Глава 2

Громко и отчаянно заколотился дверной звонок, будто пойманный стаканом жук. Николай Иванович Ермоленко, с детства боявшийся громких звуков и всегда вздрагивавший от них, и теперь вздрогнул. Заспешил к дверям, едва не теряя с ног домашние туфли: кому он так срочно понадобился? Он давно уже одинокий и старый человек — ни родственников, ни друзей — никого: или погибли во время войны, или умерли потом, или потерялись. Может быть, даже он их потерял в силу тихого и неподвижного характера, своей незаметности и усталости, которая с каждым годом возрастала. А может быть, это все просто естественный ход жизни, потому что жизнь с годами чаще не сводит людей, а разводит.

В дверях стояла девочка, совершенно для Николая Ивановича незнакомая, на поводке, надетом петелькой на запястье, держала собаку. Девочка молча и сосредоточенно разглядывала Николая Ивановича.

— Вам что? — он не выпускал дверь, чтобы не захлопнулась сквозняком.

Сосредоточенное внимание девочки смущало, а девочка продолжала его спокойно разглядывать, ничуть не смущаясь и не шевелясь, одна нога, в задумчивости, чуть придавлена другой. Собака сделала попытку дотянуться до Николая Ивановича, понюхать его, но девочка дернула поводок, и собака легла, скорее повалилась на бок.

— Его зовут Пеле.

— Собственно, чем обязан?

— Вас удивляет его имя? В честь известного футболиста?

— Хотя бы.

— Вы верите, что собаки могут играть в футбол? — И, не ожидая ответа, спросила: — У вас нет мяча?

— У меня нет мяча, — вконец растерялся Николай Иванович, пытаясь повнимательнее разглядеть гостью и понять, что ей надо.

— Пеле, встань, покажись. — Она покрутила самодельный поводок как скакалку — не помогло, тогда — дернула: собака поднялась — малоодушевленный предмет.

— Ну же, Пеле, взбодрись. — Она поддела его ногой, и собака оказалась в воздухе, получилось, что подпрыгнула.

— Я не совсем понимаю вас, — сказал Николай Иванович. — Зачем мне все знать про вашу собаку?

— Будете с ней встречаться.

— Я с ней? Почему?

— Потому что я ваша дочь Люська.

Бывают минуты стремительной неожиданности, от которых теряется дар речи. Одну из таких минут и пережил Николай Иванович Ермоленко. Когда речь к нему вернулась, он сказал:

— Ты, девочка, ошиблась квартирой. — И приготовился немедленно исчезнуть.

— Я не ошиблась. — Теперь девочка придерживала дверь.

— Нет, позвольте… — слабо запротестовал Николай Иванович.

— Вы трус?

Неизвестно, что бы произошло дальше, но в ванную у Николая Ивановича набиралась Вода. Она перелилась через край, поток достиг коридора. Николай Иванович, ударяясь от неловкости о стены коридорчика, ринулся закрывать кран, услышал, что входная дверь захлопнулась, очевидно, все-таки от сквозняка, — и прекрасно! — отпало нелепое событие. Николай Иванович закрыл воду, вернулся в коридор. Ни девочки, ни собаки не было. Мучимый любопытством, Николай Иванович осторожно отщелкнул дверь, выглянул на лестничную площадку — и здесь никого: девочка все-таки убедилась, что ошиблась.

Николай Иванович начал борьбу с разлившейся по полу водой. Принес кипу газет, закидал полы. Способ не оказался удачным: газеты превратились в мокрые комья, которые путались под ногами. Николай Иванович, отчаявшийся, метался среди газет, пока не скатал их в один огромный ком, и, абсолютно не представляя, куда его деть, затолкал в стиральную машину. Выходить на лестницу к мусоропроводу побоялся: где-то вдалеке слышался лай. Боялся столкнуться и с соседом снизу — вдруг у соседа протек потолок. Надо тихо отсидеться и никому больше не открывать дверей. Но двери открылись — это Зоя Авдеевна: у нее свой ключ. Зоя Авдеевна приходит три-четыре раза в неделю. Она работает уборщицей в подъездах и помогает Николаю Ивановичу по хозяйству.

Зоя Авдеевна поглядела на Николая Ивановича, насмешливо изогнув губы, спросила:

— Так у вас ребенок? Девочка?

Николай Иванович обмер. Помолчав, ответил:

— Ребенка у меня не было и нет.

Зоя Авдеевна, не меняя выражения неуступчивого лица, сказала все еще с насмешливо изогнутыми губами:

— У нас в доме других родителей для нее не имеется.

— Вы откуда знаете?

— Она сидела в подъезде, разговаривала с Нюрой.

— А я тут при чем?

— Тогда ограбят вас. Ходила одна недавно по квартирам…

— Ну и что?

— Говорила, луком торгует, а сама изучала, какие богатства в квартирах накоплены…

— Мне лука никто не предлагал. Богатств нет.

Сколько он выслушал от Зои Авдеевны подобных историй: Зоя Авдеевна доставляла их из подъездов, которые она убирает.

— Пальто с вешалки украдут.

— Ему в обед сто лет.

— Уж прямо — сто. В чистку его опять снести пора. И ничего еще, походите. Может, она беглая из детприемника? — не успокаивалась Зоя Авдеевна.

— Какого еще детприемника?

— Где неблагонадежные дети.

Николаю Ивановичу вдруг захотелось заступиться за девочку, что-то его в ней поразило. Забавная полосатая кепка из искусственного меха, которая была на ней? Нелепый разговор о собаке, тоже достаточно нелепой? Но что-то было.

— И собака беглая? — спросил Николай Иванович.

— Собака для отвода внимания.

— Между прочим, собака известный футболист.

И Николай Иванович довольный, что оставляет Зою Авдеевну в некотором недоумении, удалился в комнату, потряхивая сырыми ногами.

Вскоре из ванной комнаты донесся возмущенный голос Зои Авдеевны:

— Это еще что такое? Николай Иванович промолчал.

— Что это такое? — громко повторила Зоя Авдеевна и появилась с огромным комом сырых газет в руках.

— Газеты, — невозмутимо ответил Николай Иванович.

— Почему в стиральной машине? — У Зои Авдеевны посредине лба родинка. Она раздражала Николая Ивановича, и сейчас ему захотелось ударить по родинке молотком, как по капсулю — легкий взрыв внутри у Зои Авдеевны и так далее. Грех, но что поделать — велико искушение.

— Я положил их в стирку.

— Вы соображаете, что вы говорите? Кто я, по-вашему?

— Беглая из детприемника, — весело и смело сказал Николай Иванович. Он испытывал прилив подлинного счастья, и неужели в этом приливе счастья повинен был необъяснимый визит необъяснимой пока что девочки!

— Вы разиня, — последовал ответ. — Вам подкинули чужого ребенка.

…Люська появилась через три дня, может быть и через пять — не важно. Важно, что появилась. На поводке, как и в прошлый раз, был малоодушевленный предмет. Люська сказала:

— Мы идем в музей. Я, Кирюша и Трой. Пеле побудет у вас. — Голос ее не терпел никаких возражений.

— Какие трое? — растерялся Николай Иванович.

— Трой мой друг. И Кирюша. Мы идем в музей биологии по школьной программе. Тут рядом, — как по складам начала говорить Люська. — Собака побудет у вас. До чего вы… — Люська была терпелива, она помедлила и сказала: — Тугодумный. — Отпустила из рук поводок и пододвинула собаку носком ботинка, чтобы собака оказалась в квартире.

Николай Иванович быстро глянул на лестницу — нет ли поблизости Зои Авдеевны.

— Ты ждешь молву?

— Чего?

— Тетя Нюра говорит, что ты ждешь молву.

Николай Иванович надул грудь.

— Я когда-нибудь расскажу тебе правду, — шепнула Люська.

— Какую? — испугался Николай Иванович и опять глянул на лестницу.

— Какую придумаю. — И Люська исчезла. Сверкнула и погасла.

Николай Иванович уже с опавшей грудью вернулся в комнату: он всегда боялся проблем. Собаку он не увидел, а увидел только конец поводка, петельку, сам Футболист спал. Долетало его дыхание с посвистыванием, в мультфильмах художники рисуют еще прилипшую к носу пушинку.

Николай Иванович сел в кресло — его любимое и постоянное для глубоких и всесторонних размышлений — и начал глубоко и всесторонне размышлять: незнакомая и непонятная для Николая Ивановича девочка сочиняет небылицу, даже можно сказать, заведомую ложь, доводит ее до сведения не только Николая Ивановича, но и лифтерши Нюры, дежурного механика по лифтам Сапожкова и, как стало известно, до сведения отставленного от службы майора с шестого этажа. Майор ныне состоит в активной переписке с общественными организациями, немедленно отправит донесение — в квартире у жильца Е. появился шум, потому что появилась незаконная дочь с собакой, тоже, вероятно, незаконной. Именно квартира майора расположена под квартирой Николая Ивановича. У майора свои понятия о жизни: он не любит кошек, собак, детей, музыку, если она, конечно, не военная. И эти еще… Трой и Кирюша! Где-то тут, наверное, возле дома прячутся. И все это в конечном счете свалится на голову Николая Ивановича. И без того он в доме считается интеллигентом и неудачником за свою молчаливость и незаметность.

Николай Иванович глубоко вздохнул. Накручивал на руку поводок, совершенно забыв, что к другому его концу прикреплена собака. Вытащил из-под себя собаку, предмет лежал перед ним, вяло наклонив голову. «До чего обделен природой», — подумал Николай Иванович. Неизвестно, что думала собака в отношении Николая Ивановича. Может быть, то же самое. Они посидели молча несколько минут, привыкая друг к другу. Николай Иванович начал разматывать поводок, и собака вновь водворилась под креслом. Николай Иванович еще попробовал поразмышлять на беспокоящую его тему, но придумать что-либо утешительное, что-либо в свою пользу — не смог. Заглянул под кресло, сказал:

— Алло!

Никакого ответа. Похрапывание с посвистом.

— Алло! Приглашаю на кухню к холодильнику.

При слове «холодильник» собака немедленно проснулась, самостоятельно вылезла из-под кресла.

— Ты правильно живешь, — сказал Николай Иванович. — Никаких стрессов и разочарований.

И они оба отправились на кухню к холодильнику: Николай Иванович впереди, прихрамывая — отсидел ногу, — за ним собака с поводком, волочившимся по полу.

Николай Иванович открыл холодильник, достал из него оставленный Зоей Авдеевной на обед суп с клецками, подогрел на плите, налил немного Футболисту в стеклянную банку. Футболист тут же вставил в нее пасть, но пасть тут же и заклинило.

Николай Иванович испугался, что Пеле задохнется. Пеле не только не задохнулся, но каким-то образом съел суп и даже клецки.

Николай Иванович попробовал выдернуть Пеле из банки — не получилось. Пеле спокойно пошел снова в комнату спать. «Нервы как у грузовика», — проводил его взглядом Николай Иванович. Налил себе в тарелку супа и начал есть безразлично, как он ест всегда дома или на работе — не имеет значения. На второе были котлеты из рыбы, он не взял, не захотел. Ершиком помыл тарелку и ложку и вернулся в комнату, в кресло.

Люся явилась через два с половиной часа. Футболист бодро со стеклянной физиономией, ничуть не смущаясь, как не смущается ни при каких обстоятельствах и его хозяйка, направился к дверям на ее звонок. Николай Иванович направился к дверям, смущаясь — на собаке нелепая стеклянная тара. Открыл дверь.

— Что с ним? — Люська наклонилась к Пеле.

— Надел и ходит. Я пытался снять, у меня не получилось.

— Артист! — Люська постучала по дну банки. — Эй!

«Артист» промычал что-то в ответ. Люська зажала банку коленями, ухватила «артиста» и начала не выдергивать, а вывинчивать, как перегоревшую лампочку, и вывинтила, отряхнула от супа, который еще оставался на морде, и поставила на пол. Банку откатила под тумбочку. Руки бесцеремонно вытерла о его шерсть. Все быстро и просто.

— До свидания. Мы спешим. Ребята ждут внизу у тети Нюры. — Набросила поводок на запястье, подтолкнула ногой Пеле впереди себя и опять, как это она умеет, исчезла.

Из-под тумбочки выкатилась в коридор пустая банка, Николай Иванович тупо на нее воззрился. Только что здесь опять была эта девочка. Постепенно в Николае Ивановиче восстановилось нормальное кровообращение и ориентировка в пространстве, и он медленно пошел в комнату. Наваждение. Курьез.

Николай Иванович уселся в кресло. Надо было опять думать, что-то решать. Если он не умеет ничего решать и думать для него теперь мучение? Даже такое примитивное изделие, как банка, сильнее его, а что говорить про окружающую действительность? Про непонятную девочку, про Зою Авдеевну, Сапожкова, майора. Все и вся сильнее Николая Ивановича в этом противоречивом и, как теперь еще говорят, утилитарном практическом мире. Надо быть объективным и не бояться признаний в отношении себя, может быть и самых горьких. Никогда не предполагал, что так стремительно иссякнет молодость и что он растеряет то немногое, что имел, что еще как-то держало его на поверхности.

 

Глава 3

Люся позвонила по телефону:

— Можно прийти в пятницу? Мне надо с тобой серьезно поговорить.

«Вот оно! — испугался Николай Иванович. — Надвигается».

— К шести вернешься с работы? Что ты молчишь? Заснул?

— Приходи. Конечно. — Но тут же вспомнил: по пятницам Зоя Авдеевна производит закупки и готовит обед на три дня. Хотел отменить встречу, но сигналы об окончании разговора уже кололи ухо — у этой девочки земля горит под ногами.

Наступила пятница. Утром заглянула Зоя Авдеевна — взять деньги на продукты. Николай Иванович попытался перенести для Зои Авдеевны пятницу на субботу или, в крайнем случае, на воскресенье. Но конечно, сделал это неуклюже, и Зоя Авдеевна просто приказала:

— Давайте деньги, а то в магазины понаедут покупатели, и я не пробьюсь в очередях. Буду потом мигренью страдать.

Николай Иванович, стоя в очередях, как ни странно, не испытывал раздражения: он лишний раз общался с людьми, с их проблемами и переживаниями. В очереди ты, как нигде, не одинок.

Николай Иванович коротко, но незаметно вздохнул, дал деньги Зое Авдеевне и ушел на работу.

После окончания войны он был регистратором в поликлинике, секретарем народного суда, работал в библиотеке на раскладке книг. С возрастом стало трудным разносить по стеллажам книги, и он перешел кладовщиком на склад строительного управления. Здесь большую часть времени сидел в неподвижности: не только физической, но и душевной. Казалось, что так будет лучше.

Сегодня на работе Николай Иванович с надеждой думал, что к тому времени, когда появится Люська, Зоя Авдеевна купит все в магазинах, успеет сготовить обед и уйти восвояси. Зоя Авдеевна досконально изучила Николая Ивановича: в магазинах была долго, посидела в подъезде с Нюрой тоже долго, помогла одним жильцам выколотить от пыли ковры и только тогда поднялась в квартиру и уже с выжидательным лицом приступила к готовке обеда.

Николай Иванович окончил работу, опломбировал склад, в замки вложил записочки — число, месяц, год и личная подпись, таков порядок, — и пошел домой.

Войдя в квартиру и обнаружив Зою Авдеевну, робко откашлялся, спросил:

— Вы еще здесь, Зоя Авдеевна? — хотя и спрашивать не требовалось — Зоя Авдеевна была перед глазами.

— Я не могу кувыркаться между магазином и кухней, — ответила Зоя Авдеевна.

Николай Иванович не стал уточнять, зачем надо обязательно кувыркаться: не в его характере что-либо уточнять. Ну и конечно, вскорости — настойчивый звонок в дверь. Николай Иванович спешит сам открыть: слабая надежда — вдруг все еще как-то обойдется, образуется.

— Трой, — говорит Люся и показывает на одного из мальчиков. — Атомщик. Кирюша, — и показывает на другого. — Историк. Они меня проводили. — У Люськи в ногах стоит Пеле, она его сжала ботинками.

Сначала привела собаку, теперь этих ребят. Больше всего Николай Иванович боится проблем и скандалов, а скандал разразится, потому что Зоя Авдеевна сейчас будет здесь.

Кирюша сразу понравился Николаю Ивановичу — с несмелыми сговорчивыми глазами, такими понятными для Николая Ивановича, лицо захвачено до краев веснушками. Николай Иванович в детстве тоже был веснушчатым, даже прозвище получил Коноплястый. На Кирюше — вязаная шапка с отогнутым широким краем, полупальто, застегнутое до самого подбородка. Именно так в детстве застегивался и Николай Иванович, но прежде на пальто бывали еще крючки, которые подпирали горло.

Трой на голову выше Кирюши, без шапки, с простой решительной стрижкой, в куртке, из которой он тоже вырос, как и Люська. Глаза смотрят из-под низких бровей. Серьезно настроенный, волевой и, наверное, поэтому счастливый.

— Прошу тебя, не устраивай чупидеспи, — сказал Трой Люсе. Громко, почти потребовал: — Обещаешь?

Люся посмотрела на него, сдвинулась на лбу предостерегающая морщинка: Люся, конечно, не терпит подчинения, даже от Троя.

— Он прав, — подтвердил Кирюша, но негромко и несмело.

— Хватит меня учить. Надоели!

Николай Иванович из этого странного разговора мало что понял, но уточнять, интересоваться не стал — не его дело. Кажется, ребята выступают в пользу Николая Ивановича.

— Может, вы останетесь, мальчики? — спросил Николай Иванович, но больше из вежливости. Мыслями он был там, на кухне, где Зоя Авдеевна, — какой маневр она задумала?

