ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Шел последний месяц весны, на пороге был трагический июнь. Что думали, что записывали, что делали в эти дни те, от кого зависело: быть или не быть войне? Те, кто был причастен прямо или косвенно к этому гамлетовскому «быть или не быть»?
5 мая:
«Полковник Кребс возвратился из Москвы, где замещал Кестринга. По отношению к нему там была проявлена большая предупредительность. Россия сделает все, чтобы избежать войны. Можно ожидать любой уступки, кроме отказа от территориальных претензий.
Ф. Гальдер. «Военный дневник», т. 2.
Русский офицерский корпус исключительно плох (производит жалкое впечатление), гораздо хуже, чем в 1933 году. России потребуется 20 лет, чтобы офицерский корпус достиг прежнего уровня…»
5 мая:
«И. В. Сталин выступил перед слушателями академий Красной Армии на приеме в честь выпускников…
Г. К. Жуков. «Воспоминания и размышления».
Товарищи, говорил он, вы покинули армию 3—4 года назад, теперь вернетесь в ее ряды и не узнаете армии. Красная Армия далеко не та, что была несколько лет назад…
Вы приедете в части из столицы, продолжал И. В. Сталин. Вам красноармейцы и командиры зададут вопрос: что происходит сейчас? Почему побеждена Франция? Почему Англия терпит поражение, а Германия побеждает? Действительно ли германская армия непобедима?..
Факт, что у Германии лучшая армия и по технике, по организации. Но немцы напрасно считают, что их армия идеальная, непобедимая. Непобедимых армий нет. Германия не будет иметь успеха под лозунгами захватнических, завоевательских войн, под лозунгами покорения других стран, подчинения других народов и государств».
30 мая:
«Муссолини в беседе со мной заявил, что предвидит возможность конфликта между Германией и Россией. Он сказал, что мы не можем оставаться в стороне, так как речь идет о борьбе против коммунизма».
У. Кавальеро. «Дневник начальника итальянского генерального штаба».
31 мая:
«Операция «Барбаросса» развивается. Начинаем первую большую маскировку. Мобилизуется весь государственный и военный аппарат. Об истинном ходе вещей осведомлено лишь несколько человек. Я вынужден направить все министерство по ложному пути, рискуя, в случае неудачи, потерять свой престиж.
Из дневника Й. Геббельса.
За дело!..
Если не проболтаются, а на это, учитывая небольшой круг посвященных, можно рассчитывать, то обман удастся.
Марш вперед!..»
31 мая:
«Полеты самолетов разведывательной авиации вдоль восточной границы разрешены».
Ф. Гальдер. «Военный дневник», т. 2.
3 июня:
«Беседа Сталина с финским посланником (Хайниненом), во время которой Сталин подчеркнул желание поддерживать с Финляндией добрососедские отношения. Предложено финнам 20 тыс. тонн зерна».
Там же.
2
Над Беларусью ночь, темень, небо подогнулось от тяжести туч, и сеет оно, сеет мелким нескончаемым дождем, а дождик сеет шорохи, невнятное хлюпанье в травах, в непроходимых болотах, в чащобах леса. Мелко-мелко стучат капли по козырьку фуражки, по непромокаемому плащу пограничника, стучат недремно, востря глаза и слух, — граница, рядом граница. А за границей — враг ли, друг ли, кто скажет, кто утвердит в одном, неоспоримом? Вчера вот здесь взят шпион, и на прошлой неделе взят…
Спит на руке жена, женушка. Сопит на своей кроватке, видит сны мальчишеские Вовка, сынока, сынурочка, как зовет его, лаская, Маша. От настороженного закордонья к ним ведут его, Табакова, думы. А что, если?.. Что, если враг коварнее окажется, чем мыслится всем, от товарища Сталина до рядового красноармейца? Что, если не солдаты, а они, жены и дети, первыми встретят вражеский свинец и вражью сталь?.. И надо было эвакуировать городок, всех женщин и детей вывезти. Уж очень, очень неспокойно немецкое приграничье. Но как, какими путями все это сделать?
Табаков спустил с кровати ноги, нащупал на тумбочке часы — подарок испанских товарищей. Светящиеся стрелки показывали два часа пополуночи.
Мария сразу же проснулась, дотянулась до него рукой. Шепотом:
— Опять учения?
— Опять…
— Включи свет…
Свет ночника на тумбочке вычертил ровный, величиной с зонтик круг. В этом кругу оказались спущенные на коврик босые ноги Табакова, тумбочка, две подушки у никелированного изголовья кровати, на той, что к стенке, — белое лицо Марии с черными вспугнутыми глазами. Двенадцать лет жила она со своим Иваном, двенадцать лет ложилась к стенке, чтобы не мешать ему быстро вскакивать и одеваться, а так-таки и не привыкла к его ночным всполошным подъемам. За ними для нее всегда таилась настоящая тревога, которая может однажды увести ее Ивана и никогда не вернуть.
— В термосе кофе…
— Спасибо…
Она могла бы и не говорить, он отлично знал, что кофе для него всегда приготовлен, независимо от того, будет или нет ночной внезапный подъем. О предстоящих учениях он никогда не уведомлял ее, даже если сам планировал их. Впрочем, если он сам замышлял поднять ночью полк, или батальон, или роту, то Мария догадывалась об этом: муж брился с вечера, перед сном.
Мария уперлась локтем в подушку и, положив щеку на ладонь, через раскрытую дверь смотрела, как в кухне Иван ее плескался под рукомойником, как ожесточенно растирал полотенцем грудь и плечи, и они становились густо-багровыми, только длинный косой шрам от правой ключицы до левого соска был по-прежнему фиолетово-синим, а правая рука от предплечья до кисти стала как бы пегой — красное с белым. Шрам от гражданской войны достался, лаптастые пятна на руке — следы ожогов: Иван горел в танке под Барселоной. Жутко даже представить: живой человек, ее Иван — в пылающей, раскаленной железной коробке, в которой вот-вот начнут рваться боеприпасы!..
Он стоял у порога и держался за дверную скобу — сейчас уйдет.
— Иван!..
Он бросил у порога плащ с сумкой и на цыпочках прошел в горенку. Мария обвила его шею руками, приоткрытыми теплыми губами встретила его губы. Через распахнутый ворот ночной сорочки увидел он ее небольшие крепкие груди, под ладонями ощутил упругость, молодость ее горячего тела, жадно вдохнул запах ее любимых духов, исходивший от темных волос, рассыпавшихся по плечам.
И ему жалко стало Марию: сколько на ее счету бессонных ночей, сколько таких вот проводов! А сколько изнуряющих недель и месяцев осталось на ее памяти, пока он воевал в Испании и на Халхин-Голе… Ни разу не упрекнула, не посетовала на свою долю, долю командирской жены, а ведь молода, совсем еще молода, студенточкой музыкального училища «выскочила» за старшего лейтенанта…
— Ваня… ничего серьезного? — она держала его руки в своих, испытующе смотрела в глаза.
— Ничего… Обычные учения.
— Тревожно как-то… В городке всякие слухи ходят.
— Граница, жена. Вовку поцелуй за меня, как проснется…
Табаков выключил в кухоньке свет и вышел на крыльцо. Накинул на себя плащ, закурил. Постоял, вслушиваясь в темноту ночи. Дождь был совсем не таким, каким представлялся в доме, когда барабанил по жестяному сливу на подоконье. Здесь он был тихим, хилым, обычным для нынешней весны. Табаков даже ругнулся: ждешь грозы, грома, яростного недолгого ливня с одуряющим озоном, а тут — выматывающая душу тянучка: хлюп да хлюп, хлюп да хлюп. И день, и два, и три может хлюпать. Погода словно бы подстраивалась под приграничные будни. А будни эти такие же муторные, истомляющие, надоевшие своей неопределенностью. Рядом был кордон, за кордоном — немцы, и вели они себя как-то весьма странно, настораживающе, будто не сегодня, так завтра собирались танками советские пограничные столбы валить. Но сверху — то и дело окрики: не сметь, не трогать, не провоцировать, с ними у нас пакт о ненападении!
Это только для Марии Табаков подыскивал бодрые, успокаивающие слова, а у самого душа не становилась на место, не было в ней равновесия, колыхали ее думы-тревоги. И потому не давал он спокойной жизни своим танкистам, устраивал то и дело учения, отлаживал взаимодействие подразделений полка, сколачивал, как говорят танкисты, экипажи, приучал бойцов к мысли, что войны не избежать.
В хлюпании и бормотании дождя услышал осторожное чавканье сапог по грязи: вдоль тесового забора городка прохаживались часовые. Своим приказом Табаков удвоил в ночное время посты у танкового парка, возле складов с боеприпасами и горюче-смазочными материалами, около штаба. В округе пока не знали о таком «самовольстве», а то, наверно, накрутили бы хвост. Хорошо также, что не запрещено сегодняшнее учение в зоне возможного конфликта, вблизи границы. Но зато и согласовывалась его, Табакова, просьба о таком марш-броске параллельно границе долго. Якобы даже у Генерального штаба испрашивалось разрешение.
Как оно, нынешнее учение, пройдет? Какую пользу даст? С начальником штаба и полковым инженером он досконально исследовал весь пятидесятикилометровый путь от расположения полка до деревни Каменской — конечного пункта марш-броска. Батальоны должны двигаться к ней параллельно, в пяти километрах один от другого, минуя попадающиеся шоссейные и профилированные дороги, то есть избегая облегченных решений. Танкам разрешалось идти только строго по маршруту, намеченному на карте. Маршрут был такой, что малейшее отклонение от него могло закружить в неисчислимой путанице дорог и дорожек, привести к непроходимой речушке или к неведомому полесскому болоту, которое ни обойти, ни объехать, а то и просто растворить дорогу в лесной непролазни.
