы-реки, как раз напротив нашей церквушки, напротив нашего подземного хода. Недавно мы узнали, что наш подземный ход действительно существовал. Но об этом — в следующей книге.