— Мальчики не останутся, — сказала Люська. — Ну-ка, растворитесь!

Ребята кивнули Николаю Ивановичу — первым Трой, потом Кирюша. Кирюша пытается копировать Троя, это ясно: слабый подражает сильному. И оба ушли.

Люся сняла куртку. Сегодня она была без своей полосатой кепки, в красном, повязанном на голове, легком шарфе. Шарф Люся оставила, не сняла, только сбросила его на плечи. Из заднего кармана джинсиков торчала ручка большого гребня. Ловко дернула за бомбошку-вишню, подвязанную к замочку «молнии», и сбросила ботинок, дернула опять за вишню и сбросила второй ботинок.

Как щедра на движения молодость! Николай Иванович любовался Люськой.

— Кинь мне что-нибудь.

Николай Иванович снял комнатные туфли. Люся невозмутимо надела. Джинсы подвернула повыше лодыжек.

За Люськой из проема кухни пристально наблюдала Зоя Авдеевна. Николай Иванович понял — вышла на боевой рубеж. Николай Иванович остался стоять в носках, замер от страха. Люська и Зоя Авдеевна увидели друг друга непосредственно впервые. Конечно, никаких «здравствуйте» или иных приветствий. Отношения ясны — ничего выяснять не надо, а надо только действовать. Зоя Авдеевна специально подготовленным голосом произнесла:

— Я так и знала.

— Что вы знали? — спросила Люська, стремительно развернулась в ее сторону, и концы шарфа метнулись почти на весь коридор.

Но Зоя Авдеевна почему-то не посчитала возможным немедленно пойти в атаку, укрылась на кухне и крепко прижала за собой дверь. Сквозь затененное занавеской стекло в двери обозначился ее напряженный силуэт. Может быть, это был маневр, продуманный на пять ходов вперед. Николай Иванович представил себе, что его сегодня ждет. Пеле, как всегда, исчез под креслом. Люська пошла, достала его из-под кресла и потащила за собой, открыла дверь в кухню и подтолкнула Пеле ногой.

— Он побудет здесь.

— Еще что! — взвизгнула Зоя Авдеевна, как пила, напоровшаяся на гвоздь.

— Убью! — коротко произнесла Люська и коснулась сзади в кармане джинсиков ручки гребня, как рукоятки пистолета.

Николай Иванович сморщился, напрягся, уже представляя себе, что произойдет дальше. Раздался грохот: Люська ударила ногой по двери, закрыла ее. В кухне что-то упало, разбилось. Николай Иванович стоял ни живой ни мертвый: две женщины в квартире.

— Пошли. — Люська взяла концы шарфа, забросила их за плечи, как это делают знаменитости, грациозно подхватила под руку Николая Ивановича, тоже как это делают знаменитости, и повела в комнату. И опять ногой, с грохотом, как это делает уже Люська, закрыла дверь, но в комнате, к счастью, ничего не упало и не разбилось, закачалась и зазвенела только единственная ваза на столе. Люська плюхнулась в кресло, улыбнулась:

— Боишься ее?

— Я? — Николай Иванович вскинул голову. — С чего ты взяла? — И Николай Иванович надул грудь.

— Боишься. Пеле ее успокоит. Я нарочно его туда подложила.

Николай Иванович не представлял себе, как Пеле удастся успокоить Зою Авдеевну — он ну никак не производил впечатление боевого пса, даже совсем наоборот.

— А если она его?..

— Обнажит клыки. Возьми тапочки.

Люська сняла и бросила к ногам Николая Ивановича его туфли. Николай Иванович надел, в спешке примял задник у одного из них, по не поправил, так и остался с примятым.

За пределами комнаты сохранялась тишина, или только казалось, потому что дверь в комнату и дверь в кухню были закрыты и не было слышно, роет противник окопы или смирился с поражением и замолк. Люся и Николай Иванович помолчали — оба готовились к разговору, о котором предупредила Люся. Николай Иванович, во всяком случае, готовился, внутри у него все тихо звенело, как только что звенела единственная ваза на столе. В такой обстановке — и серьезный разговор, мыслимое ли дело? Но разговору не суждено было состояться: послышалось какое-то твердое постукивание со стороны кухни — противник роет окопы.

Люська вскочила и, как была в чулках, ринулась на кухню. Николай Иванович поспешил за ней, вновь напуганный до крайности. На кухне Футболист забился под табуретку, над табуреткой склонилась Зоя Авдеевна, в руках у нее был дуршлаг.

— Что вы делаете с моей собакой?

— Размахивает лапами, чешется. Может, насквозь блошивая! — И теперь Зоя Авдеевна приняла боевую позу. — Убирайся со своей собакой! — Голос был грозным, уничтожающим. — Не потерплю!

И вдруг Николай Иванович увидел, или ему показалось, в Люськиных глазах просьбу о помощи. Николай Иванович растерянно молчал. Тогда Люська произнесла почти одними губами:

— Скажи ей что-нибудь.

И Николай Иванович сказал:

— Она моя дочь. — И тут же, сам удивляясь своей решительности и даже непреклонности, повторил: — Она моя дочь! — И, не давая Зое Авдеевне опомниться, добавил: — По всем статьям. — Это была фраза из его квартального отчета по складу, но сейчас она ему показалась самой важной, определяющей их с Люськой победу, хотя бы на данные сутки.

Так оно и случилось: Зоя Авдеевна опустилась на табуретку обессиленная, и даже Люська растерялась и, чтобы скрыть свое смущение, обратилась к Николаю Ивановичу:

— Ты обещал меня сфотографировать. — И, уже больше не интересуясь Зоей Авдеевной, Люська возвращается в комнату небрежной походкой великодушной победительницы, не сомневаясь, что следом идет Николай Иванович. Следом шли Николай Иванович и спасенный Футболист.

Николай Иванович достает из шкафа аппарат «Зенит» и штатив, привинчивает к штативу «Зенит», кресло разворачивает к свету и усаживает в него Люську. Люська на коленях держит собаку.

— С ней, — говорит Люська.

— Обязательно.

— Пусть скажет мне спасибо.

— Кто? — не понимает Николай Иванович.

— Она, — Люська показывает в сторону кухни. — Ее могла загрызть собака.

Ясно. Победу над Зоей Авдеевной Люська целиком присвоила себе.

Николай Иванович разглядывает Люську в видоискатель, медлит нажать на спуск затвора.

Люся вытянула из кармана гребень и причесалась, убрала волосы от глаз; и волосы распрямились, стихли, и вся Люська распрямляется, стихает. Шарф завязала пышным бантом. Подвигалась в кресле, устраиваясь и поправляя на коленях собаку, и вновь занялась бантом, поправила и его, сдвинула на плечо. Решила, что так лучше. И бесспорно, лучше: желто-карие, как и ресницы, волосы и на их фоне на плече огромный из шарфа красный цветок. Николай Иванович пожалел, что в аппарате не цветная пленка. Обидно! Люська — само детство, сама жизнь в лучшем ее выражении, и в том самом кресле, в котором уже много лет кряду безнадежно стареет и теряет, может быть, лучшее из того, что было у него в жизни, Николай Иванович.

В комнате незаметно появилась Зоя Авдеевна с дуршлагом, наблюдала за происходящим. С дуршлага на пол падали капли воды. Пеле наблюдал за каплями. Николай Иванович при разных выдержках сделал четыре снимка, один из них должен быть удачным.

Зоя Авдеевна смотрела на Люську и Николая Ивановича молча, без всяких комментариев. Пеле был разочарован — вода все капала и ни во что другое но превращалась, ну хотя бы в суп, а суп здесь готовят хорошо, он проверил.

Николай Иванович но мог без Люськи, ждал телефонных звонков, ждал Люськиных приходов с ее друзьями. Бегал, покупал печенье, изюм — она могла есть его беспрерывно, — кукурузные хлопья. Для Футболиста некоторые соседи приносили кости, и Футболист очень воодушевлялся при виде костей. Он немедленно принимался за подарочную кость и грыз ее громко, на всю квартиру. Трой и Кирюша заводили умные разговоры. Люська весело копировала мальчишек — умничают умники! — потом кого-нибудь из школьных преподавателей, чаще всего практикантку — учительницу русского языка.

— Класс, внимание! Закрыли рты, — и Люська пальцами показывала — закрыли рты. — Класс, тихо. Задние парты, кто нарушает тишину? — Люська складывала чашечками ладони и несмело хлопала. — Спичкин, ты? Что? — Люська опять хлопала чашечками. — Не ты? Кто же тогда? Куковякин, а мяукаешь ты? Нет? Ты куковякаешь? — И теперь уже без хлопков, плаксивым голосом: — Вы меня совсем запутали.

Николай Иванович радостно смеется, как смеется человек, который вспоминает школьные годы.

— Несправедливо о ней так, — говорит Кирюша, волнуясь. — Она еще учится.

— А ты?

— Что я?

— Лягушонок ты, Кирюша, который под тиной заболел скарлатиной. — Люськин рот полон смеха и кукурузных хлопьев вперемешку с изюмом.

— Я… я порядочный ученик с первой парты, — отвечает Кирюша и озирается, ищет поддержки.

Трой ему кивает, подбадривает — давай дальше, отбивайся, приучайся сам постоять за себя. Кивает и Николай Иванович и, счастливый, молчит — в квартире присутствует молодость и он на равных присутствует, он принят. Футболист продолжает уничтожать кость, прикладывается к ней разными сторонами пасти и так и этак. Люська посыпала кость кукурузными хлопьями, Пеле это нравилось, часть хлопьев лежала у него на затылке и на спине.

— В тихом омуте на первой парте… — Люське доставляет удовольствие дразнить Кирюшу.

Кирюша краснеет и поблескивает веснушками.

— Меня пересадили из-за Спичкина! Он списывает у меня математику.

— Математику все перекатывают у Троя.

— Спичкин у меня.

— Допустим. А если я не про математику, а про твои чувства?

Кирюша совсем как Николай Иванович дернул плечами.

— И что ты скажешь? Жду умных слов.

Кирюша молчит, не знает, что ответить.

— Может, у тебя хватит наглости заявить, что я некрасивая? Что я пустая расфуфырка? Что тебе со мной неинтересно, скучно? Ну? Карандаш!

— Чего ты к нему пристала? — но выдерживает Трой.

Николай Иванович наблюдал за Люськой, и даже он не понимал, где она шутит, где говорит серьезно, пока Люська в открытую не начинала смеяться.

— Посмотри на них, — обращалась она к Николаю Ивановичу, — до чего наивны. Доколумбовая Америка!

— Они тебя любят оба. И это замечательно, — говорит Николай Иванович. Он твердо знал, что это замечательно, когда тебя любят, когда есть кому тебя любить.

— Держу в почтении и страхе. — Люся с силой надкусила печенье. — Любят как плантатора, из-под палки.

Фотография Люськина готова. Курьез! Наваждение! Фотография цветная, и совсем другое изображение! Ну эта Люська — невозможное существо — только успевай поражаться. Рот слегка полуоткрыт, затаил улыбку. Волосы, сверкнув и взлохматившись, взлетели. Как? Отчего? Люська их старательно выглаживала гребнем. Взлетели, и все тут. Плевать они хотели на гребень. На плече не цветок, а странная большая птица розового цвета. Так получилось, и даже это лучше. Есть, говорят, где-то розовые чайки. На севере. Одной рукой Люська придерживает собаку, другую опустила и держит в ней гребень. Собака смотрит куда-то выжидательным взглядом и этим подчеркивает непринужденность происходящего на фотографии.

Снимок занимал центральное место на столе у Николая Ивановича, был прислонен к настольной лампе. Днем снимка касалось первое весеннее солнце, вечером его согревала настольная лампа. Однажды Николай Иванович достал свою фотографию, школьную. Поставил рядом с Люськиной и долго смотрел. Воспоминание о себе далеком, совсем таком, как Люська сейчас.

Откуда бы он хотел начать жизнь заново, с какого возраста? С такого, в каком он на этой фотографии в испанской шапочке, Или постарше? Чем старше, тем разумнее, казалось бы. «То-то, сейчас я разумный, хоть куда, — с горечью подумал Николай Иванович. — Чем дальше, тем хуже». И как незаметно из стареющего мальчика он превратился в простого старика. В школе у него была любовь — одноклассница, конечно. Прежде, в далекие годы, влюблялись в одноклассниц. Девочка она была крупная, носила модные, по тем временам, бурки и кубанку. Он, Коноплястый, ходил в своей испанской шапочке и, чтобы шапочка была испанской, дома пришили кисточку от коробки из-под духов. Шапка получилась вполне испанская. Николаю Ивановичу хотелось пойти погулять с одноклассницей, показать, что он дружен с ней. Ни разу даже рядом не прошел. Потом он ее увидел с другим мальчиком. Они шли на виду у всех.

О чем думает, что вспоминает! С возрастом становишься глупым, и тебя уносит все дальше в глубь твоей жизни…

Круг обязанностей Зои Авдеевны был прежним, новые обязанности не возлагались: не надо было ходить за печеньем, изюмом, кукурузными хлопьями. Николай Иванович нагружал этим портфель, когда торопился теперь домой с работы, со своего строительного склада, бежал, спешил, но успевал посетить необходимые магазины. В фирменной палатке у метро покупал Люське бутылочку пепси-колы, синтетической воды, как считала Зоя Авдеевна. Он же, Николай Иванович, принимал кости от соседей. С Люськой у Зои Авдеевны установились отношения в стадии временного урегулирования конфликта, но уступать хотя бы пядь земли на кухне Зоя Авдеевна ни за что но хотела. Переставляла, перепрятывала сахар, соль, чай, чашки, ложки, вилки, тарелки, веник, хлеб, кастрюли, сковородки: сбивала Люську с толку и этим подчеркивала свою необходимость из принципа — «Но позволю девчонке взять надо мной верх!». Требовала, чтобы веник но стоял, а лежал, если замечала, что Люська добиралась до него и пользовалась им. Чтобы кастрюли стояли в шкафчике на полке с перевернутыми на них крышками, если тоже замечала, что Люська добиралась до кастрюль и пользовалась ими.

Николай Иванович в отсутствие Люськи часто сдавался на милость победителя, а победитель в эти минуты был не только суров, но и насмешлив: «Вы должны знать мать, иначе невозможно иметь дочь!»

Заступницей Люси была лифтерша Нюра.

— Признал он ее, Зоя, хоть как ты ни бушуй.

— У меня от нее крапивница, — фыркала Зоя Авдеевна.

— Неопасно, — улыбалась Нюра. — Что ты девочку пустяками мучаешь? И Николая Ивановича.

— Кто их мучает?

— Ты.

— Мальчишек водит полную квартиру. Собаку таскает. Я ее мучаю!.. — опять фыркала Зоя Авдеевна.

Потом Зоя Авдеевна начинала мыть подъезд и устилать его разломанными картонными коробками, которые теперь всюду в подъездах заменяют половики. Картонные коробки были с заграничными надписями. Это нравилось Сапожкову, он с удовольствием прочитывал и говорил:

— Сильный сюжет.

 

Глава 4

Их первый совместный выход в город. Николай Иванович вышагивал в фетровой, подновленной в чистке шляпе и в подновленном в чистке пальто. Люська — в своей полосатой кепке. Поводок держала небрежно, будто на нем была собака редкостной породы. Собака между тем застревала в ногах у прохожих, цепляла ошейником плетеные сумки, запутывалась в детских колясках, и пока Люська возилась с собакой, распутывала, вынимала, отцепляла, Николай Иванович приподнимал шляпу и просил извинения. Пеле ударился о тяжелую урну, Николай Иванович не выдержал и сказал:

— Не понимаю, какой он все-таки спортсмен.

— Ты не видел его в деле.

— Ну и что он в деле?

— Очень хорош. Только горячится.

Пеле поскользнулся на апельсиновой корке и едва не упал.

— Хочешь, Уксуса приведу?

— Кто такой?

— Еще форвард.

— Может, не надо?

— Почему? Ты постепенно познакомишься со всеми моими друзьями. Они устроят разминку у тебя на глазах в квартире. Мяч я принесу.

Николаю Ивановичу стало жаль пусть и плохонькую, но целую пока что квартиру — досталась она ему нелегко, в конце жизни малогабаритная, однокомнатная.

— У тебя много форвардов?

— Много. Кубик, Шарик. Играют двое на двое. Пеле хочет мороженое. Нам на двоих одно.

— На улице зимой?

— Тогда два на троих возьмем.

Почему два на троих — Николай Иванович не понял. Детям, кажется, нельзя есть зимой на улице мороженое. Это воспоминание было у Николая Ивановича из старых запасов, когда он жил в коммунальной квартире, населенной детьми, и невольно был в курсе принципов воспитания.

— Как у тебя горло?

— Смотри.

Люська остановилась посредине тротуара, открыла рот, растянула его даже пальцами, высунула язык и заголосила, чтобы он лучше увидел горло.

Передохнула. Потом снова. Очень смешно и громко.

Николай Иванович оглядывался, стеснялся. Люська взрослая, Люська девочка. Николая Ивановича мгновенные перемены смущали, сбивали с толку, он терялся, не успевал перестраиваться. В Люську с размаху врезался парень с сумкой Adidas.

— Чего ревешь белугой!

— Я белуга? — Люська ткнула поводок Николаю Ивановичу, смерила парня взглядом. — Ах ты, Адидас несчастный! Японский поклон — начали!

— Чего начали? — оторопел парень.

— Приемы!

Парень отмахнулся от Люськи сумкой и скрылся.

— Понял? — спросила Люська Николая Ивановича.

— Не понял.