Но и по маршруту было немало труднопреодолимых препятствий: незнакомые броды, заболоченные низинки, малоезженные, чуть намеченные колесами крестьянских телег летники и заросшие травой зимники. На преодоление пятидесяти километров решили дать пять часов. Это, безусловно, много, если не брать в расчет необычайную сложность пути и забыть, что в батальонах около половины машин устаревших образцов, они тихоходны, сильно изношены, часто ломаются, а запасных частей к ним не найти днем с огнем. Табаков знал немецкие и итальянские танки по Испании, японские по Халхин-Голу, знал, что для них эти наши «Т-24», «БТ-5», «БТ-7» не представляют серьезной опасности, на них и броня и вооружение слабые. Ни в какое сравнение не идут они с тройкой новеньких красавцев «Т-34», только что поступивших в полк. Но что делать, если все это старье числится боевыми единицами, стало быть, с него и спрос без всяких скидок!..
Табаков шел к штабу полка — единственному в городке кирпичному двухэтажному зданию. Оно угадывалось по свету лампочки над входом. Занятый своими мыслями, Табаков не заметил, как вдруг перестал идти дождь. Его поразила лишь внезапная тишина, он даже остановился и столкнул с головы капюшон, чтобы понять, отчего это стало так тихо.
«Утомился дождишко! — И улыбнулся: — А ты, жена, пугала ливнем…» Обернулся назад — провожало его теплое, как солнечный зайчик, пятнышко света. В сосновом доме, за белой занавеской была его, Табакова, семья: жена и сын. Мария еще долго не будет выключать на тумбочке лампу, будет мысленно считать его шаги по насыпной песчаной дорожке, будет поверх занавески вглядываться в тьму, ожидая, когда на втором этаже штабного дома вспыхнет свет в большом окне его кабинета. Вот тогда она успокоенно погасит ночник, но не вдруг уснет, уж Табаков-то знал ее привычки. Она еще будет вслушиваться в возникающий в ближнем лесу рокот танковых моторов и по тому рокоту определять: роту ли он поднял по тревоге, батальон или весь полк. Если поднимал полк, то ждала своего Ивана не раньше чем к вечеру. И готовила большой ужин, и грела много воды, и готовила чистое белье, ибо после полковых учений он возвращался и усталый, и голодный, и, в зависимости от погоды, весь в пыли или грязи. Табаков видел, что ей было приятно приводить его в «божеский» вид, она посмеивалась: «Бог вылепил Адама из глины, а тебя вылепил из грязи. Только в моих руках ты можешь стать человеком…»
Прошел прямо в кабинет начальника штаба Калинкина. Вешая в прихожей плащ, увидел того через приоткрытую дверь над большой картой Западной Белоруссии, расстеленной на столе. Склонив бритую, мерцающую как полированный шар, голову, Калинкин пощелкивал отточенным карандашом по карте и мурлыкал:
Соловей-соловей, пташечка, канаррреечка…
Других слов песни он или не знал, или не хотел произносить, а эти повторял без конца.
Комиссар полка Борисов курил у форточки и с улыбкой прислушивался к «пташечке с канареечкой». Под большой красной звездой на его рукаве искрился золотой угольник шеврона. Ярко сверкали хромовые сапоги. Будто Борисов и ночевал в штабе, будто и не выходил на слякотное непогодье. Приходилось лишь удивляться, как этот сугубо штатский человек за год превратился в образцового военного.
Борисов был из числа тех тысячи пятисот коммунистов, которых в начале прошлого года ЦК ВКП(б) направил на партийно-политическую работу в армии и на флоте. На «гражданке» он работал секретарем райкома партии по пропаганде где-то на Вологодщине. Но, по его словам, кадровую служил на Балтфлоте, а потому, дескать, во всем любил «флотский порядочек». Должности меняются, а привычки остаются. Лицом Борисов не красавец: белесые ресницы и брови, широкие губы, широкий нос. Глаза, правда, запоминающиеся: очень синие, славянские, словно бы вобрали всю синь вологодского северного неба, под которым родился и вырос.
Увидев Табакова, шагнул навстречу, мимоходом сунув окурок в пепельницу на столе начштаба. Энергично встряхнул руку Табакова:
— Полк трех Иванов в сборе.
Случилось так, что и Табакова, и Калинкина, и Борисова звали одинаково. Но самым «Иванистым», как говорил комиссар, был он, Борисов, у него и отца звали Иваном, и деда, и, может быть, прадеда…
— «Соловей-соловей, пташечка, канаррреечка…» А походных кухонь нам так и не дают. Даже термосов нет… Без горячей пищи боец не боец, по себе знаю…
— Но не у каждого же бойца язва желудка, как у тебя, Иван Артемыч, — ответил Табаков на реплику начальника штаба. — Без походных кухонь плохо, но еще хуже — без хороших танков и без запасных частей к этим старым «примусам»…
— Истинно, — мотнул бритой головой Калинкин, не отрываясь от карты. — «Соловей-соловей, пташечка…» У нас в семье все любили песню. А шла эта любовь от нашего отца-сапожника. Сидит он, бывало, на низком табуретике перед окном, подбивает чью-нибудь расхлябанную обутку и высоким красивым голосом ведет: «И он запел про ясны очи, про очи девицы-души…» И тихо становится в доме, говорят все шепотом, ходят на цыпочках…
В полку знали, что и у самого Калинкина великолепный тенор. Несколько раз было такое: придет он на концерт полковой художественной самодеятельности, приткнется в первом ряду, но не сидит, а ерзает от возбуждения, в конце концов не вытерпит и выбежит на сцену под красноармейское «бис!» и росплеск аплодисментов. Засунет большие пальцы рук за широкий ремень, сдвинет их назад, оправляя гимнастерку, смущенно спросит: «Ну что вам спеть?» И сколько просят, столько поет. А поет так, что душу до самого донышка расколышет. Когда комиссар-новичок впервые услышал Калинкина со сцены, то восторженно воскликнул:
— Замечательный у нас начальник штаба!
У Табакова одна рыжеватая бровь встала над другой, в глазах блеснула ирония.
— Да, хорошо поет человек. — И после паузы спросил, все с той же иронией в глазах: — Допустим, ты, Иван Иванович, со стороны услышал такое: «Милый, Н. Н. так восхитительно танцует, у него такие изысканные манеры — почему бы тебе не поставить его начальником Генерального штаба?!» Что бы ты подумал и ответил, услышав такое?
— Анекдот из армейского быта? — комиссар широко улыбался.
— Отнюдь. О Мольтке слышал?
— Это кто-то из немцев?
— При Бисмарке начальником прусского генерального штаба был. Вначале приобрел себе известность не как военный теоретик и полководец, а как великолепный танцор с тонкими манерами, что, оказывается, было первостепенным для аристократических салонов. Говорят, именно это способствовало его выдвижению в начальники генштаба.
— Но он, насколько знаю, слыл хорошим стратегом и тактиком?
— Да, к счастью немцев, им повезло. Один случай из тысяч. По его планам пруссаки одержали немало крупных побед. Уверовав в гений фамилии Мольтке, они и племянника его сделали начальником генштаба. Но это оказался Федот, да не тот: в первом же крупном сражении на реке Марн, проведенном по наметкам его штаба в сентябре четырнадцатого года, немцы потерпели от французов сокрушительное поражение.
— И Мольтке-младший был отстранен от должности! — артистически продекламировал Борисов.
— Совершенно верно, товарищ комиссар, — засмеялся Табаков, поняв, что разъяснял ему известные истины. — Рад, что комиссар полка вникает в историю войн.
— Почитываю, — скромно опустил глаза Борисов, но тут же посерьезнел: — Калинкин — плохой начальник штаба?
— К счастью, и нам повезло: Калинкин знает дело.
— Ну и слава богу, значит, я не ошибся в оценке!..
Табаков вызвал дежурного и приказал поднимать полк по учебно-боевой тревоге.
— Командиров батальонов и рот — в кабинет начальника штаба! — добавил он вслед.
Через полчаса полк был на марше.
Работники штаба уехали в Каменское на двух автомобилях по кратчайшей и более удобной дороге. Оттуда, разделившись, они выедут навстречу батальонам, чтобы судить об организованности их движения и потом решить, кто был лучшим на марше.
Комиссар полка ушел на танке с первым батальоном, Табаков — со вторым.
Вначале Табаков был головным на своей «тридцатьчетверке». Он отвернул барашек верхнего люка, вытолкнул вперед бронекрышку и высунулся из башни по грудь. Снял с потной головы шлемофон. Сразу обняла свежесть ночного мокрого леса.
На небольшой скорости танк, мягко покачиваясь, бежал по узкому зимнику, густо заросшему травой. Высокое разнотравье хлестало по бортам танка, обрызгивая Табакова росой, травы кидались под широкое днище и грохочущие гусеницы. На свет фар из темноты выступали то старые кряжистые дубы, то молочные, слегка заштрихованные стволы берез, то темно-зеленые ели, похожие на молчаливых часовых в островерхих красноармейских шлемах и длинных шинелях. На повороте возник белый скелет засохшего дерева с воздетыми к черному небу костлявыми ветвями… Жирные, тяжелые, как бильярдные шары, пауки покачивались в растянутых поперек дороги круговинах сетей, драгоценными каменьями сверкали на паутине капли недавнего дождя.