— Вначале кланяемся по-японски… — Люська поклонилась по-японски, как она считала. — Делаем магические жесты… — Тоже, как она считала:

Николай Иванович, не менее оторопело, чем Адидас, смотрел на Люсю.

Их окружили любопытные.

— Ладно, — сказала Люся и взяла у него поводок. — Научу потом — адское каратэ.

Николай Иванович впервые пожалел, что нет здесь сейчас Зои Авдеевны, может быть, она сумела бы обуздать Люську. Осторожно спросил, когда Люся уже окончательно успокоилась:

— Если вместо мороженого купим что-нибудь другое?

— Сегодня хочу мороженого. Как у тебя самого горло? Еще с гландами?

Николай Иванович испугался, что Люся начнет проверять у него горло, быстро ответил:

— С гландами.

— Надо есть мороженое, пока ты с гландами.

— Ты так думаешь?

— Я знаю.

— Не наоборот? — засомневался Николай Иванович.

— Раньше было наоборот, а теперь нет. Теперь все наоборот, что было раньше. — Люся уже сворачивала к будке с надписью «Мороженое». Она давно заприметила будку.

— Постой здесь с Пеле, я куплю. Ты не знаешь ассортимента.

Николай Иванович дал Люсе деньги и остался стоять с Пеле. Пеле начал себя вылизывать — забрызгался, что ли, когда поскользнулся на апельсиновой корке?

Люся вернулась с двумя простыми вафельными стаканчиками.

— Тебе не надо, — сказала Николаю Ивановичу, — простудишься.

— Ты сама, пожалуйста, но простудись.

— За меня не волнуйся, я удивительно сильная. Может, все-таки будешь? — протянула стаканчик.

— Ешь, — сказал Николай Иванович. — Я покормлю Пеле.

Люся принялась за стаканчик, а Николай Иванович часть мороженого на круглой бумажке, которой был закрыт стаканчик, дал Футболисту, положил перед ним на землю и сам все-таки начал есть остальное. Хотелось не отставать от Люськи. Мороженое зимой на улице он не ел с тех пор, когда жил под кличкой Коноплястый. Мимо двигалась старуха в ржавой шубе с высоким тяжелым воротником, прикрытым сверху бархатной, как тазик, шляпкой. Старуха в просвет воротника, как сквозь амбразуру, прогремела:

— Непозволительно кормить ребенка мороженым зимой.

«Так и знал», — подумал Николай Иванович и в ответ вежливо приподнял шляпу.

— Ребенок не собака, — последовало из амбразуры, и шуба двинулась прочь.

Николай Иванович смутился, Люська не дрогнула, только сказала:

— Старух не терплю.

— Нехорошо, Люся.

— Бабушек люблю. А старики добрее, не замечал?

— Я потрясающе добрый, — сказал Николай Иванович.

— Ты не старик, теперь все наоборот, я говорила. — Это была явная не прикрытая ничем уступка Николаю Ивановичу. — Купим джинсовый костюм.

— Кому?

— Тебе, когда потеплеет. Наклонись.

Николай Иванович наклонился. Люська сняла с него шляпу и примерила ему свою полосатую кепку.

— Пожалуй, слишком. — И нахлобучила снова шляпу. — Я над этим еще подумаю.

— Но…

— Со шляпой расстанешься — она мешает тебе жить.

— Я ношу ее всю жизнь.

— Всю жизнь и мешала.

Капли мороженого упали Николаю Ивановичу на пальто. Николай Иванович уже мечтал избавиться от стаканчика, в растерянности вертел его в пальцах. Подставил Пеле. Футболист сунул в стаканчик язык, подождал, пока стаканчик приклеется, и легко отправил в рот. Дрожь от удовольствия пробежала по хребту Футболиста и подняла шерсть на хвосте, будто траву ветерком.

— Ты не умеешь есть мороженое на улице, — сказала Люся и свой стаканчик тоже подставила Пеле, чтобы он насладился. Варежкой начала очищать пальто Николая Ивановича. — Ты как маленький, погляди на себя.

Николай Иванович застенчиво переминался и сделал движение вперед-назад головой, тоже от застенчивости. Люся закончила вытирать пальто, отошла, поглядела — чистое…

— Надо, чтобы между твоим животом и стаканчиком было расстояние, тогда капли будут падать не на тебя, а на мостовую.

Николай Иванович кивнул, он понял.

— Может, ты живот отрастил? Нет? Как у тебя с мускулами? Крепкие? Гиря у тебя есть?

— Гиря? — испугался Николай Иванович. — Какая?

— Пудовая…

— Что-о? — у Николая Ивановича глаза полезли на лоб.

— Ты должен быть сильным, но не толстым. Улавливаешь разницу?

— Улавливаю…

Николай Иванович никогда не был сильным, но и толстым не был.

— Нельзя как-нибудь без нее? — робко спросил Николай Иванович.

— Без гири нельзя.

«Так что же это? — в отчаянии подумал Николай Иванович. — Гиря и адское каратэ сразу!» Но решил промолчать и не напоминать, хотя бы о каратэ. Тем более, Люська, к счастью, отвлеклась: ее внимание переключилось на витрину, в которой были выставлены раскрашенные дамы — манекены.

Люська сощурилась, ногу поставила за ногу: мечтала, забыв о гирях. Николай Иванович и Пеле ждали. А куда спешить? Дамы в витрине были в длинных платьях, в сверкающих ожерельях и серьгах, в прическах, таинственно, серебристо улыбались.

— Нравятся? — спросила Люська, не оборачиваясь и не отрываясь от витрины.

— Кто? Они? Ну, если…

Люська не выслушала ответа.

— Когда вырасту — буду красивой.

— Ты красивая.

— Нет. Только для своего возраста.

— Почему?

— Мне еще не разрешают пользоваться гримом, как ты не понимаешь! — она сверкнула глазами в его сторону.

— Тебе это не надо.

— Надо. Хочу, чтобы на меня все смотрели, как на них.

Вот откуда красный шарф, полосатая кепка, вишни на застежках-«молниях», собачка на поводке.

— Знаешь, как это называется? Тщеславием.

— Ты ничего не понимаешь в женщинах.

— Я? — Николай Иванович растерялся.

— Да. Ты. Иначе бы ты женился.

Люська почувствовала, что обидела, нахмурилась, недовольная собой.

— Извини.

Они оставили витрину и пошли. Как ни странно, на этот раз первым шел Пеле, за ним — Люся и последним — Николай Иванович. Он смотрел на Люсю и понимал, что она переживает, и он тут же пожалел ее и простил, догнал, пошел рядом. Люська сказала:

— Я очень прямолинейная. Мне все говорят. Трой не обижается. Кирюша ранимый. Его надо тренировать, чтобы закалился. Ты ранимый?

Он ранимый, или просто несчастный, или просто никакой?

— Я тоже буду закаливаться, — сказал Николай Иванович.

— Обижаться не будешь?

Или они с Люсей быстро шли, или Пеле совсем не шел, но он оказался уже сзади.

— Не буду обижаться.

— Я не тщеславная, — сказала Люська. — Я очень целеустремленная. Разница, верно? — Люська засмеялась. — Пойдем в кино — я давно хотела посмотреть «Доску».

— Какую доску?

— Английская кинокомедия про доску. Ты любишь фильмы о чудаках?

— Люблю.

— Я тоже.

— Чудаки всегда веселые.

— И умные, — добавила Люська, — потому что им ничего не надо. — Люська засмеялась: — Кроме шоколада!

Николай Иванович серьезно посмотрел на Люську: или она все понимает, или сказала все это случайно.

— Как же мы пойдем?

— А что?

— А этот… — Николай Иванович показал на Пеле.

— Спрячешь под пальто. Пронесешь мимо билетерши. В зале я у тебя его возьму. Купи места у стенки, над кассой висит план.

Николай Иванович купил билеты у стены. Перед входом в кинотеатр Люся заставила его расстегнуть пальто, взять Футболиста и спрятать на груди. В толпе был Адидас, он тоже собирался идти в кино. Люська подлетела к нему. Адидас отшатнулся и загородился сумкой.

— Ходи с мамой, если боишься!

Билетершу миновали, как говорится, без сучка и задоринки. Пеле сидел под пальто. Даже в буфет проникли, где Люся выпила воды: ей хотелось после мороженого пить. Футболист безмолвствовал — знал дело. Люська небось выучила. Она кого угодно и чему угодно выучит. Прошли в зрительный зал, заняли места. Когда погас свет, Люся взяла Футболиста у Николая Ивановича и посадила под свое кресло у стенки. Все предусмотрела. Конспиратор. Пеле тут же погрузился в сон: его основное занятие. Вывалилась лапа, Люська задвинула ее ногой.

Начали смотреть фильм. Двое несли доску через город, которая всем, конечно, мешала — то она оказывалась у открытых дверей в автофургон и по ней влетали в автофургон велогонщики, то мешала людям переходить улицу, то всовывалась в открытое окно в квартиру, где женщина гладила белье, и женщина ставила утюг на эту доску, и доска тут же исчезала с горячим утюгом и всовывалась уже в другое окно, где совсем другая женщина, не глядя, протягивала руку и, думая, что берет телефонную трубку, на самом деле брала горячий утюг.

Зал изнывал от смеха. Люська подталкивала Николая Ивановича, чтобы и он изнывал, не стеснялся. Николай Иванович перестал стесняться и тоже начал изнывать, но все же изредка прикрывал рот шляпой, стеснялся. На экране появилась собака, английская, и залаяла.

И тут случилось непредвиденное: из-под Люськиного кресла раздался ответный лай и при этом Пеле еще громко стукался головой о сиденье — крепкая голова, ничего не скажешь. Собака на экране давно замолчала, а Пеле не успокаивался, самоутверждался.

Часть зала повернулась по направлению к Люсе и Николаю Ивановичу. Многие опять изнывали от смеха, но только не над тем, что происходило на экране, а теперь над событиями внутри зала.

— Пеле, не горячись. — Люся взяла Футболиста на колени и заткнула ему пасть варежками.

Николай Иванович представил размер скандала: по направлению к ним устремилась билетерша. Люся быстро сняла с себя куртку и набросила на Пеле, сверху прикрыла шляпой Николая Ивановича.

Билетерша была уже где-то рядом. Зал успокоился, и наступила тишина, тем более что на экране двое опять спокойненько несли доску на плечах и за ними пока что спокойненько наблюдал английский полицейский в высокой каске с маленькими козыречками спереди и сзади. Прозвучал сердитый голос билетерши:

— Кто здесь лаял?

Николай Иванович сидел совсем еще не закаленный, а Люся как ни в чем не бывало смотрела за действиями доски, потому что с доской на экране тоже назревал скандал.

— Я спрашиваю, кто здесь лаял? — билетерша стояла в проходе перед Люсей. Зрители по соседству с Николаем Ивановичем и Люсей молчали, не выдавали их.

— Здесь никто не лаял, — ответила Люська.

— Что я, глухая?

— Мы не собаки, — ответила Люська. — Мы не лаем.

Билетерша, негодуя, отошла, цепляя в темноте каблуками пол.

Люся нашла руку Николая Ивановича, пожала ее:

— Я тебе говорила, со мной не бойся.

После фильма Люся и Николай Иванович зашли в кафе. Пеле привязали снаружи и оставили. Когда очередь подошла к кассе — в очереди стояла Люська, — она спросила кассиршу, крашеную блондинку, у которой отросли темные волосы и голова была двухцветной:

— У вас есть кости?

— Какие кости?

— Обыкновенные, из бульона. У вас в меню написано, что есть бульон.

— Но бульон, а не кости.

Люся воздержалась от ответа, но что-то дрогнуло в Люськином лице.

— Мне, кроме двух порций бульона и двух порций сосисок, нужна еще кость.

— Ты что, развлекаешься?

Николай Иванович, который дал Люсе кошелек, а сам был поставлен ею в сторону, почувствовал — ну вот теперь уже точно произойдет скандал. Если не в кинозале, то здесь. У кассирши кончилась лента, она начала нервно заправлять новую. Заправила. Боковинку кассы захлопнула, будто села в такси.

— Две порции бульона, две порции сосисок, порцию хлеба, — продиктовала Люся.

«Обошлось», — с облегчением подумал Николай Иванович, но когда Люська отходила от кассирши, та вдруг неистово закричала, совсем как Зоя Авдеевна:

— Чтобы я тебя видела в последний раз!

Николай Иванович понял — Люська показала козью морду, не иначе. Николай Иванович слышал от Кирюши про эту морду. Кирюша говорил, что он даже пытался вразумить Люську — ей пора освободиться от подобных несерьезных привычек.

Люська передала Николаю Ивановичу чеки, чтобы пошел получать еду, а сама направилась к служебным дверям. Николай Иванович получил и принес на подносе две чашки бульона, две порции сосисок, порцию хлеба. Из служебных дверей появилась Люська, в руках у нее была кость из бульона, конечно. Люська, дерзко, покачивая джинсиками, медленно вплотную прошла около кассирши. Николаю Ивановичу показалось, что кассирша вся насквозь побелела от негодования. Люся вынесла кость Футболисту и положила перед ним. Футболист благодарно взглянул на Люську и начал обрабатывать кость.

Выпили бульон, съели сосиски. Люся засмеялась — она вспомнила окончание фильма «Доска»: двое принесли доску туда, куда они ее несли, — на строительство дома. Закрыли ею последний просвет в полах и приколотили. Даже постучали по ней каблуками, попробовали, крепко ли. Слышат — мяучит котенок, решили, что он в подполье. Проломали в доске дыру, потом и всю доску разломали и начали заглядывать в подполье, искать котенка, а он сидел сзади.

— Кошмарно им не повезло.

— Хуже не бывает, — согласился Николай Иванович.

— Тебе часто не везло?

— Постоянно.

— Может, сам виноват?

— Я не целеустремленный.

— Ты лирик, теперь знаю. — Люська оглядела кафе. — В ресторане, наверное, лучше — играет музыка и танцуют. Я никогда не была. Хочу быть взрослой. Сейчас какая?

— Думаю, взрослая.

Когда вышли из кафе, Пеле еще занимался костью, и так старательно, будто вытачивал что-то. Кость давно уже была гладкой до сухости.

— Нам пора. — Люся вынула у него из лап кость и бросила в решетку водостока. Пеле возмутился. Люся достала из кармана куртки пластинку жевательной резинки, сунула ему в пасть, сказала:

— Я не жую, мне надоело. А ты как?

— Я не пробовал.

— Хочешь?

— Потом, если купишь, мне джинсовый костюм.

— Договорились, — совершенно серьезно сказала Люся. Она не воспринимала его как из далекого прошлого.

— Я старый и одинокий, — сказал Николай Иванович Люське. — У меня все уже в прошлом.

— Ходи в ресторан и танцуй, — весело сказала Люська. — И ты теперь не одинокий, забыл?

— Забыл, — тоже весело откликнулся Николай Иванович.

С ним Люська, и нет больше одиночества, нет печальных дней.

Прохожий сказал:

— Ваша собака подавилась.

— Она не подавилась, — ответила Люська. — Она жует резинку.

Прохожий остановился, начал изумленно смотреть вслед Люське, Николаю Ивановичу и собаке, жующей резинку. У него в руке был прозрачный полиэтиленовый мешочек с водой, и в мешочке плавала рыбка для аквариума, очевидно, он шел из зоомагазина. Люська оглянулась, крикнула прохожему:

— Отомри!

А он все стоял, не шевелился, и только шевелилась, плавала в полиэтиленовом мешочке рыбка.

Дома Люся в домашних туфлях Николая Ивановича — она их теперь надевала, когда приходила к нему, а Николай Иванович на это время надевал свои старые кеды — опять вспоминала и смеялась над «Доской», показывала полицейского, а заодно — и прохожего с рыбкой для аквариума. Потом обрадованно воскликнула:

— Хочешь, потанцуем? Без ресторана! — и двинулась по кругу, по центру кухни. Сбросила туфли, и они, как пустые лыжи, уехали в разные стороны. — Растут бананы высоко, достать бананы нелегко… — Откинула ногой табуретку, чтобы не мешала, и двинула стол, чтобы тоже не мешал. — Что же ты? Пой, танцуй!

Николай Иванович подхватил песенку, потому что она была простой и понятной: на мотив танца маленьких лебедей из балета Чайковского. Они оба с Люськой пели и танцевали — один в незашнурованных кедах, другая — в чулках. Он вдруг понял, что многое потерял, потому что давно не танцевал, даже просто так, без ресторана.

Николай Иванович глядел на свое и Люськино отражение, мелькавшее на створках кухонного шкафа, в стекле кухонной двери, или как они тенями проносились по стенам. «Только бы не наступить на шнурки», — думал Николай Иванович.

— Хочу банан! — закричала Люська и подпрыгнула.

— Хочу банан! — в точности как Люська закричал и Николай Иванович, но подпрыгнул не в точности, потому что ударился о пластиковый абажур.

Раздался звонок в дверь.

— Это за мной! — Люська отыскала туфли Николая Ивановича, вскочила в них и побежала.

Но Николай Иванович не сомневался — на этот раз наверняка майор снизу: так что это за ним. Николай Иванович с трудом дышал и судорожно придумывал, чем на первых порах объяснить шум, только что имевший место в его квартире. Но это был не майор. Николай Иванович услышал голос Троя, женский голос и Люсино радостное восклицание:

— Мария Федотовна!

Люся оказалась права. Она как будто предполагала, что Николаю Ивановичу предстоит встреча с ее воспитательницей: увела на кухню Троя и Пеле. Николаю Ивановичу кивнула — выше голову!