Табаков оглянулся. Из выхлопных труб танка с ровным рокотом вырывалось темно-оранжевое пламя. Метрах в ста покачивались горящие фары второго танка. За ним шли еще и еще машины. Когда следовавший сзади «БТ-7» выходил на прямую и полностью освещал табаковский «Т-34», Иван Петрович видел, что его машина уже заляпана грязью до башенных люков.
Вверху, похоже, гулял ветер, он рвал облака, расчищая небо, обнажая зябкую голубизну звезд, высунулась кривая луна.
Табаков включился во внутреннюю связь и попросил водителя:
— Товарищ Ильин, отверните на обочину и пропустите всех. Пойдем в хвосте.
— Есть, товарищ командир!
Танк, тормознув одной гусеницей, вильнул в сторону и остановился под старой ольхой. Ветер тряхнул ее, и на вылезшего из башенного люка Табакова сыпануло крупным дождем. Снизу тоже потянуло ветром. Это механик-водитель приподнял крышку своего переднего люка, образовался сквозняк, тяга, как в хорошей печи.
Мимо проскакивали танки, уже с погашенными фарами, глушили моторами и лязгом гусениц все живые звуки. Когда они взрыкивали при торможении на крутых поворотах, то с листвы деревьев в траву испуганно ссыпалась капель.
На грозном новеньком «КВ-2» прогромыхал командир батальона «Дятел», высунувшись из башни до пояса. Приложил руку к шлемофону, отдавая честь комполка. У «КВ-2» устрашающе приподнят ствол мощного орудия. Однако Табаков не считал этот танк лучшей машиной, слишком он был высок, громоздок — хорошая мишень для противника. Единственным преимуществом его перед «КВ-1» можно было считать лишь 152-миллиметровую гаубицу. Стало быть, с таким орудием надо не в рядах прорыва и атаки находиться, а где-то подальше от линии фронта. Но там могут и обыкновенные гаубицы вести обстрел врага. Нет, Табаков браковал такую крепость-мишень!
Из башен других проносившихся танков высовывались короткие стволики малокалиберных пушчонок. На одном и вовсе не было пушечного вооружения — лишь крупнокалиберный пулемет. На «длинном зажигании», то есть на прицепе у другого, вхолостую протарахтел траками и легкий «Т-26» с заглушенным двигателем, на боковинах его башенок четко выделялась белая цифра «3». «Что случилось с «тройкой»? Створки капота были открыты, и механик-водитель на ходу копался в моторе, чтобы не терять времени. Над ним враскорячку — командир экипажа Воскобойников: шлемофон сунут за пазуху комбинезона, кучерявый чубчик на виске, серая кубанка на затылке, а руки воткнуты в бока. Артист! Только шпор на сапогах не хватает.
Шесть месяцев назад кавалерист Воскобойников был переведен во вновь формируемый танковый полк Табакова, но потом еще два месяца бренчал по городку шпорами и не расставался с кубанкой, пока не нарвался на командующего округом Павлова. А тот в свою очередь ревниво опекал механизированные части, так как совсем недавно был начальником автобронетанкового управления Красной Армии. И конечно же он не мог оставить без внимания танкиста со шпорами да еще и в кубанке с малиновым верхом.
— Он у вас и в танк при шпорах лазит? — раздраженно спросил командующий у Табакова. — А черкеску с шашкой надевает?
Воскобойников получил десять суток ареста, а Табаков с комбатом — внушительную головомойку за «расхлябанность» в подразделениях.
Сейчас Воскобойников чувствовал себя недосягаемым для высокого начальства и красовался на броне во весь свой немалый рост, точно в стременах, пружинил длинными ногами при толчках и поворотах танка. Жила в нем кавалерийская лихость, но была она, как убедился Табаков, не в ущерб службе: Воскобойников быстро стал хорошим командиром танка. Вспомнил Табаков, что однажды был случайным свидетелем того, как Воскобойников распекал своего заряжающего, заставляя его учиться вождению танка: «А вдруг водителя ранят в бою! Кто выведет машину из-под огня? Я? А если и меня ранят или убьют? Кто спасет машину? Нет, ты, парень, привыкай и к рычагам управления, пригодится!..» Как видно, заставил-таки: механик ремонтировал потекший радиатор, а машиной управлял другой член экипажа, хотя и шла она на буксире. Молодец Воскобойников, ничего не скажешь, ведь при обычном порядке ремонтировать пришлось бы только во время остановок… Тогда же, как услышал «накачку» Воскобойникова заряжающему, Табаков издал приказ, обязывавший всех танкистов полка изучать и технику вождения, и устройство танкового оружия, и стрельбу из него, чтобы каждый мог заменить товарища в бою.
Проурчал мимо автозаправщик с цистерной, за ним — тяжелый грузовик походной ремонтной мастерской с крытым кузовом. Заключал колонну опять двухбашенный «Т-26». Видимо, на случай, если какая автомашина застрянет, — вытаскивать.
— Поехали, товарищ Ильин, — сказал Табаков водителю.
За деревьями всходило солнце. Танки стеснились на узкой дороге и остановились. Голос «Дятла» в наушниках приказывал командирам рот глушить моторы, чтобы не расходовать зря горючее. Изучаются брод и переправа через речку. Экипажам — короткий отдых и завтрак.
Табаков вылез на броню. Вдохнул сырой прохладный воздух всей грудью: пахло недавним дождем, свежестью намытой листвы и трав. К грязному, заляпанному борту танка жался пышный куст цветущей калины. Над нежными белыми созвездиями, осыпанными росой, в нерешительности трепыхались две бабочки-пестрокрыльницы. Возле щеки Табакова, как с ладошки, скатилась с тополиного листа капля, увлекая за собой половину голубого утреннего мира с розовыми облаками и птицами, кружащими над лесом. Из-за мокрых вершин вырисовывалась горячая маковка солнца, обещая хороший теплый день. Ближнюю тишину брюзжащей струной тронул пролетевший жук.
Из-за поворота дороги высовывалось всего три или четыре машины, остальных не было видно, однако голоса перекликавшихся танкистов, множимые эхом, слышались четко. Кто-то совсем рядом бил топором по сухому стволу. Видимо, топор отскакивал от дерева и звенел пустым обиженным звоном. Удары смолкли, и вместо них — столь же обиженный, даже злой голос Воскобойникова:
— Дуб — как железный, собака! А пчелы… О, зверина, укусила все ж таки! Петро! У тебя больше всех тележка дымит, за тобой едешь — как за дымовой завесой. Подкатывай задом да на подсос поставь, чтоб побольше дыма. Мы их швыдко выкурим…
Взрокотнул мотор танка, затем легонько поклацали траки, затрещали кусты. А голос Воскобойникова командовал: «Левее, правее. Так, так, прямо, Петро, прямо!.. Стой! Дыми!» Танк прибавил обороты двигателя. И снова застучал топор, только теперь мягче, спокойнее.
«Что они там сочиняют?» Табаков спрыгнул с танка и по изорванной гусеницами, с вмятой в грязь травой дороге направился вперед. Танкисты повылезали из машин, сидели на броне, жевали сухой паек и жмурились на солнце, лиц не отворачивали — грелись. Некоторые осматривали траки машин, полезли к моторам. Молодой, крепкий народ. За несколько недель, месяцев сдружились, сроднились, хотя пришли в формируемый танковый полк из пехоты, кавалерии, артиллерии. Немало было и новобранцев из приписных к армейским частям.
Отвечая на приветствия танкистов, Табаков думал о том, что очень все они молоды и неопытны, ни одного нет из побывавших в боях. Как они поведут себя на войне, хорошо ли представляют себе, что такое настоящий бой, что такое поединок с артиллерией и танками врага? Ни один даже отдаленно не представляет ада, в котором оказывается танкист, когда его машина вдруг загорается от прямого попадания снаряда, горят и взрываются баки с горючим, с шкворчанием, как яичница на сковороде, горит краска на броне, начинает тлеть и дымиться комбинезон, кожа на руках и лице вдруг вздувается пузырями и от жара лопаются глаза, гладкие тела нерасстрелянных снарядов в бортовых кассетах постепенно раскаляются и вот-вот сдетонируют, взрывом разворотят танк… На поле боя остается обугленная железная коробка с выгоревшими подчистую номерными знаками, и только свои, из родной части могут сказать, кому она принадлежала, кто встретил в ней свой последний час, ибо танкисты горят вместе с документами…
Дорога, уклоняясь, огибала высоченный, в три обхвата, осокорь с шапками грачиных гнезд в развилинах веток. Тут развернувшийся на месте танк оставил срезанную гусеницей, оголенную землю, след пропадал в придавленных траками папоротнике и молодом осиннике.
— Что они там делают? — спросил Табаков у танкиста, соскочившего со стоявшей впереди машины — это была воскобойниковская «тройка».
— Они там курят, товарищ майор, а мы здесь плюем на них! — Парень был, видимо, из веселых. Заметив, что Табаков досадливо нахмурился, уточнил: — Реквизируют мед у диких пчел. Выкуривают.
— Воскобойников?
— Так точно! Кавалерийская хватка, товарищ майор: везде успевает. Замесили на дрожжах — не удержишь на вожжах. Он так говорит.
— А «тройку» свою наладили?
— Так точно!
Он свернул в лес по следу танка. Идти нужно было осторожно, чтобы не поскользнуться на мокрых, вмятых в землю ветках кустарников. Путал ноги пружинящий колючий ежевичник, напоминавший спирали проволочных заграждений. Шагов через сорок — пятьдесят увидел над верхушками кустов башню такого же старенького, маломощного, как и у Воскобойникова, «Т-26». Близко подойти не решился: в воздухе гудели лесные крупные пчелы, за ними почти не слышно было рокота старательно дымившего выхлопом танка. В дыму том, взобравшись на угластую башню, высился сам Воскобойников. Был он в противогазной маске и в неизменной кубанке. Приподнимаясь на цыпочки, осторожно засовывал руку в свеженадрубленное дупло старого дуба и выламывал там соты. Большие куски, похожие на вышелушенный подсолнух, подавал товарищу, стоявшему внизу. Тот, тоже в противогазе, держал над собой котелок. Из ячеек сот и с краев котелка капали тяжелые светло-янтарные капли. Еще один котелок, наполненный, стоял на крыле танка, и к нему липли озабоченные пчелы.
Воскобойников мягко спрыгнул на землю. Из-под маски глухо выкрикнул:
— Все! Лезь с котелком в танк, а я галопом к дороге, пока пчелы не заели! — Длинными прыжками поскакал к Табакову. Вероятно, через запотевшие стекла противогаза не узнал командира полка, на бегу мотнул рукой: — Мылься в обратную!
И шастнул с танкового следа в кусты, в высокое разнотравье: за ним гналась туча ограбленных, рассерженных пчел, звенящий гуд их был мстителен. Табаков видел, как они кружились над качающимися верхушками трав и осинника, выслеживая Воскобойникова. И подумал, что сейчас достанется и ему, Табакову, что слабый дымок папироски, зажатой в зубах, не спасет. Эффектно будет выглядеть командир полка с искусанной физиономией.
Хотел было ринуться вслед за находчивым Воскобойниковым, да вспомнил, как в детстве поучал дед: не беги от пчелы и не отмахивайся — не тронет. Замер на месте. К счастью, пчелы действительно проносились мимо, вдогон обидчику. Тогда он пошел медленно, настороженно, мгновенно застывая, едва вблизи возникало жужжание. Услышал, как, взвизгнув на петлях, захлопнулась крышка башенного люка, как захохотали танкисты. Понял: Воскобойников спасал свою грешную душу в танке.
Когда подошел к танку Воскобойникова, увидел, как осторожно приоткрылась крышка башенного люка, сначала показался черный кожаный шлемофон, затем высунулось и лицо командира машины с белейшим бинтом через лоб и левый глаз — замаскировал шишак после пчелиного жала. Правый глаз округлился в изумлении, узнав в идущем Табакова. Видимо, первое желание было — немедля нырнуть в прохладный сумрак собственной машины, спрятаться. Но тут же Воскобойников понял никчемность такой уловки, резко откинул бронекрышку. Ррраз — и уже стоял перед Табаковым навытяжку. Бравый подтянутый танкист в синем комбинезоне и наглухо застегнутом шлеме! Мол: «Виноват! Так точно! Готов нести наказание!»
«А стоит ли мне кипятиться? Ведь парень находчив, по-кавалерийски расторопен, этого не отнять. Пока другие сухари грызли да зубоскалили, он дополнительный паек организовал… И от батальона не отстал, когда машина вышла из строя…»
Табаков, улыбчиво поиграв бровями, прошел мимо Воскобойникова молча. Что означала эта легкая улыбка, Воскобойников не знал. На всякий случай резко крутнулся вслед, провожая комполка стойкой «смирно», ел уцелевшим глазом. А скакали в том глазу чертенята.
3
Переправа через речку затянулась.
Автомашины прошли по мостику, усиленному срубленными соснами, а танки стали буксировать по дну, под водой. Делал это «Большак», как называли в полку первый полученный с завода «КВ». Сам он одолел речку вброд, не залив двигателя, остальные машины, герметично задраенные, перетаскивал длинным счаленным тросом. Дело не быстрое, но все больше и больше танков выстраивалось на противоположном берегу. Раздраивались люки, жалюзи, выхлопные трубы, механики опробовали моторы.
Табаков перешел реку по мосту и несколько минут понаблюдал за ходом «донной» переправы, остался доволен: работа шла сравнительно споро, без нервозных выкриков и ругани, как это было в подобной ситуации полмесяца назад. Еще несколько таких учений, и полк, скомплектованный второпях да впопыхах, для увеличения количества «боевых единиц», станет боеспособным. Совсем отлично будет, если старые машины потеснятся и уступят место таким, как проворные «Т-34».
Небо было чистым, по-утреннему голубым и свежим. Белая чайка упала в воду и тут же взмыла с серебристым трепещущим мальком в клюве. А по воде медленно раскатывались округлые волны, гасли в прибрежной куге. Влево от моста виднелась небольшая луговина, покрытая желтыми веснушками одуванчиков. Почему-то напоминали они улыбчивого редкозубого Костю Осокина, у него сейчас, наверно, тоже лицо цветет от желтых молодых веснушек. Вспомнилось его последнее письмо:
«Если что, Иван Петрович, вы только знак подайте, я сразу же удеру из дому к вам! Вчера у нас была военная подготовка, стреляли из малокалиберки. Я выполнил норму на ЮВС. Вы, конечно, знаете, что такое ЮВС — юный ворошиловский стрелок. Так что не забывайте меня, Иван Петрович!..»
Дорогой мальчишка, ты все бредишь войной, военными подвигами. А ведь все это ой как близко.
Выше моста речка была заперта плотиной. На краю луговины стояла низкая, точно просевшая в сырую прибрежную землю мельница. Над кромкой запруды шел от нее к широкому деревянному колесу приводной ремень, складываясь в длинную подвижную восьмерку. Из-под лопастей медленно вращавшегося колеса падала вода, вспенивая под плотиной реку. Белые соцветия пены лениво сплывали к мосту, у свай сбивались в кружевные шапки. И мельница, и сарай возле нее были сложены из хорошо просмоленных бревен. В таких постройках клещуки и всякая иная пакость не заводятся, в них куры не болеют.
Около мельницы стояло несколько подвод с мешками, ходили мужики. А близ сарая сидели на сложенных бревнах несколько танкистов (их машины уже переправились на этот берег) и три или четыре крестьянина.
Увидев Табакова, танкисты встали, отдали честь. За ними, угадывая в нем большого военного начальника, поднялись и крестьяне. Были они в длинных, почти до колен, рубахах из домотканого холста. Из того же серого холста были у них и штаны. Обуты все в лапти из лыка, икры до самых коленок аккуратно обмотаны онучами и крест-накрест подвязаны лыковыми же оборинами. Тут, в Западной Белоруссии, жили еще в крайней бедности.
Табаков поздоровался, опустился на рыжий, неошкуренный ствол недавно спиленной сосны.
— Я не помешал?
— Нет, товарищ майор! — живо отозвался Воскобойников, поправляя под шлемофоном бинт. — Товарищи вот спрашивают насчет немцев, насчет пакта с ними. — И повернулся к обсыпанному мукой мельнику, горячо возвысил голос: — Вы знаете, что бывает с жеребцом, когда его облегчат? Как бывший кавалерист, скажу: он становится мерином, спокойным скотом. Так вот, договором о ненападении мы облегчили фашиста, и он теперь мерин. Значит, не очень беспокойтесь, дяденька.
— Складные слова гаваришь, камандир, складные. — Лицо у мельника крупное, белое, у немолодых глаз — морщинки. Сам — могуч. В плечах так широк, что верхняя пуговица вышитого ожерелка домотканой рубахи расстегнута. — А вы ешьте, хлопцы, не стесняйтесь! Таварыш камандир, — обратился мельник и к Табакову, — придвигайтесь!
Перед бревнами, прямо на траве был расстелен рушник из отбеленного холста, украшенный по краям белорусской, красными нитками, вышивкой. На нем лежали ржаной пахучий хлеб, вареные яйца, бульба в мундире, крупная сероватая соль на лоскутке бумаги. Танкисты чинно тянулись к еде, столь же чинно, без обычной армейской спешки ели. Табаков тоже не удержался — очень захотелось этой холодной картошки с настоящим ржаным хлебом.
Воскобойников мигнул своему башнеру, и через полминуты тот бегом принес котелок, полный меду и сот. Воскобойников поставил его перед молчаливыми крестьянами.
— Угощайтесь, товарищи!
И сразу несколько алюминиевых ложек вынырнуло из-за голенищ красноармейских сапогов, танкисты протянули их белорусам:
— Пожалуйста!
И те, и другие неторопливо потчевались, не теряя линии разговора.
— Дагавор дагавором, — говорил мельник, беря в рот кусочек облитого медом сота, — а тольки душа не на середке, таварыш. Все ж гадаю, хто будзе бить меня у третий раз. У первый раз меня били петлюровцы у гражданскую. У второй раз — панские наймиты. То вже у тридцать восьмом. Те — шомполами, гэти — плетьми. — Вероятно, он уловил в глазах слушателей некоторое недоверие. — Не веряте?! Глядите!
Мельник облизал ложку, положил ее рядом с собой на чешуйчатую кору бревна. И закатил рубаху. Поворачивался спиной в разные стороны. По его широкой жилистой спине, как дождевые черви, расползались неровные, красные, с синим отливом рубцы.
Опустил рубаху, взялся за ложку. Повертел ее в руке, повертел, протянул, возвращая, Воскобойникову:
— Спасибо, камандир.