Николай Иванович пригласил Марию Федотовну в комнату. Он был немало растерян и как никогда не готов к подобной встрече, и еще его смущало, что на кедах не завязаны шнурки. Он пододвинул Марии Федотовне свое кресло, себе взял стул.

— Поймите правильно мой приход, — сказала Мария Федотовна, тяжело подминая в кресле пружины и проводя по лицу маленьким платочком, который держала в кулаке. — Ребята начали исчезать из поля зрения. Я отвечаю за них.

Николай Иванович почувствовал скрытую угрозу.

— Ребята поддаются настроению, нервная система у них ранимая, перегрузки могут повлечь за собой срыв, тем более в таких серьезных вопросах… — Николай Иванович перехватил ее взгляд на Люсину фотографию, — …когда ищут родителей. — Платочек опять прошелся по лицу Марии Федотовны.

Полные розовые щеки в мягких складках и такой же в мягких складках подбородок. Под толстые круглые очки, чтобы не давили, подложен клочок ваты.

— Я ответственна за психологическое здоровье, слежу за настроением детей. В этом возрасте дети неустойчивы, и если вы еще учтете нашу специфику, то вполне поймете, что каждый из ребят в постоянном душевном поиске, наши ребята ищут справедливость с особым пристрастием.

— Да, да, — согласился Николай Иванович. «Завязать шнурки или пусть их? А-а, пусть их».

— Люсю я воспитываю с пяти лет. Она очень самобытная, это, знаете ли, счастливое или несчастливое исключение из правил.

Николай Иванович твердо начал понимать — назревает катастрофа и сейчас выбьет из-под него стул эта милейшая Мария Федотовна.

— Что Люся вам говорила, представляю себе. Вы далеки от общения с детьми и поэтому совершенно не представляете их возможностей. Ребята обладают неограниченными возможностями эмоционального воздействия на нас, взрослых.

— Но…

— Погодите, закончу мысль. Люся вам, конечно, выложила, что вы ее отец и что она наконец нашла вас.

— Выложила.

— Это ее план. Она его совершенствует, разрабатывает все углубленнее и точнее. — Мария Федотовна подправила клочок ватки под очками. — Я с вами откровенна как с человеком, который, надеюсь, меня понимает.

— Не совсем, — набрался вдруг смелости и ответил Николай Иванович, в знак протеста даже выставил незашнурованные кеды.

— У вас в доме появилась решительная девочка, за которую не надо нести ответственность, поступки которой не надо контролировать, которой можно во всем потакать. Вы оказались у нее на поводу (как Пеле, очевидно, да?). Вы приняли все то, что она вам сказала. Не знаю, достаточно ли серьезно вы ко всему отнеслись. С ребятами, с их чувствами нужно быть поосторожней, я вам говорила (говорила, да, да).

Николай Иванович громко пришлепнул кедовой подошвой.

— Вы не перевели все в игру, — грустно произнесла Мария Федотовна. — Тем хуже.

— Игру? — Николай Иванович привстал со стула. — Игру, вы сказали?!

— Извините, слишком прямолинейно говорю, моя обязанность.

Прямолинейно… «Я очень прямолинейная», — говорит и Люська. И о Кирюше Люська сказала, что он ранимый, тоже слово от Марии Федотовны, значит.

— Обязанность в чем?

— Так изъясняться с вами. По сути, мы вас совсем не знаем как человека (опять человека). Кажется, вы только однажды были у нас и то по какой-то случайности.

— Что нужно обо мне знать?

— Многое, прежде чем доверить ребенка.

— Люся ребенок?

— Вы даже этого в полной мере не понимаете. И, как ребенок, она не всегда правдива, не в полной мере.

— Вы все свои поступки можете растолковать в полной мере?

— Вы, собственно… человек…

— Доску через город вы носили?

— Какую доску? — Мария Федотовна взволнованно зашуршала ресницами о толстые стекла очков.

— Мы с Люсей сегодня несли длинную доску через весь город.

Из кухни долетал Люсин смех — похоже, Люся заставляла Пеле не горбиться, а может быть, есть изюм. Пеле изюм не любил, чихал от него с неудовольствием. Николай Иванович бывал этому свидетель.

— Вы на меня производите впечатление все-таки серьезного человека (человек, человека, человеку!). — Мария Федотовна убрала платочек за манжет платья и поднялась с кресла изо всех сил, так что в кресле загудели пружины. — Люсю я забираю навсегда!

Николай Иванович ничего не ответил. Он наступил на шнурок, когда попытался подняться со стула, и шнурок оборвался.

— И никаких больше контактов, — произнесла Мария Федотовна.

Называется — изъяснились.

Николай Иванович спросил:

— У вас есть семья?

— Дело не во мне. Знаю, что у вас семьи нет. — Мария Федотовна была непреклонна.

— У Люси тоже.

— Люся в коллективе.

— Прискорбное явление.

— Коллектив? — насторожилась Мария Федотовна.

— Такого рода коллектив.

— Не вынуждайте меня быть с вами невежливой.

Николай Иванович встретил угрозу с открытым забралом:

— Вынуждаю!

Отворилась дверь, и влетела веселая Люська.

— Подружились?

Мария Федотовна, подвигав ставшим еще более розовым лицом, сказала:

— Людмила, ты ведешь себя непозволительно, задавая подобный вопрос и в подобной форме.

— Я вас очень люблю, Мария Федотовна.

Николай Иванович изумленно смотрел на Люсю: сама же говорила, что не любит старух, а эту в первую очередь следует не любить.

Появился вразвалочку Пеле, обнаружил на полу оторванный шнурок, подобрал его и начал есть.

— Мы уходим, — сказала Люся Николаю Ивановичу. — Мария Федотовна всегда меня от кого-нибудь и от чего-нибудь спасает.

— Людмила, прекрати!

Люся прижалась к Марии Федотовне, потерлась щекой о ее плечо совсем по-детски.

— Я была уверена, что он вам понравится.

Мария Федотовна затруднительно молчала. Николай Иванович тоже молчал. Тогда Мария Федотовна сказала Люсе и Трою, который вошел в комнату:

— Собирайтесь домой.

Ребята начали одеваться. Николай Иванович вышел в коридор и начал наблюдать за происходящим, спросил, точно это была его последняя надежда на справедливость:

— А где Кирюша?

— Сдает с кастеляншей белье в прачечную, — сказала Мария Федотовна, устраивая поудобнее очки, как перед дальней дорогой. — Он ответственный по детдому.

— А Уксус? — Еще более нелепая надежда уже неизвестно на что, унизительная, жалкая.

— Уксус? Что вы имеете в виду?

— Форварда Уксуса, напарника Пеле.

— Это из той же области, о чем мы с вами беседовали: вы активно принимали все, что говорила вам Люся.

— Извини, — сказала Люся, и в ее голосе была виноватость и почти такая же незащищенность, как и тогда в битве на кухне с Зоей Авдеевной. — Уксуса я придумала. И Кубика, и Шарика, и все на свете. Я счастливая и благополучная девочка.

И конечно, появилась Зоя Авдеевна: она открыла дверь своим ключом. В передней сделалось тесно и непонятно. Трой и Мария Федотовна молча стоят, Люся убирает на место домашние туфли Николая Ивановича, из которых она перебралась в свои зимние ботинки. Пеле, пользуясь неразберихой, вытягивает из кедов Николая Ивановича оставшуюся половинку оторванного шнурка. Зоя Авдеевна по-прежнему стоит вся расширившаяся, чтобы всем было неудобно. Наконец уходит, откланявшись, Мария Федотовна, за ней Трой. Трой уходит, смущаясь, опустив голову, не глядя Николаю Ивановичу в глаза, подтянув в рукава куртки свои большие обветренные руки. Он понимает, что произошло что-то неприятное для Николая Ивановича, и чувствует себя к этому причастным. Люська сплющивает ладонями свою кепку и блинчиком набрасывает на голову, машет варежкой, потом берет варежку в зубы и покачивает ею. Двинулась Люська, двинулся Футболист, из пасти торчит шнурок, он его поспешно доедает.

Когда дверь закрылась, Зоя Авдеевна произносит, будто швыряет вслед камень:

— Аферистка!

Николай Иванович вдруг с орлиным клекотом задвигал горлом:

— Растворитесь! — и, глядя ей прямо в ее маленькие колючие глаза, добавил: — Белуга!

Зоя Авдеевна с крапивницей на лице ушла на кухню. Впервые в жизни она испугалась Николая Ивановича.

 

Глава 5

Почему Николай Иванович сделал только один Люськин снимок? Надо было подглядеть и снять, как она ест мороженое, как внимательно смотрит из-под козырька кепки, стягивает зубами варежку и покачивает из стороны в сторону. А песенка про бананы? Или с какой убежденностью и решительностью в лице она сказала: «Ты теперь не одинокий, забыл?»

Сегодня еще один день в жизни Николая Ивановича. Ничем не примечательный, бесцветный, безрадостный. Скоро явится Зоя Авдеевна стирать белье. Будет жаловаться на никудышную стиральную машину — место которой давно в утильсырье, — на пуговицы на рубашках, которые непрочные и их съедает стиральный порошок, на простыни, которые тоже непрочные и которые уже съел стиральный порошок. Николай Иванович будет при этом думать, когда же стиральный порошок съест и Зою Авдеевну. Но она — прочная.

Николай Иванович не брит, задник у одного туфля примят теперь почти постоянно, а голову свою добровольно положил на плаху под топор Зои Авдеевны. В таком несобранном виде остановился посредине комнаты — может, он теперь сам должен найти Люсю? А может, общественность нужна? Поднять на Марию Федотовну общественность? Взять характеристику из строительного управления, что он дисциплинированный, серьезный и ответственный за свои поступки сотрудник и никто не имеет права забирать у него ребенка. Где его почетные грамоты, благодарности, записанные в трудовую книжку? Две боевые медали, наконец? Он, правда, не в армии был, а в ополчении. Может, прямиком в суд? Но в суде спросят, где ребенок. А где он? Ребенок приходил и уходил по своей воле. Сейчас ушел по своей воле. Так в чем дело, спросят. С кем вы намерены судиться? Сколько лет проработал секретарем суда, знает.

Николай Иванович подошел к телефону, снял трубку. Что предпримет? Надо ведь что-то предпринять! Нельзя, в конце концов, быть таким безвольным, сдавать позиции без всякого сопротивления. Набрал номер справочного бюро.

— Адреса детских домов.

— Вам каких?

— Детских.

— Для школьников, дошкольников?

— Мне… для взрослых школьников.

— Взрослых? Вы что? Вначале решите, какая справка нужна, потом обращайтесь.

И телефон сделал трынь… и замолчал. И тогда Николай Иванович ринулся в коридор, надел шляпу и начал надевать пальто. Рукав запутался, и пальто не надевалось. Схватит такси и по всем детским домам — школьным, дошкольным, по всем! В нетерпении дергал рукой, и пальто запутывалось еще больше, как это бывает, когда уже надо швырять пальто на пол и топтать его ногами. Был он когда-нибудь решительным? Не был. «Никогда», — решительно подумал о себе Николай Иванович. Так он будет решительным, черт возьми! Он тряпка или кто? Да, кто? На этот счет есть пословица или поговорка. Определенно, есть. Забыл только какая. Все, все теперь забывает, ну что ты будешь делать! Николай Иванович перестал сражаться с пальто и начал думать, кем он может быть, если не тряпкой…

Заколотился, заметался дверной звонок — Люська! Плантатор!

Да, это была Люська, в руках — вместо поводка — школьный портфель с огромной цифрой «пять», как на майке спортсмена, коленом раскачивает в одну сторону портфель. На руке — маленькие часы, видны из-под рукава куртки. Часы — подарок Николая Ивановича. Николай Иванович вспомнил, как были они с Люськой в часовом магазине, подошли к большому стеклянному прилавку. Он всегда мечтал купить дочери первые часы. Преклонение перед часами как перед вещью — это из его детства, из доисторического прошлого.

— Можно эти маленькие с золотыми стрелочками? — спросила Люська.

— Они все твои.

— Все я не хочу. Так не бывает. Мне — эти маленькие с золотыми стрелочками.

Продавщица, отдавая Люсе длинную тонкую коробочку, сказала:

— У тебя настоящий отец.

— Я его нашла по локатору, — серьезно ответила Люся. Слова эти, конечно, принадлежат Трою, атомщику.

…Николай Иванович стоял перед Люськой в уже совершенно запутавшемся пальто и в совершенно съехавшей на затылок шляпе. Вдруг, бросив свой портфель с цифрой «пять», Люська проскочила мимо Николая Ивановича в ванную комнату, слышно было — закрывает кран. Вернулась, подняла портфель и опять качнула его коленом, что-то Люську смущало, может быть, встреча после долгой и неоправданной разлуки?

— Ты успела вовремя, — сказал он просто, потому что не хотел ни о чем спрашивать ее подробно, так лучше.

— Да. Опять затопил бы квартиру. — Она, положив портфель на колено, расстегнула портфель и достала дневник, обернутый в глянцевую коричневую бумагу, открыла его и протянула Николаю Ивановичу. — Читай. Раньше пошла бы Мария Федотовна, теперь… должен идти ты. Если не возражаешь.

— Я готов, — сказал он. — Ты сомневалась во мне?

— Имей в виду — тебя вызывают к директору школы.

— И не за почетной грамотой, как я понимаю?

— Нет, не за грамотой. — Она убрала в портфель дневник. — Всегда буду говорить тебе правду.

— Ты не ответила на мой первый вопрос.

— Отвечаю: я в тебе не сомневалась — тебя я нашла точно.

— По локатору.

Она посмотрела на часики.

— Я тебя еще не поблагодарила. Они мне нравятся. Спасибо.

— Правда? — вырвалось у него.

— А ты пробовал говорить всегда только правду?

— Я врун похлеще тебя! Таких Кубиков и Шариков наворотить могу!..

— Ты удивительный отец. Как я рада, что сцапала тебя.

— И хорошо сделала. Теперь я проживу еще много лет, ты увидишь, — сказал он. — Я буду жить долго-долго, пока у меня не вырастет вот такая до пола борода, — показал Николай Иванович. — И вот тогда…

— Что тогда?

— Как написал один летчик, на нее можно случайно наступить и случайно сломать себе шею.

— Ты удивительный отец! — повторила Люська и засмеялась, потом помогла ему справиться с пальто, поправила шляпу. — Определенно шляпа тебе не идет.

Николай Иванович виновато пожал плечами.

По пути Люська рассказывала:

— У меня не первое дидактическое предупреждение. На географии я поспорила о поясах Земли. А на уроке биологии был эксперимент: изучали дыхание стебля. Снаружи стебель покрыт тонкой кожицей. Хочешь увидеть, поддень иголкой. Мы принесли стебли и иголки. Начали поддевать. Кто-то поддел иголкой Мошину. Не я. Биологичка обвинила меня, и Мошина обвинила, но я не поддевала. Как я дразню Мошину, ты догадываешься?

— Мошка! — радостно догадался Николай Иванович.

— Конечно. Она задумала отомстить мне за то, что на перемене я ее слегка толкнула, чтобы не фасонила.

Пассажиры троллейбуса прислушивались к рассказу, Люська не обращала на это никакого внимания.

— А что было с Мошиной, когда ты ее толкнула?

— Ничего. Шлепнулась. Мне — запись в дневнике за иголку и встреча с директором. Но директор поверил, что я не поддевала. Ты бы что, не поверил?

Николай Иванович не успел ответить, как Люська продолжала, и уже не о Мошиной:

— Недавно мы объявили протест. Сели на портфели и сидели.

— Почему?

— Нам в школе говорят: в мае на Красную площадь пойдут ребята, у которых рост от метра и сорока сантиметров. Я высокая, ты видишь. Я поддержала тех, кто ниже нормы. Прибежали учителя и давай нас с портфелей поднимать. Мы не поднимаемся, схватились за руки. Говорим, отмените решение, если точнее — я говорю. Про меня ботаничка сказала: «У этой девочки ненормально развитые белки». Это все после иголки. Какой у тебя рост?

— Не помню.

— Цивилизованный человек должен знать свой рост и вес. Трой в классе самый высокий. А вес знаешь?

— Нет.

— Рост, я думаю, если на глаз… Выпрямись.

Николай Иванович выпрямился, вспомнил, что Люська и Пеле заставляет не горбиться.

— Ровнее. Если на глаз… сто восемьдесят.

Кто-то из пассажиров засомневался:

— Со шляпой.

— Сними шляпу.

Николай Иванович снял.

В троллейбусе начался небольшой спор, во время которого Николай Иванович стоял столбом и со шляпой в руках и, конечно, волновался — сто восемьдесят у него рост или нет.

Подбирается к Люсе девочка из Люсиной школы, одна из тех, у которых вечно спадает плечико фартука, несмело тянет Люсю за рукав куртки и говорит:

— Сто восемьдесят с перышком.

— Что еще за перышко?

— Не знаю.

Троллейбус прибыл на конечную остановку. Все, удовлетворенные, разошлись: рост Николая Ивановича был выяснен — 180 сантиметров с перышком. Николай Иванович был приятно поражен — солидный господин.

Люська, Николай Иванович и девочка дальнейший путь совершали вместе.

— Ты чего в школу на ночь глядя? — строго спросила Люська девочку и ткнула ей под нос часики с золотыми стрелочками. — Кумекаешь? Или по петуху встаешь?

— У меня мама.

— Понятно. Ну, а в школу зачем? У таких, как ты, трудовой день закончился.

— Я говорю много лишних слов, — с несчастным видом ответила девочка. — На отвыкание иду.

— Какие же слова ты говоришь лишние? — поинтересовался Николай Иванович.