Сыты не сыты, но есть всем как-то расхотелось. Настроение стало другим.
— Теперь я ня вядаю, хто у третий раз будзе мою спину пороть. — Мельник закурил предложенную кем-то из танкистов папиросу, ладонью отмахнул дым. — Мы яшче не вышелушились, не очистились от панского гнета, мы всяго яшче пугаемось, всех подозреваем…
— Это же закономерно! — воскликнул Воскобойников. — Вне подозрений только жена цезаря! Но и та, говорят, изменяла.
Шуткой он пытался просветлить пасмурное настроение, оставшееся после того, как увидели изувеченную спину мельника. Шутка не получилась, никто ей не улыбнулся. Мельник, казалось, даже не слышал ее. Может, ни он, ни крестьяне просто не знали, кто такой цезарь и кто его жена. Мельник курил, отгоняя дымом комаров и тяжкие мысли, а мысли, похоже, тяжелее мельничных жерновов, крутились, не давали покоя.
— Не стоит душа на середке, таварышы. Сумно на душе. — Говорил он, глядя на переправлявшиеся танки. Из речки вначале показывалась, как шелом Черномора, мокрая зеленая башня, потом вылезало приземистое тело всей машины, обтекавшее ручьями воды. — Не, нас не побить, не-е! — уважительно и горделиво протянул вдруг, вытирая пальцем выжатую папиросным дымом слезу. — Няхай они заткнутся, гады, няхай гырчат, гавкают, а мы сдюжим любого…
И такая вера прозвучала в его голосе, что и Табакову, и танкистам — всем стало теплее в прохладной тени под сараем. И они как бы заново увидели и горбатый мост, отразившийся в реке, и белые лилии среди атласных лопухов в небольшой заводи у противоположного берега, и мельничку, соединенную с неуклюжим деревянным колесом длинной восьмеркой приводного ремня. Увидели крестьянина в мягких лапотках и длиннополой рубахе — с кривой раздерганной телеги, запряженной рябыми волами, он вприпрыжку носил мешки с житом и складывал клеткой на больших весах под навесом возле мельницы. Мельник поднялся с бревна, пошел, взвесил, записал в затертую книжечку. Мужику сказал: «Тягай у сарай свое жито!» Вернулся, опять сел около танкистов. Кивнул на проворного мужичка:
— Колгосп «Алая звязда» привез молоть. Полста лет знаю то сяло, не помню, чтоб хоть одно лето не мешали там в хлеб бульбу, лебеду чи кору вербовую. А как воссоединились с матерью Беларусью, как организовались в колгосп, так начали лучше жить… Сытый желудок — наикращая агитация за колгосп. А сначалу ох и дурные были…
С какой-то неприметной тропки, будто прямо из кустов, вышагнула на поляну сытая гнедая лошадь. За ней поскрипывала на деревянных осях тележка, в тележке на мешке с зерном сидела девчонка лет семнадцати. Возле весов натянула вожжи, обмотала их вокруг передней наклески, крепким, смазанным дегтем сапогом нащупала ступицу колеса, слезла на землю. Огляделась, увидела танкистов, мельника, нерешительно, смущаясь, подошла к ним, поздоровалась. Белый платочек шалашиком, белая холстинная, разукрашенная вышивкой кофта с рукавами до запястий, синяя юбка из тонкой шерсти — до ушек сапог. Собиралась на мельницу как на праздник, как на смотрины. Наверно, разом надела на себя все свое богатство да и вывезла из лесу сюда. И заволновались парни в комбинезонах и невиданных ею шишкастых шапках из кожи, засветились, заулыбались. Помягчели, разгладились складки на угрюмоватом лице мельника.
— Дочка лесника… Мабуть, гречиху привязла, Олеся? Батька гречишных блинов захотел? — Олеся кивала. — Клади на весы, дочка. Жито пропустим вот, тогда и гречиху смелем…
— Вам помочь, девушка?! — вскочил Воскобойников. Увидел на ее кофточке значок «ГСО» — «Готов к санитарной обороне», округлил рот: — О!
Леся покраснела, нарочито похмурила бровки:
— Я сама…
И почему-то посмотрела на свои руки. Из вышитых широких рукавов высовывались большие руки крестьянки, в ссадинах и с заусенцами возле ногтей. Она не застеснялась их, как сделала бы другая на ее месте, подняла к лицу, поддернула под подбородком концы платочка, более мягко взглянула на стоявшего перед ней Воскобойникова, на его чистый бинт через лоб и левый глаз. Повторила:
— Я сама, пан солдат.
Но «пан» Воскобойников не был бы Воскобойниковым, если б так просто отступился от сероглазой лесняночки с замечательным оборонным значком. Он побежал впереди нее, легко выхватил из телеги мешок и кинул на весы. Посовал гирькой по линейке шкалы:
— Шестьдесят три кило.
Леся осталась возле лошади, поправляла на ней сбрую, разбирала гриву, а Воскобойников правил назад. Был расстроен.
— Красивая дикарочка, ни слова не уронит! А ведь чувствую, что неровно на меня дышит… — Прилащивался к мельнику: — Папаша, а как ей писать, ну если письмо, допустим, а? Какой у нее адрес, если не секрет — военная тайна?
Кто-то ввернул:
— На деревню — деду: черта с два приеду!
Дружный смех вспугнул аиста с крыши сарая. Покачался в воздухе на тяжелых крыльях и вновь опустился на свое гнездо. Озадаченно поглядывал на людей с высоты — сроду не слышал здесь громкого смеха.
Посмеиваясь, стали подниматься — через реку перетаскивался последний танк. Вот-вот последует команда: «По машинам!» От каждого — спасибо и рукопожатие мельнику. А он придержал Табакова:
— Можно вас на минуту, таварыш камандир? — Мельник вынул из книжечки, в которой вел учет, сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и протянул Табакову. — Будьте добры, прочитайте…
Написано было на белорусском языке, грамотно, четко, и Табаков без труда переводил.
«Здравствуй, Степан!
Надеюсь, ты еще не успел меня забыть. Пишет тебе Полещук, твой хозяин, который для всех вас там должен быть превыше Иисуса Христа и богородицы. Мне известно, Степан, что комиссары поставили тебя управлять моей мельницей. Это — хорошо, все-таки свой человек, давно знакомый и даже поротый мною (не будем помнить зла, Степан!). Пишу тебе вот по какому случаю. Скоро я вернусь, очень скоро. Поэтому предупреждаю тебя: своей головой отвечаешь ты за полную сохранность мельницы и подсобных построек. Я оставлю тебя управлять мельницей, если ты еще окончательно не продался красным комиссарам. А если что — под землей найду.
Помни: скоро вернусь. Аминь, Степан, и — до скорой встречи! Борони тебя бог от любви комиссаров!..
16 мая 1941 года».
Прочел, поднял глаза на мрачного мельника.
— Откуда это у вас?
— Племянник принес, таварыш камандир: граница хотя и на замке, да для знающего полесюка, выросшего здесь, шляхи всегда найдутся.
Табакову показалось: мельник язвит по поводу «границы на замке». А тот супился, надвигал на глаза припудренные мукой брови, словно страшился встретиться с Табаковым взглядом, словно командир мог прочитать в его взгляде что-то тайное.
— Боитесь встречи с бывшим хозяином?
Вскинулись брови мельника: так плохо думаешь обо мне, командир?! Отвернул лицо от Табакова, смотрел поверх леса. Заговорил отчужденно, даже с неприязнью:
— Это письмо, пан камандир, передайте куда следует. Полещук бряхать не станет. Знаю яго. И еще передайте: за кордоном немец танки да пушки стаскивает — земля стонет от железа. Солдаты окопы роют. Машины с понтонами в лесе стоят. Немец лапти плетет, а концов хоронить ня умеет. А може, и не хочет хоронить: сляпой — не увидит…
— Вы там были?!
Его неприязнь задела Табакова, и он спросил резче, чем следовало бы. Подавил в себе секундную вспышку раздражения, понимая, что мельник, по всему, прав и доверяет свои тревоги не ему, Табакову, у которого может быть красивая или некрасивая внешность, приятный или неприятный голос, доверяет командиру Красной Армии, она совсем недавно освободила его от панов и помещиков, от свирепого и юродиво-набожного Полещука, стало быть, он, Табаков, должен выслушивать встревоженного человека не как обыватель, а как полномочный представитель Красной Армии.
— Извините, товарищ Степан… Племянник вернулся туда? Это он вам рассказал? Он не провоцирует? Он не выполняет чье-то задание, чтобы сеять панику? Возможно, задание того же Полещука, а?
Мельник вдруг прямо и весело посмотрел в глаза Табакова, стал вдруг каким-то близким, очень-очень своим, с кем не один котелок солдатской каши вместе съедено, с кем и табак, и патроны в трудную минуту — пополам. И стал он вдруг смеяться, беззвучно, трясясь широченными своими плечами и покачивая большой, запорошенной мучной пылью головой. Покачивал, как понимал Табаков, осуждающе.