— Рыбья русалка, цветоножка, — начала перечислять девочка, — птицептенчик…

— И еще перышко… — улыбнулся Николай Иванович.

Люська повернулась к Николаю Ивановичу:

— Ты знаешь, что такое олицетворение? Часть речи. Если сказать: «Опасность пряталась в каменных галереях», «опасность пряталась» и будет олицетворением. Ты идешь на олицетворение.

— Почему?

— На опасность.

— А ты на что идешь? — спросила девочка.

— Я его, — Люська показала на Николая Ивановича, — веду на директора.

— Тебя будут ругать?

— Его будут ругать. Жизнь есть жизнь, и нельзя отрываться от действительности.

Девочка засмеялась тонким прерывающимся голосом.

— Цыц! Я тебе не подруга.

Девочка испуганно смолкла.

Перед входом в школу Люся сказала Николаю Ивановичу:

— Не волнуйся, а то будешь, как она, говорить лишними словами.

— Директор очень строг? — Николай Иванович ощутил холодок в животе.

— Замученный. Язва желудка у него от всех нас.

— Это я понимаю.

— Мы его любим.

— А я ему подарила стихосамолетик.

— Исчезни! — крикнула Люська и притопнула ногой. — Букварик!

Девочка, встрепенувшись, исчезла. Люська покачала головой:

— До чего молодые распустились. Ужас!

— И ты распустилась — кричишь на молодых.

— Не буду. Ты о себе подумай. Нервы у тебя крепкие? Сейчас начнут испытывать.

Николай Иванович вспомнил, что он недавно подумал о нервах Пеле, и ответил:

— Как у грузовика.

Люська и Николай Иванович вошли в вестибюль. Знакомый неповторимый запах школы, состоящий из запахов школьного буфета, влажных полов, ранцев, портфелей и старого спортивного инвентаря. Всплыло и еще что-то давно забытое в каких-то деталях, что нельзя объяснить, можно только почувствовать.

Нянечке в раздевалке (нянечку ребята наверняка передают из поколения в поколение, такая она вся школьная, в синем халате, слегка измазанном мелом), Люська сказала:

— Мой отец.

— Опять выдумываешь?

— Что нам стоит дом построить?

— Она сказала правду, — немедленно подтвердил Николай Иванович.

Нянечка взглянула на Николая Ивановича с нескрываемым честным любопытством, взяла шляпу и пальто, профессионально вздохнула. Люська разделась наспех — куртку накинула на чье-то висевшее пальто — и сказала:

— Провожу тебя, потом буду на улице.

Поднялись по лестнице с усталыми избеганными школьниками ступенями.

— Жаль, что ты еще не успел позаниматься гирей.

— Может, пойти сейчас в физкультурный зал? — Николай Иванович чувствовал необычайный прилив сил.

— Поздно. Это я виновата: не купила тебе до сих пор гирю.

Директора в кабинете не оказалось. Кабинет был заполнен портретами выдающихся ученых, графиками успеваемости (грозные для школьников во все эпохи!), настенным цветным календарем (подарок одного из престижных родителей), стульями, ковром с растоптанным рисунком и двумя письменными столами — директорским и недиректорским. За недиректорским сидела девица со вздернутыми косметикой глазами и ленивыми пальцами печатала на машинке. Сказала:

— Директор заканчивает сочинение в восьмом классе.

— My father, — сказала Люська, — мой отец.

Не переставая печатать, девица спросила:

— Вас нашли через суд?

— Почему через суд! — возмутился Николай Иванович.

— Вы не беглый родитель?

— Я беглая дочь! — ответила Люська со злостью.

— Да. Верно. Мы оба беглые, — попытался смягчить Люськин ответ Николай Иванович.

Секретарша оторвалась от машинки, глаза ее приспустились — она разглядывала father.

— Идем, — скомандовала Люська.

Николай Иванович и Люська под наблюдением секретарши вышли из директорского кабинета. Люська солдатским шагом — ать-два, ать-два. Нарочно.

— Я тебя предупреждала, что начнут испытывать.

Николай Иванович пошел как и Люська: ать-два, ать-два! Сила воли.

— Теперь я сам. Я сумею. Ты иди.

— Да. Сегодня не мой счастливый день недели. — И Люська взмахнула, описала портфелем ему на прощание круг и отправилась вниз, в раздевалку.

В зале перед кабинетом директора прогуливалась женщина, которая обмахивалась сложенной вчетверо газетой. На локте висела сумочка, с которыми ходят в театр. Николай Иванович перестал греметь солдатскими шагами и решил скромненько заняться школьными документами, обильно украшавшими стену.

Николай Иванович приготовился читать, но промчались двое ребят, вернулись и начали бегать, кружить, хватаясь за Николая Ивановича. Если бы не женщина с сумочкой на локте, которая прикрикнула на ребят и даже хлопнула каждого из них по голове газетой, они бы еще долго бегали вокруг Николая Ивановича, разворачивая его то к стене, то к окнам. «Какая смелая женщина», — подумал Николай Иванович.

— Вы к директору? — спросила она.

— К нему.

— У вас кто?

— У меня никого. Простите, у меня дочь. — Наступило, кажется, то, о чем предупреждала Люська. Силы начали катастрофически убывать.

— В каком она классе?

— Протест на портфелях.

— Мы с вами по одному делу проходим. Часть родителей уже побывала у Валентина Сергеевича. Я что-то вас не знаю. Вы не ходите на собрания? Жена ходит?

Николай Иванович поднял и опустил брови, что у него равнялось неопределенному пожатию плечами.

— Поступок безобразный, что и говорить, да еще на уроке стажера. Она неопытная, они этим воспользовались. У меня сын, я ему сделала внушение. Вы своей сделали внушение? — Женщина опять начала обмахиваться газетой. Чувствовала она себя свободно — никого и ничего она в школе не боится.

— Сделал внушение. — И Николай Иванович в страхе огляделся, нет ли случайно поблизости Люськи.

— Теперь Валентин Сергеевич сделает нам внушение. Ваша как учится? Как ее зовут?

Как зовут, Николай Иванович умолчал. Женщина хотела повторить вопрос, но в зале показался директор. Он шел торопливой, озабоченной походкой и нес стопу тетрадей, как официанты носят тарелки. То, что это директор, Николай Иванович понял сразу, потому что женщина мгновенно убрала газету в сумочку и пристроилась к идущему с тетрадями.

— Мы с товарищем к вам, Валентин Сергеевич.

— Прошу, прошу. — Короткий знак подбородком. — Догоняйте, у меня еще урок.

Николая Ивановича поймала за рукав откуда-то взявшаяся девочка-букварик. Участливо спросила:

— Вас уже ругали?

— Нет еще. Ты почему не на этом… на привыкании?

— Я хожу на отвыкание. Забыли?

— Что же вы! — крикнула женщина и замахала теперь энергично сумочкой. — Скорее! У Валентина Сергеевича еще урок!

Николай Иванович вынужден был устремиться вперед. Девочка поправила фартук и пошла дальше, но плечико фартука тут же свалилось.

Директор хлопнул стопой тетрадей о стол, внутри стола что-то ухнуло, отозвалось.

— Садитесь.

Решительная женщина и Николай Иванович сели. Девица перестала мучить печатную машинку.

— Я — обедать, Валентин Сергеевич. Вам звонили из спортивного штаба, требуют заранее список ребят для первой тренировки к майскому параду. Список я печатаю.

— Идите, Танечка.

Инициативу в разговоре немедленно взяла женщина с театральной сумочкой.

— Мы родители. Мы всё знаем — спортивный штаб, списки, рост не менее одного метра сорока сантиметров. Мы всё поняли. Ребята были не правы, усматривая в этом дискриминацию.

— Почему дискриминацию? — удивился директор. — Дискредитацию. Вы не будете возражать, если я займусь попутно тетрадями.

Директор снял с вершины стопы тетрадь, открыл ее, подхватил из кармана карандаш и пустил ее по строчкам как гончую. Николай Иванович наблюдал за карандашом, ждал, как и директор, результатов погони.

— Вы бастовали, простите, я хотел сказать, дети ваши бастовали, вот что. — Карандаш настиг в тексте первую ошибку, которая не успела от него спрятаться, вцепился в нее, начал трепать. Николаю Ивановичу показалось, что он даже услышал крик жертвы.

— По-моему, Валентин Сергеевич, громко сказано — бастовали, протестовали.

— И дискредитация тоже громко сказано. И неверно.

— И неверно. Может, есть что-то похожее? Если нет, — сказала женщина, — то это шалость, Валентин Сергеевич. Вы в детстве не шалили, вспомните? Девочек портфелем колотили? Девочек всегда колотят портфелями. Шалость. Неосознанная. И они пошалили неосознанно.

— Но ваш сын отличается осознанными шалостями.

«Может быть, это Спичкин или Куковякин?» — решил Николай Иванович. Он сидел пока что спокойный, забавлялся директорским карандашом, который в данный момент отдыхал.

— Недавно на уроке географии ваш сын упорно пытался доказать, что Земля имеет форму ящика. — Директор опять сделал попытку пустить карандаш бежать по сочинению.

Николай Иванович тоже опять переключил внимание на карандаш. Ошибки теперь, наверное, затаились, сидят, только слабонервная вспорхнет. Николай Иванович вспорхнул бы.

— Мы с мужем обсуждали это дома. Ни я, ни муж ничего подобного ему не говорили. Семья здесь ни при чем.

— А на уроках музыкальной грамоты, товарищ Куковякина?

Значит, это Куковякина мамаша.

— Он читает ноты.

— Он читает «Анжелику».

— Валентин Сергеевич, у сына выраженные музыкальные способности. Я в молодости тоже пела. — Куковякина шумно вздохнула. — Имею слух достаточный, и мальчик у меня никогда не болел ушами. Как он животным подражает, вы бы послушали.

«Значит, все-таки Куковякин в классе мяукает», — вспомнил Николай Иванович Люськин показ практикантки: «Класс, тихо! Куковякин, ты мяукаешь?»

— Я говорю не о музыкальных способностях, а о поведении вашего сына.

— Но вы сами заговорили об уроках музыкальной грамоты, Валентин Сергеевич.

Николай Иванович с завистью подумал, вот как надо сражаться за детей, отстаивать их интересы, в то же время он был счастлив — о нем забыли, может, все и обойдется?

Не обошлось, вспомнили.

— А вы? — Директор обратился к Николаю Ивановичу.

— Ермоленко.

— У него дочь, — решила оказать помощь Николаю Ивановичу Куковякина.

Сама она считала, что отбилась от директора, раскрыла сумочку, достала газету и опять замахала ею, как среди жаркого дня.

— Люся, — сказал Николай Иванович.

Он прежде и не подозревал, что будет до старости бояться директоров школ. Кого он не боится? Но кого-то он все-таки должен не бояться! Николай Иванович начал быстро подыскивать в уме, кого бы он не побоялся. Не подыскал. Может быть, потому, что быстро?

— Люся, кстати, читает «Анжелику» вместе с вашим сыном, товарищ Куковякина, — сказал директор.

— Читать книжки пока не запрещено. — Куковякина помогала Николаю Ивановичу. Газету она раскрыла пошире, чтобы и веер был пошире.

— Жизнь есть жизнь, и нельзя отрываться от действительности, — ни к селу ни к городу пробормотал Николай Иванович.

— Погодите. — Директор постучал по столу карандашом. — Где вы были раньше?

— Раньше? — Николай Иванович мучительно думал, где он был раньше, ну, где? — Я был, кажется, в командировке. — Добавил уже совсем упавшим голосом: — Все, знаете ли, командировки одна за другой. — Живот у Николая Ивановича медленно холодел. — А то и две командировки сразу туда и… сюда.

Директор настолько изумился, что уронил на стол карандаш, и этого оказалось достаточным, чтобы лавина из тетрадей рухнула, рассыпалась по кабинету. Николай Иванович первым кинулся собирать тетради: некоторая надежда на амнистию, как добровольца, а в том, что именно сейчас разразится самый большой скандал, Николай Иванович не сомневался. Валентин Сергеевич тоже собирал тетради. Их передавали Куковякиной, и она вновь складывала в стопку, прессовала крепкой рукой. Тетради с образами Обломова? Чацкого? Печорина? Николай Иванович украдкой приоткрыл одну тетрадь, но поглядеть не успел.

В дверях показалась Мария Федотовна. Николай Иванович так и остался стоять на коленях на полу, оглушенный и не способный ни на какое сопротивление — берите голыми руками. И взяли.

Директор занял свое место за директорским столом, но теперь, скорее, это было похоже на место судьи.

— Вы говорите, две командировки сразу? Присаживайтесь, Мария Федотовна.

— И туда… и сюда, — в отчаянии пролепетал Николай Иванович, глядя на Марию Федотовну.

— Его надо сдать в милицию, — сказала Мария Федотовна, не присаживаясь. — Он ложный родитель. — Это Мария Федотовна произнесла со скорбью.

— До свидания, — сказал Николай Иванович директору, — а то я с вами не поздоровался, не успел.

— Я вас предупреждала, — несколько оттаяв, вздохнула Мария Федотовна. — Никаких контактов.

И его сдали. Когда Николай Иванович в сопровождении школьного сторожа уходил в отделение милиции, Люсю крепко держали Мария Федотовна, отчего сделалась розовее обычного, дежурный по школе старшеклассник и Куковякина, которая полностью приняла сторону обвинения. Вышла во двор и секретарша Таня со стаканом порошкового киселя, который она лениво допивала. Таня не отказалась от своей версии — родитель беглый, его нашли через суд и теперь водворяют в семью.

Люська стояла не шелохнувшись, казалось, она забыла обо всех и обо всем, но ее глаза медленно темнели, как перед грозой.

— Я когда-нибудь что-нибудь сделала тебе плохого? — У Марии Федотовны дрожало от обиды и напряжения лицо, дрожал голос, потерялась ватка из-под очков.

— Ты сложный ребенок, — заявила Куковякина. Она была в мохнатой папахе, край папахи свешивался на лоб челкой. Куковякина считала себя представителем дирекции, потому что директор ушел проводить дополнительный урок. Заявление, которое сделала Куковякина, что Люська сложный ребенок, Люська слышала неоднократно на протяжении всей своей жизни.

— Вы все не сложные люди? Простые, Как школьные ластики, да?

— Что она говорит? — обратилась Куковякина к Марии Федотовне. — Совершенно упущенный ребенок. Безотцовщина, конечно. — Папаха Куковякиной приняла грозный вид.

— Люся, перестань. И вы, пожалуйста, перестаньте.

— Нет уж, я не перестану! — и Куковякина одной рукой начала приглаживать, успокаивать Папаху, но и папаха не успокаивалась.

Дежурный старшеклассник помалкивал, в спор не ввязывался, держал Люську.

— Куда его увели? — спросила Люська.

— В милицию, — ответила Мария Федотовна.

— Я бы прямиком его в больницу, не скажу в какую. Спрашиваю: «У вас кто?» — «Никого». А потом: «Простите, у меня дочь». В конце что сказал директору: «До свидания, я с вами не поздоровался». Тут двух мнений быть не может!

— Вы знаете, кто вы такие? Вы и вы? — Люська кивнула на Куковякину и на Марию Федотовну. — Клецки! — Ловко поднырнула и вырвалась от старшеклассника, крикнула: — И ты клецка!

Старшеклассник погнался за Люськой, но Люська метнула ему под ноги портфель. Старшеклассник споткнулся и едва не упал. Этого хватило Люське, чтобы добежать до угла, завернуть за угол, и дальше она смешалась с толпой.

— Что она себе позволяет! — крикнула Куковякина на все околошкольное пространство. — Надо немедленно принять меры!

Таня допила кисель и ушла. Старшеклассник восхищенно пробормотал:

— Во спринт.

— Люблю эту девочку, — сказала Мария Федотовна тихо, но Куковякина услышала.

— За что?

— За характер.

— Надавала бы ей по губам.

— Для этого ее надо вначале поймать, — улыбнулась Мария Федотовна.

Николай Иванович сидел в отделении милиции за небольшим рыженьким столом в чернильных звездочках и кружках, оставленных мокрыми стаканами. На столе, вниз полями, лежала шляпа Николая Ивановича, а перед ним лежал лист бумаги, и Николай Иванович занес и уже несколько минут держал над листом деревянную ручку. Подобные ручки сохранились в милициях, на почтах, в сберкассах. На столе была и чернильница с многократно разбавленными чернилами. Николаю Ивановичу надлежало дать объяснение своему поступку — почему он обвинен в лжеродительстве, как это случилось. Есть общеустановленный порядок усыновления детей через отделы народного просвещения, через исполкомы, так ему сказал в милиции молодой лейтенант — погоны с трудом закрывали его большие плечи, тщательно подстриженные черные усики украшали смуглое лицо, пуговицы на кителе пронзительно лучились. «Вы, товарищ Ермоленко, — сказал лейтенант, — избрали странный путь». Но разве он избрал?

Он ничего не избирал. «Товарищ Ермоленко, вы обращались в официальные органы?» — спросил и директор школы. «Нет». — «Зачем назвались отцом? Зачем сказали, что были в командировке?» В командировках он вообще-то бывал, он не обманул. Но как было объяснить, что он давно непонятен и необъясним.

В отделении милиции появилась Люська, кинулась к лейтенанту, протянула ему что-то и сказала, задыхаясь от бега и от счастья:

— Освободите его. Поскорее!

Николай Иванович смотрел на Люську — щеки ее горели, куртка была расстегнута, кепка съехала на затылок. Николай Иванович безнадежно сидел над листом бумаги, на одном из пальцев, в которых он держал ручку, растеклось чернильное пятно.

— Я беру его на поруки.

Лейтенант был настроен полностью дружески.

— Вы кто ему?

— Дочь.

— Опять. Но здесь в документе ни слова об этом не сказано, а должно быть сказано. Открываем, вот страничка одиннадцатая, смотрим внимательно и ничего внимательно не видим. Пустота.

Николай Иванович понял — Люська принесла его паспорт.

— Будет сказано. — Впервые, сколько Николай Иванович знал Люсю, она засопела, нахмурилась. — Я недавно его нашла. — Люся показала на Николая Ивановича. — У меня есть свидетели.

В комнату, как по команде, вошли Трой и Кирюша.

— Вот. Они подтвердят, что он замечательно добрый и что я сама его нашла.

Вязаную шапочку Кирюша снял и держал в руках — ему казалось, что так он выглядит мужественнее.

— Скажи, — обратился лейтенант к Люське. — У каждого на лбу написано, кто он такой? У товарища Ермоленко написано, что он замечательно добрый?

— Посмотрите! — воскликнула Люська.

Николай Иванович чернилами, хотя и разбавленными многократно, умудрился испачкать лоб. Лейтенант взглянул на Николая Ивановича и вдруг громко, как будто комната была полна слушателями, произнес:

— Следствие на лжеродителя закрываю!

Николай Иванович так заспешил уйти, что забыл шляпу.

— Бывший задержанный, головной убор?

— До чего она мне надоела, — простонала Люся.

— Бывший задержанный!

Николай Иванович опять застыл.

— Лоб не забудьте вытереть.

Когда Николай Иванович с паспортом в кармане, с вытертым лбом и со шляпой на голове, Люська, Трой и Кирюша, уже в своей шапочке, оказались наконец на улице, то увидели Пеле, привязанного неподалеку за водосточную трубу. Люська отвязала его, и они все отправились вперед на поиски дальнейших приключений. Так это выглядело, во всяком случае, со стороны. И так этого хотелось Николаю Ивановичу.

— Откуда ты взяла мой паспорт? — спросил Николай Иванович Люську.

— Из квартиры. Зоя Авдеевна дала.

— Просто дала?

— Не просто. Я ее сначала убила.

— А как ты ее убила? — весело спросил Николай Иванович. — Достала свой гребешок и… — Николай Иванович цокнул языком — выстрелил из пистолета.

— Нет, — сказала Люська. — Подержи. — Она передала Трою поводок с Пеле. — Я подкралась, размахнулась… — Люська показала, как она подкралась и как размахнулась, — и ахнула ее друшляком.

— Дуршлагом, — сказал Кирюша.

— Дрюшляком. Отстань, надоел.

— Не пугай прохожих, — попросил Трой. Он стеснялся Люськиного темперамента на людях.

— Да, — сказал Кирюша. — На тебя, Люсьена, обращают внимание. Вон, вся троллейбусная остановка смотрит. Дети на санях перестали кататься.

— А ты уже совсем оробел. Люди! Люди!

— Перестань, прошу тебя. Смотрят ведь.

— Она не перестанет, — махнул рукой Трой.

— Мне что теперь… — капризно отвечает Люська. — Меня все равно свезут в тюрьму, в обитель. Кто возьмет на поруки? Дети с санями?

— Я, — сказал Николай Иванович. — Моя очередь брать на поруки.

— Тогда пойдем и отпразднуем твое и мое освобождение.

— Куда пойдем? — ему хотелось быть таким же решительным, как и Люська.

— В «Светлячок», есть мороженое.

В «Светлячке» заняли столик на четверых у окна, недалеко от дверей. Мороженое ели с вареньем и, конечно, с изюмом, называлось — «мягкое». Люськин заказ. Люся потребовала себе еще консервированного компота, ей принесли в высоком стакане.

Еще раз обсудили приключение в милиции.

— Я виновата, — заявила Люся, отпивая из стакана компот.

— Зачем надо было втягивать Николая Ивановича в дело с портфелями? Тем более, мы проиграли, — сказал Трой, прежде всего недовольный собой. — Ошибка была допущена с самого начала: мы были не правы, нас отбирали на физкультурный праздник, а не на простую демонстрацию. Я сел на портфель только из-за тебя.

— Я тоже. А вот при чем тут Николай Иванович? — Кирюша бодро нападал на Люсю, и Люся ему это сегодня позволяла.

— Я вам объяснила.

— Ничего не объяснила. Ты пьешь компот.

— Я хотела доказать, что он за меня полностью отвечает.

— Николая Ивановича надо беречь. — Таково мнение Кирюши. Когда Кирюша говорит серьезно, у него это получается слишком серьезно, и хотелось немедленно поберечь самого Кирюшу.

— Я не берегу Николая Ивановича? — Люся отправила в рот полную ложку «мягкого» мороженого и на лице изобразила удовольствие.

— Едва не засадила в милицию.

— Как засадила, так и освободила! — Люся стукнула ложечкой по мороженому. — Мой Николай Иванович, что хочу, то с ним и делаю. Он сам сказал, что я его дочь. Всему миру!

— Ты определенно распустилась. — Трой сердито мотнул головой.

Николай Иванович втайне был согласен с Люсей: она теперь может с ним делать все что захочет, как и с Пеле. Кстати, где он? И вдруг, к своему невероятному удивлению, Николай Иванович увидел Пеле за окном «Светлячка» прогуливающимся по тротуару на… поводке.

— Э… — только и смог выдавить из себя Николай Иванович. И еще раз: — Э… — И ложечкой показал на окно.

— Что тебя так удивило? — сказала Люся Николаю Ивановичу. — Привязали к поводку длинную веревку. У Троя была с собой. Пеле свободно гуляет, а мы свободно сидим в «Светлячке».

Николай Иванович, приглядевшись, увидел, что от их столика, вдоль стены и дальше к наружным дверям отходит тонкий канатик.

— Теперь и в кино спокойно ходить можно, — сказала Люська. — Всех вас посажу на веревки, как собак в упряжке. Забавно получится.

— Я повторяю: ты определенно распустилась.

Трой кончил есть мороженое и отодвинул от себя вазочку. Настоящий мужчина, по мнению Троя, не должен есть мороженое, пирожные, печенье, ничего сладкого. И когда Трой ел сладкое, он делал уступку своим принципам.

— Трой, ты меня совсем не любишь, — печально сказала Люська. — Обижаешь по каждому пустяку.

— Пора тебе быть взрослой и совершать взрослые поступки. — Осмелел Кирюша, ему очень хотелось подравняться к Трою.

Люся схватила трубочку для коктейля, пачка которых лежала на блюдечке на столе, сунула трубочку в стакан с компотом и дунула компотом на Кирюшу.

Получилось грубо. Люся хотела немедленно извиниться, но дернулся стол — его потащила веревка, она была прикручена к ножке.

Трой кинулся к выходу. По тротуару не спеша ехал трактор со скребком и подметальной проволочной щеткой, чистил от снега тротуар. Краем скребка зацепил канатик и теперь волок за собой Пеле и соответственно волок и стол в «Светлячке». Трактор был остановлен. Пеле спасен.

— Так можно снова оказаться в милиции, — сказал Николай Иванович после урегулирования конфликта.

— В один день два раза! — засмеялся Кирюша. — А канат крепкий, качественный.

— Манильский, — сказал Трой. — Всё физики-альпинисты. Мне подарило спортивное общество «Квант».

— Этот на тракторе чумовой, не видит, что ли, собака на поводке гуляет, — сказала Люся с возмущением.

— А хозяйка прохлаждается мороженым! — опять засмеялся Кирюша.

— А вы чуть «Светлячок» не разломали, — сказала Люська.

— Но это же твоя затея с удлинением поводка? — не выдержал и возмутился Кирюша.

— Не знаю. Не помню. Канат не мой, и я не физик.

Потом они расстались: Николай Иванович пошел домой — ему предстояло сесть за очередной отчет по складу, — Люся, Трой и Кирюша пошли еще погулять. Пеле, как всегда, тащился сзади — он все еще переживал встречу с трактором.

 

Глава 6

Сегодня Люська молча и деловито повела Николая Ивановича в магазин. Когда пришли, Николай Иванович понял — пощады не жди: магазин назывался «Спорттовары».

— У вас гири есть? — Спросила Люська продавца.

Николай Иванович вобрал голову в плечи: час его пробил. Да еще продавцом оказался Адидас — бывает же такое стечение обстоятельств. Адидас, конечно, Люську узнал, как и Люська его. Николай Иванович это почувствовал.

— Может быть, купим футбольный мяч для Пеле? — попробовал отвлечь Люську от гири Николай Иванович.

— Нет. Гирю. У вас есть гири? — повторила Люська вопрос.

— Есть, — ответил Адидас — Свежие. Утром получили. — Адидас решил свести с Люськой счеты, совершенно ясно.

— Почем килограмм? — Люська и не собиралась покинуть поле боя. Наоборот!

— Пятьдесят коп. Вам кусочком или нарезать?

— Целиком возьмем. Для него. — Люська показала на Николая Ивановича.

Адидас не спеша оглядел Николая Ивановича, улыбнулся, ответил Люське:

— Если целиком для него — вы пришли не по адресу.

— Это почему?

— Зайдите в гастроном, там гири на два и три килограмма. В самый раз.

— Между прочим, он летчик. — И Люська не выдержала и двинулась на Адидаса.

— Здесь магазин! — попытался удержать ее Николай Иванович.

Но Люська была уже неуправляемой.

Адидас и Люська побежали по магазину, как по физкультурному залу, перепрыгивая, перелезая и выделывая обманные движения, на удивление покупателей. Короче говоря, магазин необычайно оживился, задергался.

Пора бы Николаю Ивановичу физическое явление под названием Люська твердо усвоить, и, кажется, он начал его усваивать.

Гирю несли на продернутой в ушко палке Трой, Кирюша (вызванные специально по этому поводу), сама Люська и Николай Иванович.

Отдыхали на мосту через Москву-реку. Лед давно сошел, и река была уже свободной, но еще по-зимнему темной и строгой.

По реке плыли первые лодки со спортсменами-гребцами, только вместо маек на них были свитера. Люся сказала Николаю Ивановичу:

— Давай утопим твою шляпу.

— Как же так? — забеспокоился Кирюша.

— А вот так же так. Начинается новая жизнь.

— Люська, прекрати, — попробовал остановить Люську Трой. — Хватит и того, что купили гирю.

— Не хватит.

Шляпа Николая Ивановича полетела в воду. Падала она долго, постепенно снижаясь, но потом упала и поплыла вверх полями, как кастрюля.

— Ты все-таки дикая, — вздохнул Кирюша.

— Надо ее торпедировать, но нечем, — сказала Люська, оглядываясь в поиске какой-нибудь льдышки.

— Утонет, — опять вздохнул Кирюша.

— Ты должен набираться мужества, — утешила Люська Николая Ивановича.

Для чего ему набираться мужества, Николай Иванович не спросил, но Люська сама объяснила:

— Ты должен быть во всем похожим на меня.

— Почему он должен быть похожим на тебя? — удивился Кирюша.

— Я его дочь.

— Дочь должна быть похожа на отца, — сказал Трой.

— Так было раньше, — возразила Люська. — Теперь все наоборот. И перестаньте спорить со мной по любому поводу. Безобразие.

С моста они вместе с гирей выкатились, как сказала Люська, на старенькую набережную. Вскоре их догнал один из спортсменов-гребцов, сбоку на плече у него мелкими буквами было написано: «Квант». Он протянул Николаю Ивановичу шляпу.

— У вас слетела. — И с уважением наклонился к гире, потрогал ее, постучал пальцем. — Да, вещь.

Николай Иванович с испугом взял шляпу, поблагодарил Кванта, покосился на Люсю и шляпу надел. Она была мокрой, холодной, почти ледяной. «Как бы не заболеть», — подумал Николай Иванович.

Когда гирю в подъезде увидел механик по лифтам Сапожков, он сказал:

— Сильный сюжет.

Гиря нашла себе место в углу комнаты около батареи.

— Отсюда ты ее будешь брать и заниматься, — сказала Люська.

Николай Иванович не возражал. Главное, чтобы гиря не была на проходе, чтобы об нее не споткнуться и ненароком не убиться. Николай Иванович даже прикрыл гирю тряпочкой: вдруг ему повезет и Люська о ней забудет. Но это значило, что все-таки еще не до конца Николай Иванович усвоил такое физическое явление, как Люська.

Николай Иванович с Троем играли в стоклеточные шашки, Николай Иванович был закутан в шерстяной платок, который ему выдала Зоя Авдеевна: Николаю Ивановичу нездоровилось. Люся поднялась от тети Нюры — тетя Нюра учила Люсю вязать на спицах — и сидела молча, вязала (совершенно новое и неестественное для Люськи состояние). На стуле была тарелка с изюмом, и Люська ловко закидывала изюм в рот одной рукой, не прерывая вязания. Кирюша читал «Страницы истории нашей Родины». С некоторых пор он носит эту книгу с собой. В квартире полная тишина. Длилась она ровно до того момента, пока Кирюша не сказал, что царевич Дмитрий погиб в Угличе по собственной вине — никто его не убивал.

— А как же? — спросила Люська, шевеля спицами в неумелых еще пальцах.

— У него случился припадок черной болезни, и царевич сам себя смертельно ранил ножом. Вот написано: «Последний приступ болезни длился у царевича несколько дней, потом царевичу полегчало, и он вышел во двор, стал играть с мальчиками ножом в тычку, а тут снова напала на него немочь падучая, да в ту пору он накололся ножом сам и оттого умер».

— Что это за черная болезнь, отчего она берется? — спросила Люська и теперь уже спицей наколола изюм и отправила в рот.

Кирюша приготовился развить тему:

— Помнишь, когда ходили в музей биологии…

— Уже.

— Что?

— Забыла, когда ходили.

Люся отложила вязанье. Похоже, оно ей надоело, и Люся решила поскорее вернуться к своему естественному состоянию.

— В музее биологии… — опять начал Кирюша. — У человека двигательный центр… если его затормозить…

— Ты умный, я глупенькая, — перебила Кирюшу Люська. — Ты меня затормозил.

— Я? Когда?

— Сейчас. Не могу вязать.

Кирюша молчал. Люська умеет создавать неожиданную сложную обстановку, делает это естественно в силу своего характера, а может, ей просто нравится дразнить, выводить 'из равновесия кого-нибудь. Обычной жертвой, насколько успел заметить Николай Иванович, бывает Кирюша.

— Практикантка говорила, что женщины всегда глупые.

— Практикантка не говорила, — возразил Кирюша, забыв об осторожности, что дело имеет с Люськой. — Не придумывай.

— Ты!.. — вдруг зажглась Люська, как это она умеет.

— Я только сказал правду, — испугался Кирюша.

— Я вру, по-твоему?

— Не знаю, то есть нет, не врешь, — заметался бедный Кирюша.

— Может немножечко и соврать, — спокойно сказал Трой, зажав правой рукой подбородок. Он думал над позицией, которую оставил Николай Иванович на шашечной доске.

— Значит, я еще и врунья?

— Перестань, — сказал Трой уже вполне серьезно.

— Зачем ты все придумываешь, Люсьена, — попытался прийти ей на помощь Кирюша. — Ну, успокойся. А то получается, как с царевичем — придумали дьяки, что его зарезали.

— Его и зарезали! — упрямо заявила Люська.

— Если ты на самом деле глупенькая, то молчи, — опять вмешался Трой.

— Кирюша умный. Я глупенькая! Уже говорила. Мало вам этого?

У Кирюши вытянулось, задергалось лицо.

— Люсьена…

Николай Иванович заволновался: он не любил, когда ссорятся.

— Тебе, Люся, надо немного успокоиться, — осторожно сказал Николай Иванович. — Займись вязанием, а мы…

— Я не сяду, я уйду! — и Люська смахнула с доски шашки, и они, как большие градины, поскакали по полу. — Я бессовестная. И я тебя замучила! — это Люська сказала Николаю Ивановичу. — Вот чего они добиваются.

Люська ушла. Бросила даже Пеле.

— Никого не желаю видеть! — крикнула из коридора. — Дьяки!

Николай Иванович любил Люську, уже свыкнувшись с ней и с тем, что она постоянно присутствует или должна присутствовать в квартире. Не мог обходиться без ее постоянных рассказов, что случилось в школе, участницей каких событий она была. На уроке музыкальной грамоты Куковякин опять читал «Анжелику», а не ноты, а обвинили Люську, а она на этот раз, как назло, читала ноты. Редкое исключение, но бывает даже с ней такое. Когда доказала, что читает ноты, обвинили, что не доносит тему произведения, а тему не доносил Спичкин, он всегда читает ноты равнодушно. И опять ее воспитывали, только что к Валентину Сергеевичу не отправили. На другом уроке не могла вспомнить, когда у головастиков рассасываются хвосты. Шибкое несчастье, перезимуем. Николай Иванович не знал, шибкое несчастье или не шибкое, перезимовать можно или нельзя.

А еще — взъелась практикантка, не хнычет, осмелела. Запрещает на уроке переговариваться на секретном языке. Что за секретный язык? Люписяпи. Не понял? Так и должно быть: язык секретный. Слушай внимательно: ЛЮпиСЯпи, КОпиЛЯпи. «Ты что-то прибавляешь», — догадался Николай Иванович и вспомнил, когда Люся впервые привела Троя и Кирюшу, Трой сказал Люсе на секретном языке: чупидеспи. Точно. Он все теперь понял — чтобы она не устраивала чудес. На уроке черчения Люська подложила Мошиной льдышку, а Мошина давай голосить. Вот ископаемое! А лук ты под микроскопом видел? Не видел? И не надо. Тоже мне шедевр. Люська сказала об этом во всеуслышание, и опять все против нее. Даже Кирюша, представляешь себе. «И вообще, — заявила Люська, — мне все, все, все, все надоели».