— Странно мяне как-то, таварыш камандир! Своим ня верим, а чужим — верим. — Кивком — на Олесю, ждавшую его возле весов. — Когда Олеся прибяжала ночью у село и постучала милиционеру в окно, так он тоже, как вы: чи вам не показалось, чи ты не ошибаешься, чи не провокация то? Ну а когда приехали на лесникову заимку, то и правда у стогу сена спал чужой человек. Шпионом немецким оказался… И племянник мой, таварыш камандир, брехать не стане. Он хоть и женат на богатой шляхтянке, да Беларусь любит, как я, как Олеся, как все наши здесь. И Гитлеру не верит. Ляхи верили Гитлеру, да вера та оглоблей под ребра уперлась, дыхнуть не можно…
— Спасибо вам, товарищ Степан. Спасибо. Извините…
Распрощались дружески. Уже с дороги, от танков Табаков оглянулся. Степан стоял на прежнем месте возле сваленных у сарая бревен, расставленные сильные ноги точно вросли в землю, руки заложены за спину. Рядом с ним тянулась, словно хотела побежать за танками, Олеся, даже на цыпочки приподнялась.
Табаков махнул им рукой. И тут же ответно вскинулась Олесина ладошка, вышитый спелыми вишнями белый рукав скользнул вниз, к плечу, оголяя тонкую незагорелую руку девчонки. Степан тоже поднял свою большую тяжелую руку, задержал ее над головой в медленном помахе, словно напутствовал: в добрый час, други, в час добрый, мирных дорог вам!..
4
В Каменский батальон пришли с небольшим опозданием, но растеряли во время марша чуть ли не треть танков. Сложного перехода не выдержали из-за поломок старые, изношенные машины. И теперь было жарко ремонтной службе полка: Табаков дал сутки на устранение неполадок и возвращение боевой техники в расположение части.
После получасового привала полк развернулся в обратном направлении. Правда, теперь танки шли по кратчайшему пути, хорошими дорогами. Начальник штаба Калинкин пригласил Табакова и комиссара полка Борисова в штабную «эмку», и они поехали домой вместе. Автомобиль Калинкин вел сам, вел мастерски, как бы небрежно: правая рука на баранке, левая локтем небрежно на дверце.
Табаков, сидевший на переднем сиденье рядом с Калинкиным, то и дело вскидывал глаза на вечереющее небо. Точно с минуты на минуту ждал, что из-за разомлевших на дневном солнце вершин берез и сосен опять выскочит немецкий самолет-разведчик. Так было несколько часов назад: только батальон остановился перед заболоченной низинкой и танкисты, поснимав со своих машин пилы и взяв топоры, направились валить деревья, чтобы загатить дорогу, как из-за леса выскользнул самолет с крестами на плоскостях и свастикой на хвостовом оперении. Прошел над танками, видимо, заметил их и развернулся для второго захода.
От танка к танку эхом прокатилась команда:
— Замаскировать машины! Замаскировать машины!..
Табаков включился в радиосвязь:
— «Дятел», я — «Ветер». Отставить маскировку! Повторяю: отставить маскировку! Как понял? Прием.
«Дятел» доложил, что приказание понял, и сейчас же по колонне прокатилось новое:
— Отставить маскировку! Отставить маскировку!..
Но по радио «Дятел» недоуменно и обиженно спрашивал:
— «Ветер», ну почему — отставить? Почему, «Ветер»?
Недоумение и обида его на командира полка были понятны: сказал, что будет только наблюдать, а сам вмешался вдруг. Вопреки, казалось бы, здравому смыслу.
А самолет делал третий заход, на бреющем, от рева его моторов трепетала листва на деревьях. Табаков зяб, понимая, что фотокамера авиаразведчика выщелкивает кадр за кадром, снимая танки. Но маскироваться в этой ситуации считал бесполезным, даже вредным. Заметил фашист танки — ну и ладно: мало ли куда они передислоцируются! Хоть и рядом с границей, но идут без утайки, не прячутся. А если после того, как их уже увидели, начать маскировку, это можно истолковать и вкось и вкривь: «Прячетесь? Значит, не случайно и не без злого умысла оказались у кромки границы! Хорошо, что наш самолет сбился с курса и случайно увидел вас, мы это учтем…»
И в ту минуту, с ненавистью следя за самолетом, услышал Табаков впереди злую пулеметную очередь. «С ума сошли! Это же война, немцы только и ждут повода!..» Выпрыгнул из танка и побежал туда, где стреляли.
— Прекратить! Немедленно прекратить стрельбу!
Навстречу из головы колонны бежал командир батальона капитан Тобидзе, прижимая к бедру прыгающую сумку противогаза. Тоже кричал:
— Прекратить! Прекратить!
Стрельба оборвалась. По плечи высовываясь из башни своего танка, Воскобойников снимал с ручного пулемета расстрелянный диск. Поставленный на сошки, пулемет неудовлетворенно смотрел в небо раскаленным раструбом ствола. Выпяленный, сумасшедший глаз Воскобойникова следил за самолетом. Наверно, не видел, как вынырнули из-за леса две краснозвездные «чайки» и устремились к немцу. Тот взмыл вверх, как отпугнутый ястреб. «Чайки» прижались к нему, покачивали крыльями, приглашая идти на их аэродром. Но разведчик сделал крутой вираж, лезвием крыла срезая горизонт, и, как с горки, покатился в сторону границы.
Теперь танкисты, задрав головы, ждали, что сделают «чайки». Истребители покружились в растерянности минуты две и пошли на свой аэродром.
— Т-твою мать! — выругался и сплюнул Воскобойников. Бинт у него сполз, и в голубоватой опухоли стала видна узкая щелочка левого глаза. Ребром ладони танкист сдвинул с открытой крышки люка еще горячие, с пороховым дымком гильзы, и они, позванивая, поскакали к ногам Табакова. Точно желуди осыпались.
— Старший сержант, кто вам приказал стрелять?
С высоты танка Воскобойников зло глянул на Табакова.
— Душа приказала, товарищ майор! Душа-а!
— Товарищ майор, — высунулся из люка второй башенки танкист, — он же, немец, как обнаглел! Он нее, подлый…
Танкисты дружно защищали проштрафившегося товарища. Табаков понимал их чувства, но тут же приказал командиру батальона отстранить Воскобойникова от командования танком и взять под арест…
Вспоминая этот случай и предостережения мельника, Табаков все больше убеждался: неотвратно назревают трагические события…
— И все-таки первое слово за тобой, Иван Петрович, — напомнил Табакову с заднего сиденья комиссар полка. — Каковы первые впечатления от учений?
Из-за кювета, с маленькой полянки махали командирской машине ребятишки, тянули вслед букетики лесных цветов. Беловолосы, одеты кое-как, в обноски, босые ноги искусаны комарами. Проплыли они мимо Табакова, как его собственное неворотное детство. И отступило ожесточение, потеплело на сердце. Он повернулся к комиссару.
— Каким бы ни было тяжелым детство, а вспоминается всегда хорошо и живет в сердце и памяти до самой смерти. — Табаков улыбнулся, улыбнулся немножечко странно, как давно прошедшему горю, одними уголками губ. И одна прямая рыжеватая бровь ступенькой встала над другой прямой. И пороховые крапинки на лице стали напоминать в полумраке кабины обыкновенные мальчишеские веснушки. — Впечатления? Воскобойников, ох этот мне Воскобойников!.. В общем, мы хотя и долго пробивались к Каменскому, но зато, кажется, безрезультатно. А?
— Ну не скажи, командир! — отозвался Борисов. — Ведь и цель такая была: сначала создать трудности, чтобы потом успешно их преодолеть.
— Афоризм?
— Не скажи. Полк преодолел трудности. Воины полностью выявили свои моральные и деловые качества.
— Особенно если вспомнить стрельбу Воскобойникова, да?
— Не будь я комиссаром, тоже бы, наверно, стал стрелять, всеми калибрами. Слишком нагло ведут себя.
— Тебя если послушать, то все у нас было очень даже хорошо, отлично. Как в песенке Утесова: «Все хорошо, прекрасная маркиза!..»
— Совершенно верно. Танкисты увидели, что сложные переходы в район сосредоточения — дело ответственное, что воро́н ртом не следует ловить, что противник может оказаться и сверху, и сбоку, и спереди, и сзади. Коли ты воин, держи ушки топориком.
— А промахов все-таки было много, — изрек наконец и начальник штаба. — Не ожидали всамделишной авиаразведки. Ночью шли с открытым светом фар. Переговоры по радио были закодированы так, что только дурак не догадается о движении танковой части. — Помолчал, помурлыкал: — «Соловей-соловей, пташечка, канареечка…» Одним словом, подумать нам есть над чем, дорогие товарищи.
— Задним умом сильны. Ничего, для начала неплохо, можно считать. В следующий раз пойдем без света фар. Водительский состав малоопытный, чтобы сразу вслепую ходить… Ну а радиопереговоры наши при наших радиосредствах не слышны далее шума танковых моторов… Если б не шалая выходка Воскобойникова, то и впрямь я согласился бы с тобой, Иван Иванович, что поход был сносным, бойцы не терялись ни перед речками, ни перед болотами. Дома подробно разберем и недостатки, и достигнутое… Если б не этот Воскобойников! — опять посокрушался Табаков.
Ему не хотелось наказывать командира танка, парень нравился непосредственностью и находчивостью, угадывался в нем отчаянно неустрашимый солдат, который в любой боевой ситуации не растеряется. Табаков встречал таких ребят и в Испании, и на Халхин-Голе, они всегда первыми напрашивались на самые рискованные операции. И на таких всегда можно положиться — не подведут. Зато и с дисциплиной у них, как правило, взаимоотношения натянутые, любви меж ними не наблюдалось, нет.
Впрочем, Табаков узнавал в Воскобойникове себя. Это сейчас, «повзрослев», стал Табаков сдержаннее, вдумчивее, осмотрительнее, ибо опробован за малый срок и огнем, и железом. Лихим был. И никто другой, а сам нынешний командующий военным округом Павлов представлял его, Табакова, и к первому, и ко второму ордену Красного Знамени. Первый раз за бои в Испании, второй — за бои с самураями на Халхин-Голе. И никто другой, а, пожалуй, сам Павлов взыщет с Табакова за промахи нынешнего похода. Ведь не может же быть, чтобы ему не доложили о стрельбе по немецкому самолету. Стрелять запрещалось в самой категорической форме. И хорошо, что Воскобойников в спешке и ярости не попал в проклятого разведчика, иначе бы вообще…
Не хотелось думать о том, что было бы «вообще», если б пробитый пулями самолет рухнул на землю, да еще по ту сторону границы, у немцев. Если не судить — значит, поощрять партизанщину, значит, сквозь пальцы смотреть на всякие нарушения воинской дисциплины.
— Стало быть, под суд Воскобойникова? — не выдержал табаковского молчания комиссар. — Жалко, право.
— Странно слышать такое от человека, отвечающего за всю политико-массовую работу в части. Может быть, объявить Воскобойникову благодарность за бдительность?
— Ну не благодарность, конечно. Но и не так строго. Будь это на «гражданке», вызвали бы мы Воскобойникова на бюро райкома, поставили бы перед собой на коврик и закатили выговор.
Табаков усмехнулся:
— И правильно бы сделали! Потому что один Воскобойников не смог бы у вас сорвать посевную или хлебоуборку. А здесь один недисциплинированный красноармеец может вызвать целый международный конфликт, войну, в которой погибнут тысячи людей. Видишь, чем отличается воинская часть от твоего райкома?
— Наверное, зря меня призвали из запаса, — вздохнул Борисов. — Мягкотелый я для военной службы.
— В политотделе дивизии это учтут, когда поставят на тот самый коврик. А может, и на Военный совет округа пригласят для объяснений.
— Но война-то будет или не будет?! — рассердился Борисов. — Должны мы быть готовыми или не должны?! Мы же с фашистами имеем дело, черт подери!
— И поэтому должны поддаваться на провокации и первыми открывать огонь? Первыми нарушить договор о ненападении? Для начала прошлой мировой войны хватило одного револьверного выстрела в Сараево, он стал поводом. Сбей мы самолет, и он тоже мог стать поводом. — Табаков помолчал, покосился на начштаба Калинкина, по-прежнему мурлыкавшего свою «пташечку-канареечку». — А война, видимо, будет. Немцы, похоже, всерьез готовятся. Как сказал один здешний житель, лапти плетут и концов не хоронят.
Табаков рассказал, что сообщил ему мельник, а потом протянул комиссару письмо бывшего хозяина мельницы. Борисов сначала про себя прочитал его, а потом вслух, для Калинкина. Калинкин перестал напевать и даже скорость сбавил. Сощурился, перекатывая желваки под бритой кожей щек, снял и положил рядом с собой щеголеватую фуражку.
— Письмо чрезвычайно любопытное, — произнес наконец тоном, не обещавшим ничего хорошего. — И вы, товарищ командир полка, не взяли с собой того мельника? И даже не поручили проверить, прощупать работникам контрразведки? Странная близорукость…
Калинкин замолчал. Табаков развернулся к нему всем телом, ждал, одна бровь замерла над другой, ступенькой. Ждал продолжения и Борисов, подавшись к переднему сиденью.
— Ну что вы на меня уставились?! — передернул плечами Калинкин. — Вы уверены, Иван Петрович, что самолет-разведчик — не его работа? Может, он немецкий шпион. Матерый, хитрый шпион. У него где-нибудь и рация припрятана, допустим, под мельничным колесом.
— Фантазия у тебя разыгралась, начштаба, — с досадой отвернулся и сел прямо Табаков.
— Вон как! — Калинкин оскорбленно сжал губы. На щеках поигрывали желваки. Обе ладони прочно лежали на черном колесе руля. — Странная близорукость…
— Еще более странная дальнозоркость. Скорее даже не дальнозоркость, а дальтонизм. Когда путают черное с белым, хрен с редькой, бузину в огороде с дядькой в Киеве и так далее.
Борисов рассмеялся на заднем сиденье, положил руки на плечи одного и другого, как бы обняв:
— Хватит вам пикироваться! Вражеский резидент, я допускаю это, сидит где-то в лесу, он мог сообщить о движении танков. Но необязательно мельнику быть резидентом или просто рядовым шпионом. И не было смысла ему вызывать самолет, если своими глазами мог увидеть танки, пересчитать их, сфотографировать из-за кустов. Мельник тут ни при чем, и ты не ершись понапрасну, Иван Артемыч.
— А проверить надо. Если не немецкий, то, возможно, английский шпион. И выполняет задания английской разведки. А англичане спят и видят, как бы столкнуть нас с немцами лбами. Для этого, понятно, все средства хороши. Даже письмо, подсунутое мельником. Логика простая. Где сейчас польское правительство? В Англии. Чьим подданным был мельник? Польским. Мельника надо поручить контрразведке, она ему развяжет язык.
Табакову вспомнился немолодой кряжистый Степан, запорошенный мучной пылью, как бы наяву увидел его темные от тревоги глаза, услышал глуховатое, с болью: «От того, что рассказывает племянник, холодно… мерзну. Сугробы на душе…» А еще — его слова: «Гадаю — хто будзе бить меня у третий раз…»
Искоса взглянул на Калинкина. Тот непроницаемо холоден, следит за дорогой исподлобья, колюче, словно она виновата в возникшей размолвке. И Табакову подумалось, что в решительности и упрямстве Калинкину, видимо, не откажешь, знает себе цену. И еще подумалось Табакову, что он, к сожалению, почти ничего не ведает о своем начальнике штаба. Знал, конечно, что ему двадцать семь лет, что по служебной лестнице продвигался быстро, знал даже, что при Ворошилове, когда тот был наркомом обороны, Калинкин носил усики и короткий чубчик с «зализом», а заменил его в прошлом году Тимошенко, и Калинкин сбрил усики, а заодно и голову обрил — под нового наркома. Такие подробности в шутливой форме сообщили Табакову в штабе дивизии, коротко аттестуя молодого майора, назначенного в танковый полк. А что собой представляет Калинкин как личность, каково его жизненное кредо, каковы его внутренние принципы, взгляды, привычки? Каков он в быту, в кругу близких, среди друзей? Всего этого Табаков не знал. Калинкин любил петь, без стеснения шел на сцену, и за это его любили танкисты. Но, пожалуй, никто из сослуживцев не бывал у него дома: он сам не ходил в гости и к себе никого не приглашал. Как начальник штаба полка был, пожалуй, неплох, расторопен, грамотен, но как-то так получалось, что и в дивизии, и в округе в первую очередь от него узнавали о самых незначительных промашках Табакова, Борисова или других командиров. Причем подавались эти промашки или просто недочеты в этакой ласково-мимоходной форме, что и обижаться вроде бы неудобно было: «В полку все отлично, учения прошли безукоризненно. Одним словом, все в полном порядке. Ну была у товарища имярек махонькая ошибочка, но на нее, право, не стоит обращать внимания…» И если вышестоящее начальство все же спросит, в чем заключается эта «махонькая ошибочка», то Калинкин ее выложит. С многочисленными оговорками, чуть ли не с реверансами, но выложит, причем так, что у вышестоящего исподволь возникает вопрос: а соответствует ли данный товарищ, допустивший «махонькую ошибочку», занимаемой должности?
Табаков снова и снова вскользь глянул на Калинкина. «А ведь он, пожалуй, карьерист! — пришел к внезапному заключению. — Служебная карьера — цель его жизни, альфа и омега. Никто не собирается утаивать дурацкого обстрела немца, но Калинкин в первую очередь сообщит. Он не утаит конечно же ни о своих соображений о мельнике, ни того, что ночью шли со светом фар, ни радиоразговоров, ничего не утаит. И ему самому будет нахлобучка, разумеется, но мне и комиссару — вдвое большая… А почему бы ему, собственно говоря, не стать командиром полка? Может он так думать? Может. А если так думает, то отчего бы и в дивизии, и в округе не стали думать подобно же? Возьмут и подумают: у Табакова полк не на плохом счету, а если поставить в командиры Калинкина, глядишь, лучше будет… — Табаков чуть заметно усмехнулся и полез в карман за папиросами. — Тоже фантазия разыгралась! У человека, быть может, и в голове ничего подобного нет… Поиздерганы мы событиями последних лет».
Молчание в машине затянулось, и разрядить его взялся Борисов:
— Опасения наши велики, конечно, факт неоспоримый. И все же Гитлер не решится, думаю, напасть. Я не читал еще трудов Бисмарка, но вот Иван Петрович говорит, что Бисмарк предупреждал: не ходи на Россию, если хочешь целым остаться. Об этом же говорил и Наполеон. Уже в заточении на острове Святой Елены он сказал: «Я должен был бы умереть сразу же после вступления в Москву…» То есть чтобы не знать позора бегства из нее и дальнейшего падения. Москва, Россия надломили ему хребет, после чего он уже не сумел окончательно разогнуться… Слов нет, капиталисты хотят стравить нас с Гитлером. Но человек, за семь лет поставивший Германию на ноги, завоевавший почти всю Западную Европу, такой человек не должен быть дураком, чтобы после столь авторитетных предупреждений идти на Россию. Причем на какую Россию!
— Фашизм есть фашизм, Иван Иванович, — ответил Табаков. — Аппетит приходит во время еды.