Николай Иванович почувствовал другую Люську, что-то в Люське приоткрылось новое, неожиданное для него. Почему-то подумал, что могла кольнуть иголкой Мошину, что это могло быть правдой. Постепенно в некоторых Люськиных поступках, свидетелем которых был и которых прежде внутренне стеснялся, но прощал Люське, считал их оригинальными, что ли, непосредственными, угадывалась грубость, недобрая насмешливость. И теперь ему было стыдно за Люсю. Но тут он вспомнил, как у Люськи недавно появились смешные цветы, сплетенные из разноцветных ниток. Спросил: откуда? Сама сделала. И ожерелье появилось из яблочных косточек, наколотых иголкой на простую нитку. И столько в этих самодельных Люськиных украшениях было открытости, простоты, молчаливой покорности обстоятельствам, что Николай Иванович опять все, все, все, все простил. Люська это Люська, или вот еще — Люсьена — незавершенная, неопознанная, часто несогласованная ни с кем и ни с чем.

Николай Иванович снял телефонную трубку и набрал номер телефона детского дома. Ответил хриплый мужской голос:

— Люся сбежала на каток, что ли.

— Она здорова?

— Чего же, здоровая, если сбежала. — Трубку отобрали, и Николай Иванович услышал голос Марии Федотовны, обращенный к только что говорившему:

— Петр Григорьевич, берите тачку и езжайте за продуктами. Нечего справки по телефону давать. — Потом уже в трубку: — Кто спрашивает Люсю?

Николай Иванович хотел отъединить свой аппарат, но не посмел, — значит, он не перестал бояться не только директоров школ, но и воспитательниц.

— Ермоленко спрашивает.

— Товарищ Ермоленко, оставьте Люсю в покое. Кстати, по ее просьбе. — В трубке сделалось глухо и пусто, даже привычных сигналов «занято» не было.

Николай Иванович застыл с трубкой в руке, медленно опустил ее. Ко всему был готов, но только не к такому ответу.

Он добрался до тахты и прилег: слабость, все-таки нездоровится. Под радиатором парового отопления, недалеко от гири, валялась черная шашка. Она лежит с тех пор, как Люся смахнула шашки под стол. Эту шашку Трой не нашел. Николай Иванович ее тоже не достал: а зачем она ему сейчас?

— Хочешь, я тебя женю? — сказала Люся. — Ты очень безвольный, и это плохо. Ты меня слышишь?

Николай Иванович слышал, молчал.

Люся сидела перед ним на стуле в толстых шерстяных носках — первая вещь, которую сама связала, — приподняла колено и удерживала его руками. Николай Иванович болел уже вторую неделю, не вставал. К тахте была приставлена тумбочка, взятая из коридора, на которой была сейчас настольная лампа. Так делалось, когда он заболевал. Зоя Авдеевна вернула почти все свои позиции, посуровела, считала себя победительницей — порок наказан, добродетель восторжествовала: Люськина фотография была убрана в стол. Люся пришла с катка, и в ней еще присутствовал наряженный в музыку светлый день. Коньки ее валялись в коридоре, рядом с коньками валялся Пеле — у него не хватило сил дойти до комнаты, хотя он как будто на коньках не катался. Николай Иванович понимал, что должен Люську прогнать раз и навсегда. Эта девочка безжалостна в выдумках и затеях. Она так и будет жить. Она будет мучить Кирюшу, Троя, Марию Федотовну, преподавателей в школе, Валентина Сергеевича, практикантку, мучает, наверное, и собаку. Она всех обращает в забаву и так, забавляясь и выдумывая, идет по жизни легко и весело.

— Ты несчастная девочка.

— Я? Несчастная? Я все могу, и со мной не пропадешь.

— Пропадешь.

— Нет. Проверено.

— Перестань кривляться. — Николай Иванович удивился откровенности своих слов. — Говорю как со взрослой, хотя ты этого и не заслуживаешь.

— Может, ты меня выгонишь? — она сделала вперед-назад движение головой, как делает он от застенчивости, передразнила его.

— Ты глупая. И это правильно.

— Я глупая? — в голосе шевельнулась угроза. — Подтверждаешь?

— Как пробка.

Сколько он ни настраивал себя против Люськи, он ее любил, и с каждым днем сильнее. Пускай она всех мучает и его в том числе, но только не уходит из его жизни, потому что вместе с ней уйдет от него и жизнь. Теперь.

Люська вскочила со стула и смотрела на него, уже пылая от негодования, как она недавно смотрела на Троя.

— Ты ложный родитель! Забыл?

Казалось, Люська хотела вывести его из равновесия, нарочно провоцировала на грубость, как это она умеет.

— А ты обещала купить мне джинсовый костюм.

— Может, потереть его еще кирпичом, чтобы он стал модным?

— Потереть обязательно.

— Ты чудак в чудацкой шляпе.

— Чудаки веселые. — Он не поддавался на ее грубости.

— Ну и оставайся со своим зулусом.

Это было уже слишком, это было возмутительно. Все таки он должен ее прогнать, и немедленно, встать и указать на дверь.

— Ты заболел из-за меня? — спросила Люська и вновь, покорная и тихая, села на стул перед ним.

— Из-за тебя? Чепуха.

Люська опять прихватила руками колено.

— Что тебе сказала Мария Федотовна по телефону?

— Чтобы я оставил тебя в покое.

— По моей просьбе?

— Да. Это правда? — с надеждой, что неправда, спросил он.

— Правда. — Она выпустила колено, сложила руки.

— Ты меня все проверяешь?

Она странно смотрела на него, она умела смотреть совсем как взрослая. Николай Иванович молчал, Люська тоже. Пеле в коридоре преодолел глубины сна, мобилизовал себя, поднялся и пошел на кухню.

— Он хочет пить. — Люська вдруг подхватилась, побежала на кухню, напоила собаку, вернулась, но не села на стул, а осталась стоять, одна нога чуть придавлена другой, потом медленно, шершавой походкой девочки пошла в коридор, сняла с вешалки куртку, подозвала Пеле, подхватила коньки. Николай Иванович в халате тоже вышел в коридор. Люся стояла к нему спиной, взялась за ручку двери.

— Скажи, — она повернулась к нему, — ты всему веришь, что я говорю и что я делаю?

— Не верю, потому что сам такой. — И уже весело сказал: — Ты забыла — я врун похлеще тебя. И нас теперь двое счастливых и благополучных. — Он вспомнил ее слова.

— Но я ведь глупая как пробка?

— Я переживу.

— Ты научишь меня снимать «Зенитом»?

— Зачем?

— Ты зачем научился?

— Чтобы не быть постоянно одному.

— А мне, чтобы не быть одной.

Это прозвучало вполне серьезно и осознанно. Ну какая она сейчас — взрослая или невзрослая? Разберись опять попробуй. Может, в Люське не надо разбираться, и все навсегда будет ясным и окончательным, во всяком случае, для Николая Ивановича.

Пеле начал усиленно тянуть поводок.

— Ему, кажется, теперь надо на улицу, — сказала Люська. — Ты не болей, знаешь, ну… не болей, в общем. Постарайся, прошу тебя.

Дверь за нею и за Пеле захлопнулась. Он будет постоянно ее ждать и был готов к этому с того самого дня, с того самого часа, когда она переступила порог его квартиры. Простила, что убрал фотографию в стол? Поэтому она вспомнила о «Зените»? Лампу надо было переставить на тумбочку, вот и убрал. Это правда? Какая? Какую он придумал? Потом он пошел и достал из-под радиатора парового отопления черную шашку и вернул ее на место. Вынул из ящика стола фотографию, отнес к тумбочке и прислонил к настольной лампе, зажег лампу, хотя было еще достаточно светло, но ему хотелось, чтобы было еще светлее, и тогда он зажег и верхний свет в комнате, пошел и зажег свет в коридоре, в кухне и ходил по всему дому полностью и навсегда счастливый. Потом решительно подошел к гире, снял с нее тряпочку и поднял гирю весом в пуд. Поднял и держал высоко над головой.

 

Глава 7

Люся сидела в коридоре, заставленном стульями с откидными сиденьями, шкафами, сверху заваленными рулонами пожелтевшей бумаги, очевидно, устаревшими стенгазетами и еще каким-то бумажным старьем, перевязанным шпагатом. В углу коридора — стол под сукном, сукно в порезах. Прибита типографская картонка с просьбой не курить и как звонить о пожаре. Сумрачно, пыльно, скучно. Народу немного, но очередь к инспектору, к которому сидела Люся, двигалась медленно. Люся успела поговорить с женщиной, за которой у нее была очередь.

— Тебя обижают? Ты убежала из семьи?

— Еще не прибежала в семью. Я чужой ребенок.

Женщина начала подозрительно смотреть на Люсю.

— По-моему, ты не отдаешь отчета в том, что говоришь.

— Я трудный ребенок.

Женщина покачала головой:

— Да. Трудных теперь больше.

Когда Люся попала в кабинет инспектора, сразу поняла — дидакт. На кого она рассчитывала? На Марию Федотовну, которая только кажется дидактом, но которая в тяжелую для тебя минуту прижмет к себе и будет тихонько гладить, успокаивать, не произнося никаких слов и не требуя тоже никаких слов. И ты будешь стоять, прижатая и защищенная ею, пока не почувствуешь себя совсем успокоенной и совсем счастливой.

Инспекторша — а за столом сидела инспекторша — учрежденческим взглядом посмотрела на Люську, придвинула к себе стакан с жидким и, конечно, холодным чаем, сделала несколько глотков, поморщилась откровенно — невкусно.

— Ты ко мне?

Зазвонил телефон. Инспекторша не глядя, привычным движением подняла трубку.

— Ты меня расстраиваешь, я тебе об этом уже сказала. Опять двойка. Утром объяснила, что нервная система у червей расположена на животе (переложила трубку к другому уху). Слизень? Повторяли. И о зрении говорили, у него зрение… погоди, ты сбиваешься сама и меня сбиваешь.

Люся догадалась в чем дело:

— У слизня нет цветного зрения. Он все видит серым.

— Вот тут девочка подсказывает, и правильно — слизень видит все серым. Я тобой огорчена.

«Ну вот, — подумала Люська. — Она расстроена, огорчена. Как добиться у огорченного инспектора успеха?»

Инспектор прекратила разговор, но не отнимала от телефона руки.

— Ты с чем ко мне? — спросила она Люсю.

— Я пришла к вам за родителем.

Инспектор молча смотрела на нее и как-то безучастно, может быть, видела все серым. Убрала с телефона руку.

— За каким родителем?

— За отцом. Мне достаточно одного родителя. Мы с ним уже обо всем договорились, выяснили, — на всякий случай добавила Люся.

— О чем договорились? Что выяснили?

— Я его дочь. Матери нам пока не надо.

— А у тебя мать есть?

Зазвонил телефон.

— По биологии двойка, я смирилась. Что? Какой еще белотроп? (Переложила трубку к другому уху.)

Вот почему медленно двигается в коридоре очередь: инспекторша по телефону воспитывает дочь, а дочь не подарочек, копия Мошки, наверное, тупица из тупиц. У инспекторши ухо скоро зашипит, как раскаленный утюг.

— Первый раз слышу о белотропе.

Люся сказала:

— Лыжный поход по лесным тропам.

— Никаких белотропов! Садись немедленно за учебники. — Инспекторша прекратила разговор, оперлась локтем о стол, опустила голову на ладонь — думала она о своей дочери, не о Люське, конечно. Потом спросила, и не без раздражения: — Так у тебя есть мать или нет?

— У него нет жены, значит, у меня нет матери, — ответила Люся скучным голосом, будто урок у школьной доски.

— У кого у него?

— У моего отца, но он мне еще не отец.

— Ты что говоришь?

— Я паспорт принесла. — Люся достала и положила на стол паспорт Николая Ивановича.

Инспекторша раскрыла паспорт, начала читать:

— Ермоленко Николай Иванович.

— Я его беру в отцы.

— Где ты взяла?

— Что?

— Этот паспорт.

— У своего отца, которого я беру в отцы, нельзя же сказать — у отцаю, или вы настаиваете? — Люська, как сказал бы Трой, начала заводиться, уже дышала открытым ртом и протяжнее обычного.

— Ты куда пришла?

— Защитой детей ведают органы просвещения. В милиции обвинили, что меня нет в его паспорте. — В милиции не обвинили, а обратили на это внимание, но Люся сказала — обвинили. Она все сейчас будет усиливать и драматизировать. — Я должна быть в его паспорте, иначе его опять заберут в милицию и скажут, что он лжеотец. Был Лжедмитрий в смутное время, помните? Судьба его какая? Не обрадуешься.

Инспектор встала, взяла паспорт и пошла к дверям, постукивая корешком паспорта по ладони.

— Подожди здесь. — И вышла, не прикрыв за собой дверь.

Зазвонил телефон. Люся схватила трубку, закричала:

— Иди на белотроп! Иди! Я разрешаю! — и бросила трубку, так что аппарат хрустнул как орех.

Инспекторша вернулась с сержантом милиции.

— У нее на руках чужой паспорт, и боится милиции.

— У меня своего еще нет! — с нескрываемым возмущением сказала Люся. — А статья сорок вторая кодекса обязывает заботиться о воспитании и содержании детей.

— Вот. И кодекс наизусть.

— Мы его в школе проходили! Спросите у вашего червяка.

— Без выражений, — сказал сержант. — И освободите служебный кабинет. — Сержант козырнул Люське.

— Червяк не выражение, а часть живой природы, — ответила Люська.

— Но ты это использовала как выражение. Ты ловкая особа.

— Позвоните моему отцу, он вам все про меня расскажет.

— Назови номер, — согласилась инспекторша. Паспорт передала сержанту.

Люся назвала номер. Инспекторша позвонила.

Подошла Зоя Авдеевна и на вопрос о Люсе коротко ответила:

— Аферистка.

Освобождая под охраной сержанта служебный кабинет, Люся сказала инспекторше:

— Вам субботник провести надо — сколько грязи в коридоре.

На столе инспекторши зазвонил телефон, и опять началось:

— Ты меня расстраиваешь…

В коридоре знакомая Люсе женщина сидела за столом, с суконным в порезах верхом, и заполняла какой-то бланк. Увидела Люсю под конвоем, сказала:

— Ты все-таки убежала из семьи.

Люся ответила:

— Разговаривать с арестованными запрещено.

В отделении милиции, куда доставили Люсю, дежурил тот же лейтенант с усиками. Он взял со стола фуражку, надел ее и приготовился слушать рапорт сержанта. Усики его заранее улыбались.

— Товарищ лейтенант, доставил правонарушительницу — ходит с чужим паспортом.

— Здравствуйте, — сказала Люся.

Лейтенант покачал головой:

— Все шумишь?

— Шумю, нет… шумею… — Люська баловалась.

— Шу… — попробовал лейтенант.

— …тю, — добавила Люська.

Лейтенант подкрутил один подстриженный усик, будто завел часы, а сержант сказал:

— Ловкая особа.

Лейтенант раскрыл знакомый паспорт на одиннадцатой страничке.

— Не вписали еще, — сказала Люся.

— Теперь обратным ходом — ты лжедочь.

— Да. Обратным ходом.

— Задержанную куда?

Лейтенант не успел ничего ответить, как в отделение в незастегнутом пальто, без галстука, без шляпы вбежал возбужденный Николай Иванович. За ним вбежал шофер такси.

— Вы забыли шляпу. — И сунул шляпу Николаю Ивановичу в руку.

— Ну вот, — сказал лейтенант. — И лжеотец здесь.

— Что происходит? — взволнованно спросил Николай Иванович, едва владея дыханием и стараясь привести себя в порядок. Из кармана пальто достал галстук, подумал и снова сунул его в карман.

— Смепилейпи, — быстро сказала Люська.

— А?.. — Потом Николай Иванович догадался, обрадованно закивал Люсе — он будет смелым.

— Когда вы решите свою проблему? — спросил лейтенант.

— Ах, вот эту? — Николай Иванович принял из рук, дежурного паспорт. — Люся…

— Да. Вот эту.

— Я беру ее на поруки. Паспорт я ей сам дал.

— Проблему куда мы денем?

— В милиции не решают нашу проблему?

— Решает управление народного образования, потом передает райисполкому.

— А ты где была? — спросил Николай Иванович Люсю.

— Где она была? — спросил лейтенант сержанта.

— В народном образовании.

— Теперь в райисполком, — бодро сказал Николай Иванович.

— Если таким же образом, то опять будете здесь, — сказал сержант и козырнул Николаю Ивановичу.

— Мы пойдем с ней вдвоем.

— Вы один, — сказал лейтенант. — И вначале в жэк.

— В жэк я один, — опять бодро сказал Николай Иванович, нахлобучил шляпу, ставшую совсем неузнаваемой после Москвы-реки, поправил рубашку, застегнул пальто. — И всё, да? В жэк я один, и всё. А зачем в жэк?

— Нет, не всё. Жэк — это справка о жилплощади, а поликлиника — это справка о состоянии вашего здоровья.

— Но я здоров!

— А он больной? — показал лейтенант на сержанта. — Он здоровый, но как мы узнаем, что он здоровый и должен продолжать службу в милиции? У каждого на лбу написано…

— …кто он такой? — закончила вопрос Люська.

— Правильно сказала.

— Может, только сумасшедший меня возьмет! — засмеялась Люська. — Или у кого немочь падучая!

— Невероятно, но факт, — козырнул сержант. — Такую особу… — Сержант, очевидно, стоял на своем в отношении Люськи.

— Молчи, служба! — не выдержала Люська.

— Оскорбление должностного лица, — немедленно зафиксировал сержант.

— Отставить, — приказал лейтенант. — А ты не увлекайся. Ты мне нравишься. Я бы тебя взял в свой отряд в милицию.

— Спасибо. Но я хочу дрессировать экзотических животных.

Люся и Николай Иванович в который раз попрощались с лейтенантом. Вышли на улицу. Люся сказала:

— Хочу есть, и первое что я сделаю — съем твою шляпу.

Люська шла, покачивая джинсиками, руки вставила в карманы куртки, полосатая кепка сикось-накось. На ботинках болтаются бомбошки-вишни. Ничего более чудацкого не придумаешь.

 

Глава 8

Николай Иванович давно еще начал приходить к этому дому, останавливался и стоял перед воротами, смотрел во двор, как там играют ребята. Дом был с портиком, украшенным русалками и странного вида птицами, с двумя колоннами. Обветшали, растрескались стены, почернели трубы на крыше, из которых шел старомодный дым в белое еще от зимы небо. На крыльце в узеньких ящиках сохранились стебли цветов, обесцвеченные дождями и снегом, сохранились, как воспоминание о лете, о прошлом.

Возвращаясь с работы, Николай Иванович делал крюк, чтобы оказаться возле дома и поглядеть на него.

Мария Федотовна с крыльца видела человека с портфелем под мышкой, неподвижно стоящего за воротами, и не подозревала, что это тот самый Николай Иванович, которому она запретила видеться с Люсей. Человек, неподвижно стоящий за воротами, был жалким, грустным и поэтому неузнаваемым. Это были два совершенно разных человека — тот, у себя в квартире, и этот, за воротами. Между ними ничего не было общего. Если бы Мария Федотовна все это знала, может быть, она бы не разговаривала так с Николаем Ивановичем, поверила бы в его любовь к Люсе и признала бы наконец все то, что придумала Люся и во что теперь верил Николай Иванович.

С Люсей Мария Федотовна испытала много сложностей. Прежде Люся увлекалась бурными играми, от которых долго не засыпала. Увлеченность играми сохраняется у Люси и поныне. Люся часто застывала на месте, сидела неподвижно в спальне на краю кровати в ночной пижаме, завернувшись в одеяло. Мария Федотовна спрашивала, о чем думает. Люся отвечала с неохотой: думает ни о чем. «Ни о чем думать нельзя». «Я думаю ни о чем, — упрямо говорила Люся, — потому что думаю обо всем».

Люся обладает способностью собирать вокруг себя ребят, заводить с ними споры. Теперь она начала искать себе отца. Мария Федотовна боялась новой Люсиной игры: Люся упорно начала верить, что есть тоже человек, который тоже ищет ее, и только надо постараться найти этого человека, и он окажется ее отцом на всю жизнь и именно тем самым отцом, которого она себе назначила. Люся не сомневалась в успехе. Мария Федотовна боялась, что Люсю обидят и тогда останутся в ней только дерзость и насмешливость.

Мария Федотовна пыталась остановить Люсю. Люся спрашивала:

— Почему вы считаете, что нет человека, которому я нужна?

— Пойми, это зависит не от тебя.

— От кого?

— От обстоятельств. Ты можешь ошибиться.

Люся ошибалась, но искать не переставала. «Мой отец робкий, поэтому ищу его я, а не он меня», — отвечала всем, кто пытался удержать ее.

Кирюша, как обычно, не противоречил Люсе, Трой относился строго, требовал обоснований и подготовки, не экспериментов на ходу. Терпел ее приключения по дружбе и принимал в них участие. И то, что с Люсей постоянно был Трой, успокаивало Марию Федотовну, и даже часть ответственности за происходящее она переложила на него, В решительную минуту она вступит сама. И вступила.

 

Глава 9

Николай Иванович не мог жить, как жил прежде. Главное — Люська, Люсьена. Распорядок дня вроде бы не изменился: утром Николай Иванович уходил на работу, возвращался и обязательно бывал около дома с портиком и двумя колоннами, обедал, читал газету, смотрел телевизор. А в свободное время брал «Зенит» и отправлялся на прогулку. Прогулки с «Зенитом» скрадывали одиночество, включали Николая Ивановича в судьбу города, в состояние большого живого организма, которому интересен Николай Иванович — маленький живой организм. Потом Николай Иванович сидел в ванной комнате и печатал фотографии. Сегодня он тоже печатал — надел пластиковый фартук, взял пинцеты. Стояли две большие кюветы с проявителем и закрепителем, увеличитель, но мысли были обращены к Люське. Люська, оценивая его коллекцию фотографий, всегда вспоминала нечто свое. Разглядывая снимок, на котором покупки из магазина везли в сумке на колесиках и к этой сумке были прикреплены еще две таких же на колесиках: «Наш сторож дядя Петя ездит в магазин с обыкновенной тачкой». Женщина перелистывает страницы книги: «Я дую на страницы, и они перелистываются».

Когда пленка была проявлена и высушена, Николай Иванович отобрал под увеличителем лучший кадр, на котором опять была Люська, и начал печатать на большом картоне. Он покачивал кюветы с проявителем и следил, как рождался снимок, опять рождалась для него Люська — она на празднике «Русская зима». Когда-то Николай Иванович долго убеждал себя, что все лучшее осталось в прошлом, а прошлое не повторимо, но теперь он знал, был убежден, разглядывая фотографии, что прошлое, хотя и неповторимо в своем качестве, но имеет будущее в новом качестве.

Он смотрел на Люсю и понимал, что в этой девочке заключена его дальнейшая жизнь, что все теперь в ней и ничего в нем. Она распорядилась им, а он ждал этого все последние годы, ждал как единственного оправдания своего существования. Без него она росла. Он не воспитывал ее, не принимал гостей по поводу ее дня рождения, не катал в коляске, не слышал ее детского плача, не следил за тем, как она засыпает, не водил на прививки, не боролся с тем, чтобы она не была левшой, не приучал к страшным звукам, не учил ее буквам — ты чего, букварик? — счету, не хранил ее детских секретов.

Он старел и ничего не приобретал, а только все терял. На улицах он наблюдал за чужими детьми, он любил ходить мимо школ, детских спортивных площадок, и потом он начал наблюдать за жизнью детского дома, который недавно занял старинный особняк недалеко от улицы, на которой он жил. И с тех пор путь Николая Ивановича, куда бы Николай Иванович ни направлялся, обязательно был мимо ворот особняка. Николай Иванович останавливался и наблюдал, что происходило за воротами дома. Со стороны было видно, что стоит старый человек в обвислых от непогод брюках, в поношенном пальто и держит под мышкой старый портфель с испорченным замком, поэтому портфель и приходится носить под мышкой. Кроме портфеля, он иногда держал зонт, старый, как и портфель, и тоже сломанный, потому что, если его раскрыть, то одна часть вздувалась, и дождь с этой вздувшейся стороны стекал на плечи.

Однажды Николай Иванович вошел во двор и даже прошел внутрь дома. Случилось это в дождливый осенний день.

В коридоре его встретила женщина: полные розовые щеки в мягких складках и такой же в мягких складках подбородок, выпуклые очки, чтобы не давили — подложен клочок ваты. Женщина решила, что он пришел из отдела народного образования. Она представилась:

— Воспитательница Мария Федотовна Ромашкина.

Это и была его первая встреча с Марией Федотовной.

Он пожал ей руку и растерянно молчал. Боялся признаться, что он случайный посетитель и что никакого отношения к отделу народного образования не имеет, а также и к райздравотделу, и он не связной по работе с библиотеками, и не новый завхоз, которого они ждут на работу.

— Кто же вы?

— Я так.

— Вас загнал к нам дождь? — она была уже строга, эта Ромашкина.

— Дождь и обстоятельства. — Николай Иванович отвечал неопределенно, когда полностью терялся в обстановке и в обстоятельствах.

— Вы находитесь в детском учреждении, которое требует к себе определенного отношения. — Мария Федотовна точно разгадала Николая Ивановича, его неопределенность и какую-то жизненную непригодность. — И никаких иных обстоятельств я не приму, если вы не имеете отношения к данной системе.

— Я понимаю.

— Что вы понимаете?

— К системе…

Николай Иванович начал пятиться к дверям: он никогда не доверял себе, своим силам и возможностям. Пятился, приподнимая свою мятую шляпу, с которой осыпались дождевые капли, и допятился до кашпо со вставленными в него веточками сухих листьев.

— Осторожно.

— Да. Конечно. Да, да. Я осторожно.

Николай Иванович зацепил зонтом плакатик, где было написано о предстоящем зимой районном походе на лыжах — белотропе. Мария Федотовна подхватила плакатик, а Николай Иванович уже сумел окончательно достичь дверей и исчезнуть за ними. Когда он шел по двору с несчастным, немужественным лицом, чувствовал на себе взгляд Марии Федотовны Ромашкиной из окна. Какого именно окна, он не знал. Взгляд толкал его в спину, толкал его прочь, и Николай Иванович, сжимая под мышкой портфель, торопился уйти и даже не раскрывал зонт, чтобы не задерживаться. Он добрался до ворот и выбежал на улицу. Его постоянно преследовали неудачи в большом и в малом, во всем. Оказавшись за воротами, он оглянулся и тогда впервые увидел девочку в куртке, из которой она явно выросла, в зимних коротких ботинках и в кепке из меха под тигренка. Она стояла на крыльце и тоже смотрела вслед Николаю Ивановичу.

 

Глава 1 и последняя

Жилец Е. сидел один с утра в квартире, в старом кресле и слушал, как в ванную набирается вода. Завтра понедельник, ему выходить на работу, а сегодня выходной день, совершенно жильцу Е. ненужный, разве для того, чтобы из кресла перебраться в ванную. Только что приходил Сапожков — механик по лифтам — и позвонил в дверь громко и отчаянно, так что звонок заколотился, будто пойманный стаканом жук. Сапожкову срочно понадобился рубль до вечера. Николай Иванович рубль дал, хотя понимал, что рубль к нему никогда не вернется. Важно теперь, чтобы об этом не узнала Зоя Авдеевна, а то непременно скажет: «Вы разиня, у вас забрали ваши деньги», и мнение в доме, что он интеллигент и неудачник, еще больше укрепится. Во дворе опять кто-то распевает веселую песенку про бананы, которые растут высоко. Николай Иванович слушает.

На складе строительного управления Николая Ивановича ждал в понедельник рыженький рабочий стол в чернильных звездочках и в полнолуниях от мокрых стаканов (это пили иногда портвейн бригадиры), ждала деревянная ручка, которые обычно бывают в сберкассах, в милициях, на почтах, и чернильница с многократно разбавленными чернилами. Когда Николай Иванович придет на работу, на столе окажется его портфель, и всегда раскрытый, потому что замок сломался, как, впрочем, оторвалась и ручка, поэтому портфель приходится носить только под мышкой. На работу Зоя Авдеевна покупала Николаю Ивановичу бутылку кефира и сухарики: Николай Иванович вынужден соблюдать диету — страдает язвой желудка. Но бывало, он выпивал стакан портвейна, не в силах противостоять бригадирам, их натиску, хотя после этого и маялся, заболевал и давал жгучую клятву, что это в последний раз, но, как всякий слабовольный человек, клятву не сдерживал. Дома Зоя Авдеевна выхаживала его, укоряла, что он скоро опустится до уровня Сапожкова. «И опущусь, и что! — думал Николай Иванович. — Кому я нужен».

Еще Николай Иванович носил на работу кости, завернутые в бумагу, для собаки, которая его встречает. Его единственный друг, правда вечно сонливый и малоодушевленный предмет, но все же существо живое.

Весь день Николая Ивановича будут одолевать бригадиры — требовать по накладным и счетам-фактурам стройматериалы и сантехнику, в понедельник это происходит особенно активно. Потом наступит обеденный перерыв, Николай Иванович откупорит бутылку кефира и наполнит до краев чашку-бокал, купленную Зоей Авдеевной, достанет сухарик, положит на бумажную салфетку и начнет обедать, попивая кефир и отламывая кусочки от сухарика. Ходить в столовые, в буфеты, в кафе он не любил. Он вообще не любил никуда ходить, не помнил, когда в последний раз был в кино. Час обеденного перерыва, час тишины принадлежал ему. Не скрипели стандартно ворота, не выплескивалась из-под колес тяжелых машин первая весенняя, всегда накапливающаяся у ворот, лужа. Не кричали прорабы и бригадиры, не кричали такелажники, никто ничего не требовал и не подгонял Николая Ивановича… На складе пахло стройкой, дули сквозняки, от полов тянуло сыростью, все покрывал тонкий слой цемента. Николай Иванович к этому привык, точнее — смирился. Теперь — это его последнее место работы: какая разница, где заканчивать свой путь. Если другие не знают, он знает, убедился. И никакой катастрофы, все естественно. Заканчивается жизнь, а вместе с этим, вполне закономерно, естественно заканчиваются и все давние надежды, может быть, гордые замыслы, высокие порывы. Николай Иванович ничего не добился, ему дано было только мечтать, но не дерзать. Дерзать он не умел. Из-за этого не сложилась его жизнь, не получилась, и осталось у него только одно — способность на фантазию. Если отнять у него эту последнюю возможность, возможность фантазировать, он пропадет, исчезнет. Сразу.

Когда Николай Иванович производил даже на счетах — на таком скучном инструменте — цифровые выкладки, он опять видел и слышал не равнодушно постукивающие счеты, а что-то для него фантастическое, несбыточное. Вписывал в ведомости самое что ни на есть прозаическое — сколько было отпущено насосов, кранов, умывальников, манильского и смоляного каната, сварочной проволоки, чугунных и стальных задвижек — и опять видел и слышал нечто фантастическое, несбыточное, к реальной жизни не имеющее никакого отношения. И важно было удерживать это, сохранять в памяти, потому что это давало возможность как-то еще сохраняться самому, не впадать в глупое отчаяние и суету.

Недавно Николай Иванович совершенно неожиданно для самого себя вдруг крикнул на бригадиров: «Тихо!» — «Что с тобой, Николай Иванович? — удивились бригадиры. — Язва замучила?» — «Тихо, доколумбовая Америка!» — вновь крикнул Николай Иванович, совсем как майор. И когда действительно наступила какая-то изумленная тишина, Николай Иванович, также неожиданно для самого себя, сник, еще больше постарел и, покорный судьбе, сказал: «Давайте ваши накладные».

Кончится очередной понедельник, уйдут последние машины. На складе будет гореть только электрическая лампочка на шнуре, подколотая над столом, за которым всегда и находится Николай Иванович — лысоватый, болезненного вида человек, никаких 182 сантиметров роста. Вес — неизвестен. Хотя мог бы прямо здесь, у себя на складе, и взвеситься. На столе, рядом с портфелем, будет валяться мятая шляпа, стоять бутылка из-под кефира, чашка-бокал. Валяться деревянная ручка с перышком. На Николае Ивановиче будет ватник, на шее — реденькое кашне, перекрутившееся, с обтрепанными концами. И никуда он не будет спешить, потому что и спешить ему некуда: дома всегда, постоянно ждет одиночество. Никто не приходит к нему, только Зоя Авдеевна, зулус. Даже майор не интересуется им, разве только Сапожков, когда Сапожкову не хватает рубля.

Никогда не появлялась девочка с собакой, никогда не появлялись ее друзья Трой и Кирюша… Никогда и ничего не было. Он все выдумал. Все от начала до конца. И фотографией не занимался, а только мечтал заняться в детстве, когда носил испанскую шапочку; в стоклеточные шашки не играл и в глаза их не видел, а только читал про них в газете. Статья о шашках была подписана странным именем — Трой. Может быть, это Трофим всего лишь? По-новому, по-современному? Роман «Анжелика» у него был, он его купил — неизвестно для кого — в книжном магазине по талонам на макулатуру. Сам он иногда перелистывал только свои старые школьные учебники (в особенности любимый по истории), чудом сохранившиеся — расчеркнутые, разрисованные, — в одном из них, в «Естествознании», была написана вечная формула любви: «Коноплястый плюс Мопишипинапи равняется любовь», — перелистывал, как воспоминание о былом, о давно ушедшем и невозвратимом. Старые школьные учебники были его семейными альбомами. Своей семьи никогда не было. Вместо семьи — почетные грамоты, решения о денежных премиях, две боевые медали, несколько писем от фронтовых друзей и поздравительных открыток с Днем Победы. В ополчении он был санитаром, потому что когда-то шесть месяцев проучился в зубоврачебном училище и в строевом отделе военкомата, при котором формировалось ополчение, сказали: «Будете санитаром» — и выдали противогаз, саперную лопатку и сумку с медикаментами.

В довершение ко всему к Николаю Ивановичу лениво подойдет на складе и сядет рядом собака. Она прижилась на складе, за черный цвет кто-то из такелажников, кажется, Куковякин, назвал ее именем великого футболиста. Это для нее Николай Иванович носит косточки.

Смолкла песенка про бананы, а Николай Иванович видел сейчас, как он на складе выключает лампочку на шнуре над столом, берет портфель и осторожно, потому что постоянно в полутьме, обходит весы с гирями, выбирается за дверь. Опломбирует склад: вкладывает в замки записочки — число, месяц, год, подпись. Медленно направится домой. Около старинного особняка, где теперь детский дом, как всегда, остановится и начнет ждать у ворот — не появится ли на крыльце дома девочка в куртке, из которой она явно выросла, в зимних коротеньких ботинках и в кепке из меха под тигренка и не сойдет ли с крыльца к воротам.