— Странная у вас какая-то философия, Борисов! — тоже отозвался Калинкин. — Какая-то разоружающая, что ли, или какая-то профашистская, не пойму. К чему все это краснобайство — о Бисмарке, Наполеоне, о великом Гитлере? Странно, товарищ комиссар.
— Могу я поразмышлять среди соратников, среди товарищей, в конце концов?! — рассердился Борисов. — Никто не называет Гитлера великим, но и не дурак он. Не могу я по-солдафонски мыслить, извините. Пуля и та по траектории летит, а не прямо. Человеку тем более не к лицу брести по луже, если можно обойти ее. Человек обязан мыслить, анализировать.
— Когда я анализирую, предполагаю, наконец подозреваю, то вы оба ополчаетесь на меня. Когда же товарищ комиссар мыслит, причем не лучшим образом, то я обязан молчать.
— Тем более не провоцируй меня своими «разоружающая», «профашистская»! Порох надо держать сухим, но не надо в каждом соотечественнике искать врага. Как ты, например, в мельнике.
— Неведомо до чего так можно договориться, Борисов. Ты прав был, когда сказал, что, пожалуй, напрасно тебя призвали из запаса. Звание у тебя батальонного комиссара, должность — полкового комиссара, а уровень подготовки, прости, уровень размышлений — ротного политрука.
— Перестань, Калинкин! — попросил Табаков.
Борисов заговорил после трудной паузы:
— Поскольку вы, Калинкин, красный командир, то я, мыслящий, как вы сказали, на уровне ротного политрука, советовал бы вам почаще заглядывать в большие партийные документы. В решения и резолюции партийных съездов, например. И в частности в резолюцию Восемнадцатого партийного съезда, которая сурово осуждает действия клеветников и карьеристов, порочащих кадры партии. С этим партийным документом каждый политрук и каждый член партии в нашем полку знаком. Осталось за начальником штаба полка!
Дружеский откровенный разговор перерастал в брань. То ли сказывались изнурительные сутки похода, то ли влияла сама обстановка приграничная, то ли виной была психологическая несовместимость, обнаружившаяся вдруг в каждом.
— Остыньте малость, — остановил товарищей Табаков.
Помолчали.
— У меня создается впечатление, — заговорил снова начштаба, — что оба вы немного устарели для современной армии. Живете традициями и взглядами армии двадцатых, начала тридцатых годов, когда она была из переменного состава, делилась по территориальным признакам, то есть когда была далеко не тем, чем стала сейчас.
— В чем же выражается наша «старомодность»?
— То вам мельника жалко, то вы готовы за Войскобойникова горой встать… Мягкотелость, так называемая гуманность всегда были противопоказаны настоящей армии…
— Тоже интересная философия! — ухмыльнулся Борисов.
— Современная, по крайней мере. Груз пережитков, устарелых взглядов периода военного коммунизма, как балласт, мешает вам, за ноги цепляется. Думаю, только поэтому нарком обороны и товарищ Сталин взяли совершенно правильный курс на омоложение командных кадров. Примеры вам, наверно, не нужны? А то — пожалуйста. Сколько лет новым наркому обороны и начальнику Генерального штаба? Чуть более сорока. Моложе их обоих наш командующий округом. Вы, Иван Петрович, полагаю, знакомы с трехтомным трудом маршала товарища Шапошникова «Мозг армии». Вспомните, что он говорит о продвижении по служебной лестнице, когда разбирает жизнь начальника австро-венгерского генштаба Конрада. Он говорит: «Только через 35 лет службы в офицерских чинах, на 54 году от рождения, Конрад призывается на пост начальника генерального штаба. Для нашего скоротечного времени такое продвижение по службе нужно признать очень и очень запоздалым…» Чувствуете: «очень и очень запоздалым»!
— Маршал писал это, когда сам был сравнительно молодым и не был маршалом. Сейчас ему под шестьдесят, и он этого, думаю, не написал бы теперь. Не столько возраст важен, сколько содержимое этой штуки, — Табаков постучал пальцами по черепной коробке.
— В вас, Иван Петрович, говорит возраст. Вас обижает выдвижение молодых командиров.
— Отнюдь. Мне еще далеко до старческого маразма. Правда, некоторым свойствен маразм и в молодости. Борони меня бог от него!
Сзади, скрипнув пружинами сиденья, шевельнулся, сел поудобнее комиссар. Если б Табаков и Калинкин оглянулись, то увидели бы, как помрачнело его лицо.
— Это ты верно, Иван Петрович, — произнес он. — Страшен не физический маразм, а духовный. К сожалению, пока ни одно общество, даже самое передовое, не застраховано от рецидивов духовного маразма. Признаки его различны. У одних он выражается в желании полапать чужую жену, у других — присвоить чужое изобретение, у третьих — «потеснить» стариков…
В словах комиссара звучала неприкрытая горечь, но эта горечь была не оттого, что надо потесниться, а оттого, что он-то знал по недавнему опыту страны, как происходило кое-где «потеснение».
— Вы неправильно истолковываете меня, — заулыбался наконец Калинкин, поняв, что хватил через край. — Народ пошел пужливый, ей-богу! Чуть что — небо с овчинку кажется. Ведь по-дружески…
— Между прочим, товарищ майор, из люка башни небо всегда с овчинку кажется, — двусмысленно сказал Табаков, не принимая оговорок «по-дружески». — Вам не доводилось видеть, майор?
— Я не виноват, что меня не послали в Испанию или на Халхин-Гол! — с вызовом отрезал Калинкин, раскусив намек по-своему: насколько любил он штабную работу, настолько избегал обычных армейских будней, за время пребывания в полку ни разу не видели его, чтобы он спустился в танк. — Мое от меня не уйдет, Иван Петрович. Сами же говорите, что война не за горами-долами.
— К сожалению, да, — со вздохом согласился Табаков.
Нет, дружеского спокойного разговора никак не получалось.
Табаков вновь посмотрел на небо, вспомнив о Войскобойникове, оглянулся назад, не на комиссара, просто так, на дорогу. Через заднее окошечко увидел следующий за ним бронеавтомобиль.
— Вы, начштаба, приказали, чтобы за нами телохранители следовали?
— Инициатива начальника особого отдела. Граница, говорит, рядом.
— Видите, он считает, что мы, старики, еще можем пригодиться.
— По-моему, он считает, что лучше придать охрану, чем, в случае чего, расплачиваться должностью.
Табаков остановил на Калинкине долгий изучающий взгляд.
— Вы, оказывается, удивительный человек. Ваша проницательность буквально обескураживает.
— И разоружает! — смеясь добавил Борисов.
Калинкин щурил на дорогу глаза и покатывал под скулами желваки. Заговорил раздельно, четко, словно диктовал машинистке приказ:
— Когда я составляю план учений, когда я планирую учебный бой моей части с «красными» или «синими», я предусматриваю и обходные маневры, и вклинения, и замаскированный отход. Но когда я разговариваю с товарищами по оружию, с равными себе, я не терплю хитроумства, стараюсь быть предельно прямолинейным… За это я не прошу любить меня и жаловать, но прошу принимать и понимать таким, каков есть. — В усмешке приподнял уголки губ: — Когда я был маленьким, отец учил: не бей в спину, бей в брюхо — скорее целковый выскочит. Так и привык: не по заглазью, а в глаза правду-матку резать…
Табаков и Борисов быстро переглянулись, как бы сказали друг другу: их начальник штаба гораздо круче замешен, чем им думалось до сегодняшнего дня! Такая «пташечка-канареечка» может раз клюнуть в темечко, другой раз, а после третьего может в темечке и дыра образоваться. У честолюбцев и карьеристов несть числа приемам и способам для продвижения. И бог с ними, когда они не мешают делу, когда помогают ему. Но если во имя личной корысти попираются элементарные нормы порядочности и предаются интересы общего дела, тут уж надо не только глаз и ухо востро держать, тут… А не время, не время сейчас для служебных и личных раздоров!..
До городка доехали молча, условились, что для разбора учений завтра будут собраны командиры подразделений, попрощались и разошлись.
Но часа через полтора, уже из дому, Табаков позвонил на квартиру Борисову.
— Очень устал? Знаешь, хотелось бы встретиться… Ничего не случилось. Решил написать письмо Военному совету округа… Как говорят, куда конь с копытом, туда и рак с клешней… Нет, не по Калинкину! Не время. Не такие уж крупные фигуры, чтобы личные отношения выносить аж в округ… Ну что ты допытываешься, комиссар! Набрались всякие мысли. Баба, знаешь, с печи летит — семьдесят семь дум передумает. Так и я… Приходи, посоветуемся…
Пришло к Табакову твердое решение: обо всем, что думалось в бессонные ночи, что виделось и слышалось, что угадывалось и предполагалось, обо всем этом подробно написать членам Военного совета округа. Пусть решают, пусть насторожатся, взглянут правде в глаза.
Государство несокрушимо, если народ верит своему правительству и поддерживает его. Государство несокрушимо, если правительство не боится своего народа и во всем опирается на него. А народ — это миллионы единиц, таких, как он, Табаков, как комиссар Борисов, как мельник Степан, как излученский бригадир Василий Осокин, как «сумасшедший» танкист Воскобойников… Люди, на которых возложена огромнейшая ответственность за покой страны, за благополучие ее народа, эти люди должны уметь, обязаны уметь прислушиваться к тому, что говорят комиссар, мельник, красноармеец, колхозник, и не горячиться, если те ошибаются…
